Онлайн чтение книги Молодые дикари A Matter of Conviction
ГЛАВА XI

В пятницу, за три дня до судебного процесса, в кабинете Хэнка, лицо которого все еще было покрыто пластырем, хотя он и выписался из госпиталя, раздался телефонный звонок.

— Мистер Белл, говорит лейтенант Кэноти. Я получил заключение.

— Заключение? Какое заключение?

— Что с вами, Белл? Теряете бодрость духа? Вы были готовы идти к своему боссу из-за этих ножей, помните?

— Помню.

— Тогда где же сейчас воинствующий помощник окружного прокурора? — Кэноти помолчал. — Или уличное избиение лишило вас жизненных сил?

— Я занят, Кэноти. Говорите короче.

Кэноти довольно хохотнул и сказал:

— Мы проделали серию анализов. Первоначальные отпечатки пальцев на ножах довольно смазаны, но есть кое-что интересное.

— Что именно?

— Ну, вы сами увидите, когда получите заключение. Я посылаю вам его копию вместе с ножами.

— Когда я получу все это? — спросил Хэнк.

— Отправляю сейчас. Суд будет не раньше понедельника, так что у вас целых два дня, чтобы поразмыслить. — Кэноти снова хохотнул. — Надеюсь, это не расстроит дела, мистер Белл.

— Что вы имеете в виду?

— Прочитайте лучше сами. Там есть кое-что любопытное. До свиданья, мистер Белл. Приятно было иметь с вами дело.

Хэнк положил трубку на рычаг, но в ту же секунду телефон снова зазвонил.

— Белл? Говорит лейтенант Ганнисон с двадцать седьмого участка. Вы можете сюда подъехать? Это связано с делом Морреза.

— Сейчас не могу уйти, — ответил Хэнк. — Только после обеда.

— Я буду здесь весь день. Приезжайте, когда будет удобно. Вам надо кое с кем тут поговорить.

— Хорошо, до встречи, — сказал Хэнк и повесил трубку.

Заключение прибыло только в половине третьего. Хэнк, собирая перед уходом из кабинета свой портфель, засунул туда вместе с другими бумагами заключение полицейской лаборатории, замкнул в ящике стола положенные в конверт ножи.

Он намеревался заглянуть к Ганнисону, а от него направиться прямо домой и сделать последние приготовления по делу Морреза перед тем, как в понедельник приступить к отбору присяжных.

В 27-й полицейский участок Хэнк прибыл в начале четвертого.

У входа в оперативную комнату его остановил человек в рубашке с короткими рукавами и револьвером 38 калибра, торчавшим из кобуры, прикрепленной ремнями под мышкой.

— Что вам угодно, сэр? — спросил он.

— Ганнисон звонил мне сегодня утром и просил заехать. Я — Белл: из окружной прокуратуры.

— Здравствуйте. Я детектив Левин. Входите и присаживайтесь. Я доложу лейтенанту, что вы здесь.

Левин пошел в кабинет лейтенанта и через минуту вышел вместе с Ганнисоном.

— Мистер Белл? — сказал Ганнисон. — У вас есть несколько минут?

— Конечно. Что случилось?

— Сегодня утром у меня был посетитель, восемнадцатилетний парень по имени Доминик Саварес. Вам это имя говорит о чем-нибудь?

— А, да. Я слышал о нем. Что он вам рассказал?

— Будет лучше, если вы услышите об этом от него самого. Я знаю, где можно его найти. Вы располагаете временем?

— У меня масса времени.

— Прекрасно.

Хэнк заметил, что все время, пока они шли по Гарлему, у Ганнисона на лице было такое выражение брезгливости, словно в заднем кармане брюк у него был пакет с отбросами, но вместо того, чтобы выбросить их в ближайшую урну, он предпочитал стоически и со злобой терпеть исходившую от них вонь.

Всю дорогу взгляд его скользил по лицам, а выражение брезгливости усиливалось.

— Гарлем, — сказал он наконец, — прекрасен, не правда ли? Я торчу в этом паршивом полицейском участке двадцать четыре года. Я предпочел бы концентрационный лагерь. Взгляните на них!

— Они выглядят не так уж плохо, — заметил Хэнк.

— Это потому, что вы их не знаете. Все они воры, все до одного. Или сутенеры, или шлюхи, или аферисты. Взгляните на них! Каждый второй здесь, — наркоман. В Гарлеме столько наркотиков, что ими можно обеспечить все человечество на десять лет вперед.

— Неужели вы ничего не предпринимаете?

— Пытаемся. Отделение по борьбе с наркотиками тоже не дремлет. Но у нас не хватает людей. Вы думаете, здесь были бы уличные банды, будь у нас достаточно полицейских? Мы колотили бы этих ребят дубинками всякий раз, как только они просто осмеливались бы косо посмотреть на кого-нибудь. Во всяком случае, половина из них нуждается в этом.

— Может быть, — сказал Хэнк.

— В этом случае нет никаких «может быть». Хулиган есть хулиган, а эти ребята все хулиганы. Между прочим, я не встречал ни одного хулигана, который тут же не начал бы реветь после первого же удара. — Он помолчал. — Мы идем в бильярдную на Второй авеню. Там мы можем найти Большого Доминика.

