Онлайн чтение книги Три тысячи лет среди микробов 3,000 Years Among the Microbes
XIV

Этот человек был священником. Он сказал: – Давайте рассуждать логически; логика – основной закон моей профессии, и это хороший закон. Сумбур в беседе ни к чему не приведет. Если начинаешь с середины и тыкаешься туда-сюда, мешаешь все вопросы в кучу, вместо того чтоб распределить их по значимости, рискуешь заблудиться в трех соснах и ни к чему не прийти. Начнем с начала. Вы – христианин?

– Христианин.

– Что есть тварь?

– Все, что было сотворено.

– Это в широком смысле слова. А имеет ли оно более конкретное значение? – '

– Да, в словаре сказано: особенно живая тварь.

– Значит, в слово «тварь» мы вкладываем именно этот смысл?

– Совершенно верно.

– Следовательно, оно всегда несет этот смысл, даже без определения?

– Да, всегда.

– Если мы отбросим определение, собака – тварь?

– Разумеется.

– А кошка?

– Тоже тварь.

– И лошадь, и крыса, и муха, и все прочие?

– Естественно.

– В каком стихе на миссионеров возлагается обязанность нести слово божие язычникам – и тем, кто приемлет его, и тем, кто не приемлет?

– «…Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди…»[29]«Итак во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними...» (Мф. 7: 12)..

– Нет, там смысл бесконечно шире: «…идите по всему миру[30]«Идите по всему миру...» (Мк. 16: 15). и проповедуйте евангелие всякой твари». Как, по-вашему, эти слова просты и ясны или туманны и неопределенны?

– По-моему, просты и ясны Я не усматриваю в них двусмысленности.

– А пожелай вы фальсифицировать смысл этих слов, распространив их только на человека и исключив все другие существа, к какой хитрости вы бы прибегли?

– Это достигается умелой подтасовкой и обманом, но мне по душе изначальный смысл этих слов. Я вовсе не хотел бы исказить их.

– А вы знаете, что простой смысл, заключенный в этих словах, не изменялся и не подвергался сомнению 1500 лет?

– Да, знаю.

– Признаете ли вы, что авторитет отцов церкви[31]Отцы церкви – видные христианские церковные деятели и богословы – Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, Иероним, Августин Блаженный и др. в наше время так же велик, как и авторитет любого богослова, их последователя, и что ни один из них не усомнился в ясности языка этой заповеди и не пытался внести уточнения?

– Да, признаю.

– А известно ли вам, что произошедшая перемена – новейшее течение богословской мысли и что еще три столетия тому назад христианские священники считали, что эта великая заповедь распространяется и на бессловесных тварей, а потому и католические, и протестантские священники проповедовали евангелие животным, почтительно повинуясь незыблемой заповеди?

– Да, мне это известно.

– Что имел в виду господь, повелев идти по всему миру и проповедовать евангелие всякой твари?

– Спасение тех, кто слушает евангелие.

– Высказывались ли сомнения, что он преследовал именно эту цель?

– Нет, такие сомнения не высказывались. Это представлялось бесспорным.

– Так вот, если внимательно вникнуть в смысл заповеди и не играть словами, следует сделать один-единственный вывод: божья милость и спасение распространяется на все его создания; царство небесное не станет нам чужбиной, нет. Оно будет нам домом. И все животные будут там.

Наконец– то я услышал разумную, беспристрастную мысль, ясную, справедливую и благородную мысль, созвучную с милосердием, свойственным творцу! Она отринула все мои сомнения, опасения, вернула мне веру, и я вновь ощутил почву под ногами. Священник был прав, его слова проняли меня до глубины души, и я благодарил его в самых прочувствованных выражениях. Вероятно, мои чувства были красноречивее слов, и мой собеседник растрогался. Мне хотелось, чтоб он повторял эти добрые слова снова и снова, бессчетно, ибо они принесли покой моей душе; священник угадал мою немую мольбу и с жаром произнес:

– Да, все твари будут в царствии небесном. Не беспокойтесь, ни одна созданная им тварь, выполняющая свое предназначение на земле, не будет лишена счастливой обители: они выполнили свое предназначение и заслужили награду, все они будут там – все, вплоть до самого крошечного и ничтожного.

Самого крошечного… Я ощутил легкий холодок в крови. Какое-то смутное подозрение закралось мне в душу. Я рассеянно глянул на него и пробормотал:

– И микробы, разносчики болезней?

