Онлайн чтение книги 101 Рейкьявик
Часть 1 На нижней полке ночи — голый я

— Чем ты планируешь заниматься?

— Я?

— Да, ты. Что ты будешь делать?

— Сегодня?

— Нет, вообще, в будущем.

— В будущем?

— Да.

— Не знаю. Никогда об этом не думал.

— Тебе ничем не хочется заняться? Никем не хочется стать?

— Вообще-то нет…

— Но нельзя же всю жизнь сидеть на пособии по безработице.

— Почему же нельзя?

— Почему?… Ну, конечно, никто тебе не запрещает, но все же…

— Наверно, когда прямо с пособия перейдешь на пенсию, — вот тогда будет шок.

— Не думаю, что тебе начислят пенсию, если ты нигде не работал.

— Почему нет?

— У тебя же в пенсионный фонд никаких отчислений не было.

— А как же все эти бабушки, которые всю жизнь были домохозяйками?

— Ну, им что-то платят… какие-то гроши… Но если — прости, Берглинд, — если вдруг… Ведь мама не всю жизнь будет на тебя готовить, и ты не вечно будешь жить у нее на всем готовом.

— А что, какая-нибудь новость? Maма? Что случилось? У нее рак? Мама, у тебя рак?

— Хлин, ну не надо так говорить… нет-нет… У меня, тьфу-тьфу-тьфу, все нормально.

— Ф-фу-у!

— Хлин, ты так и не понял, на что я намекаю?

— Да понял я все…

— Надо думать не только о себе, но и об обществе. Если бы все сидели на пособии по безработице, каким бы было наше общество?

— По-моему, как раз к этому все и идет.

— Но, допустим, выплаты всех пособий прекратят. И куда ты после этого?

— Ну, не знаю… Тогда я попробую полечиться… несколько лет… А там посмотрим.

— Ха-ха. Я серьезно спрашиваю.

— А вот, постой-ка… Мама, тебе папа ничего не должен, какие-нибудь алименты там?… Какое-то время можно жить на них.

— Алименты?!. Когда они развелись, тебе стукнуло тридцать!

У Лоллы какой-то приступ серьезности, она допрашивает меня за ужином; это чревато последствиями, и затянувшийся разговор невольно напоминает об ее чреве. Пузо не собирается исчезать, а, наоборот, с каждой неделей все растет и растет. Как катящийся ком. На меня катящийся. За окном кухни весна. Деревья во дворе танцуют брейк.

— Да, точно. Когда прекращают выплачивать алименты?

— Их платят до шестнадцати лет.

— Как раз до тех пор, пока не начинают выплачивать пособие по безработице. Как у них все четко рассчитано. Отлаженная система, нечего сказать.

— А если тебе самому придется платить алименты?

Ага, вот оно. Спок! У меня в голове зловещая музыка, как в кино.

— Я? А почему?

— Кто знает, вдруг какая-нибудь девушка от тебя ждет ребенка?

— Ну? А ты почем знаешь?

Молчание. Лолла смотрит на маму. Мама смотрит на меня. Я — на Лоллу. Лолла — на меня. Вот такие у нас смотрины.

— Я недавно к зубному ходила, — говорит Лолла.

— Ах, вот оно что, — говорю я.

— Ты нам ничего не хочешь сказать? — спрашивает Лолла и, словно для того, чтобы подчеркнуть серьезность, лениво тянется за бумагой для самокрутки.

Я наблюдаю, как она вытаскивает бумажку из пачки, и не знаю, что ей сказать, и сказать ли, но тут звонит телефон, как раз в нужный момент, и я бросаю взгляд на маму, а потом мама встает из-за стола. Как будто она даже рада уйти: из-за этих разговоров, а может, из-за того, что ее беременная жена собирается закурить.

— Вот… Давай, я тебе фильтр дам. Так будет лучше… Для ребенка.

— Нет, ничего, спасибо.

После февральских событий Лолла распорядилась, чтоб ее отвезли в какую-то долину на Западных фьордах и промартовалась там до апреля. Какой-то филиал вытрезвителя. Когда она вернулась обратно, на ней уже был целый мешок. Она сворачивает самокрутку. Ловко. И облизывает. Как высокоразвитая кенгуру. Я подношу ей зажигалку. Слышу, как мама в прихожей в телефон: «Ой, правда?» После первой затяжки:

— Ну, Хлин…

— Олёв.

— Холмфрид…

— Что с ней?

— Палли Нильсов мне сказал, что она беременна… от тебя.

— От меня?

— Да. А ты не знал? Для тебя это новость?

— Нет, нет… Это просто у нее какая-то истерия.

— ИСТЕРИЯ?

— Да.

— По-твоему, это ИСТЕРИЯ, если она беременна, уже на пятом месяце!

— Тогда было бы заметно. Ты же у нас сама на пятом… живот.

— Так… значит, по ней незаметно?

— Нет. Просто пузырик.

— Мужчины видят только то, что хотят.

— А женщины получают, что хотят? — говорю я и собираюсь посмотреть на самокрутку в ее руке, но она уже быстро поднесла ее к губам, и мой взгляд так и остается на ее животе.

Лолла перестает затягиваться и быстро говорит:

— ЭТО еще что?

Мама вешает трубку, и мы молчим до тех пор, пока мама не входит в кухню. Сейчас она просто глина, а брега нет. Лицо такое, что хочется спросить: «Что?» Этот вопрос берет на себя Лолла.

— Эльса. У нее был выкидыш.

Таблетка Магги. Вака. Рождество, и видео «Baby Lotion». Я и Тупик. Я и таблетка. Я. Таблетка. Пуля. Обе служат одной и той же цели. Белая и черная — а размер тот же самый. Самый. Сам. Сэм. Сэмми. Сэмми Дэвис-младший. Дин Мартин. Сейчас оба чокаются в темном баре. Черт бы меня побрал! Пули я заслуживаю таблетку проглотить самому. Противозачаточный / фронт я сам прорвал, / а теперь бросаю жизнь /смерти я в оскал. Сестра моя Эльса! Родимая! Ты никого не родишь! И… Пуля, планета, форма та же, размер разный. И обе… Метеорит, летящий мне в голову. Да. Мы живем на пуле, которая летит сквозь космическое пространство, пропорции те же: Солнце — голова, а Земля — маленькая пулька, только Солнце сказало: «What a waste»[234]«Пустая суета» (англ.). (Солнце говорит по-английски), и попросила ее «not to bother, you can't kill me»[235]«Не напрягаться; тебе меня не убить» (англ.). , и пуля была навечно осуждена кружиться вокруг Солнца, как муха вокруг лампочки. Иногда ее жужжание можно услышать, если долго стоять в одиночестве перед видеопрокатом вечером, когда оттуда все ушли, когда спал аж-жиотаж-ж-ж… Ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж… Семь миллионов «ж-ж-ж» жужжат хором, это души ж-ж-живущих, устремившие глаза к «небесной тверди», как говорится, но при этом з-з-забывается, что дальше начинается космос, в котором никаких бож-жественных сил нет, одно ж-ж-жуж-ж-жание, когда они прорываются сквозь атмосферу, семь миллионов душ за день: хлопанье земных крыльев, космические мухи жужжат вокруг Солнца, и что их ждет — души, на которых написано: Сэм Дэвис-младший, Дин Мартин, и дедушка, и Йоун Пауль, и Николь Браун (ц. 90 000) и пятимесячный нерожденный мальчик?

Мы все живем на пуле, на дробинке, которой однажды выстрелили из ружья, — пиф-паф, и просто пытаемся на ней удержаться, просто висим на ней, вместе с Ларри Хагменом и всем прочим…

Я мертвой хваткой вцепился в сигарету и пытаюсь держать голову — неподвижно держать, чтобы пуля, кружащая вокруг нее, не впечаталась мне в лоб. Мама садится. Когда?

— …сегодня утром. Это был Магги. Он сейчас у нее.

А я собирался выступить под фонограмму барабанного боя на конфирмации и торжественно открыть маленькую противозачаточную жемчужину: в ожерелье — для нее, в перстне — для него. Племянник, племянница, ты ничем не стал, только маленьким кровавым комком. А я сам бездарно скомкал свою кровинку… Вот так… Милый племянник! Но тебе хотя бы не придется пользоваться зубной нитью. Как работает мозг? Роджер Уиттакер[236]Роджер Уиттакер (р. 1936) — британский певец и музыкант..

В подвале, в музее, я отыскиваю вышеупомянутую таблетку и проглатываю ее, не запивая. Как будто таким образом кончаю с собой.

В туалете в «К-баре» я кладу в рот оранжевую таблетку и проглатываю, не запивая. Как будто таким образом кончаю с собой.

Выхожу из туалета и сажусь. Трёст улыбается мне эдакой улыбкой однополчанина, будто мы — солдаты одного полка в каком-нибудь вертолете высоко над Вьетнамом, зеленошлемные, в полном снаряжении с парашютами за спиной, и ждем, когда нас вытолкнут вон. Мы молчим, только изредка поглядываем друг на друга. Ждем. В динамиках Oasis все еще пытается пробиться сквозь «Wonderwall». Потом — «Run DMC» и Aerosmith с песней «Walk this way»[237]«Иди этим путем» (англ.). . Вдруг меня схватили за воротник. Вслед за кулаками — лицо. По-моему, оно принадлежит Эллерту, brother of [238]Брату (англ.). Хофи:

— Ты чего здесь делаешь?!

Судя по дикции, стаканов семь точно…

— Я…

— Какого хрена ты вообще сюда приперся? Что тебе, дома не сидится?

— Да там стремно. Папа твой все время заглядывает, отдохнуть спокойно не дает…

С его стороны небольшой напряг со словами. На заднем плане я усматриваю бьюти Бриндис. Она медленно подтягивается к Эллерту с сигаретой и говорит:

— Лерти! Не надо!

Он:

— Ты что себе позволяешь, а?! Что это за выходки!

— А я никуда не выходил. Он сам вошел.

Эллерт крепче скручивает воротник вокруг моей шеи и волочит меня прямо по стаканам к стене. Птица с предсмертным выражением, которой вот-вот свернут шею. Холодное пиво — по моей ноге.

— Не надо со мной шутить!

На мои очки летят брызги. Смазливое лицо Лерти — на мое. Оно с хорошем состоянии, как кассета, на которую никогда ничего не записывали. С тех пор, как я целовался с его сестрой, я никогда не приближался так близко к другому лицу. Bless for good [239]Господи, помилуй! (англ.) . Но сейчас мне не до поцелуев. Я отворачиваюсь. Трёст, эта птица на ветке, смотрит на пострадавшего коллегу своими птичьими глазками, спешит убрать свой стакан в безопасное место на другой столик. Птенец на хейди, занесенный в Красную книгу. Kentucky chicken [240]Кентуккийский цыпленок-гриль (англ.). на хейди, занесенный в Красную книгу. В конце концов Лерти издает рев:

— And stay away from my sister! [241]И не приставай к моей сестре! (англ.).

— Что это значит?

— It means what it means! [242]Что значит, то и значит! (англ.). Притворяется тут, что ничего не понимает, а сам строит из себя всезнайку… который знает про всех детей… кроме своего собственного! Тварь! You stay away from her! [243]Не приставай к ней! (англ.).

— Ну, это несложно…

— Ах так!

— Хотя нет…

— Ну?

— Стремны, как говорится, бубны за горами… А еще это, как ее, насчет родов… и Магомета… и ваще…

— Don't bullshit me! Don't fucking bullshit me! [244]Ты мне, блин, зубы не заговаривай! (англ.).

— Ты что, недавно из-за границы? На стажировку ездил?

Последние слова я произношу сдавленным голосом.

Мне едва удается выжать их из горла сквозь его железные объятия. Вот он швыряет мою голову о стену. Только бы поскорее наступило «э».

— You fucking son of a dyke! [245]Гребаный сын лесбиянки! (англ.).

Теперь меня совсем лишили свободы слова. Он пробует меня задушить. От слова «душа». Которая у меня вот-вот вылетит. Интересно, убийц пускают на похороны их жертв? Эти отпеватели — они все прощают или как? Я начал прокручивать в башке документальный фильм о своей жизни. Первая сцена: я в сапожках на Стаккахлид, 4, и мама… но вот вышибала оттаскивает его от меня. Бриндис выбегает за ними из дверей.

Я сползаю обратно на стул. Поправляю воротник, смотрю на Трёста. Он улыбается. И я пытаюсь улыбнуться. «К-бар» опять взлетает и превращается в вертолет над Вьетнамом. Бар поскрипывает, пролетая над побережьем, над пылающими взрывами. Под винтами — навинченная деревня. Девушка (ц. 45 000) на высоких каблуках теряет равновесие. Я пытаюсь снова настроить свой «э»-кран после этого неожиданного инцидента, впрочем, в армии перед атаками такое не редкость. Затылок ломит.

Заведение летит в глубь Вьетнама, из динамиков — TLC (3x70 000) со своей «Waterfalls»: «Don't go chasin' waterfalls. Please stay at the lakes and rivers you used to be…»[246]«Не гонись за водопадами. Оставайся у родных рек и озер» (англ.). Внезапно нас швыряет за борт. Мы бортанулись о стол. Боль в затылке распространяется на все тело и смешивается с экстази. «Не гонись за водопадами. Оставайся у рек и озер». Сейчас уже поздно об этом говорить. В сердце взрывается граната, и мы, товарищи, падаем, над Вьетнамом, а оранжевое вещество тем временем нервничает в наших клетках. Нас прет в свободном полете. Под нами красивый пейзаж: в основном неразбомбленные джунгли, озера, водопады. Я раскрываю парашют и парю следующие десять часов, следующие двадцать четыре часа. Я поднимаюсь, не вставая на ноги. На пружинах подхожу к стойке и слышу собственный голос, заказывающий у Кейси два двойных виски. Он понимающе кивает. Я выпил свое, подхожу к Трёсту, даю ему его рюмку и говорю: «Алекс, эй, Алекс, давай открывай свой парашют!» — потом разворачиваюсь и обнимаю за плечо какую-то экологически очень чистую цыпочку (ц. 750 000) и говорю: «Плечико? Ты — Плечико?» — потом смотрю на ее груди: их две. Для верности пересчитываю. Ну точно, две. «Плечико, у тебя две груди! А где твоя сестра? Второе Плечико где? Меня сегодня проперло на Сьюзи Кватро. Ты Томми не видела? Нет, ты не очень „была". Ты — есть. Ты — „пони"?» Она откидывает свои светлые волосы так, что ей удается убрать с меня руку. То есть убрать с себя мою руку. То есть убрать меня со своей руки. То есть убрать себя из-под моей руки. Я говорю ей вслед по лестнице: «Семьсот пятьдесят тысяч». Son of a dyke [247]Сын лесбиянки (англ.). . Вниз спускается Херта Берлин. Она говорит: «Ой, хай!» Я говорю: «Хай, ой!» Она говорит: «А?» Я говорю: «Ты не спала с Румменигге?[248]Карл-Хайнц Румменигге (р. 1955) — футболист, игравший в мюнхенской «Баварии» и в сборной Германии, находился в зените своей славы ок. 1982 г. (В этой шутке Хлина обыгрывается «футбольное» прозвище Херты.). Как он в постели?» Она спрашивает: «А кто это?» Я говорю: «Нет, он был в баварской команде. А ты — в Берлине». Она говорит: «Так ты теперь с Трёстом?» А я пустился в пляс, Я пустился в пляс? Можно сказать и так. Подходит Алекс и говорит: «В „Луне" бейбы, пошли!» Я говорю: «Алекс». Он говорит: «Джефф». Нас выносит на улицу. Я волочу парашют по Лёйгавег. Алекс держится за свой. Мы приземляемся на «Луне». В «Луне» показ мод. Невесомость на «Луне» еще приятнее. Втыкаю американский флаг в писсуар в сортире. Играю в Армстронга. I am very armstrong[249] Букв.: у меня очень сильные руки (англ.). . Ищу хрен, чтобы помочиться. Не нахожу. Выхожу из сортира и ищу в зале. Наверно, его отрезала какая-нибудь беременная лесбиянка и теперь держит его, трепещущего, в своей дрожащей руке в каком-нибудь такси, едущем по улице Квервисгата. Son of a dyke. Все! Теперь я — Боббит. Прочел книжку «Хоббит». Нам в универе задавали. Я говорю «Толкин» компрессорной журналистке с показа мод (ц. 450 000) в темных очках. «Тут сегодня прямо Толкин!» Она отвечает: «Нет. Это иод эгидой „Элит" и Донны Каран». Я ей: «Она — дочь Гуннара Кварана?»[250]Гун н ар К варан (р. 1944) — исландский виолончелист. Она мне: «Давай отдохнем, ладно?» — и хохочет. Я хохочу. Я хочу хо. Я смотрю, как бейбы бегают взад-вперед по подиуму. В показах мод только один недостаток: одежда. Чувствую, что у меня стоит. Я нашел его. Щупаю, Не нащупываю. По ладоням — холодный пот. Я здоровый. Я — Скули, карлик-силач[251]Скули Оскарссон (р. 1948) — исландский штангист, в 1976 г. на чемпионате Скандинавии поставил рекорд в нескольких видах поднятия тяжестей, в 1975 г. завоеван на чемпионате мира бронзовую медаль и таким образом стал первым исландцем чемпионом мира в этом виде спорта. Неоднократный чемпион Исландии.. Сейчас я достоин пера спортивного журналиста Бьяртни Фел. Хорошо, что кожанка крепкая и не треснет, если я глубоко вздохну. Самое поганое, что меня обоббиттили. Меня это добивает. Но я надеюсь, что полиция найдет виновницу и после короткого допроса пестик отыщется, в клумбе перед университетской библиотекой, а господа из «скорой помощи» в Центральной больнице не поленятся пришить его обратно, а недели через три в палате на Гренсаусе он опять воспрянет, и Алекс заснимет это событие на пленку и подбросит фотографию в интернет. Показ мод закончился. Все бейбы сдохли. Я бы заплакал, но писалка на стекле не работает. А писать-то хочется. Как писать, если у тебя все отрезали? Как женщина. Да, я — женщина. Нет, я не женщина. Я подхожу к одной женщине (ц. 1 500 000) и спрашиваю: «Ты на каком месяце?» Она: «На первом курсе университета». Я ей: «Мне за тебя нечего дать». Она мне: «О, прости». Я ей: «Ценю. Вот это я ценю. Тебе тут член на глаза не попадался?» Она улыбается на 75 000 и отвечает: «Не-ет». А теперь — дискотека. Рагги Бьяртна поет: «Ring my Bell». По-моему, это фальцет. Кажется, я стал танцевать. Son of a dyke. Приходит бейба с показа мод. Я ей: «Ты — Плечико?» Она уходит. Я сажусь на устройство для пускания дыма. То есть это оказывается устройство для пускания дыма, когда между моих ног поднимается столб гелия. Кажется, я перднул. И как сильно! Народ накрыло с головой. Но им это вроде бы по кайфу. У меня даже из кишок приятно пахнет. Вижу Бриндис — Лертину бейбу. Она меня не видит. Приходит Алекс и спрашивает, с собой ли у меня дистанционка. Я отдаю ее ему. Он уходит. Я закуриваю. Да, есть такое дело. Я сегодня слишком много курил. Я сегодня слишком много воскуривал. Даже из зада стал идти дым. Я иду в сортир. Я надеваю презерватив. Долго вожусь. Ах, вот он, оказывается, где! Он все это время был в презервативе! Презерватив на мне болтается. Я подтягиваю трусы. Кажется, на мне их штук семь, не меньше Надо, чтобы начали выпускать бронированные презервативы, которые не проткнешь ножом. Боббитт. Хоббит. Алекс тоже в сортире. Стоит у раковины. Он белый. Негров в нашем полку нет. Только бы нас не ждал полный облом, когда мы вернемся из Вьетнама. Мы выходим. Наверно, нам стоило бы переговорить друг с другом в туалете. Теперь-то уже поздно. Я, например, мог бы сказать: «Ну, как тебе здешние женщины? Вот лично мне желтые никогда не нравились. У них глаза, как пизды». А он мог бы, к примеру, сказать: «Вот именно. Нас-то как раз двое». Я приближаюсь к стойке на маленьком батуте на колесиках. Стойка сделана из дерева весьма твердой породы.

Наверно, для того, чтобы народ у нее не застаивался. Рядом со мной цыпочка (ц. 1 750 000), она, по-моему, мягче, чем стойка, и я провожу кончиком среднего пальца по косточке на ее руке, лежащей на столе. Она смотрит на меня, и я тоже решаю посмотреть на нее. У нее нос. Я так и знал, что у нее будет нос. Это как-то решает дело. И все же я смотрю ей в глаза, раз уж мы оказались по соседству. Это — как вернуться домой. Как будто я смотрю самому себе в глаза. Я говорю: «Фивюгрунд, шесть». Она мне: «Что?» Я ей: «Фивюгрунд, шесть, а ты что предложишь?» Она мне: «А как насчет Крюммахолар, семь?» Я ей: «Стаккахлид, четыре, кингсайз». Она мне: «Рекагранди, восемь, водяной матрас». Я ей: «Вау!» Она мне: «А еще в комнате всякие примочки». Я ей: «Дите?» Она мне: «У бабушки». Я ей: «Муж?» Она мне: «Нет». Я ей: «Минет?» Она мне: «Сперва языком». Я ей: «Языком за минет». Она мне: «О'кей». Я ей: «Гондон?» Она мне: «Bien sur». Я ей: «Что?» Она мне: «Конечно». Я указываю на ее груди и спрашиваю: «Силикон?» Она мне: «Чуть-чуть». Я ей: «Э?» Она смотрит на свои часы и отвечает: «Два часа назад». Я ей: «Аналогично». Она мне: «Отлично!» Я ей: «По рукам!» Она мне: «Что?» Я ей: «Заметано!» Она мне: «За такси платишь ты». Я ей: «По рукам!» Она мне: «По рукам!» Я ей: «Хлин Бьёрн». Она мне: «Анна». Я ей: «Анна?» Она мне: «Анна». Я ей: «Анна, и все?» Она мне: «На все про все». Я ей: «Про это». Она мне: «Про то». Я ей: «Пошли?» Она мне: «Да, двинем». Мы выходим. Воспользовавшись дверью. Я ловлю машину. Все же прежде чем сесть в такси, я для верности смотрю на нее и вижу, что вряд ли она стоит «э». То есть это такая баба, на которую только под колесами и польстишься. А я под колесами. Так что… Да я и сам такой тип, что на меня только под колесами и польстишься. Как Адам. Несмотря на небогатый выбор в Эдемском саду, Адаму не предоставилось возможности, пока Эва (ц. 3 900 000) не нажралась «э»: эппл[252]Apple (англ.)  — яблоко.. Так что… Кажется, я запал на единственное, что у нее есть. То есть на косточку на запястье. Но. Она блондинка. И она женского пола. И с ней легко. Эппл. Наконец-то хоть кто-то сразу берет быка за рога. Но у нее щеки до самых плеч. Чтобы разобрать, где кончаются щеки и начинается шея, нужно хирургическое вмешательство. Но, может, это пройдет, когда она ляжет на спину. Хотя бы спина у нее не жирная. На переднем сиденье сидит шофер. Сразу стало лучше. Сесть в такси — как влезть в Soft Cell [253]Мягкая клетка (англ.). . Вот, кстати, и песня этой группы по радио. Марк Алмонд, 1981. Анна говорит: «Рекагранди, восемь». Шофер повторяет: «Рекагранди, восемь». Я говорю: «И, пожалуйста, чтоб никаких служанок». Он говорит: «Что?» Я ему: «Никаких служанок чтоб не было». Он мне: «Да, конечно нет». Рейкьявикское озеро едет мимо нас. И этот блеск зубов. Если рот закрыт, то в нем темно. Если рот открыт, то в нем свет. Хофи тоже открывает свой… Нет, Анна. Анна тоже открывает рот. Можно ли это назвать поцелуем, зависит от интерпретации. Я весь наэлектризован, в сердце — «Дюраселл», сто двадцать ударов в минуту, и весь дрожу мелкой дрожью, как заднее сиденье в автобусе, который останавливается на красный свет, и плохо отрегулированный мотор «вольво» урчит, как шестьсот кошек. Вот так всё. Язык бесчувствен, как будто он набит чувствами. Я ищу под ее кофтой силикон. Не нащупываю. Она ищет силикон у меня в ширинке. Я не чувствую. Машина останавливается на красный свет. Мы перестаем целоваться. А потом зажигается зеленый. Son of a dyke. Машина сворачивает на Окружной проспект. Я говорю: «Шеф!» Шофер мне: «Что?» Я ему «Отлично скорость переключил! Ты водишь прямо по- царски. Скорости переключаешь, как ложку в сливках. Во взбитых. Чувствуешь машину». Шофер опять смотрит на меня. Он говорит: «Правда? Ну, ты и скажешь». У него такое лицо, к которому больше всего идут черные волосы. К счастью, они у него и так черные. Я говорю: «Наверно, ты в постели не слабак». Он мне: «Да ну ты и скажешь…» У Анны появляется выражение лица, похожее на взбитые сливки, посыпанные мелким макияжем, из них вылезает фрукт — прямо в меня. Фрукт этот — киви, только неочищенный. Я позволяю ей целовать себя весь Окружной проспект. На перекрестке с круговым движением я весь падаю на нее, согласно закону кругового притяжения. Два языка на орбите вокруг перекрестка. Мы качнулись в мою сторону, потом обратно в ее, когда таксист свернул с этого перекрестка. Я высвобождаю губы из поцелуя и говорю, обращаясь вперед: «Ничего, немного еще осталось». Шофер говорит: «Да». Мы поворачиваем на Рекагранди, не столкнувшись друг с другом. Я говорю: «Вот здесь нормально». Шофер останавливает машину, смотрит сквозь лобовое стекло и говорит: «Это Рекагранди, два. А вам на Рекагранди, восемь». Я говорю: «Ничего страшного, мы за все заплатим». Шофер спрашивает: «А?» Я говорю: «Сколько с нас?» На счетчике набежало восемьсот крон. Анна выходит из машины. Я расплачиваюсь с шофером. Я говорю: «Как бы ты сказал, какой у тебя в жизни девиз?» Шофер смотрит мне в глаза, короткая пауза. То ли он обдумывает свою жизнь, то ли считает деньги у себя в руках. Он отвечает: «Не знаю. Наверно, сдачу давать правильно. Да, наверно, это самое главное: правильно давать сдачу». Он дает мне сдачу, я горячо благодарю его за поездку и прощаюсь, а потом открываю дверь машины. Сейчас конец мая. Анна исчезает в третьем от нас подъезде. Дом уже построили и благоустроили двор. Более того, дом покрасили. В списке жильцов, который вывешен на стене в подъезде, значатся три Анны. Анна Свейнбьёрнсдоттир, Анна Хлин Эйриксдоттир, Анна Никуласдоттир. Так как на улице светло, легко представить себе, что сейчас три часа дня, и я пришел сюда и выбираю наугад одну из Анн, чтобы с ней переспать. От этой мысли меня торкнуло. Я выбираю Анну Свейнбьёрнсдоттир. Под ней только одно имя: Мауни, и какая-то непонятная иностранная фамилия. Анна открывает дверь ключом. Да. Она тянет только на 800. Я бы с радостью прошел еще семь этажей, жаль только, лестница закончилась. Паркет. «Холидей инн», Утрехт. Она быстро проходит прямиком в гостиную и кидает свою куртку на диван. Я следую ее примеру. Мы снова целуемся. Кажется, мы пришли к взаимному заключению, что больше целоваться не надо. И мы прекращаем целоваться. Я осматриваюсь. Эту квартиру трудно описать словами. Первое, что приходит на ум: дорогой магазин мужской одежды. Трудно объяснить, почему именно. Я спрашиваю: «Ты за квартиру заплатила?» Она: «То есть?» Я: «Ты за этот месяц квартплату внесла?» Она: «Да. А что?» Я: «Ну, просто… На всякий случай». Она подходит к музыкальному центру и ставит диск. Врубает звук на полную громкость. Музыка — какая-то классика Она снимает свитер и расстегивает штаны. Я снимаю свитер и расстегиваю штаны. Я сажусь на стул, чтобы расшнуровать ботинки. Она заводит руки за спину и расстегивает бюстгальтер. Я всецело радуюсь освобождению грудей. Она сразу берет быка за рога. Надо это признать. Однако тело у нее не голое, хотя она полностью разделась. Такая у нее кожа. А еще у нее над одной грудью маленькая татуировка. Что именно, я не вижу, но маленькая, размером со значок «Адидас», так что кожа напоминает спортивный костюм. Но когда она снимает трусы — маленький волосатый треугольничек оказывается на удивление мощным. Я чувствую, что у меня красиво встал. Хотя установить это невозможно. Мне удается снять ботинки, но она настолько нетерпелива, что ползает передо мной по полу и тянет меня за штаны. Когда она стягивает с меня трусы, то начинает смеяться. Смеется она громко. Анна смеется очень громко. Презерватив.

Но меня больше поражает, что у меня не стоит. Son of a dyke. Я с презервативом. Она распаковывает крошечный кусочек фарша, нелепо завернутый в розовый целлофан. Кажется, она никогда не прекратит смеяться. Так что я тоже смеюсь. Она говорит: «Ты…» — но больше сказать ничего не может. Но через некоторое время пробует опять. Она говорит: «Ты с ним долго так ходил?» Я говорю: «Примерно год». Она смеется еще больше. Я говорю: «А-а, ты в этом смысле. Нет. Я его надел сегодня вечером в „Луне". Но ему уже год». Она на экстази. Отрицать это трудно. Она не может говорить из-за приступа смеха. Она валяется на полу и ходит ходуном, как водяной матрас. Наконец она говорит: «Кому? КОМУ? А-ха-ха! Кому год?» Я тоже смеюсь. Но не так громко. Она закинулась чем-то более сильным. Она до сих пор смеется. Вот-вот лопнет от хохота. Она говорит: «И что? Он у тебя быстро встает?» Я говорю: «Да, да, не пройдет нескольких лет, как он встанет в полный рост». Она со смехом отвечает: «Да, да, у нас времени полно. Так что…» Я встаю со стула и залезаю на эту хохочущую громаду, которую имя «Анна» описать не в силах. Я пытаюсь заткнуть этот смех, засунув в нее язык. Смеющиеся женщины не возбуждают. Наоборот, охлаждают. Я смотрел достаточно много фильмов, чтобы знать это. Мне удается заглушить ее смех весьма скучным поцелуем. Но она все еще трясется от смеха. Ей приходится выпускать его наружу из-под низу. Смеющаяся пизда. Это не смешно. Я шарю руками по этому телу отечественного производства. Там есть за что схватиться. Теперь я вижу, что татуировка над левой грудью — сердечко, пронзенное молнией. Мы возимся на паркете. В объективе скрытой камеры мы скорее похожи на двух зверей. Зебра верхом на носороге. Лежащем на спине. Ученые в целях эксперимента накачали нас колесами так, что мы стали спариваться. Пытаюсь не оцарапаться о рог. Ученые спрятались в одной из комнат и наблюдают за нами сквозь стекло, которое мы принимаем за картину в рамке. Но вот кого-то принесло. Телефон. Я целую ее и слушаю автоответчик. «Вы вышли на связь с Анной…» Да, я вышел с ней на связь. На любовную. «И Мауни». Нет, я еще не вышел на эту связь. Какой-то тоненький голосочек, судя по всему, Мауни, подхватывает: «К сожалению, нас нет дома…» Анна на заднем плане уточняет: «В данный момент». Мауни подхватывает: «…мент…» Анна говорит: «Пожалуйста, оставьте сообщение после гудка». Анна прекращает целоваться, а я все еще шарю языком у нее во рту. Раздается гудок, а затем — мужской голос на иностранном языке. Анна вырывается от меня и бросается к телефону. Я остаюсь лежать на полу на спине. Паркет хорошо постелен. Сразу видно: профессионалы работали. Анна снимает трубку и плюхается на диван. «Бон суар»[254]Bon soir (фр.)  — добрый вечер.,- говорит она. Это, скорее всего, французский. Она говорит и улыбается. Задирает ноги на диван. Я смотрю между них. Анна смеется. Я заглядываю ей в глаза. Она кивает мне. Чуть-чуть раздвигает ноги. Одну руку просовывает между ног. Она трогает Ее и продолжает говорить. Она раздвигает ее. Она смеется. Я смотрю в эту дыру. Смотрю в эту дыру. Меня одолевает желание бежать — то ли домой, то ли из дому. Мужчина, имя тебе… Анна смеется. Надо мной смеется. Смеется и верхом и низом. Смеющаяся пизда. Надо мной смеется. Некоторое время слушает. Я смотрю на нее. То есть не на пизду, а на Анну. Она смотрит на меня с таким выражением: «Ну он и скажет!» Ухмыляется. Раздвигает ее еще больше и подносит к ней трубку. Оттуда слышится неразборчивое воркование, которое исчезает в ней. «Пожалуйста, оставьте сообщение». Вот теперь он оставляет внутри нее свое сообщение. Теперь он кричит внутрь своей прежней норы. Теперь он зовет своего Мауни. Он что, не знает, что Мауни давным-давно вышел наружу и даже научился говорить? Шикарная сцена! Но когда она взяла и засунула трубку себе в причинное место, мне это показалось уже слишком. Если честно, то отвратительно. Отвожу глаза. Смотрю на потолок. Я еще не до такой степени извращенец. А она — да. Покажите мне хоть одного мужчину, которому приятно смотреть, как французский мужской голос струится в исландское влагалище! Американцы в свое время послали в космос корабль без экипажа, и сейчас он все еще летит где-то далеко-далеко в невесомости. Цель была — познакомить инопланетный разум с Землей. В корабле постоянно проигрывается кассета с сообщением, которое читал Рональд Рейган, тогдашний президент США. Сперва он здоровается с предполагаемыми слушателями, затем следуют короткие послания от человечества. Кончается все словами: «We come in peace»[255]«Мы приходим с миром» (англ.). .

