ГЛАВА IX

Онлайн чтение книги Молодые дикари A Matter of Conviction
ГЛАВА IX

Судья Самалсон сидел на террасе, запрокинув лысую голову, разглядывал небеса и вертел в тонких пальцах рюмку к коньяком, время от времени делая маленькие глотки.

— Бартон в своей газете неплохо разделал тебя, Хэнк, — сказал Самалсон.

— О, да, — согласился Хэнк.

— Я думаю, это сыграет тебе на руку. Он изображает тебя смелым и романтичным. Найдется ли кто-нибудь во всем городе Нью-Йорке, кто не хотел бы приподнять подол ирландской красотке? Не скажу, чтобы я поверил хоть единому слову в этой статейке, однако она является иллюстрацией того, как опасны неумелые сочинения. В ней Бартон делает попытку уничтожить тебя, а чего он достигает? Он создает романтичную фигуру.

— Мне эта история не показалась такой уж романтической, — ответил Хэнк.

— Ты слишком чувствительный. Американские Майки Бартоны — люди, достойные не ненависти, а смеха. Дайте Бартону непромокаемый плащ с теплой подкладкой и скандальную сплетню — и он счастлив.

— Я хотел бы с вами согласиться. Абе, — ответил Хэнк.

— Ты был самым заядлым спорщиком из всех моих студентов, а я преподавал право четырнадцать лет. Я мог бы добавить со всей справедливостью, ставшей моей судейской обязанностью, что ты подавал самые большие надежды.

— Спасибо.

— Думаю, за четырнадцать лет, пока я преподавал право, у меня было не больше шести студентов, которые должны были стать юристами. Остальным следовало торговать обувью. — Самалсон помолчал. — Или это предвзятое мнение?

— Тут, возможно, есть элемент снобизма...

— Кстати, отец Дэнни Ди Пэйса, он содержит обувной магазин, не так ли? Что он за человек?

— Я никогда с ним не встречался.

— Вот что я хочу сказать, правонарушение не вырастает на пустом месте. Если ребенок оказался плохим, то в девяти случаях из десяти это связано с какими-нибудь неприятностями у его родителей.

— Ну, и что же нам делать? Преследовать родителей?

— Я не знаю, что нам делать, Хэнк. Закон не предусматривает распределение вины. Если три человека тайно замышляют убийство, а только один из них нажимает на курок пистолета, то все равно судят всех троих, как соучастников. С другой стороны, если родители воспитывают парня, способного убить, то они не считаются правонарушителями. Но разве они, говоря по справедливости, не способствовали преступлению? Разве они не были соучастниками?

— Это большой вопрос, Абе. С него вы можете начать собственную телевизионную программу «вопросов и ответов».

— Этот вопрос возникает в моем суде ежедневно, и ежедневно я принимаю решение и выношу приговор согласно закону, по которому наказание должно соответствовать преступлению. Но иногда я задумываюсь над тем, что такое правосудие.

— Вы? Абе, не может быть?

— Увы, но это так и строго между нами. И, если ты скажешь об этом хоть одной живой душе, я сообщу корреспондентам, что ты в студенчестве теоретически разрабатывал защиту по делу Сакко и Ванцетти.

— Он никогда ничего не забывает. Кэрин, — воскликнул Хэнк.

— Мне хочется знать, почему вы сомневаетесь в правосудии? — спросила Кэрин.

— Я не сомневаюсь в нем, я задумываюсь над тем, что такое правосудие, ибо не уверен в том, что когда-нибудь в своем суде я отправил истинное правосудие.

— В таком случае, что такое истинное правосудие?

— Истинного правосудия не существует, — ответил Самалсон. — Является ли возмездие правосудием? Является ли правосудием библейский завет «око за око»? Я сомневаюсь в этом.

— Тогда, где же правосудие? — спросил Хэнк.

— Отправлять правосудие — значит руководствоваться правдой, быть непредубежденным, беспристрастным и справедливым. Такой вещи, как правосудие, не существует.

— Почему?

— Потому, что правосудие отправляют люди, а такого человека, который был бы правдивым, справедливым, беспристрастным и непредубежденным, нет.

— Тогда мы можем забыть закон и порядок и стать варварами, — сказал Хэнк.