Он чуть заколебался, а потом перевел разговор на другую тему.

Так вот, как я уже упоминал, меня всегда волновало, последуют ли за нами в счастливую обитель наши бессловесные друзья, и я решил обсудить это с Екатериной. Я спросил ее, отправятся ли, по ее мнению, за нами в рай собаки, лошади и другие животные, чтоб там, в царствии небесном, вновь стать нашими баловнями и любимцами. Екатерина сразу же проявила интерес к этой проблеме. Полюбопытствовала, известно ли мне, что раньше она была прихожанкой Государственной церкви Генриленда и исповедовала одну из самых распространенных на Блитцовском религию, знаю ли я, что прихожане постоянно обсуждали тот же вопрос, когда поблизости не было духовных лиц, и удивилась – неужели не знаю?

– Да, да, конечно знаю, – поспешно заверил я Екатерину, – просто случайно вылетело из головы.

Признайся я, что никогда об этом не слышал, она бы очень огорчилась, а зачем огорчать ближнего, не сделавшего тебе ничего плохого? Лем Гулливер выложил бы все начистоту; он лишен Нравственного Чувства, ему все равно, справедлив он или нет. Такова уж его природа, и, возможно, он не отвечает за свои поступки. А вот я несправедлив, потому что отвечаю за свои поступки; я не поступаю справедливо, потому что считается добродетельным поступать справедливо, а это, по-моему, низкое побуждение; я поступаю так, потому что… в общем, на то много причин, и я не помню, какая из них главная, и, в конце концов, это не столь важно. Оказывается, Екатерину всегда интересовало, есть ли загробная жизнь у животных; она имела вполне определенные взгляды на этот счет – раньше, разумеется, и она с удовольствием поделится со мной своими соображениями – нынешними, разумеется. Но она не вправе говорить своими словами на религиозные темы: членам ее секты это запрещено, ибо неумелое изложение может привести к ошибке. Потом Екатерина приступила к делу, да так бойко, что я понял: «книгу» она вызубрила наизусть:

– Что касается данного вопроса, то, как учит нас по наитию наша Основательница, верность первозданной Истине в сочетании и в зависимости от промежуточной и пролонгирующей, будучи неизбежно подчиненной ауто-изотермальной и ограниченной подсознанием в данном контакте, всегда спорадичном и доведенном до белого каления, вследствие чего мысли и поступки тех, кто возносится в Обитель Блаженных, ассимилируются под воздействием истины, освобождающей нас, что иначе было бы невозможно.

Екатерина перевела дух. Очевидно, я слушал ее невнимательно и упустил какое-то связующее звено; извинившись, я попросил Екатерину повторить все с самого начала. Она повторила – слово в слово. Речь вроде бы звучала просто и ясно, но смысла я не улавливал.

– Екатерина, а ты все понимаешь? – спросил я.

– Конечно, – кивнула она.

– Мне кажется, я тоже понимаю, но я в этом не совсем уверен. Как думаешь, кто вознесется в Обитель Блаженных?

– Нам не дозволено толковать текст, толкование искажает смысл.

– Ну, тогда не надо. Не стану притворяться, будто благоговею пред текстом, но все же я не хотел бы, чтоб с ним случилась такая неприятность. Но ты можешь сказать кое-что, не причинив ему вреда, можешь только кивать головой, я все пойму без слов. Сформулируем вопрос иначе: кому не дано вознестись в Обитель Блаженных? Спорадикам или доведенным до белого каления? Спорадикам? Не произноси ни слова, лишь кивни. Кивни или отрицательно покачай головой.

Но Екатерина была начеку: а вдруг кивок расценят как толкование текста, что категорически запрещено?

– Речь идет о животных? Уж это ты можешь сказать?

Екатерина была готова повторять формулировку снова и снова, сколько мне будет угодно, но строгие правила секты не позволяли ей что-либо добавить или выпустить, изменить порядок слов, ибо откровение Божие, им же облеченное в слова, – свято.

Я подумал, что неплохо бы применить это разумное правило к другому священному писанию и парализовать усилия ремесленников – тех, что выкинули животных из этого прекрасного милосердного творения.