И сейчас Рейган, глубокий старик, вышел «за пределы мира». Мой взгляд блуждает по квартире. Она снова говорит. Уф-ф! Я не такой уж извращенец! Я вообще какой-то не такой… За что бы я ни взялся — все у меня через задницу. Что бы я ни предпринял — все идет прахом. Хорошо еще, я нигде не работаю. Даже Эльса, эта аккуратная собранная медсестра, не смогла справиться с беременностью, которую ей обеспечил я. Я замечаю, что входная дверь — нараспашку. И дверь в комнату тоже распахнута. Я забыл закрыть двери. Закрывать-то должен был я. На меня это похоже. Я даже сигареты как следует тушить не умею. Я уже собрался встать и выйти в прихожую, чтобы закрыть дверь, но тут на лестничной клетке вырисовывается кто-то в халате. А я — на полу, на спине с презервативом на опавшем члене. Son of a dyke. Халат оказывается женщиной (ц. 250 000). Точнее, девушкой. Она глядит на меня. Хотя я смотрю на нее вверх ногами, я узнаю это лицо. Я часто видел ее в «К-баре». А вот как ее зовут, не знаю. Она видит только меня. Анна, диван и телефон — в углу, из прихожей их не видно. Девушка в халате говорит: «Ой!» Я говорю: «Хай!» Она стоит на лестничной клетке. Я поднимаюсь с пола. Подхожу к дверям. Презерватив болтается на мне. Девушка в халате кладет руку на перила. Спрашивает: «Анна дома?» Я отвечаю: «Да. Только она сидит на телефоне. То есть телефон на ней. А ведь мы с тобой знакомы, правда?» Девушка в халате на лестничной площадке отвечает: «Тут кто-то громко шумел. У вас все нормально?» Я говорю: «Да, да, а у тебя? Заходи!» Она отшатывается и говорит: «Нет, спасибо». Я кладу руку на перила и говорю: «Пока Анна сидит на телефоне — как насчет небольшого дуэта? „Юритмикс" в гостиной?» Она с ухмылкой смотрит на мой презерватив и говорит: «Нет-нет, не стоит». И уходит вниз по лестнице. Я за ней. Я говорю: «Постой! Мне надо с тобой поговорить». Она уже спустилась на этаж ниже. Она отвечает: «Нет и нет. Спокойной ночи». И быстро захлопывает за собой дверь своей квартиры. Я остаюсь на площадке. Гляжу на захлопнувшуюся дверь. Ощущаю шершавость коврового покрытия. Слышу голоса. Оборачиваюсь. По лестнице поднимаются двое полицейских. Я им: «Добрый вечер!» Они не отвечают. Я поднимаюсь по лестнице. Презерватив болтается. Один из полицейских говорит: «Эй ты! Стой! Обожди!» Я разворачиваюсь на площадке между этажами. Полицейские взбегают по лестнице, и один из них хватает меня за руку. Второй спрашивает: «Это у вас вечеринка?» Я отвечаю: «Нет». Он спрашивает: «А что ты делаешь на лестнице в таком виде?» Я говорю: «Ну… Просто я… эта девушка, ее звать Анна, она привела меня к себе домой, и мы уже легли в постель, и вдруг я вспомнил, что забыл презерватив в машине, ну, и побежал за ним на стоянку. Ну, на всякий случай. Надо предохраняться. СПИД и все такое…» Кажется, у меня хорошо получилось: полицейский, который со мной разговаривал, не знает что и ответить. Другой говорит: «Ты знаешь, что ходить в общественных местах в голом виде запрещено». Я перевожу глаза на презерватив и отвечаю: «А я не голый». Полицейский, который говорил со мной раньше, возражает: «Нет, голый». Я берусь свободной рукой за презерватив и спрашиваю: «А этого недостаточно?» Полицейский отвечает: «Нет». Я говорю: «Недостаточно? Тогда хотите, я вам еще кое-что покажу?» — и собираюсь стянуть с себя презерватив. Полицейский спрашивает: «Где здесь вечеринка?» Я отвечаю: «Ах, вы на вечеринку собрались? Не знаю. Может, вы не в тот подъезд зашли?» Полицейский говорит: «Из этого дома поступила жалоба, жаловались на шум». Я говорю: «Правда? Значит, надо попытаться его обнаружить. У вас для этого есть какие-нибудь специальные приборы? А я, к сожалению, ничем вам помочь не смогу, у меня, как я уже сказал, мало времени». Полицейский спрашивает: «Какой этаж?» Я отвечаю: «У меня? Последний».

Они идут за мной до самых открытых дверей Анниной квартиры. Она все еще висит на телефоне, а в остальном там все спокойно. Я переступаю порог. Они стоят у дверей. Один из них спрашивает: «Это вы здесь нарушали тишину?» Я говорю: «Нет. Я же вам сказал, мы даже еще толком не начали. Мне надо было спуститься и захватить… ну, вы знаете». Полицейский говорит: «Не нарушайте тишину. Уже четыре часа утра». Я отвечаю: «Нет-нет. Лично я в постели всегда веду себя тихо, правда, не знаю, как она. Мы только сегодня познакомились. Ну, в первый раз». Полицейский говорит: «Не думаю, чтоб от нее было много шума, когда у тебя все вот так» — и смотрит на мой презерватив. Мой взгляд, сопровождаемый полицейским конвоем, скользит вниз по телу. Пустой кончик презерватива свободно болтается на нем. Я поднимаю глаза и говорю: «Да, действительно». Они прощаются и уходят, с ухмылкой на губах, а я закрываю дверь. Анна все еще болтает по телефону. Только позу сменила. Теперь она лежит на диване на животе. Она поднимает глаза и прикрывает трубку рукой. Анна спрашивает: «Что такое?» Я отвечаю: «Да, какие-то гомики приходили в маскарадных костюмах». Она спрашивает: «И ты их пригласил к нам?» Я отвечаю: «Нет. Он их не впечатлил». Она улыбается и продолжает говорить по телефону, очевидно с отцом своего ребенка. Я захожу в туалет. Снимаю презерватив. Пытаюсь вздрочить саботажника, согласно предписаниям полиции города Рейкьявика. Кажется, я тогда был прав: чтобы он встал в полный рост, требуется несколько лет. Я думаю о Лолле дома на ковре. Слышу, что Анна все еще говорит по телефону. В конце концов я выхожу из туалета — с эрекцией. Эрекция такая, что ее можно сопроводить гарантией на год. Он — как плотно набитое чучело птицы. Глупыша. Потому что он тоже выблевывает на противника содержимое своих внутренностей. Я безмерно доволен этой эрекцией и радостно подхожу к дивану. Анна улыбается и садится. А я стою, точнее, мы с ним стоим перед ней. Она тормошит своего знакомого — хорошего знакомого полиции — ногой. Я сажусь рядом с Анной, а она все еще говорит по телефону по-французски. Улыбается мне. Я просовываю руку ей между ног. Она говорит в телефон фразу, прикрывает трубку рукой и просит меня: «Побудь за Мауни. Поговори с ним таким детским голоском». Она смеется. Она говорит в телефон: «Уй. Иль э ля»[256]Oui, il est lа (фр.)  — да, вот он.. И туда же, язык называется! Она протягивает мне трубку телефона. От трубки сильный запах пизды. Я слышу голос. Голос говорит: «Мани? Мани?» Я отвечаю идиотским писклявым голоском: «Папоська! Это папоська?» Из трубки раздается поток непонятных слов. Анна смеется. Затем следует пауза, и я говорю своим обычным голосом: «А вот наш Мауни уже вырос!» Анна забирает у меня трубку. Она говорит серьезным голосом. Анна смотрит на меня серьезным взглядом. Я поправляю очки на носу. Анна говорит в телефон: «Чао!» Кладет трубку. Смотрит на меня и говорит: «Зачем ты это сделал?» Я говорю: «А кто это был?» Она говорит: «Жиль». И туда же, имя называется! Я спрашиваю: «Ну и что?» Она молчит. И я молчу. Мы сидим на диване. Гарантия — год, как я сказал. Она небрежно берет его в руку, оттягивает и отпускает. Когда стоящий член шлепает мне по животу, звук такой же, как… как когда стоящий член шлепает по животу. Я не знаю этого человека. На меня это действует как «рука божия». Вот так она обращается с папской эрекцией. Один щелчок — и готово.

Стыдно. Я смотрю на Анну и говорю: «Давай шлепнем?» Она: «Шлепнем?» Я: «Ага. Вот так» — и опять хлопаю им по животу. Удивительно, до какой степени ты доверяешь людям. Разве можно совать свое единственное имущество — аккуратно свернутое — в рот постороннему человеку? Анна некоторое время надраивает его. Как дверную ручку. Но дверь не открывается. Между ног у меня женская голова, которая движется вверх-вниз. Только и всего. Но для девушки это, наверно, развлечение. Я замечаю рядом с собой на диване телефонный справочник. Листаю его. В него не мешало бы добавить побольше имен. Но минетом этому не поможешь. Пока она сосет у меня, я читаю телефонный справочник. Я уже успел забыть, чем она там занимается, как Анна выныривает из-под копны собственных волос и улыбается мне. Садится рядом со мной. Я откладываю телефонный справочник в сторону. Анна начинает мастурбировать. Я оказываю ей помощь в этом нелегком деле. Son of a dyke. То есть я пытаюсь оказать помощь. Я не так хорошо разбираюсь в географии пизд, чтобы сразу найти клитор. Это все равно что вслепую погрузить руку в тепловатую рисовую кашу с миндалем и пытаться нащупать в ней целый миндальный орех одним указательным пальцем. Анна помогает мне искать свой миндальный орех, направляя мою руку в нужное место. Мне кажется, она собирается что-то сказать, но мне удается зажать ей рот поцелуем. У нас мало слюны. Нам надоедает целоваться, и она говорит: «За минет языком» Я падаю на колени, а она на диване раздвигает ноги. Я принимаюсь пастись. Все тот же старый добрый запах и вкус. Клубники здесь нет. Я толком не знаю, что мне делать, просто вожу языком по этой медузе взад и вперед. На верном ли я пути — без понятия. Это все равно как открывать кодовый замок. Методом научного тыка — пока не наткнешься на правильные числа. Анна совсем затихла, молчит. Могла бы хоть меня проинструктировать, что ли… Трёст как-то назвал пизду «Банановой республикой». А еще я слышал: «Пещера тампаксов» и «Незапечатываемый источник». Но, по-моему, самое удачное название подобрал Марри: «Пряностная». Прошло уже минут двадцать точно, у меня вся челюсть затекла. Она берет меня рукой за затылок и прижимает мое лицо к клитору и его окрестностям. Я трусь обо все это носом и представляю себе, что я просто сморкаюсь. Она начинает двигаться вместе со мной. Плюх-плюх. Шлеп-шлеп. Постепенно дело принимает такой оборот, что она начинает тереться о мое лицо. Аннина пизда шлепает по моему лицу, как тряпка, теплая, мокрая, старая вонючая половая тряпка. Не хочу, чтоб мое лицо насиловали. Поднимаюсь — все лицо мокро, — тянусь за презервативом в кармане куртки, утягиваю куртку на пол, надеваю презерватив и внедряюсь в нее. Я заваливаю ее на полу, погружаюсь во что-то такое жаркое. Жаркое. Да, в сущности, это все равно что жевать татуированное жаркое. Это могло бы быть чье угодно тело. Тем временем рассветает. После 3700 попыток выжать семя из себя в нее (100 в минуту, 37 минут. — Прим. автора ) я сдаюсь и выхожу из нее. Никогда не был фанатом физического труда. Поднимаюсь и подхожу к окну. Там есть балкон. Я открываю дверь и выхожу на балкон. Оттуда открывается вид на Рейкьявик в окружении гор. За ними виднеется солнце, словно лысина плешивого человека у женщины между ног. Облизывает новый день. Мне стало холодно, и я снова вхожу. Включаю телевизор. Анна все еще лежит на полу. Она спрашивает: «Ты почему прекратил?» Я отвечаю: «Надоело». Сажусь на диван, закуриваю и переключаю дистанционкой на видеоканал. Стучу ею по своей пластиковой эрекции в то время, как на экране исчезают титры. Анна просит у меня закурить. Я зажигаю сигарету и кидаю ей. Она приземляется у нее на грудь, а потом падает на пол, Анна говорит: «Эй!», а потом подбирает сигарету. Я спрашиваю: «Что это за фильм?» Она отвечает: «А, не помню. Я его уже смотрела». Она ворочается на полу. К заднице пристали хлопья пыли. Сзади она мне больше нравится. Мне вдруг захотелось взять ее сзади. Я кладу сигарету в пепельницу, встаю с дивана, отряхиваю пыль с ее зада, ложусь на нее и снова ввожу, предварительно немного поискав вход в иной мир. Она опирается на локти, смотрит телевизор и курит. Фильм — «Правдивая ложь».

Шварценеггер на банкете в Швейцарии. Я верхом на Анне. Она тянется своей сигаретой по направлению к пепельнице на столике. Не дотягивается. Она говорит: «Давай чуть-чуть подвинемся». Я пытаюсь членом подтолкнуть ее к столику. Она стряхивает пепел в пепельницу. Я продолжаю. Она говорит: «Я этот фильм уже видела. Пошли в постель». Когда мы входим в спальню, в телевизоре взрывы. Я совсем забыл про водяной матрас. Часы на ночном столике показывают половину восьмого. Мы ныряем. В гостиной грохот, под нами журчание. Я этот фильм смотрел дважды. Я помню весь сюжет. Анна терпеливо покачивается взад и вперед на матрасе. Похоже, я в ближайшее время вряд ли кончу. Развлекаюсь тем, что по звуку из телевизора пытаюсь представить себе видеоряд. (Здесь я пропускаю 90 минут.) Когда кассета заканчивается, меня переполняет какая-то пустота. Анна смотрит мне в глаза. Я отвожу взгляд. Я продолжаю ее трахать. Мне это надоело — сил нет!

С эрекцией ничего не происходит. Я сказал, гарантия — год. Уже десять часов утра. Я все еще продолжаю трахать ее. Все же лучше, чем разговаривать с ней. Звонок в дверь. Эта ее татуировка меня достала. Еще один звонок в дверь. Анна выкарабкивается из-под меня и из постели, надевает халат и оставляет меня одною качаться на волнах матраса.

Судя по голосам, это пришли ее мама и маленький Мауни. Теперь я знаю, чем мне заняться. Вопрос только в том, окажется ли Мауни достаточно узким для того, чтоб я наконец кончил. Судя по голосу, да. Судя по всему, им пользовались всего четыре года. В смысле, голосом. Мауни входит в спальню. Кожа у него темная. Он говорит: «Хай!» Я отвечаю: «Хай!» Он подходит к постели, глядит испытующим взглядом. Из гостиной доносятся голоса Анны и ее мамы. Увидев презерватив, Мауни останавливается. Он спрашивает: «А сто это у тебя?» Я тяну за презерватив и говорю: «Это? Это презерватив». Он говорит; «Призирвати-ив?» Я говорю: «Да». Он спрашивает: «А засем он тебе?» Я отвечаю: «Ну, чтоб у тебя случайно не завелся братик или еще чего-нибудь…» Анна входит в спальню, замечает Мауни и берет его на руки. Ее мама заходит на порог. Мама (ц. 45 000) миловиднее, чем Анна В ее распоряжении было больше лет для того, чтобы стать миловиднее, чем Анна. Анна уводит Мауни и закрывает двери. Я остаюсь лежать. На водяном матрасе в западном районе столицы. Son of a dyke. Сбрасываю с себя одеяло и презерватив. Дрочу. Один в открытом море. Слабая качка. Рыбак в лодке. С ручным шнуром. Пока дрочу, думаю о маме в гостиной. Вижу, как передо мной покачивается ее лицо. Вижу густую красную помаду вокруг желтых, как слоновая кость, зубов. Представляю себе, как помада обхватывает мой член. Может, у старушки лучше выйдет? Так же, как яблочные пироги у нее выходят лучше? Я хочу маму. Billy Don't Be А Неro [257]Билли, не геройствуй (англ.)  — название антивоенной песни Митча Мюррея и Питера Калландера; в 1974 г. стала хитом номер один в исполнении Paper Lace (в Англии) и Во Donaldson and the Heywoods (в США). Я встаю, выхожу в гостиную и ложусь на маму, сидящую на диване в своей юбке, жакете и шали.

Когда я наконец добрался до места, похороны уже начались. Это называют «капеллой», но на самом деле это бывшая больничная палата, из которой убрали кровати, чтобы сэкономить на системе здравоохранения. Умирать дешевле, чем рождаться. При этом экономится кислород.

Мама, Лолла, Эльса, Магги, мальчики, папа со своей Сарой, Ваг(о)н со своей Тележкой, бабушка, а еще Эльсина подруга (ц. 60 000), которой я не знаю. Уже тут. Мама оборачивается и смотрит мне в глаза, не меняя выражения лица. У нее на лице это непоколебимое материнское выражение, неизменное, как почерк в записке на обороте конверта, которая ждала меня на кухонном столе, когда я пришел домой:

«Мы уехали на похороны. Начало в два часа, Крещенская капелла в Центральной больнице. Вход через родильное отделение. Б. С.».

Мой кайф кончился. Было клёво, стало блёво. Я сел в предпоследний ряд. Они все впереди. Хорошо, что я надел эту куртку. Гробик стоит на столе перед алтарем. Ишь ты, до чего дошли: таких — и хоронить: безымянных, нерожденных. Носишко едва наметился — а уже имеют право на персональные похороны, гроб и крест. Гробик не больше среднего аквариума. Полного околоплодной жидкости. Хотя нет… «Вход через родильное отделение». Что-то в этом есть…

Эта капелла — бывшая больничная палата. Здесь умирали люди. Разве в церкви умирают? Нет, в церкви никто не умирает, но все умершие отправляются в церковь. Дядя Элли сказал: «Я в церкви не покажусь до тех пор, пока меня туда не понесут». В смысле: пока тебя не заставят за это платить. Лиза Лиза (ц. 2 000 000) and the Cult Jam [258] Lisa Lisa and the Cult Jam — нью-йоркская группа (1985–1991), исполнявшая музыку в стиле «latin freestyle». После распада группы ее солистка Лиза Лиза (наст, имя Лиза Белее) стала заниматься сольными проектами.. Она была католичка. У них самые роскошные груди.

Теперь здесь кровь не течет по жилам, а пьется из чаш, и все из того же человека. Никто не вышивает крестиком, зато все крестятся. Вместо наркоза — молитва. Где подкачали врачи — как следует раскачались попы. Белый халат, черная ряса. «Первый исландский душеносец вернулся на родину после успешно проведенной операции в Гётеборге». Откуда эта фраза?

У меня до сих пор та же эрекция, что и ночью на Рекагранди. Оттого, что я лег на маму, она не исчезла. Напротив. Похоже, тогда я первый раз в жизни сделал то, что хотел. Я лег на женщину, ощутил ее шаль, материю на юбке, уткнулся лицом в ее шею. От нее так приятно пахло! Еще пара таких моментов — и можно спокойно помереть. «Ты загляни под тяжелую крышку: всех моих бед и обломов не счесть»[259]Переделка первой строки песни на слова Пауля Олавссона «Залог верности»: «Ты загляни под тяжелую крышку: платьев моих и сокровищ не счесть». Современным исландцам, впрочем, больше известен не сам этот текст, а переделка Мегаса. В тексте Пауля Олавссона речь идет о крышке сундука, где герой хранит одежду, а также письма покинувшей его возлюбленной; у Мегаса — о крышке гроба, где лежит мертвец, от чьего лица поется песня.. Кто умирает на экстази, тот кончает на рейверской вечеринке в аду, которая продолжается целую вечность. Так что с этим надо поосторожнее.

Черноволосая Эльсина подруга сидит в углу на первом ряду. Она похожа на Крисси Хайнд (ц. 150 000) из Pretenders. С такими по-дурацки тощими рокерскими ляжками, про которые все ошибочно считают, что они сексапильные. Женщина с электрогитарой! Гив ас э брейк![260]Give us a break! (англ.) — прибл. Не смешите! Все равно как мужик со щипцами для завивки. И все же в ней что-то есть. Женщинам, у которых волосы застилают глаза, следует опасаться самого худшего. Pretenders была клевая группа. Гитариста звали Ханиман-Скотт. Джеймс Ханиман-Скотт. А басиста — Пит Фарндон. Оба померли от передоза в один и тот же год. Это их похороны, и Крисси Хайнд с волосами на глазах — в первом ряду.

Поп тянет килограммов эдак на восемьдесят семь. Освященное мясо. Эльса в окружении волос. Мама смотрит на нее, точнее, на ее руку. Во всем какая-то скорбь. И все же как-то наигранно. Эта «помощь в шоковых ситуациях» слишком далеко зашла. Хоронят тех, кто еще даже не родился. Что же нам после этого — каждое семяизвержение оплакивать? Похороны зародыша. Значит, крещение я пропустил? А некрещеных хоронить можно? «Каким именем должны были наречь младенца?» От всех здесь прямо-таки разит «пониманием», просто жуть! Души, прополосканные шампунем. Всего-навсего невареная кровяная колбаса с едва-едва наметившимися глазками, — и вот все должны ее оплакивать. А виной всему я. Я… Господи Боже мой, Отче всего, что ни есть, скажи мне, — в таких случаях говорят: «Сорри»? Наверно, эрекция на похоронах — как раз в тему, такой намек на восстание плоти, воскресение плоти. Когда мы все встаем, у меня стоит навытяжку, как солдат, отдающий честь. My name is Gump. Forest Gump [261]Меня зовут Гамп. Форест Гамп (англ.). .

Мне не помешало бы пойти в туалет и выблевать весь кайф, но я не решаюсь спросить, где тут уборная, потому что мне вдруг кажется, что гробик отнесут именно туда и попросту спустят все содержимое в унитаз. Хочу большую грудь. Больше, чем у Анны. Папа смотрит на меня. Не смотри на меня, папа! Не надо! Не смотри на меня! Я смотрю на Сару. Мне вдруг хочется пройтись с ней вдоль скалистых утесов, щека к щеке, идти долго-долго, пока с ее щеки, которая прижимается к моей, не сотрется вся косметика. И идти с ней дальше и дальше до тех пор, пока духи тоже не выветрятся. Но закончится все, конечно же, какой-нибудь пустошью.

Папа спрашивает:

— Ты на кладбище собираешься?

— Ну, когда-нибудь мы все там будем, — отвечаю я.

Сара спрашивает:

— А разве такое на кладбище хоронят?

Лолла говорит:

— В Фоссвоге для таких отвели специальный участок.

Ну ты, со своим пузом! Не пытайся въехать в нашу семью на одном языке, раздуваясь какой-то притворной, точнее, рукотворной беременностью! Эльса смотрит мне в глаза. Прости, думаю я. Прости меня, сестра! Я — не то, что я есть, а то, чем я стал.

Я стою на краю могилы. Да, именно это лучше всего передает мое состояние. После семнадцати часов на экстази. Мое «э» скоро отнимет у меня всю «нергию». Вещество мало-помалу растворяется в теле, но не исчезает. Оно всегда будет во мне. Да, да, с наркотиками, будь они неладны, именно так. Поэтому после них похмелья не бывает. Иное дело — алкоголь. Там все испаряется из тебя, да еще с такой жуткой голово -ломкой. А наркотики никуда не испаряются. Поэтому у кокаинщиков с годами лица становятся как будто присыпанные мукой. Поэтому у коноплистов глаза такие продымленные. Поэтому от героинщиков так воняет: они своими шприцами проткнули в душе столько дырок, что она стала как решето, и через него сливается вся дрянь, которая течет сквозь мир, и из дырок исходит вонь. И поэтому наш брат — экстазийщики, иод конец становимся такими монолитными. Но я еще не нашпигован до отказа. Это всего лишь таблетка номер семь или восемь.

На самом деле вся наша семья стоит на краю могилы. Мы все стоим перед открытой могилой, только могила не свежая. Они раскопали дедушкин гроб. Магнус Хавстейнссон, рабочий, 1909–1984. Пардон, дедушка. Просим прощения за беспокойство. У нас тут накладочка вышла… Смотрю на бабушку. Это как час свидания с тем светом. Мама ей уже объяснила, что это могила дедушки и что есть такой обычай — хоронить мертворожденных в могилах ближайших родственников. Бабушка смотрит в могилу, морщит лоб и говорит:

— Ну вот, он почил с миром. — Потом она повернулась к маме: — Вы со Стейни не подвезете меня домой пораньше? Мне надо приготовить кофе для поминок.

И все же, думаю я, в альцгеймере есть что-то на удивление притягательное. Жить в собственном старом мирке, где время — объезженный конь, который слушается шпор и узды, а не несется вперед мощным галопом. Бабушке удалось то, о чем ученые в течение многих веков только мечтали. Ей удалось победить время. Она стоит здесь — все еще крепкая благоуханная вдова, все еще прощается со своим мужем, а ее Стейни и Берглинд все еще вместе, еще не произошло никаких судьбоносных (точнее, суть поносных) событий, на горизонте нет никаких лесбиянок, реющих над головой, как крачки. Дата: 1984 — только что высечена на камне, и я — все еще двадцатидвухлетний студент, изучающий английский язык, не оскверненный экстази и прочим срамом нашего века. Хорошо бы, вместо таблеток «э» изобрели бы таблетку «а». Чтоб можно было закидываться Альцгеймером.

Вот они. Мать моя — лесбиянка и отец мой — алкаш. А кто тогда я? Потомок алкаша и лесбиянки. Смотрю на них внимательнее. Вдруг мне кажется, что они — птицы двух разных видов. Алкаш и лесбиянка.

Оператор британского телевидения панорамит какой-то типично исландский ландшафт. За кадром голос диктора — Оскара Ингимарссона:

«Алкаш — водоплавающая птица, обитает в основном вблизи рек и озер. Он отличается тяжеловесностью, и для того, чтобы взлететь, ему требуется хороший разбег, но он вынослив и способен к чрезвычайно долгим полетам. Иногда он не спускается на землю неделями. В промежутках между полетами алкаш затаивается и становится очень агрессивным, особенно в первые дни после приземления.

Лесбиянка — относительно новый вид в исландской фауне. Зимовать в Исландии она стала только в последние годы, исключительно на юго-западе острова. Считается, что этот вид был завезен в страну из Скандинавии, главным образом из Дании, а также с Британских островов. Лесбиянка — маленькая птичка, но бойкая и сильная. Ее отличительная черта — голова, покрытая редким пухом и напоминающая бритую налысо человеческую голову. У этого вида только каждая вторая самка откладывает яйцо, а другая самка берет на себя роль самца, строя гнездо и добывая корм. Единственный контакт самки с самцом происходит во время спаривания. Самец лесбиянки намного тяжелее самки. В последние годы участились случаи нелетающих самцов, и ученые продолжают внимательно следить за этим развитием».

Как и Алкаш, и Лесбиянка, Хлин относится к отряду голенастых, но он крупнее и тяжелее, с высокими ногами, длинной шеей и клювом. Хлин — оседлая птица, он роет норы в земле и песке и зимует в них, по одной птице в каждой норе. Его среда обитания — исключительно окраины городов, вблизи от резервуаров с водой. От других птиц хлина легко отличить по белой горловине и черному оперению. Яйца хлина — одни из самых крупных в исландской фауне. Каждая птица этого вида откладывает только одно яйцо. Птенец хлина развивается необычайно медленно. Он встает на крыло только к концу лета и первые три года жизни неразлучен с матерью. Самец не принимает участия ни в добыче корма, ни в строительстве гнезда. Хлин известен тем, что подолгу сидит возле человеческого жилья, и по этой причине пользуется нелюбовью горожан, особенно в последние годы, так как все чаще садится на балконах жилых домов. Многие городские жители связывают это сидение самцов хлина со временем вещания телеканалов, и среди жителей хлин получил прозвище „телептичка". Хлин может вести себя агрессивно, но он безобиден».

Лолла каким-то образом возбухает рядом со мной — фюльгья![262]Фюльгья — в исландской народной традиции, уходящей корнями в эпоху саг, — дух — двойник человека, неотлучно следующий за ним (само слово происходит от глагола fylgja — «следовать за кем-либо») и являющийся воплощением его судьбы. (В древнеисландской традиции фюльгья невидима, и увидеть ее человек может только перед своей смертью.). — как всегда, со своей большой опухолью на животе, то есть с моей опухолью. Борьба с инфляцией. Если б ямка в земле была побольше, я бы столкнул Лоллу туда. Это бы разрешило все мои экономические проблемы. Даже если бы ей удалось вылоллиться из могилы обратно, цепляясь ногтями, ее зародышу все равно пришла бы хана. «Выкидыш в открытую могилу». Полная крейза! Бывшие и будущие журналисты — сотрудники «DV»! Знаменитые на всю страну спецы по насилию в семье пишут репортажи о своих коллегах. Я смотрю на то, как Эльса провожает глазами гробик. Крисси Хайнд behind [263]Позади (англ.). . Да. Она тянет на 60 000. Хотел бы я целоваться с Крисси на заднем сиденье лимузина, когда она вся мокрая и потная после концерта. Хотя нет… Представляю себе всю эту рок-вонь. Она была и с Рэем Дэвисом, и с Джимом Керром[264]Рэй Дэви с — лидер группы The Kinks, Джим Керр — лидер Simple Minds. . Вот бы им обеим объединиться и создать свою группу. «Однопостельницы»: The Belly In-Laws. Вот зародыш исчезает в могиле. Станет ничем, ибо ничем и не был. Прах еси, и ко праху отыдеши… Вот гробик опускается в эту могилу. Бабушка говорит:

— Что-то гроб как-то маловат…

Нерожденный племянник опущен в могилу. Мне хочется туда же. И я говорю, почти неслышно и ни к кому не обращаясь:

— А можно, я тоже?

— Да, ты тоже поедешь с нами, — говорит Мама.

Reykjavik. May 20th, 1996

Hi Kati.

Yesterday was the funeral of my uncle [265]Funeral of my uncle: разумеется, должно быть: «племянник». Хлин Бьёрн путает эти английские слова, так как в исландском языке понятия «дядя» и «племянник» обозначаются одним и тем же, более широким термином родства: «fraendi» (букв.: «родич»). . I didn't know him. I never saw him. My mother saw him. She said he didn't look good. But still I was his godfather. He died inside my sister. He was buried before he was born. Maybe he was lucky. Everybody was very sad and I tried to be too. The weather was very good. Sunshine on sadness is kind of weird. Everything else is fine. Not much news. My mother is enjoing lesbianity and now they are pregnant. I mean her girlfriend is pregnant. I sometimes wonder how they did it. I went out last night and tried to meet some girl even though I would much more like to meet you. Hope you are fine. - Bi. - HB.

P. S. Could you describe your body? (Since I have only seen your face.) [266]Рейкьявик, 20 мая 1996 Привет, Кати! Вчера были похороны моего дяди. Я его не знал. Я его никогда не видел. Его видела моя мама. Она сказала, что он выглядел не очень хорошо. А я был его крестным. Он умер в утробе моей сестры. Его похоронили до того, как он родился. Наверно, ему повезло. Все печалились — и я тоже попытался. Погода была очень хорошая. Солнце со скорбью — это что-то причудливое. В остальном у нас все хорошо. Новостей мало. Моя мама наслаждается своим лесбиянством, и теперь они беременны. То есть ее возлюбленная беременна. Я иногда удивляюсь, как у них это получилось. Вчера вечером я пытался встречаться с одной девушкой, хотя я с большим удовольствием встретился бы с тобой. Надеюсь, у тебя все хорошо. Пока. — ХБ. P. S. Ты не могла бы описать свое тело? (Потому что я видел только твое лицо.).

Я лежу в кровати, зверски мучим эрекцией, как вдруг звонит телефон. Мой ответчик:

«Хлин Бьёрн слушает. Пожалуйста, повесьте трубку после звукового сигнала».

— Э-э… ну… Хлин… У тебя это, с автоответчиком фигня какая-то… Я вот…

Это дядя Элли.

Я:

— Алло!

— А, привет. Я думал, у тебя с автоответчиком что-то не то… Ты, парень, чего вытворяешь, а?

— Я? Ничего. Вот, сижу тут в интернете.

— Ну-ну… Слушай, друг, что это вообще такое, а? Не дали мне ни о чем знать! Можно подумать, я вам не родной! Или это из-за того, что я вожу? Вы там небось думаете, что я совсем откололся от семьи, если я все эти годы только и сижу за баранкой? А?

— А?

— Вот именно.

— Что?

— Что ты себе позволяешь, милый мой?

— Я? Да я сам все узнал только в последний момент, когда все уже началось. Я сам туда пришел с опозданием.

— Опоздал на похороны? А ты знаешь, что это значит?

— Нет. А что?

— Значит, ты на свои собственные придешь слишком рано.

— То есть? Это вообще возможно?

— Ну, друг… Рано или поздно, понимаешь ли… хе-хе-хе… А так вообще, скажи, это сколько весило?

— Ты хочешь сказать, что я приду раньше… Что я умру раньше, чем придет моя смерть?

— Хлин, ты вот этот стих помнишь?

Что значит жить? Снимать

Тело, как хибарку.

А буду помирать -

небу станет жарко.

— Я в рифмы не врубаюсь.

— То есть как это не врубаешься?

— Слова, которые звучат одинаково и значат одно и то же.

— Ну что за бред?!.

— Из-за рифмы слова теряют смысл. Тогда вместо осмысленных слов получается пустой звук.

— Пустой, да не простой: там же выходит совершенно новый смысл, ну, вот, как когда «снимать» рифмуется с «помирать», вот тогда выходит совсем новый смысл, в который, может, и не сразу врубишься, но вот, тогда получается… ну, вот, по-датски такое слово было: «poesi»…

— А-а, ну, значит, это что-то датское…

— Ага, датское…

— Как капли датского короля… А ты откуда звонишь?

— Я на Большом проспекте. На светофоре стою.

— И как у тебя сегодня, много дел?

— Да почти ни фига. Так что я, в принципе, мог бы туда заскочить. Но вот не судьба. Хотя, наверно, любопытно было бы взглянуть, я такого раньше никогда не видел. Хотя… Почему, спрашивается, я должен участвовать в таком бреде? Ну, бывает, ну, скинула баба, так что же, всем из-за этого на ушах стоять? Куда катится страна?!.

— А вот в Голландии, говорят, начали хоронить браки.

— Браки?

— Ну, это потому что развод — это всегда шок. И вот придумали специальный ритуал, чтобы людям было легче его пережить. Обручальные кольца закапывают в землю, на специальном «кладбище браков», а потом люди туда приходят и кладут цветы на свои старые семейные ссоры.

— Вот черт! Ну, у нас еще до этого не дошло, тьфу-тьфу-тьфу, по крайней мере, насколько лично я знаю эту страну, а я ее знаю, вон, вожу ее каждый божий день в своей машине. Они-то еще не начали хоронить… хе-хе-хе… А ты сам-то это видел?

— Нет. Я же опоздал.