— Нет. Закон придуман людьми, чтобы служить людям. Хотя наше правосудие и несовершенно, оно, по крайней мере, является попыткой отстоять свойственное человеку достоинство. Если кому-то причинили зло, обязанность общества возместить нанесенный ему ущерб. Твоему Рафаэлю Моррезу причинили зло. У него украли жизнь. И сейчас общество, выступая от имени Морреза, требует возмещения ущерба. Преследуя судебным порядком тех, кто причинил ему зло, тем самым ты отстаиваешь человеческое достоинство Рафаэля Морреза.

— И это правосудие? — спросил Хэнк.

— Нет, это не правосудие, потому что, если бы мы в действительности искали правосудия, то дело Морреза поглотило бы всю нашу жизнь. Разве ты не понимаешь, Хэнк? В нашем суде мы имеем дело только с белыми и черными фактами. Совершили ли эти парни преступление по отношению к другому парню? Если да, то они виноваты в предумышленном убийстве и должны понести наказание в соответствии с законом. Если нет — они свободны. А где же серые факты? Как может человек быть справедливым, правдивым и беспристрастным, когда перед ним только очевидные факты, то есть белые и черные?

— Обвинение от имени народа представит все факты, Абе, и ты знаешь это.

— Факты преступления, да. И, конечно, от обеих сторон будут присутствовать психологи, и защита попытается доказать, что эти несчастные ребята были введены в заблуждение и являются продуктом нашего времени, а ты будешь доказывать, что мы не можем сваливать вину на наше время и что современный убийца ничем не отличается от убийцы колониальных времен. Через три недели присяжные будут выслушивать все это, взвешивая факты, связанные с преступлением, а я буду разъяснять им юридические аспекты этого дела. И затем они вынесут свое решение. И, если они придут к заключению, что парни невиновны, я их освобожу, а если они придут к заключению, что они виновны в предумышленном убийстве, и если они не будут просить о снисхождении, я вынесу приговор, предписанный законом. Я пошлю этих ребят на электрический стул.

— Понимаю, — сказал Хэнк и утвердительно кивнул.

— Но будет ли это правосудием? — Самалсон с сомнением покачал головой. — Я не верю в то что правосудие очень часто торжествует. На свободе ходит столько убийц, что я не берусь их сосчитать. И я не говорю о тех, кто нажимает на курок пистолета или вонзает нож. До тех пор, пока человечество не решит, где начинается акт убийства, истинного правосудия не будет. Будут люди, вооруженные риторикой, наподобие репортера Майка Бартона, участники игры по отправлению правосудия, притворщики.

Самалсон взглянул на звезды.

— Может быть, требуется бог. Мы только люди, — угрюмо сказал он.


Хэнк был аккуратен и тщателен, готовил дела с педантичностью математика. Представляя факты, он старался не оставить места для домыслов. Постепенно, шаг за шагом, воссоздавал картину преступления так, что к моменту его заключительной речи разрозненные улики оказывались связанными в единую, ясную и неоспоримую картину, из которой можно было сделать только один вывод. Это была нелегкая задача — внедрить в сознание присяжных факты и в то же время создать впечатление, будто присяжные сами дали им собственную оценку. Однако, и он чувствовал это инстинктом актера, присяжные требовали еще и представления. Они хотели видеть зрелище, особенно в деле с убийством. Поэтому очень важной была последовательность вызова свидетелей, чтобы их показания, якобы без каких-либо усилий со стороны обвинителя, привели к выявлению ошеломляющей правды. Обвинитель должен проявить беспокойство и в отношении того, как дело будет вести защита, и быть готовым ко всем неожиданным выпадам с ее стороны. В результате он вынужден был готовить две линии: свою собственную и линию защиты.

В понедельник утром, за три недели до начала судебного процесса, на письменном столе Хэнка царил хаос. Стол был покрыт листками бумаги. Большие блокноты с разлинованной бумагой исписаны торопливым почерком. Папки со свидетельскими показаниями сложены в стопку на одном углу стола, папка с заключением психологов — на другом.

Блокнот для памяток содержал краткие записи того, что еще оставалось сделать:

Позвонить в полицейскую лабораторию! Где, черт возьми, заключение по поводу ножей?