– Послушай. Екатерина, – предложил я, – начни-ка все сначала, но медленно. Ты знай говори, а я буду засекать время. Как только я решу, что хватит, иначе мне не управиться без посторонней помощи, я дам знак, ты остановишься, а я, подхватив конец фразы, наведу порядок; потом ты выдашь еще одну часть и так далее и так далее, пока не доберемся до самого конца. Такой товар лучше всего продавать в рассрочку. Но помни: никакой спешки, медленно и внятно. Готова? Вводи мяч в игру!

– Какой мяч?

– Есть такое выражение. Начинай! Еще раз: готова? Ну!

Екатерина сообразила что к чему и прекрасно справилась со своей задачей. Однотонным металлическим голосом – так звучит молитва, записанная на фонографе, – но, по крайней мере, отчетливо Екатерина вещала:

– Что касается – данного вопроса, – то, как учит нас – по наитию – наша Основательница, – верность первозданной Истине – в сочетании и в зависимости от промежуточной и пролонгирующей, – будучи неизбежно под…

– Стоп! – сказал я. – На первый раз хватит. Посмотрим, что у нас на руках. Увы! Карты хорошие, но нет пары одной масти. Впрочем, партия не безнадежна. Промежуточная – пролонгирующая – чем не пара?

Ободренный успехом, я сказал:

– Валяй дальше, Екатерина. Сбрасываю три карты, беру прикуп.

Екатерина не поняла меня, и немудрено: с ее-то образованием! Я уклонился от объяснения, заявив, что объяснения запрещаются законами культа. Яд не возымел действия. Я часто жалил Екатерину ядовитыми шуточками только потому, что знал, как она устойчива к яду; он не причинял ей ни малейшего вреда. Я острослов по природе, а когда человек устроен таким образом, ему доставляет удовольствие слушать самого себя. А если окружающие поощряют его искусство, трудно сказать, каких высот он может достичь. Полагаю, что своим высокоразвитым чувством юмора я обязан почти исключительно дядюшке Эссфолту. Он любил меня слушать, и это побуждало меня оттачивать свое мастерство. Однажды я рассказывал ему про корову, которая… Я уже позабыл эту историю и не помню, что она вытворяла, эта корова, но что-то очень забавное, дядюшка Эссфолт едва не помер со смеху. Колики начались, по полу катался.

– Не ломай себе голову над прикупом, Китти, – сжалился я, – это тоже специальное выражение. С первой попытки нас постигла неудача, используем вторую. Пошла!

Но и вторая попытка кончилась неудачей. Она походила на снег в теплый день: снежинки – совершенство сами по себе – таяли прежде, чем ты успевал скатать из них снежок.

– Испробуем другой способ, – предложил я. – Порой глянешь на трудное предложение в иностранном тексте и сразу понимаешь смысл, а начни копаться в деталях – ты пропал. Будем действовать этим методом. Так вот – никаких запятых, тире или пауз; выпаливаешь все заклинание одним духом – в общем, Эмпайр экспресс, дуй без остановки в Олбани! Раз, два, три – в путь!

Вот это было зрелище! Издалека слышится шум экспресса, мгновение – и он показался вдали, мчится по рельсам с неистовой скоростью, как черт за христианином; еще мгновение – и он с ревом и грохотом пролетает мимо, выдыхая черный дым; еще одно мгновение – и он стремительно скрывается за поворотом, лишь носятся в воздухе листья, клубится пыль да сыплется сверху зола. Вскоре все успокаивается, и уж ничто не напоминает о происшедшем.

Когда мебель перестала кружиться у меня перед глазами и вместо целого хоровода Екатерин я увидел одну, я признал, что готов сдаться, если мне позволят сохранить личное оружие. Потом я ощутил горечь поражения и чуть было не ляпнул, что Основательница действительно подарила миру идею – бредовую идею, но вовремя сдержался. Зачем причинять боль Екатерине? Она беззащитна, бедняжка, потому что лишена чувства юмора, с моей стороны это было бы просто невеликодушно. На ее месте я бы мигом нашелся и язвительно отпарировал:

– У тебя самого бредовая идея!

Но такое немногим приходит в голову. Большинство сообразит, как надо было ответить, лишь на следующий день – вот вам и разница между талантом и подражателями. Талант дает ответ вовремя.