— Значит, по вашему мнению, все, что мы должны сделать, это стать жестокими, и тогда мы решим проблему детской преступности, верно?

— Верно. Хороший пинок в зад вместо всех этих нежностей. С каких это пор психиатры стали решать, что правильно и что неправильно? Преступник есть преступник! У нас уже достаточно психов в сумасшедших домах и нечего пытаться оправдывать каждого преступника под предлогом, что он психически неуравновешенная личность. Кто в наше время психически уравновешенная личность? Вы? Я? Мы все немножечко того, но мы, тем не менее, соблюдаем законы. Решение простое: раскраивать их проклятые черепа. Если хулиган выходит за рамки дозволенного, отправлять его в тюрьму, а ключ выбрасывать. Это и есть решение вопроса. — Он замолчал. — Вот мы и пришли. Сейчас вы встретите еще одного хулигана, которого следовало бы упрятать за решетку, когда ему было шесть лет.

Они поднялись на второй этаж. На лестнице стоял сильный запах мочи. В то время как они поднимались, Хэнк удивлялся: был ли где-нибудь в Гарлеме хоть один лестничный пролет, где бы так не пахло.

Большого Доминика они нашли стоящим за бильярдным столом, расположенным в конце зала. Он кивнул лейтенанту, собрал шары в «пирамиду», затем разбил их, пытаясь отбить угловой шар, но промахнулся и с силой врезался в шары кием, они раскатились по всему столу. Пожав плечами, Доминик взглянул на вошедших и сказал: «Скверный удар».

— Это окружной прокурор, Доминик, — представил Ганнисон. — Он хочет с тобой поговорить. Хочет услышать то, что ты рассказывал мне.

— Да? — Большой Доминик внимательно посмотрел на лицо Хэнка. — Кто-то избил вас, мистер Белл?

— Не умничай, щенок! Ты читаешь в газетах то же самое, что и все другие. Выкладывай мистеру Беллу то, что ты говорил мне.

— С удовольствием, — сказал Большой Доминик.

Он был низкого роста, широкоплечий, с толстой шеей и широкой талией. Ему было трудновато дотянуться до дальнего шара. Длинные черные волосы, пышные бакенбарды, в левой мочке уха круглая золотая серьга, не выглядевшая на нем по-женски. Если что и поражало в нем, так это исходившая от парня бычья сила, и как только Хэнк увидел его, он сразу понял, что Фрэнки Анариллес был неправ в суждении об этом парне. Какие бы ни были у него недостатки (а, похоже, плохая игра на бильярде была не главным из них), у этого парня определенно имелись данные руководителя. В присутствии полицейского лейтенанта и окружного прокурора он продолжал катать шары по бильярдному столу так, словно был нефтяным магнатом, которого посетили в его поместье, расположенном на холмах Калифорнии. Промазав два раза подряд, он внимательно осмотрел кий и заметил:

— Не удивительно. Кий кривой. — Подойдя к стойке, выбрал другой и, прищурившись, посмотрел вдоль него, проверяя, прямой ли он, а затем вернулся к столу.

— Итак, вы хотите услышать мой рассказ? — спросил он.

— Да, — ответил Хэнк.

— М-м, — Большой Доминик прицелился и снова промазал. Было похоже, что новый кий заметно не улучшил его игры.

— Вы знаете, кто я? Я Большой Доминик... Пятый в середину. — Ударил и промазал. — Или этот проклятый стол неровный, или пол покатый.

— Я слышал о тебе, — сказал Хэнк.

— Еще бы. Все знают обо мне. Мое имя было в газетах в общей сложности шестнадцать раз. Однажды они указали неправильно мой адрес— Он высморкался и, прицеливаясь, присел так, что едва был виден из-за края стола:

— Восьмой в угол. — Ударил и опять промазал. — Вы знаете, почему меня называют Большой Доминик? — спросил он, выпрямляясь.

— Хватит, прекрати болтовню, — рассердился Ганнисон. — Мистер Белл — занятый человек.

— Они зовут меня Большой Доминик потому, что я коротышка, — сказал он и засмеялся. — Но каждый из них знает, что если он когда-нибудь на самом деле осмелится назвать меня коротышкой, он труп. — Он снова засмеялся. — Труп. Поэтому они зовут меня Большой Доминик.

— Ты очень отважен, щенок, — саркастически заметил Ганнисон. — Расскажи мистеру Беллу свою историю, пока я не обломал этот кий о твою башку.

— Ребята, которых вы собираетесь отправить на электрический стул, мистер Белл, — хорошие ребята.

— Они совершили убийство, — ответил Хэнк. Большой Доминик пожал плечами:

— На протяжении всей истории хорошие ребята убивали людей. Во время войны — чем больше вы убьете людей, тем больше получите медалей. И не становитесь хуже.

— Что заставляет тебя считать, что эти ребята хорошие?

— Все они отважные, — ответил Большой Доминик, — и смелые. На них можно положиться. Они не спрячутся в кусты, если предстоит драка с другим клубом. Они настоящие ребята.