— Да? Ну-ну… Значит, не видел этого, как его…

— Зародыша? Нет. Положение во гроб я пропустил. Мама говорила, там уже и глаза образовались, и все…

— Ага, значит, что-то такое уже вырисовывалось?

— Да. Наверно, что-то похожее на Магги.

— Правда? И как ты думаешь, сколько это весило?

— Шестимесячный зародыш… Наверно, где-то килограмм…

— Килограмм, значит…

— Да, такой комок кровавого цвета.

— Ага. Надо же, такая ерунда, а все ж родня!

Вот как было дело. На следующий день: репортаж на последней странице «DV»:

ГОЛЫЙ МУЖЧИНА ЛЕГ НА ЖЕНЩИНУ

Голый мужчина, гостивший в одном из домов Западного района, лег на пожилую женщину около полудня в воскресенье. Мужчина в возрасте примерно тридцати лет неожиданно появился из спальни и набросился на женщину, сидевшую на диване. Мужчина, по-видимому, находился в состоянии наркотического опьянения и не предпринимал попыток к изнасилованию, но оторвать его от женщины оказалось нелегким делом. Мужчина скрылся в неизвестном направлении до приезда полиции. Пострадавшая, находившаяся в гостях у своей дочери, отделалась легким испугом. Свидетелем происшествия оказался ее четырехлетний внук.

Дочь пострадавшей сообщила корреспондентам «DV», что накануне вечером она привела мужчину к себе домой после похода в увеселительное заведение. Мать и дочь собираются предъявить ему обвинение в сексуальном домогательстве. — Э. Г.

Я звоню в редакцию «DV», прошу соединить меня с Э. Г., представляюсь: «Я — голый мужчина» — и спрашиваю, не собираются ли они напечатать мою фотографию. Она увиливает от прямого ответа. Я предлагаю им взять у меня интервью. На первой полосе воскресного выпуска. С заголовком: «Всю жизнь мечтал так сделать». Она бросает трубку. Журналисты — как дети. Если ты подашь им новость на блюдечке, им ее не хочется, а если спрячешь под столом в комнате, они радостно поднесут ее тебе, с идиотской улыбкой во всю первую полосу. Я — слабак! Даже если я выйду на сцену голым, все равно успех мне не светит.

* * *

Тимур живет в «К-баре». Тимур — надежный парень. Отвязная душа. Тимур пьет чай с ромом. «Потому что ученые доказали, что с рома похмелья не бывает». Не знаю, бывало ли у него когда-нибудь время на похмелье. Разве что на пути из бара, когда ему надо пройти пару кварталов. Он вечно пьян, а в то же время нет. Уже дошел до того порога, до которого каждый дойдет, если семь лет подряд не просыхать. Кайфа больше нет. Даже после шестнадцати двойных чашек, которые он выпивает с часу дня до часу ночи. Как сказал мне Кейси.

Помимо рома Тимур еще посвящает свою жизнь каким-то духовным опытам. Какой-то медитации и нетрадиционным методам лечения, а может, и колдовству. Его иногда так и кличут — Колдун. У него всегда что-то такое жутко замороченное и глубокое. Он опрыскивает тебя с ног до головы из своего философского баллончика и при этом без конца ссылается на какого-то «Вальдорфа», какого-то гуру на Гималайщине. Тимур постоянно входит с ним в контакт, отрубается прямо за столом, на стуле, пялится в окно и держит в руке коктейльную трубочку из своей чашки. Когда его веки начинают трепетать, как крылья бабочки, значит, он вошел в астрал. А когда он оттуда выходит, дрожание прекращается. «Ну, ребята. Я был на маунтейне. Сообщение таково: Пусть свечи горят. Пусть свечи горят» — вот примерно так он говорит. Фактически он — Магги навыворот. Он говорит о «внешней гармонии» и о «мучении», а не «лечении», как тот. «Вот в чем соль, ребята. Если вас что-то мучит, вы это поймете. Потому что тогда — что произойдет? Да, только тогда что-то и начнет происходить». А сам он, судя по всему, уже домучайся до того, что посеял где-то все свои карточки, кроме одной кредитки, которую оставил в залог в баре.

«Я замучился, совсем замучился», — говорит он, но не смеется. Он смеется только наедине с самим собой, когда сидит за своим столиком у окна на стуле, который он сам обил тканью по своему вкусу, это лучший стул во всем «К-баре». Он багровеет, если его место занимает какая-нибудь «пони», когда ему случится выскочить в сортир. Что вообще бывает очень редко. У него какой-то буддистский мочевой пузырь, он сам утверждает, что его хватит на то, чтоб полить всю Сахару. Правда, я что-то не слышал, чтоб в пустыне много мочились. И все же… В одиночестве он смеется всеми своими килограммами, каким-то особенным смехом. В нем что-то пищит. По сравнению с его обычным голосом, очень тоненько, жир слегка вздрагивает. Слегка поскрипывает, как старый раздолбанный холодильник, который трясется в хвосте концертного автобуса на скорости сто километров в час по разбитому асфальту по дороге в «Вола»[267]«Вол» («Uxi») — название популярного в годы написания романа клуба в округе Скафтафельссисла в Южной Исландии, места проведения рок-концертов и наркоманских сборищ..

Тимур — «бодист», это, стало быть, такая телесная версия буддизма. Отягощен мудростью. Сто сорок шесть килограммов девяносто граммов. «До седьмого дзена всего десять граммов недобрал. То есть сегодня. Потому что сегодня у Кейси выходной. А у нее чай какой-то жиденький, у этой, как ее…»

Непонятно, считать ли это остроумием. Или ослоумием.

«Колдун» умеет предсказывать погоду по пене в стакане пива, определять по следу от ботинка, как пройдет застолье, гадать по дыму — разумеется, сигаретному. Он может сказать тебе, заразился ты или нет, по тому, как из тебя выходит дым от «Уинстона», или определить, когда заплатят его приятелям — журналистам: завтра или вообще никогда. Тимур! Бесподобный тип. И безволосый. Он всё сбривает.

— Зачем ты голову бреешь? — спросил его какой-то эрудит-ерундит во время одной из этих бесконечных пресс-конференций у него за столиком.

— И не только голову, — говорит Тимур, точнее, шепчет.

Он разговаривает с помощью так называемого чревовещания: он такой жирный, что его голос просто не может выбраться наружу через весь этот жир. И после слов, которые он говорит, он все время ставит точку. Наверно, у него это единственные точки приложения. И каждая точка сопровождается тонким выдохом через нос. Словно для того, чтобы показать, что каждое слово он вдыхает глубоко в себя. Или, точнее, что ему пришлось ради этой своей мудрости вдохнуть несколько тонн кокаина.

— Не только голову. Руки тоже. И ноги. Знаете, почему у индейцев волос на теле нет? Дело в чувствительности. Чувствительность. Сотни вещей на тебе скрывают от тебя сотню вещей вне тебя.

— Поэтому ты и бреешься?

— Вальдорф говорит, — отвечает Тимур, его веки тяжелеют, он откидывается назад, скрестив руки, как всегда, когда он ссылается на своего гуpy, наверно, он сейчас выйдет на связь, — волосы — есть время. Hair is time, — повторяет он с архисерьезным выражением лица, словно это есть высшая американская правда.

Да. Да. Да.

— Время? В каком смысле? — спрашивает кто-то.

— Время не течет сквозь меня. Я сам теку по времени. Внешняя гармония, you know [268]Вы знаете (англ.). .

— А борода, борода такая длинная тебе зачем? — спрашивает жидкобородый коллега Трёст с понятным интересом.

И он прав. Тимур весь бритый, но у него очень длинная борода. Наверно, поэтому все его умозаключения тоже «с бородой».

— Потому что это корни. Корни.

Мы находимся в начале бронзового века. Настроение «F. К.». «Пусть свечи горят». И в ухе у него ка-кой-то камешек. И вот мы начинаем говорить о камне. Ему только балахона не хватает. Философы Лао-Цзы и Пей-Чай. С ромом и коктейльной трубочкой.

Народ перестал задавать вопросы. Мы просто смиренно молимся в надежде, что нам будет ниспослано дальнейшее объяснение. Он сосет свой напиток через трубочку. Когда он наклоняется к трубочке, видно, что мозг у него бритый налысо. Сейчас он что-то скажет. Что-нибудь такое монашистое.

— Это не борода, — говорит он и выдыхает из ноздрей. — Корни мудрости очевидны. Истина — в перемотке назад. What you see is what I say [269]То, что вы видите, — это то, что я говорю (англ.). . Это Дебби Харри[270]Дебби (Дебора) Харри (р. 1945) — лидер нью-йоркской рок-группы Blondie. сформировавшейся в 1970-х гг. (в ранний период играли панк-рок, затем переключились на нью-вейв). Именем «Блонди» часто ошибочно называют не группу, а саму Д. Харри. сказала. Мне. Let the flower grow inside you. But the water is from the outside [271]Расти внутри себя цветок. Но вода берется снаружи (англ.). .

Он не смеется. И мы не смеемся. У него во всем один сплошной мегавинегрет. От Будды до Блонди. История человечества, спрессованная в ста сорока семи килограммах («седьмой дзен»: 7x3x7). Тимур — это клинический случай. Case. Кейс. Плотно набитый. Налысо бритый борец сумо с бородищей, как у ZZ-Top. Все тип-топ.

На самом деле, как сказал мне Трёст, его зовут Торгрим. За годы учебы в Америке «Thorgrimur» превратился в Тимура. Или когда он был в «обучении» у индейцев в пустыне Невада. Правда, ходят слухи, что он все это время проторчал в круглосуточных барах в Лас-Вегасе, года на два завис в каком-то псевдоэлвисовском притоне. Хотя ему вроде бы удалось закончить какие-то курсы татуировщиков. Он иногда на пати показывает народу свою выпускную работу. На бритой груди недурно сделанная картина, представляющая, как он встретил Блонди (ц. 95 000) на какой-то тусовке в Л. А. Наверно, тогда он и сподобился своего откровения, а может, одурения и решил обратиться в «бодизм» и верить в Вальдорфа (Кейси сказал, что на самом деле это название салата). Да, пожалуй, в голове у него какие-то овощи. Помню, как он рассказывал про эту тусовку:

«И я стоял у кромки воды. Только что встретив Дебби. И вот так смотрел в бассейн. И тогда я увидел в воде такой вот лимузин. То есть, вода стала как белый лимузин. И тогда я понял. И не только из-за того, что Вальдорф явился мне на белом лимузине. Хотя и это тоже. Это был такой сайн[272]Sign (англ.)  — знак.. Хотя это скорее для того, чтобы make all the puzzles fall into place [273]Расставить все детали головоломки по местам (англ.). He только это, но и то, что… It's all on the outside [274]Это все вовне (англ). . И вот тогда я обрел эту внешнюю гармонию. Outer peace. О котором говорит Учитель. Это все очевидно. Тебе никогда не выстроить в своей голове такое tornato-state-of-mind [275]Помидорное умонастроение (англ.). . То есть дело в том, что мысли — это погода. Don't fight the impossible. Go for the possible [276]Не борись с невозможным. Ищи возможного (англ.). . Единственное, что тебе остается, — это полировать машину. Полировать машину».

Да, а заодно и свою лысину. Этого у него не отнять. Тимур всегда уравновешен. Точнее, всегда навешан — ура. Когда он говорит, или когда за него говорит этот нашептыватель. А больше всего — когда он вообще ничего не говорит. В том, что он говорит, легко можно захлебнуться. У этого лимузинового бассейна, должно быть, глубина нешуточная. Тимур говорит, что лет ему столько же, сколько Сиду Вишесу. А Сид уже давно умер.

Представьте себе ясный вечер в четверг в районе 101 Рейкьявик, когда ничто никуда не движется, кроме туч. А у меня какой-то мандраж. Решаю проветрить мозги. Мозги, набитые помидорами: даже сосредоточиться на «э»-кране телевизора я и то не в силах. На часах нет никакого времени, и все ларьки стоят открытыми, как рты, — рты полненьких продавщиц, которые пялятся на тебя из-за страниц эротических журналов, когда ты шкандыбаешь мимо. Я иду по Клаппастиг. Бодро чирикающая ватага пацанят выбегает из-за угла, и один из них кричит мне: «Motherfucker!» Это ваще! Ему лет десять, не больше, а уже выучил все матюги, которые только нашлись в языке лос-анджелесских бандитов. А все же они правы. Motherfucker. Ко мне это подходит. На Лёйгавег гондолятся какие-то туристы, все так чинно-благородно. Над городом официально утвержденный штиль, центр весь вымер, только в «К-баре» наблюдаются признаки духовной жизни: сто килограммов медитации в углу.

Это один из этих прекрасных весенних вечеров в Рейкьявике, когда все сидят дома и смотрят телевизор и в баре только самые фанатичные алики. I like it [277]Мне это нравится (англ.). .

Помещение пусто, но Тимур сидит в своем углу и трудится над какими-то изделиями. По всему столу разложены сигареты и фильтры, распотрошенные папиросные бумажки. Сбоку — ром и трубочка. Я решаю не мешать ему, иду к стойке:

— Два больших стакана.

— Два?

— Да, я сегодня один.

Я стою у стойки и попеременно отпиваю из обоих стаканов. Смотрю, как Тимур потрошит сигареты. Терпеть не могу, когда люди заняты работой. Решаю вмешаться.

На столе двадцать-тридцать очищенных фильтров, кусочков ваты. Какие у Тимура пальцы проворные! Борец сумо, — только здесь не рукопашная, а рукодельная.

— Ну, что у тебя тут за аврал? — спрашиваю я.

Он выдыхает из ноздрей. Я отпиваю глоток. Торможу. Смотрю на улицу. Женщина (ц. 7000) в пальто. Джип «ниссан» (ц. 320 000). Тимур кончает очищать фильтр от желтой бумажки. Потом берет кусочек ваты двумя пальцами и с самым серьезным видом подносит мне к глазам. Шепчет из глубины бороды:

— Что это?

— Ну, фильтр.

Он молчит. Я делаю еще одну попытку:

— «Уинстон». Фильтр от «Уинстона».

— Это исландская смекалка. Наша промышленность. Экспорт. Национальный доход.

— Ага.

— Смотри: сигареты мы ввозим из-за границы. Эти козлы запрещают разводить табак в теплицах в Кверрагерди. И что мы тогда делаем? Сколько вот в США домашних животных?

— Не знаю. М… Много.

— Хлин! Тебя ведь Хлин зовут, да? Ну, вот тебе задачка. Миллионы. There are millions of those fucking little creeps [278]Этих маленьких гадов — миллионы (англ.). . Кошки. Хомяки. Морские свинки. You name it [279]И прочее (англ.). . А сколько из них female [280]Женского пола (англ.). ? Ну, самок у них там сколько?

— Э-э, ну, наверно, половина из них.

— Exactly [281]Точно (англ.). . И вот считай. Тут речь идет о сделках на миллиарды. О суперпупергипертоваросбыте. О мегаторговле.

— Фильтрами?

— Смотри: вот сюда продевается коротенькая белая ниточка. Я свою маму на это дело подписал, — шепчет Тимур и указывает на растрепанный белый фильтр на столе. — И что мы получаем?

Я попал на викторину в сумасшедшем доме. Ведущий щурится на меня. А потом без тени улыбки продолжает:

— Гигиенические тампоны для кошек и прочей мелкой живности!

Тимур — тип-топ. Его нипочем не собьешь, он всегда гнет свою линию. И все же я молча стою над столиком и попиваю пиво, пока он продолжает потрошить фильтры. Я иду в сортир, и когда я застегиваю штаны перед зеркалом и считаю, что это самое интересное зрелище во всем городе, до меня доходит, что я закосел. Я застегиваю штаны. В кого я превратился? В друга Тимура? Когда я вернулся за столик, он уже распотрошил целую пачку «Уинстона».

— А сигареты, — спрашиваю я, — их ты куда будешь девать?

Он слегка оживляется и говорит, не так навешанно, как прежде:

— А их — на внутренний рынок. Pre-rolled joints.

— Полуфабрикаты косяков? — Я сам доволен своим смешным переводом. Выражение его рта не меняется. Здесь его шоу. Он продолжает — борода покачивается:

— А знаешь, почему у «Мальборо» в Америке фильтры белые, а в Европе желтые?

— Э-э… Нет.

— Чтобы Кит Ричардс[282]Кит Ричардс (р. 1943) — гитарист, основатель группы The Rolling Stones. знал, в какой части света находится.

Тимур делает в своей конвейерной работе перекур и рассказывает про свои прошлые коммерческие успехи. Он открыл первый на Поплавке татуировочный салон в гараже в Брейдхольте. Когда вернулся на родину из «обучения». А потом продал ее за те 40 880 чашек чая с ромом (16x365x7), которые он всосал в себя в «К-баре». Сказал, что сейчас он по уши в долгах, но уверен, что три года торговли тампонами для домашних животных принесут ему по семьдесят миллионов в год. Я взял еще два пива. Пузырьки в стаканах поднимаются к небесам. Тимур говорит, что ему в последнее время удавалось держаться на плаву в финансовом море за счет «спецзаказов», которые, независимо от того, что он говорит, всегда оказываются каким-то колдовством. Тимур — вольнонаемный колдун.

— Никакое это не колдовство. Индеец постучит себе по груди — и может разговаривать со своим другом на расстоянии семи миль. А если расстояние больше, то не факт, что это удастся. Это просто такая чувствительность.

— Как по телефону, что ли?

— Для них это — как нам сходить пописать. Как пис ов кейк[283]Piece of cake (англ.)  — нечто легкое (букв.: кусок пирога).. Вот в нашей стране все закупают тоннами какие-то примочки. А человеку на самом деле ничего этого не нужно. У нас все вот здесь, — говорит он, выдыхая из носа, и указывает себе на грудь. Я так и не понял, что он имел в виду: бороду или то, что под ней. — Вот, смотри. Мне достаточно вот так откинуться на стул, и я вхожу в контакт со стариной Дорфи. Я к нему на маунтейн захожу, не буду врать, по три раза в день. Но для более масштабных заданий нужны приборы.

Тимур говорит о мини-операциях на сердце, молниеносном вытрезвлении своих друзей, когда им нужно быть на свадьбе или похоронах, и о кратковременных перевоплощениях. «Temporary reincarnations»[284]«Временные реинкарнации» (англ.). . Он рассказывает, как помог своим бездетным приятелям заиметь ребенка. И не просто на словах. Нет, акция была гораздо масштабнее:

— У нас все это заняло… Да, все это заняло суток двое, не меньше. Мне пришлось две ночи у них ночевать. Я после этого не скоро в себя пришел. Но… Мне это принесло двести тысяч крон. Чистой прибыли. В таких акциях по лечению бесплодия тебе нужно… Да, нужен аккумулятор. И батут. Конечно, не большой. Сойдет и мини-сайз. А еще нужно молоко. Много молока…

Я не даю ему закончить. Внезапно меня осеняет:

— А вот аборты… Аборт ты можешь сделать?

— Аборт?

— Ага.

— Да, да. Я этим уже давно не занимался. Но… Это элементарно. Значит, тебе надо устроить аборт?

— Э-э, да.

— На каком она месяце?

Я смотрю на часы. 23 мая.

— На пятом.

— Пять месяцев. Подходит.

— Сколько ты за это берешь?

— Недорого. Но пять месяцев… Я за каждый месяц сверх трех беру надбавку. Скажем так, двадцать тысяч крон.

— Двадцать тысяч?

— Да. Но тебе я сделаю скидку на пять тысяч. Потому что это ты. Стандарт — пятнадцать тысяч. Как в обычных абортариях. Только у меня все будет пейнлесс[285]Painless (англ.)  — без боли.. Who's the lucky one? [286]Кто эта счастливица? (англ.)

— Что?

— Кто эта счастливица?

— Это ее подруга… Моя подруга.

— Ага. Нам надо все провернуть по-быстрому, лучше всего в ближайшие дни. Делать все будем дома. Приводи ее ко мне после выходных.

— Э, нет… Она сама против…

—  I see [287]Понятно (англ.). . Значит, ты имеешь в виду пересылку?

— Пересылку?

— Да. Мы все провернем по телефону.

— По телефону?

— Да. Ты же должен обеспечить аксесс[288]Access (англ.)  — доступ. к даме. Лучше всего ночью. Don't worry [289]Не волнуйся (англ.). . Это займет от силы два часа. Просто как долгий телефонный разговор в пределах города. Но раз уж так, я беру тридцать тысяч.

— Тридцать тысяч!

— Ага. Расходы на пересылку.

— Расходы на пересылку?!

— Ага. Мы же о пересылке говорим. Значит, больше усилий. Больше всяких приборов.

— А как ты это сделаешь?

— Погоди.

Тимур откидывается на спинку стула и скрещивает свои жирные руки над бородой. Под горловиной майки просматривается татуировка. Он минут семь пялится в окно. В нижних слоях жира слабые подземные толчки. В бар вошли какие-то люди. Я смотрю на то, как они смотрят на нас. Когда я опять перевожу взгляд на Тимура, у него перед глазами трепещут бабочкины крылья. А потом:

— Он передает привет. Сообщение таково: «Пусть пиво стоит. Пусть пиво стоит».

«Пусть пиво стоит». Я свое допил до половины. Святый Халлдоре Кильяне! Я разговариваю с винегретом. Весьма опасным винегретом. Уголовным дурным винегретом. Хотя Bad Company [290]«Дурная компания» (англ.). была неплохая группа.

— Ты о чем это?

— Ну. Не волнуйся. I know what I mean when I mean it [291]Я знаю, о чем говорю, когда говорю серьезно (англ.). .

— Но как же… А вдруг ничего не сработает? Если не сработает, то я и платить не стану.

— Половину после родов, а остальное — когда будет виден результат.

— Какие роды, мы с тобой об аборте говорим!

— Ну-ну… Знаешь, для того, чтоб это сработало, нужно время.

* * *

Я умудрился не видеть Лоллу почти неделю. Она все на своих дежурствах, а я все в своем сне между ними. В своем сне. Звучит убого. Убого, как задрипанный вонючий беззубый худобородый китайский беженец, тянущий по улицам Рейкьявика свою старую побитую тележку с хот-догами. Лолла мне больше не катит. Больше нет — с тех пор, как у нее в животе стала поспевать эта квашня, этот заговор против меня и мамы: этот вспухающий живот, который разъединит нас. Наш общий маленький сынок. Лолла будет его мамой, а мама — папой, а я — старшим братом, но я же — его отец, и я же — сын его бабушки, и бывший любовник его матери. А сам он каким будет? Двуполый старичок в подгузнике. Внук и сын сына своей матери, обрюхатившего мать ее сына. Он по-братски положит материнскую руку себе на ногу и будет отечески бормотать себе под нос. Акранесец, акранесец! Забей гол, укрой меня в матке! Акранесец, акранесец! Забей гол, укрой меня в матке! Сынок, я жду тебя! Давай выползай из Лоллы с кожанкой на голове, в кедах на ногах, цементным привкусом во рту и щетиной, достойной Тейта Тордарсона![292]Тейт Тордарсон — тренер рейкьявикской футбольной команды. Халле-73, а может, 74. В ГДР мы добились ничьей благодаря поросячьему голу Маттиаса Хатльгримссона. Повезло как поросятам. Исландцы никогда ни в чем не преуспевали с тех пор, как Греттир впал в маразм, и до тех самых пор, пока Йоун Пауль как следует не оброс мышцами. А в промежутке между ними — только какая-то нервная дрожь. Тысячелетний комплекс неполноценности. Мы стояли в очереди и ждали, пока нас впустят. В мир. В бар.

Уж не помню, как это я умудрился, но здесь, в очереди из пяти человек на вход в «К-бар», только один я в ботинках. Летнее солнце над городом — белое и безразличное, как лицо Игги Попа с похмелья. Какие-то эрудиты-ерундиты на улице трясут хаером. Midnight Oil [293]«Полночное масло» (англ.)  — название австралийской рок-группы; происходит от выражения «to burn midnight oil», т. е. жечь полночную лампаду, засиживаться за работой.. Я бы увидел Эсью, если б чуть-чуть повернул голову назад. Что я и делаю. Эсья мне покатила после того, как я услышал, будто Боб Дилан целую ночь смотрел на нее из потного окошка одноименной гостиницы, а перед ним на подоконнике лежала другая белая гора. Иногда такие вещи нужны. Наверно, стоит дать Эсье еще один шанс. Может, в ней таится какой-нибудь новый хит. Какой-нибудь хит- рый слой затаившейся породы. Вот чайка над крышами крыльями отгребает от себя воздух. Вдруг у меня в глазах — она в close-up-view [294]Крупным планом (англ.). . Грязное хлопанье крыльев режет ухо. Мой внутренний человек, очевидно, оператор.

Вставляю в рот сигарету. Мать (ц. 70 000) девушки, которая стоит передо мной, раньше была экскурсоводом, а еще работала в магазине одежды «Карнабайр». Помню ее груди — по рекламе. Помню «City». Помню «Utd». Помню время, когда результаты футбольных матчей были важнее всего. «Волки» выиграли у «Суиндона». Помню время, когда в нашей стране никакой порнухи не было, кроме разве что реклам про рак матки. Наверно, меня испортило воспитание. Двадцать лет бес-передачной скуки. На экране — черно-белые шахматные задачки. Или какой-нибудь закос под Клио Лейн (ц. 45 000). Во мне сидит бестелевизорный четверг[295]До 1981 г. в Исландии не было телевещания по четвергам.. Как незакрашенное место в мозгу. Мне никогда его ничем не заполнить. Женщины не такие похотливые, как мы. Это, наверно, из-за беременности. Не пустят к себе кого попало. Хотя нет… Вот, наши исландские матери-одиночки… Если бы эта — которая стоит передо мной — обернулась и спросила: «Не хочешь пойти ко мне домой и переспать со мной?» — я бы сразу пошел ловить машину. А если б я потормошил ее за плечо и спросил: «Прости, могу ли я попросить разрешения пойти к тебе домой и переспать с тобой?», она бы ответила: «Еще чего! Дрочи!» А я бы спросил: «Прямо здесь?» У женщин есть время на размышления. У них мышление не скатывается каждые сорок секунд ниже пояса, они могут весь день давать ему более изысканную пищу: философствовать о жизни после смерти или смерти после жизни и тому подобное. Они — летящие птицы. Мы — мочащиеся быки. Привязанные в загоне. В хлеву халявы. Где весь пол загажен. Есть ли половая жизнь после смерти. А у женщин есть время, свободное от половых фантазий, они свободны от когтей зверя ниже пояса и могут на досуге спокойно думать. Поэтому так обидно, что они не думают. Что у нее в голове? Дети, дом, директор. Мать, домохозяйка, секретарша. Ага. А еще, хорошо ли она выглядит. Почему женщины всегда думают о своем внешнем виде, когда нам всего-навсего хочется к ним внутрь? Вечно у женщин какая-то реклама для туристов: спешите посетить меня! Помада привлекает. Макияж, чтоб подделывать красоту. Далекий бог на пятидесяти каналах! Дай мне хоть одно неподдельное пятнышко красоты! Ну да… Женщина! Мы думаем о ней. А она думает о том, думаем ли мы о ней.

Я тереблю ту, что стоит передо мной, за плечо. Она поворачивается. Она (ц. 35 000) блондинка, а вокруг глаз у нее синее. Примерно двадцать пять зим. Дошла где-то до семнадцати. Женщины — подержанные машины. Сколько лет на тебе ездили? Мне захотелось высосать у нее сопли. Но вместо этого я ограничиваюсь вопросом:

— Эй! У тебя ремень есть?

— Есть, — говорит она.

— Дай посмотреть, — говорю я.

Она задирает кофту. Виднеется пупок. Кожа коричневая. Blue Moon. I saw you standin'alone [296]Голубая луна. Я увидел, как ты стоишь одна (англ.)  — искаженная цитата (на самом деле «…you saw me standing alone») из баллады «Blue Moon» Ричарда Роджерса и Лоренца Харта (1934), исполнявшейся Копии Босуэллом, Билли Холидей, Фрэнком Синатрой, Дином Мартином и др..

— Он у тебя пристегнут как следует? — спрашиваю я и просовываю руку за ремень и вниз по животу.

Я едва успел нащупать волосы кончиками пальцев, как она выдергивает мою руку из штанов с криком: «Ну ты, жопа!»

— На бесптичье и жопа — соловей, — отвечаю я.

Фиолетовый вечер в баре. Я туда. Dr Hook and the Medicine Show [297]Доктор Хук и шоу лекарств (англ.). . Жду, пока меня обслужат. На полках бутылки как фотографии из выпускного класса. «Голый мужчина лег на женщину». Какая-то основа в этом есть. Как будто лиса набросилась на ягненка. Рядом со мной какой-то бухой фил. С другой стороны — какой-то философский треп. Кажется, обсуждают барабанщика из R.E.M.

— А я думал, он в аварию попал.

— Нет, просто опухоль. В мозгу.

— Постой, как же его зовут? Какой-то Билл…

— Вроде да.

— Опухоль в мозгу, прикинь, это, наверно, жуть полная, им из-за этого гастроли пришлось отменить. Я на них ходил несколько лет назад в Гётеборге. Концерт вообще офигительный. Суперский концерт был.

— R.E.M- то? Ага. Они с каждым годом крепчают.

— Как хорошее вино.

— Ага, точно, как вино.

Надо будет посмотреть, кто там такой умный. «Как хорошее вино». Такие умные разговоры не каждый день услышишь. Я поворачиваю голову, как желтый дом на экскаваторе. Они моложе меня. Они в пальто. У одного из них очки. На лицах у них — как бы печать того, что последние полмесяца сквозь их мозг пробиралась пуля, от затылка ко лбу: скоро она проступит из него и упадет им в стакан. Они настолько boring [298]Скучные (англ). , что даже пуля, попав в них, теряет желание лететь. Они продолжают:

— А что вообще значит R. Е. М ? Я над этим долго думал… Может, ты знаешь?

— Я не уверен, но я где-то слышал, что это вроде бы означает «Real English Men»[299]Настоящие Английские Мужчины (англ.). .

— Real English Men?

— Ага.

— Они же вроде из Америки?

— Вроде да. Они из Афин в штате Джорджия, то есть они группу основали там, а сами они, по-моему, из Калифорнии. А название… ну, это просто им так пришло в голову.

— Ага. Ну, на них, конечно, повлиял английский нью-вейв… В свое время.

— Во-во. Television там, и Wire, и все эти группы… Патти Смит…

— Но она же из Америки?

— Патти-то? Ага, вроде из Америки… По-моему.

— Родилась в Чикаго тридцать первого декабря, — вставляю я. — В тысяча девятьсот сорок шестом году.

Они смотрят на меня. Рассматривают. Я продолжаю:

— И Television тоже, если на то пошло. Нехилая группа. Том Верлен…

— Какая группа? Милая?

— Нет, одна из этих сиби-джибишных групп.

— Правда? — спрашивают две пары неврубающихся глаз.

— «CBGB», их главная точка в Нью-Йорке.

— Правда?

— А R.E.M означает «rapid eyes movement»[300] Букв.: быстрые движения глаз (англ.). , это такая стадия сна, на которой человеку снятся сны.

— Да, да…

— И что? А ты чего-нибудь знаешь про эту опухоль в мозгу у барабанщика?

— Да. У барабанщиков в рок-группах это обычное явление. Они же там отбивают один и тот же ритм двадцать лет подряд, ну, естественно, у них под конец мозги заклинивает… Мне, пожалуйста, один большой стакан. «Туборг».

— И что? И он больше не сможет выступать? Если не сможет, это для команды будет полный аут.

— Почему же не сможет? Уильям Томас Берри. Вообще-то он вполне может поправиться, только им тогда придется ритм поменять, — говорю я.

Bachman Turner Overdrive [301]Название канадской хард-рок-группы, основанной в 1970-х гг.. Я отворачиваюсь и думаю над фразой (вот о ней, думаю о пиве, вот об этой, у которой я нащупал волосы, ее могли бы звать Шампунь, она отпивает глоток, «Билли кристал», она на меня не смотрит, Шам Пунь Дрёвн, а Тимур на своем месте, аборт, давно я Хофи не видел, она во время совокупления закрывает глаза, помню: наволочка с бурыми подпалинами, что бы это ни значило, вон эта симпатичная (ц. 75 000), которая проводит розыгрыш лотереи, Пьетюр Ормслев[302]Пьетюр Ормслев — исландский футболист, играет в рейкьявикской команде «Fram» («Вперед»). в середине был хорош, у него отец саксофонист, ему было что сказать), — и этой фразы хватает на весь путь до столика, где сидят Трёс и Map. Они сегодня какие-то притухшие.

— Что такое?

— Ты слышал, что с Херой?

— С Хертой Берлин?

— Ага. Она в реанимации. Ее в прошлые выходные избили. На улице, — говорит Трёст. — Она при смерти.

Короткая пауза. Смотрю на Марри. Он с ней спал. Лицо у него такое, будто он решает, стоит ли ему печалиться. Спал с той, которая сейчас неподвижна. Ага.

Печаль здесь кстати. При смерти. Это такой момент невесомости. Сейчас Херта Берлин парит над белой койкой в Центральной больнице, и еще не ясно, воспарит ли она вверх, чтобы вылететь в космос, или упадет обратно — в текущий момент. Я нарушаю молчание:

— Вы «DV» читали? Там такая статья была — «Голый мужчина лег на женщину».

Я и сам удивился, каким радостным тоном это сказал.

— «Голый мужчина лег на женщину». — Это Марри. Для него это типично. Марри — такой тип, которому для того, чтоб быть самим собой, нужно быть под наркотиками.

— Ага. А если бы наоборот: «Голая женщина легла на мужчину»? — спрашивает Трёст.

— Ты хочешь сказать: «Хофи охренела», — говорю я.

Трёст смеется странным смешком, а Марри деланно гогочет и смотрит на него. У них тут явно какой-то общий бизнес. Типа Ингвар и Гильви[303] Ингвар и Гильви (по названию магазина спальных гарнитуров в Рейкьявике) — ситуация, когда двое обсуждают тайные сношения одного из них или обоих с общей подругой (их и третьего лица).. А я больше не хочу покрывать беременный живот и говорю:

— О'кей. Она беременна.

Содержимое их стаканов убывает. Трест глотает, но потом отрыгивает из-под кадыка несколько слов:

— Ты про это знал?

— Да.

— Это она тебе сказала?

— Да.

— Надо же. А мне не сказала, — говорит Трёст.

— А почему она должна была тебе это сказать? — спрашиваю я.

— Ну, просто… Хотя нет, я все понял. Вы же с ней были вместе. Или как?