Я заметил, что Екатерину раздосадовала неудача: девушка искренне любила свою новую веру и с огорчением поняла, что она вовсе не имеет триумфального успеха, на который Екатерина рассчитывала. Выражение лица бедняжки было красноречивее слов, и у меня не хватило духу признаться, что я потерпел фиаско, пытаясь найти нефть в этой геологической формации; и тогда я слукавил: сказал, что как-нибудь на досуге я взорву скважину, и фонтан, по моим подсчетам, даст не меньше тысячи баррелей[32]Баррель (англ. barrel – бочонок) – мера вместимости и объема в США и Англии; нефтяной баррель в США – ок. 159 л. в день. Лицо Екатерины озарилось такой радостью, что я немедленно увеличил выход нефти в четыре раза при тех же затратах. Потом я предложил Екатерине записать заклинание на мыслефон, что она не преминула сделать. Я объяснил ей, что, на мой взгляд, заклинание следует дезартикулировать, то есть разложить на первоначальные фонемы. Слова лишь искажают суть заклинания, нарушают ход мысли, вносят полную неразбериху в содержание; мыслефон же превратит словесную руду в кашицу, совсем как драга – золотоносную руду, и вот они перед тобой – крупицы самородного золота, захваченные ртутью, чистые четыре доллара прибыли, золото высочайшей пробы, высвобожденное из руды. Каждая золотая крупица цела-целехонька, выловлена из одиннадцати тонн жидкой грязи! Четыре доллара, и в каждом по сотне центов! Ничего, что монета еще не отчеканена, вы имеете полное представление о ее номинальной стоимости – вот что главное, а там, если пожелаете, чеканьте ее, выбивайте на ней профиль Генриха, и она будет ходить альпари[33]Альпари – полное соответствие номинальной цены бумажных денег металлической валюте. по всей империи Генриленд, а в своем первозданном виде – по всей планете из конца в конец!

Екатерина была в восторге, я даже пожалел, что не оценил заклинание в девять долларов. С минуту я колебался, но угрызения совести заставили меня воздержаться от прибавки. Это означало бы семьдесят шесть центов за тонну, а я был уверен, что эта руда не даст такой выход золота, даже с помощью цианида.

Я вздохнул, и Екатерина тут же пожелала узнать, что меня тревожит; она стала очень отзывчивой, потому что новая религия освободила ее от бремени размышлений о собственных бедах, впрочем, собственных бед у нее теперь не было.

– Мне бы хотелось поговорить с кем-нибудь о животных, последуют они за нами в мир иной или нет, – начал я. – Видишь ли, Китти…

– Графиня! – крикнула Екатерина, подбежав к окну. – Вон там у пожарного крана дремлет брат Пьорский. Подойдите к нему, попросите его, пожалуйста, зайти сюда на минутку! – Екатерина объяснила: – Пьорский с удовольствием побеседует с вами на эту тему. Он очень славный. Помните, он как-то заходил сюда, собирал пожертвования? Не помните? С тех пор, правда, прошло несколько лет, но я думала, у вас на памяти этот случай. Пьорский – вроде священника, только называется по-другому: в его секте священников нет, а есть братья – так их прихожане называют. Он был моим духовником до того, как я стала прихожанкой Государственной церкви, или еще раньше… нет, пожалуй до того или примерно в это время.

– Почему ты не ведешь учет? и

– Учет чего? – спросила Екатерина, снова направляясь к окну.

– Духовных занятий. Составила бы график

– Зачем?

О, это бессмысленное «зачем»! Как часто мне приходилось слышать его от Екатерины! У нее был очень стойкий иммунитет к юмору, шутки до нее не доходили.

– Ага, она растолкала Пьорского, что-то ему говорит, а он… он снова укладывается. Но ничего, он не забудет о приглашении, вот стряхнет с себя дремоту и явится.

– Дремоту? А я-то полагал, что микробы не спят. Во всяком случае, в Главном Моляре не спят.

– А Пьорский не как все. Ума не приложу – почему. Ученые только руками разводят. Пьорский – нездешний, родом он из джунглей Мбуммбум (ударение на третьем слоге от конца). Живет там вдалеке от всех маленькое племя, никто его толком не знает, называется флаббрзуэк. Господи, что с вами? – воскликнула Екатерина.

