Онлайн чтение книги Над тёмной площадью Above the Dark Circus
Глава 11. В бутербродной

Я думал настичь Хенча на повороте лестницы, но меня оттеснила необычного вида толпа гуляк, которая с веселыми криками и хохотом проталкивалась мимо двери квартиры Осмунда на следующий этаж.

Это была целая процессия, состоявшая из ряженых обоего пола, одетых в маскарадные костюмы, отдаленно напоминающие одеяния древнегреческих богов. Я не мог разглядеть их как следует отчасти потому, что был слишком во власти личных переживаний, отчасти потому, что поверх псевдоклассических туник на их плечи были накинуты пальто и палантины, а отчасти и потому, что они с пением и радостными воплями спешили, обгоняя друг друга, наверх и там исчезали за лестничным поворотом.

Мимо меня протиснулось, наверное, десятка два людей, если не больше. Все они уже подзарядились коктейлями и были хмельные, веселые и, как водится, готовые раскрыть объятия всему миру и первому встречному.

Мне ничего не стоило пробиться сквозь эту толпу и догнать Хенча, если бы меня не схватил за руку полный пожилой господин с лицом, напоминавшим красную резиновую губку, и с золотой повязкой на голове, который меня спросил:

— Ваша фамилия не Эскот?

— Нет же, осел ты этакий, — кто-то закричал ему с лестницы, — наверняка не Эскот. Тот живет этажом выше!

— Соблаговолите примкнуть к нам, — очень торжественно изрек полный господин, все еще удерживая мою руку. — Рады вас приветствовать! Майор Эскот отличный парень. Добро пожаловать! Приглашаются все желающие.

В панике оттого, что я могу упустить Хенча, я попытался освободиться от ряженого.

— Вы как будто вполне приличный человек. Валяйте, присоединяйтесь к нам, мы все идем на вечеринку! — продолжал он.

Но тут кто-то крикнул ему:

— Скорей же, Тоби, дурак набитый, я жду!

Полный господин пришел в необычайное волнение, затрепетал и поспешил вверх по лестнице, одной рукой придерживая золотую ленту на голове. Я слышал, как на следующем этаже кто-то недовольным голосом стал делать ему внушение, а он в ответ бормотал оправдания.

Я мигом оказался на улице. Догнав Хенча, я ласково похлопал его по плечу.

Теперь, когда я снова был на площади, мне бросилась в глаза разительная перемена, происшедшая там за это время. После праздничного шума и пения в подъезде дома улица показалась мне темными водами подземной реки. Подняв голову, я увидел над огнями рекламы и затененными фасадами домов огромную черную тучу. Ее границы были резко обозначены. Она отсекла часть ночного, светящегося мягким синим цветом неба над театром «Омнибус», заволокла пространство над площадью, нависнув у меня над головой, и плыла дальше и дальше. Ветра не было, но холод пронизывал до костей.

Я обратил внимание на тучу, потому что, когда я коснулся плеча Хенча, он смотрел вверх. И еще я заметил, что вокруг нас почти никого не было. После моих предыдущих погружений в жизнь площади, когда здесь царило оживленное движение — подъезжали и отъезжали омнибусы, сновали прохожие, — эта тишина показалась мне зловещей. Все теперь укрылись за стенами домов, плотно набились в театры и кино, насыщались и бражничали по гостиницам и ресторанам, болтали и смеялись, шушукались и занимались любовью, играли в азартные игры на деньги, шумели, ссорились. Они находились вне опасности, и буря им была нипочем.

Мороз стоял злющий. На этот раз я прихватил с собой пальто и шляпу, но на Хенче была только шляпа. Он ежился и дрожал.

Когда я приблизился к нему, он повернулся и посмотрел на меня так, словно ничуть не был удивлен моему появлению.

— Будет вам, Хенч, — сказал я, — давайте вернемся. Стоит ли оставлять того малого наедине с Осмундом? Осмунд может опять вспылить и сотворить что-нибудь. Кроме того, нехорошо — взять и бросить его в такой заварухе.

Содрогающийся от холода Хенч вдруг навалился на меня, как будто собирался упасть в обморок. Я обхватил его рукой. Как я уже говорил, он был грузный, и я ощутил всю тяжесть его тела. Но он тут же отпрянул от меня.

— Все в порядке, мистер Ган, — сказал он без всякого волнения в голосе, будто до этого мы с ним болтали о всяких пустяках. — Мы вернемся туда через минуту, но только прихватим с собой полицейского. — Его огромные, как суповые плошки, печальные глаза смотрели на меня серьезно и доверчиво, с жалобой и мольбой. — Я хочу сказать, так поступить будет умнее всего. Вы сами должны понимать. Вы же разумный человек, мистер Ган, и должны сознавать, что это единственный выход. Нельзя, чтобы дьявол навсегда завладел нами. Гораздо лучше будет, если нас всех повесят. Я хочу сказать, что невозможно освободиться от дьявола, убив его. Вы же видите, что я прав. Он опять явился нам, как я и говорил. Лучше покончить со всем этим делом раз и навсегда. Если нас и повесят, что же, я не против. Я хочу сказать, теперь, когда Клары больше нет, мне все равно, и уж лучше умереть, чем жить. Будет даже очень хорошо, если мы все расскажем полицейским. Правда, мистер Ган. Как вы этого не понимаете?