Встретиться с Джонни Ди Пэйсом?

Главарь «Орлов-громовержцев» — Большой Доминик?

День рождения Дженни, август 26.

Хэнк хорошо воспользуется этими ножами, играя на естественном чувстве страха, возникающем при виде лезвия, и устроит демонстрацию орудий убийства во время показаний самих убийц, которых он собирался вызвать в качестве свидетелей последними. Он знал, конечно, что нельзя заставить их давать показания против самих себя, и если они откажутся занять свидетельское место, то судья Самалсон тут же разъяснит присяжным, что этот отказ никоим образом не должен быть истолкован как признание своей вины. Впрочем, Хэнк был уверен, что Апосто позволят давать показания, хотя бы для того, чтобы установить его слабоумие, и тогда подсознательная неблагоприятная реакция присяжных удвоится по отношению к Ридону и Ди Пэйсу, если одному из ребят разрешат давать показания, а двум другим — нет. Кроме того, поскольку ссылка на самооборону была единственным шансом у ребят, то вряд ли защита станет возражать против их свидетельских показаний. Ввиду этого он чувствовал полную уверенность в том, что сумеет заполучить парней на свидетельское место, а как только они там окажутся, он из их собственных уст узнает, что произошло в тот вечер.

Но вначале он представит ножи. Итак, черт возьми, где заключение? Раздраженный он набрал номер телефона лаборатории полицейского управления, и его соединили с сотрудником по имени Алекс Харди.

— Говорит мистер Белл из бюро по делам убийств, — представился он. — Я веду дело Рафаэля Морреза. Оно будет слушаться в суде ровно через три недели. Я жду заключение по поводу орудий убийства, но до сих нор все еще не получил его.

— Моррез, Моррез, о, да, — сказал Харди. — Пуэрториканский парень. Да, верно, ножи у нас.

— Я знаю, что они у вас. Как в отношении заключения?

— Видите ли, начальник лаборатории Денис Бенел в отпуске, и он не оставил никаких указаний относительно этих ножей.

— Хорошо, кто его замещает? Не разваливается же ваше заведение на части, если один человек уходит в отпуск?

— Я соединю вас с лейтенантом Кэноти.

Вскоре в трубке раздался резкий голос.

— Кэноти слушает.

— Говорит Белл, помощник окружного прокурора из бюро по делам убийств. Меня интересует заключение об орудиях убийства по делу Рафаэля Морреза. Когда я могу получить его?

— Почему такая спешка? — спросил Кэноти.

— Через три недели дело будет слушаться в суде, вот почему такая спешка.

— Как только будет возможность, я поручу кому-нибудь сделать анализ ножей, мистер Белл.

— Большое спасибо. Когда я получу заключение?

— Как только оно будет готово.

— А когда оно будет готово?

— В настоящий момент у нас не хватает сотрудников. Половина наших людей в отпуске, а убийства в этом прекрасном городе совершаются каждый день, мистер Белл. По вашему мнению расследование одного дела важнее, чем решение другого дела, но наш департамент полиции придерживается другой точки зрения. Мы не можем всех удовлетворить, мистер Белл. Мы напряженно трудимся и стараемся выполнять нашу работу как можно лучше. Однако я уверен, что вас не интересуют наши внутренние проблемы.

— И ваша ирония, лейтенант. Могу я получить заключение к началу следующей недели?

— Конечно, если оно будет готово.

— Лейтенант Кэноти, мне будет чертовски неприятно, если я буду вынужден по этому вопросу обратиться к окружному прокурору.

— Мне также будет очень неприятно, если это случится, мистер Белл. В особенности сейчас, когда мы заняты проектом, который спихнул нам один из комитетов мэра города. Вы понимаете, мистер Белл?

— Понимаю, если я не получу заключение к утру следующего понедельника, то вы обо мне услышите.

— Я с удовольствием поговорил с вами, — сказал Кэноти и повесил трубку.

Хэнк бросил трубку на рычаг. Как, черт возьми, он может, по их мнению, докопаться до сути дела без сотрудничества? Как он может показать начало, середину и конец сцены убийства без... «До тех пор, пока человечество не решит, где начинается акт убийства, правосудия не будет».