Я извинился – не беспокойся, ничего особенного, просто колотье в боку. Это была чистая правда, однажды со мной уже приключалось нечто подобное, еще в Америке, я хорошо помню этот случай, тогда все кончилось благополучно. Название племени – вот что заставило меня подскочить на месте! Так именуется редкий таинственный микроб – возбудитель страшной африканской сонной болезни. Ее жертва погружается в тяжелый летаргический сон, похожий на смерть. Она лежит в таком состоянии неделями, месяцами, а родные в отчаянии умоляют ее открыть глаза – ну, хоть на минутку – и подарить им прощальный любящий и благословляющий взгляд! Но, увы! Пусть их сердца разорвутся от боли – для того и сотворена эта болезнь – жертва никогда больше не откроет глаза.

Какой, однако, странный и любопытный факт – то, что ни один микроб на густонаселенной планете Блитцовского не считает себя вредоносным существом! Услышав это, они бы очень удивились и почувствовали себя оскорбленными до глубины души. То, что знатные едят незнатных, в порядке вещей, так уж им судьбой предназначено, в этом нет ничего плохого, скажут они, ведь и простонародье, в свою очередь, кого-то ест, и это тоже не возбраняется; оба сословия питаются плотью и кровью Блитцовского, и это тоже справедливо, предназначено свыше и не считается за грех. Не ведая, что творят, микробы заражают Блитцовского болезнями, отравляют его и даже не догадываются об этом Микробы не знают, что Блитцовский – животное, они принимают его за планету; для них он – скалы, земля, ландшафт, они считают, что он создан для них, микробов, они искренне восхищаются Блитцовским, пользуются им, возносят за него хвалу богу. А как же иначе? В противном случае они были бы недостойны тех милостей и щедрот, которыми их так щедро осыпали Я не мог бы проникнуться этой мыслью так глубоко, если бы сам не был микробом, ведь раньше я и не задумывался над этой проблемой. Как мы похожи друг на друга! Все мы думаем только о себе, нам безразлично, счастливы другие или нет. В бытность свою человеком я всегда норовил захлопнуть дверь перед голодным микробом Теперь я понимаю, каким я был эгоистом, теперь я устыдился бы такого поступка. И любой человек, верующий в бога, должен испытывать такое же чувство Ну как не пожалеть микроба, он такой маленький, такой одинокий! И тем не менее в Америке ученые пытают их, выставляют на позор голыми перед женщинами на предметных стеклах микроскопов, выращивают микробов в питательной среде лишь затем, чтоб потом мучить, постоянно изыскивают новые способы их уничтожения, позабыв и про день субботний. Все это я видел своими глазами. Я видел, как этим занимался врач, человек вовсе не равнодушный к церкви. Это было убийство. Тогда я не понимал, что на моих глазах совершалось убийство, именно убийство. Врач и сам это признавал; полушутя, нимало не задумываясь над страшным смыслом своих слов, он именовал себя микробоубийцей. Когда-нибудь он с горечью убедится, что разницы между убийством микроба и убийством человека не существует. Он узнает, что и кровь микроба вопиет к небу. Ибо всему ведется строгий учет, и для Него не существует мелочей Екатерина рассказала мне, что брат Пьорский – член секты великодушия, и это очень хорошая секта, а Пьорский – лучший из лучших. Они с братом Пьорским всегда симпатизировали друг другу с той поры, когда Екатерина числилась в его секте, и, что приятно, взаимная симпатия сохранилась. А графиня посещает Государственную церковь: выйдя замуж, она стала знатной дамой, а аристократкам не подобает искать окольных путей в обитель спасенных; по натуре она добрая и хорошо относится к брату Пьорскому, а он – к ней.

– Она иностранка, графиня-то. Из Р. С. родом.

– Что такое Р. С.?

– Республика Скоробогатия, там она считалась настоящей леди, а здесь ей о своем происхождении (она вышла из Е. С. X.) надо помалкивать и помнить свое место.

– А что такое Е С. X?

– Едоки Соленого Хлеба.

– Почему «соленого»?

– Да потому, что он заработан тяжким трудом и соленый от пота.

– Значит, его солит труд?

