Онлайн чтение книги Молодые дикари A Matter of Conviction
ГЛАВА VII

Днем, когда Хэнк вернулся домой, в гостиной его ожидала компания. Кэрин встретила его в дверях и сказала:

— У нас Джон и Фрэд. Думаю, это не просто светский визит.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты увидишь. У них такой вид, словно на лужайке своего соседа они обнаружили многолетнее растение из семейства сложноцветных.

— Не будет поцелуя для вернувшегося воина? — спросил он.

— А как же. Обязательно.

Она быстро поцеловала его, а он сказал:

— Увидимся позже. Где Дженни?

— Она ужинает у подруги и вернется около одиннадцати.

— Это сулит нам кое-то хорошее, — сказал Хэнк.

— Вот как? Меня пока еще никто не спрашивал.

— Я не считаю нужным спрашивать своих женщин. Я просто беру их за волосы и волоку в пещеру.

— На твоем месте я вначале пошла бы поговорить с этим «комитетом» по охране зеленых лужаек в Инвуде.

— Я как раз собираюсь это сделать. Ты приготовила мартини? Я не прочь выпить стаканчик.

— Коктейль в баре. Я присоединилась бы к тебе, но кто-то должен приготовить ужин.

— Охлади бутылочку вина, — попросил он.

— Ого, — удивилась Кэрин, — что навеяло неожиданный романтизм?

— Один твой вид, голубка, — ответил он, подмигнув и прошел в гостиную.

— Ну, ну, — сказал он, — вот так сюрприз.

Как только он вошел, мужчины встали. Джону Макнелли, высокому и мускулистому человеку с преждевременной сединой в волосах, было едва за тридцать. Он работал на химическом исследовательском предприятии. Фрэд Пирс работал в области рекламы и был художественным директором фирмы, которая специализировалась на фотомакетах. В противоположность Макнелли он был низкого роста и полный, с неряшливым видом художника из богемы. Они пожали Хэнку руку, и затем Макнелли сказал:

— Домой с поля битвы, а?

— Тяжелый день, — ответил Хэнк, — Кто-нибудь хочет мартини?

У Пирса был такой вид, будто он готов был принять предложение, но Макнелли быстро сказал за обоих: «Нет». Хэнк подошел к бару, взял кувшин с мартини и налил в бокал хорошую порцию. Он подцепил из открытой банки, стоявшей на баре, две маслины и опустил их в бокал.

— За удачу, — сказал он.

— На здоровье, — ответил Пирс.

Хэнк ослабил галстук и сел.

— Чем могу вам служить, друзья? — спросил он. — Пожертвование в пользу ассоциации родителей и преподавателей? Субсидирование детской бейсбольной команды? Что на этот раз?

— Ну, ничего серьезного, — ответил Макнелли.

— Просто дружеский визит, вот и все, — подхватил Пирс.

— Что ж, всегда рад вас видеть, — Хэнк внимательно наблюдал за ними поверх бокала.

— Соседи должны периодически встречаться, — сказал Макнелли.

— Особенно в таком районе, как этот, — снова поддержал его Пирс, — где все знают друг друга и где люди живут на одной и той же улице годами. Это хороший район, Хэнк.

— Разумеется, — ответил Хэнк. По правде говоря, ему не очень-то нравился Инвуд. Когда он впервые получил эту работу, они хотели переехать в Гринвич Виллидж, но Кэрин справедливо настояла на том, что Инвуд обеспечит более подходящее окружение для Дженни. Девочке в то время было только пять с половиной лет. И все же он никогда по-настоящему не чувствовал глубоких корней, которые бы связывали его с живущим в Инвуде обществом.

— Нам хотелось бы поддерживать его в нормальном состоянии, — продолжал Макнелли.

— Это разумное желание, — ответил Хэнк, потягивая мартини.

У него было хорошее настроение. Таким оно стало с того момента, как он поговорил с Мэри. Он надеялся, что эти двое соседей, у которых был какой-то странный вид, уйдут домой ужинать, и он сможет пойти поцеловать свою жену.

Ни с того ни с сего Пирс спросил:

— Как тебе понравилось бы, если бы твоя дочь вышла замуж за одного из пуэрториканцев?