— Ди Пэйс — член клуба «Орлы-громовержцы»?

— Нет, мистер. Он не принимает участия в деятельности нашего клуба... Двенадцатый от борта в угол. — Его «предсказание» после удара по шару не сбылось. — Плохо намелил кий, — сказал он и взял мел. — У нас в клубе все стоят друг за друга, мистер. Дэнни не был одним из нас, но он также никогда ни от чего не уклонялся. Когда бы мы ни шли на драку, он всегда был с нами. Он никогда нас не подводил.

— Он хороший боец? — спросил Хэнк.

Большой Доминик пожал плечами.

— Что увидишь, если вокруг тебя все прыгает? Но он выбил дурь из нашего Бада, когда только что приехал сюда. Я не был там, но Дайабло мне рассказал. Позже мы послали ребят проучить Дэнни. Но с ним все в порядке, поверьте мне. Он хороший парень.

— Который вместе с другими хорошими парнями убил Рафаэля Морреза.

— Может быть, Морреза следовало убить, — заметил Большой Доминик. — Кем, вы думаете, он был? Ангелом или чем-то в этом роде?

— Он был слепым, — ответил Хэнк.

— Ну, так что? Слепота делает его ангелом?

— О чем ты говоришь?

— Выкладывай свою историю, — сказал Ганнисон. — У нас нет времени торчать тут весь день.

— Хорошо, хорошо. — Большой Доминик отложил кий. — Если мне не изменяет память, дело было весной. Началось все с испанской девчонки, с ней спали многие из наших ребят, вы понимаете. В ней не было ничего особенного, но она была всегда под рукой. Кто-то из «Всадников» пронюхал об этом. Похоже, эта девчонка не представляла для них никакой ценности, вы понимаете, что я имею в виду. Но вдруг ни с того ни с сего, только потому, что с ней спали «Орлы», они проявили к ней повышенный интерес. Из-за этого нам и пришлось встретиться: мне, Фрэнки, Дайабло и Гаргантюа. До случая с этой девчонкой между нами было затишье.

— Затишье?

— Да, так сказать, не было сражений. Вы что, думаете, что мы сражаемся все время? Мистер, вы считаете, что у нас нет других, более интересных дел?

— Ну, хорошо, что дальше?

— Итак, мы пытались решить, где это должно произойти и все остальное. Вначале мы думали, что это будет бой по правилам, вроде бокса. Но потом плюнули и решили устроить настоящую драку, только мы не могли выбрать место и договорились встретиться снова на следующий день вечером. Но нельзя верить этим испанским парням. Все они наркоманы. За дозу наркотика они убьют собственную мать. И вот, в тот же самый вечер, когда еще не было выбрано место сражения, в тот же самый вечер...

(Семеро «Орлов-громовержцев» — Большой Доминик, Дайабло, Боч, Бад, Ридон, Апосто и Кончо — сидят на крыльце одного из жилых домов. С ними сидит и Дэнни Ди Пэйс. Ребята пускают по кругу бутылку дешевого вина. Находящиеся с ними девушки не пьют. Не потому, что они вообще не пьют, а потому, что не хотят пить на ступеньках крыльца на виду у людей. Кроме того, девушки в этот вечер ведут себя сдержанно. Они слышали о предстоящей драке между их ребятами и «Всадниками» и знают, что причиной ссоры послужила четырнадцатилетняя шлюха по имени Роузи, испанка и, вероятно, больная. В особенности была оскорблена Кэрол, потому как предполагается, что она и Дайабло собираются пожениться, и она догадывается, что и Дайабло тоже имел дело с этой испанской проституткой. Кэрол не разговаривает с ним с тех пор, как узнала об этом случае, и сейчас именно она задает тон. Отличительная черта всех членов банды — их постоянная бдительность. Прогуливались ли они по улицам квартала, сидели ли на ступеньках крыльца или бесцельно стояли на перекрестке, их взгляд постоянно скользил по улицам, наблюдая за всем, в ожидании внезапного нападения. В этот вечер у них нет обычной осторожности. Под воздействием вина, которое они пьют в отместку за холодное отношение девушек, они забыли об осторожности, а в Гарлеме это может кончиться плохо.

Нападение совершается быстро и неожиданно.

Из-за угла на улицу с визгом вылетает автомобиль и, накренившись, въезжает на тротуар, едва не сбив Бада, спрыгнувшего с крыльца. За ним мчится другая машина, преследуя Кончо, который прыгнул с крыльца вслед за Бадом и пытается перебежать улицу, чтобы попасть в подвал, где спрятан пистолет. Дверцы машин распахиваются, и на мостовую выскакивают двенадцать ребят. Они быстро бегут к крыльцу. Водители дают газ и на полной скорости исчезают с улицы. «Всадники» вооружены. Первым замечает это Доминик.)

Большой Доминик: «У них оружие! Рассыпайся!»