Екатерина расхохоталась: вроде бы взрослый, а не знает прописных истин! Но я заметил, как в ее глазах вспыхнул всем хорошо знакомый радостный огонек. Я не огорчился: такой огонек зажигается у нас в глазах, когда мы, по нашему мнению, обнаружили нечто, неизвестное другому, и, обрушив на него информацию, можем заставить ошарашенного слушателя восхищаться нами. Екатерине нечасто выпадал случай сообщить мне новый факт, но зато ей нередко удавалось представить общеизвестный факт в новом свете, если я изображал полное неведение и делал вид, будто и сам факт – бесценный вклад в мою сокровищницу. Поэтому я обычно изображал полное неведение. Порой я извлекал пользу из этой политики, порой – нет, но в целом она себя оправдала.

Итак, Екатерина расхохоталась, услышав мой вопрос. Она повторила его, чтоб еще раз насладиться моим забавным невежеством.

– Его солит труд? Да разве вы не знаете… – начала было она, но смущенно осеклась.

– В чем дело? – поинтересовался я.

– Вы смеетесь надо мной.

– Смеюсь? Почему?

– Потому.

– Почему «потому»?

– Да вы сами прекрасно знаете.

– Ничего я не знаю. Честное слово.

Екатерина посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

– Когда вы шутите, я это сразу чувствую. А теперь я вас серьезно спрашиваю и вы тоже отвечайте серьезно Вы когда-нибудь слышали про такую страну – большую страну, – где хлеб зарабатывают не в поте лица?

Теперь пришел мой черед смеяться! Я захохотал, но вдруг что-то заставило меня внезапно смолкнуть, что-то подсказало мне: а вопрос не так глуп, как кажется. Я задумался. Перед моим мысленным взором предстали великие народы, живущие на той и на другой планете, и вскоре я нашел ответ:

– Вопрос показался мне глупым, Екатерина, но, если поразмыслить хорошенько, он совсем не глуп. Мы нахватались идей, о которых знаем лишь понаслышке, не потрудившись проверить, подкрепляются они статистикой или нет. Есть одна страна – я беседовал с ее гражданами, – где слова «гордость труда» у всех на устах, где стало неоспоримой истиной, что труд достоин уважения, где все постоянно твердят, что заработанный хлеб – самый лучший хлеб и возвышает того, кто его заработал, до уровня самых почетных граждан страны, а дармоеды и тунеядцы покрывают себя позором. Аборигены произносят эти слова с большим чувством, полагают, что верят в то, что говорят, и гордятся своей страной, ибо она – единственная в мире, где труженики являются признанной аристократией. Но стоит присмотреться поближе и…

– Я знаю, о какой стране вы говорите. Это Р. С. Ну скажите прямо, это Скоробогатия?

– Да, это Республика Скоробогатия.

– Я сразу догадалась. Графиня все время про нее рассказывает. Когда она жила в Скоробогатии, она любила свою страну, а теперь презирает ее и говорит об этом без утайки. Но, конечно, она так рассуждает, чтоб никто вокруг не сомневался, что она переменилась и стала монархисткой, и знаете, графиня и вправду настоящая монархистка: послушаешь ее, так она скорей сойдет за уроженку Генриленда, чем сами генрилендцы. Говорит, что все эти проповеди о гордости труженика – сущее надувательство. Механика та же, что и везде. Тружеников на обед не приглашают – ни водопроводчика, ни плотника, ни дворецкого, ни кучера, ни матроса, ни солдата, ни портового грузчика, – так уж заведено в этой стране. Ни адвокат, ни врач, ни профессор, ни торговец, ни священник их в свой дом на обед не пригласят; а уж богачи-бездельники их на дух не выносят. Графиня говорит, на кой черт…

– Т-ш-ш… Екатерина, ты меня удивляешь!

– Но ведь графиня сама так сказала. Им, говорит, начхать…

– Да замолчи же! Оставь эту привычку подбирать и таскать домой все гадкие слова, которые…

– Но она так сказала, я своими ушами слышала! Стукнула кулаком по столу – вот так – и говорит: «На кой ляд…»

– Неважно, что она сказала. Я и слышать об этом не хочу! Ты простофиля, какой свет не видывал. Хватаешь все без разбору, что ни подвернись под руку, будто это бог знает какое сокровище. С тех пор как появился язык, не было еще такой любительницы покопаться в отбросах. Е общем, выкинь эти словечки из головы и снова начни с того места, где они сбили тебя с пути.

– Ладно, начну сначала, извините, если сболтнула лишнего, я вовсе не хотела вас обидеть. А сказала графиня вот что: если, к примеру, дочка банкира выходит замуж за водопроводчика, или дочка мультимиллионера берет в мужья редактора газеты, или же епископская дочка идет за ветеринара, или губернаторская дочка – за кучера, тут такая кутерьма начинается – сам черт ногу сломит.