Хэнк заморгал глазами.

— Что? Что ты сказал?

— Одну минутку, Фрэд, — сказал Макнелли. — Ты создашь у него неправильное представление.

— Неправильное представление о чем, Джон? — спросил Хэнк.

— О нашем районе и городе.

— Что ж, я считаю, что это хороший район и хороший город, — ответил Хэнк.

— Я не сомневаюсь, что ты так считаешь, — сказал Макнелли.

— Видишь, я говорил тебе, что он с нами согласится, — вмешался Пирс.

— Согласится с чем?

— Поддерживать наш район в нормальном состоянии. И город.

— Я не понимаю, о чем вы? — спросил Хэнк.

— Ну, в таком случае, давай немного поговорим об этом, Хэнк, — начал Макнелли. — Ты знаешь, что Фрэд, я и все остальные наши соседи — люди без предрассудков. Мы нормальные американские граждане, которые верят, что все люди созданы равными и что каждый человек имеет право на место под солнцем. Верно я говорю, Фрэд?

— Абсолютно верно, — поддержал его Пирс.

— И мы не верим в то, что существуют граждане второго сорта, — продолжил Макнелли. — Но мы считаем, что определенным элементам, живущим в городе, больше подходит сельская культура, чем городская. Людей, привыкших резать тростник и ловить рыбу, нельзя просто взять и бросить в гущу самого большого в мире города, надеясь, что они адаптируются. Эти элементы...

— Какие элементы? — спросил Хэнк.

— Ладно, Хэнк, не будем придираться к словам. Я уверен, что мы сходимся во взглядах и знаю, что ты не считаешь меня человеком с предрассудками. Я говорю о пуэрториканцах.

— Понимаю, — сказал Хэнк.

— Они, без всякого сомнения, прекрасные люди. Я знаю, что на самом острове Пуэрто-Рико очень низкий процент преступности и что там безопасно ходить повсюду, как в палате для новорожденных. Но там — это не здесь. Здесь далеко небезопасно ходить по испанскому Гарлему. В кварталах, заселенных испанцами и раскиданных по всему городу, процент преступности очень высокий. И довольно скоро везде будет не безопасно ходить, не боясь получить удар ножом. Это распространяется и на Инвуд тоже.

— Понимаю, — повторил Хэнк.

— Сейчас, ясно, мы не можем сказать этим проклятым людям, где они должны жить. Они американские граждане, такие же, как ты и я, Хэнк, точно такие же, как ты и я. Они свободные люди и имеют право на место под солнцем. Я не стал бы отрицать этого, но мне кажется, что им следовало бы внушить мысль, что они не могут просто прийти в цивилизованный город и превратить его в джунгли, пригодные лишь для жизни зверья. Я думаю о своей жене и детях. Хэнк, а ты должен подумать о своей восхитительной маленькой дочери. Я абсолютно уверен, ты не захочешь, чтобы ее изнасиловал какой-нибудь фермер с Пуэрто-Рико.

— Понимаю, — опять повторил Хэнк.

— Это и привело нас сюда. Сейчас никто из нас на этой улице не может простить убийства, уверяю тебя, и я надеюсь, ты понимаешь, что все мы жаждем торжества правосудия. Но скажи — никто ведь не идет в джунгли и не вешает охотника за то, что он убил опасного зверя. Никому и в голову не придет сделать что-либо подобное, Хэнк.

— Понимаю, — снова сказал Хэнк.

— Хорошо, итак, трое молодых белых парней случайно забрели в испанский Гарлем, который является — ты со мной согласишься — частью джунглей, и это дикое животное набрасывается на них с ножом и...

— Подожди одну минутку, Джон, — прервал Хэнк.

— ...это кажется только разумным... Что ты хотел сказать?

— Надеюсь, вы пришли сюда не для того, чтобы учить меня, как надо вести дело Рафаэля Морреза.

— Мы не сделали бы ничего подобного Хэнк, и ты знаешь это.

— Тогда, зачем вы пришли ко мне?

— Спросить тебя, серьезно ли ты намерен добиваться вынесения смертного приговора трем белым ребятам, которые во время самообороны, чтобы не дать возможности этому пуэрториканцу...

— Этот пуэрториканец был таким же белым, как и ты, Джон.

— Хорошо, пусть это будет твоей маленькой шуткой, — сказал Макнелли, — но мы относимся к делу серьезно, а мы твои соседи.

— Допустим. Дальше?

— Итак, что ты собираешься делать?

— Я собираюсь поддерживать обвинение в предумышленном убийстве, как говорится в обвинительном акте большого жюри.

— Почему?

— Потому, что они виновны.

— Это будет означать, что всякий паршивый пуэрториканец в этом городе будет думать, что ему может сойти с рук убийство!

— А ты не перепутал факты? Ведь убит был пуэрториканец.

— Он бросился на них с ножом! Ты пытаешься убедить меня, что граждане должны нести наказание за то, что они защищают свою жизнь? Или свою собственность? Хэнк, ты прокладываешь дорогу животным из джунглей, чтобы они могли захватить цивилизованный мир!

— В центре города над южным входом в здание уголовного суда есть надпись, Джон. В ней говорится: «Где кончается закон, там начинается деспотизм».

— Какое это имеет отношение к тому, о чем мы говорим?

— Ты говоришь о цивилизованном мире. Закон и есть цивилизованный мир. Без закона у нас будут деспотизм и анархия, и животные из джунглей. А ты просишь меня нарушить закон ради...

— Я ничего не прошу тебя нарушать. Я прошу правосудия.

— Какого правосудия?

— Есть только одно правосудие, — сказал Макнелли.

— Совершенно верно. И оно слепо: оно не знает разницы между мертвым пуэрториканцем и мертвым уроженцем этого города. Оно знает только одно, что был нарушен закон.

— Как тебе понравилось бы, если бы твоя дочь вышла замуж за одного из этих пуэрториканцев? — снова спросил Пирс.

— О, проклятье, — рассердился Хэнк.

— И все же, как тебе это понравилось бы?

— Перестань ты, черт возьми, так уж беспокоиться о превосходстве своих сексуальных способностей. Я уверен, что пуэрториканские мужчины такие же, как и ты, не лучше и не хуже.

— Нет смысла говорить с ним, Джон, — сказал Пирс.

— Ты можешь поступать, как хочешь, — зловеще заявил Макнелли. — Я только хочу предупредить тебя, Хэнк, что мнение людей, живущих в этом районе...

— Плевать я хотел на мнение людей, живущих в этом районе, — взорвался Хэнк, вставая и ставя со стуком стакан. — И плевать я хотел на мнение газет, прямо противоположное мнению людей, живущих в этом районе! Я буду вести это дело так, как считаю правильным, без всяких уступок в сторону кого бы то ни было! По-моему — ясно!

— Не может быть яснее. Пошли, Фрэд.

Не сказав больше ни слова, оба ушли. Из кухни появилась Кэрин.

— Что-нибудь из ряда вон выходящее? — спросила она.

— Да. Я хочу еще мартини. Тебе налить?

— Да, — Она покачала головой. — Я не имела представления... газеты тоже доставили тебе неприятности?

— Сегодня днем у меня был репортер. Кэрин, есть кое-что, о чем тебе следовало бы знать.

— Что именно?

— Он подал ей бокал.

— Мать одного из ребят. Мэри Ди Пэйс... девушка, которую я...

— Девушка, которую ты любил?

— Да. — Он помолчал. — Газеты попытаются что-нибудь из этого раздуть. Я подумал, что тебе следует знать об этом.

Она внимательно наблюдала, как он поднимал свой бокал. Его рука дрожала. Он быстро выпил и снова налил.

— Я даже не читаю этих сочинений, — ответила она.

Он пожал плечами и провел рукой по лицу. Небо неожиданно потемнело, покрывшись непонятно откуда взявшимися летними тучами. Он подошел к большому, во всю стену окну и рассеянно сказал:

— Будет дождь.

— Да.

Она смотрела на его лицо и видела, как начал подергиваться в нервном тике уголок его рта.

— Не позволяй им беспокоить себя, — сказала она, — ни Макнелли, ни Пирсу, ни кому-либо другому. Просто делай свое дело.

— Да, — ответил он, утвердительно кивнув головой.

В отдалении сверкнула молния, а за ней тут же последовал глухой раскат грома. Он повернулся к ней.

— Кэрин? Можем... можем мы пойти наверх?

— Да, милый, — ответила она и, взяв его за руку, повела к лестнице. Его напряжение волнами, словно электрический ток, передавалось ей через его пальцы. Молния сверкнула ближе, и она почувствовала, как он бессознательно вздрогнул, когда где-то рядом вслед за ней прогрохотал гром. Он вдруг с силой притянул ее к себе. Стоя ступенькой ниже, он прижался лицом к ее груди. Его тело напряглось, челюсти были крепко сжаты, дрожь стала заметнее.

— Ты нужна мне, — сказал он. — Кэрин, ты так мне нужна.

Она ничего не ответила, взяла его за руку и повела в спальню.

Кэрин вспомнила, как много лет назад он впервые сказал ей эти слова, когда она только начала понимать человека, которого так горячо любила. Это было в пятницу днем. Они ехали из Берлина. В карман его рубашки была засунута увольнительная записка на конец недели, на целых три дня. Джип подпрыгивал на изрытых взрывами бомб дорогах, а над головой у них было яркое, как лазурь, небо. Хэнк выглядел очень красивым в своем капитанском кителе. На погонах поблескивали серебряные нашивки, а в глазах отражалась голубизна безупречно чистого неба.

За сто километров от города они нашли небольшую гостиницу, над входом которой висела знакомая вывеска «Zimmer». Подъезжая к гостинице, он шутил над этим словом, считая забавным, что эта «семья» по имени Zimmer расплодилась по всей Германии. Они обедали одни в маленькой столовой, хозяин гостиницы суетился вокруг них, наливая из бутылки французское вино, которое ему удалось сохранить с «лучших времен». Затем они ушли в номер, и Хэнк начал распаковывать свой небольшой чемодан, а она в это время раздевалась. Он вынимал пижаму, когда она позвала шепотом:

— Хэнк.

Он повернулся к ней. Она стояла совершенно нагая, одной рукой прикрывая грудь, а другую вытянув вперед.

— Дай мне куртку, — сказала она. — Я хочу надеть твою пижамную куртку.

У нее был странный взгляд. Он подошел к ней, чувствуя, что для нее было очень важно, чтобы он дал ей свою пижамную куртку. Он протянул ей куртку, она надела ее и запахнулась, крепко обхватив себя руками.

— Очень приятно, — сказала она. — Я знала, что будет приятно.

Став ниже ростом без туфель на высоких каблуках и выглядя очень маленькой и уязвимой в слишком большой для нее пижамной куртке, она протянула руки, чтобы обнять его за шею.

— Можно мне поблагодарить тебя? — спросила она.

— За что?

— За то, что ты меня нашел. За то, что ты увез меня из Берлина на выходные дни. За то, что одолжил пижамную куртку.

— Кэрин...

— Ты очень устал? — спросила она с легкой улыбкой на губах.

— Устал?

— После того, как столько времени вел машину.

— Нет, я не устал.

— Я подумала, что ты, должно быть, устал, — сказала она.

— Нет, — ответил он, улыбаясь в ответ, — Я совсем не устал.

И она поцеловала его.

После она не могла вспомнить, сколько раз в течение этой ночи она будила его. Ей не спалось. Лежа в его объятиях, она была уверена, что все это неправда: и эта неразрушенная гостиница со средневековыми фронтонами и окнами в тяжелых рамах, и чистые белые простыни, и Хэнк рядом с ней. Утром ему не надо было спешить на базу. Это не могло быть правдой. Она лежала в темноте, а над городом стояли тишина и покой, только изредка нарушаемые рокотом самолета, направляющегося в Берлин.

Первый раз она разбудила его, чтобы спросить:

— Ты настоящий?

В темноте он заморгал глазами.

— Да, — сонно ответил он. — Я настоящий.

— Почему ты не ласкаешь меня? — спросила она.

— Сейчас?

— А ты можешь предложить лучшее время?

— Да. Утром.

— Это хорошее время, — сказала она. — Но сейчас тоже хорошее время.

После этого она снова лежала без сна, думая, что он очень устал от того, что столько времени управлял джипом, и что она должна дать ему поспать. Она встала с кровати, подошла к туалетному столику, вынула из пачки сигарету и закурила, подошла к окну и стала глядеть на поля. В лунном свете они казались серебристо-белыми. Пол был холодным. Она немного постояла у окна, придерживая одной рукой пижамную куртку, а другой поднося ко рту сигарету, затем выбросила окурок и снова легла.

Дверь из ванной открылась, он вышел с полотенцем, завязанным на пояснице, и направился к туалетному столику, очевидно, за расческой. Она разглядывала его широкие плечи, узкие бедра, трогательные капельки воды на теле, влажные волосы, прилипшие ко лбу, блестящее от воды лицо и освещенные солнцем голубые глаза. Она молча наблюдала за ним и думала: «Этот мужчина и не подозревает, что я за ним наблюдаю. Это тот мужчина, которого я люблю».

Она издала слабый звук.

Он обернулся, слегка удивленный, брови его поползли вверх, а на губах появилась улыбка: «О, ты проснулась?»

С минуту она молчала. В эту минуту она так любила его, что не могла говорить и только утвердительно кивнула, продолжая наблюдать за ним.

— Ты выглядишь прекрасно, — сказала она, наконец, невпопад.

Он подошел к кровати, встал на колени, взял ее лицо в свои руки и поцеловал.

— А ты выглядишь восхитительно, — ответил он.

— Я выгляжу ужасно. Я уродка, — сказала Кэрин.

— Ты самый красивый урод, которого я когда-либо видел.

Она зарылась головой в подушку.

— Не смотри на меня, пожалуйста. У меня не накрашены губы.

Тем приятнее целовать тебя, моя дорогая, — сказал он и повернул ее лицо к себе. Его губы коснулись ее губ, когда они услышали гул пролетающих самолетов. Она подняла голову. Гул заполнил небо, а затем и всю их маленькую комнату. Его глаза были обращены к окну. «Эскадрилья самолетов, направляющихся в Берлин», — подумала Кэрин и только теперь заметила, что он дрожит, и ее моментально охватила тревога.

— Что такое? — спросила она.

— Ничего.

Она села и сжала его руки.

— Что такое, Хэнк? Ты весь дрожишь. Ты...

— Ничего. Ничего. Я... Я...

Он прошел к туалетному столику, и быстро закурил и затем подошел к окну, следя за полетом эскадрильи в небе.

— Транспортные самолеты, — прошептал он.

— Да, — сказала она тихо. — Война кончилась, Хэнк.

— В Германии, да, — ответил он и затянулся сигаретой.

С минуту она наблюдала за ним, а затем сбросила покрывало, спустила ноги с кровати, подошла к нему и встала рядом с ним у окна. Самолеты уже скрылись из виду и слышался только их отдаленный рокот.

— Что такое? — настойчиво спросила она. — Скажи мне, Хэнк.

Он мрачно покачал головой.

— Я в понедельник улетаю. Вот почему я получил отпуск. Мне поручено доставить несколько высших офицеров на...

— Куда?

Он заколебался.

— Куда?

— На один из островов в Тихом океане. — Он смял сигарету.

— Там будут... стрелять?

— Возможно.

Они помолчали.

— Но ты не уверен в этом? — спросила она.

— Половина острова все еще находится в руках японцев, — ответил он. — Стрелять будут. И, вероятно, будут их самолеты.

— Почему они выбрали именно тебя? — сердито спросила она. — Это несправедливо.

Он ничего ей не ответил. Она повернулась к нему лицом и, глядя на него снизу вверх, тихо сказала:

— С тобой ничего не случится, Хэнк.

— Конечно.

— С тобой ничего не случится, милый. Будут они стрелять или нет, с тобой ничего не случится. Ты вернешься в Берлин. Ты должен вернуться, понимаешь? Я очень люблю тебя и не вынесу такой потери.

И вдруг он притянул ее к себе, и она почувствовала, как все его тело напряглось.

— Ты мне нужна, — прошептал он, — ты мне нужна, Кэрин. Кэрин, ты так мне нужна, ты так мне нужна.