(Раздаются выстрелы. Находящиеся на грани опьянения, «Орлы-громовержцы» срываются с крыльца и, спотыкаясь, бегут по улице, пытаясь спастись от выстрелов. К счастью, пистолеты самодельные и только с одним зарядом. В Гарлеме легко достать и настоящее огнестрельное оружие, «Всадники» гордятся тем, что у них на вооружении имеется три пистолета 38 калибра. Однако в этот вечер по тем соображениям, что причина для ссоры очень слаба, они пользуются оружием, которое в Гарлеме считается устаревшим. Кажется маловероятным, чтобы в этот вечер они вообще намеревались нанести противнику серьезные повреждения. Они, вероятно, подготовили и совершили это нападение, чтобы избежать предстоящей драки из-за Роузи.

Однако самодельный пистолет хотя и стреляет неточно и не имеет убойной силы настоящего пистолета, тем не менее не является игрушкой. Вылетающие из стволов этих самодельных пистолетов пули 22 калибра — те же самые пули, и они также могут убить.

Пуля попадает Большому Доминику в ногу. Он падает на тротуар и ползет, надеясь найти безопасность в подвале. К нему подбегают Башня, Ридон и Дэнни Ди Пэйс, хватают его иод руки и волокут к ступенькам, ведущим в подвал углового дома.

Вооруженными были только восемь ребят, семеро из них уже выстрелили. Последний стреляет в воздух, и парни бросаются к углу улицы, пробегая мимо места, где спрятались Большой Доминик, Башня и Дэнни.)

Большой Доминик: «Сукины дети! Грязные «японские» ублюдки!»

Дэнни: «Ш-ш-ш, ш-ш-ш, они услышат нас».

Большой Доминик: «Ты думаешь, я буду без ноги. О, боже, неужели я буду без ноги?»

Башня: «Тише! Ради бога, замолчи!»

Дэнни: «Что они делают?»

Башня: «Они остановились на углу».

Дэнни: «Что это? Слышите!» ( Они слушают. )

Башня: «Сирена! Это полиция!»

Дэнни: «Прекрасно! У них у всех оружие! Это будет... »

Башня: «Постой. Посмотри-ка».

(Трое ребят подаются вперед. «Всадники» остановились на углу. На этом же углу с расстегнутой курткой стоит Рафаэль Моррез. Один за другим «Всадники» быстро суют пистолеты в его протянутую руку. И так же один за другим Моррез прячет пистолеты под рубаху и за пояс, действуя на ощупь с проворностью слепого. Фрэнки Анариллес последним избавляется от оружия. Все остальные «Всадники» группами по двое и по трое уже разбежались в разные стороны.)

Фрэнки ( сжимая плечо Морреза ). «Молодчина, Ральфи». (Он убегает, Рафаэль Моррез застегивает молнию на куртке и, постукивая по тротуару самодельной тростью, идет по улице. В это время к обочине тротуара подъезжает полицейская машина.)

Первый полицейский: «Ты! Эй, ты! Стой!»

(Моррез безучастно оборачивается. Первый полицейский готов вылезти из машины, но второй, сидящий ближе к тротуару, останавливает его.)

Второй полицейский: «Все в порядке, Чарли. Он не из тех. Это слепой парень. Я уже встречал его».

(Полицейская машина уезжает. Быстро постукивая тростью, Моррез ускоряет шаг, направляясь по длинной улице в испанский Гарлем.)

— Разве вы не понимаете? — сказал Большой Доминик. — Этот парень был у «Всадников» оруженосцем. Они отдали ему пистолеты, и он благополучно скрылся! Если бы полицейские схватили парней, те оказались бы чистенькими.

— Ты говоришь, что он был оруженосцем только в одном случае? — спросил Хэнк.

— Только в одном случае? Мистер, я вам говорю, что он был членом этой грязной банды.

Ей были знакомы все признаки его беспокойства. Сидя напротив Хэнка, она делала вид, что решает кроссворд, а сама из-за края газеты наблюдала за ним. Он перечитывал свои аккуратно отпечатанные записи. Она понимала: что-то неладно.

Три раза Хэнк вставал из-за стола и ходил на кухню за водой. Два раза сходил в ванную. Заточил четыре уже идеально заточенных карандаша, а спустя десять минут снова принялся их затачивать. Углубившись в записи, он беспокойно ерзал на стуле.

— Хэнк?

— М-м? — сняв очки, он обернулся к ней. Его глаза были очень светлыми, и она знала, что он сильно устал. В этот момент он выглядел молодым и беззащитным. Губы его тронула слабая улыбка, и у нее неожиданно появилось к нему материнское чувство. Ей захотелось подойти к нему и прижать его голову к своей груди.

— Все в порядке?

— Да, все нормально, — он снова улыбнулся.

— Нервничаешь?

— Не больше, чем обычно, — ответил он и вздохнул. — Может быть, мне следует прекратить сейчас работу. Впереди еще целых два дня. Достаточно времени, чтобы успеть просмотреть все это.

— Почему бы и нет?

— Хорошо. Я только хочу прочитать заключение полицейской лаборатории, — сказал он, — Кэрин...

— Да?

— Убийство... Это убийство, так ведь?

— Милый, в чем дело?

— Неважно. Просто... Неважно.

