Онлайн чтение книги Дыхание Судьбы A Special Providence
Глава третья

Если Скарсдейл был, как обещал Стерлинг Нельсон, обособленным очагом богатства, то Риверсайд, находившийся всего в нескольких милях от него, в Гудзонской долине, — обособленным очагом роскоши. Такого места Алиса в жизни не видела и сразу поняла, что ей хочется там поселиться. Это изменило бы всю ее жизнь.

Это был даже не городок и даже не деревня, а группа внушительных домов, построенных чуть ли не рядом с высокой стеной, ограждавшей огромное частное землевладение, носившее название Боксвуд — Самшит. И само имение, и ухоженный парк с прудом были делом рук воротилы с Уолл-стрит Уолтера Дж. Вандер Мера — человека, чья жажда уничтожить память о своем рождении на крохотной миссурийской ферме заставила основать новую династию здесь, среди призраков первых голландских колонистов на американской земле, к которым, как он верил, основываясь на скудных свидетельствах, принадлежали его предки.

Он ничего не жалел, создавая Риверсайд: поставил две изящные церкви, епископальную и пресвитерианскую; позаботился о том, чтобы Риверсайдский загородный клуб имел лучшее в округе Уэстчестер поле для гольфа; приложил немало сил к постройке Риверсайдской загородной школы, в главном зале которой на высокой мраморной доске было высечено:

Но во что он вложил всю свою душу, так это в обустройство Боксвуда. Его парк был чудом ландшафтной архитектуры: в какую сторону ни посмотри, открывался вид, чарующий глаз, — широкие, сменяющие друг друга лужайки, высокие деревья, густые живые изгороди, сады в глубине. В дополнение к жилищам слуг и коттеджам для гостей тут находились еще четыре солидных дома, предназначавшиеся для семей четверых его сыновей, и все извилистые дорожки и тропинки неизменно вели к небольшому возвышению, на котором был построен его собственный особняк, который мог бы зваться Боксвудской усадьбой, если бы всегда не звался просто — Большой Дом. Из высоких, обращенных на запад окон Большого Дома и с вымощенной мрамором эспланады под ними открывался величественный вид на Гудзон — вид, который несколько портил лишь другой и более знаменитый Большой Дом менее чем в двух милях вверх по реке, в котором закончили свои дни несколько первых деловых партнеров Уолтера Дж. Вандер Мера: приземистый и уродливый Синг-Синг.

Вандер Мер умер от старости и от расстройства чувств вскоре после Обвала, [36] Обвал (Великий обвал) — обвал на Нью-йоркской фондовой бирже в 1929 г., ускоривший наступление Великой депрессии.но из его состояния уцелело достаточно миллионов, чтобы обеспечить долгую и безбедную жизнь для его вдовы-аристократки, для его потомства, его Боксвуда и его Риверсайда.

— Замечательно, не правда ли? — сказала Мод Ларкин, шагая по овеваемой ветерком эспланаде с торжественным видом первооткрывательницы, и Алиса вынуждена была согласиться, чувствуя нечто близкое к благоговению.

Они остановились отдохнуть у балюстрады, и Мод сказала:

— Видишь? Это Палисейдз. [37] Палисейдз — цепочка отвесных скал вдоль западного берега Гудзона.Вон тот большой утес — это Высокий Тор, о котором еще Макс Андерсон написал пьесу. [38] Максвелл Андерсон (1888–1959) — плодовитый американский драматург; в романтической комедии в стихах «Высокий Тор» (1936) выразил свое неприятие современного меркантилизма.А сюда посмотри… — заставила она Алису оторваться от зрелища утеса и массивной глыбы Синг-Синга и кивнула на балюстраду, на которую они опирались. — Весь этот мрамор был по частям привезен из Италии. Можешь представить, сколько это стоило? И он так и не закончил ее. Создавал эту красоту все двадцатые годы, и эспланада должна была увенчать его усилия — стать главным украшением этого места; понимаешь, она должны была проходить через лужайку до самых тополей вон там. А что получилось, видишь? — Она взяла Алису за руку и повела туда, где эспланада резко обрывалась, и театральным жестом обвела пять колонн из итальянского мрамора, валявшихся в траве, как трупы. — Двадцать девятый год! — драматически прошептала она. — Вот это да! Вот это я понимаю! А, Алиса?

Долгие годы одиночества после дезертирства Стерлинга Нельсона — уже почти три года — Алиса находила слабое утешение в преподавании скульптуры дважды в неделю в «Гильдии искусств и ремесел», общественной организации, занимавшей цокольный этаж Уэстчестерского окружного центра в Уайт-Плейнс. Зарабатывала она там жалкие гроши — большинство других преподавателей вообще работали безвозмездно, — но она сочла, что ей полезен такой опыт, и к тому же надеялась, что это хороший способ общаться с людьми. И оказалась права: все студенты были женщины ее возраста или постарше, замужние и обеспеченные, смутно неудовлетворенные и «ищущие чего-то», как выражались некоторые из них, и относились к ней как к любимице. Они возили ее к себе домой в Скарсдейл или другие подобные ближние городки, чтобы познакомить со своими вежливыми, хотя и озадаченными мужьями; но обычно эти вечера заканчивались поездкой домой в машине напряженно молчащего мужа ученицы: горло пересохшее и распухшее от бесконечного говорения об «искусстве», «форме», «Париже» и «Гринич-Виллидж» (и когда только она научится не болтать самой весь вечер, никому не давая возможности слова вставить?), а муж ученицы лишь переключает передачу и выдавливает из себя любезное «как интересно».

Затем, к концу третьего года, в ее класс записалась Мод Ларкин, и она сразу поняла, что та не похожа на остальных. Она не только казалась талантливей или, по крайней мере, восприимчивей к критическим советам, но и во всем остальном была личностью, интересной Алисе, с ней хотелось подружиться. Однажды Мод стеснительно пригласила ее после занятий выпить по коктейлю, и они несколько часов просидели с бокалами в руке в холле Уайт-Плейнс. В кои-то веки Алиса не говорила все время сама и, слушая Мод, все больше убеждалась, что не ошиблась в своем мнении: Мод Ларкин была интересна. Она жила не в Скарсдейле и не в его удушливых окрестностях; она была из Риверсайда, о котором Алиса тогда ничего не слышала. И ее муж был не страховым агентом, не адвокатом и не каким-нибудь членом совета директоров, как другие, нет, он был писателем: писал сценарии к трем вечерним радиосериалам, которые Алиса давно обожала слушать.

— Хочешь сказать, что они тебе действительно нравятся? — спросила Мод, и ее глаза загорелись, как у счастливого ребенка. — Ох, не могу дождаться, чтобы сказать об этом Джиму; он-то их ненавидит. Как же он будет рад!

Она продолжала и продолжала говорить, остроумно и интересно, пока они опустошали бокалы с расслабляющим и развязывающим язык «Манхэттеном», за который категорически пожелала платить сама; Алисе пришлось дважды просить извинения, чтобы отлучиться позвонить Бобби и пообещать, что скоро будет дома, и, когда наконец Мод отвезла ее в Скарсдейл, они долго сидели в припаркованной машине, объясняясь в обоюдной приязни:

— Это было так чудесно, Мод. Пожалуйста, идем, пообедаешь с нами.

— Дорогая, я бы с удовольствием, но нужно домой, не то Джим и дети меня убьют. Но знаешь, я не выпущу тебя из машины, пока не пообещаешь мне одну вещь. Обещай, что приедешь к нам как можно скорей. Бери своего мальчишку, и проведем вместе уик-энд. Следующий уик-энд.

— Я бы очень хотела, Мод, но, правда, я…

— Обещай. Ты должна пообещать. Я приеду за тобой, договорились? Завтра позвоню. И еще одно, Алиса, — я, наверно, покажусь пьяной и глупой, но должна сказать тебе одну вещь, прежде чем отпущу тебя. Я просто не могу выразить, как много для меня значат эти занятия скульптурой. Честно, я чувствую — всегда чувствовала, — что ты просто распахнула передо мной целый новый мир, и хочу поблагодарить тебя за это. Вот теперь все.

И, привезя ее в Риверсайд и демонстрируя великолепие Боксвуда, Мод словно в свою очередь открывала перед ней целый новый мир.

— Ты уверена, Мод, что нам тут можно находиться? — спросила Алиса, когда они спустились с эспланады и пошли обратно по одной из вьющихся тропинок.

— Ну разумеется. Мы со старухой на «ты». Хотя… — она засмеялась в своей простодушной и стеснительной манере, что, среди прочего, особенно привлекало в ней, — хотя, пожалуй, это не совсем так. Она зовет меня Мод, а я ее — миссис Вандер Мер. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь на свете звал ее по имени. В любом случае она хорошо ко мне относится, и уверена, что и ты ей понравишься. Единственный, кого следует остерегаться, — это Уолтер-младший, старший сын. Иногда он может быть милым, но по существу он чванливый осел. Джим называет его капиталистическим свиненком — говорит, что тот недостаточно крупная фигура, чтобы зваться капиталистической свиньей. Он, как это называется, — душеприказчик? Так, что ли? Не знаю. Во всяком случае, он главный и относится к этому очень серьезно. Ну вот: это то, что мне до смерти хотелось показать тебе. Идем.

И Алиса в приятном недоумении последовала за ней. Они обошли сзади великолепный дом, на который Мод показала ей раньше, — дом, построенный для Говарда Вандер Мера, второго из сыновей, пустовавший с тех пор, как Говард развелся несколько лет назад, — и Мод смело подошла к одной из задних дверей и открыла ее.

— Сейчас ты увидишь, что это такое, — сказала она.

— Ты собираешься войти внутрь? Ты, правда, думаешь, нам…

— Не в сам дом, там все заперто. Только в цокольный этаж. Идем.

Даже тут дом выглядел внушительно: чистые бетонные коридоры, вдоль стен которых высились груды вещей, оставшихся от распавшейся семьи (дорогие кофры, лыжи, картонные коробки с названиями модных фирм: «Бергдорф Гудман», «Брукс бразерс», «Аберкромби энд Фитч»), — но Алиса успела лишь мельком взглянуть на все это, как Мод потянула ее к низкой, футов пять, двери.

— Придется наклонить голову, — сказала она, — зато внутри увидишь нечто.

Войдя в крохотную дверь, они оказались в абсолютно пустом белом помещении, залитом дневным светом. Стены были отделаны белым лакированным деревом и все сплошь усеяны серо-черными пятнышками, словно их исчиркали лакрицей; окон в помещении не было, весь свет шел с высокого потолка, сделанного из стекла, армированного проволокой.

— Что это? — шепотом спросила Алиса.

— Корт для игры в сквош. Понимаешь, Говард бредил сквошем, поэтому папочка построил для него эту гигантскую площадку прямо в доме. Вот такие они имели деньги. Но, Алиса, догадываешься, к чему я тебе это показываю? Посмотри, какой свет; посмотри на стены. Не понимаешь, что из этого можно было бы сделать? — Ее глаза сияли. — Скульптурную мастерскую. Твою мастерскую. Ты могла бы вести здесь свои частные классы — господи, тут бы разместилось в три раза больше студентов, чем у тебя сейчас, и все равно хватило бы места для твоей собственной работы. Этому же цены нет, скажи?

Да, залу действительно не было цены. Алиса мгновенно представила, как работает здесь — преподает людям, таким же способным, как Мод, создает собственные скульптуры, о которых и не мечтала прежде.

— Да, но как я… то есть разве такое…

— Подожди. — Мод, приложив палец к губам Алисы, заставила ее замолчать. — Ни слова больше. Я просто хотела, чтобы ты увидела это место, а теперь хочу, чтобы ты взглянула на другое, а потом пойдем домой и выпьем. Я же говорила тебе, что у меня полно планов? Вперед. Если будешь работать здесь, то и жить должна будешь тоже здесь, — продолжала она. — И я уже подобрала для тебя подходящий дом. Прекрасный дом для приглашенного художника.

Это оказался изящный побеленный домик, красиво стоящий в северном, дальнем углу имения в окружении деревьев и клумб с рододендронами, с мощеной дорожкой, ведущей к передней двери.

— Его называют сторожкой, — объяснила Мод. — И построили для одного из родственников миссис Вандер Мер, но в нем никто никогда не жил; собственно, он до сих пор недостроен, но я случайно узнала, что Уолтер-младший собирался в этом году привести его в порядок и сдавать в аренду. Так что почему бы ему не достаться тебе?

Дом был на замке, но они, обойдя вокруг и заглядывая в окна, рассмотрели, что внутри просторная гостиная с эффектным камином, кухня и столовая, две достаточно большие спальни с прилегающей ванной комнатой.

— Нет, ну ты видишь? Разве не абсолютно то, что нужно для тебя и Бобби?

К тому времени, как они вышли через одни из тяжелых железных ворот и направились обратно к дому Ларкиных, чтобы за стаканчиком чего-нибудь обсудить все это с Джимом, Алиса была полностью захвачена планом Мод. Он превратился и в ее план, твердый и неколебимый, как всякое решение, какие она всегда принимала. Она с Бобби будет жить в сторожке; Бобби станет ходить в Риверсайдскую школу; они будут вращаться среди интеллектуалов, подобных Ларкиным, а не среди посредственностей Скарсдейла, и ее ждет восхитительная новая жизнь в качестве «приглашенного художника». Частные уроки скульптуры обеспечат ей совершенно новый уровень заработков, а если это не поможет окончательно разрешить проблемы с финансами, она найдет другие источники: продаст, например, какие-то из своих старых парковых скульптур — возможно, тем же Вандер Мерам, — а когда утвердится в этом новом творческом окружении, ничто не помешает ей создать достаточно новых произведений, чтобы гарантировать себе раз в год прибыльную выставку в Нью-Йорке. В Риверсайде все казалось возможным.

Джим Ларкин был настроен менее оптимистично.

— Ну, не знаю, Алиса, — сказал он. — Не хотелось бы, чтобы ты взваливала на себя больше, чем сможешь выдержать.

— Но она в состоянии справиться, Джим, — возразила Мод. — В том-то все и дело. Она необыкновенная женщина. Первоклассный скульптор, замечательный преподаватель, и слишком долго ее талантам негде было проявиться. Здесь она расцветет.

— Я ни в коей мере не ставлю под сомнение эти ее качества, — сказал он, — но, девочки, прежде чем загораться мечтой, было бы неплохо задуматься о кое-каких практических вещах.

И Алиса была склонна выслушать его. Накануне вечером Джим Ларкин слегка напугал ее, сказав, что он коммунист, однако он совершенно не походил на коммунистов, которых она знала в Нью-Йорке. Живой, смешливый, в суждениях трезвый, но деликатный, он, казалось, стеснялся того, что так много зарабатывает на радио, однако не пускался в скучные оправдания и был настоящий интеллектуал. Сотни книг громоздились на полках в его кабинете, валялись в живописном беспорядке по всей гостиной; он был достаточно близко знаком с Максвеллом Андерсоном, чтобы звать его запросто: Макс, а однажды даже намекнул, что знается и с Томасом Вулфом [39] Томас Клейтон Вулф (1900–1938) — американский писатель, по оценке Фолкнера, крупнейший среди своего поколения; автор эпических романов «Оглянись на дом свой, ангел», «О времени и о реке», «Паутина и скала» и «Домой возврата нет».и зовет его Томом. Алиса решила, что он очень ей нравится, настолько, что она готова терпеливо выслушать, о чем же именно неплохо бы задуматься.

— Во-первых, откуда вы взяли, что старику Уолтеру-младшему понравится идея использовать зал для сквоша под занятия скульптурой?

— Где твое воображение, Джим? — парировала Мод. — Мы и спрашивать не будем Уолтера-младшего. Пойдем прямо к старухе, и, уверена, она одобрит наше предложение. Уверена, ей понравится Алиса, тут и говорить нечего. И знаю, ей до смерти хочется чего-то большего, чем только подписывать чеки в пользу больниц, — держу пари, что она ухватится за возможность прослыть Покровительницей Искусств.

Джим хмыкнул:

— Может, ты и права, ухватится. Все ради искусства, искусства ради искусства. Может, она попадется на удочку. Уж если кто и способен уговорить ее, так это ты. Но тем не менее, даже если она даст согласие, не будет ли Алисе трудновато справиться с остальным? Наверняка за тот домик запросят немаленькую плату за аренду, не говоря уже о плате за обучение Бобби в Риверсайдской школе. Это слишком дорогой городишко для женщины с ограниченными доходами.

— Ее доходы недолго будут ограниченными, — уверила его Мод. — И вообще, мы пока не знаем, сколько они запросят за домик, — для нее они могут пойти на уступки. Что касается школы, тебе прекрасно известно, что половина детей учатся там на стипендию.

И она объяснила Алисе:

— Понимаешь, так действуют небольшие частные школы: они получают огромные пожертвования, но, чтобы оправдать свое существование, должны ограничивать количество учеников определенным минимумом. В результате масса детей учится бесплатно. Наши — нет, но это потому, что Джим так много зарабатывает. Думаю, Бобби непременно получит стипендию.

— Но все-таки кто-то обязан сказать тебе, что это ничтожная маленькая школа, — не сдавался Джим, и Мод повернулась к нему:

— Вовсе нет, Джим. Это превосходная школа.

— О, только не надо, милая. Что, черт возьми, такого «превосходного» ты нашла в Риверсайдской школе? «Превосходная» потому, что наши детки учатся там вместе с детками земельных магнатов? Дурацкая школа!

— Не слушай его, Алиса. Пожалуйста, не слушай, когда он так говорит.

— Как я говорю? Дурацкая школа! Всем это известно!

— Джим, дорогой, пожалуйста, не кричи. Не то дети услышат.

Мод повернулась к Алисе:

— Алиса, я только могу сказать, что наши дети ее обожают.

Но Джим Ларкин уже смеялся, ероша волосы жены, из чего было видно, что это вовсе не ссора и даже не спор, но лишь еще одно удивительное проявление непринужденных и доверительных отношений в этой семье.

— Конечно обожают! Конечно обожают! А это не значит, что они недостаточно умны, чтобы понять, насколько она дурацкая, а? Видит бог, я люблю тебя, но другой такой дурехи, как ты, я еще не встречал!

Дети Ларкиных, мальчик и девочка, подростки, накануне вечером озадачили Алису своей необщительностью и даже обыкновенной невежливостью. Не то чтобы они были откровенно грубы с ней или с Бобби, просто казалось, что они живут в некоем своем замкнутом и неулыбчивом мире. Бесцеремонные и заторможенные, одетые, как рабочие, в мешковатые фланелевые рубашки и голубые джинсы. Алисе даже подумалось, уж не кажутся ли на их ничего не выражающий взгляд она с Бобби одетыми слишком аккуратно, слишком опрятно и буржуазно. Но сейчас, во второй вечер, она почувствовала, что начинает понимать их точно так же, как она начала понимать Джима. За обедом они подтрунивали над отцом, а с ним вместе — над матерью, с нежностью и необидным остроумием. А после обеда, без всякой рисовки, устроили маленький концерт экспромтом: начал его Джим, усевшись за рояль и в качестве вступления забарабанив какую-то быструю фривольную популярную песенку; потом девочка принесла гитару, а мальчишка кларнет, и больше часа они восхищали их своей игрой и пением. Это были одаренные дети, интересные дети — дети, вполне способные любить свою школу и в то же время понимать, насколько она дурацкая. Именно таким, решила она, ей всегда хотелось видеть Бобби.

— Ах, Мод, — сказала она по дороге обратно в Скарсдейл уже поздно вечером, — не могу выразить, какое мы получили удовольствие. Такого замечательного уик-энда у нас не было много лет.

— Так, значит, и сделаем, — кивнула Мод. — Я поговорю с миссис Вандер Мер прямо завтра — или, пожалуй, не буду обещать, что завтра; попасть в Большой Дом — это все равно что получить аудиенцию у папы или почти так, — но в любом случае я поговорю с ней на этой неделе и постараюсь устроить тебе встречу с ней на следующей. Она, возможно, пригласит нас обеих на чай, тогда ты и получишь разрешение. Я просто уверена, что так оно и будет.

И она не ошиблась.

— Вам со сливками или с лимоном? — спросила миссис Уолтер Дж. Вандер Мер в следующую субботу, когда они сидели в безусловно самой великолепной комнате, какую Алисе когда-либо доводилось видеть.

— С лимоном, пожалуйста.

Алиса почувствовала, как капля пота поползла от подмышки вниз по ребрам, и в тот же момент увидела, что длинный столбик пепла с ее сигареты упал ей на колени. Может, если положить ногу на ногу, это будет незаметно, или лучше накрыть его салфеткой? В любом случае как она сумеет скрыть его, когда придет время вставать? «Благодарю вас», — сказала она, принимая из рук миссис Вандер Мер горячую хрупкую чашку на блюдце и стараясь, чтобы она не задребезжала предательски. Без успокаивающего присутствия Мод рядом она обязательно расплескала бы чай. До сих пор, щадя ее, говорила в основном Мод, но теперь в разговоре наступила пауза, и Алиса, подняв глаза, с содроганием встретила испытующий взгляд пожилой дамы.

Высокая, худая, удивительно прямо сидящая в кресле возле чайного столика, миссис Вандер Мер, чей голос прозвучал как будто издалека, проговорила:

— По словам Мод, вы, миссис Прентис, очень храбрая женщина.

Ну и что прикажете на это ответить?

— Со стороны Мод это чрезвычайно любезно.

И похоже, судя по легкой одобрительной улыбке миссис Вандер Мер, первое испытание она выдержала. Но она не рискнула покоситься в сторону Мод, боясь, что та подмигнет ей в ответ или потрясет сжатыми руками над головой, как победитель на боксерском ринге.

— Прошу вас извинить меня, — сказала миссис Вандер Мер. — Боюсь, я забыла предложить вам пепельницу. Мод, не могла бы ты передать вон ту? Со стола?

Пепельницу поставить было некуда, кроме как себе на колени, но они уже были заняты дребезжащими чашкой с блюдцем; после секунды мучительных сомнений она поставила пепельницу на ковер на полу, загасила в ней сигарету, и тут ее охватил ужас. А принято ли в доме Вандер Меров ставить пепельницу на пол?

И действительно, миссис Вандер Мер проследила за перемещением пепельницы на пол и теперь, слегка хмурясь, смотрела на нее; но оказалось, хмурилась она лишь оттого, что задумалась над своей следующей фразой.

— Мне всегда казалось, — наконец проговорила она, — что профессия художника требует храбрости уже просто потому, что творческий процесс предполагает одиночество. Могу представить, насколько это трудно, особенно для женщины.

Алиса позволила себе спиной и плечами коснуться спинки кресла. Она заранее знала, что миссис Вандер Мер — женщина внушительная, величавая и красивая, что она — воплощение всего того восхитительного, что стоит за словом «аристократка», и теперь, впервые и с огромным облегчением, подумала, что миссис Вандер Мер — проницательный человек.

— Скажите мне, миссис Прентис, вам хотелось бы работать здесь? И жить здесь?

— Да, пожалуй, хотелось бы, — ответила Алиса. — Пожалуй, очень хотелось бы.

— Утром поговорю с сыном. Уверена, можно будет что-нибудь устроить.

— Ты держалась великолепно! — радовалась Мод Ларкин, когда они наконец остались одни за пределами Большого Дома. — Лучше просто невозможно. Я знаю, она полюбит тебя.

Но Алисе и не нужно было этого говорить: она еще ощущала на себе расположение старой дамы, как теплый плащ.

Миссис Вандер Мер, очевидно, переговорила-таки утром с сыном, и, очевидно, ему ее план не показался экстравагантным. Встреча с ним состоялась на той же неделе, у него в офисе, и вновь в присутствии Мод, сопровождавшей ее для моральной поддержки. И хотя он показался Алисе не слишком приятным — толстый, с маленькими глазками и тонким голосом, он как будто не унаследовал ни одного из качеств своей матери, — было ясно, что она, как выразилась Мод, «прошла испытание» и у него.

Оставалось выдержать испытание еще у двоих людей: мистера Фрэнка Гарретта, агента по операциям с недвижимостью, и доктора Юджина Кула, директора Риверсайдской школы. Ни тот ни другой, по уверению Мод, не представляли никакой угрозы.

— Обращайся с Гарреттом как с обычным служащим, — посоветовала Мод. — В конце концов, он и есть всего-навсего служащий. Какой-то ирлашка из Йонкерса, который прекрасно знает, что ему вообще повезло с этой работой; он бы землю копал, если бы Вандер Меры приказали ему. А что до старого Кула, просто обращайся к нему «доктор», а не «мистер» и дай полчаса порассуждать о достоинствах педоцентризма, [40] Педоцентризм — принцип свободного воспитания детей на основе их желаний и интересов.и он будет совсем ручным.

Но встречи с обоими прошли неудачно. Мистер Гарретт, и отдаленно не напоминавший человека, способного копать землю, и сидевший за широким столом в своем кабинете, объявил сумму аренды за сторожку, которая превышала все, что ей когда-нибудь приходилось платить за жилье.

— Это включая услуги? Отопление и тому подобное?

— Нет, миссис Прентис. Услуги отдельно.

Несколько дней спустя она не нашлась что сказать и доктору Юджину Кулу, как только: «Да, я понимаю», когда он объяснил, что Риверсайдская дневная школа не в состоянии дать Бобби стипендию. Единственный вариант — это «частичная пенсия», как он ее назвал, что означало необходимость почти полностью оплачивать обучение.

Все теперь зависело от суммы, которую, как она надеялась, принесут ей классы в зале для сквоша; однако на удивление много студентов «Гильдии искусств и ремесел» отказались переходить к ней. Одни говорили, что им слишком далеко ездить в Риверсайд, другие — что не могут позволить себе столько платить. В результате она получила подтверждение только от восьми студентов из возможных пятнадцати.

— Ну, как бы то ни было, это уже основа, — утешила Мод Ларкин, без которой основа состояла бы из семерых. — Наберем кучу других здесь — может, куда более способных, чем эта чертова скарсдейлская толпа. В самом деле, дорогая, уверена, все пойдет на лад, как только устроишься.

Но Джим был совершенно не уверен:

— Как она устроится, если придется столько платить? На твоем месте, Алиса, я бы дважды подумал, прежде чем браться за это дело. Куда лучше оставаться в Скарсдейле.

Он, видно, не понимал, что пути назад у нее не было. Она сможет начать новую жизнь, несмотря ни на что. Должна начать. Алиса стремилась к этому с отчаянным оптимизмом, не оставлявшим места сомнениям. С глубокой верой в оправданность своего стремления.

Но еще надо было убедить в этом Джорджа. Она рассказала ему только то, что работа в загородном центре вдохновила ее заняться частным преподаванием скульптуры в собственной студии, что скоро сделает ее финансово независимой и потребует переезда в Риверсайд, о котором она упомянула лишь, что это «очень маленькая, приятная община с прекрасной школой для Бобби». Теперь пришлось признаться, что арендная плата там будет много выше, чем в Скарсдейле, а прекрасная школа, собственно, не муниципальная, а частная; и скоро он по телефону обрушил на нее шквал вопросов.

Частная школа? Частные владения? Что она имеет в виду под частными владениями? Вандер Мер? Уолтер Дж. Вандер Мер? Господи милосердный, да знает ли она, что эти люди миллионеры? В итоге она оказалась в тупике.

— Алиса, думаю, ты замахнулась на то, что не сможешь осилить. Мне все это очень не нравится.

— Мне не нужно, чтобы тебе нравилось. Не нужно, чтобы ты вмешивался в мои дела, ни в какие, и, конечно, не нужно твое одобрение. Тебя это совершенно не касается.

И, бросив трубку, она укрепилась в своей решимости. Его это совершенно не касается. Это касается только ее, а еще Бобби. Если Джордж Прентис не способен понять ее в такой решающий момент, это лишь доказывает, что он не способен понять ее вообще. Теперь ничто не могло ее остановить.

Они переехали в сентябре 1937 года. Повесили purdah Стерлинга Нельсона над камином, красиво развесили его картины и расставили его мебель, и вскоре их дом стал выглядеть не просто богато и уютно — он выглядел интересно, как ни один из тех, в которых они жили прежде.

Мод и Джим Ларкин зашли похвалить дом и привели с собой друзей, которые тоже его похвалили, а вскоре и Бобби начал приводить домой школьных друзей — мальчишек, которые держались так же неприветливо и странно, как дети Ларкиных, а уж Мод быстренько и с одобрением определила, чьи они отпрыски.

«Мальчишка Дженнингс? О, так это сын Филипа Дженнингса, очень влиятельного в „Тайм“ и „Лайф“». Или: «Фергюсон? Великолепная семья. Хорас Фергюсон был личным секретарем старого Вандер Мера, пока не стал его компаньоном в фирме; теперь он вроде советника Уолтера-младшего. Жена его страшная зануда, но Хорас настоящий душка; Джим очень любит его, хотя они постоянно ссорятся из-за политики».

А скоро она стала бывать на вечеринках в домах этих людей — вечеринках, где ее мгновенно признали как друга семьи Ларкиных, скульптора Алису Прентис; мужчины расточали комплименты и знаки внимания, женщины выражали желание заняться скульптурой под ее руководством.

Чуть ли не первым делом она заказала в типографии немалое количество почтовой бумаги с личным грифом:

и написала полные энтузиазма письма всем, кого непременно обрадует ее удача: нью-йоркским друзьям, нескольким людям в Скарсдейле и всем своим сестрам. Самое длинное и самое восторженное — Эве, миссис Оуэн Форбс в Остин, Техас, и ответ от Эвы не заставил себя ждать: «…не могу выразить, как я восхищаюсь твоим характером, дорогая. Ты неукротима. Знаю, у тебя и Бобби будет чудесная новая жизнь. Оуэн присоединяется к моим пожеланиям…»

Слова «ты неукротима» вновь и вновь вспоминались ей на протяжении долгого утра в зале для сквоша, поскольку она работала очень продуктивно, как настоящий профессионал. Искусству требуется соответствующая обстановка. Корт и новая жизнь в Боксвуде с его атмосферой богатства и непринужденности как бы освободили ее талант от неких пут. Идеи, ранее казавшиеся неосуществимыми в ее кустарной студии в Скарсдейле, теперь оказалось возможным быстро и успешно воплотить в материале. Отливки некоторых старых садовых скульптур, из самых удачных реликвий периода, который она переросла, были составлены в дальний угол студии; но большинство из экспериментальных вещей, над которыми она работала в Скарсдейле, теперь стояли скрытыми под тонкой тканью, поскольку перестали нравиться ей. Сейчас она взялась работать с новым материалом: камнем. Прежде она несколько раз предпринимала такие попытки, но по-любительски, и только теперь начала открывать для себя возможности, заложенные в этом материале. Камень был живей, естественней; по сравнению с ним лепка казалась искусственной. Она не забросила глину — какие-то вещи требовали воплощения в глине, — и, работая с тем и с другим материалом, она продвигалась к новой, смелой, свободе выражения. Она чувствовала, что впервые обретает мастерство. Уиллард Слейд гордился бы ею. Даже в ее менее удачных попытках было нечто обещающее; она совершенствовала вещи, достойные представления на ежегодной выставке в музее Уитни, а также других выставках поскромней, и чувствовала, что может собрать достаточно законченных работ для персональной выставки в Нью-Йорке весной.

И преподавание в послеполуденные часы трижды в неделю вызывало у нее все что угодно, но не сопротивление: оно придавало творческой энергии, и она ходила между своими ученицами с ощущением спокойной уверенности, чего никогда не испытывала в Уайт-Плейнс.

«Скульптура — это форма во взаимосвязи с формой, — говорила она и, остановившись у чьей-нибудь незаконченной работы, находила пример для иллюстрации своих слов. — Вот взгляните, эта форма не в полной мере связана с этой — недостаточно динамична. Возможно, будь она более энергичной, дай она нам почувствовать, как переходит в эту форму, целое было бы выразительней». Продолжая расхаживать, она говорила: «Создавая произведение, мы должны развивать в себе чувство целого; никогда нельзя позволять себе рассматривать композицию как двухмерную…»

Она и не представляла, что преподавание может доставлять такое удовольствие, и никогда так не наслаждалась, чувствуя, что ученицы слушают ее как завороженные.

Однажды в разгар особенно вдохновенного урока она оторвалась от разбираемой фигуры и увидела, что в маленькую дверь тихо вошла миссис Вандер Мер и наблюдает за ними.

— Пожалуйста, не прерывайте занятий, миссис Прентис, — сказала миссис Вандер Мер. — Мне просто захотелось прийти и посмотреть. И должна сказать, это восхитительно.

К началу зимы она оказалась в долгах: в студии прибавилось лишь трое новых учеников, а счета только росли.

Но на Рождество она получила официальное приглашение встретить праздник у миссис Уолтер Дж. Вандер Мер дома, взволнованно поделилась новостью с Мод, приглашенной тоже, и та подтвердила, что это настоящий триумф в светском обществе: лишь очень немногие получают приглашение в Большой Дом на вечеринку по случаю Рождества, а «остальной город каждый год буквально накладывает на себя руки».

Для такого события Мод и Алиса купили новые вечерние платья, и само событие не оставляло желать ничего лучшего. Ярко пылали поленья в огромных каминах, отражаясь сотнями крохотных огоньков в хрустале и серебре; сновали слуги в белых куртках, разнося подносы с горячими закусками и пуншем, и среди гостей медленно и царственно двигалась миссис Вандер Мер. Джим Ларкин в смокинге казался неотесанным грубияном со своими постоянными замечаниями вроде: «А где, черт возьми, жратва?» или «Почему не выставляют настоящую выпивку?» — и Алиса была рада, что его и Мод не было рядом, когда приблизилась миссис Вандер Мер и протянула ей изящную руку:

— Я так мало видела вас с тех пор, как вы переехали, миссис Прентис. Надеюсь, вы всем удовлетворены?

— О да, благодарю вас. Все прекрасно.

— Отвечает ли корт вашим требованиям?

— О да, более чем; прекрасное место для студии.

— Очень рада. Вы знакомы с отцом Хаммондом?

И она представила ее высокому, чахлому, красивому пожилому господину, который оказался пастором риверсайдской епископальной церкви Святой Троицы. Миссис Вандер Мер уплыла дальше, и Алиса чуть ли не час провела в разговоре с отцом Хаммондом, время от времени замечая, что миссис Вандер Мер с одобрением наблюдает за их беседой. Она поймала себя на том, что говорит преподобному: «Меня всегда восхищала служба по епископальному обряду» (что было не такой уж неправдой: в городе ее детства епископалиане нравились ей больше других, а в Нью-Йорке она за последние годы не одно утро провела со слезами на глазах в сумрачном прохладном нефе храма Святого Луки), и прежде, чем он сердечно распрощался с ней, она обещала стать его прихожанкой.

— Я смотрю, ты нашла общий язык со старым Хаммондом, — сказала Мод, когда они ехали домой. — Умно поступаешь. Они со старухой закадычные друзья — она называет его своим духовным наставником. Не будь они оба в таких летах, весь город, уверена, предположил бы худшее.

— А мне он очень понравился, — сказала Алиса серьезно, и ей было безразлично, засмеется Мод в ответ или нет. В первый раз — и отнюдь не в последний — у нее появился повод заподозрить Мод в заурядности.

С тех пор они с Бобби не пропускали воскресных служб в церкви Святой Троицы. Миссис Вандер Мер неизменно присутствовала там, на фамильных местах впереди, иногда с Уолтером-младшим и его женой, иногда одна: Алиса и Бобби садились в почтительном отдалении, в боковом приделе под красными и пурпурными витражами окон и гулкими раскатами органа. Отец Хаммонд совершал службу медленно и торжественно. Ей было трудно следить за его проповедью — ее внимание привлекали очертания и краски алтаря, витражи, хоры, и порой она представляла себе, как работает над церковной скульптурой, — но всей душой воспринимала псалмы и гимны, а некоторые молитвы, произнесенные отцом Хаммондом глубоким и мелодичным голосом, всегда вызывали у нее слезы:

Когда после окончания службы отец Хаммонд стоял, освещенный солнцем, в дверях церкви и прощался за руку с прихожанами, она сказала ему: «Это было прекрасно, отче; большое вам спасибо». Если ей случалось встретиться взглядом с уходящей миссис Вандер Мер, она кланялась ей и улыбалась с достоинством, и миссис Вандер Мер всегда отвечала на ее приветствие.

Она записала Бобби в школу конфирмантов, которой руководила жена Уолтера-младшего, и самым памятным, самым прекрасным весенним воскресеньем стало то, когда она смотрела, как Бобби становится на колени у алтарной ограды, принимая свое первое причастие, и возлагает руки ему на голову не кто иной, как сам епископ Нью-Йорка Мэннинг. Скоро она узнала, что освободилось место одного из мальчиков, прислуживавших отцу Хаммонду в алтаре, и договорилась, что Бобби заменит его.

Он стал крестоносцем. Держась прямо, серьезный, в длинном белом стихаре, с высоким бронзовым крестом в руках, он в начале службы выходил во главе певчих из ризницы, а в конце уводил их обратно, и отец Хаммонд благоговейно замыкал шествие. Это зрелище неизменно наполняло ее гордостью и надеждой. Ничто, даже удовольствие иметь в своем распоряжении зал для сквоша, не приносило ей столь полного ощущения, что она нашла свое место в жизни.

В июне ее пригласили в кабинет Уолтера-младшего для, как он выразился, «разговора относительно ваших планов на будущее. Я имею в виду, — сказал он, помявшись, — намерены ли вы оставаться здесь неопределенно долгое время?»

— Да, намерена. Моя работа в студии не приносит того дохода, на который я надеялась, но уверена, скоро дела поправятся.

— Понимаю. Не хочу давить на вас, но мы испытываем совершенно естественную озабоченность. Во-первых, арендная плата. Мистер Гарретт сообщил мне, что вы задолжали за три месяца, и, вполне естественно…

Ну а во-вторых, была плата за обучение Бобби, которую она тоже задолжала, что привело к другой неприятной беседе — в кабинете доктора Юджина Кула.

— …Да, но видите ли, доктор, я очень надеялась… то есть я хотела бы узнать, не можем ли мы обсудить возможность предоставления ему полной стипендии на будущий год.

— Мм… Понимаю. Давайте-ка заглянем в его… в его…

Доктор Кул пальцем перебрал папки в забитом до отказа картотечном ящике и извлек одну в обложке из манильской бумаги, раскрыл и водрузил на нос очки в черепаховой оправе. Записи свидетельствовали, что коэффициент умственного развития Роберта Прентиса несколько выше среднего и он добился успехов в социальной адаптации и индивидуальном развитии. Но способность к самодисциплине имела оценку «неудовлетворительно», а из шести тем этого учебного года две он завалил, одну сдал не полностью и по оставшимся трем получил проходную отметку «удовлетворительно». Кроме того, один из учителей составил короткую записку, озаглавив ее «Замечания», которую доктор Кул предпочел зачитать вслух: «Со временем может оказаться, что Роберт вундеркинд, каковым он считает себя, но, если он желает доказать это, ему придется немало потрудиться».

— Так что вы понимаете, миссис Прентис, — сказал он, закрывая папку и снимая очки, — при подобных успехах вопрос о продлении для него стипендии полностью… полностью отпадает.

Расстроенная этими беседами, она отправилась к Ларкиным выпить коктейль и услышать слова сочувствия, смутно надеясь, что они помогут найти выход из положения. Но те были удивлены, услышав, как плохи ее дела: Мод явно предполагала, что преподавание скульптуры избавило ее от проблем с финансами, а Джим, предупредив в начале о том, что ожидает ее в Риверсайде, очевидно, больше не думал об этом.

— Но даже если все обстоит так, — сказала Мод, — просто возмутительно, что они пристают к тебе с долгами. Не считаешь, Джим?

Джим Ларкин усердно раскуривал сигару. Когда Алиса пришла к ним, он объяснил, что «паршиво чувствует» себя, потому что «работал всю ночь до утра», и теперь, небритый и в свитере, выглядел раздраженным.

— Не вижу в этом ничего возмутительного, — сказал он. — В конце концов, она ведь задолжала.

— Но, Джим, это несправедливо. Алиса — украшение этого места, они обязаны это понимать. Обязаны гордиться, что она работает и живет здесь.

— Ах да, я согласен. Согласен на все сто процентов. Беда в том, что по счетам все равно надо платить, и здесь, и везде. Полагаю, от тебя нельзя ждать, что ты это поймешь, поскольку в жизни не заработала и доллара, но имей ты мою головную боль, быстренько бы поняла. Извини мою жену, Алиса; подозреваю, я избаловал ее. Она далека от реальной жизни. — Он протянул руку и налил Алисе мартини. — Так, значит, они, так сказать, набросились на тебя? Есть у тебя возможность как-нибудь подзаработать деньжат?

Глядя в свой бокал, Алиса думала, как уже не раз за последнее время: почему сам Джим Ларкин, измученный огромными заработками на радио, почему он не одолжит ей?

— Алиса, выход есть, — оживилась Мод, и у Алисы затеплилась надежда, что та добавит: «Мы поможем тебе». Но Мод сказала: — Надо продать какие-то из твоих скульптур. Нет, я не имею в виду те, над которыми сейчас работаешь — им место в музее, — а какие-то из парковых: «Фавна», «Пана», «Гусятницу» — они все по-своему красивы. И почему бы Вандер Мерам не стать главными покупателями? Ты замечала, что лощинки и полянки в Боксвуде просто-таки просят, чтобы их украсили парковой скульптурой?

— Идея отличная, — проговорил Джим. — Но лично я на месте старого Уолтера-младшего не стал бы сейчас покупать никаких Панов или Гусятниц.

И Алиса знала, что, скорее всего, он прав. Был самый подходящий момент решиться и попросить у него взаймы — лучшей возможности не представится, — но, если и существовали слова, чтобы обратиться с такой просьбой, она их не находила. Она могла только сидеть у них, пить их джин, начиная испытывать неприязнь к ним обоим.

В конце концов, как обычно, выручил Джордж — прислал достаточно, чтобы оплатить аренду, отопление и внести символическую сумму за обучение Бобби. Но Джордж предупредил, что это было «абсолютно в последний раз», когда он платит сверх условленного договором о разводе.

— Алиса, я просто не вижу этому конца. Единственное, что могу тебе сейчас посоветовать: лучше уезжай оттуда сама, пока они тебя не выкинули.

— Никто не собирается меня выкидывать, Джордж.

— Это почему же? Ты продолжаешь делать кошмарные долги, и они подают на тебя в суд. Ты знаешь, они это могут. Подать в суд, и тот наложит арест на твои доходы.

— Джордж, ты никогда не верил в меня, но я знаю, что делаю. В следующем году все будет совершенно иначе. Количество учеников обязательно увеличится, это во-первых, а еще у меня сейчас в работе много очень хороших, очень важных скульптур, которые точно смогу выгодно продать. Я знаю, все трудности скоро закончатся.

— Сильно сомневаюсь. Не могут они закончиться.

До конца лета ей удавалось платить за дом, что создало иллюзию какой-то платежеспособности, продолжавшейся до начала учебного года. Позже стало трудней поддерживать эту иллюзию, но она надеялась, что вопрос со школой не встанет ребром до февраля, а февраль казался успокоительно далеким.

Осенью учеников у нее не прибавилось, но ее собственная работа продвигалась настолько успешно, что вселяла огромные надежды: она представляла себе, как устроит весной персональную выставку, которая и поправит ее финансовое положение, и сделает ее знаменитой. Даже в тяжелые дни ее утешала вера: Бог, внушал глубокий голос отца Хаммонда каждое воскресенье, не оставит ее своей заботой.