К моему ужасу, он вырвался от меня. Мимо нас поспешал неприметный прохожий. Он прятал голову в поднятый воротник пальто и что-то насвистывал себе под нос. Хенч ухватился за него.

Незнакомец оторопел и попытался оттолкнуть Хенча. Думаю, это была не очень приятная для него минута. Представьте, идет человек вечером по площади Пиккадилли, идет, спокойно посвистывает, и вдруг какой-то неизвестный тип хватает его за шиворот. К тому же следует учесть, что внешний вид Хенча, несомненно, производил странное впечатление: круглое белое лицо, похожее на абажур, вырезанный из репы, а сам раздетый, без пальто. К тому же не забудьте, что страху порядком нагоняла тяжелая черная туча со свинцовым ободком, несшая снежную бурю. Вся площадь под ней была окрашена каким-то неестественным, неживым светом. Тускло мерцали уличные фонари, беспокойно мигали огни реклам над домами, и лица людей казались мертвенно-бледными.

— Эй! В чем дело? — закричал прохожий.

— Прошу прощения, но тут рядом было совершено убийство, — заявил Хенч. — Я ищу полицейского…

— Убийство! — ахнул тот, вырываясь из рук Хенча. Тут он увидел меня и успокоился. Улыбаясь, я дал ему понять, что Хенч просто подвыпил, — все-таки праздник.

— А, ясно, — прохожий тоже улыбнулся; ему стало легче. — Ступай домой со своим дружком, проспись, и убийство тебе больше в голову не полезет. — И он потрепал Хенча по загривку.

— Но это правда! — завопил Хенч. — Клянусь, это правда. Я совсем не пьяный. Я хочу сказать, я такой же трезвый, как и вы. Но я хочу сказать, я убил одного человека и должен сообщить об этом в полицию.

— Да хоть двадцать, — сказал прохожий весьма добродушно. — А лично я тебя предупреждаю: ты околеешь от холода, если будешь торчать на улице в такую ночь, да еще без пальто. И чего вы не отведете его домой, чтобы он проспался? — обратился он ко мне с возмущением.

— Я как раз веду его домой, — ответил я. — Только у него по дороге возникла пьяная идея насчет полицейского.

Человек стал оглядываться по сторонам. Меня охватил мерзкий страх: вдруг он заметит где-нибудь полицейского? Тогда мы точно попались! Но полицейского нигде не было, только у остановки в конце Шафтсбери-авеню маячил билетный контролер, который тут же скрылся из виду.

— Ну ладно, мне надо бежать. Уже поздно. Пока. Выбрось из башки эту муру насчет убийства, парень. — И, посвистывая, он быстро пошагал дальше.

Я взял Хенча под руку и, не говоря ни слова, повел его в бар при ресторане «Монте-Карло». Пусть чудит, но только не под прохватывающим до костей ветром, решил я. Бар был почти пуст. Мы сели за небольшой столик у стены, и я попросил маленького упитанного официанта принести нам две большие чашки кофе. (Если вы не знаете, то примите к сведению — в баре при ресторане «Монте-Карло» можно заказать чашку кофе, и заметьте, лучшего в Лондоне.)

У стойки бара, повиснув на локтях, застыли две не поддающиеся описанию фигуры, похожие на изрядно потрепанных удавов, а за столиком рядом с нами сидел старичок с совершенно белой бородой и читал «Стандард». Такова была компания, в которой мы оказались.

Воспользовавшись случаем, я решил обдумать ситуацию и подвести итоги. Во многих отношениях момент был самый рискованный и напряженный за все время, пока тянулось это бесконечное приключение. Итак, что же получается? — задал я себе вопрос. Вот он я, глядите на меня, — словно пришитый к этому проклятому недоумку. Других слов, чтобы описать положение, в которое я угодил, у меня не нашлось. Хенч и точно был дурень, сумасшедший, но я не мог не чувствовать к нему глубокое сострадание и жалость. Мне хотелось оградить его от беды. За эти годы ему выпали страдания, которые не шли ни в какое сравнение с нашими. Что плохо — в нем абсолютно не было невозмутимости Буллера, богатой фантазии Осмунда и моей сентиментальности, тех самых черт наших характеров, которые помогли нам выжить. Ему не на что было опереться. Он был простой человек, типичный обыватель; его зачем-то вовлекли в грабеж, потом заточили в темницу, и в довершение всего он стал соучастником убийства, без всякой вины со своей стороны. Ему просто не хватило сил справиться со всеми этими крайними ситуациями. У него голова шла кругом, он ничего не соображал. Он то и дело порывался выкрикивать на весь свет свои признания, тогда как достаточно было одного внимательного уха, и мы неминуемо погибли бы — все и навсегда — в обрушившейся на нас страшной катастрофе. И не только Осмунд и мы с Буллером, но и — Хелен.