Он снова надел очки и, порывшись в портфеле, вытащил голубую папку, в которой находилось заключение. Наблюдая за ним, она видела, как по мере чтения напрягалась его спина, как он выпрямился в кресле, затем снова склонился над заключением, перечитывая его, и водя пальцем по странице, и читая строку за строкой, как малограмотный. Затем он покачал головой, энергично отодвинул стул и начал расхаживать по комнате.

— Давай, выйдем на улицу, — сказал он. — Прогуляемся. Дженни вернется еще не скоро, да?

— Она пошла на вечер. Кажется, бойкот со стороны соседей прекращается.

— Тогда пойдем. Пожалуйста, Кэрин. Я должен подумать.

Они вышли из дома и спустились к реке. Вечер был теплый. Над тонким полумесяцем проносились темные облака. Они с Кэрин прошли через рощу и уселись на плоской скале. Закурили... В свете зажженной спички она разглядела его лицо — обеспокоенное, уязвимое, юношеское. Ей снова захотелось коснуться его.

— В чем дело, Хэнк? — спросила она.

— Суд начнется в понедельник, — сказал он.

— Ну и что?

— Я веду совершенно верное дело о предумышленном убийстве. Целый месяц я потратил на то, чтобы свести все воедино. А сегодня, сегодня я... Сейчас, прочитав свои записи, мои тщательно подготовленные записи, мое до мелочей продуманное дело, сейчас я в затруднении. Сейчас я не знаю. Я не знаю, что делать, черт возьми!

— Разве это дело вызывает какие-нибудь сомнения?

— Не знаю... Нет, абсолютно нет. Черт возьми, нет! Проклятье, оно действительно сомнительное. Кэрин, сегодня я узнал, что Моррез — сам был членом банды! Вначале я не мог этому поверить. Как мог слепой парень связаться с головорезами и хулиганами? Но мне прямо в полицейский участок привели несколько «Всадников», я допросил их, и все они подтвердили, что Рафаэль Моррез был членом их банды. К тому же крайне ценным членом банды. Его слепота гарантировала неподсудность.

— Ну и что?

— А то, что я не знаю, где же это кончается, Кэрин? Где же, черт возьми, границы? Он не только был членом банды «Всадников», но двое из ребят, убивших его, видели его в деле, что означает, что они, возможно, узнали его в ночь убийства. А если это так, значит, они знали, что он слепой, когда они его убивали.

— Таким образом, у тебя, с одной стороны, хладнокровное убийство, как установлено, слепого парня, а, с другой стороны, жертва, которая сама небезгрешна.

— Понимаешь, это не имело бы значения, кем был Моррез. Если убит бандит, мы все равно продолжаем преследовать его убийцу. Это имеет значение только в том случае... Кэрин, у меня уже просто нет уверенности, где добро и где зло... Я получил заключение полицейской лаборатории по поводу ножей. Заключение... Кэрин, предполагается, что я должен вынести обвинительный приговор этим ребятам. Предполагается, что я должен доказать их виновность в убийстве. Над этим я и работал. Именно из этого предположения я и исходил, и именно на этом я строил свои доказательства. Однако, когда я говорю с ними, когда я начинаю понимать их, когда я ближе узнаю их родителей и всю эту проклятую структуру банды, узнаю улицы, длинные темные улицы... Кэрин, Кэрин.

— Милый, пожалуйста, не надо.

— Все это вдруг бросает вызов моему представлению о добре и зле.

— Убийство — это зло, так ведь? — сказала Кэрин.

— Да, конечно, это зло. Но кто совершил это убийство? Кто виновен в этом убийстве? Понимаешь, что я хочу сказать?

— Не совсем.

— Хорошо. Эти ребята действительно нанесли ножевые раны. Но разве мы должны рассматривать только последний акт? Слишком много вещей ведет к этому убийству. Если я считаю виновными этих ребят, я также должен считать виновными их родителей, и город, и полицию... и где же конец? Где мне остановиться? Кэрин, я не крестоносец.

— Где остановиться, тебе подскажет закон, Хэнк. И это единственное, что должно тебя беспокоить.

— Как юриста, да. Но ведь я также и человек и не могу полностью отделить в себе юриста от человека.

— А также не можешь отделить убийцу в этих ребятах от...

— Я знаю это. Но что заставило их убить? Проклятье, Кэрин, в этом весь вопрос. Они убили. Но разве только сам факт убийства делает их убийцами?

— Мне кажется, ты все усложняешь, Хэнк. Если они убили, они виновны в убийстве. Это все, что должно тебя беспокоить.

— Ты веришь в это, Кэрин?

— Нет, — очень тихо ответила она.

— Я тоже. — Он помолчал. — Я не крестоносец. Я никогда им не был. Полагаю, за это можно благодарить Гарлем. Я думаю, может быть, в душе я трус.

— Хэнк, это неправда. Ты очень смелый человек.

— Кэрин, я боялся, я так долго боялся. Думаю, это наследие улиц. Страх. Страх, который все время следует за тобой по пятам; страх, который, словно бочка с порохом и зажженным запалом, ожидающая момента, чтобы взорваться, чтобы... уничтожить тебя...

— Хэнк, пожалуйста, не надо. Пожалуйста, ты не должен.