— Да так, была кой-какая серия.

— Ага. А сейчас все кончилось?

— Да, господи, там ничего, собственно, и не было.

— Но вот беременность… Она больше не беременна.

— Правда? — спрашиваю я. Я ваще.

— Да. А ты не знал? — спрашивает Трёст и теребит нервные окончания, торчащие из подбородка.

— Нет. То есть по ней было особенно не заметно. Но ведь в этом деле постоянно изобретают что-то новенькое, как и везде. Она что, аборт сделала?

— Наверно. Не знаю. Тебе чего-нибудь принести? Еще один стакан того же самого? — спрашивает Трёст, встает и показывает на мой почти пустой стакан.

Я мотаю головой и провожаю его взглядом до стойки. Тимур там. И другие завсегдатаи бейбоманы. Сотая серия «Babewatch»[304]По созвучию с сериалом «Baywatch», известным у нас как «Спасатели Малибу».. Но сегодня возникли какие-то перебои из-за проигрывателя у стола. Blur или Oasis. Вокруг них очень плотная пиздоволосая толпа. И все же на уровне моих глаз одна женская задница. Джинсовая. Отчего по ним все с ума сходят? По задницам. Всего лишь какие-то две толстые щеки. Всего лишь два мячика из плоти. Всего лишь два килограмма белой муки. Которую ветры сдувают с костей. И все же… Я бы за такую задницу милю на карачках прополз. Солнце восходит между ягодиц и заходит между грудей. Вот так. Нет ничего прекраснее, чем пышная женская задница, легонько трясущаяся в ритме любовного акта, — как желе на шатающейся тарелке, — в аккуратной съемке сзади. В замедленной.

Осклизлые комки плоти выходят из женщин. Мертвые, умерщвленные. Густые, как смола, капли, капающие на землю. Отходы. Несостоявшиеся жизни. Засохшая недолепленная глина. Или будущие сверхчеловеки, которые возжелали слишком многого, слишком рано рвались наружу, чтобы убивать направо-налево? Скольких Эйнш тейнов отправили в газовые камеры? Скольких Каспаровых исторгли из чрева вчера? Ответ: двоих. Одному я крестный отец, а другому просто отец. Похороны были вчера, а мусор вынесут завтра. Мечта о тройняшках растаяла. «Волки» выиграли у «Суиндона». Вся надежда на Лоллу. She will deliver [305]Она не подведет (англ.). .

Тридцать человек перед «К-баром» белой июньской ночью, плюс я: за домом, мочусь желтым в чужой зеленый сад. Перед тем как опять выйти к людям, засовываю в рот сигарету, будто она — такой фильтр для человеческих взаимоотношений. Human League [306]«Человеческая лига» (англ.) — название британской синти-поп-группы, работающей с 1977 г.. Меня вдруг охватывает желание сделать ребенка всем стоящим тут девушкам. Только вот с кого начать? Марри протягивает бутылку шикарному личику (ц. 60 000). Как будто это верный способ. Рядом какой-то бомж. На шее у него запертый велосипедный замок. Case Closed [307]Дело закрыто (англ.). . Я поправляю очки. И — оп-ля! Вот и Хофи. Облегченная.

— Давно я тебя не видел! Ты уже родила?

— Нет.

— Но по тебе ничего не заметно.

— Ага.

— Или ты свое пузо дома оставила? Оно у тебя портативное? Такая заочная форма?

— Ну, можно сказать и так…

— Аборт?

— Да.

— И мне ни слова?

— А я должна была тебе все сказать?

— Или хотя бы передать со своим папой. Он иногда заходит ко мне поболтать.

— Он говорит, что ты псих.

— Правда? Я… Я думал, он у нас специалист по зубам, а не по мозгам. С каких это пор зубные врачи стали решать, кто псих, а кто нет?

— Чтоб это увидеть, не надо быть зубным врачом.

— Значит, ты так решила. Что я ненормальный.

— По крайней мере, у тебя с головой не все в порядке.

— Ага, и поэтому ты решила сделать аборт? Решила не рисковать с сумасшедшей спермой?

— Вот именно.

Красный цвет с ее волос постепенно перешел мне на лицо. Злое молчание. Я бросаю недокуренную сигарету на землю. Меня начала бить дрожь. Я тщательно затаптываю ее ногой. Говорю, стараясь держаться спокойного тона:

— Уж могла бы мне и сказать.

— А я разве не сказала?

— Да, но ты уже там все сделала без меня. Могла бы уж поставить отца в известность. До того, как его сына выкинули в помойку. Он, может, сам бы донес его до мусорного бака. Воздал бы долг…

— До мусорного бака?

— Ага. Или куда их выбрасывают? В водосток?

— Эт-то еще что? Я же помню, ты сам хотел для этого вызвать службу по уничтожению вредных животных! А теперь еще обижается! Вот если б ты сам через все это прошел…

— У меня тут просто был напряг…

— У ТЕБЯ напряг?

— Ага.

— И какой же?

— С нервами. А еще с финансами. Я так долго и упорно трудился, чтобы собрать на алименты.

— Ну-ну… И как же ты трудился?

— Да стеклотару собирал… пробирки… из-под искусственных детей.

— Ах, вот как…

— Хотя они мне никогда не нравились.

— Кто?

— Да «Искусственные дети». Отстойная группа.

— Джизус Крайст! Остряк-самоучка!

Да, а ты — самодрючка. Она поворачивается и исчезает в толпе. Я за ней. Лечу, как мышь. Никогда не бежал за человеком, чтобы с ним поговорить. У меня плохо получается. А она заслуживает хорошего наезда. Летучая мышка нападает на лягушку в замедленной съемке.

— Эй, Хофи! Почему ты мне об этом не сказала?

— Ты хочешь сказать, ты был бы против?

— Против детоубийства?

— Ну, зачем так выражаться!

— Ну, затем, что… Не знаю… Может, ты бы одумалась…

— Если тебе от этого легче, то это был не твой ребенок!

— Правда?

— Правда!

— То есть как это, не мой?! — Вот те раз! Этот беременный живот целых полгода не шел у меня из головы, там даже опухоль из-за него образовалась, и вот теперь: здрасьте! Не мой ребенок! Какую кашу она там заварила у себя в голове? — А чей же он тогда… был? Кто этот счастливчик?

— Разве это важно?

— Да. Кто он?

— А ты ревнуешь? Только не говори мне, что ревнуешь!

На лице по имени Хофи появляется ухмылка. Она стала шатенкой. Как будто у нее на голове настала весна. Мне хочется подать заявку, чтоб эту женщину удалили путем аборта. Но сейчас, наверно, уже поздно. Говорят, в Советском Союзе такие заявки так долго шли сквозь колеса бюрократической машины, что, когда наконец приходило разрешение на аборт, ребенок успевал подрасти и пойти в школу. «Для того чтоб сработало, нужно время», — сказал Тимур.

— Ревную? Как тебе вообще удалось сменить отца ребенка перед абортом? Что это еще за новости науки? Такое дистанционное управление?

— Я только сперва думала, что это ты.

— Ну-ну… — говорю я, и вдруг у меня в голове происходит какое-то осенение. В моей голове встает подбородок с нервными окончаниями. Тридцать первое декабря… «Ты эту даму завербовал?»

— Это Трёст? — спрашиваю я.

Она не успевает сказать «нет». Для того чтоб проделать этот короткий путь от мозга до горла, лжи требуется больше времени.

Я иду мимо исправдома на Скоулавёрдюстиг. Я уже почти прошел мимо него, но повернул назад, подошел к дверям и нажал на звонок. Тишина. Я нажал еще раз. Домофон, мужской голос: «Да?» Я отвечаю: «У вас свободные места есть?» Голос в домофоне — как из бочки, как из самой нижней комнаты в аду. «В данный момент нет, все занято». Я: «А в ближайшее время будут?» Тишина, Звоню еще раз. Тишина.

Я иду по Скоулавёрдюстиг. На улице безлюдно и светло. Если бы все были часовщиками… Мне хочется громко закричать, чтоб было слышно над всеми крышами: «Я ЖЕ СКАЗАЛ! Я БЫЛ С ПРЕЗЕРВАТИ-И-И-ИВОМ!» Но я не такой. Я не стал. Все должны быть часовщиками. Краски и товары для рукоделия. Если б я умел петь и танцевать, я бы сейчас исполнил номер с припевом «Она от него избавилась». Но сначала — сигарета. Сигарета № 52 за сегодняшний день. Трёст с Хофи. Руби-Тьюзди! Колокольня церкви Хатльгрима приближается. Мимо проезжает машина, и я превращаюсь в пешехода, в такого «а-а, этот…», и на мгновение теряю способность сосредоточиться, если это слово тут уместно. Всегда, когда на меня кто-то смотрит, часть меня исчезает. Надо начать ходить с ружьем. Смотрюсь в стекло. Оказывается, у меня в руке стакан. Отпиваю глоток. Это мог бы быть джин. Ну да ладно… А теперь песня:

Однажды я подошел к ней в баре и попытался завязать разговор, —

Она от меня избавилась.

Потом она подошла ко мне и попросила взаймы, я дал ей денег на пиво, —

Она от них избавилась.

А потом мы пошли ко мне домой и спали вместе, и она забеременела, и я думал, что я стану отцом, и у меня родится сын, но -

Она от него избавилась.

Я начинаю представление… Но нет… На углу у «Амбара» (или там теперь другой магазин) я натыкаюсь на парочку, которая затем переходит Скоулавёрдюстиг. Я кричу им вслед: «Куда идете?» Девушка (ц. 15 000) оглядывается и с улыбкой кричит в ответ: «Трахаться!» Они смеются. Смеющиеся подбородки. А я остаюсь со своим стаканом — пробиркой — и выпиваю из нее искусственных детей. И вот стакан опустел.

Когда я прихожу домой и с сигаретой плюхаюсь на диван в гостиной, на столике лежит вязание голубого цвета. Значит, Трёст его сунул в Хофи. Которая, по идее, должна была быть влюблена в меня. Поэтому всегда смотришь женщинам между ног: чтобы их понять. Женщины — как выигрыши в лотерее. Ты думаешь, что выиграл весь призовой фонд, а оказывается, тебе придется его делить еще с пятерыми. Поднимаю вязание со столика. Не-довязанная кофточка. Размер: 0–6 месяцев. Примеряю ее. Она заклинивает на середине лба. Трёст с Хофи. Наверно, хорошо, что она уничтожила все доказательства в этом деле. Иначе вышла бы гремучая смесь. Хофи с подбородком. Я не настолько пьян, чтобы отрубиться здесь же на диване, и выхожу в коридор. Тихо-тихо нажимаю на ручку и открываю дверь в их спальню. Вот они сладко спят в белой ночи. Две женщины в супружеской постели. Моя мать и мать моего ребенка. Я вхожу в комнату, подхожу к окну и выглядываю. Июнь. И юнь. Цветы в саду. В саду сирень, и синь, и юнь. Они спят, прижавшись друг к другу, кажется, мамина рука обнимает Лоллу. Пошла моя матушка в лес Бианки. Две женщины в постели, и одна из них беременна. А над ними я — стою у изголовья с голубой недовязанной детской кофточкой на голове. Рукава торчат в стороны, как мягкие голубые рожки. Сын и отец… Судя по всему, я выгляжу как епископ какой-нибудь странноватой арктической общины. Я поднимаю руки. Я благословляю их. Благословенны будьте. Во имя отца и сына… Две женщины в постели, и одна из них беременна. Это будущее. Мама-1 и мама-2. Женщины сами будут все делать, будут ходить в банк спермы, а мы будем не нужны, нас забудут, задвинут, наши устаревшие причиндалы будут трепыхаться на ветру. Наши роскошные половые органы станут таким же пережитком старины, как ручка, с помощью которой заводится старинный «форд». Тогда нам, петухам, самцам, ощипанным каплунам, останется только вековать век на перилах балкона и пялиться в окна в часы телевещания. Когда будут рождаться дети: «А-а, вот зараза, мальчик!» Мне хочется заползти к ним в постель. Все должны стать часовщиками.

Утром мама будит меня, когда я лежу на Александерплац в Берлине: бомж под старым желтым покрывалом, а моя старушка Хрённ — под таким же покрывалом рядом со мной. Мы лежим на тротуаре перед супермаркетом. Я лег сравнительно недавно, потому что всю дол гую и холодную ночь кружил вокруг Боно[308]Боно (Пол Хьюсон, р. 1960) — солист группы U2. , падающего над Берлином в свободном полете. Боно был одет по-будничному, в темное шерстяное пальто, без солнечных очков, и во время падения держался молодцом, безупречно читал свой текст и запнулся только один раз, когда заметил меня, улыбающегося. Он падал с такой скоростью, что я не слышал его пения, но ошибки быть не могло, это была запись клипа для новой песни U2. Иногда он замедлял полет, переворачивался вниз головой и пел в таком положении. В конце концов я устал следить за ним и лег под покрывало на Александерплац. Хрённ улыбнулась мне, она была совсем такой же, как в гимназии. Под конец песни Боно медленно спустился и осторожно присел мне на грудь. Он без обуви, в одних носках. И тогда мама разбудила меня на диване в гостиной. У меня все-еще эта недовязанная кофточка на голове.

* * *

Мама отправила меня в Амстердам. С глаз долой? С Рози и Гюлли. Гомосексуальная поездочка в Амстердам. Такая как бы пачка с четырнадцатью презервативами для группового тура. «А почему бы и тебе с ними не съездить? Тебе не помешает». Лоллино пузо выживает меня из страны. Она уже на седьмом месяце. В самолете Рози покупает одеколон. Мы распиваем его над Островами Западных Людей, потому что Рози родом оттуда и сейчас день национального праздника, а они познакомились как раз на нем, через своих тогдашних девушек. «А-ах, хорошо! — говорит Гюлли, а потом мне, тихо: — Наверно, круто получится, если Рози сегодня вечером перднет мне в лицо». Мы хохочем, как два гомика и один курортник. Мое место у окошка, и я прикидываю: а что если мне кинуться за борт и по несчастливой случайности упасть на пограничный корабль. И на гулянье на День работника торговли — в инвалидной коляске, как какой-нибудь супермен, вот тогда у меня всегда будет шанс кого-нибудь подцепить… на сострадание. Все стюардессы — далеко за 70 000, хотя у них тут и дьюти-фри. Начинаю шелестеть газетой. В должность вступил новый президент. Олав Рагнар Гримссон. Вдруг я подумал: таким же я стану через двадцать лет. Я имею в виду не президентский пост, а лицо. Очки похожи, и моя старомодная стрижка в стиле Stray Cats вполне может перерасти в такую республику, которая у него на голове. На инаугурацию пришли двести человек, потребовались двести человек, чтоб усадить его в президентское кресло. Наверно, он так сильно сопротивлялся. Рози сидит около прохода и смотрит на всех, кто выходит в туалет. В эти дни у него зеленые волосы и летчицкая куртка. Кольца в носу уже нет. Гюлли сидит между нами, и татуировка у него на руке, по-моему, сжалась. Похудение. Он рассказывает мне, как встретил в Амстердаме Брайана Ферри. С прошлого раза рассказ мало изменился. Мы благоухающе сплочены, когда ступаем на голландскую землю. Рози и Гюлли подозрительно хорошо ориентируются в Схипхоле[309]Схипхол — международный аэропорт в Голландии.. Таксяримся в гостиницу. Hotel Rosencrantz amp; Guildenstem. Постепенно до меня доходит. То те or not to те [310]Мне или не мне (англ.). . Это маленький аккуратненький домишко с жутко узким фасадом — умещается только кровать, — окнами на очень широкий канал. Парни целуются со штурманом в ресепшн, а я тем временем листаю «The Gay Guide to Europe»[311]«Путеводитель по Европе для геев» (англ.). . Спецвыпуск о бельгийских массажных салонах. У комнаты номер двадцать три, что дает слабую надежду, так как Кати появилась на свет в это же число в июле шестьдесят девятого. Обои в цветочек и донельзя истра ханная кровать. Bring out the gimp [312]Выводи урода (англ.)  — реплика из фильма К. Тарантино «Криминальное чтиво» (сценарий которого писался в Амстердаме).. Я растягиваюсь на ней и щелкаю по пятидесяти каналам. Два научно-популярных фильма о СПИДе, а остальное — какое-то бесконечное беспрезервативное вазелинное празднество. Эта гостиница, судя по всему, рассчитана специально на голубых. Мама решила сделать из меня гомика? Конечно, это спасло бы положение. Если б я вернулся на родину с зелеными волосами, кольцом в носу и лицом, красным и исцарапанным голландской трехдневной щетиной. По 52-му каналу, однако, просматривается какой-то намек на двуполый секс, и я оставляю его. Это — как чистейшая женская делегация на всем вазелиновом празднестве. Гюлли и Рози быстренько обустроились и вытаскивают меня в бар. В этом районе, похоже, власть захватило движение щетинистов, полон бар мускулов. Майки, распираемые мощными грудными клетками. Целый черничник любопытных глаз. Да… Быть гомиком, наверно, легче. Тогда у тебя каждый вечер есть шанс кого-нибудь подцепить. Бармен — светловолосый «чернец», весьма радостный, несмотря на то что под одним глазом у него вытатуирована слеза. Они говорят с ним: «No we quit the hair buisness, Rosy is working in a short-film and I am working on a script»[313]«Нет, мы прекратили содержать парикмахерскую, Рози работает над короткометражным фильмом, а я работаю над сценарием» (англ.). , а потом говорят о нем: как он хорошо смотрится такой выбеленный.

В городе дым коромыслом от тусующихся людей — и этот запах заграницы: запах многодневного штиля и безветрия; после целого лета белых ночей так хорошо вобрать в себя хоть немного темноты, и мы идем с открытыми ртами и молчим, устав от перелета, вброд переходим море народа, рассматриваем ассортимент цветов: белый, черный, желтый.

Атмосфера потная и волосатая, ощущение — как под мышкой у толстухи, когда мы входим в квартал красных фонарей, где можно по-настоящему снять кого-то за деньги… а они небритые, стоят в своих витринах, и мы замедляем ход и пореже затягиваемся сигаретами, и мне хорошо, хотя, пожалуй, я употел в этой духотище. И все же я не бросаю свою кожанку. Форму просто так не меняют, даже во время игры на зарубежном поле.

В квартале красных фонарей атмосфера отличная, лампочки мигают: «х х х», и глаза под ними — тоже: дарят тебе на шестнадцати метрах столько же шансов кого-то подцепить, видеолавки манят тебя, предлагая семь тысяч совокуплений, и все так доступно, все разложено по полочкам, как в библиотеке, на любой вкус: большегрудые, мелкогрудые, безгрудые, двучлены, трехчлены, многочлены, на первом канале, на втором канале, на совмещенных каналах, с бабушками, с мамашами, с дочками, с беременными, с бритыми, с гермафродитами, онанизм, семяизвержение, гютльфосс, минет, а под прилавком — с собаками, тут я вспоминаю Парти, this is «Partis' Paradise »[314]Это «Рай для всяких Парти» (англ.). , настроение такое дедморозовское, у нас тут Рождество, merry XXXmas, и ты превращаешься в такого исландского Деда Мороза, Нюхача, Гляделку, Ложколиза[315]Дедов Морозов в исландской традиции тринадцать, каждый со своим особым именем, внешностью и характером. (Имена братьев: Stekkjastaur — Жерденог, Giljagaur — Шалун, Stufur — Малорослик, Pvorusleikir — Ложколиз, Pottaskefill — Котлогром, Askasleikir — Чашколиз, Huroaskellir — Дверьюхлоп, Skyrgamur — Скирохват, Bjugnakraekir — Колбасник, Gluggagaegir — Гляделка, Gattauefur — Нюхач, Ketkrokur — Мясоцап, Kertasnikir — Свечколюб.) По традиции эти тринадцать братьев изображаются одетыми в старинную крестьянскую одежду, а на головах у них колпаки (как правило, красные). Эти Деды Морозы начинают приходить в мир людей за тринадцать дней до Рождества, по одному в день, а после Рождества уходят в той же последовательности. В наше время они частично ассимилировались с Санта-Клаусом, но первоначально считалось, что эти существа приходят к людям под Рождество не дарить подарки, а проказничать (воровать еду, хлопать дверьми и тому подобное). У каждого из них есть свои излюбленные шалости; например, упоминающийся здесь Шалун задирает скотниц в овчарне, Колбасник ворует колбасы из кладовых., и тебе хочется еще стать Ножколизом, Пудролизом, Грудохватом и приходить в мир людей каждый день до Рождества… да, невменяемое местечко! Из ярко расцвеченных бардаков запах спермоочистителя; в них стойла для людей расхлевлены по всему кафелю, и в них каждый дрочит как хочет, один на один со своим безмозглышем, и после каждой дойки это стойло как следует чистят, и скотоводы в дверях с улыбкой смотрят, как в бидоны и кубышки собирается урожай, который принесло извергнутое семя, и занавески на дверях клиентятся туда-сюда, и на улице симпатичные смуглые парни продают дурь, а на углу «чернец» продает день за ночь и шепчет, словно Оли-газетчик под колесами: «ЛСД, экстази… ЛСД, экстази…», а кайфопокупатели слоняются по бардакам, иногда заглядывая в какой-нибудь из них, руки в карманах: там мирно соседствуют купюры и фаллос, они ждут свою — грудастую, вот эту грудастую из Португалии, а шлюхи по-матерински выглядывают из дверей или сидят — толстомясые, слегка одетые, у окошка, оголив все свои пирожки, круто замешанное тесто, которое ненадолго поднимает тебя, как на дрожжах, и заставляет думать: «Вот моя жизнь, она висит на двух лямках, застегнутых на спине», и она улыбается тебе мозамбикски черными глазами и прохладной белизной зубов, и тебе ничего не остается, кроме как улыбнуться в ответ, хотя тебе хочется разрыдаться, рухнуть на колени и прямо здесь предать себя в ее руки.

Шлюхи устали после трудного дня в постели. «Еще один разок за вечер — и мне хана», — говорят они друг другу и стреляют друг у друга «Мальборо лайт», переговариваются на языке, столь же непонятном, как оргазмы, которые они выдали за день. Клубящийся гортанный говор. Голландский язык — это что-то такое из глубокой глотки[316]Аллюзия на знаменитый порнофильм «Глубокая глотка» (1972)..

Амстердамочки в основном тянут на 20 000, но стоят всего 5000, условия весьма выгодные. Я не страдаю золотухой, но мог бы позволить себе раскошелиться на одну, только не уверен, стоит ли. Рози и Гюлли вознамерились навязать мне трех сестер Пойнтере (3x30 000) оптом, такое черное, как «Гевалия», спецпредложение. Но мне сегодня как-то неохота на охоту за бабами, мне больше хочется спокойно гулять здесь, на лоне природы.

В комнате в гостинице мы пьем «Джека».

— Ты на гагару никогда не ходил? — спрашивает Рози на каком-то языке Островов Западных Людей.

— Нет, — отвечаю я сухо со льдом.

— Надо это исправить. Значит, целью нашей поездки будет — пойти с ним на гагару.

— Да, кто этого не пробовал, тот не man with men [317] Букв.: «человек с людьми» (англ.), калька с исландского: настоящий, достойный человек, воспринимаемый всерьез. , - говорит Гюлли сквозь глоток.

— А по-моему, у них у всех пинка одинаковая, — отвечаю я, слишком довольный собственной игрой слов.

Они полулежат на кровати. Рози снял ботинки и смотрит беззвучный секс по телевизору, свисающему на какой-то виселице сверху на стене, выпал из общего разговора. Я сижу в кресле под телевизором.

— Это точно, it's all pink on the inside [318]Внутри там все розовое (англ.). , - говорит Гюлли и закидывается чем-то белым из коробочки на ночном столике.

— А какой там вообще порядок?

— Ты что, никогда к шлюхе не ходил? — спрашивает Гюлли, отхлебывает, запивает таблетку.

Я прикидываю, что если он не предложил и нам по одной, значит, это лекарство.

— Нет.

— А тебе не хочется?

— Не знаю.

— Вот лично мне кажется лучше, если за секс платить. Это как-то более clean-cut. Count the money and come [319]Определенно. Сосчитай деньги и кончи (англ.). .

— А как же СПИД?

— Ax да. Но на это есть презерватив. Всегда надо с презервативом. А то не успеешь его ввести, как сразу — хоп! — и на тот свет.

Так говорит Гюлли. Рози в майке с надписью «Rainbow Warrior»[320]«Воин радуги» (англ.)  — название судна, принадлежавшего организации Гринпис и потопленного агентами французской секретной службы в гавани новозеландского порта Окленд в 1985 г.. Рози отводит глаза от экрана и смотрит в сторону, на Гюлли, который уже закончил говорить, а потом на его ноги, а потом опять на экран. Мы все обводим комнату взглядом. Мой взгляд останавливается на комоде, и я, к собственному удивлению, думаю о том, что там в ящиках темно. Я отпиваю глоток. Мы отпиваем глоток. Мы все выпили. Наверно, лучше сейчас двинуть собой в свою комнату. Но я закуриваю.

— Может, вообще не стоит к ним ходить. Презервативы — вещь ненадежная, — говорю я, вспоминаю Хофи и чиркаю зажигалкой. — Зачем еще платить за свою смерть?

Они раньше этой «сентенции» не слышали. Оба смотрят на меня. Рози смотрит на Гюлли. Гюлли тычет себя указательным пальцем в грудь, кивает и беззвучно говорит: «Let me know»[321]Да уж, не говори! (англ.) .

— Разве у тебя… — выдаю я напополам с дымом.

Гюлли, как всегда, открывает рот, потом из него вылетают слова, как шум из раскрытого окна, издалека, из темноты:

— Да. У меня анализ положительный.

Окно полуоткрыто, и слышно, как по каналу идет корабль. А в остальном — как дома. Мы могли бы с таким же успехом сидеть в странной гостинице на улице Бальдюрсгата. Я делаю исключение из своего правила и заглядываю в глаза Гюлли, потом Рози, потом смотрю на стену над ними. На обоях много-много цветочков. Stone Roses [322]Каменные розы (англ.) — название рок-группы из Манчестера, популярной в 1980-1990-е гг.. Я говорю:

— О нет!

— Да.

Так говорит Гюлли. Мне кажется, что вся щетина Гюлли направляется против меня, и я соскребаю ее с себя ногтями, а внутри меня все кричит: «Нет! Нет! Нет!» У меня никогда не умирали знакомые. Только один несостоявшийся эмбрион, а еще папа иногда едва не подыхал с перепою. Так что это для меня новость. Наверно, это еще и потому, что он пока жив. Я не знаю, как мне на это реагировать, отпиваю глоток, но в стакане одна вода, весь лед растаял, пробую затянуться сигаретой, но только добавляю на нее пепла в придачу к тому, который забыл стряхнуть. Сигарета вдруг вся посерела и подряхлела, как будто в мгновение ока состарилась. Стало быть, Гюлли встал в очередь.

— Но каким образом?

— Да вот тут, буквально за углом.

— А ты? — киваю я в сторону Рози.

— У меня все тьфу-тьфу, или для чего я, по-твоему, волосы в зеленый цвет покрасил?

— Так вот что это значит!

— Йесс! Это значит «Good Fuck».

Гюлли смотрит на него. Я:

— А красный цвет?

— Suicidal Fuck. Желтый — Casino Fuck [323]«Хороший секс», «Самоубийственный секс», «Рулетка» (англ.). .

— Нет…

— Нет? Ты не представляешь, там же целая система, все эти кольца в носу и ушах, татуировки — все это что-то значит.

— Ну вот что значит кольцо в ухе?

— Это смотря по тому, сколько их. Например, три в правом ухе значат, что ты стопудово сможешь три раза, три в левом — что тебе нравится вчетвером, одно на брови — ты вуаерист, ну, подглядывать любишь, в губе — you love to [324]Ты любишь… (англ.) сосать, и так далее, и тому подобное…

Я смотрю на Гюлли. У него два кольца в левом ухе. У Рози в каждом ухе по два.

— А вот в носу кольцо?

— Это значит — нюхач, — говорит Гюлли и обращается к Рози: — Покажи ему.

— А вдруг не получится, — говорит зеленоволос в «гринписной» майке, облокачивается на край стола и отклячивает зад в сторону Гюлли, а тот тянет нос по направлению к заднице. Они на секунду замирают в таком положении, и мне приятно смотреть, какая это ладная и солидная пара. У Гюлли такой топорный нос. Да и нос ли это? Он им вдохнет — и сдохнет? Или он им дотягивается до другой жизни? Нет! Гюлли! Одноразовая душа в теле многоразового использования. Как и все мы.

— Ну что, уже? — наконец спрашивает Гюлли.

— Ага, — отвечает Рози как сквозь подушку.

И выпускает из-под задних карманов звук, впрочем, довольно тихий, как будто раздавили пустую упаковку из-под сока с трубочкой. Гюлли вдыхает потусторонний запах:

— Да, да. Это Calvin Klein.

Мы втроем радостно смеемся, и я думаю: «Вот он встал в очередь. Ему выдали номер». Я подавляю смех, подняв глаза к телевиселице, на экране какой-то умопомрачительный секс.

Рози умотал на какую-то барахолку, ему нужны для короткометражного фильма желтые штаны на помочах. У меня перерыв, и я опять бреду в мой невменяемый квартал, трижды прохожу мимо тринадцати витрин, думаю о Гюлли. Сестры Пойнтере какие-то все из себя тройные, они меня помнят. «Охаивают» меня: «Come on honey!» Я перед ними в трех штанах за три секунды — пан или пропах — и вдруг думаю обо всех этих шестнадцати арабах, которые потрудились над ними с той поры, как я рассматривал их вчера вечером, — и я сдрейфил и подался вон из квартала, радостный и все же немного обиженный. С проститутками вот в чем дело: если они с тобой флиртуют, это ничего не значит. Им верить без толку, главное, есть ли у тебя деньги. Покупаю какое-то пиво, а дальше ноги сами несут меня по городу, пока я не набредаю на интернет-кафе.

Я покупаю время в интернете, сперва проверяю свою страничку, потом посылаю письмецо Кати, говорю, что я в Амстердаме. Мне повезло, что я застал ее в Сети, ее носит по Европе.

КН: How are you?

Как у меня дела? Хорошо.

НВ: I am fine. How are you?

КН: I am fine. How is Amsterdam?

Как мне Амстердам?

НВ: I am not feeling very good.

KH: So you are coming to Budapest?

Для меня она слишком радостна, чтобы быть живой.

НВ: I don't know.

КН: Actually I am leaving tomorrow. I will go to Zurich and then to Paris [325]КХ: Как у тебя дела? ХБ: Хорошо. А у тебя? КХ: Хорошо. Как тебе Амстердам? ХБ: Мне не очень хорошо. КХ: Значит, ты приедешь в Будапешт? ХБ: Не знаю. КХ: Вообще-то, я завтра уезжаю. Я поеду в Цюрих, а потом в Париж (англ.). .

Вечно ее где-то носит. Мы могли бы встретиться в Париже. Париж… Пока я с ней чатился, я слегка напивился, — хотя за границей я еще более безработен, чем на родине, — и жутко заскучал по телевизору. Вышел из интернет-кафе, триумфальный, как арка в Париже, немножко подвигал ногами по городу в поисках Музея Ван-Гога, про который Лолла говорила, что это полный отпад, но когда я наконец дошел до его крыльца, музей уже закрылся. В брошюре про Ван-Гога написано, что он был полным лузером, даже свою выставку в «Эдене» устроить не смог, а о том, чтоб бабы с ним спали забесплатно, даже и не мечтал, хотя одной из них он подарил свое ухо. Сомневаюсь, чтоб это был верный способ. Теперь осмотр всего его наследия занимает от силы минут пятнадцать. Самый знаменитый в мире голландец. От этого стало легче. Представил себе свой музей через сто лет, такое новехонькое сооружение со стеклянной крышей на том месте, где сейчас футбольный клуб. «Hlynur Bjorn Museum». У входа семиметровая пирамида из пачек «Принца», вокруг американки в нью-вейвовых шлемах и с хрустальными сережками в инвалидных шезлонгах до упаду кричат «вау». В этом есть какой-то намек на бессмертие. Вот тогда поговори со мной, Лолла! Когда всех моих потомков усыновят на постоянную работу в музее, или они будут жить только за счет воспоминаний о своем дедушке, то есть обо мне. А что по себе оставит Гюлли, кроме семи тысячи причесок в могилах нашего города? Может, сценарий, над которым он сейчас работает. Люди не начинают жить до тех пор, пока перед ними не замаячит смерть. А когда я начну жить? Я — который всегда знал, что я не только буду мертвым после смерти, но и до рождения я тоже был мертвым. Жизнь — это вспышка в долгой тьме. Свет, который ослепляет, и у тебя нет времени придать своему лицу нужное выражение или что-нибудь отрежиссировать. Ага, вот оно что. Свет, который ослепляет, — и поэтому я ношу темные очки. Только вспышка… и все притворяются, что им весело, глаза красны от натуги, на лице вечно это выражение, типа: «ах, как здесь интересно». А я не хочу улыбаться, когда меня снимают. Люди не начинают жить до тех пор, пока смерть не щелкнет объективом. «Потом снимки уже не проявишь». О чем это я? Люди не начинают жить, пока перед ними не замаячит смерть. Теперь она ждет Гюлли внизу в своем лимузине. Дала ему четверть часа на сборы. Не те ли это пятнадцать минут славы, о которых говорил Энди? Который все еще живет дольше положенного в своей военной дыре[326]War hole (англ.)  — военная дыра. Andy Warhol (1928–1987) — отец-основатель поп-арта, автор процитированного афоризма о том, что в современном мире каждый может прославиться, но лишь на 15 минут.. У него волосы серебряного цвета. Что бы это значило? Immortal Fuck? [327]Бессмертный секс (англ.). Зеленые волосы. Рози вчера какой-то бред гнал. Хотя нет… У Ван-Гога волосы были суицидально рыжие. Он застрелился, как Курт Кобейн на лугу. «Знаешь, что перед смертью пронеслось сквозь мозг Курта Кобейна? — спросил Трёст. — Пуля!» Ха-ха. Я покупаю в магазине приколов пластмассовое ухо, прошу завернуть его в красивую оберточную бумагу. В витрине магазина телетоваров Карл Льюис на велосипеде в замедленной съемке в 8 метрах 50 сантиметрах от земли на Олимпийских играх в Атланте. Как вспышка. Слава — вспышка в замедленной съемке. И ее показывают снова и снова. С самоубийствами звезд вот что плохо — они никогда не догадываются это заснять на пленку. Здесь на всех углах стоит запах горчицы. На вокзале я меняю деньги на билет в Париж, и мне странно стоять с ним в руках. Когда я делаю что-то совершенно самостоятельно, то я уже как бы и не совсем я. Но это я сделал с ее подачи. Я не ждал ничего с таким нетерпением с тех самых пор, как папа решил съехать из дому. Когда Хлин Бьёрн топает прочь с вокзала, у него на душе светло. У эскалатора какой-то безрукий коллега просит подать ему в кепку, я подаю ему оставшиеся презервативы. Меня ждет Кати. И love. На эскалаторе меня кольнула совесть: он же безрукий, а я… но я рассуждаю, что дама ему поможет. Да, да, он просто обязан использовать эти презервативы. Из всех моих добрых дел ничего хорошего не выходит. Когда я выхожу на площадь, начинает накрапывать, как будто дождь нарочно поджидал меня. У домов в Амстердаме фасады лепятся друг к другу, как старинные исландские землянки. Капли весьма массивные, и я на всякий случай закрываю рот: боюсь подхватить СПИД.