Так что вам следует, учитывая вышеизложенное, к тому же иметь в виду, что в те минуты мое нервное состояние в значительной степени усугублялось постоянно грызущим меня беспокойством за тех, кто остался в квартире, которая, кстати говоря, находилась почти над баром, где мы сидели. А что, если Осмунд как раз в эти мгновения расправлялся с Пенджли? Или он смирился, согласившись с новыми условиями «мягкого» шантажа? И какую роль во всем этом играла Хелен?

— Послушайте, — неожиданно обратился Хенч к официанту, принесшему ему кофе, — там, наверху, убили человека, и я хотел бы вызвать полицию.

Официант имел весьма примечательную внешность. Дело в том, что он был лысый, что вообще-то неново. Но он был лыс настолько, что голова его была похожа на большой блестящий шар с елки. И из этого шара произрастал один-единственный лоснящийся, иссиня-черный волосок, аккуратно прилизанный и спускавшийся на лоб прямо посредине лысины. Отсутствие волос на голове восполняла буйная растительность в других местах. Я таких кустистых, черных, густых бровей сроду не видел. Даже из его ушей и ноздрей торчали пучки вьющихся волос, и притом тоже черных как смоль. Уверен, что как-нибудь в субботний день его собственный сынишка, заглянув ненароком в ванную, вполне мог бы принять его за медведя, сбежавшего из цирка. Он был толстенький, кругленький; все его поры источали капельки пота.

Заявление Хенча официант оставил без внимания.

— Простите, сэр, — ответил он, — много работы сегодня вечером. — И проплыл дальше. Хенч с отчаянием посмотрел на меня.

— Никто не хочет слушать, — пожаловался он, — никто мне не верит. Потому что знают, что он не умер, что он жив.

Я положил руку ему на запястье:

— Вот что, Хенч, пейте кофе, а затем выслушайте меня.

Хенч все поглядывал на старичка, до этого с увлечением читавшего «Ивнинг стандард». Он просто-таки сверлил его взглядом. И вдруг стал порываться встать и уже начал было подниматься. Но я тисками сжал его руку. Я был так измучен, взвинчен и обеспокоен, что еще немного — и наградил бы его зуботычиной.

— Вот что, Хенч, — произнес я и увидел по его внезапно изменившемуся лицу, в котором мелькнул проблеск сознания, — вероятно, так на него подействовал мой тон, — что он понял: на этот раз разговор будет серьезный, — послушайте, мне это надоело. Я вел себя с вами намного милосерднее, чем вы того заслуживаете. Сделайте же над собой усилие и постарайтесь думать не только о себе. Стоит одному из нас сейчас свалять дурака, и нас всех ждет провал. В любую минуту может случиться что угодно: например, арестуют Буллера, обнаружится тело, брат Пенджли донесет в полицию или Осмунд совершит какое-нибудь безумство. Подумайте, какую «услугу» вы оказываете всем нам, болтая о том, что произошло, каждому встречному.

Я видел, что он собирается вопить, протестовать, и еще сильнее сжал его пухлую, мягкую руку. Он сразу сел и так и остался сидеть, приоткрыв рот и беспомощно глядя на меня. Его глаза то заволакивало влагой — по-видимому, слезами, — то они высыхали. Я продолжал свою речь, но уже сбавив тон, потому что старичок отложил газету и теперь смотрел в нашу сторону.

— Я знаю, что вы чувствуете, и разделяю ваши чувства, но, по-моему, убегать с поля брани, как вы это делаете, трусость. Неужели вы не понимаете? Пенджли больше нет, это факт. Не вы, а я волок его мертвое тело три этажа вниз. Так что поверьте моему слову — он мертв. Мало того что он мертв — это значит, что восторжествовала справедливость. Такую грязную тварь, как он, свет не видывал. Подумайте о тысячах его жертв, которых Осмунд осчастливил, свернув ему шею. Что хорошего ждет этих людей, если мы начнем болтать об убийстве направо и налево? Почему вас так встревожило появление брата Пенджли? Осмунд разберется с ним как надо. Он не потерпит, чтобы кто-то его шантажировал до конца жизни. Пусть это вас не пугает. Допивайте-ка свой кофе, и пора нам возвращаться в квартиру. Брат Пенджли, наверное, уже ушел. Мы спокойно все обсудим. Соберитесь-ка, старина, хватит киснуть. Помните, мы все одинаково причастны к этому делу и должны думать друг о друге.

Как мне показалось, моя речь произвела на него впечатление. Я полагал, до него дошло. Хотя до сих пор не уверен, потому что в следующий момент, придвинувшись ко мне вплотную и дыша мне прямо в лицо (в его дыхании — так я это навсегда и запомнил — ощущался легкий запах мяты), Хенч тихим голосом сказал, что я действительно его друг, он это понимает, ценит и очень благодарен за это. Он знает, каким отъявленным злодеем был Пенджли. Однако теперь он болеет только за наши души. Он болеет за все человеческие души, и сегодняшняя драма наконец-то все для него решила, объявил он.

Последние два года Клара, его дорогая покойная жена, постоянно являлась ему и умоляла выйти куда-нибудь на площадь, собрать вокруг себя народ и возвестить всему миру о гибели, ожидающей человечество, которое, само того не ведая, так и стремится обречь себя на вечные муки. На адские муки! О, этот мир, жестокий, порочный, бездумный… По мере того как он говорил, его голос креп. Старичок уже явно не скрывал своего интереса и глядел на нас во все глаза. Лысый, поросший буйным волосяным покровом официант тоже прислушивался к монологу Хенча, замерев у стойки на расставленных кривых ногах, прикрытых широким фартуком. Надо было срочно что-то предпринимать.

— Верно, Хенч, верно, — прервал я его, — согласен с вами, полностью согласен с каждым вашим словом. Но послушайте, как это осуществить? Пойдемте-ка со мной. И доверьтесь мне. Я найду вам слушателя, которому вы все, все выскажете… Вам это подходит? Я найду необходимого для вас человека, но только сейчас мы не должны зря терять время. Вы же понимаете, насколько это важно — не терять ни минуты времени?

— Понимаю, понимаю, — нетерпеливо закивал он, — вы абсолютно правы, мистер Ган. Я хочу сказать, что мы и так потеряли слишком много времени. Вы совершенно правы.

Он поднялся и стоял у столика, дрожа всем телом от охватившего его волнения. Таким он мне сейчас и видится: несуразная фигура с маленькой головкой, бледным личиком и массивным, рыхлым телом. Его легко нарисовать, до того нехитро он был устроен: вот шарниры, к которым присоединены его округлые конечности и отдельные их части; вот складка тут и складка там, а рядом бугор, опять складка, опять бугор, — ну просто детская игрушка, всем известный шалун Джек, вырвавшийся на волю из своей коробочки. Да, именно его он мне напомнил, когда стоял посреди бара неестественно выпрямившись и глядя перед собой невидящими, испуганными глазами.

Однако мы действительно начинали возбуждать нездоровое любопытство. Возможно даже, официант уже размышлял о том, а не стоит ли задуматься над странными словами Хенча, которые он пропустил мимо ушей. Подозвав его, я расплатился за кофе. Счет был пустячный.

— Ужасно холодный вечер, — благодушно заметил я. — Опять будет сильный снегопад.

— Да, — отозвался он, не отрывая глаз от Хенча. — Джентльмен без пальто?

— Мы из соседнего дома, просто заскочили к вам выпить чашку кофе, — непринужденно бросил я. — Сейчас побежим обратно.

— Так, так, — сказал официант.

— Прекрасный кофе, — прибавил я, — лучший во всем Лондоне.

Я излишне щедрой рукой отсчитал ему чаевые и быстро увел Хенча из бара.

— К кому мы сейчас пойдем? — спросил Хенч, когда мы снова очутились на улице. И прежде чем я успел ему ответить, я поймал его взгляд, направленный на дюжего полицейского, который регулировал движение на перекрестке в конце Шафтсбери-авеню, всего в десятке ярдов от нас.

Нет, пожалуй, именно тогда я пережил самый страшный момент за весь тот вечер. Оглядываясь назад и последовательно перебирая в памяти все события, я окончательно прихожу к выводу, что тот момент был просто смертоносный. Хотя, возможно, на меня так подействовал пробиравший до костей ледяной ветер, круживший над площадью, от которого некуда было деться, не говоря уже об огромной черной туче, закрывшей небо. Все погрузилось в необычайное молчание. Казалось, люди боялись разговаривать, и даже омнибусы и случайно проезжавшие автомобили и такси двигались совершенно бесшумно. Иногда в разных местах Лондона так случается, что уличное движение будто сковывает тяжкий сон. А в те минуты, как мне представлялось, такой сон объял всю площадь Пиккадилли.

Думаю, в конечном счете та воцарившаяся кругом тишина меня и спасла. Даже Хенч ощутил ее гнетущее воздействие и, позабыв о полицейском, только и мечтал о том, чтобы я скорее куда-нибудь его увел. Но несколько мгновений назад мы были на волоске от гибели, и теперь мне это ясно как день.

Ну а в тот момент мне пришло в голову, что я и в самом деле должен найти кого-нибудь, и причем срочно.

Однако тот, кого я хотел найти, нашел нас первый. Мы топтались у края тротуара и собирались перейти на другую сторону совсем опустевшей площади, из чрева которой в кромешной темноте нам зловеще подмигивали красные лампочки, горевшие в котловане будущей подземки. И тут я почувствовал, что сбоку к нам кто-то пристроился, и над самым своим ухом услышал голос, который произнес:

— Добрый вечер, джентльмены. Может, желаете что-либо посмотреть? Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

Я повернулся и увидел рядом со мной долговязое, тощее существо, одетое во все черное, из-под которого выглядывало что-то вроде рубашки для игры в крикет, распахнутой у ворота. У него было длинное, костлявое лицо, напоминавшее щипцы для орехов, а над его верхней губой виднелась полоска усов, такая тоненькая, мокрая и черная, что скорее была похожа на линию, нарисованную кисточкой, опущенной в масляную краску.

В свое время я провел немало пленительных, достаточно доходных, но тяжких часов в обществе ночных гидов почти во всех крупных городах Англии, однако никогда не встречал их в Лондоне. Честно говоря, я считал, что в Лондоне их вовсе нет. И вот я обнаружил, что ошибался.

— Нет, спасибо, — резко ответил я, — мне не надо ничего показывать, я занят.

— Известное дело, заняты, — грустно сказал он, — всегда одно и то же. Никто в Лондоне ничем не интересуется и не желает ничего видеть. Просто не представляю себе, зачем я уехал из Парижа. Может, вы мне не поверите… — Он издал горлом странный звук, будто пытался что-то с трудом проглотить, и продолжил: — На самом деле я вернулся в Лондон потому, что меня тянуло домой. В Париже мои дела шли прекрасно, но, в конце-то концов, я англичанин, и мне казалось, что это подло — ничего не делать для блага нашей доброй старушки Англии. Я знаю, что нашлись такие, которые принесли ей позор и бесчестье, но родина есть родина. Вот что я вам скажу.

Он потихоньку оттеснил нас за угол, на Риджент-стрит, и я сразу догадался, по какой причине: он тоже увидел дюжего полицейского в начале Шафтсбери-авеню. Я подметил и другое: глаза Хенча были с надеждой и мольбой обращены на нашего нового друга. Тот немедленно это уловил.

— А какие будут ваши пожелания, сэр? — спросил он Хенча голосом, в котором звучало желание услужить, но не нахальное, а скорее деликатное, располагающее. — Если захотите, я покажу вам пару местечек на выбор. — Он перешел на шепот: — Дешево, если учесть, что все по-честному… Никакого обмана.

Хенч с сияющими глазами жадно ухватился за его слова.

— Я бы очень хотел с вами побеседовать, — заговорил он. — Есть одно дело, которое я вам должен изложить. Я хочу сказать, что не надо зря терять время, потому что время дорого.

Джентльмен повернулся ко мне.

— Здесь холодно, мы на самом ветру, — его голос теперь звучал очень доверительно, — а ваш друг без пальто. Может быть, что-нибудь выпьем? Или, знаете, честно говоря, я замотался сегодня вечером и забыл поесть. Тут недалеко бутербродная. Что скажете?

Первым моим побуждением было отказаться. Если бы я только мог бросить Хенча, я бы, плюнув на все, кинулся в знакомый подъезд, взбежал бы по знакомым ступенькам, чтобы быть рядом с Хелен до самого конца или до самого начала, уж как там получится… Но моей первой обязанностью во имя нашей общей безопасности был Хенч, и я это хорошо знал. Мы втроем двинулись через всю площадь к бутербродной.

— Похоже, разыграется буря, — сказал джентльмен, бросив быстрый взгляд через плечо туда, где стоял полицейский. Он был прав. Надвигалась страшная буря. Был такой зверский холод, что, казалось, заставлял все вокруг содрогаться — огни рекламы и вывесок на стенах домов, двери и окна, фигурки случайных пешеходов, спешивших по своим делам, машины и омнибусы.

И давний мой знакомый, кубок, сверкая золотом под черным как смоль небом, изливал рубиновые струйки ликера, трясясь и ежась под порывами злого ветра.

Джентльмен продолжал рассуждать тем же доверительным тоном, который с каждым словом становился все доверительней, а зубы его так и стучали от холода:

— Несчастье нашей страны в том, что мы крайне нелюбознательны. Почему, спрашиваю я вас, жители Лондона среди жителей всех прочих столиц мира являются самыми нелюбознательными и ничем абсолютно не интересуются? К примеру, попробуйте раздеться и пройтись нагишом по центру Лондона средь бела дня — ведь никто не проявит к вам ни малейшего интереса, никто не изъявит желания даже посмотреть в вашу сторону!

Слова «не изъявит желания» он произнес смакуя, почти нараспев, словно они вызывали у него некоторое чувственное наслаждение.

— Если люди не проявляют интереса к тем мерзостям, на которые вы рекомендуете им смотреть, то я их только одобряю, — произнес я наставительно. Я был в таком безумном напряжении и беспокойстве, что едва соображал, что говорю.

— Да бросьте, бросьте вы, — он стал разуверять меня свойским тоном, словно я был не случайный «клиент», а его родной брат, только что сыскавшийся после долгих лет отсутствия, — не надо быть таким педантом. По моему мнению, в этой жизни надо стремиться к одному — к расширению собственного кругозора. Против человеческой природы не попрешь. Надо есть и выпивать — все равно помирать.

Своей любовью к расхожим «душеспасительным» афоризмам он невольно напомнил мне моего друга Санчо Пансу.

— Я, например, считаю себя человеком с безгранично широким кругозором. Должен признаться, что это заслуга моей профессиональной деятельности. В этом мире меня уже ничто не может удивить. Я полностью защищен от любых неожиданностей и потрясений. Ну-ка удивите или напугайте меня! А вот и не получится!

Я позволил себе мысленно усомниться в его словах. Ничего, очень скоро представится случай испытать истинность твоих утверждений на деле, подумал я. Хенч, словно в лихорадке, подгонял нас. Мы свернули на Джермин-стрит и шли по направлению к Сент-Джеймс-стрит. Минуту спустя мы оказались перед скупо освещенной аркой, ведущей в узенькую галерею, служившую проходом для пешеходов и одновременно бутербродной.

До нас доносился шум с площади Пиккадилли, которая была отсюда всего в двух минутах ходьбы. Внезапно на фоне этого приглушенного гама я уловил звонкий ребячий голос с характерными металлическими нотками — мальчишка, разносчик газет, выкрикивал последние новости (а может, это мне только почудилось). Меня насторожило слово «убийство», но я не был уверен в том, что не ошибся, потому что к прочим шумам примешивался новый, свистящий звук — то задувал ветер, уже всерьез предвещавший бурю. Он несся по улицам, трепал омнибусы и автомобили, стучался в витрину напротив, где за стеклом толпилось множество часов и часиков разного калибра, которые своими круглыми личиками с опаской глядели на улицу; наигравшись с ними, озорник ветер с хихиканьем и воем летел к заднему дворику «Попьюлар кафе», откуда всегда пахло жареным мясом и слышалась джазовая музыка (установившееся для меня сочетание применительно к этому заведению); затем снова возвращался назад, подбирался к моим ногам и колючим, ледяным паучком заползал под брючины, покусывая голые лодыжки поверх носков. Он-то и принес мне этот безжалостный, резкий выкрик мальчишки — разносчика газет: «Убийство!».

Слово прозвучало единожды, но в эти доли секунды я снова пережил то, что обрушилось на меня в тот день, и передо мной возникло болтающееся над полом, корчащееся в конвульсиях тело Пенджли-первого, а потом — его труп, со стуком пересчитывающий ступеньки лестницы, поцелуй, которым одарила меня Хелен, задушевный, сладкий голос Пенджли-второго.

Передо мной разверзлась бездна отчаяния и горя, от которого, казалось, уже не было спасения, я был готов пуститься без оглядки наутек и бежать, бежать… Помню, меня остановила только мысль о Хелен, страстное желание быть с ней…

Я опять услышал над ухом вежливый и настойчивый, немного драматичный голос, который спросил:

— С ветчиной или с языком?

Очнувшись, я понял, что стою у самого прилавка. Бутербродная оказалась симпатичным, веселым, ярко освещенным местечком, и самой яркой и симпатичной ее принадлежностью был сам хозяин, краснощекий человек с лукавым огоньком в глазах и необъятным животом, — ну просто живой персонаж из Диккенса. Бутербродная была такая узкая, что товары тут едва помещались. Однако он превосходно справлялся с этой трудностью. На полке, тянувшейся вдоль всей стены, выстроились в ряд на сверкающих подносах аппетитные с виду пирожные и печенье, джемы и консервированные фрукты в блестящих банках, а в промежутках между этим живописным нагромождением цветов и форм смотрели на нас с картинок прелестные личики женщин, знаменитых чаровниц ушедшей, более счастливой эпохи — мисс Габриэл Рэй, мисс Мэри Стадхолм. На самом же почетном месте, совершенно неотразимый в своей треуголке, со взором, исполненным дерзости и отваги, красовался — кто бы вы думали? — лорд Бити,[3]Адмирал, командовавший британским военно-морским флотом во время Первой мировой войны. собственной персоной. Две внушительных размеров емкости источали ароматы чая и кофе, а в витрине прилавка под стеклом была выставлена на всеобщее обозрение, могу сказать почти без преувеличения, целая коллекция настоящих музейных шедевров: селедка в обрамлении кружочков из сваренных вкрутую яиц, отливающие серебром сардины, прозрачно-розовые, похожие на россыпи драгоценных камней кусочки ветчины и горы бисквитных пирожных.

И среди всей этой роскоши мы были одни, если не считать нашего замечательного хозяина, который был занят не столько своими прямыми обязанностями, сколько сочинением письма какому-то своему знакомому.

Захватив с собой кофе и бутерброды, мы двинулись было к маленькому столику, втиснутому в единственный угол этого помещения, но вдруг хозяин, высунув свое краснощекое лицо из-за прилавка, хриплым шепотом спросил:

— Как писать «разно-бразный»?

— Простите? — не понял его сопровождавший нас джентльмен.

— То есть через одно «о» или через два?

— Через два, — любезно ответил джентльмен, — и по одному «а» в предшествующем и последующем слоге.

— Спасибо, — сказал хозяин и снова исчез.

Мы уселись за маленький столик вплотную друг к другу. Я своим боком ощущал колышущееся тело Хенча. Джентльмен был голоден как волк. Он поглощал бутерброды с такой жадностью, словно не ел несколько недель.

Я и сам был в таком положении, и, заметим, совсем недавно. Поэтому сочувствовал ему всей душой.

Перегнувшись через столик, джентльмен обратился к Хенчу и самым располагающим голосом спросил:

— Ну так что вы желаете посмотреть? У нас вся ночь впереди. Я мог бы вам продемонстрировать…

Но что он мог бы продемонстрировать, осталось неизвестно, потому что Хенч с яростью прервал его:

— Чем это мы занимаемся? Чревоугодничаем — вот чем мы здесь занимаемся! Не знаю, кто вы такой, сэр, но это не имеет ни малейшего значения. Весь этот город, в котором мы сейчас так беззаботно рассиживаемся, весь-весь, — отправится в ад! Дьявол грядет, он уже близко, и самое время для того, чтобы кто-то возвестил об этом. Я хочу сказать, что сегодня был убит человек, совсем недалеко отсюда, и, как я ни стараюсь, никому до этого нет дела. Нельзя терять ни минуты. Отведите меня к первому попавшемуся полицейскому. Пока мы открыто не покаемся, не будет мира нашим душам!

— К первому попавшемуся полицейскому? — промолвил джентльмен. — Это нежелательно. Увы, я не вожу с ними дружбу; на мой взгляд, это самая ограниченная публика в Лондоне. Вечно вмешиваются, не дают другим получать удовольствие от жизни… А что он имеет в виду, говоря о каком-то убийстве? — обратился он ко мне. — Что с ним такое?

Я был прижат к стенке. Опровергать слова Хенча я не мог — он раскричался бы еще пуще, выскочил бы с воплями на площадь, чего доброго, наткнулся бы на полицейского, и тогда конец, полное крушение наших жизней.

— Да вы сами его спросите, — сказал я, мимикой пытаясь внушить ему мысль, что Хенч от выпитого ли или от дурной головы мелет вздор, который не стоит принимать всерьез.

Но джентльмен уже потерял к нам интерес, поняв, что мы с Хенчем ему не клиенты. Он не мог себе позволить тратить на нас время, ибо время — деньги, и всеми помыслами был уже не с нами, а на улице. Утерев рот тыльной стороной ладони, он произнес, прикоснувшись рукой к шляпе:

— Благодарю вас, джентльмены, за ваше великодушие. Надеюсь, что когда-нибудь сумею отплатить вам тем же. Однако надо бежать. Что делать? Бизнес есть бизнес.

Вежливо поклонившись, он направился к выходу. Но краснощекий хозяин его остановил:

— Минуточку, — сказал он, — как писать «ба-ра-ни-на» — через «а» или через «о»?

— Всюду через «а», — ответил джентльмен и скрылся за дверью.

После этого началось какое-то столпотворение. Я уже смутно припоминаю точную последовательность событий. Из того, что я вам расскажу, вероятнее всего, получится некоторый коктейль из одурманивающих запахов кофе и ветчины, сверкающих банок с компотами и вареньем и треуголки лорда Бити.

Узкий проход бутербродной внезапно заполнился толпой людей. Некоторые из них отчетливо запечатлелись в моей памяти. Там был шофер частной машины, крепко сбитый и весьма нахальный, возомнивший себя этаким сверхчеловеком, что вообще присуще людям, разбирающимся в моторах (бедняги, отними у них мотор, и они окажутся такими же беспомощными двуногими, как остальные их собратья); был там и маленький мальчик-слуга из гостиницы, одетый в плотно пригнанную униформу небесно-голубого цвета с начищенными до блеска пуговицами; был и таксист с шарфом, намотанным вокруг шеи, с детским, немного несчастным лицом и красными, слезящимися глазами. Почему-то именно эти персонажи засели у меня в памяти. И еще я припоминаю такую деталь: среди общей неразберихи и волнения я заметил, что таксист исподтишка бросал колючие взгляды на шофера.

Была там еще женщина с пожилым мужчиной; и все это сборище, облепив стойку, мило проводило время. Они церемонно, как на светском приеме, подносили к губам самые обыкновенные аляповатые чашки с чаем и кофе, плотоядно поглощали бутерброды, отправляя их в рот едва ли не целиком, дружески обменивались впечатлениями о погоде и жаловались на холод.

И в эту теплую, разлюбезную компанию ворвался Хенч, Хенч — надломленная больная душа, в том тревожном состоянии и смертном ужасе, какой овладевает человеком на грани помешательства, когда он из последних сил, цепляясь за проблески сознания, борется за жизнь со стихиями, грозящими ввергнуть его в пучину безумия.

Я понял, что случилось. Потрясенный безразличием к своей беде со стороны нашего нового друга, ночного гида, Хенч просто не выдержал. Он окончательно убедился в том, что мир, в который он пришел, был мерзок, порочен, обречен на гибель; что в нем можно убивать людей — и никого потом не мучит совесть, и никому нет до этого дела, как нет дела до страхов и мук одиночества, объявших его, Хенча, душу. Я предпринял последнюю попытку его успокоить. Он исступленно сжимал и разжимал кулаки и вращал глазами, огромными на его маленьком личике.

— Успокойтесь, Хенч, ну-ка успокойтесь, — шепотом уговаривал я его, взяв за руку. — Я же предупреждал вас, что мы привлечем внимание. Вернемся в квартиру. Здесь нам нечего делать. Давайте спросим у Осмунда, он знает, как надо действовать. Послушаем его совета…

Мы встретились глазами, и я по его взгляду понял, что он уже переступил черту. Безумие застилало его сознание, он окончательно потерял рассудок. Он принимал людей за деревья, у которых есть ноги, он ощущал присутствие самого Бога рядом, у своего локтя, он чувствовал, как качается у него под ногами земля, и в этих толчках чуял приближение геенны огненной, в которую катится весь мир. Меня он больше не узнавал, и, даже если бы узнал, ему было бы не до меня. Ведь гибель ждала всех и вся.

Поднимаясь, он опрокинул чашку кофе, и она упала на пол. Звук разбившейся посуды привлек к нам внимание, все головы повернулись в нашу сторону. Хенч, растолкав всех, пробился в самую середину компании. Что последовало дальше, точной картины дать не могу. Закрыв глаза, я вижу высокую, массивную, расплывшуюся фигуру Хенча, возвышающуюся над толпой. Я слышу его смешной, надтреснутый голосок:

— Конец света близок… конец света виден… возмездие Божие… легко убивать, но Бог все видит… от ока Божия не скроешься… прокляты… вы все… проклятие на всех на вас…

И я слышу, как хозяин хрипловатым, добродушным баском его увещевает:

— Ну, ну, поберегите-ка посуду. И что это нашло на джентльмена?.. Все в порядке… чего так волноваться…

Какая-то женщина от испуга визгливо, истерически хохочет, и дальше я вижу, как из образовавшегося переплетения тел — Хенч держит таксиста за шиворот, кто-то вцепился Хенчу в брюки — вырывается крепенькая, убедительная фигура шофера, который решительно вмешивается в свалку, и я слышу, как он произносит спокойным, презрительным голосом:

— А ну отпустите-ка джентльмена! Все в порядке, сэр. Никто вас не тронет, пока я рядом. Выйдите на свежий воздух. Там вам станет лучше.

Но как я ни пытаюсь, никак не могу припомнить, какую, собственно, роль я играл в этом эпизоде. Но наверняка могу восстановить в памяти лишь такой момент. Хенч, вперив в меня горящий, безумный, гневный взор, громко-громко, словно я находился в сотнях миль от него, крикнул мне из обступившей его толпы:

— Мой глас будет услышан… будет, будет услышан… Это конец… Смерти нет, есть возмездие… Убивать вы можете, но не можете убить… все погибнем…

— А то нет, — с насмешкой согласился с ним таксист, — уже покойники. — И, повернувшись ко мне, продолжал: — Если он ваш приятель, сэр, лучше потихоньку уведите его отсюда. Он тронулся умом.

Не мог же я объяснить ему, что Хенч вбил себе в голову, будто он совершил убийство, и что он тронулся умом оттого, что никто ему не верил, будто он совершил убийство, и в отчаянии оттого, что ему никто не верил, он и тронулся.

Но я все равно не успел бы ничего ему сказать, потому что Хенч, расшвыряв посетителей бутербродной, в мгновение ока очутился на улице.

Я кинулся за ним. Хенч потоптался на углу Джермин-стрит, а затем резвой трусцой побежал через площадь. Его едва не сбил омнибус, который преградил мне дорогу. Когда он проехал и путь был свободен, я увидел, что Хенч направляется к театру «Трафальгар», над которым на фоне черного неба огнем пылают слова: «Центр Земли…»

Дальше происходило вот что: яростно дул ветер, снежные хлопья залепляли лицо. Но мне было видно, как Хенч пробирается к входу в партер, он уже там… И тут случилось нечто совершенно неожиданное.

В поле моего зрения попадает маленькая фигурка, в которой я узнаю Пенджли-младшего; он тоже бежит, а затем исчезает за еле заметной дверцей, которая служит входом на галерку; мгновение спустя мимо меня, почти коснувшись моей одежды, но ничего вокруг не замечая, проносятся, словно во сне, еще две фигуры — Осмунд и Хелен. Я хочу их окликнуть, но и они исчезают за той же дверцей.

Хенч, Пенджли, Хелен, Осмунд, механические манекены, приводимые в движение вихрем, который нагоняют невидимые мехи где-то там, за сценой…

Не долго думая, и я проскользнул вслед за ними на лестницу, которая вела на галерку.