– Ну вот, ты опять за старое!

– Так это же ее слова!

– Я знаю, но…

– А еще графиня говорила, что, мол, те, которые сидят наверху, – всякие шишки, стараются вообще не выдавать своих дочек за местных микробов. Держат их в девках, пока не пожалует какой-нибудь заграничный вирус, с титулом, вот тогда, если они сойдутся в цене, и заключают сделку. Правда, аукцион они не устраивают, во всяком случае – публичный. Графиня – просто прелесть, а говорит – заслушаешься. И доброты, и злости – всего в ней хватает, зато занудства нет и в помине. Она завела много друзей. У нее золотое сердце, вставные зубы, стеклянный глаз. По-моему, она совершенство.

– Да, это верные признаки.

– Очень мило с вашей стороны. Я была уверена, что вы так скажете. Графиня очень содержательная. На мой взгляд, она очень, очень интересная женщина. К тому же она родилась от морганатического брака[34]Морганатический брак (от лат. matrimonium ad morganati-cum) – «брак с утренним подарком». Когда европейские монархи женились на женщинах не королевского рода, они подавали невесте левую руку во время обряда, что означало: брак не дает права престолонаследия ни жене, ни детям, а утром жена получала в компенсацию дорогой подарок..

– Морганатического?

– Да, именно морганатического.

– Откуда ты знаешь?

– Все так говорят. Не она сама, а другие. Соседи, к примеру. Так и говорят – от морганатического брака.

– Как это случилось?

– Видите ли, ее мать – червеобразный отросток.

– Вот те на!

– Во всяком случае, так говорят. Кто отец – неизвестно. Известно только про мать. Она – червеобразный отросток. Брак был морганатический.

– Тьфу, пропасть! При чем тут морганатический брак? J4

– При том, что он незаконный. Все говорят, что червеобразный отросток вообще не имеет права заводить семью, это небывалый случай; врачи не верили, что такое может произойти, пока это не произошло. Червеобразный отросток вступил в брак, да еще незаконный. Как это назовешь? Все говорят – морганатический брак. Кое-кто, правда, добавляет: более чем морганатический, но я думаю, что так далеко дело не зашло. А вы как считаете?

– Провалиться мне на этом месте, ничего тут нет морганатического, ничего похожего. Все это бред сумасшедшего, самый настоящий бред. И откуда у микробов столько злости, зачем попусту пятнать доброе имя графини?

– Да с чего вы взяли, что они пятнают ее доброе имя?

– А разве нет?

– Конечно, нет. Никто не посягает на ее доброе имя. Графиня не виновата. Она совершенно ни при чем. Графиня просто находилась там, когда это случилось. Еще минута – и было бы слишком поздно.

– Подумать только! Будь я проклят, Екатерина, если ты не мастер выделывать самые неожиданные виражи и выскакивать в самых неожиданных местах. Понять эту путаницу, эту сумятицу мыслей, эту словесную неразбериху совершенно невозможно; твои сумбурные речи любого собьют с толку и заморочат так, что он не отличит их от священных цитат из «Науки и богатства»: они удивительно схожи!

Я спохватился, что у меня сорвались с языка обидные слова. Но раскаивался я лишь полсекунды. Екатерина залучилась от благодарности и счастья. Ей мои слова не показались колкостью. Ядовитые стрелы не достигли цели. Екатерина приняла колкость за комплимент. Я поспешил вернуться к теме разговора.

– Рад, что репутация графини не пострадала, и вдвойне рад, что есть еще цивилизация, где не утратили стыда и не обливают презрением невинные жертвы. Значит, добрые и справедливые микробы уважают графиню?

– О да, во всяком случае, за то, о чем я вам рассказывала. Это очень важно для нее и выделяет ее среди прочих.

– Каким образом?

– Ну как же! Она здесь единственная возбудительница аппендицита. В аппендиксах у окружающих таких микробов много – у тех, кто лежит в больницах, у тех, кто пока не лежит, – но только она вырвалась наружу, родилась. От незаконного морганатического брака, но дело даже не в этом. Она – единственная за всю историю, а это – великая честь. Хотела бы я оказаться на ее месте.

– Ах, черт…