— Страх был рядом со мной всю войну всегда внутри меня, постоянный страх! Чего я боялся? Жизни! Повседневной жизни. Этот страх появился, когда я был еще ребенком. Все, о чем я мог думать, — это бежать из Гарлема. Бежать из места, породившего во мне страх, но когда я убежал, было уже слишком поздно, потому что страх стал частью меня, как моя печень, мое сердце. И затем я встретил тебя.

Она взяла его руку и прижалась к ней лицом. Он ощутил на своей ладони ее слезы. Покачав головой, он продолжал.

— Ты начинаешь... ты начинаешь сомневаться, Кэрин, когда предстаешь перед всеобъемлющим ужасом улиц. Этот ужас медленно, дюйм за дюймом, разъедает тебя до тех пор, пока ты не начинаешь удивляться, кто ты, что ты. Мужчина ли ты? Если ты мужчина, почему твоя девушка ушла к другому, когда ты был на войне? Почему ты все время боишься? Что с тобой, черт возьми? Что ты есть?

Он вдруг неловко притянул ее к себе. Она чувствовала, как в темноте он весь дрожал.

— И затем ты. Ты, Кэрин. Тепло, свет, чудо. И вдруг на какое-то время страх оставил меня до тех пор... пока и я не начал думать о том, что до меня ты любила другого.

— Хэнк, я люблю тебя.

— Да, да, но... Я задавал себе вопрос, почему должен был быть кто то другой, почему, почему? И я боялся, что могу потерять тебя так же, как он потерял тебя. Что со мною, Кэрин? Разве я не знаю, что ты любишь меня. Разве я не знал, что ты порвала с ним потому, что ты хотела меня, меня. Но все это смешалось со страхом...

Сейчас он плакал. Она слышала, как он плачет, и ослабла от беспомощного ужаса. Ее муж плакал, и она не знала, как ему помочь. Ее муж. И не было в целом мире более жалобных звуков, чем звуки его рыданий в темноте. Она целовала его мокрое лицо, целовала его руки, и он снова очень тихо сказал:

— Я не крестоносец, Кэрин, я боюсь. Чудовищность всего этого пугает меня. Я знаю, что я должен делать, но я... я войду в понедельник утром в зал суда, отберу своих присяжных и буду вести дело по обвинению в предумышленном убийстве, потому что это безопасный путь, легкий путь, потому что...

— Нет. Не говори этого.

— Потому, что я...

— Перестань! — сказала она резко. — Перестань!

Они долго молчали. Он вытащил из заднего кармана брюк носовой платок и высморкался. Сейчас облака полностью закрыли луну, и скалу окутала темнота.

— Пойдем обратно? — спросила Кэрин.

— Мне хотелось бы посидеть еще немного, — ответил он. — Если ты не возражаешь.

— Скоро вернется Дженни.

— Ты можешь идти. Со мной будет все в порядке.

— Хорошо. — Она встала, оправила юбку и пристально посмотрела на него, но в темноте не могла разглядеть его лица.

— Приготовить кофе?

— Да. Это будет замечательно.

— Хэнк?

— Да?

— Ты не трус.

Он ничего не ответил.

— Ты очень смелый.

Он снова ничего не ответил. Она протянула в темноте руку и дотронулась до его щеки.

— Я люблю тебя, — сказала она, затем почти шепотом: — Я горжусь тобой, — Она повернулась и скрылась за деревьями.

Он погасил сигарету и уставился взглядом в воду.

«Моя обязанность — обвинить их», — думал он.

Кто еще является убийцей? Могу я считать виновным общественный строй, который лишает родителей человеческого достоинства, угнетает и подавляет их, заключая посредством изнурительного и монотонного труда в какой-то вакуум, и отцы уж более не уверены, что они мужчины, а матери, что они женщины. Могу я возложить на этих ребят, совершивших убийство, вину за все противоречия общества? Но, черт возьми, они убили!

Предположим, ты вошел в зал суда, — подумал он, — отобрал своих присяжных заседателей и представил дело так, что...

Нет.

Мне никогда не выйти сухим из воды. Абе Самалсон тут же почувствует неладное и сейчас же приостановит суд, а затем потащит меня к себе в кабинет и спросит, кого я, черт возьми, представляю — убийц или народ?

«Но разве убийцы не часть народа?»

Они обвиняемые, а я обвинитель, и моя обязанность доказать вне всякого сомнения, что они действительно по собственной воле, с преступным намерением, предумышленно зарезали насмерть парня по имени Рафаэль Моррез.

Апосто оправдают, ты это знаешь. Он — слабоумный. У тебя нет никаких шансов добиться обвинительного приговора для него.

Остаются Ридон и Ди Пэйс. Моя обязанность...

Так ли? А как в отношении заключения но поводу ножей? Ты ничего не забыл, мистер Белл?

Заключение ни о чем не говорит. Чистая случайность. Что-то имеющее отношение к тому, как держали нож или, возможно, причиной явился дождь.

А может быть, что-нибудь другое? Может быть, что-нибудь важное?

Проклятье, должен же я кого-нибудь обвинить! Не могу же я просто реабилитировать...

Тогда выдвигай обвинение, черт возьми! Встань в зале суда перед судьей, присяжными, корреспондентами...