Слова судьи. Для человека, сидящего в судейском кресле, это более чем странные слова.

Впрочем, Хэнк не мог заниматься философскими проблемами. Нет. Независимо от того, что сказал судья, обязанность Хэнка была ясна: вести дело в соответствии с обвинительным актом большого жюри — предумышленное убийство. Только это, и больше ничего. Должен ли он предъявить обвинение всему городу Нью-Йорку? Или оно кончается на трех парнях? Кто виноват? Весь штат? Вся страна? Весь мир? Можно было бы возложить ответственность на народы всех времен и прийти к противоречивому заключению, что виноваты все и никто не виноват. И в этом случае убийцы бродили бы по улицам, а цивилизация была бы уничтожена.

Хватит.

Он знал, что ему надо делать: представить дело, предъявить факты и добиться вынесения обвинительного приговора трем убийцам. Он решительно взял папку с заключением психологов по поводу Антони Апосто. Письмо из госпиталя «Белльвью» было адресовано судье Абрахаму Луису Самалсону, от которого исходило судебное постановление о направлении Апосто на освидетельствование. В письме говорилось:

ДЕПАРТАМЕНТ ГОСПИТАЛЕЙ

Госпиталь «Белльвью», психиатрическое отделение.

Конфиденциально, только для вашего сведения.

Судье Абрахаму Луису Самалсону, уголовный суд, третья секция.

В ответ на Ваше постановление от 25-го июля сего года об освидетельствовании Антони Апосто, представляем заключение о результатах психологического обследования, проведенного 28-го июля сего года Чарльзом Адисоном, магистром психологии, штатным психологом палаты по выявлению коэффициента интеллекта личности.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ И ВЫВОДЫ

Все проведенные тесты дают основание считать, что юноша в настоящее время ведет себя на уровне своего врожденного интеллекта или близко к нему, что характерно для слабоумных: слабое восприятие действительности, недостаточная рассудительность и слабый эмоциональный контроль.

Тест, на основании которого можно определить наличие органических изменений в организме, например, опухоль в мозге и так далее, указывает, что органических изменений центральной нервной системы нет. Предполагаемый диагноз: слабоумие при эмоционально незрелой и слабо развитой личности.

С уважением, Уолтер Дерего, заместитель директора психиатрического отделения госпиталя «Белльвью».

Хенк положил заключение обратно в папку.

Если до этого у него были какие-либо сомнения относительно линии защиты Антони Апосто, то, сейчас они полностью рассеялись. При наличии такого заключения (а его копия вне всякого сомнения будет представлена также и в распоряжение защиты), Хэнк знал, что у него не было ни малейшего шанса добиться вынесения обвинительного приговора для Апосто. По правде говоря, он и не считал, что вынесение такого приговора было бы истинным правосудием.

«Истинного правосудия не существует».

Опять слова судьи. И, конечно, разве было бы справедливым наказать Апосто за совершенное им преступление, не считаясь с его умственным развитием? Око за око, зуб за зуб. Где же кончается Апосто-существо и начинается Апосто-личность? Что отделяло убийцу от слабоумного? Разве они не были одним и тем же человеком? По общему признанию — да. И все же, нельзя послать на электрический стул парня с развитием десятилетнего ребенка. Это не было бы правосудием. Это было бы слепой защитной реакцией.

Слепой.

Рафаэль Моррез был слепым. Но разве его недостаток не был таким же большим, как и слабоумие Апосто? Да, но слепота не спасла его от быстрого приговора, вынесенного ему Апосто, а слабоумие Апосто все же спасает его от приговора народа штата Нью-Йорк. «В этом, — решил Хэнк, — и заключается разница между животным и человеком».

«Правосудие», — подумал он. — «Правосудие».


На этой неделе в среду вечером он не думал о правосудии. Он был охвачен всепоглощающим гневом в отношении той несправедливости, которая произошла с ним самим.