Таиландский ресторанчик, официант — редковолосая куча молекул, говорит по-английски. У него глаза с поволокой. Эти глаза сюда волокли с самого Востока. Пальмы кланяются, на ковре тигры, на стене видеоводопады.

— We are three, — говорит Гюлли.

— Yes. Smoking section or non-smoking?

— Where is the gay section? [328]Нac трое. — Да. Курящая секция или некурящая? — А секция для геев где? (англ.). — спрашиваю я, и таец думает так долго, что его усы успевают подрасти, и наконец отвечает улыбкой.

Гюлли надо побольше есть. Он заказывает два главных блюда. Килограммы против смерти. Рози дает ему доесть свое мороженое. Гюлли надо выговориться.

— Это как проснуться после пьянки с жуткими угрызениями совести, которые не проходят. Это как будто тебя приговорили к вечному похмелью. Это как носить в себе старые совокупления. Да, это как беременность, только дольше. И кончается не родами, а смертью. Кто-то так удачно выразился, что жизнь — это линия между двумя хуями. Как же там было… А, вот: There are two dicks in your life: One who makes you and one who breaks you[329]В твоей жизни есть два хуя: один тебя делает, а другой тебя губит (англ.). . Но если б это был Рози — все было бы по-другому. Тогда бы я носил в себе Рози. Тогда я мог бы сказать, что умираю от любви. Я влюблен в этого парня.

Они сидят за столиком напротив меня и смотрят друг другу в глаза. Рози кладет ладонь Гюлли на плечо. Гюлли опять смотрит на меня:

— Я никогда не любил никого, такого, как он. А этот…

— Кто он? — спрашиваю.

— Сама Смерть со стоящим хуем. Нет, лучше так не думать. Скорее, мне его жаль.

— А как это было?

— Как? Незабываемо. Совершенно незабываемо, — отвечает Гюлли и смотрит на Рози, а потом на меня. — You will never forget it. You will always regret it [330]Ты об этом не забудешь. Ты жалеть об этом будешь (англ.)  — из песни «Never Trust a Klingon» синтипоп-группы S. Р. О. С. К. с их альбома «Five Year Mission» (1993)..

Да. У Рози слабая улыбка. У Гюлли слабая улыбка. У меня слабая улыбка. Мы отпиваем по два глотка каждый, а потом я продолжаю расспросы:

— И… Ты с ним потом встречался?

— Ага. В прошлом году. Когда мы были тут в прошлый раз. Он послал мне стихи. Так что все путем.

Подходит официант и наливает в их бокалы красное вино, и я замечаю, что Рози смотрит на бесконечный водопад, который непрерывно льется на экране на стене, словно вечная жизнь или повторный показ.

— Would you like another beer? [331]Хотите еще пива? (англ.). — спрашивает меня официант с косоглазым акцентом и улыбается.

— Угу.

— Выпей лучше с нами винца, — предлагает Гюлли.

— Нет. Я от слабых вин и сам слабею.

— А оно совсем слабое, попробуй, — задушевным тоном говорит он и протягивает мне свой стакан.

Я беру его и подношу к губам, но в последний момент останавливаюсь и непроизвольно смотрю на Гюлли. Он понимает, в чем дело:

— Ничего, можно.

— Ты уверен?

— Уверен. Я даже могу тебе в рот засунуть язык, и ты ничего, не заразишься.

Не знаю, не знаю… Но поддержать больного друга надо, и я отпиваю глоток ВИЧ-положительной крови Гюлли. На вкус приятно. Простите меня, Эльса и мама, спасибо за счастливое детство, наверно, я зря отдал попрошайке презервативы, Катарина, — думаю я и глотаю. Вот и все.

— Yes okay, I will have some of his… no, some of this [332]Да, хорошо, я хочу немножко его… немножко вот этого (англ.). , - говорю я официанту.

Мы выпиваем за ученых, чтобы они скорее нашли лекарство.

— А так я уйду раньше вас и буду там вас ждать, — говорит Гюлли.

Потом мы идем в какой-то караоке-бар, и Рози фальцетом поет старую песню Сильвестра. «You make me feel, so mighty real»[333]«Ты заставляешь меня чувствовать себя жутко реальным» (англ.). . Он клево танцует, от него все в восторге. Потом к нашему столику подходят двое желтоволосых.

Гюлли предпочитает вещи поспокойнее. «It's my party and 1 cry if I want to. You would cry too if it happened to you…»[334]«Тут моя вечеринка: захочу — заплачу. И ты бы тоже заплакал, если б это случилось с тобой» (англ.)  — рефрен песни Херба Вайнера, Джона Глюка и Уолли Голда «It's My Party», ставшей хитом в 1963 г. в исполнении Лесли Гор. Но когда он опять садится за столик, глаза у него сухие. А у зеленоволоса, по-моему, в глазах что-то посверкивает.

В гостинице я раздеваюсь — почему-то нервничаю — и дрочу, лежа в постели, но ничего не выходит: первый раз за пять лет в чужой стране, наверно, потому, что Кати улыбается мне с зеленого экрана. На плечах у нее венгерка. У меня в Нем какая-то слабость — от любви.

Мне снится мама.

* * *

Париж — тоже город гомиков. Только еще роскошнее. И в нем тоже все дублировано на чужой язык, только французский, — еще большая дурь, чем голландский. Вспоминаю Мауни. Уй, иль э ля. Но название станции я, кажется, понимаю, хотя они даже такое простое слово, как «лес», и то умудряются писать по-извращенчески. «Gare de l'est»[335]«Восточный вокзал» (фр.). . У них тут все не как у людей, вместо обычного exit'а [336]Выход (англ.). у них какой-то Sortie [337]Выход (фр.). . Я ступаю на хорошо прожаренный солнцем тротуар и минут семь-восемь полностью дезориентирован. Я понимаю, что я один. Ни Рози, ни Гюлли. Конечно, пассажиры в поезде не были моими приятелями, но по крайней мере с ними мы были в одной, как говорится, лодке. А тут я один, и все, что у меня есть, — номер телефона. Rikki Don't Lose That Number [338]Рикки, не потеряй этот номер (англ.)  — название песни группы Steely Dan с альбома «Pretzel Logic» (1974)..

Мне стало немного легче, когда я увидел «Макдональдс»: хоть что-то знакомое! А после пятнадцати минут в магазине «Интим-Эротика» настроение совсем поднялось. Когда он у тебя стоит — и самому как-то спокойнее. Здесь никто не умеет с тобой объясниться, и все же приятно оказаться в таком месте, где тебя никто заведомо не поймет. На родине все думают, что они тебя понимают, а здесь таких недоразумений не предвидится. Телефон-автомат не принял три вида монет, а карточку «Visa» не берет. У меня ушло целых два киловатта энергии на то, чтоб выяснить, что в Париже нет ларьков и телефонные карточки продаются только в барах. То есть в тех барах, в которых продают сигареты. Купить телефонную карточку по кредитке нельзя. Я решаю забить на это и посвящаю остаток дня осмотру достопримечательностей: самых знаменитых банкоматов Парижа. Я совсем заблудился (если это слово уместно в отношении города, в котором я смог бы худо-бедно сориентироваться, только если бы ядерщики с островов Муруроа[339]Муруроа — остров в архипелаге Туамоту, во французских владениях в Полинезии. На этом островке Франция проводила ядерные испытания. взорвали в нем в порядке испытания парочку бомб), — но вот я достал маны, — а мой «Tabac» к тому времени уже закрыли. Но вроде бы другой, в противоположном конце, еще работает. Сложная страна. На тротуаре стоят стулья, и все пьют кофе, хотя уже настало время ужинать. Колготок мало, что само по себе радостно. Из открытого бара — «Owner of a Lonely Heart»[340]«Обладатель одинокого сердца» (англ.). , песня Yes. Символично? Или «No»? Тротуары чертовски узкие, и иногда мне встречаются умопомрачительные суммы, от полумиллиона до 1,2 — самые высокие из всех виденных нами сумм, хотя они не идут ни в какое сравнение с ценой за Памелу: 4,7 млн. Француженки — капиталовложения на каблуках, только, на мой вкус, чересчур субтильные. В Париже, судя по всему, дефицит грудей. Всё какие-то птахи с ножками, как спички. У них спереди — по два крошечных кусочка. Наверно, исландцы могли бы здесь найти для себя хороший рынок сбыта, если уж на родине постоянно все урезают и говорят о недостаточном использовании сырья. Но в одежде француженки выглядят шикарно. Французские ароматические свечки.

Я еду в метро. А куда? А это тайна, покрытая мраком. Мраком за окнами поезда. Напротив меня сидит пожилая китаянка (ц. 3 500). Она растрепанная, лохматые черные волосы и на коленях сумка из кожзама. Платье — бесцветность до коленей, короткие ножки болтаются на весу. На них старые кроссовки «Рибок». Ноготь на большом пальце у нее наполовину оторван: кусочек ногтя загнулся вверх и виден на фоне серо-бурого платья. Китаянка. Я смотрю на нее. Она быстро движется в сторону сквозь пространство. Глаза от скорости покосились, от неподвижности устали, мясистые губы пересохли. Кто она? Куда едет? Пожилая китаянка. Она — это я.

Я — пожилая китаянка.

Я — пожилая китаянка, быстро еду сквозь синюю тьму, и из нее торчит кусочек ногтя, который царапает воздух. Да. Я в своей жизни ничего путного не нацарапал. Вся моя жизнь — такая вот царапина в воздухе. На следующей станции она оборвется.

С какой-то дури я выхожу на той же станции. Иду за китаянкой по весьма религиозному эскалатору. На каком-то газетном углу я смотрю, как она исчезает в толпе, как точка в плотном тексте. Я прихожу в себя и сажусь на стул на тротуаре. Каким-то непостижимым образом мне удается заказать пиво. После одного стакана с меня слетает китайское наваждение и прилетает мое старое «эго». После четырех стаканов и четырех звонков по телефону мне удается достать мою венгерку. Голос еще более радостный, чем я опасался. Мама сказала бы: «Бойкая девчонка». Невольно представляю их вместе на свадьбе. Она назначает мне встречу сегодня в десять вечера в баре. Святый Халлдоре Кильяне! Надо, что ли, записаться на интенсивный курс, обучающий тому, как производить приятное впечатление. Но вместо этого я остаюсь сидеть под открытым небом на какой-то кочке, истекая потом под кожанкой, и хлебаю пиво. За соседними столиками — какие-то ароматические свечки. Какие-то люди с сигаретами. Как будто это прямо что-то такое особенное. Здесь умопомрачительный шум. Ревущие машины — гробы на колесиках на четыре посадочных места, — а на тротуаре бесконечный показ мод. Я провожаю взглядом задницы — одну за другой. Успеваю разглядеть две беструсовые. Бритва в Амстердаме. А зубная щетка скоро будет в Будапеште. Мне надо быть гражданином мира. Пришел цветочник, какой-то венесуэльский механик с кислой улыбкой, и я собрался купить Катарине розу, но он не подходит к моему столику. Вот зараза! Как ни крути, я всегда останусь самим собой. Хотя я и несносен.

Хотя я и несносен. Все прямо сговорились затащить меня в этот бар с каким-то алкашиным названием. «Пер транки». На пути туда я оказываюсь в давке на узкой улице, с трудом протискиваюсь мимо двадцати шести бигсайзовых грудей, которые выглядывают из дверей, полуголые. Секс-бизнес здесь не так высоко развит, как в Амстердаме, но проститутки шикарнее и почтеннее, и вид у них не такой потаскушный, иные могли бы запросто баллотироваться на пост президента Франции. Я рад за французский народ, что у него есть такие большие груди, и я в отличном настроении иду на свидание со своей интернеточкой. Заглядывать в секс-шопы, однако, не рискую — из опасения при выходе нарваться на Кати. «Ах, вот ты какой!» — по-венгерски. Женщины ведут себя так, словно секса в мире нет, только разве что в момент их оргазма. Что неудивительно, поскольку они свои причинные места могут увидеть только в зеркале с какого-нибудь извращенческого ракурса. Мы же — напротив: весь день у нас в карманах болтаются эти ключи. «Женщины против секс-индустрии». Зашибись! Святая Хофи допустила до себя Трёстов хвостик. Помню его в бассейне. Невелика птица. Причем неперелетная. Все же я стараюсь выкинуть из головы Трёстов член, прокладывая путь сквозь эту разношерстую толпу на пешеходной улице в Париже. На свидании с венгерской обалдэйшн он не к месту.

I've Been Through the Desert on a Horse with No Name [341]Я переехал пустыню на безымянном коне (англ.)  — из песни «А Horse with No Name» группы America (1971)..

Когда я наконец дошел до бара, то опоздал на десять минут, и вся кровь у меня прилила к своему средоточию: сердце колотится, а все остальное обмякло, как будто между ног положили кусок теста. Я — Блин, только вместо «б» у меня «X» — для Храбрости. И сейчас, когда я вращаю очками, а вместе с ними и головой по сторонам, меня больше не зовут Хлин Бьёрн. Бар желтый, как фильтр. На маленьких круглых столиках стоят лампы под красными абажурами в белый горошек, «сладенькие», как сказала бы Хофи.

Возникают волосы. И: Хай! Она ниже ростом, чем я думал. Кати. Катенок. И все же, когда она улыбается мне прямо в лицо, у меня внутри — 6,2 по шкале Рихтера. Чтобы поцеловать ее, мне приходится наклониться, и я быстро подставляю губы, как-то по-детски нетерпеливо. Она отпечатывает на каждой щеке по мощному венгерскому поцелую.

— So you are Blinur? [342]Значит, ты — Блин? (англ.).

Она права. Два дружка за столиком, male и female [343]Мужского и женского пола (англ.). , меня несколько разочаровывают. Я здороваюсь с ними, прежде чем улучаю момент рассмотреть груди, которые целый год были сокрыты от меня по ту сторону экрана, Сети и океана. Оценить их объем трудно, синяя футболка просторная, хотя ее перерезает ремень от сумки наискось между волшебными бугорками, как ремень безопасности. Не могу сказать, прошиб меня горячий или холодный пот, а моя первая сигарета трясется, как сиденье в автобусе. Пока она растолковывает своим ровесникам причину моего появления в этом мире, я пытаюсь расслабиться и жду первых чисел. За нее можно дать 50 000. Нет, 60 000. Венгерский язык как бы промотан задом наперед. Это слушательный язык, а не разговорный. Слова выходят у них не изо рта, а из ушей и уже оттуда залетают в рот. Они берут все свои слова обратно. Ее друзья — какой-то «балласт». Жутко неинтересный контингент. Какой-то шахматист в очках, как у Элвиса Костелло, и чемпионка по плаванию (ц. 3500) с подкожными подушками на плечах. Похоже, что они — семейная пара. Интересно, какие шахматные фигуры вынырнут из нее. Однако мне по-странному приятно слушать их язык-конструктор, и я гашу недокуренную сигарету, чтоб зажечь новую, которая не так сильно трясется, скорее, мелко дрожит, скорее, включенный вибратор, чем сиденье в автобусе. За тем, как Катарина Хербциг огубливает свои слова, следит целая летающая тарелка с «Unun»[344] Unun — название исландской панк-группы конца 1980-х-начала 1990-х гг.. Ее губы похожи на губы французской актрисы, которая играла в «Синем»[345]Часть трилогии польского режиссера Кесьлевского: три фильма, в названиях которых фигурируют цвета флага Франции «Красный», «Белый», «Синий»).: глядя на них, забываешь, для чего человеку вообще даны губы.

— Have you been to Paris before?

— A? — очухиваюсь я.

— Have you been to Paris before?

— No.

— How do you like it?

— I like it. Now [346]Ты раньше бывал в Париже? — Нет. — Как он тебе нравится? — Он мне нравится. Сейчас (англ). .

У нее черные волосы. Прямые волосы. До плеч. У нее карие глаза. У нее прямой нос. У нее вычищенные зубы. У нее на лице ни грамма косметики. У нее на щеках ямочки. Она бойкая. Она смеется. Она какая-то вся здоровая и правильная, но вместе с тем озорная. Она курит сигарету «Салем», которая появляется между ее тонких пальцев как бы из ниоткуда. У нее под глазами и на носу веснушки, похожие на шоколадную крошку на каппучино. Она прелесть. Нет, она красивее, чем просто «прелесть». Она — черноволосое солнце. За нее можно дать 60 000, 70 000, 80 000, 90 000… За нее можно дать целый заем из банка (а выплачивать потом всю жизнь). Она — сокровище.

«I'm in love»[347]Я влюблен (англ.). , - думаю я по-английски. Для верности. Я освобожден от гнета секса. Все шлюхи мира мочатся за мое здоровье. Я чувствую, как частица радости просачивается из мозга в кровь. Похмелье ухмеливает прочь из меня, и сейчас у меня из сосков вот-вот закапают слезы. Мои ребра вот-вот сложатся в улыбку. Мама мия! Она касается меня кончиками пальцев. Она касается моей руки кончиками пальцев и одновременно продолжает обсуждать дела со своими друзьями. Ее касание глубоко трогает меня. Со мной случается легкий инсульт. Ее голос поливает меня, как поливальный шланг — кривое растение. Если б я купил акции на ее смех, я бы до самой смерти мог жить на проценты. Волоски на ее руке росли двадцать семь лет, и за все это время из-за них не разгорелось ни одной войны. Мама, ты была так добра ко мне, когда мы жили на улице Стаккахлид. Когда за ее губами обнажаются зубы, у меня перед глазами все бело, а в душе — как будто я с головой ушел под воду в закрытом бассейне. И надо мной дрожит доска, но я не чую дрожи. Я родился в 1962 году, и это позор. Позор мне, что я все эти годы зависал на фонарных столбах дома. Мне хочется домой, принять горячий душ и постричься, а потом пройти курс нетрадиционного лечения и после этого встретиться с ней, наедине. Хлин хочет в Хербциг.

Она рассказывает мне про свое путешествие. Это удивительное шествие. Катарина — такой человек, для которого затяжная поездка на поезде — как затяжка сигаретой. Все ее проблемы — это не проблема. Ее жизнь — ручей. Чисто, прозрачно и легко течет по проторенному руслу. А у меня — водохранилище. Со стоячей водой. Я чувствую, как мои плечи подаются в этом парижском баре, у меня за спиной — две мегатонны мутной воды, я чувствую, что запруду вот-вот прорвет. Ручей и водохранилище разговаривают. Она чувствует напряжение:

— You look different than I imagined.

— Yes?

— Yes. You look like an iceman. Iceman from Iceland [348]Ты выглядишь иначе, чем я себе представляла. — Да? — Да. Ты похож на снежного человека. Снежный человек из Исландии. , - говорит она и смеется заливистым смехом. С мехом. — So different from what you write to me. You have everything inside. When I look at you I could never see that you make me laugh. I always like what you write. Some people are like that. You are inside-person. I like that.

— Yes?

— Yes.

— Well, I stay a lot inside [349]Так непохож на то, что ты мне писал. Ты все держишь в себе. Когда я на тебя смотрю, я не могу себе представить, что ты можешь меня рассмешить. Мне нравится все, что ты мне пишешь. Некоторые люди такие. Ты — «внутренний» человек. Мне такие нравятся. — Да? — Да. Ну, я наружу выхожу редко (англ.). .

Она смеется. А Хофи бы спросила: «В каком смысле?» Я чувствую себя так, как будто мне удалось пробиться к славе за границей. Представляю заголовок в газете: «Вызвал смех в парижском баре». Я на верном пути. У них на столе пустые чашки из-под каппучино. Подходит официант, на лице у него: «Ну?» Зависает у нас над душой, и мы все оказываемся как бы покрыты его усами. Вдали кофеварки отрыгивают в чашки черноту, а за окном Старик разлил ночь. Мое лицо отражается в окне, а вокруг нас сидят курящие трепачи, загорелые кэмелы и  au pair с «Уинстоном», я больше не думаю о ценах, хотя за соседним столиком — какая-то хольменколленская[350]Хольменколлен — местность на окраине Осло, где построен трамплин и проводятся лыжные соревнования. штучка. Официант превратился в Моисея на горе, навис над нами, как грозовая туча, ждет от нас десяти заповедей взамен своих десяти запонок. Мне хочется пива, но я указываю на чашку Кати, и она заказывает за меня: «эн каффе сильвупле»[351]Un cafe, s'il vous plait (фр.)  — Кофе, пожалуйста.. Я запишу серебряными чернилами. Все ее слова.

— Nemi works for a computer company in Budapest [352]Неми работает в компьютерной фирме в Будапеште (англ.). , - говорит моя любимая. Значит, вот он какой, Немо.

— Oh yes?  — Я совсем одурел от лав, поэтому говорю только «Йес». Улыбаюсь, как идиот.

Немо спрашивает с сильным прононсом:

— What do you do?

— I'm fine,  — отвечаю я, и они все смеются.

Он уточняет:

— No, I mean work. What do you work? [353]А ты как? — Отлично. — Нет, я имел в виду работу. Где ты работаешь? (англ.).

Я пытаюсь описать дело своей жизни попривлекательнее для девы:

— I am ту own company [354]Я сам себе компания (англ.). .

Венгрия немножко замялась, потом Немо в очках, как у Костелло, спрашивает:

— Ah? What kind of company?

— Computers and collection [355]Ой, а какая компания? — Компьютеры и коллекционирование (англ.). .

Чемпионку по плаванию зовут Юлия:

— I hear you have woman president in Iceland?

— Yes. We have one president for the women and one for the men.

— What about gays? [356]Я слышала, у вас в Исландии президент — женщина? — Да. У нас один президент для женщин, один для мужчин. — А для геев? (англ.). — озорно спрашивает Кати, и мне хочется встать и тут же перед ней совершить харакири, но я ограничиваюсь смехом.

А остальные не смеются. Значит, мы с ней уже как бы соединились. В глубине моей души одно большое «Йесс!»

— And there are по trees in Island? [357]А ведь в Исландии нет деревьев? (англ.). — спрашивает шахматист.

«Island Records». Вот помню, сестра Эльса. Это была первая пластинка, которую она купила. «I'm on an Island»[358]«Я на острове» (англ.). . Kinks. О'кей. Я из Айландии.

— No, по. We have six trees but it's true, it is hard to see them. They are not together [359]Нет-нет. Штук шесть деревьев есть, но это верно, их нелегко увидеть. Они не вместе (англ.). .

Веселый урок страноведения. Я легок, как ветер, я иду до ветра, вижу в сортире телефон и пытаюсь позвонить маме, чтоб она заказала банкетный зал, но телефон не принимает мою карточку, и я испускаю струю в дырку в полу. Да… Отсталая страна! Больших стаканов пива нет. «Принца» нет. Коктейльного соуса нет. Кетчупа с картошкой фри тоже нет. Ларьков нет. Видеопроката нет. Грудей нет. Мужских туалетов нет, вместо них какие-то «hommes»[360]Мужчины (фр.). . Унитазов — и то нет! Одни дырки. А еще строят из себя ядерную державу. И все же я пытаюсь оказать помощь слаборазвитой стране, направив свою желтую струю на остатки французского говна вокруг дырки. Привет из Ай-сландии. Как им не ай-ай-ай! Все эти роскошные украшения и голубые голубки, воркующие на всех возможных перилах, и выпендрежный дверной косяк в этом городе шестисот миллионов дверей, — и все это не что иное, как умопомрачительно дорогая декорация для какого-то носа с усами в ботинках 39-го размера, потягивающего красное вино, которое здесь — главная статья экспорта. Франция! Самая лажовая постановка в истории человечества! Даже не дали миру ни одной завалящей группы электронщиков! У немцев хоть Kraftwerk был. Депардьё в Голливуде… Зашибись! Неудивительно, что Кантона[361]Эрик Даниэль Пьер Кантона — французский футболист 1980-1990-х гг. Свою спортивную карьеру закончил в «Манчестер Юнайтед». свалил из этой страны. Но у них есть жара. На улице комнатная температура, можно ходить в майке, только здешние мужики для этого слишком голубые. Я прибавляю к этому безнадежному морю маек одну черную кожанку и белый свитер и очки-хамелеоны, как у Олава Рагнара. Мы гуляем, на моем сокровище короткая юбка и плоскостопные кроссовки без лейбла: в ее ногах что-то мальчишеское, и маленькая милая сумочка хлопает по ягодице — как на ее месте сделал бы и я. Мои глаза трепещут, как бабочки, при взгляде на ее лодыжки, и мы шагаем навстречу чему-то прекрасному, ее шаги легки, хотя она бредет по колено в моей любви. Ее голова мне по подбородок, а сам я чувствую себя так, будто мне до подбородка доходит море пота. «Where are we going?»[362]«Куда мы идем?» (англ.). — спрашиваю я, таким тоном, словно речь идет о моем жизненном пути. Я читаю несколько надписей на майках, которые владыка космоса забавы ради послал навстречу мне по этим столетним булыжникам, написав на них ответы на мой вопрос: «University of Illinois» — «Yokohama Yachting Club» — «Doubter's Choice: The Biggest Menu in America, 6014, Riverside Drive, Hamlet, Nebraska» — «Aarhus Children's Theater Festival' 96»[363]«Университет Иллинойса» — «Яхт-клуб Йокохамы» — «Выбор для сомневающихся: Самое обширное меню в Америке, 6014, Набережный проезд, Гамлет, Небраска». — «Орхусский детский театральный фестиваль-96» (англ.). , - а мои попутчики венгерствуют промеж собой. Рядом работает какой-то бигтаймский фонтан, вокруг шумящей воды грохот скейтов. Площадь. Мы садимся на какой-то камень неизвестной породы, в глазах у нас значок «Макдональдса», и я втыкаю в нервные окончания еще одну сигарету. Предпоследнюю. Я невзначай сел рядом с Юлией, и она минут пятнадцать мучает меня расспросами о деревьях на Поплавке. «But they are planting. They are planting»[364]«Но они их сажают. Они сажают» (англ.). , - повторяю я, словно зануда гид, отвечающий туристам, и смотрю, как транс родом из какого-то Чуркистана изображает Майкла Джексона для двадцати семи зрителей. «Beat it»[365]«Бейся» (англ.). — доносится из раздолбанного басами кассетного одра. И полная безнадега в двух парах штанов держится за руки впереди нас. Неизвестные нам люди, которые никогда не добьются известности. «Hlynur Bjrrn Museum». Жалко мне иностранцев. Говорить не умеют, срут из дырки в дырку, даже матери-лесбиянки у них и то нет! Но смотрите: чемпионка по плаванию на меня запала. Она просит оставить ей адрес. Я представляю себе мамины объятия.

— It's Hlynur Bjorn Hafsteinsson, Bergporugotu, 8b, Reykjavik, Iceland.

— Is there no postal code?

— Oh yes. It's hundred and one Reykjavik. I'm the one [366]Это: Хлин Бьёрн Хавстейнссон, ул. Бергторугата, 86, Рейкьявик, Исландия. — А индекса нет? — Ах да: сто один Рейкьявик. Это — я (англ.). , - отвечаю я и смотрю на последнюю затяжку «Мальборо» с желтым фильтром, вспоминаю шутку Тимура и начинаю тосковать по родине.

Я уже набрал двести килограммов, когда Катарина наконец-то (не прошло, как говорится, и полгода…) встает, и мне предоставляется возможность посмотреть на нее с точки зрения ребенка, которого мы с ней непременно заведем и которого, как ни странно, будут звать Йёрген. Она смотрит мне в глаза — если, конечно, они видны ей сквозь мои очки, — и я без понятия, о чем она думает.

Я без понятия, о чем она думает. Мы идем, и она рассказывает мне про своего отца, который работает где-то там с налогами, и про свою мать, которая когда-то была актрисой, и про свою сестру, которая нетрудоспособная, а заодно про новейшую модель венгерской инвалидной коляски, а я рассказываю ей про папу, который работает где-то там с бухучетом, и про маму, которая когда-то была the hottest thing [367]Самая крутая штучка (англ.). в Хунатинге, и про сестру, у которой муж недееспособный, а заодно про выкидыш, но про Лоллу и лесбиянство не говорю. Потом мы на протяжении двухсот метров обсуждаем Бьорк. А потом мы доходим до гостиницы, в которой они живут, и остальные догоняют нас, и мы стоим вчетвером, нас освещает вывеска, и мне нестерпимо хочется оторвать от рядом стоящей машины «дворники» и отлупить ими эту парочку — брасс и мат, — и загнать их в гостиницу: пусть там играют в свои подводные шахматы до посинения, но вместо этого я просто говорю «yes» в ответ на ее «It was nice to see you»[368]«Было приятно с тобой увидеться» (англ.). , и «А?» — в ответ на ее «Where are you staying?»[369]«Где ты остановился?» (англ.). , и «Ай, ай!» — в ответ на ее поцелуи, и «Бай-бай» — когда она вместе со своими дурацкими друзьями исчезает в дверях гостиницы. Она уносит мои чувства сквозь открытую стеклянную дверь, и когда она скрывается, чувства летят обратно и шлепают меня по лицу, как натянутые подтяжки. Стереоскопическая боль. Я смотрю на вывеску. «Hotel des Hommes». А-а!

На часах в городе гомиков 0023, и дома на улице как раз этого года постройки. У магазинов двери как у гаражей. Я слушаю — и слушаюсь движений собственной кожанки. Ночь тяжелая, а жизнь легка. Все едут в деревню. По краю тротуара — невысокие коричневые столбы, или просто лбы. Пару-тройку их я пинаю ногой. Я на это не рассчитывал. Не предпринял на этот счет никаких мер. Из окна на одном из верхних этажей доносятся женские стоны, вопли о спасении. Я останавливаю своего Dead. Man Walking [370]Шагающего мертвеца (англ.)  — название выпущенного в 1995 г. фильма Тима Роббинса (в ролях Тим Роббинс, Сьюзен Сарандон, Шон Пени), известного у нас под названием «Мертвец идет»., чтобы послушать, а заодно выкурить свою последнюю сигарету: последнюю в пачке и последнюю на этой планете. А там — посмотрим. Посмотрим, что там на других планетах. Хотя жизнь легка. Жизнь легка, с легкостью воспаряет из меня в небеса. Еще одиннадцать затяжек — и конец… Вопрос только, каким способом кончить. Здесь на ночной улице во Франции со вспомогательными средствами напряженка. Первое, что мне приходит в голову: залезть под «ситроен», присосаться к выхлопной трубе и ждать до утра. Но нет… Подходит прохожий — пятидесятилетний смугляк на последнем месяце беременности, такой турецкий колобок, — я останавливаю его и спрашиваю:

— Excuse me, but could you kill me? [371]Простите, вы не могли бы меня убить? (англ.).

Он не понимает. Просто навостряет глаза вместо ушей.

— Execute. Could you execute me? [372]Казнить. Вы не могли бы меня казнить? (англ.). — повторяю я.

— Execuse?  — басом переспрашивает он.

Я хватаю его толстые ручищи и хочу приложить их к своему горлу, но он шарахается и отпихивает меня. Я падаю на капот. Он ревет надо мной какое-то алла-балла и пинает меня в живот, и я качусь между машинами, лежу там и говорю: «Yes! Давай! More! Kill те! »[373]«Да!.. Еще! Убей меня!» (англ.) Он для проформы пинает меня в пах и по коленке и что-то гудит на своем языке, Я молчу. Потом он плетется прочь.

Я без движения лежу на асфальте между машинами. Стоны любовников на верхнем этаже все громче и громче. И я понимаю, что мне не хочется прямо сразу прощаться с жизнью. Это было недоразумение. Эти стоны тянут меня, как разорванные сухожилия у какого-нибудь слишком живого спортсмена. На краю могилы жизнь держит меня за сухожилия. Я чувствую, как по мере возрастания стонов сухожилия натягиваются и не дают мне упасть. При этих звуках меня наполняет странное блаженство, а может, женство. У этих винных хуиишек хорошо получается! Вспоминаю Оли и ту — голую в спальне на Снидменги. Утираю со рта слюну. Боль в животе и немножко в коленке. Пудовый турецкий кулак.

Я поднимаюсь на ноги, хватаюсь за живот, наклоняюсь над капотом, кашляю. Она там, на четвертом этаже, все никак не кончит. Женщина, которая вопит. Вдруг я вспоминаю про ухо, которое купил в Амстердаме, и понимаю, что я больше никогда ее не увижу, она завтра уезжает, так что…

Я спрашиваю у портье Хербциг. В номерах телефонов нет. Он велит мне просто подняться по лестнице. Номер 18. Мой день в 62-м году под знаком Водолея. Так-так… Я на неверных ногах водолеюсь вверх по лестнице. Я стучусь в эту дверь. С таким же успехом я мог бы покончить с собой. За дверью венгерская речь. Я говорю: «It's me»[374]«Это я» (англ.). , - говорю вполне серьезно. Ее нос — из дверей. Нос, который… «Can I talk to you alone?» — «Okay, wait»[375]«Я могу поговорить с тобой наедине?» — «Хорошо, подожди» (англ.). . Когда она закрывает за собой, на ней белая ночная рубашка до коленей. Мы стоим в труднопроходимом коридоре с толстым кроваво-красным ковром и желтыми, как моча, обоями. «I wanted to give you this»[376]«Я хотел подарить тебе вот это» (англ.). ,- говорю я и вручаю ей сверток. Она ласково улыбается, но становится серьезнее, когда принимается развязывать ленточку на упаковке, которая после поезда и целого дня в большом городе порядком поистрепалась. В упаковке человеческое ухо из пластмассы телесного цвета, по весу почти как настоящее. Под волосами — легкое удивление, а потом она откидывает их таким движением и с таким выражением лица, которое я с радостью посмотрел бы еще и еще раз по видео. Она одной ноздрей сдувает два последних волоска, потом опять смотрит на ухо у себя на ладони и тихонько хихикает. Сандра Баллок дает интервью каналу «Скай». Я слегка улыбаюсь, а она опять посерьезнела и посмотрела на меня. В каждом зрачке — по целой галактике. И где-то на одной из планет — моя жизнь.

Я тихонько рассказываю ей про Ван-Гога.

Мы уселись на мягкие ковровые ступеньки, она повыше — в уютной позе, колени под рубашкой, руки обхватывают их, пальцы ног сжаты, их десять, как баллов, они в двух сантиметрах от коленки, которую пнул турок, на штанах след от ботинка, — и тут мне становится абсолютно все равно, буду ли я жив следующие пятнадцать минут, и я говорю, как перед смертью: «I love you», только в последний момент у меня выходит:

— I like you [377]Ты мне нравишься (англ.). .

Но она все поняла. На ее лице вянет трава, а на глазах появляется такая пленка, будто слабый морозец сковал две радужные бензиновые лужи посреди двора. Она вся деревенеет и смотрит в свои коленки. Лицо скрывается за волосами. За сим — глотание комка в горле. Гостиничное молчание. Шорох кожанки. И она отдаляется от меня на одну веснушку, когда наконец поднимает голову и говорит, с волосами на щеке:

— I am sorry [378]Прости (англ.). .

Через две разбухшие минуты она повторяет:

— I am sorry.

А потом: «I like you too, but…»[379]«Ты мне тоже нравишься, но…» (англ.). Я жду, но за этим «батом» ничего не следует. Тогда я спрашиваю: «What?»[380]«Что?» (англ.). Она отвечает: «I, well, I, I have a boyfriend»[381]«Ну, я… у меня есть парень» (англ.). . Оказывается, шахматист — ее благоверный. Спок! И мама. Спок и мама вместе на свадьбе в «Криптоне». Затем следует отчет о предыдущих возлюбленных, теплые слова в мой адрес и благодарности за мейлы. В промежутках: паузы, наполненные дыханием. Исландское дыхание на четыреста граммов тяжелее. Потом в дверях за спиной раздается голос Немо, и она говорит: «I have to go now». — «Yes»[382]«Мне пора идти», — «Да» (англ.). . Ho потом она говорит: «Уэйт!»[383]«Подожди!» (англ.). — и распускается, как белый цветок хлопка в убыстренной съемке в документальном фильме на канале «Дискавери». Я остаюсь сидеть, прикусив язык. Она возвращается, я встаю, опять чувствую боль в животе. Она улыбается и подает мне тюбик зубной пасты: «The only thing from Hungary I have for you»[384]«Это единственное, что у меня для тебя есть из Венгрии» (англ.). . Она гений! «Great. You are so… you are… Thank you»[385]«Отлично! Ты такая… Ты… Спасибо» (англ.). . Мы смеемся, как брат и сестра. Потом она становится серьезной и опускает веки, наполовину скрывая зрачки. Расстояние от ресниц до уголков глаз длинное-длинное. Длиной в жизнь. Веки круглые. Как поверхность Земли. Расстояние длиной в жизнь. А я пытаюсь долететь до этой планеты из своей галактики: нервно вперяю глаза под углом восемь градусов в ее атмосферу, надеясь, что глаза не сгорят до того, как войдут с ней в контакт. «Аполлон-13».

— Good-bye, — говорит она с ударением на «good». Хороший «бай».

Я просто отвечаю «yes». Она целует меня в губы — внеземная мягкость, даже в космосе такой не сыщешь. Капитан Кирк в массажном салоне в «Криптоне». Мои прощальные слова текут по губам, как мёд:

— How do you say «yes» in Hungarian? [386]Как по-венгерски будет «да»? (англ.).

— Igen,  — отвечает она, быстро улыбается, а потом я провожаю ее взглядом по коридору.

Глубоко внутри меня — эхо двух тяжелых бронзовых церковных колоколов, когда я ЧУВСТВУЮ, как свободно болтаются ее груди. Она поворачивает ручку — и голову, — улыбается и наконец закрывает за собой дверь. Дверь захлопывается с двойным глухим щелчком. Как будто под кровью и плотью ломаются два позвонка.

Время полтретьего, и я на улице, и в руках у меня вся моя жизнь, а в придачу к ней наполовину выжатый тюбик зубной пасты из Будапешта. «Odol. Magyar Fogkrem». Ездить в бассейн на урок плавания в автобусе бывало весело. На всех аптеках в Париже мигают такие зеленые кресты. Я не имею понятия, что и как в этом городе открыто по ночам и в выходные, но мне нужно кое-что купить. Fogkrem? Фиг-крем. Смерть наступила в результате передозировки фиг-крема. На карте Европы в атласе Венгрия всегда желтого цвета. У нее в английском языке какой-то желтый акцент. Дело Гейрфинна[387]Нашумевшее дело середины 1970-х гг.: житель Кеплавика по имени Гейрфинн, рядовой гражданин, пропал без вести; считается, что он был убит. Хотя по этому делу проводились аресты, настоящих убийц так и не нашли. так и не раскрыли. Дядя Элли считает, что его закатали в бетон на лестнице на Баронсстиг. Женщина на верхнем этаже кончила и ушла. Я иду по направлению к другой жизни. Коленка вроде побаливает. Гюлли заразился СПИДом. Вот молодец. Теперь ему есть к чему стремиться. Мне хочется умереть от чего-то, что считается хорошим и полезным, от любви, например, или от лекарств. А еще этот Немо. Я уже был близок к цели. Но, наверно, не к той. По улице — эхо от «мерса» с лампочкой от такси. Во всех окнах свет погашен. Не понимаю, как можно согласиться на то, чтоб спать здесь всю жизнь. Многие в Париже занимаются тем, что отращивают бакенбарды. Что само по себе понятно. Им больше делать нечего. «Аполлон-13». Они в целости и сохранности вернулись на Землю. Но до Луны не долетели. Я не долетел до Луны.

Вот она.

Я должен был это сказать. Я не мог это сказать. Я этого раньше никогда не говорил. Хотя осилить «I love you» легче, чем «я люблю тебя». Наверно, это ничего бы не изменило. Теперь все кончено. Впереди ничего нет. Igen. Я бреду. Вот что это было. Только мрак. Все черно. И она тоже. Она (ц. 15 000) с пышной прической, стоит на углу, ее зубы — сияющая вывеска в ночи, и она говорит семь слов, которых я не понимаю, но значение которых мне ясно. Толстуха в облегающем. Глаза — без белка — два обдолбанных огонька. Ее высокие каблуки гремят, когда я иду за ней по улице. За училкой в кабинет директора. Я канаю за ней. Я заканываю в очень узкий коридор. Я канаю вверх по узкой лестнице. Ее задница — сама по себе, живет своей жизнью, у нее свой собственный характер или даже душа. Третий этаж. Комната — каюта, на полу коричневый ковер, стены и потолок тоже коричневые. Ворсистая безвоздушная пизда. Здесь кончили немало отважных мужчин. Она поворачивается ко мне спиной и пьет воду из пластиковой бутылки. Точнее, они: она и ее задница. Она одной рукой расстегивает молнию у себя на спине. Здесь все коричневое, кроме унитаза, который стоит рядом с каким-то допотопным ложем. А все остальное коричневое. Ее кожа, ковер, матрас… Это скорее похоже на ворсистую задницу. Зад у нее пышный. Этого у него не отнять. На нем можно удержать книгу. Он один тянет на 6000. А ей тогда остаются 9000. Она поворачивается ко мне — волосы распушенные, сама растелешенная, — в одном лифчике и туфлях. Она указывает пальцем на мою одежду. И правда: я забыл раздеться. Да, для этого, наверно, полагается раздеваться. Она своей улыбкой высвобождает меня из штанов, садится на биде и копошится там, пока я стягиваю с себя все остальное. В каморке становится чуть-чуть светлее, когда я заканчиваю раздеваться, и еще светлее — когда она протягивает мне ладонь. Я наклоняюсь к штанам за деньгами и кладу их в нее. Около пяти тысяч исландских крон. Значит, десять тысяч я сэкономил. Она прячет деньги и садится на матрас. Она искусно натягивает на хрен Бьёрна розовый презерватив. Особенно если принять в расчет, что ногти у нее длиной где-то семь сантиметров и зеленые. Она принимается за работу. Это так же возбуждает, как если б она надувала розовый воздушный шарик. Прическа на удивление жесткая, когда я касаюсь ее, чтобы от нее освободиться. Она поднимает глаза — губы размером с пончик. Хью Грант. Я стаскиваю с себя презерватив и ложусь на постель. Она смотрит на меня, белок в глазах поблескивает: удивлена, но все же вяло склоняет надо мной несколько секций своей кожи. Одна грудь слегка вываливается из лифчика и на мгновение прижимается к очкам, как подушка безопасности к лобовому стеклу при аварии. Чувствую, как ногти скребутся вокруг моей столицы, когда она пытается заставить Его подняться. В ее глазах я различаю три вида наркотиков. Я закрываю глаза и сосредоточиваюсь на заднице, а заодно немножко на грудях Хофи и Лолле на ковре, — пока у меня не встает в полный рост.

Сегодня он по длине равен ее имени: Катарина.

Она манит меня в теснину, а я по теснинам никогда не ездил, с меня уже хватит и этой тьмы. Так что я держусь проезжей дороги: той, по которой люди протискиваются внутрь и выползают наружу.

Ночь черная с розовой изнанкой. Это — как засунуть Его в рассадник вирусов СПИДа. Что мне как раз и нужно. Из пизды ты вышел и в пизду отыдеши. Она такая толстая, можно подумать, я оказался в постели с директором фирмы. Она стонет: «hugh!» А я грантуюсь на ней. Пластмассовые золотистые сережки. Это — как наконец встретить свою юношескую любовь. Наконец-то! Мы — хорошая пара. Черный хлеб, белый хлеб.

На розовом дне ночи — набухший от крови я, а где-то высоко-высоко в небе надо мной на белом лунном песке — тень американского флага. Из пизды на Луну. Из пизды на Луну взлетело человечество на крыльях НАСА, а я уже возвращаюсь. В черную дыру. В дыру черной. Медленно вхожу в родовой канал…

С проститутками вот в чем дело: ты за это платишь, а всю работу приходится выполнять самому. Не мешало бы улучшить сервис. Я быстро кончаю и ложусь на нее. Она что-то бормочет подо мной, но я не отпускаю ее и не вынимаю Его из нее, чтоб уж наверняка заразиться. Между Луной и пиздой. Зашибись! Она опять что-то бормочет, но я вцепляюсь в нее мертвой хваткой. В конце концов у нас дошло до драки. Она сильная, и я падаю со складчатой горы. Между шлюхой и стеной. Когда она встает, матрас слегка трясется. Слышу, как она выходит.

На нижней полке ночи — голый я, сжимаюсь в позу эмбриона, только что исторгнутый из чрева, в мурашках и в очках, с наркотическим соком на члене, в коричневой ворсистой каморке; иллюминатор, розовый и мокрый, исчез из моего поля зрения. Корабль отчалил. Мисс Ночь. Он плывет вокруг света по морям и мимо берега и не видит солнца. Я — навеки пассажир ночи, и все же думаю о доме, о маме, о том, что она подумает, когда с меня спадут килограммы и главврач будет вводить мне питание через вену. В темном кармане черной кожанки на полу спрятан весь мой свет в этой жизни, в раздавленном тюбике.

По настенному ковру из моих ушей разносится старая запись, тихое, приглушенное обшарпанное пение, Хёйк Мортенс с группой на танцах в старину: «Катарина, Катарина, тюбик пасты и мандолина, Катарина, Катарина, девочка моя»[388]Искаженная цитата из шлягера Хёйка Мортенса, исландского эстрадного певца, популярного в 1950-х гг.. Засыпаю.

Меня будят злые зеленые ногти.

* * *

Я прибавляю на лицо две недели.

* * *

Лолла продолжает завоевывать пространство. Из нее торчат уже восемь месяцев. Самый большой живот в городе. Не прыщик какой-нибудь. Кажется, на всем этом вот-вот проступит лицо. Меня больше всего поражает, что кожа не лопнет. Она все еще работает и при этом каждый день ходит на какие-то курсы для сумчатых. Акранесец заходит в гости, воркует с Лоллой, пока мама варит кофе. Во всем у них одно сплошное «взаимопонимание». Я жертвую едва начатой серией «Стар Трека» и выхожу из комнаты. Его зовут Стебби Стеф. Это, стало быть, Стефан Стефанссон. Жалко, что над этим Стебби нельза стеббаться. Я думал, это какой-нибудь весь из себя чернявый качок-футболист, но у донора спермы волосы и кожа серые, как цемент, хотя седеть он еще не начал. Такой норвегистый тип. Он выше меня всего на каких-то три сантиметра, но, судя по всему, именно они и решили дело. Мы здороваемся, как заведено у однопостельников. Глаза — на живот.

— Хлин, сын Берглинд, — ласково говорит Лолла.

— Здравствуй, — говорит донор спермы из Акранеса.

— Привет…

На нем какие-то чешки как у пешки. Какие-то стираные-застираные джинсы и невероятная светлая спортивная кофта. Я бы дал ему лет тридцать — вместе с кофтой. На мой вкус, этот Стебби Стеф — конченый цивил. Но студенткам Пединститута он бы показался симпатягой. Он мог бы играть в кино про викингов, только без реплик, или содержать крутой конноспортивный клуб, — хотя, судя по всему, ездят как раз на нем. Когда он садится — лошадиные ноги. Лицо пуховое, прямо из журнала про вязание, а может, про вязки; весь мозг из головы выдуло феном. Ему явно нечего сказать. Но Лолла почему-то верит в него:

— Ну, что ты скажешь?

Он что-то на это сказал, а что — сказать трудно. Его волосы почему-то притягивают внимание больше, чем то, что под ними. И все же прононс у него не деревенский, скорее такой как бы норвежский. Среди его волос вдруг отыскивается информация о том, что в эту страну он ездил учиться. На ландшафтного дизайнера. Вот-вот. Это как раз такой тип, от которого обществу никакой пользы, но его на всякий случай держат: вдруг пригодится. Когда кому-нибудь потребуется кровь или органы. Но ему и отдавать нечего. Кроме спермы. Совершенный донор спермы. Оцените коварство Лоллы, черт бы ее побрал! Она выбрала себе совершенно пустой экран, чтобы ребенку достались только ее файлы. Они перебирают будущие имена. Лолле хочется назвать его Халлдором в честь ее папы. У Дизайнера на этот счет своего мнения нет. Я молчу и смотрю то на ее пузо, то на его ширинку. Но никакой связи между ними не вижу. По крайней мере, такой связи, какая есть между мной и мамой. Мама настраивается на «демократичный» канал и улыбается Стебби Дизайнеру, явно чересчур натянуто:

— Ты знаешь, мы тебе всегда рады, — говорит она и наливает в его чашку кофе.

— Да, спасибо, — отвечает он, улыбается такой акранесистой улыбочкой и забеляет кофе молоком. Оно поднимается в чашке, как холодная сперма в горячей крови.

У меня изо рта вылетает:

— Эй… А ты уже раньше этим занимался?

— Чем? — спрашивает он.

— У тебя еще с кем-нибудь так было?

Лолла стреляет в меня глазами через стол, и я пытаюсь спастись, быстро улыбнувшись дурацкой невинной улыбкой. Дизайнер перестает пить кофе, ставит чашку на стол, поудобнее устраивается в своей кофте и без тени иронии произносит:

— А-а, ты в этом смысле… Ты хотел спросить, есть ли у меня еще дети… Нет, это первый…

— А ты никогда не думал посвятить этому жизнь? — продолжаю я.

— Не-е, одного раза хватит… — говорит он и смеется, как будто сказал что-то сверхоригинальное.

— А ты этим заинтересовался, Хлин? — спрашивает Лолла. С целыми 3,5 кг подтекста.

— Ага.

— Ты, наверно, хочешь его спросить, как именно он это сделал.

И смех.

— Попробуй. Это здорово, — ехидно прибавляет она.

Опять смех.

— Да я не о том. Я уже пробовал, — говорю я; на мне мамин взгляд.

— И что, не вышло? — продолжает Лолла.

— Ага. Хотя никогда не знаешь, вдруг от тебя кто-то забеременел… на стороне.

— Ой, правда? — невинно спрашивает мама.

Далее небольшая пауза, пока мне не удается перевести разговор обратно на акранесца:

— Нет. Я просто тут подумал о маме, что если ей опять захочется забеременеть, то, может, вот он…

— Да что ты! У меня других забот хватает, — со смехом перебивает мама.

— Да. Наверно, хватает, — говорю я.

— Хлин у нас юморист, — объясняет Лолла Дизайнеру, который сидит и смотрит на меня, как садовый архитектор.

— Нет-нет. Я тут подумал, а не стать ли мне донором спермы, — говорю я, когда мама отсмеялась, а Лолла отулыбалась.

Хотя неясно, понял ли Дизайнер мои последние фразы.

— Донором спермы! — восклицает Лолла.

— Ага. Или как это называется? Ассистент? Или… — Я замолчал, так и не сказав «спермопроводчик».

Однако между нами воцаряется беременное молчание. И мы все сидим, как семья дураков, мы втроем — как «белый сброд», род такой захудалый, что уже и плодиться не может, три последних динозавра на приеме у доброго ученого Стивена Дизайнерса, который решил спасти вид от вымирания.

— Неплохая, должно быть, работенка, — говорю я, чтобы разрядить атмосферу.

— Ах да, Хлин, ты же у нас безработный. Наверно, это тебе подойдет, — говорит Лолла.

— Ага. О такой работе можно только мечтать, — смотрю на донора, — сколько тебе… — отвожу глаза, — как ты думаешь, сколько за такое платят? — Реакция негативная. — У вас, ну, у тех, кто этим занимается, есть какое-нибудь объединение там? — Густое молчание. — Ну, профсоюз? Хотя нет, вы, наверно, по собственной инициативе…

Я закончил. Говорить о реакции трудно. Дизайнерс кашляет. Лолла смотрит на кофейник. Я наливаю себе кофе. Мама:

— Ну, как у вас там в Акранесе, садов много?

* * *

Я не могу определиться. Я не могу решить, надеюсь ли я на то, что Лолла не доносит этот плод именно из-за того, что отец — он, или наоборот. Не знаю, что лучше. Я его ненавижу. Дизайнерса. Я надеюсь, что отец не он. Надеюсь, что отец не он, и в то же время, что это не я. Я надеюсь… Да. Или как?… Наверно, нет ничего страшного в том, чтоб заиметь ребенка со своей мамой. Хотя нет… Он импотент. Его сперма застывает, как воск. В душевой в бассейне в Акранесе он беструсово машет своим садовым пустоцветом. Они так долго пытались… А сейчас уже поздно. Что сделано, то сделано. Или как?… Тимур — полная клиника. Его все время на чем-то клинит. Ему бы удалось обезводить Лондон.

Я стою в консервном Банке Исландии. Я тут, наверно, уже минут пятнадцать простоял. Видел, как Лолла идет по Лёйгавег. Я не смог заглянуть ей в лицо. Не мог смотреть ей в лицо. После того, что я сделал. После того, что случилось. Здесь народ снимает деньги и делает вклады. Разве то, что уже вложено, обратно вынуть можно? Как сказал таксист: «Сдачу давать правильно». Я выхожу, потом вхожу обратно. Пришел охранник с ключами. Банк закрывается. Я хотел бы, чтоб меня закрыли в банке. Чтоб меня положили на счет. Охранник спрашивает, закончил ли я свои дела. Выпускает меня. На крыльце я не могу решить, рискнуть ли мне пойти домой или спуститься на пристань. И я иду в «К-бар». По дороге утешаюсь тем, что в Париже заработал СПИД. «Для того, чтоб сработало, нужно время». Сказал Тимур. СПИД — не самый быстродействующий способ покончить с собой. На одну постановку диагноза уходит три месяца. Из-за бюрократии. Это как тот «аборт». Чтоб сработало, нужно ждать. На самом деле это даже и не самоубийство, а как бы запоздалый аборт. Смерть — это запоздалый аборт. Очень запоздалый. Через сто лет здесь на Лёйгавег всех заменят. Тогда по этой улице будет ходить совсем другой народ. Кто-то побежит мне навстречу, как будто это и есть жизнь. Ни с того ни с сего заморачиваюсь на том, какой они составят некролог для радио.

«Наш возлюбленный сын, отец, брат, зять, однокашник и однопостельник Хлин Бьёрн Хавстейнссон скончался в Центральной больнице 3 марта с. г. О времени и месте похорон будет сообщено дополнительно. — Берглинд Саймундсдоттир, Олёв Халлдорсдоттир, Халлдор Стефанссон, Хавстейн Магнуссон, Эльса Хавстейнсдоттир и Магнус Видар Вагнссон с детьми».

Магнус Видар Вагнссон… ему-то что делать на моих похоронах? И бабушек я забыл. Эльсе Хельсиноре, а может, Хельсингёр и Турид… Не помню, какое у бабушки отчество.

Как это — умирать?

«It takes a life, to die»[389]«На то, чтоб умереть, уходит целая жизнь» (англ.). , - сказал Гюлли.

Вхожу в бар. С экрана вспархивают какие-то австралийские куры. Сажусь рядом с Тимуром. Сегодня он уравновешеннее, чем всегда. Совсем заколдовался. Я спрашиваю его: «А может, нам это все хозяйство перемотать?» Сигарета дрожит во рту: тик, тик, тик…

— В смысле, повторить? А не надо. Все получилось.

— Нет, я имел в виду: отмотать на начало. Отменить.

— Отменить?

— Да.

— Нет, уже поздно. Point of по return will not return [390]Точка невозвращения не вернется (англ.). .

Датчане вернули исландцам манускрипты саг… Я отдаю ему кожаный магический предмет, а затем блюю в сортире. Не знаю чем. Я ведь ничего не ел с тех самых пор, как… Вот с тех самых пор. Я изблевываю из себя душу. Из-под очков выкатываются две слезинки. Слезы в блевотине. Это очень точно передает мое состояние. Эльса, Хофи… А теперь и Лолла. Climax Blues Band. Я утираюсь туалетной бумагой и незамеченным выхожу из бара. Но по крайней мере мне не надо платить до тех пор, пока «не будет виден результат». Надеюсь, что я сдохну до того. Отспидуюсь в мир иной. Хотя нет… Это все бред. В большем бреде я в последнее время не участвовал. Это был не я. Или… кем я стал? Все эти дни я набирался каких-то поганых воспоминаний. Сегодня с тех пор прошло два дня.

Трёст дал мне «э», а потом настал черед «б» и «а». Беспроволочный аборт.

Я вспоминаю. Аборт по телефону.

После девяноста минут на экстази я молниеношусь к его столику и говорю: «Сейчас или нэвер», а он отвечает: «Сейчас, сейчас». Мы назначаем встречу в четыре у него дома, но сперва мне надо зайти домой на Бергторугата и обеспечить «аксесс». Я прокрадываюсь в их спальню с пузырящейся газировкой в душе (Фу, слава богу! Обе спят!) и ставлю под кровать телефон, трубку кладу на пол динамиком вверх, чтоб он указывал прямо на пузо, в полном соответствии с предписаниями, а рядом кладу колдовской прибор Тимура, обшарпанную кожаную коробочку, в которой, наверно, камень из печени или почки какого-то девяностолетнего индейца, сложившего свою пропесоченную голову в красных солнцежарких степях Аризоны мно го-много лет тому назад. Потом змеюсь вон из-под кровати и через некоторое время львом вхожу в красную комнату на соседней улице, в которой живет Тимур, а под потолком подвешен мотоцикл. Зайти к нему домой — умопомрачительный бонус в этой сделке, и я долго впиваю в себя атмосферу и выспрашиваю его о вещах на стенах.

Вальдорф — примерно такой же тип, как сам Тимур, только худее. Монах-люкс в белом костюме, лысый, плакатно улыбается нам из-под своей ZZ-Тор- ной бородищи на заднем сиденье белого лимузина. У него фиолетовые очки, и там, где он машет из окна, поставлен кружок. Ему примерно шестьдесят четыре года. В сторону от плаката: в углу на полу печка от «Lincoln Continental» с бампером. Перед ним: полироль, тряпка и свечки в ряд. Алтарь. Пусть свечи горят. Или: надо полировать машину. Полировать машину.

Я спрашиваю про мотоцикл под потолком; он разобран на семнадцать частей.

— Это «кавасаки».

— Нет, я спрашиваю, почему он разобран и под потолком?

— Мотоцикл — это скорость.

— Да.

— А какую скорость он развивает?

— Такой мотоцикл? Не знаю. Наверно, триста…

— Двести miles per hour [391]Двести миль в час (англ.). . Скорость. Он под потолком. И разобран. Внешняя гармония, — говорит он и возится на полке; он на голову ниже меня, зато толще на две ляжки. Штаны с широким задом замечательно беспорядочны в этой вылизанной мансарде. — Ты какой-то нервный. Тебе надо успокоиться, пока мы не начнем. Марафету хочешь? — спрашивает он, держа в руке запыленный пакетик.

Я ни словом не обмолвился про свое «э», но интуиция говорит ему это. Да. Он знает, что делает, думаю я и сажусь на жесткий кожаный диван. Он садится на такой же стул. Между нами столик со стеклом. Здесь все так надраено и стерильно, от его лысины до какого-нибудь замороченного электрочайника у плиты в углу. То есть я не уверен, что это чайник, просто мне так кажется. Мы нюхаем кокаин. Внутри у меня растет неистовая скорость, но он прав, я как-то успокаиваюсь. Это — как когда сидишь в машине на скорости сто километров в час и вдруг она увеличивает ее до ста пятидесяти километров в час. И тогда ты успокаиваешься на заднем сиденье, и наступает полный штиль. Штиль на большой скорости. Мотоцикл у меня над головой собирается и отчаянно ревет, крутит колесами в воздухе. Мы двадцать минут сидим и слушаем это. Мне уже кажется, Тимур вот-вот заснет на своем стуле. А потом:

— Ну, как ты сказал, на каком она месяце?

— На седьмом. Семь месяцев и две недели.

— Ага. Всё будет тип-топ.

Он продувает свои прококаиненные ноздри. Потом берет радиотелефон. Держит его в руке и спрашивает меня:

— Ты телефон под кровать поставил? Трубкой вверх?

— Да.

Он нажимает кнопки; мне кажется, это не мамин номер, и я уже собрался вмешаться, как он говорит в телефон:

— Тимур… Да… Ты готов?… Потом… До пяти…

Он вешает трубку, с трудом поднимается и завешивает окно плотной черной шторой. Становится темно. Я отрубаюсь. Мотоцикл над нами как-то разряжает атмосферу. Но из-за шума у меня рябит в глазах. Снимаю очки. Опять надеваю. Сигарета курится сама по себе. Когда Тимур опять появляется в поле зрения, он сидит напротив меня с семью стаканами пива. Кажется. Белая пена — как свет в этой тьме. Он спрашивает:

— А этот, с подбородком, тебе знаком?

— Трёст? Ага.

— И что это за тип?

— Да так… Он спит с подругами своих друзей.

— Так я и знал. Какой у нее номер?

Я говорю ему домашний номер. Он набирает. Слушает. Тяжело дышит и с укором смотрит на меня:

— Там занято.

— Быть не может. Они обе спят.

— Обе?

— Да. Мама…

— Мама? Твоя мама? Это она?

— Да… То есть нет.

— Как это?

— Ну, она осталась у нее ночевать.

— I see [392]Понятно (англ.). .

— Может, ты не туда попал? Набери снова, — говорю я.

Он набирает номер еще раз. Опять занято. Я ничего не понимаю. А он понимает. На Тимура можно положиться. Но я начинаю в этом сомневаться, когда он говорит:

— Неувязочка. Трубка снята. Я это уже давно не делал. Придется тебе к ней опять заскочить. Жди, пока я не позвоню.

Я очень быстро добежал обратно, потому что внутри у меня все та же скорость, но ключ и замок в отличие от меня не нахимичены. Так что пришлось повозиться с ними. Смотрю в утреннее непроснувшееся небо. Я знаю: я не ведаю, что творю — аборт маминой жене но телефону при поддержке клинического — заклинившего Тимуpa! Но иногда приходится брать дело в свои руки, даже если хочется сделать ноги… Вот что я хотел, да не решился сказать кому-то над крышей маминого дома.

Я лежу на пороге спальни и вытягиваю телефон за провод из-под кровати, словно подцепил на леску матку. Abba. Вдруг телефон зазвонил на полу. Я тяну быстрее. Но. Мама в постели всполошилась. Когда я говорю Тимуру «алло», она спрашивает меня: «В чем дело?»

Мизансцена такова.

Мама сидит в постели и застреманно смотрит на меня сквозь белый сумрак, а я в черной кожанке лежу на полу, дотянув провод до половины, и говорю по телефону — в полпятого утра. На кокаине и экстази, да еще только что обратился в лимузинную веру. Момент неблагоприятный. Она слышит, как я говорю:

— Слишком быстро позвонил.

— Хлин! — говорит она, а в глазах у нее номер телефона. Психиатра.

За ее спиной Лолла шелестит одеялом.

— Минуточку! — говорю я Тимуру, ставлю голос на «дэмедж-контрол»[393]«Damage control» (англ.)  — необходимые действия в аварийных и/или стрессовых ситуациях., а затем маме:

— Телефон был у вас… Это кто-то хулиганит с утра пораньше.

— Куда ты ходил? Ты только сейчас пришел?

— Да.

— Ты знаешь, который сейчас час?

— Нет. Часы еще не били.

— Давай ложись спать!

— Ага.

Я извиняюсь, ретируюсь с телефоном в коридор и закрываю за собой дверь. Закрываю путь к бегству. Объясняю Тимуру ситуацию.

— I see.

Далее молчание, весьма досадное, если подумать, что этот разговор должен был способствовать аборту. Я держу трубку на небольшом расстоянии от уха, чтобы, не дай бог, не абортировать себе мозг. Из черной пластмассы раздается шепот Тимура, словно very long distance звонок from hell [394]Звонок из ада на очень большое расстояние (англ.). .

Простуженный дьявол:

— Нам остается только одно. У тебя бандура есть?

Бандура? Я же не играю на музыкальных инструментах!

— Какая бандура?

— Хайфай.

Хайфай. Да, он точно ровесник Сида Вишеса. Родился году в 56-м или в 57-м. Урожденный Джон Саймон Ричи. 10 мая 1957 г. в Лондоне. Умер 2 февраля 1979 г. в Нью-Йорке. Очень запоздалый аборт. Экстази: улучшает самочувствие, повышает иммунитет и поднимает тонус. А еще укрепляет память.

— Стерео? Есть.

При чем тут мой стерео-проигрыватель? Что-то он с этим абортом начал слишком издалека.

— А до завтра отложить нельзя?

— До завтра? Нельзя. Я уже Органиста на это дело подписал. У нас же Operation «Desert Storm». У нас point of no return [395]Операция «Буря в пустыне». У нас точка невозвращения (англ.). .

— Органиста?

— You'll see [396]Сам увидишь (англ.). .

Кончается все тем, что я поворачиваю колонки у себя в комнате в сторону стены спальни, скотчем приклеиваю телефонную трубку к отыскавшемуся у меня микрофону и подключаю к усилителю. «Включи на полную громкость», — сказал Тимур. Я жду, пока не раздастся звук. Какой-то невообразимый индейский вой. Очень тихий. Скорее всего, какое-то заклинание. Я наклоняюсь к склеенным трубке и микрофону и говорю: «Все в порядке: слышно», — и вздрагиваю, когда то же самое громко раздается из колонок.

— Так будет даже лучше, — говорит он. — «Банг и Олуфсен» никогда не подводит.

Я снова вернулся во тьму на улице Греттисгата. От матери. По матери. Но я еще не так тяжело дышу по сравнению с Тимуром, который по-прежнему сидит на своем стуле и по горло занят: тыкает булавкой в стаканы с пивом. Он протыкает все пузырьки воздуха. Надо, чтоб на пиве совсем не осталось пены. Оно должно совсем выдохнуться. Согласно инструкциям Вальдорфа. Я-то думал, это будет индейское колдовство и что им никто не будет руководить из белого лимузина. Но сейчас я вообще перестал думать. Только бы сработало! Аборт произведен при поддержке фирмы «Bang amp;Olufsen». Датчане крутые. Наверно, мы сможем разрекламировать это у них. «Abortal sound»[397]«Абортный звук» (англ.). .

Хотя нет… «Беспроволочный» стоит на столе на ка-ком-то средневековом кассетнике, на котором написано «Sony». Индейское бормотание здесь чуть-чуть погромче. Я усаживаюсь. Мотоцикл снова разобран на семнадцать частей, и скорость у меня внутри снизилась до рекомендуемых девяноста километров в час.

Я заметил, что Тимур разделся по пояс. Но комикс у него на груди — который можно считать тату номер один в городе — рассмотреть не удается. Помню, как он показывал его гостям у Гюлли и Рози. Двое ZZ-Тор- овцев под мышками, с настоящими бородами, и один бритый — между ног. Так говорят. Я сам не вижу своими глазами ни их, ни Блонди на его лысой груди. Частично из-за темноты, частично из-за длинной бороды, а еще потому, что весь его жир трясется, пока он протыкает пузырьки в стаканах. Тимур! Второй такой экземпляр нигде не сыщешь, разве что в зеркале. Вместо слов — закуриваю. Он вздыхает. Нелегкая, должно быть, работа. Звонок в дверь.

Тимур весь преобразился, смотрит мне в лицо и говорит: «Это Органист. Открой ему». В его глазах огоньки сигарет.

Органист — здоровый лоб. Зубы на уровне моих глаз. Если смотреть на него, только и видишь, что одни зубы. Резцы размером с ноготь чернокожей шлюхи. Только они не зеленые, а желтые. Вокруг них кустится бородка. Он одет в такую же кожанку, как у меня, вваливается, ничего не говоря, несет свернутый целлофановый пакет. Он здоровается с Тимуром, а Тимур поднимает глаза и заглядывает в пакет:

— Сегодняшняя?

— Утрешняя. Двадцать часов, — отвечает Органист и относит пакет к навороченной кухонной плите, на которой, как я понимаю, кипит вода в кастрюле. Вываливает содержимое пакета в кастрюлю, оно с плюханьем бумкает на дно.