Газета Майка Бартона разнесет меня в пух и прах. Он смешает меня с грязью.

...Перед всем миром и выдвини обвинение! Раз в жизни — сделай что-нибудь, будь мужчиной, воспользуйся случаем, перестань трусить!

А если они уничтожат меня? Сотрут с лица земли? Что тогда?

Тогда будут говорить: «Генри Белл — конченный человек. Ты ведь помнишь Генри Белла, не так ли? Этого блестящего молодого человека. Впрочем, не такого уж молодого. Он работал в окружной прокуратуре, пока не споткнулся на деле Морреза. О, это дело привлекало внимание широкой общественности, ты помнишь? Дело, не вызывавшее никаких сомнений — предумышленное убийство, абсолютно никаких сомнений: трое хладнокровных убийц ножами насмерть убивают слепого парня. Слепого парня! Совершенно ясное дело. А Белл запутал его. Встал в суде и представил дело так, словно был...

Ты заинтересован в правосудии?

Я заинтересован в правосудии.

Тогда как же в отношении заключения?

А что такое? Оно ни о чем не говорит.

Перестань, Белл, ты знаешь, о чем говорится в заключении. Ты попытаешься скрыть это?

Нечего скрывать. Защита даже не поднимет этот вопрос, вот насколько это важно. Они даже не упомянут об этом. Они признают, что были нанесены ножевые удары. Их единственная надежда — ссылка на самооборону. Это заключение совсем не важно.

Ты знаешь, насколько оно важно! Ты знаешь, потому что ты жил в страхе, потому что эта безобразная ведьма страха — целовала тебя. Она держала тебя в своих объятьях, она...

Прекрати!

Прекрати.

Прекрати. Пожалуйста.

Я ничем им не обязан. Я ничем им не обязан. Я даже не знаю их. Они мне чужие. Я их не знаю.

Ты знаешь их, Белл, они не чужие, ты знаешь их очень хорошо.

«Я ничем им не обязан, — подумал он, — я ничем им не обязан».

Вечер был совершенно тихий. Он сидел, глядя поверх воды, и думал снова и снова: «Я ничем им не обязан». Вначале он не был уверен, что слышал звук шагов, раздававшихся из рощи. Вдруг, насторожившись, он прислушался. Да, шаги. Крадущиеся, неуверенные, осторожные, направляющиеся к скале, на которой он сидел.

— Сюда, — шепотом сказал какой-то парень и Хэнк вдруг почувствовал, как по спине пробежали мурашки, а на затылке поднялись волосы. «Еще одно избиение, — подумал он. — О, боже, еще одно избиение».

Он сжал кулаки. Ему казалось, что он испугается, как испугался тогда, когда приближался к скамье в городском парке, но страха не было. Его удивила своя собственная реакция. Сидя со сжатыми кулаками, он прислушивался к приближавшимся шагам, узнавая поднимавшуюся внутри себя решимость.

«Они не изобьют меня на этот раз, — подумал он. — На этот раз они не сделают этого».

Как животное, припавшее к земле для прыжка, он ждал.

В темноте снова раздался мужской голос:

— Здесь. Сюда. Ты когда-нибудь уже бывала здесь, а?

— Да, — ответил девичий голос, и брови Хэнка в удивлении поползли вверх.

— Здесь, — сказал парень. — Давай сядем под этим деревом.

Наступило молчание.

— Минуточку. Я только сниму куртку.

«Влюбленные», — подумал Хэнк, и моментально почувствовал сильное замешательство. Он разжал кулаки. Битвы не будет, только сцена у балкона. Он мрачно улыбнулся. Единственное, что ему сейчас следовало сделать — это как можно быстрее и тише выбраться отсюда...

— Приятное место, — сказал парень. — Приятное и прохладное. Сюда от реки дует ветерок.

— Я люблю реку, — ответила девушка. — Мне нравится смотреть на огни. Меня всегда интересует, куда плывут пароходы.

— Хочешь сигарету? — спросил парень.

— Вообще-то я не курю.

— Я видел, как ты курила, — заметил парень.

— Да, но вообще-то я не курю.

Парень рассмеялся. В темноте Хэнк едва различал фигуры парня и девушки, сидевших на земле. Парень чиркнул спичкой и поднес ее к сигарете девушки Она сидела к Хэнку спиной, и все, что он мог заметить в неожиданном свете зажженной спички — это удивительной красоты светлые волосы. Спичка погасла.

— Я рад, что мы ушли оттуда, — сказал парень. — Самый скучный вечер, на котором я был за последние годы.

— Смертельная скука, — согласилась девушка.

Лежа на спине, Хэнк пытался найти путь к бегству. Ему не хотелось ни спугнуть, ни смутить эту парочку, и в то же время не хотелось быть невольным слушателем их юношеского щебетания. К несчастью, единственный путь, ведущий на улицу, проходил мимо пары, сидевшей под огромным деревом справа от тропинки. Вздохнув, Хэнк покорился своей судьбе.

— Между прочим, сколько тебе лет? — спросил парень.

— Тринадцать. В общем-то, почти четырнадцать. В конце месяца мне будет четырнадцать.