Он поздно задержался в своем кабинете, составляя план допроса Луизы Ортега. Он решил использовать тот факт, что девушка была проституткой, а не пытаться скрыть его от присяжных. Позднее защита все равно разбила бы показания, если бы Хэнк скрыл род ее занятий, и поэтому он старался так сформулировать свои вопросы, чтобы девушка предстала как жертва обстоятельств, вынужденная из бедности и голода заняться древнейшей на земле профессией. Он также не считал правильным сообщить о том факте, что она имела, по крайней мере в одном известном случае, близкие отношения с Моррезом. Хэнк понимал, что присяжным Моррез представлялся беззащитным слепым парнем, жертвой трех хладнокровных убийц. Ему не хотелось разрушать этот идеальный образ, давая возможность хотя бы мельком взглянуть на то, что могло бы им показаться низменным.

Надо быть очень осторожным при отборе присяжных. Он имел право заявить по каждому судебному делу неограниченное число отводов по любой причине, а также право на безусловный отвод до тридцати шести предлагаемых присяжных. При идеальном варианте ему хотелось бы, чтобы по крайней мере трое присяжных были пуэрториканцами, но он знал, что это невозможно. Было бы удачей, если бы защита разрешила ему включить в число присяжных хотя бы одного пуэрториканца. Мысленно рассуждая о том, кого он предпочел бы иметь в качестве присяжных, мужчин или женщин, он пришел к выводу, что в этом не будет большой разницы. Мужчины с большей готовностью воспримут показания Луизы Ортега, подсознательно они могут проявить мужскую солидарность с тремя убийцами, в то время как женщины в силу своего материнского инстинкта, могут встать на защиту образа Морреза, но они наверняка восстанут против всего, что будет сказано под присягой проституткой.

И, как это почти всегда бывало, все сведется к интуиции. Задавая кандидату в присяжные вопросы, Хэнк моментально почувствует, будет ли он беспристрастен. Хэнк знал адвокатов, утверждающих, что лучший метод отбора присяжных — сразу же дать согласие на первых двенадцать мужчин и женщин и на этом остановиться. Хэнк придерживался другого мнения, считая, что успех зависит не от простой случайности, и поэтому во время опроса присяжного пытался установить, понравился ли он лично этому человеку или нет. В конце концов, он был одним из главных актеров в представлении, и если присяжные не проникнутся к нему симпатией, положение его будет довольно трудным.

Его личным критерием при отборе присяжных были их глаза. Он всегда становился очень близко к мужчине или женщине, и ему хотелось верить, что он мог по их глазам определить, есть ли у них интеллект или нет, могут ли они быть справедливыми, или у них есть предубежденность, питают ли они к нему лично симпатию или антипатию. Возможно, этот его критерий был ошибочным. Конечно, случалось, что при слушании в суде совершенно бесспорных дел он включал в список жюри таких присяжных, мнение которых, в конечном счете, шло вразрез с его мнением. И все же если глаза не были зеркалом души (он забыл, кто первый сказал это), то тогда он не знал, какая другая часть тела наиболее точно отражала внутреннее строение человека.

В шесть часов вечера Хэнк позвонил Кэрин, чтобы предупредить, что задержится.

— О, это очень грустно, — сказала она. — Значит, мне предстоит ужинать одной.

— А разве Дженни нет дома? — Нет, она ушла.

— Бога ради, куда эта девчонка все время исчезает?

— В «РадиоСити» идет новый фильм с участием Брандо. Она пошла туда с девочками.

— С соседскими девочками? — спросил он многозначительно.

— Нет. Похоже, что соседские девочки избегают нашу дочь. Она пошла со школьными подружками.

— Какого черта, — проворчал Хэнк, — они не могут даже ее оставить в покое? Когда она вернется, Кэрин?

— Не очень поздно. Не беспокойся об этом. Вокруг дома, как часовые, ходят два детектива. Один из них довольно симпатичный. Возможно, я приглашу его на ужин.

— Ну, ну, только посмей.

— Ты будешь ревновать?

— Ничуть, — ответил он. — Но это может привести к тому, что в Инвуде будет совершено убийство. Дорогая, я, возможно, приду очень поздно. Если не будет настроения, не жди меня.

— Я буду ждать. Хэнк, если тебе будет одиноко, позвони мне снова, ладно?

— Ладно.

Улыбнувшись, он повесил трубку и снова принялся за работу. В семь часов десять минут вечера раздался телефонный звонок. Рассеянно Хэнк поднял трубку:

— Алло?

— Мистер Белл, — раздался чей-то голос.