Я опять сажусь на диван и робко зажигаю сигарету. Этот Органист кажется мне каким-то знакомым.

— Ты не торопишься? — спрашивает Тимур и продолжает ковыряться в пене.

— Да не особенно. Я могу за этим последить. У тебя какой-нибудь гарнир есть?

— В шкафу над раковиной соус «Табаско».

— А картошка? Может, с этим лучше картошку?

— Ты есть хочешь? — спрашивает Тимур и смотрит на меня.

— Э-э, да, — отвечаю я.

Похоже, мне сейчас перепадет бесплатный ужин.

— Картошку, — говорит он лбу у плиты.

Когда Тимур опять откидывается на спинку стула, с него градом пивной пот. Он тяжело дышит. Весь блестит. Покрытая росой внешняя гармония. Я успокоился, главным образом из-за еды. Это как проснуться в дорогущей гостинице, плохо выспавшись за 17 000 крон, и утешаться тем, что завтрак включен в счет. Я уже настроился на аборт (что бы это ни было), но Тимур вытирает пот, осматривается и протягивает руку за маленьким пакетиком. Отдает его мне и говорит непринужденным тоном, как будто просит всего-навсего передать ему масло:

— Иди в сортир и дрочи. Задом наперед.

Этого я не ожидал! Не ожидал, что мне самому придется работать за те маны, которые я же и заплатил. Это как поход к проститутке. Ты же платишь, ты же и работаешь, не дадут расслабиться. Пакетик, явно из-под кокаина, пустой.

— Задом наперед?

— Да. Просто в другую сторону, чем обычно. Бациямастур.

Трудности — такие же, как всегда, когда ты на «э». Все так мучительно медленно. От того, что задом наперед, легче не становится. От того, что Органист стучится и спрашивает: «Как успехи?» — тоже. (На заднем плане слышно, как Тимур долдонит какую-то бодистскую мантру.) И совсем уж нелегко, если подумать, какие бешеные деньги я за это заплатил. Тридцать тысяч. Это, наверно, самый дорогой сеанс онанизма за это десятилетие. Над унитазом — поляроидная фотография с автографом, на которой Тимур и Блонди под солнцем. Он у меня уже начал побаливать (крайней плоти не нравятся движения в обратную сторону), но вот я наконец вышел из сортира с теплым веществом в пакетике. Тимур велит мне отдать свой надой Органисту. Я отдаю и сажусь. Тимур все еще корпит над стаканами. На столе двенадцать мокрых булавок. На пиве совсем никакой пены. «Пусть пиво стоит». Тимур берет свой радиотелефон и втыкает двенадцать пропивленных булавок в нижний динамик, сопровождая это какими-то индейскими заклинаниями. Органист все еще у плиты. Что-то готовит.

Когда Тимур воткнул в трубку последнюю булавку, телефон зазвонил. Как ужаленный кот.

— Разве ты еще не позвонил? — спрашиваю я, но тут же вспоминаю, что да, я же отвечал, лежа на полу у мамы, и я продолжаю: — То есть… ты трубку повесил?

Он меня не слушает, как и раньше. Отвечает на звонок, разговаривает с булавками: «Алло… Да… Нет, я на другой линии… Потом перезвоню… О'кей».

Аборт по телефону. Ну-ну… После этой шизы Тимур пытается напустить на себя вид крутого специалиста и спрашивает, с еще более серьезной миной:

— Ты лауднесс[398]Loudness (англ.)  — громкость. включил?

— Да.

— Отлично, — говорит он, а потом чуть громче: — Обед.

Органист вносит дымящуюся тарелку и ставит передо мной на стол. Три картофелины, чуть-чуть соуса «Табаско» и какая-то непонятная короткая сарделька, сваренная на новый лад, белая.

— Eat [399]Ешь! (англ.). , - говорит Тимур.

Я вонзаю в нее вилку. Сарделька удивительно жесткая, явно не первый сорт. Сгусток волокон. Naked Lunch [400]Голый завтрак (англ.). . Они смотрят, как я это ем. Органист стоит надо мной.

— Что это? — задаю я естественный вопрос.

— Выпей пива, — говорит Тимур и придвигает ко мне стакан ногтями, как будто у него вместо пальцев крючки.

Мне становится не по себе.

— А его пить можно? Оно же должно было стоять?

— Нет, нет. Дело все в пене. Пузырьки. Их надо было убрать. Булавкой. Пузырьки воздуха. Пустота. Так что сейчас все будет. По телефону.

— Угу, — бормочу я с набитым ртом.

— Это как шарик. Что надо сделать, чтоб шарик лопнул?

— Проткнуть его булавкой? — спрашиваю я, довольный, что угадал, хотя это и несложно.

— Воздух. Ты протыкаешь в шарике дырку. И туда поступает воздух. Негативный. Negative air. Который его сдувает. И здесь то же самое. Откуда в пиве берутся пузырьки?

— Не знаю. Со дна?

—  See? [401]Понимаешь? (англ.).

Не понимаю. Хоть убей, не понимаю. Я запиваю еду пивом, и они тоже берут по стакану. Мы молчим. У меня в животе растет какое-то удивление, и все же я смирился со всем и даже почти доволен приятелями. Сердце бьется как рыба об лед. Пытаюсь завязать непринужденный разговор:

— Органист! А почему тебя прозвали Органистом?

Он стоит надо мной, словно высокий столб из частей тела. Молчит, как Франкенштейн перед лицом своего создателя. Тимур:

— Орган. Organize. Органист. Понятно? Ты уже все?

Я уже все съел. Органист наклоняется над стеклом стола, описывая длинную дугу, и забирает тарелку. Мне становится немного тоскливо.

— Подыши в трубку.

Я рыгаю в трубку над головками двенадцати булавок.

— О'кей, — говорит Тимур и опять откидывается на спинку стула, погружается в транс с телефоном в руке.

Мало-помалу он начинает дрожать, его жир трясется минут семнадцать. Видимо, чрезвычайно важный разговор со стариной Дорфи. Я смотрю на Органиста. Орган-Часть тела… Стало быть, он у нас специалист по внутренним органам. Донор органов. I see. Мне сперва показалось, что он — всего лишь традиционный набор органов тела. Хотя нет… У него как будто чего-то не хватает. Наверно, он какие-нибудь органы уже продал. Ага, точно. У меня в животе растет беспокойство, и я встаю, шагаю взад и вперед по комнате. Органист ни с того ни с сего поворачивается ко мне и говорит:

— Меня зовут Хавтор.

— Да?

В комнате нагнетается жуткое давление. У меня закладывает уши. Я заглядываю в кастрюлю на кухне, Она полным-полна маленьких шариков, похожих на те, которые образуются, если дрочить в ванне. Пакет, который принес Органист, лежит полуоткрытый на буфете, из него воняет. Рядом с ним пустой сопливый пакетик из-под спермы. «Ну, погоди», — думаю я, когда Тимур спускается с маунтейна и выходит из транса с зубодробительными бодистскими распевами, сжимает в руке телефон и говорит:

— Сообщение таково: «Пусть пустота пустеет. Пусть пустота пустеет».

Потом он выкрикивает своим внутренним голосом какие-то индейский фразы, на удивление громко, и большим пальцем совсем утопляет булавки в телефонной трубке. Потом разваливается на стуле. Телефон зарыт в бороде. Пять сек. Я хочу спросить: «Ну как, уже все?» — но он перебивает меня на нервом же «н» и шепчет:

— Тсс. Не мешай. Пустота.

Беспокойство в желудке растет. Какого черта я съел? Вот именно, что черта. Органист Хавтор стоит надо мной. Стоит, и все. Внутри меня какое-то говно, а сам я в кино — или как? Дэвид Кроненберг[402]Дэвид Кроненберг (р. 1943) — канадский кинорежиссер, один из основоположников киножанра «body horror»; большинство его фильмов посвящено психологическим аспектам, связанным со страхом телесных изменений и болезней. Экранизировал упомянутый роман У. Берроуза «Голый завтрак».. Хавтор. Вдруг я вспомнил, что мы с ним встречались в Центральной больнице. Когда я работал в морге. И вот… Naked Lunch. И вот Органист превращается на моих глазах в один большой орган тела. Какой именно, сказать трудно, ой, давление в ушах растет, как будто мне в уши булавки воткнули, по шесть с каждой стороны, они вызывают в желудке позыв рвоты, и я пулей обратно в сортир, закрываю за собой, вожусь у раковины, открываю крышку унитаза, переключаюсь и блюю, блюю нажеванными волокнами, по пути теряю очки (если это можно назвать путем, колеи никакой нет), отходы, волокнистые жевки с твердыми комками, ломками, что же я такое съел, очки не тонут в параше, каше, рваше, настолько там мрачно, настолько там темно, настолько густо, я икаю, выуживаю очки, кашляю, исхожу слюной, если исхожу слюной, если это исхожу слюной, спустите меня в унитаз, умоляю, спустите меня вслед за этим в унитаз — а) хватаю туалетную бумагу, б) утираюсь, в) опять кашляю, г) вытираю очки, д) еще раз вытираю, е) жуть, ж) зародыш отправится туда же, з) избавь меня боже от таких передряг, в какую же историю я влетел, смотрюсь в зеркало белый как… как сарделька, да сарделька, вот зараза, тимур козел, я убью тебя, я убью тебя, дверь, вываливаюсь в коридор, в темноту и кричу, какого хрена…

Органист держит меня и зажимает мне рот. Чтоб его… Тимур вяло смотрит на меня. Я бормочу сквозь ладонь Органа и исхожу слюной. Вырываюсь, но уже не так сильно. Тимур подает знак. Орган отпускает меня. Я шлепаюсь на пол и почти всхлипываю:

— Какого… Какой хуй вы мне скормили?!

Хотя в этот миг мой рассудок так же далек от меня, как американский континент, я соображаю, что сейчас я, наверно, в первый раз вижу на лице этого дьявола намек на улыбку. Он тихим голосом говорит:

— Какой хуй?

А потом из него слышится писк: «Хуй? Хи-хи-хи…» Как если бы он дрочил своим заржавевшим болтом. Я слышу, но не вижу: пара «хо-хо» из Органиста на высоте 60 000 футов надо мной. Наконец Тимур выжимает из себя:

— Это не хуй. Обычная пуповина.

Я выхожу из «К-бара» с привкусом блевотины во рту и слезами на очках. В воздухе тоже какие-то осадки. Более-менее натуральные. А слезы — деланые. Чтоб было понятно, что ты жалеешь сам себя. Слезы — вожжи. От внутреннего коня: клячонки самосожаления, которую ты загнал. В угол. Дареному коню по зубам. Вот тогда — слезы. По каналу «Дискавери»: в Тибете нашли коня. Какой-то неизвестный науке вид. Вечно у них что-то новенькое. Идти домой нет сил. Брожу по городу. Вечерний Рейкьявик. Где ты работаешь? Я работаю над собой. Ты Хлин? Да, свернешь — Хлин, развернешь — блин. Блин! Rough Bоу. ZZ-Top Тимур. Экскьюз ми. Мама. Chat Channel. Блин! Кати перестала мне писать! И сейчас она, наверно, лежит в темноте, и в ее постели все тихо и Немо… Но может, она помнит меня. Может, она кусает ухо. Пластмассовое ухо Ван-Гога. «Он послал мне стихи», — сказал Гюлли. Может, от этого надо просто «отписаться»? Я сочинил только одно стихотворение:

Жизнь течет, Как сперма из пизды.

Я — не то, что я есть, а то, чем я не должен был стать. Я — который всегда считал, что я крутой. Ага. Они называли меня «медовый». Шлюхи в Амстердаме. Хлин. На мне свет хлином не сошелся. Я имею в виду тот свет. Постепенно темнеет. С горизонта исчезает белое. Как молоко из кофе в обратной съемке. Меня несет… Меня несет дальше по Лёйгавег. Навстречу призраки каких-то людей. С машинами все о'кей, они нормально работают. А вот у людей все шарики за ролики. Тимур. Я слышу шорох коричневого упаковочного скотча, который приклеили у меня внутри, а потом опять оторвали. Этот шорох… Вот что у меня на душе. Pfaff. A face is just a movable skin on a skull [403]Лицо — просто подвижная кожа на черепе (англ.). . Но я иду по городу. Волк-одноночка в бесцельном блуждании… Хотя нет: мое блуждание — как такой скринсейвер на черном экране компьютера. Я гуляю по городу, чтобы потянуть время. Оттянуть время прочь от экрана, чтобы на нем не отпечаталась его фотография. Мама — это отец моего сына. Спок! И бог. Во что одет бог? Ах да, в белую футболку. Он добрый. Он наливает молоко на «Чериос» в летающей тарелке. «Мир Уэйна». MTV. «Мелроуз-Плейс». Вака. Теперь мне остается ждать ее совершеннолетия. Котята плещутся в аквариумах. Женщины в парфюмерных лавках плавают на духах. Карен Бликсен. Cliffhanger [404]Концовка, оставляющая читателя или зрителя в напряжении (англ.). . Клинтон. Clash и Билли Бремнер, Кавказ, «Creep», И Балда. И Брут. Brand New Heavies. Бивис, И Баттхед, И Billy Ocean sailing across [405]Билли Океан плывет через… (англ.)-, Билли Оушн (Лесли Себастьян Чарльз, р. 1950) — британский поп-певец родом из Тринидада., и Дитер серьезно Болен. Bach amp; Burt, и Джим Кэрри точит карандаш в Сбербанке под грудями Камерон Диас (ц. 3 900 000) в «Маске». Да. Не забыть свою голову. Не забыть. Джина Дэвис (ц. 900 000) в Лапландии. Со своим бойфрендом и бигтаймскими губами. Самыми крупными в тех краях. Ага. Обо всем себе напоминать. На каком-то жертвоприношении у лопарей ей дали попить оленьей крови. У нее есть цель. Ее жизнь не бесцельна. А я… Я — просто какое-то «я» в каком-то гигантском Йеллоустоунском парке. Я даже не в кино. И что все мои печали? Всего лишь муравьиное сердце в лесу. Под увядшей листвой. А в остальном на поверхности земли все о'кей. Не забыть мир. Прислониться к миру головой. Тогда станет лучше. Быть одновременно на всех канатах. Иное — старомодно и местечково. Локально. Значит, для тех, кто лакает. Зал суда в Бреше, за окном снежинки, провод в ухе журналиста и складки мантии адвоката. Не забыть их. НЕ ЗАБЫТЬ СКЛАДКИ МАНТИИ АДВОКАТА В ЗАЛЕ СУДА В БРЕШЕ. Я их помню. Складки на всех мантиях мира. Стараться. Как следует стараться. Размеры ботинок в арабских странах. Фехтование в Познани. Начальная школа на Тайване. Take That. Two Much. С Антонио Бандерасом и Билли Джин[406]«Billy Jeans- песня Майкла Джексона. и Боуи, Betlehem, Baywatch, Шейла Э. (ц. 120 000) и Сергей Бубка, и Бубба (ц. 150 000), и Бубби[407]Бубби (наст. имя Асбьёрн Мортнес, р. 1956) — один из известнейших исландских рок-певцов; начал творческий путь с панковских и околопанковских композиций, снискал популярность своими текстами с социальной тематикой. В 1980- 1990-е гг. лидер групп «Изгои» («Ucangardsnienn»), «Ego», «Das Kapital». В настоящее время выступает в одиночку, сочиняет и исполняет легкие и «светлые» песни в бардовской манере., и Бальдр с Кони[408] Бальдр — исландский комик, чревовещатель, Кони — кукла, с которой он выступает., Кельты, Queen, телеканал «Син»[409]«Сии» (Syn, букв:. «Вид») — исландский спортивный телеканал., Шин — младший и старший, и Дэвид Лин в земле, и Мун Заппа[410]Дочь Фрэнка Заппы. (ц. 500 000), и шестнадцать шестнадцатилетних девушек-одноклассниц в Сараево (ц. 320 000), и одна из них (ц. 20 000) с белокровием, и снег на аэродроме, закрыто, и войска ООН, Латунные глотки, «Лайонс» и голубые каски, а еще одна фотомодель из Акюрейри (ц. 300 000) с бровями в Токио стоит колом, как рождественский псалом. Я совсем сбрендил. «Безумец?» — «Скажи еще „безумный Гамлет"». Такой у нас с Лоллой был разговор. Гамлет — Гамлет — омлет — амулет — гам лет — хам лет — хам Леттерман. Я — хам Леттерман в Голливуде, с onliners from outer space и punchlines from hell [411]Связные из космоса и шутники из ада (англ.). (Punch-line — «соль» в шутке.)., на шутках выезжаю к бару, как истый «бугимэн», и заказываю двойной «Tambourine Man»[412]«Тамбуринщик» (англ.)  — название песни Боба Дилана. и говорю, выпьем, отравленное озеро Миватн[413]Миватн — одно из самых больших и красивых озер в Исландии, находящееся на северо-востоке острова. До 2005 г. на берегах Миватн размещался кремниевый завод, добывавший сырье из грунта со дна озера, что неблаготворно сказывалось на экологии тех мест., Манитоба и… Madness. One Step Beyond [414]«One Step Beyond» — дебютный альбом британской ска-группы Madness, выпущен в 1979 г. . And hack again. I see. I see land. I am from I С land. I see [415]Безумие. Шаг за пределы. И обратно. Понятно. Я вижу страну. Я из И-С-страны. Я вижу… (англ.). … Я вижу. Я смотрю. Я слежу за всем. О'кей. Я за всем слежу. Я за все в ответе. Даже за новый прыщик на лбу у подростка в Окленде. Он вскочил на лбу под одеялом в Сан-Леандро. Я там. Помогаю. Высасываю весь белый гной мира. Я один. Я — все. Кроме меня самого. Я — сто один. Вот так лучше. На всех каналах одновременно, и клубничная порнушка под сознанием позади них всех. Посмотрите, какой сброд!

Какой сброд бегает здесь со своими рюкзаками и со своим: «Да чтоб я да на такое пошел!..» И думает не о мире, а только о себе. Какой-то фил открыл окошко своего «БМВ» и трясет щетиной над. каким-то радиоактивным радио. Встречный прохожий. Идет так, словно человечество никогда не ходило по Луне. Толстая фер гюссон (ц. 17 000) прокладывает путь в магазин моды. Я смотрю на ее задницу и вычитываю, что мне хочется изнасиловать ее. Если у меня не окажется СПИДа, я стану маньяком-убийцей. Первым в нашей стране. Тогда первые полосы воскресных газет все будут моими. Но я бы тогда попросил не забивать квадратиками лицо на моих фотографиях. Но тогда мне — опять же первому в нашей стране — пришлось бы заняться экспортом: такая большая братская могила не поместится ни на одном отечественном кладбище. Мама, прости меня, пожалуйста! Я находился в состоянии наркотического опьянения. Под колесами. Только это не оправдание. Оправа Дании. Это не подействует. Аборт по телефону. Что я, с ума, что ли, схожу? У него в глазах было что-то дьявольское.

Моя жизнь — скринсейвер на экране компьютера. Смерть на минуточку вышла.

Я уже дошел до самого Хлемма. Без шлема. В куче хлама. Вот каково у меня на душе. Но вот из ларька выходит лицо и говорит: «Хай». Лицо — черепушка с вовсю работающими губами. Movable skin on a skull [416]Подвижная кожа на черепе (англ.). .

После десяти слов я понимаю, что это Марри. Со своими глазами навыкате. Глазосушитель. Бодрый.

— Ну Как ты съездил?

— Как видишь, вернулся.

— Ага. Давно я тебя не видел. Ты уж не пропадай, хоть появляйся на людях.

— Чтоб они на меня смотрели?

— Да, и ты на них. На нас.

— Я на вас уже насмотрелся.

Раз уж Марри вышел из ларька, мне ничего не остается, как войти в него.

В помещении какой-то общественный мусор, а за кассой две работающие жвачки. 15 000 и 65 000. Я заговариваю с той суммой, которая покрупнее, но отвечает другая. Какой-то плавленный жир с двумя сиськами в майке.

Я:

— Мне… «Принц».

— «Поло»?

— Нет, сигареты.

— Сигарет не-е-ет…

— То есть как это?

— У нас нет сигарет «Принц».

Я перегибаюсь через прилавок и шепотом говорю:

— Вот что. Если ты не дашь мне пачку «Принца» так же быстро, как в прошлый раз, завтра утром я тебя изнасилую.

— Ага. Жду не дождусь. Когда ты придешь?

— Рано. Ты проснешься оттого, что я тебе вставлю.

— Хорошо. Тогда и увидимся.

Мое лицо разгорается, когда я забредаю в отдел видеокассет, а в спину мне смотрит множество глаз. Мне это было не к лицу. Я сам себе не к лицу. «То Die For»[417]«Умереть во имя.» (англ.)  — фильм Гаса Ван Сента с Николь Кидман в главной роли, выпущен в 1995 г.. Немножко хочется жениться на Николь Кидман (ц. 250 000). Может, это выход? Отбить ее у Тома Круза. Тимур мне поможет. Сварганит на булавках какое-нибудь мощное крушение вертолета. Вижу перед собой телефонную будку, и в одном ухе у меня раздается: Хлин, твоя мама на проводе. Я снимаю трубку, набираю ее рабочий телефон. «Вы позвонили в стол заказов. Часы работы с 9 до 16 по будням». Хофи. Я позвонил в стол заказов. Вешаю трубку. Трубку мира. Вот чем Тимур должен был закончить свое индейское колдовство. Я стою и смотрю в окно. Представляю себе Лоллу — такой, какой увидел ее в первый раз. Она медленно вошла в гостиную, без обуви, и сразу ненавязчиво напомнила мне гитарное соло в начале песни Харрисона «My Sweet Lord»[418]«Мой дорогой повелитель» (англ.). Жду, пока не кончится песня. Потом звоню еще раз. Домой. Мама берет трубку:

— Алло.

— Это я…

— Ой, привет! Где ты?

— Я… Я был… Это был я.

— Что ты сказал? Где ты был?

— Я… Я только что тебе звонил.

— На работу звонил? Я сегодня пораньше ушла. Мы с Лоллой по магазинам ходили. За столиком и за всем остальным, что там нужно.

— За каким столиком? Столом заказов?

— Нет, мы его не заказали, а купили. Пеленальный столик. Придешь, я тебе покажу. Это прелесть. Ты домой собираешься?

— Ага.

— А что… У тебя что-нибудь случилось?

— Нет, нет.

— А что у тебя голос такой странный?

— Да ничего…

— Ну ладно. Пойду готовить еду. Ты до восьми придешь?

— Ага.

Зеленая майка в очках выпроваживает меня из ларька. Владелец. Я так думаю.

Я иду домой. И ною. Хлинический случай.

* * *

В одно прекрасное утро, в пятницу, в 17:30, я просыпаюсь с таким похмельем, что даже челюсти не подходят друг к другу. Я на этой неделе так мощно предавался возлияниям, что у меня изменился прикус. И превратился в привкус… Привкус огорчения. Меня мучит совесть. Когда я плетусь в сортир, на мне грохочут строительные леса. Я уже стал как Тимур. Даже пользоваться дистанционкой — и то влом. Телик для меня стал чем-то телесным. В «К-баре» у меня теперь постоянное сидение, а в стакане — трубочка! Недолго осталось до капельницы. Вчера мы с Тимуром семь часов сидели в баре. Он все это время говорил о «Космической одиссее». Стэнли Кубрик.

— У него неудачно вышло, когда обезьяна кинула в воздух кость и она превратилась в космический корабль. Она должна была ее подобрать, и чтоб она потом превратилась в сотовый телефон. Тогда было бы лучше.

Под конец мы очутились в какой-то замшелой пристройке на Лёйгавег, слушаем Милли Ванилли. Слишком глубоко нырнул в омут. Даже от кокаина и то начал засыпать. Впрочем, это неудивительно. Я стал клевать носом из-за того, что какой-то прополосканный дубиновед начал излагать свою теорию исландского гандбола: «Исландские гандболисты исчезли из поля зрения тогда же, когда в школах стали проходить множества». Проснулся на диване оттого, что хозяин дома стал лизать мне ухо. Глаза у него были такие парные и вареные. В это время года ходить в чужие квартиры на пьянки крайне опасно. Потому что в психбольницах пора летних отпусков. Хотя нет… Этот финал как раз хорошо передавал чувство, с каким слушают Милли Ванилли. «Girl you know it's true…»[419]«Девочка, ты знаешь, это правда…» (англ.). Я заткнул ему рот диском. С Unun.

Наверно, как раз что-то в этом роде и нужно для того, чтобы ответить «да» на вопрос мамы (который она, скорее всего, задала просто от балды), хочу ли я поехать с ними на Мунадарнесс, где они сняли дачу. Но когда я уже сижу на заднем сиденье, то чувствую, что мне как-то не едется; а мы катимся вдоль Квальфьорда, который я не видел года, если не ошибаюсь, с 89-го, тогда мы с Трёстом и Марри ездили в Хунавер и ели эту яичницу в К-вамс-Танго у Сигрун Motheisister [420]Сестры матери (англ.). . Мне сразу стало не хватать табло. Горы так убийственно постоянны, глядеть на них скучно. Их не перелистнешь на следующий пейзаж. Но трава колышется. И на ней пасутся какие-то экспонаты. Двум из них — маленьким — мама сигналит. Лолла не только пристегнулась ремнем, перед ней еще и подушка безопасности.

— А бассейн там есть? — спрашиваю я.

Конечно есть. Меня пробивает дрожь при мысли, что мне придется трусить в это бассейновое варево в «Бонусных» трусах. Смотрю на какие-то хутора для деревенщин. Потом — короткометражный фильм о сенокосе. «С каких это пор такие большие головки сыра выпускать стали?» Нет. Мама рассказывает про новейшую сенокосную технику. Стога в вакуумных упаковках. По-моему, эти фермеры не врубились в то, что такое товарный вид. Зачем вы овечью-то еду в целлофан кладете, кладите лучше человеческую, для горожан! На указатели не мешало бы добавить английские переводы названий, для туристов. Этим я и займусь. Гора Эсья — Easy. Река Ватлау — Hardly River. Устье — Mouthwash. Гора Кидафетль — The Kid That Fell. Хутор Ингуннарстадир — Ingunn's Place. Хутор Грязи — Shitfarm. Скопцова Река — Castration River. Мыс Ноунхёвди — Noonhead. Хутор Крюмсхолар — Crummy Hills. Хутор Горки — Garbage Hills. Н. п. Озерный — Pool Country. Гора Бёйла — Bowl. Хутор Стадарстадюр — The Place to Be. Ледник Ок — Okay. Мунадарнесс — Lazyness. Хутор Кроп пюр[421]Английские «переводы» исландских топонимов, которые предлагает Хлин, построены либо на случайном звуковом подобии, либо на буквальном пословном переводе. На самом деле название «Кидафетль» означает «Козлиная гора», «Бёйла» — «выгнутая», «Мунадарнесс» — «Отрадный мыс», Крюмсхолар — «Холмы Сутулого». На достоверность из этого перечня претендует только перевод названия «Ингуннарстадир» — «хутор Ингунн».… Вот одна отечественная шоколадная фабрика выпустила шоколадку с таким же названием… Захотелось сладкого.

Разговор в ларьке:

Мама: Ну, Хлин, курицу хочешь?

Хлин: Я невыспавшегося мяса не ем.

Лолла (смеется): Невыспавшегося? В каком смысле?

Хлин ( оттягивается): Ну, знаешь, как их выращивают. Всю жизнь в помещении, в какой-нибудь фигне из реек под неоновой лампочкой, по шесть тысяч в одном зале, и все так трясут головой, как будто техно танцуют, для них, бедняжек, это такой непрерывный рейв длиной в шесть недель, а свет никогда не гасят. И потом нам это есть. Заносить в свой организм бессонницу. Я недавно про это передачу смотрел.

Лолла ( прекратив смеяться): А ты стал защитником животных?

Хлин: Нет, скорее это меня надо защищать. От животных.

Мама: Ну хорошо, тогда купим мясо гриль.

Дача находится в такой дачной местности. Вокруг нее кустарник, как волосы на лобке голой страны. И такие скалы — мастерски сделаны. Я несу мясо гриль в дом. Мясо гриль. Еще неизвестно, какое это животное. Мне становится легче, когда я вижу в углу телевизор. Но смотреть его — одно разочарование. Лучше всего его смотреть, когда он выключен. Тогда оказывается, что это очень даже неплохой телевизор. Потом тебя зовут в бассейн, как будто это такая повинность. А плавки я забыл. Если можно забыть то, чего у тебя никогда не было. Выхожу в «Бонусных» трусах. Стараюсь побыстрее залезть в воду, чтоб никто не увидел желтого пятнышка у ширинки.

— Ничего, Хлин, даже незаметно, что ты в трусах, ты весь такой белый, ха-ха…

— Но он не жирный. Правда ведь?

— Это из-за курения, — говорят они обо мне.

Как будто я страдаю аутизмом.

Бассейн. Котел, из которого идет пар. Smoking Pot [422]Курящий(ся) котел (англ.). Это выражение можно интерпретировать и как иную грамматическую конструкцию, в таком случае значение будет: «куря травку».. Это напоминает… Мы не забивали косяк с тех пор, как Лолла затяжелела. Если во время беременности ходить обдолбанным, то весь плод раздолбается. Наверно. Мама в цельном купальнике. Ф-фу! Лолла в бикини. Я предпочитаю смотреть на мамины груди, — наверно, из-за беременности. Я вижу их не в резкости, потому что очки запотели, и чувствую, как меня окружает та же теплая вода, что ласкает ее междугрудие. Может, карапузу удастся их пососать. Лоллино пузо покачивается на середине бассейна. Внутри нее Халлдор Стефанссон. Здравствуй! Вдруг я представляю себе хофийский живот. Вообще, странно, что кому-то не хочется иметь детей. «Если бы все так думали, что бы стало?» Во что бы превратилось наше общество? Наверно, надо просто вправить людям мозги. С помощью рекламы по телевизору и в газетах. Придумать слоган поярче: «Дети: капиталовложение с глазками». Чуть-чуть высовываюсь за террасу, во всю эту запущенную природу. Для нашего Дизайнера тут нашлось бы много работы. Хотя и так неплохо. Правда, тучки можно было бы поднять на небо повыше. Я имею в виду, из-за гор. На горизонте Бёйла — как опилась пойла, а на фоне этого классического пейзажа носятся взад и вперед птицы с какой-то авангардной музыкой.

— Ах, как здесь чудесно, — стонет мама.

— Ага. Освещение хорошее. А что это там за звук? — спрашиваю я.

— Это? Ручей.

— А нельзя его сделать чуть-чуть потише?

Мы лежим в воде до тех пор, пока кожа на пальцах не сморщивается, как изюминки. Похмелье постепенно переходит в жажду. Когда мы входим в дом, мама делает «айриш-кофе». Мы говорим о Стеф-Дизайнере. «Ведь у нас все получится, правда?» Лолла говорит, что он живет один. Бедняжка. «Ему надо это дело поставить на поток», — говорю я. «Какое?» — спрашивают они. «Донорство спермы», — отвечаю я. Они разгорячились от исландской водицы и ирландского кофе, мы смеемся и пророчим ему успех в этой области. «У него так хорошо получается», — пищит Лолла. «Да, он далеко пойдет. У него хорошо выйдет». — «Нет, пока только вошло», — смеется Лоллочка-Булочка.

Потом они засыпают, а я сижу один в фирменной августовской полутьме со свечкой, весь какой-то человечный. В этой безлюдной местности. Преступное молчание. Высовываю нос в серую ночь. Бедные люди, которые тормозились и оттягивались здесь в доцементные века, когда единственная программа, которая ловилась здесь, была — рост мха на лаве. А извержения вулкана им были не по нутру. Я и природа Исландии: Чарли и леди Ди. Я выехал слишком далеко за границы телевещания. Дистанционка работает на расстоянии до десяти метров, а здесь расстояние сто километров. Но я взял ее с собой. На всякий случай. Опять включаю телевизор. Самая популярная на Первой программе передача: неподвижная заставка. Сериал о духовной жизни нашей страны. Святый Кильян — монах в монастыре! Я начал рассматривать сучки на стенах. Но они неподвижны… И это они называют «отдых». Придумал новое слово. «Отдыхать». (Это существительное. По тому же типу, что «благодать», «круговерть» и «муть».) У меня сегодня одна сплошная отдыхать. Я уже дошел до того, что стал читать книгу. «На берегах Бычьей реки» какого-то Стили Дэна. Пустота — как внутри выпитой бутылки. Я тешу себя мыслью, что сейчас скатаюсь в Борганес в бар. За глотком цивилизации.

Время — два часа ночи, а я начинаю помаленьку одолевать темноту на дорожке, ведущей от дачи. Я решил окунуться в жизнь. Вино и женщины. Нет… Я иду по белой полосе, иногда шаря в кустах вдоль асфальта, в поисках женщин. Я не настолько крут, чтобы угнать у них машину. Веселые будни нашего голубого острова. Вечер в пятницу, а я пляшу среди километровых столбов в глуши Боргафьорда. Йесс. Я взял с собой старый желтый плеер: других походных принадлежностей у меня нет, кроме новехоньких деревенских презервативов «extra strong» — на случай, если забреду к кому-нибудь в болото. В правом нижнем углу неба капелюшка света. На «Иксе» Prodigy. Палец в воздухе. Пытаюсь застопить машину. Две машины я сбиваю с толку — каждую новым пальцем — и решаю вместо большого показывать указательный. Сработало. Белая японская с двумя галогеновыми фарами: одна male , другая female.

— До Борганеса не подбросите?

Галогеновые супруги улыбаются. Я, наверно, слишком громко кричу. Вынимаю из ушей Smashing Pumkins. Мне отвечает female. Я назначаю за нее 40 000, хотя толком не вижу, какова картина в ее нижней части.

— До Борганеса, говорю, не подбросите?

— Борганес? Это в другую сторону.

— Ой, правда? А вы куда ехали?

— На озеро Хредаватн.

— Ну. Отлично. Не подбросите меня дотуда?

— Да.

— Лады!

Это, по всей видимости, хронические слушатели радио «Волна»[423]Одна из исландских радиостанций, в основном передающая популярную музыку.. Эрик Клэптон греет мне зад. И он, и она в безупречных белых костюмах, очень опрятные, но какие-то топорные. Слишком волосатые. Вибраторная пара. Бонни Тайлер (ц. 40 000) и Майкл Болтон. Кажется, в подголовниках и то больше смысла, чем в этих волосатиках. Но я все же уточняю — после нескольких километров:

— А вы женаты или как?