— Ты еще совсем ребенок, — сказал парень.

— Ну, не такой уж ребенок. А тебе сколько?

— Шестнадцать.

— Я была знакома с ребятами постарше.

— Да?

— Конечно.

— Хотя, должен признаться, ты выглядишь гораздо старше.

— Старше чем четырнадцать? Сколько бы ты дал мне лет?

Парень подумал, затем сказал:

— Я бы дал тебе по крайней мере лет пятнадцать.

— Так много!

— Не волнуйся.

— Приятно так беседовать, — сказала девушка. — Тебе трудно разговаривать с людьми?

— Иногда. Хотя с тобой мне легко говорить.

— Мне с тобой тоже приятно разговаривать. Особенно трудно со старшими, правда?

— Да. Я ненавижу говорить со старшими. От разговоров с ними у меня мороз по коже. Я имею в виду обычных стариков. Ты понимаешь. Что-нибудь лет сорок — сорок пять.

— Да. Сколько лет твоим родителям?

— Они слишком старые, — ответил парень и засмеялся.

— Мои не очень старые. — Девушка помолчала. — Но с ними ужасно трудно говорить, правда? Ты с ними делишься?

— Нет.

— Почему?

— Ну, помню, как-то стал рассказывать отцу о том, что я и еще двое ребят заключили трехстороннее соглашение накопить денег, чтобы купить автомашину, когда мы станем достаточно взрослыми: понимаешь? Я тебе скажу, это было очень сложно, так как мы собирались по субботам и воскресеньям чистить подвалы, продавать старье и все такое, понимаешь? Я потратил почти полчаса, объясняя ему это, а он только взглянул на меня и говорит: «Молодец, Лонни». Как тебе это нравится? Я полчаса выворачиваю себя наизнанку, стараясь объяснить ему это, а он даже и не слушал меня, можешь себе представить? Так что после этого я решил: черт с ними, с этими разговорами, и на этом все кончилось. Сейчас они зовут меня «Лонни-моллюск».

— Моя мама думает, что я ей все рассказываю, — сказала девушка, — но на самом деле это не так.

— Вообще, что им можно рассказывать? Если они понимают, о чем речь, то поднимают шум, а если не понимают, то зачем и рассказывать?

— Я обычно много говорила со своим отцом, когда я была маленькой. Мы очень часто мило беседовали. Помню, я очень гордилась, что могла вести с отцом взрослые разговоры.

— Но сейчас ты с ним не беседуешь?

— Редко. Он занят.

— О, боже, заняты! — воскликнул парень. — Они все время куда-то бегут.

— Кроме того, мне... мне нечего ему сказать...

— Да, — согласился парень. В его голосе послышалась тоскливая нотка.

— Мне хотелось бы, чтобы у меня было о чем с ним говорить, — продолжала девушка. — Но мне не о чем.

— Я считаю, что они воспитывали нас до сих пор, пока кормили, одевали. Когда-то мы должны дать им возможность отдохнуть, правда?

— Думаю, что да.

— Я не согласен с ребятами, которые всегда повторяют: «Я не просил, чтобы меня родили». Хорошо, а кто просил? У кого-нибудь есть выбор? Но, однако, я доволен, что я родился.

— Ты говоришь очень хорошие вещи, Лонни.

— Нет ничего лучше жизни, — продолжал парень. — Разве ты не рада, что живешь?

— О, да, да, Лонни, ты... любишь кого-нибудь?

— Как свою мать? Своего отца?

— Ну...

— Но это не совсем настоящая любовь, понимаешь? Это больше похоже на привычку.

Несколько минут они молчали. Затем парень сказал:

— Дженни... можно тебя поцеловать? Девушка не ответила.

— Ну, хорошо, — сказал он. — Извини. Я хотел... я подумал, что, может быть, ты не будешь против, если я...

— Не буду, Лонни, — ответила она, и в ее голосе прозвучала такая трогательная невинность, что Хэнк, лежавший на камне, был готов заплакать. — Но...

— Что, Дженни?

— Ты мог бы... Ты мог бы...

— Что, Дженни, что?

— Ты мог бы вначале сказать мне, что ты меня любишь, — попросила она.

У Хэнка на глаза навернулись слезы. В то время, как его дочь целовалась, он лежал в темноте на камне, прижав ладонь ко рту, чтобы заглушить рыдания. Закусив губу, он качал головой снова и снова, охваченный своим неожиданным прозрением, чувствуя себя маленьким и ничтожным и в то же время необычайно сильным.

— Я люблю тебя, Дженни, — сказал парень.

— Я люблю тебя, Лонни.

Он слушал эти слова, и ему вдруг захотелось, чтобы сейчас был понедельник, ему вдруг захотелось, чтобы уже начался судебный процесс. Который час, Лонни?

Почти двенадцать.

— Ты не проводишь меня домой? Я не хочу, чтобы они волновались.

— Можно поцеловать тебя еще раз?

Наступила тишина, а затем Хэнк услышал, как они встают и неуклюже пробираются через кусты на тропинку. Спустя некоторое время звуки их шагов замерли.

«Я ничем им не обязан, — подумал он. — Я ничем им не обязан: за исключением будущего».