— Да, — сказал Хэнк.

Никакого ответа.

— Да. Мистер Белл слушает.

В аппарате царило полное и непрерываемое молчание.

Ничего не говоря, он ждал, когда на другом конце линии повесят трубку.

Трубку не вешали. На фоне тишины его кабинета молчание в телефоне казалось особенно многозначительным. Он почувствовал, как вспотела ладонь руки, сжимавшей черную пластмассовую телефонную трубку.

Хэнк облизнул губы. Сердце его колотилось, и он негодовал на это глупое прерывистое сердцебиение.

— Я вешаю трубку, — неожиданно для себя проговорил он вслух. Его заявление не произвело никакого впечатления на того, кто находился на другом конце линии.

Хэнк бросил трубку.

Когда он взял план допроса Луиза Ортега, руки его дрожали.


В этот вечер он ушел из кабинета в девять часов вечера.

Фанни, со слегка поникшей головой, с копной седых волос, открыла двери лифта, который все еще работал.

— Привет, Хэнк, — сказала она. — Засиживаешься за работой по ночам?

— Хотел закончить дело Морреза, — ответил он.

— Да, — произнесла она, закрывая дверь лифта. — Да, что поделаешь? Такова жизнь.

Он усмехнулся, но тут же вспомнил про телефонный звонок и усмешка сошла с его губ. Он вышел на улицу, взглянул на часы — девять часов десять минут. Если ему повезет, он будет дома около десяти. Выпить с Кэрин по стаканчику на ночь, возможно, на открытом воздухе, и затем спать.

Это был восхитительный, тихий вечер. Он пробудил в его душе какое-то смутное волнующее воспоминание. Он не мог точно определить его, но почувствовал себя вдруг очень молодым. Он знал, что это воспоминание связано с его юностью, с запахом летнего вечера, с гигантской черной аркой небосвода над головой, усеянного звездами, со звуками города вокруг него, мириадами звуков. Соединяясь вместе, они превращаются в один звук, характерный только для большого города, и который является его сердцебиением. В такой вечер, когда на фоне темного неба сверкают, словно драгоценные камни, огни города, отражаясь в водах Гудзона, хорошо было ехать на автомашине с открытым верхом по автостраде Вест-Сайда. В такой вечер хорошо было слушать «Лауру». Такой вечер предназначался для того, чтобы показать человеку, что романтика — это реально существующая вещь, ничего общего не имеющая с ежедневной мышиной возней.

Он невольно улыбался, когда входил в парк «Сити Холл». Он шагал легко, расправив плечи и высоко подняв голову, и чувствовал себя властелином города Нью-Йорка. Весь этот город целиком и полностью принадлежал ему, вся эта гигантская сказочная страна шпилей, минаретов и устремляющихся ввысь башен была создана только для его удовольствия. Хэнк ненавидел этот город, но, ей-богу, он пел в его крови и звучал наподобие сложной фуги Баха. Это был его город, а он был частью его. Вот почему, когда он проходил под распростертыми ветвями деревьев парка, ему казалось, словно он был слит воедино с его бетоном, асфальтом, железом и сверкающей сталью, словно он действительно олицетворял собой город и мгновенно понял, как чувствовал себя Фрэнки Анариллес, идя по улицам испанского Гарлема.

В этот момент он увидел ребят.

Их было восемь человек. Они сидели на двух скамейках, расположенных по обе стороны тропинки, которая, извиваясь, вела через парк. Лампочки на фонарях не горели. Скамейки, на которых сидели ребята, находились в полной темноте, и он не мог разглядеть их лица. Темнота еще больше сгущалась благодаря арке, образуемой густой кроной деревьев, растущих вдоль тропинки по крайней мере футов на пятьдесят. Темный участок тропинки начинался приблизительно шагов за десять от него.

Он заколебался и замедлил шаг, вспомнив про телефонный звонок: «Мистер Белл» — и затем молчание. Ему было интересно, означал ли этот звонок, что кто-то хотел убедиться в том, что он все еще находится в своем кабинете. К его дому в Инвуде было приставлено двое детективов, но... Вдруг ему стало страшно.