— Мы? Да, а что? — спрашивает она.

— Ну просто… Я так и знал.

Да, она ответила правильно. Она, наверно, могла бы быть продавцом-консультантом в супермаркете, а в обеденный перерыв устраивать стриптиз в гостинице. Они вместе хорошо смотрятся. Им надо стать хорошими супругами. Им надо положить вибратор на полку и нарожать кучу детей с сияющими светлыми головками. Галоген должен оставить по себе потомство. Для страны это полезно. То есть, конечно, Бьорк из их детей не получится, но мелкие звездочки — вроде тех, что помещают в прессе в рецензиях на фильмы, — может, и выйдут. Бонни Тайлер передает мне на заднее сиденье бутылку «Калуа». Когда я глотаю, мы уже приехали.

Кафе на озере Хредаватн. Последний бар в долине. В зале человек семь, считая нас и Джона Леннона. «Free as a Bird» from the grave [424]«Свободен, как птица» из могилы (англ.) ; имеется в виду песня Леннона, «доведенная» остальными «битлами» и впервые выпущенная в декабре 1995 г.. И при этом он здесь самый живой из всех. Весьма и весьма цивильная обстановочка. Галогеновых супругов быстро перехаивают за другой столик, где уже сидят пять человек. А еще здесь два голландца-велосипедиста, рассматривают карту. Небось экстази ищут. Я робко подхожу к стойке. Пиво мне подает «мисс Биврёст»-96. Она 60 000. Я пробую зацепить ее:

— Постой-ка… Ты в Биврёсте[425]Биврёст — политический вуз Исландии, расположенный в Боргарфьорде, недалеко от места действия этого эпизода. училась?

— Да, — отвечает она, по-товарищески бодро, — а ты там тоже учился?

— Я? Нет.

— Значит, ты, наверно, приятель Гёйри.

— Какого Гёйри?

— Ну, Гёйри Б. и всей этой компании.

— Нет.

— Ой!.. — Она краснеет. — А я… я думала… да… э-хе-хе…

Она тормозит, и я торможу, и я нечаянно обкуриваю ее своей сигаретой, а потом стараюсь как можно лучше отрепетировать задание: донести пиво до какого-нибудь столика в надежде услышать от галогенов: «Садись к нам!» Но они ничего не говорят. Ну вот, а я-то думал, они мне друзья…

Я сижу один в течение нескольких стаканов. Бонни дважды смотрит в мою сторону. В первый раз я улыбаюсь. Я весьма скучно пьянею. Но здесь все же лучше, чем на этой даче. Здесь хотя бы в поле зрения несколько тысяч крон. За стойкой «мисс Биврёст». Извини меня! Мои попытки приставать к девушкам такие дурацкие, что жертвы и то за меня краснеют. Все мои «кадры» оказываются засвеченными. Анна звонила мне, сказала, что ее мама собирается заявить на меня в полицию за «попытку изнасилования». Руби-Тьюзди! Я стал обдумывать, что бы сказать в оправдание. Не получается войти в контакт с людьми… Попытка войти в контакт… Быть честным в отношениях с другими… Быть честным по отношению к своей совести и желаниям… Просто голая и чистая любовь к человечеству как таковому… Ага! Пришли две с Песчаной Косы (2x25 000), стоят у стойки. Песчаные и косые. Пьяны в задницу. Одна из них таращит глаза. У другой под глазами круги. Наконец у меня появилась какая-то цель в жизни, по крайней мере до трех часов. Я несколько раз раздеваю ее, а потом опять одеваю. Ту, которая с глазами. Ей это, кажется, нравится, она наконец слушается меня, подходит и садится:

— А-ай… Можно с тобой сесть? А чего это ты в помещении в темных очках?

— Потому что здесь музыка плохая.

— Тебе битлы не нравятся? Ну и ну! А кто тебе нравится?

— Халли и Ладди[426]Халли и Ладди — исландские комики, во время своих выступлений часто исполняют шуточные песни..

— Ха-ха-ха, Халли и Ладди! Ха-ха-ха! Знаешь, а ты мне нравишься, ты прикольный парень!

Небольшая техническая накладка. Она совсем мертвая. И я больше не могу валандаться на ней. Что я в ближайшем будущем кончу, кажется, исключено. Но главное даже не в этом. Палатка расползлась и стала протекать на нас в тот момент, когда она сдохла. У меня на заднице холодная мокрая оранжевость. Это как находиться между яйцами и плавками. Эти две с Песчаной — Косые плохо поставили палатку. Даже на одну ночь — слишком плохо. Эту зовут Ханна. Я все еще внутри нее. Прямо хоть бери и пиши репортаж в глянцевый журнал. Я слегка царапаю ее; это скорее можно считать оригинальной попыткой оживления, чем возбуждающим средством. Это как секс в утробе матери. Не могу сказать, что я от этого в восторге. Жутко громкий шелест. Я с трудом вытягиваю презерватив из нее, себя из презерватива, штаны на ноги. Привет парусиновой фабрике «Эгир»! Что делать с телом, вот в чем вопрос… Я предпринимаю поиск ее трусов, но безрезультатно. Джинсы: если мне удастся ливайсировать их даме выше коленей, можно считать меня героем. Потому что выше начинаются необъятные целлюлитные просторы, в этом оранжевом освещении еще больше похожие на целлулоид и чрезвычайно труднопроходимые для человека, для которого и самому-то одеваться каждый день — уже подвиг, куда уж ему одеть целую толстомясую женщину, мертвецки пьяную, в сломанной палатке посреди мокрозадого Боргарфьорда в половине пятого утра. На шестом сантиметре выше колена я сдался. Укутываю ее расстегнутым спальным мешком. На ней пуховик, а под ним кофта. Я разворачиваю ее и смотрю, какие у нее груди. Напоследок. Они без лифчика и больше, чем я думал. Пока я брожу по ним рукой, обдумываю продолжение. Мертвецкие груди. От них какое-то другое ощущение. Как будто это еда. Я тщательно упаковываю их, и всю ее, чтоб она не замерзла. Ханна, ты у меня девятая! Да. Лолла была седьмая. Анна восьмая. В этом году у меня были три! Мне надо написать в журнал статью с тремя заголовками: «Любовные похождения Хлина Бьёрна. Значительные успехи. В два раза больше партнеров, чем в то же время в прошлом году». Шлюху я не считаю. Не думаю, что мама будет в восторге, когда прочитает в журнале про то, как я к ней ходил.

На то, чтоб поправить палатку и столбики, у меня ушло по меньшей мере две минуты. Не был я скаутом, да и не стану. Не будь готов — никогда не готов. Потом я воздаю Ханне последний долг. Наверно, я никогда еще так хорошо не расставался с женщиной. Но это обесценивается тем, что она дохлая. Хотя сношения с такими — самое сносное из всего. Только вот срубилась она рановато. Кладу презерватив в карман ее пуховика — на память. Привет от Хлина Бьёрна.

Я выползаю из палатки, как новейший вид бабочек, который вывели ученые, и теперь эта бабочка вылупляется из оранжевого пластмассового кокона. Бабочка в очках, со старомодной прической в стиле Stray Cats, двуногая и бескрылая. Бабочка-Франкенштейн. Ученые, наверно, разочарованы.

Утро отвратительно. Белокровие. Белый мокрый туман. Идет даже не дождь, а какая-то пыль. Я вытираю очки о свитер и осматриваю местность. Других палаток нет. Куда делась ее подруга? «В туалет пошла», — сказала Ханна. И больше ее не видели. Да. Наверно, в кафе на Хредаватн в туалет ходить опасно. Я слышал много историй о людях, которые пошли туда, а обратно уже не вышли. Думаю я и тянусь за сигаретой. Ханна лежит на полу в палатке, как такой оранжевый курган времен заселения Исландии. Это что, такой сайн? Нет… Моя ВИЧная сперма там, где ей положено быть, а презерватив остывает у нее в кармане.

Я бреду обратно к домику. Нет… Техника что-то надо мной издевается. Инопланетяне улучили домик к себе в тарелку. Да, туалет там и впрямь был какой-то подозрительный. И дорога тоже скрылась под лавовым полем. Я решаю воспользоваться походными принадлежностями: включаю плеер. Радио «Икс» тоже исчезло в тумане. Из-за погоды. Ловится только «Центральный» канал, и по нему гонят какую-то пургу. Как будто тут и без нее осадков мало. Я решил повернуть назад к палатке. Я — выходец из тумана. Теперь я — призрак. Живи и радуйся, милая Ханна! Туманище окутал все. Похоже, здесь снимают какую-то передачу. Скрытая камера? Хемми Гунн[427]Xемми Гунн — спортивный журналист и ведущий развлекательных передач на исландском «Втором» канале. притаился за пригорком? Старик развлекается со своей дистанционкой. Послал меня в какую-то довольно скучную серию «Спасения 911». Тоже мне, юморист выискался! Быть того не может. Чтобы я — заблудился! В какой-то необъятной лав… овом поле. Исландия — как замороженный труп. Лавовый узор из дрожи, и слепая вошь в кожанке — я ковыляю. Вслепую прохожу еще пару шагов. Я — проходимец. А Старик наверху напускает из театральной машинки еще дыма. Гелиевый туман вползает в мо… Зги. Теперь я понял, что значит выражение «зги божьей не видать». Значит, я заблудился. О'кей! Попробую поставить себе более простую и достижимую цель. Отыскать путь в карман за сигаретой мне удается. Уже хорошо. О'кей… Как бы на моем месте поступил Тарантино? Он бы пошел туда, куда полетит дым от сигареты. Дым тянется влево. И я тоже.

Ник Кейв[428]Cave (англ.)  — пещера.. Я сижу задницей на каком-то наросте в пещере, которая больше всего напоминает бар, который когда-то был на улице Триггвагата, только там стулья были поудобнее. Не такие холодные седалища. Кейт Мосс[429]Moss (англ.)  — мох.. (ц. 190 000.) Все это время я Шагал, как Марк. Сейчас на дворе 1303. Я проплутал уже восемь часов. Семь часов назад я прекратил говорить о «дрожи». По мне перестали бегать мурашки. Мура… Заблудился. Заблудший. Блудник. Мне не встретилось по пути ничего, что напоминало бы о моей прошлой жизни, кроме черно-белой пачки из-под лакричных пастилок. «Топаз». В ней обнаружилась одна пастилка. Твердая, как зуб. Больше в меню почти ничего нет. Хотя я вполне сыт после тех семи ягодок шикши. Передо мной поросшая мохом тишина. По-моему. У меня в ушах какая-то древняя песня ELO. «Turn to Stone»[430]«Окаменеть» (англ.). . По «Второму» каналу. Если б здесь ловился «Икс» и если б в пещере продавали сигареты, было бы полегче. Вот это — и холод. Жалко, что в полуденных новостях про меня ничего не сказали. Но они, наверно, рады от меня избавиться. А может, просто не проснулись. Мне кажется, что я плачу, но это просто капли сбегают с очков.

Итак, я — пещерный человек с желтым плеером. В черной кожанке, белом свитере, ботинках из магазина «Спецодежда». С ремнем с пряжкой-бумерангом. С ключом «Assa», бензиновой зажигалкой, семьюстами кронами, дистанционкой «Blaupunkt», кредитной карточкой и двумя презервативами. С электронными часами «Casio». Этого хватит, чтобы пересидеть зиму здесь, на лавовом поле Грауброукахрёйн, я куда лучше для этого экипирован, чем Горный Эйвинд[431]Горный Эйвинд — персонаж исландской народной легенды XVIII в., бежавший со своей женой Хатлой из обжитых мест в горы Боргарфьорда и живший там кражей скота. Современным исландцам этот сюжет известен главным образом по пьесе Йоханна Сигурйонссона (1880–1919) «Горный Эйвинд» (1912)., у которого небось и карточки-то не было, а уж дистанционки и подавно.

Я вынимаю плеер из ушей и ложусь на моховую перину. Смотрю на белую морось и черную лаву. Вдали вопит птица. Другая птица резко исчезает в тумане, как черная стрелка, которую быстро двигают по пустому экрану компьютера. Пробую заплакать. Не выходит. Слезы кончились. Последняя слеза в долине утекла к морю. Я кончил свой отвязный лайф. Теперь ты придешь мне на смену, сынок. Я передаю тебе слезную эстафету. Но что это: из тумана шерстится что-то белое. Эй! Нет… Лучше пусть меня улучат в небо, а то я уже тут, на этой хейди, совсем хейданулся, у меня уже галлюцинации начались… Ну-ну… Буду здесь лежать, пока что-нибудь не произойдет, пока кто-нибудь не придет, скаут или Бог, или черепастая с косой не заставит меня окосеть…

В этой лаве из всех ростков быстрее всего растет моя щетина. Я — маленький горячий предмет на фотографии из космоса. Если б у меня была с собой ручка, я бы протянул руку за скомканной пачкой из-под «Принца», распотрошил ее и написал бы на обороте: «Мама! Прости меня, мне просто захотелось пивка. Я буду скучать по тебе — если мертвые могут скучать. Твой Хлин. P. S. А отцом был я. (Сорри)» — и положил бы во внутренний карман. Ворон выклюет мне глаза, но до прощальной записки не доберется. Нет… Постскриптум я бы вычеркнул. Жаль, что мне не удалось по-нормальному проститься с Катариной перед отъездом. «Igen». Но больше всего меня волнует, что когда меня найдут, то подумают, что я слушал «Второй» канал.

Блеяние режет уши. Я просыпаюсь после короткого сна, который, наверно, продолжался лет сто. Чувствую себя выброшенным ребенком, который благодаря божественному провидению как-то выжил и теперь празднует тридцать четвертый год своей жизни здесь, в лавовой пещере. Очки запотели. Нулевая невидимость. Блеяние оказалось ягненком (ц. 25 000). Он забрел ко мне и теперь отчаянно блеет в темноту. Распылитель сменился поливом из шланга. Туман на месте, но к нему прибавился дождь под углом сорок пять градусов. Косыми чертами, как в прогнозе погоды. Я отдан во власть холода, он вгрызается в мои кости. Я стучу зубами под блеющее соло. Я сажусь на кейт-мосс-мокрый-зад и на мгновение заглядываю белокурому существу в глаза. 1345, и семь ягод уже выстроилось в очередь в прямой кишке. Но теперь, когда у меня появилась компания, стало полегче. Два глупыша, отбившиеся от матери. Наверно, и мне надо было позвать: «Мама!» Но после семидесяти «ме» с меня хватит. Животные хороши только в тарелках. Я врубаю плеер, но батарейка села. Значит, никакой музыки не предвидится, кроме этой одинокой однообразной ме-ме-мелодии, — то есть нет, в придачу к ней еще неистовая барабанная дробь моих зубов под аккомпанемент урчащего живота.

Я срываю пучок мха и кидаю в ягненка. Он на секунду замолкает, а потом продолжает блеять, как любитель на эстраде, который уже весь выдохся, а все равно упорно долдонит «I love you». Напоминает Хофи. Я трогаю его за зад. Ягненок вылетает из пещеры, но потом возвращается. И блеет. От этого хочется бле…

Я раздумываю, как бы превратить эту затянувшуюся музыкальную паузу в обеденный перерыв. Ага, вот: я наброшу на эту мохнатую шею ремень-бумеранг, затяну потуже, а потом опалю его голову зажигалкой, отпилю кусок мяса кредитной карточкой, глаза выковыряю ключом, язык откушу, вспорю ему брюхо куском лавы, а требухой набью презервативы, и будут мне на Рождество две ливерные колбасы.

Как бы я ни старался затянуть ремень потуже, а он все еще блеет. То есть ягненок, Я сдаюсь и едва не упускаю его. Очки подскакивают на лоб. Меня берет злость, я чувствую, как кровь в жилах закипает, и я решаю облегчить себе работу, пальцами нащупываю дистанционку и пытаюсь вогнать ее в глотку барашка. Звук убрать удается, но выключить жизнь ягненка этим народным средством у меня не получается. Слюны много. Много слюны. В конце концов я ограничился тем, что накинул ремень ему на голову, перевязал два раза морду и туго затянул узел. От этого блеяние почти сошло на нет, теперь звук жалкий, как у полузамороженного отчаяния на дне морозильника: «М… м… м…»

Я держу скотинку, в весьма неудобной позе, чувствую тепло от нее, прижимаю поплотнее к себе и крепко обнимаю. Ягненок слюняво дышит мне в лицо, а я прижимаюсь к нему щекой, и мы некоторое время полулежим в пещере, как perfect lovers [432]Идеальные любовники (англ.). . Я слышу, как бьется сердце, которое этой осенью сварят, и ни с того ни с сего шепчу в это ни на что не похожее ухо:

— Я люблю тебя.

Он удовлетворенно курлычет в ответ: «М… м… м…» — и отвечает на мои теплые чувства столь же теплой струей мне на ширинку. Я вскакиваю, ягненок — прочь, выгарцовывает под дождь на лавовое поле и исчезает в гелиевом дыму, как девушка на танцах, сбежавшая от незадачливого кавалера.

— Не убегай! — говорю я.

Потом спохватываюсь: ремень! Он его унес! У-у, пес!.. Я — под утес. Дождь кос.

Я хотел окунуться в жизнь, а она из меня уходит. Но я стараюсь. Я бегу. Бегу, чтоб холод не вгрызся в кости. Эти кости должны лежать в доме, в машине, в укрытии, где угодно, где можно было бы сделать передышку. Паузу. Прошу вас, плиз. Я бегу с той же скоростью, с которой падает дождь. Промок до костей, которые скоро зароют. За спиной у меня целое лавовое поле. А по пятам за мной — смерть в мокрых трусах. Я слышу, как шлепают по грязи ее сапоги. На моховых подушках смеются птицы. Это крейза. Полная крейза. Это слово вылетает у меня изо рта. «Крейза!» Это все, что может мне помочь, моя единственная защита. «Крейза!» Мои легкие ходят ходуном. Судьба играет мной в шахматы. Старик объявляет мне мат своей мощью и непогодой. Эту партию я проиграю. Мама! Лолла! Тимур! Трёст! Марри! Все ви деопрокаты Рейкьявика! Скажите мне, разве я этого заслуживаю? Ханна. Она проснулась, сухая, похмельная… и Анна. Прости меня, я нехорошо поступил с твоей мамой, но ничего, она переживет, я был нахимичен. А это слишком суровое наказание. Меня приговорили к изгнанию. Объявили вне закона. Я бегу. Бегу по лохматой лаве при ветре, меня сечет дождь. Я стараюсь. Я… В Нью-Йорке есть пиццерия. Да. В Нью-Йорке на Манхэттене есть крошечная пиццерия, и за окном сигналят желтые машины, и за столом парочка, и вся обслуга из Египта и Эквадора, и негры в золоте с дымящимися горячими пиццами под еврейскими носами в углу, и белый кафель, и пахнет тестом, такой тест никто нипочем не пройдет, за окном вечер, а за стойкой старый пропеченный приемник, и в нем песня Roxette, и выбеленная певица гоняет «It Must Have Been Love»[433]«Наверно, это была любовь» (англ.). по улицам Стокгольма, и обиженная чернокожая пара прихлебывает кока-колу, она мне изменила, с длинными розовыми ногтями. Длинные розовые ногти. ГДЕ-ТО В НЬЮ-ЙОРКЕ ЕСТЬ ДЛИННЫЕ РОЗОВЫЕ НОГТИ, И ЕГИПТЯНИН УЛЫБАЕТСЯ. ЕГИПТЯНИН УЛЫБАЕТСЯ. Египтянин улыбается. Я крошу. Крошу зубы. Крошу лаву. Я сдаюсь. Я прекращаю бег. Я иду. Я не знаю, холодно мне или как… Сквозь меня веет ветер. Я — ветер. Я — инструмент, на котором играет Бог. Я — эолова арфа, ребра… Я останавливаюсь, я прислушиваюсь. Я смотрю на небо. Теперь он дует в меня, как в горлышко бутылки.

Я тихо кричу в темноту.

О'кей. Последняя надежда. Не надеялся, что мне доведется это делать: вспоминать «Отче наш». Он где-то есть. Где-то между моими ребрами. Я поставил этот вопрос ребром. Пытаюсь вспомнить. Помню только:

«Отче наш. Иже еси на небеси меня пронеси…»

Нет, надо с этим подождать.

Иду дальше. Подействовало. Черт возьми, подействовало! Отче наш поспешно натянул перед моими глазами колючую изгородь. Развеял туман. Отче наш, ну ты и шутник! Изгородь дает мне надежду. После двенадцати лавовых часов она для меня — как целый Лас-Вегас. Человечное сооружение. Я иду вдоль изгороди. За ней кусты. Царапаюсь о колючку. Фермеры! Вы молодцы! Я иду вдоль изгороди, стуча зубами. Капли лупят по лбу. I can't stop the rain [434]Я не могу остановить дождь (англ.)  — песня Тины Тёрнер с альбома «Private Dancer» (1984).. Тина Тёрнер (ц. 3 600 000). Я иду вдоль изгороди, уже прошел пятьдесят столбов, пытаюсь вспомнить еще что-нибудь из «Отче нашего». Еще одна строчка может обеспечить мне асфальт. А-а, вот: «Да приидет царствие Твое». Приидет царствие твое. Как в этом царствии много заборов. Да. От этой изгороди ответвляется еще одна. Я иду вдоль нее, перелезаю, продираюсь через мокрый кустарник, мне по пояс, и в конце концов замечаю яркий сдутый желто-синий пляжный мяч, который лежит на траве как первый признак цивилизации, а потом песочницу, потом террасу, дачу, она заперта, я пытаюсь кулаком разбить окно, но меня зовут Хлин Бьёрн, голубой пластмассовый бассейн, я открываю крышку, погружаю руку, горячо, центральное отопление, государство всеобщего благосостояния, я даже не бросаюсь, а падаю в бассейн, с громким плюхом, и сижу там, пока зубы не перестают стучать.

На часах 1944, когда я стою — совсем размокший, но согревшийся, несмотря на ледяной дождь, — на трассе номер один, благодарю Бога за доброе дело и поднимаю сморщенный от горячей воды палец навстречу двум фарам. Когда семь машин проезжают мимо стольких же пальцев без остановки, я ложусь на весьма холодный асфальт в позу эмбриона, примирившись с перспективой явиться на тот свет с отпечатками «Bridgestone» на спине и груди и следом тормозов на мозге, но тут парень в футболке подымает меня и отводит из луча от фары на заднее сиденье белого «ниссана». «Sweet Home Alabama»[435]«Родной дом Алабама» (англ.). . По радио.

* * *

Халлдора достали путем кесарева сечения. Воздали, как говорится, кесареву — кесарево… Маленький кесарь вышел из Лоллиной утробы на третий день в Центральной больнице и сразу же начал орать во все горло, яйца у него были что надо, но по лицу видно, что четырех недель он недобрал. Однако роды прошли успешно, и Лолла к выходным выписалась из больницы. А я слег и лежал в постели до понедельника. Отделался небольшим воспалением легких. Но быстро пошел на поправку и через четыре дня уже начал курить. Начал с «Салем лайт», потом перешел на просто «Салем», «Принц лайт» и, наконец, «Принц». Мама продлила свой отпуск и варила какао дома в промежутках между визитами в роддом, и купила мне новую дистанционку взамен той, которая теперь лежит в пещере, обслюнявленная ягненком, как голубая точка посреди Грауброукахрёйн — свидетельство того, что когда-то здесь жили люди. Иногда я вспоминаю ягненка, похитившего у меня ремень. Надеюсь, он как-то выкрутился.

Недоносок поселился в доме в середине сентября и быстро добрал эти законные девять месяцев, по истечении которых человек считается полноценным членом общества. С личным номером ему повезло. 010996-1999. У него целых два нуля. Халлдор Стефанссон. Хотя он — совершенно явный Хлин. В первый же день, когда я встал с постели, я подкрался к колыбельке, чтобы рассмотреть эти новые родимые пятна. Все сходится! Только он их по-другому расположил. И не взял себе Лоллину родинку. Которая ему, разумеется, полагалась. Он у меня оригинал. Родимое пятно удовлетворения. Оба-на! Да… Я кончил со вкусом. Меня едва не замели за приставание к малолетним, когда Лолла вышла из туалета, а я держал мальчика в подгузнике на руках, но я успел, хотя руки и тряслись, положить его обратно в колыбельку, пока она не вошла. Сейчас еще рано говорить, обошел ли он меня по части носа, но по крайней мере мизинцы на ногах у него не такие дурацкие, как у меня. У него на всех пальцах ногти. Да. Все же есть у человечества прогресс!

Во время первых пачек сигарет после своего блуждания по хейди я решил особенно не напрягаться и сидел дома. То есть у Лоллы возникли какие-то осложнения после родов, так что ей пришлось лечь на долечивание, и маме было удобнее, чтоб я был дома, ходил для нее в магазин и все такое. Пока мы были дома одни с нашим сыном, я и мама, обстановка была весьма шизовая, но потом прибавилась дремноволосая штучка по имени Линда Вильхьяльмсдоттир или Линда Бейб Вильхьяльмсдоттир. Ей 18, а сама она за 100 000 и, наверно, останется у нас дольше: приглядывать за мальчиком и следить за домом. Я начал копить деньги, далее в «К-бар» стал ходить реже. Там на пиве пена и пузырьки. Они меня раждрязяют.

Сегодня какое-то октября 1996. Свет за окном белый и тусклый, плесневый, как будто его слишком долго продержали в холодильнике. В холодильнике лета. На дворе осень, все листья стали желтыми, как фильтры. Некоторые из них все еще болтаются на ветвях, хотя деревья пытаются их стряхнуть. И не только их. Старик снова включил свой вентилятор, грядет зима.

Я же, напротив. — спокойно сижу в своей комнате за компьютером. В интернете. Общаюсь с девушкой по имени Джуди. Она — моя новая виртуалка, единственная, кто откликнулся на объявление:

Dirty something blond and lonely unemployed male living with his mother, her girlfriend and their son who might be HIV-positive and likes staying inside watching X-rated movies and sattelite-TV, blind masturbating and patient barhanging, is looking for a long-term heterosexual relationship on the Internet. PS. You have to be single with serious breast [436]Одинокий безработный блондин тридцати с чем-то (грязных) лет, живущий со своей матерью и ее возлюбленной, а также их сыном, который может оказаться ВИЧ-положительным, любящий сидеть дома и смотреть эротические фильмы и спутниковые телеканалы, мастурбирующий вслепую, хронический посетитель баров, мечтает о длительной гетеросексуальной связи в Интернете. Постскриптум: Ты должна быть незамужняя с внушительной грудью (англ.). .

Она нашла это «honest and so original»[437]Честным и таким оригинальным (англ.). . Джуди тянет примерно на 25 000. Она живет в США, в Хобокене, штат Нью-Джерси. Мама стучит в дверь. Я оборачиваюсь. Она открывает и с улыбкой говорит:

— Я для тебя ванну наполнила.

— Спасибо.

Я прощаюсь с Джуди и выключаю компьютер. Некоторое время сижу. Все отключено. В комнате от этого как-то пусто. Только я и какое-то сердцебиение. Такое описание подходит для меня лучше всего.

Выхожу. Лолла с маленьким Дори на руках. Дори хнычет. Она ходит взад и вперед по гостиной. Пытается убаюкать маленького Дори. Мама в ванной. Я захожу туда. Она подает мне полотенце и спрашивает, нормальная ли вода. Я погружаю пальцы в ванну и отвечаю:

— В самый раз.

Мама говорит:

— Ты только недолго. Нам, наверно, скоро придется его перепеленать.

Мама уходит, и я закрываю дверь. Включаю радио на полке. Это душа нашего народа. Кто-то жалуется, что у него машина сломалась за городом и никто не остановился, чтобы помочь ему. Переключаю на «Икс». Песня Oasis или Blur. Чищу зубы. Я недавно завел привычку чистить зубы по четыре раза в день. Но пасты стараюсь использовать как можно меньше. Этого «Одола» у меня еще много. Потом справляю нужду. Свиваю гнездо из туалетной бумаги, а потом — яйцекладка. Три какашки: предварительная, основная и заключительная. Подтираюсь пять раз, смотрю, что вышло, а затем спускаю. Снимаю оставшуюся одежду и залезаю в ванну. Вода по-матерински теплая. Она доходит мне до шеи. Как широкий прозрачный свитер с высоким воротом. Хотя это последнее сравнение сомнительно. И вот: я думаю о Джуди. Джуди Осборн. Она блондинка, носит очки и работает в фирме звукозаписи в Нью-Йорке. У нее нос слишком близко ото рта, а может, рот слишком высоко расположен на лице. Она встречалась и с Кении Джи, и с Джоуи Сантьяго из Pixies. Странно, как эти имена далеки друг от друга. То есть в музыкальном плане[438]Кении Джи (Кеннет Горелик) — звезда жанров smooth jazz/easy listening, тогда как Pixies играли панк- и инди-рок.. «Doolittle» — нехилый альбом. Джуди сказала, что Сантьяго с Филиппин. Меня это удивило. Вот уж действительно не ждал! Но раз она говорит… Она с ним встречалась, ей лучше знать. Она работает в «Электре». Может, маленький Халлдор станет басистом, как его дедушка? Быть отцом поп-музыканта, наверно, круто. Следующее поколение исландцев будет сплошь знаменитостями. Все как один. С тех пор как он родился, мама стала относиться ко мне лучше. Или с тех пор как я заработал воспаление легких. То есть еще лучше, чем прежде. Очки совсем запотели, и я их снимаю. На «Иксе» Тосси рассказывает про концерт, который намечается в «Луне» сегодня вечером. До меня доходит, что я не заглядывал туда с тех пор, как подцепил там Анну. Она недавно звонила, сказала, что говорила с папой. Что-то с трудом верится, ведь папа уже три недели лечится от алкоголизма. У Лоллы. Или это Лолла из-за малыша не может каждый день ходить на работу. Я помню, она мне как-то призналась, что однажды спала с пациентом. Меня это насмешило, я спросил, как Ладди в комедии «Стелла в отпуске»: «Ег det partur af programmet?»[439]«Это — часть программы»? (искаж. дат.) Сару на днях пропечатали в «Моргюнбладид». Она распорядитель на каком-то шоу племенных телок в отеле «Ковчег». Трёст сказал, что она завела себе какого-то молодого актера. Какого-то щетинистого идола. Трёст на днях заходил. Кончик подбородка у него исчез. И Марри исчез. Он уехал в Мексику. Живет там у своей сестры и собирается изучать зоопсихологию, психологию домашних животных. Помню, как он про это говорил. В воде память улучшается. Интересно, что бы Магги на это сказал. Pet-Psychology [440]Психология домашних животных (англ.). . Может, Марри вернется домой, такой весь из себя заучившийся, и подаст на меня в суд за жестокое обращение с ягненком? Но я же с ним по-хорошему, правда? Я сказал, что люблю его. Что это было? Это был первый и единственный раз, когда я так сказал. А теперь его взяли и зарезали. У Хофи начался учебный год. Теперь она плывет по течению в каком-то ущелье в Пединституте. А Магги с Эльсой сейчас в который раз отправились на встречу со своим внутренним человеком. Который в данный момент обретается на пляжах. Алгарве. В воде память улучшается. Помню все, что, по идее, давно должно было размокнуть и забыться. То есть те воспоминания, которые ты пытался утопить, всплывают. Они пузырятся над источником мудрости, как пузырьки от пердежа. Я перднул. Оба-на! Надо же, как с годами мне удалось добиться гармонии разума и тела. Подумал о пердеже — и тут же перднул. Подумал о свисте — и свистнул. Подумал о Лолле — и налоллился. Правда, Лолла пока не в очень хорошей форме. Ей опять надо лечь в больницу. А что если мне о смерти подумать… Нет, пока не получается… А вот Херта Берлин видела ее в лицо. Да. Трёст мне говорил, что ее избили на улице… Опять перджу. А вот это воспоминание воняет. Оно про то, как я в восемнадцать лет работал в Центральной больнице в морге, и там такой запах был от всех свежих покойников, и тогда я придумал свою теорию о том, что душа — пузырьки воздуха во внутренностях, которые при вскрытии лопаются. Опять перджу. То есть выпускаю часть своей души в атмосферу. Да. Вот так человек умирает. Не дух испускает, а пускает ветры.

Дверь сортира открывается, и Лолла просовывает внутрь голову. Вот так. Просто берет и заглядывает. Спрашивает:

— Ты скоро?

— Да, сейчас…

Выхожу, завернутый в полотенце, как конь с прошлогодней зимней шерстью, если б он хранил ее в мешке и одевался бы в нее снова, когда придет зима. Скоро придет зима. Я весь распаренный, как бы вареный. Никого нет. Я подхожу к углу гостиной и говорю:

— Я уже все.

Когда я увидел их вместе в гостиной, я даже вздрогнул. Мама держит на руках Халлдора, у нее чуть-чуть видна грудь, а он ее сосет. Лолла полусидит на диване по диагонали, склонившись над малышом с дынными волосенками. Мама улыбается мне. Но это в строгом смысле не улыбка. Эту грудь я в последний раз видел тридцать три года назад. Старый бар, в который я ходил тогда, снова открылся. Мама поднимает глаза и смотрит на меня:

— А ты потолстел.

— Ага, — соглашаюсь я.

— А по-моему, ему так даже больше идет, — говорит Лолла.

— Да уж, это точно. С тех пор как он перестал торчать в этих барах, он стал как новенький. Правда ведь, Хлинчик? Тебе ведь лучше дома у мамы? — подтрунивает мама.

— Наверно. Тем более что у вас здесь открылся бар.

— В каком смысле?

— Ну, ты же его кормишь грудью.

— Да. Мы решили попробовать, — говорит Лолла, и к ее лицу приливает кровь.

— А в них еще молоко есть?

— Конечно, родной, — говорит мама и гордо смотрит на свою грудь.

— А ты думал, в них молока нет? — спрашивает Лолла.

— Да нет, просто я думал, оно там уже просрочено.

Они смеются, и я с ними смеюсь, обнажив венгерски начищенные зубы, опустив голову к ковру, замечаю пятно. Белое пятно на ковре, пальчики в колыбельке.

Они все еще смеются над моей шуткой, а я пошел к себе в комнату. Закрываю дверь и снимаю с себя полотенце. Стою голый между компьютером, кроватью и телевизором. Пробегаю по своему телу глазами. Он начал набухать. Я все стою и стою, но у меня не встает. Он варёный. Маленький и обмякший. Хрен Бьёрн.

КОНЕЦ

Бруклин-Кверрагерди 1995–1996