Энтузиазм Мод иссякал: «Не знаю, дорогая, что еще посоветовать; право, не знаю, что бы я делала на твоем месте», а Джим теперь открыто убеждал ее уехать из Риверсайда. «Это простая арифметика, с которой не поспоришь, Алиса, — говорил он. — Чувствую, я и Мод так или иначе втравили тебя в эти неприятности, и я сожалею, но будет только разумно уехать отсюда, пока твое положение не улучшится». Говоря это, он лишь делал для нее еще затруднительней просьбу о деньгах, и она ненавидела его за это.

Единственным человеком, который, казалось, сочувствовал ей, хотя и издалека, была Эва, и ее письма придавали Алисе силы: «Если уверена в правоте своего дела, не отступайся. Волков бояться — в лес не ходить — такой всегда был твой лозунг и лозунг всех смелых и решительных людей. И помни, пожалуйста, дорогая, что мы с Оуэном готовы предложить тебе посильную помощь. Деньгами, к сожалению, вряд ли, но, если положение будет действительно безвыходным, мы всегда сможем на время приютить тебя и Бобби…»

К декабрю она снова задолжала за дом за три месяца и еще кучу денег поставщику мазута. «Бобби, если позвонят в дверь, не открывай», — говорила она, когда к ним заворачивала машина мистера Гарретта или машина из топливной компании, и они с Бобби затаивались, как воры, пока машина не уезжала. Бобби с охотой играл в сообщника: со школой у него были такие же трудности, как у нее с финансами, и он с обостренным чувством справедливости, свойственным двенадцатилетнему мальчишке, считал естественным для них обоих избегать встреч с властью, грозящей выгнать их.

— Мне все равно, если нам придется уехать, — сказал он ей.

— Ну, пока этого еще от нас не требуют.

Незадолго до Рождества у нее состоялся еще один, самый неприятный разговор с Уолтером-младшим.

— Мы рассчитывали, что вы будете соблюдать наши соглашения, миссис Прентис, — сказал он. — Так дальше продолжаться не может. Полагаю, будет только правильным предупредить вас, что мы будем вынуждены прибегнуть к законным мерам.

Он явно рассказал матери о создавшемся положении, поскольку старая дама стала заметно холодней смотреть на Алису при встречах в церкви и не пригласила — что для Алисы было ужасным ударом — на ежегодную рождественскую вечеринку.

В январе она уговорила одного из друзей Ларкиных, фотографа, сделать эффектные снимки некоторых из ее лучших работ, а потом обошла со снимками галереи на 57-й улице. Попытка заняла четыре дня и не принесла ощутимых результатов — один галерейщик попросил ее оставить свое имя и адрес, и это было все.

Однажды, когда на улице шел снег с дождем, ей, после того как они с Бобби избежали визита мистера Гарретта, пришла отчаянная мысль прибегнуть к последнему средству: продать что-то из вещей Стерлинга Нельсона. В телефонной книге Манхэттена она нашла адреса торговца антиквариатом и оценщика произведений искусства и пригласила их приехать в Риверсайд в ближайшие два дня.

Первым прибыл торговец антиквариатом, вялый молодой человек с жеманными манерами. Он заявил, что мебель «интересна, но в недостаточно хорошем состоянии. Будь мы в городе, я бы предложил сотню долларов за все и рискнул бы, но здесь это непрактично: на одну только перевозку я потрачу почти столько же».

— А как насчет purdah?

— Ума не приложу, что я буду с ним делать. Вещь необыкновенно редкая, но не знаю, найду ли я на нее покупателя.

С оценщиком вышло еще хуже. Старик, сморкаясь в грязный платок, внимательно изучил Мурильо с Пуссеном и остальные темные, мрачные картины и сказал, что это «подделки, даже не очень умелые подделки». Так Стерлинг Нельсон вернулся через много лет, чтобы снова предать ее.

Конец наступил в начале марта — его обозначил не последний визит мистера Гарретта, или ультиматум доктора Кула, или резкие слова в кабинете Уолтера-младшего, а ошеломляющая внезапность, с какой все полетело под откос. Однажды в дверях возник человек, назвавшийся помощником шерифа, и протянул ей бумагу, озаглавленную: «Официальное извещение о рассмотрении в Верховном суде округа Уэстчестер иска, предъявленного вам».

Ее никогда не привлекали в качестве ответчицы по чьему-либо иску, и она совершенно не знала, что делать. Первым побуждением было позвонить Джорджу, но вместо этого она побежала домой к Ларкиным.

Открыла ей дочь Ларкиных.

— Папа дома?

— Да, миссис Прентис, — ответила девчонка, грызя яблоко, — но он работает.

— А мама?

— А она отдыхает.

— Ох, ну пожалуйста!

Девчонка испуганно отступила назад, на ее губах блестел яблочный сок.

— Извини, но это страшно важно, — сказала Алиса. — Я должна их увидеть. Пожалуйста!

— Ну, я… я не знаю…

Но тут из своего кабинета появился Джим Ларкин, в свитере, близоруко щурясь.

Она повернулась к нему:

— Ты! — Она не ожидала от себя такого взрыва ярости, но не могла сдержаться. — Ты мог помочь мне! Мог помочь еще много месяцев назад, а теперь слишком поздно! Посмотри на это! Посмотри на это!

Он взял у нее извещение, надел очки и хмуро склонился над ним.

— Слишком поздно! — кричала она. — Слишком, слишком поздно!

Сверху поспешно спускалась Мод в домашнем халате и в бигуди.

— Алиса, что…

— И ты тоже! А еще подруга! Ха! Хороши друзья, нечего сказать!

В наступившей тишине, пока Джим передавал извещение Мод, раздался громкий хруст и чавканье: это их дочь откусила яблоко.

Алиса опустилась на диван и закрыла лицо руками:

— О боже! О боже, боже, боже!

— Алиса, — сказал Джим, — я, право, не понимаю, почему ты набросилась на нас, при чем тут мы? Если откровенно, это уже слишком.

— О боже, боже, боже!

— Все так, но можем мы как-то помочь, Джим? — спросила Мод.

— Мне кажется, самое лучшее для нее будет исчезнуть, — ответил Джим. — Думаю, именно этого хотят все Вандер Меры — они должны понимать, что долг им не заплатят. Тебе есть куда уехать, Алиса? Куда-нибудь подальше от этого штата? Какое-нибудь хорошее и безопасное местечко?

И единственное место, которое пришло ей в голову, единственное в целом мире, был Остин, штат Техас.