Ребята сидели на скамейках молча и неподвижно, наподобие восковых фигур, окутанных непроницаемой темнотой. Они сидели и ждали. У него было желание повернуться и выйти из парка, но он тут же решил, что это глупо. В этой группе юношей, сидевших в парке, не было ничего угрожающего. Бог ты мой, наверняка тысячи полицейских патрулируют в этом районе! Его правая нога вступила на неосвещенную часть тропинки, за ней последовала левая, затем снова правая и затем его окутала темнота. Когда он приблизился к скамейкам с их молчаливым грузом, к нему снова совершенно внезапно вернулся страх.

Ребята сидели тихо. Когда он проходил между скамейками, не глядя по сторонам и ничем не проявляя своего отношения к их присутствию, они не разговаривали и, как ему показалось, почти не дышали.

Нападение произошло быстро и в неожиданной форме, так как, если он и ожидал его, то что-нибудь вроде удара кулаком, а вместо этого что-то твердое, извивающееся, что-то живое с неистовством хлестнуло его по груди. Он сжал кулаки и повернулся к первому нападающему, но такой же живой ужас обрушился из темноты на его спину, и он услышал лязг металла, звук металлических цепей. Цепей?

Неужели они пользовались цепями? Но тут же почувствовал резкий удар по лицу чем-то металлическим, и у него уже не оставалось сомнения, что оружием в руках этих восьмерых ребят были цепи для автомобильных шин, снабженных шипами.

Он нанес удар по темной фигуре, и кто-то застонал от боли, а в это время другая цепь с размаху ударила его по ногам. Он ощутил страшную боль. Она пронзила весь позвоночник и взорвалась где-то внутри головы.

Следующий удар пришелся по груди, но он успел ухватиться за цепь и с силой дернул ее на себя, чувствуя, как распарывались его ладони о металлические шипы.

Вся эта сцена сопровождалась удивительным молчанием. Никто из ребят не вымолвил ни слова. Изредка раздавался стон, когда кому-нибудь из них он наносил удар, но ни один из них не произнес ничего членораздельного. Раздавался только звук тяжелой работы да лязг металлических цепей, молотящих в тесноте по его телу до тех пор, пока он не стал ощущать боль повсюду, но методическое избиение все еще не прекращалось. Одна из цепей полоснула его по икре левой ноги, и он почувствовал, что теряет равновесие. В его голове пронеслась мысль: «Я не должен падать, они затопчут меня, они будут бить меня армейскими ботинками», и тут же упал, стукнувшись плечом о бетонированную тропинку. В тот же самый момент кто-то ударил его ботинком по ребрам, несколько цепей опустились на лицо с дикой силой средневековой булавы. А затем удары цепей и ботинок смешались, вызывая одну общую боль. По-прежнему не было произнесено ни слова, слышался только лязг цепей, тяжелое дыхание ребят да приглушенный шум автомашины, доносившийся откуда-то с улицы.

Его охватила ярость, бессильная слепая ярость. Притупляя боль, она угрожала поглотить его. Это было несправедливое избиение, но в руках своих противников он был беспомощен и ничего не мог поделать. Он не мог остановить шипы, раздирающие его одежду, его тело, не мог удержать опускавшиеся на него тяжелые ботинки. «Прекратите, вы, проклятые дураки! — мысленно кричал он. — Вы хотите убить меня? Какого черта вы этим добьетесь?»

Хэнк почувствовал, как от удара ботинком по лицу лопнула кожа и потекла теплая кровь. «Я должен уберечь зубы», — мелькнуло у него в голове. В следующий момент ему показалось, что на него обрушивается весь город и что все звуки его устремляются на темный участок на тропинке парка размером в пятьдесят футов, в этот круговорот, где хлещут цепи и раздаются удары ботинками, ботинками. А внутри его росло страшное возмущение по поводу такой несправедливости к нему, и он задыхался от бессильной злости, пока, наконец, безумная, наподобие взрыва, боль в затылке, от которой из глаз у него посыпались искры, не унесла его, как вихрь, в небытие.

И в самый последний момент, когда он еще не полностью потерял сознание, он подумал, что даже не понял — кто это: «Орлы-громовержцы» или «Всадники»?

Впрочем, сейчас это не имело никакого значения.


Читать далее

ГЛАВА IX

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть