Онлайн чтение книги Туз в трудном положении Ace in the Hole
Глава 1. 18 июля 1988 г., понедельник

6.00

Рукой в перчатке Спектор потянул за висячий замок. Дужка с щелчком открылась. Он отодвинул засов на двери из рифленого железа и навалился на нее всем телом, толкая ее вверх и в сторону и стараясь не слишком шуметь. Как только отверстие стало достаточно большим для его худого тела, он скользнул внутрь и прикрыл за собой дверь. Пока все шло именно так, как ему сказали.

Внутри пахло пылью и свежей краской. Свет был тусклым: его давала единственная лампа, висевшая в центре складского помещения. Он задержался у двери, давая глазам привыкнуть к слабому освещению. Рядом стояли коробки с масками. Клоуны, политики, животные и даже нормальные человеческие лица. Он взял маску медведя и надел ее, обезопасив себя на тот случай, если кто-то вдруг включит свет. Пластик защемил ему нос, а глазные прорези оказались меньше, чем хотелось бы. Периферийное зрение ни к черту. Спектор медленно двинулся к свету, непрерывно озираясь и проверяя, не окружают ли его.

Он пришел на несколько минут раньше. Решил, что так будет разумнее. Кто-то потратил немало усилий на то, чтобы его разыскать и устроить эту встречу. Эти люди либо в отчаянном положении, либо его подставляют. В любом случае эта встреча может обещать неприятности. От пыли у него зачесались глаза, но из-за маски с этим ничего нельзя было поделать. Он остановился шагах в десяти от света и стал ждать. Единственным источником звука были тихие шлепки мотыльков, сталкивающихся с металлическим патроном.

– Ты тут?

Голос был приглушенным, но определенно мужским, и слышался он с другой стороны светового круга. Спектор кашлянул.

– Да, это я. Может, выйдешь на свет, чтобы я тебя видел?

– Я не знаю тебя, а ты не знаешь меня. Давай так это и оставим.

Наступило молчание. В темноте зашуршала бумага.

– Ну, говори.

Спектор сделал глубокий спокойный вдох. Это было не похоже на подставу – и у него имелось преимущество.

В круг света протянулась рука. Человек оказался настолько низким, что его можно было бы принять за мальчишку, однако рука оказалась толстой и мускулистой. Пальцы на руке были короткие. Из-под кожаной перчатки выглядывал край резиновой. Этот тип явно очень осторожничал. Рука держала конверт из толстой бумаги.

– Здесь все, что тебе нужно знать.

– Бросай сюда. – Рука швырнула пакет в его сторону. Конверт тяжело плюхнулся на пол и по инерции проскользнул к краю освещенного круга, поднимая в воздух пыль и хлопья краски. – Славный звук.

Спектор прошел к конверту. К черту излишняя осторожность – пусть этот тип увидит его в маске медведя. Это не страшно. Он поднял конверт и большим пальцем открыл его. Там оказалось несколько аккуратных пачек стодолларовых купюр, обратный билет до Атланты на имя Джорджа Керби и листок бумаги, сложенный дважды. Спектор прикинул, что тут должно быть больше пятидесяти тысяч.

– Половина сейчас. Остальное – когда работа будет сделана.

Голос переместился и сейчас раздавался откуда-то между Спектором и дверью. Спектор развернул листок бумаги и поднес к свету, чтобы прочесть. Он резко втянул в себя воздух.

– Черт! Ничего себе просьба! И к тому же в Атланте. Ну и шуму будет! Почему бы не подождать, чтобы он вернулся, и не сдать авиабилет Джорджа Керби?

– Мне надо, чтобы это было сделано на следующей неделе. Можно даже завтра. Договорились?

– Угу, ладно, – согласился Спектор, сгибая конверт и пряча его за пазуху. – Похоже, ты этого типа жутко ненавидишь.

Дверь открылась. Спектор успел мельком увидеть заказчика, прежде чем тот снова ее закрыл. Метр с кепкой, а сложение тяжеловеса. Гном. Таких немного. И только один имеет зуб на того парня, за смерть которого ему заплатили.

– А я слышал, что ты умер, Гимли.

Ответа не было. Однако и нельзя было ждать ответа от того, из кого вроде как сделали чучело, выставленное в Знаменитом общедоступном музее диких карт на Бауэри. Но Спектору ли не знать, что, если человека считают покойником, это совсем не обязательно так и есть.

Это был Крысиный тупик – место, где мертвецы оставляют свои кости. А где Джокерская тусовка, там и Крысиный тупик.

Наверное, крысам тут хорошо живется.

Последний клиент вывалился за дверь, которая орущей пастью разрывала дебильную рожу кирпичной стены. Дверь была нормальной высоты, но большинство все равно вжимало голову в воротники, размякшие от потливого страха, предвкушения и сладкого облегчения. Так они и шли, пробираясь между перламутровыми лужами, поблекшим разноцветьем пластиковых оберток из-под еды, и застоявшейся городской вонью, состоящей из увядших белков и сложных углеводов, некрасиво стареющих.

Рядом с дверью ошивалась неприметная личность – горбатый Джеймс Дин. Его черный кед упирался в стену у него за спиной, а белый стоял в грязи. Он кивал и издавал негромкое горловое гудение, следя, чтобы ночные посетители направлялись в нужную сторону. Проще некуда. Те, что внутри, оставляли тягучую, хихикающую угрозу «Лунного громилы» позади, и стоило им выйти, как правильным направлением становилось то, которого вело подальше от него.

По ту сторону двери массивная фигура в бесформенном черном плаще и панталонах кивала и сквозь сплошную маску клоуна бормотала прощальные слова:

– Благодарим вас. Приходите еще. Всегда рады.

В лучшем случае ему кивали.

Последними ушли несколько Красавцев – почти взрослых подростков, которые ухитрялись выглядеть свежими и чисто отмытыми со своими модными стрижками или широкополыми шляпами, – джокеры. Обслуга из диких карт.

Не замеченный ими, Джеймс Дин проводил их взглядом. Как только его взгляд упал на пареньков, его зрачки расширились: спортивные ребята, стройные и тренированные, словно будущие кумиры. Его это не тронуло. Они же, скорее всего, гомики. Кругом одни гомики, не угадаешь. При этой мысли у Маки зачесались мошонка и кончики пальцев: было нечто такое, что он обожал проделывать с голубыми. Не то чтобы он часто имел такую возможность. Привратник и Человек постоянно долбили ему, чтобы он думал о том, где демонстрировать свои способности. И на ком.

Когда из Крысиного переулка ушли все, мужчина с клоунским лицом закрыл дверь. Снаружи она была покрыта облупившейся зеленой краской. Он взялся за нее пальцами в белых перчатках и оттянул от стены. За ней оказался кирпич. Он свернул дверную раму, словно складной мольберт, и засунул под полощущийся плащ себе под мышку.

– Будь умником, Маки, – проговорил он и, подняв руку, погладил худую щеку, на которой только начала появляться темная пленка пушка.

Маки не стал отстраняться. Привратник не голубой, это он знал определенно. Ему нравилось, когда мужчина в маске к нему прикасался. Ему нравились знаки одобрения. Тощий подросток-иммигрант редко их получал. Особенно теперь, когда его разыскивает Интерпол.

– Буду, Привратник, – пообещал он, кривовато улыбаясь и кивая. – Ты же знаешь: я всегда хорошо себя веду.

В его словах слышался сильный немецкий акцент.

Привратник еще секунду смотрел на него. Его глаза редко становились видимыми. Сейчас они были только черными провалами под маской.

Пальцы в перчатке с тихим шорохом скользнули по лицу Маки. Он повернулся и зашагал прочь по переулку, чуть вразвалочку, унося под мышкой свой сверток.

Маки пошел в противоположную сторону, старательно обходя лужи. Он терпеть не мог мокрые ноги. Сегодня вечером Крысиный тупик окажется уже где-то в другом месте. Он его найдет наверняка. Он почувствует его зов, влекущую песнь Джокерской тусовки, как и остальные – те, кто в ней свои, жертвы и зрители, кто ловит кайф отчасти потому, что знает: эти роли могут поменяться.

Но на Маки это не распространяется. В Джокерской тусовке Маки неприкосновенен. В клубе проклятых никто к нему не станет вязаться.

Он свернул с Девятой навстречу ветру, наполненному запахами Гудзона и выхлопными газами. По подвижному лицу скользнула тень ностальгии и отвращения: это было так похоже на доки Гамбурга, где он вырос!

Он засунул руки в карманы и подставил более высокое правое плечо ветру. Ему надо проверить почтовый ящик в ночлежке на Бауэри. Человек будет делать в Атланте что-то крупное. Маки может в любой момент ему понадобиться. Маки Мессер не может упустить ни секунды из тех, когда он нужен.

Он начал мурлыкать свою песню, свою балладу. Не обращая внимания на кроличий визг автобусных тормозов, он шагал вперед.

7.00

Психи вышли рано. Пройдя через полицейское оцепление, выставленное у «Мариотт Маркиз», Джек Браун увидел сотни делегатов съезда: большинство были одеты в свободную одежду, глупые шляпы и жилеты, покрытые значками кампании. К гостинице подруливало несколько двадцатиместных лимузинов с партийными старейшинами и старый «Шевроле Импала» с трепещущей на антенне свастикой и тремя парнями в форме нацистских СА: они почему-то с каменными лицами втиснулись на переднее сиденье, хотя сзади никого не было. В два потрепанных микроавтобуса-«фольксвагена» набились джокеры: высовывая из окон свои уродливые головы, они махали толпе и смеялись над реакцией пешеходов. Микроавтобусы были обклеены предвыборными лозунгами Хартманна и другими политическими призывами. «СВОБОДУ СОПЛИВЦУ», гласил один. «ЧЕРНЫЙ ПЕС РУЛИТ» – возвещал другой.

Джеку подумалось, что Грег Хартманн этого не одобрит. Создание в умах публики связи будущего президента и террориста-джокера явно не относилось к одобренной политической стратегии.

Джек чувствовал, как его голова покрывается капельками пота. Даже в семь тридцать утра в Атланте стояла влажная жара.

«Завтрак примирения». Считается, что уже через час они с Хирамом Уорчестером станут хорошими друзьями. Сейчас он решительно не понимал, почему позволил Грегу Хартманну себя уговорить.

«К черту пешую прогулку!» – подумал он в ярости. Он прочистит себе мозги каким-нибудь другим способом. Резко повернувшись, он направился обратно к отелю.

Прошлую ночь Джек провел в своем многокомнатном номере, напиваясь с четырьмя независимыми делегатами с жаждущего Запада. Менеджер кампании Грега, Чарльз Девон, позвонил и сказал, что немного голливудского обаяния поможет перетянуть неопределившихся на сторону Грега. Уже смирившийся со своей функцией, Джек прекрасно понял, что это означает. Он позвонил кое-кому из знакомых агентов. К приходу делегатов в номер были доставлены бурбон и шотландский виски, а еще – настоящие кинозвездочки из Джорджии, снимавшиеся в местных фильмах с названиями типа «Девицы из банды» и «Побоище гоночных авто». Когда около трех утра вечеринка наконец закончилась и последний делегат из Миссури уковылял в обнимку с Мисс Персик-1984, Джек решил, что дал Грегу как минимум еще пару голосов.

Порой все было просто. Политики почему-то часто ломались рядом со знаменитостями – даже, как подумал Джек, рядом с такими знаменитыми тузами-предателями и забытыми теле-Тарзанами, как он сам. Поблекшее обаяние Голливуда вкупе с дармовым сексом лишает воли даже самого прожженного политикана.

Конечно, все это еще должно сочетаться с невысказанной вслух угрозой шантажа. Джек был уверен, что Девон будет в восторге.

В пустой голове Джека звенели литавры. Потирая виски, он остановился на красный свет. Дар туза – невероятная сила и вечная молодость – не спасали его от похмелья.

Хорошо хоть, это была не голливудская вечеринка. Тогда ему пришлось бы выставить гостям и вазочку с кокаином…

Он запустил руку в карман тропической куртки из «Маркса и Спенсера» и сунул в рот первую за день сигарету «Кэмел» без фильтра. Сгибаясь, чтобы прикрыть своей крупной ладонью спичку, он увидел, что «Импала» с развевающимся флажком со свастикой едет в его сторону. Силуэты нацистских кепок просвечивали сквозь ветровое стекло. Зажегся желтый свет – и машина поехала быстрее.

«ВЛАСТЬ БЕЛЫМ». – И еще один лозунг на бампере, против чужаков: – «AUSLANDER RAUS!»

Джек вспомнил, как много лет назад подхватил «Мерседес», набитый перонистами, и перевернул его колесами вверх.

Ему вспомнился визг немецких пулеметных очередей, взбивавших речную воду Рапидо в белую пену, и боль в руках, когда он тащил тонущий резиновый плот через реку к северному берегу, где в кустах уже было полно черных шлемов и камуфляжных накидок эсэсовцев. Он вспомнил, как кругом шлепались снаряды, направляемые корректировщиками, как половина его взвода была убита или ранена – их тела валялись на плоту в брызгах воды и их собственной крови…

«К черту политику!» – решил Джек.

Ему достаточно просто шагнуть навстречу «Импале». Он рассчитает так, чтобы удар машины загнал его под днище, а там сможет просто вырвать двигатель и оставить коричневорубашечников без транспорта в самом центре Атланты, среди воинственно настроенных джокеров, многочисленного негритянского населения и всех чокнутых и потенциально опасных психов, привлеченных безумной суматохой предвыборного съезда Демократической партии.

Джек отшвырнул спичку и сделал первый шаг с тротуара. «Импала» стремительно приближалась, стараясь успеть проскочить на желтый свет. Черная свастика впечаталась ему в сетчатку.

Четыре Туза мертвы почти сорок лет. Джек больше такого не делает.

И очень жаль.

8.00

Из динамика неслась оглушительная песня «Ю Ту». Отбивая вилкой ритм, подросток пил апельсиновый сок. Почти все его кроваво-красные волосы были подстрижены коротким ежиком, но одна тонкая косичка свешивалась на спину черной кожаной куртки. Ансамбль завершали высокие черные кеды и военные брюки. Образ агрессивного панка плохо сочетался с лицом: оно было слишком мягким и юным для по-настоящему крутого парня.

Контраст с дедом, стоявшим перед телевизором, был просто поразительным. Сосредоточенно щуря глаза, доктор Тахион слушал, как Джейн Поли из «Сегодня» беседует с политологами и при этом, зажав острым подбородком свою скрипку, наяривал сонату Паганини. Ему удавалось услышать в лучшем случае одно слово из трех, но это не имело значения. Он слышал все это и раньше. Столько раз слышал! Все то время, пока предвыборная гонка мчалась к этому месту – в Атланту. К этому моменту, июню 1988 года. Один человек, Грег Хартманн. Один приз – пост президента Соединенных Штатов Америки.

Тахион повернулся к Блезу и смычком указал на экран.

– Битва будет отчаянная.

И можно было подумать, что этот инопланетянин готовится к грядущей битве: он был облачен в сапоги и бриджи, а вокруг высокого кружевного воротника рубашки повязал черный шейный платок. Даже офицер наполеоновской армии не смог бы перещеголять яркостью наряда этого худого человечка в оглушительно-зеленом наряде. На груди у него вместо ордена Подвязки была приколота пластиковая карточка допуска, говорившая о том, что ее владелец – один из корреспондентов «Джокертаунского крика».

Блез скорчил презрительную рожу и откусил большой кусок круассана.

– Скукота.

– Блез, тебе тринадцать. Ты уже достаточно взрослый, чтобы отбросить детские забавы и интересоваться окружающим миром. На Такисе ты бы уже вышел из женской половины. Готовился бы начать интенсивное образование. Получил бы обязанности в семье.

– Ага. Но мы не на Такисе, а я не джокер, так что мне насрать.

– ЧТО ты сказал? – осведомился его дед ледяным тоном.

– Насрать. Понимаешь: насрать. Такое простое слово.

– Грубость не свойственна благородным людям.

– Ты так говоришь.

– Редко. И пожалуйста, делай как я говорю, а не как я поступаю. – Однако Тахион все-таки пристыженно улыбнулся. – Но, дитя, хоть мы и не джокеры, мы обязаны об этом думать. Мы – слишком уникальные личности, а если Барнет с его политикой угнетения попадет в Белый дом, то нас сожрут вместе с самыми жалкими обитателями Джокертауна. Он хочет всех нас отправить в санатории. – Тахион возмущенно фыркнул. – И почему он просто не произносит мерзкие слова «концентрационные лагеря»?! Мы – чужаки, Блез. Хоть ты и родился на Земле, в твоих жилах течет моя кровь. Ты унаследовал мои способности, и они навсегда отделят тебя от планетников. На какое-то время естественная склонность любого вида цепляться за своих и сторониться чужих не проявляла себя в людях, но это может измениться…

Блез раззевался. Тахион стиснул зубы, оборвав бесконечный поток слов. Он действительно становится занудой. Блез очень молод. Молодежь всегда черства и оптимистична. А вот в жизни Таха для оптимизма места не оставалось. С той ужасной ночи в июне 1987 года в ДНК Тахиона притаился клубок нестабильного вируса дикой карты. Пока болезнь не проявляла себя, но Тахион знал, что одного мгновения стресса, сильной боли, ужаса или даже радости может оказаться достаточно, чтобы разбудить вирус. И если ему не повезет вытянуть роковую даму пик и умереть, то даже он может стать джокером. Сложно надеяться на то, что он попадет в немногочисленную группу везунчиков и окажется тузом. В дверь номера постучали. Удивленно подняв брови, инопланетянин отправил Блеза открывать дверь, а сам бережно положил скрипку.

– Джордж!

Тахион напряженно застыл в дверях гостиной, вцепившись в косяк, чтобы не дать воли ярости и страху, которые его охватили.

– Что ты здесь делаешь? – осведомился он негромким ровным голосом.

Джордж Стил, он же Виктор Демьянов, он же Георгий Владимирович Поляков, отреагировал на едва скрытую враждебность инопланетянина чуть поднятыми бровями.

– А где еще мне быть?

Парнишка, крепко обнимавший немолодого толстяка, разжал руки, и Джордж звучно чмокнул его в обе щеки.

– Я работаю в «Брайтон-Бич обсервер». Освещаю события.

– Ах, просто чудесно! Ты – русский шпион – залез в отель, который кишит агентами Секретной службы. И ты у меня в номере! – Тахион внезапно прижал ладонь к груди, выровнял дыхание и понял, что Блез с интересом прислушивается к их разговору. – Спустись вниз и… и… – Он извлек бумажник, – и купи себе какой-нибудь журнал.

– Не хочу!

– Хоть раз в жизни не спорь со мной!

– Почему мне нельзя остаться? – заныл он.

– Ты еще мальчишка. Тебе не следует в это ввязываться.

– Всего минуту назад я был достаточно взрослым, чтобы мне велели проявлять интерес к серьезным вопросам.

– Предки!

Тахион шлепнулся на диван, пряча лицо в ладони.

Поляков позволил себе чуть улыбнуться.

– Возможно, твой дедушка прав… И тут действительно будет скучно, Блез, дитя мое. – Он дружески обнял паренька за плечи и развернул к двери. – Иди развлекись, пока мы с твоим дедушкой будем обсуждать мрачные вопросы.

– И ни во что не влипни! – проорал Тахион, пока дверь за Блезом закрывалась.

Инопланетянин намазал круассан джемом. Воззрился на него. Бросил обратно на тарелку.

– Почему он слушается тебя лучше, чем меня?

– Ты пытаешься его любить. По-моему, Блез на любовь реагирует плохо.

– Не желаю этому верить. Но что за мрачные вопросы нам надо обсуждать?

Поляков плюхнулся на стул и начал теребить пальцами нижнюю губу.

– Этот съезд – решающий.

– Шутишь? Извини, не собирался иронизировать.

– Заткнись и слушай! – Внезапно в голосе пришедшего зазвучала прежняя сталь и властность, как это было много лет назад, когда Виктор Демьянов забрал пьяного и отчаявшегося такисианца из гамбургских трущоб и обучил профессиональным тонкостям современного шпионажа. – Мне нужно, чтобы ты кое-что для меня сделал.

Тахион попятился, выставив перед собой раскрытые ладони.

– Нет! Больше никаких дел. Я и так дал тебе больше, чем следовало. Позволил тебе вернуться в мою жизнь, сблизиться с моим внуком. Что еще тебе нужно?

– Много чего, и заслуженно. Ты мой должник, Танцор. Из-за твоего упущения в Лондоне я потерял жизнь и страну. Ты превратил меня в изгнанника.

– Это тоже то, что у нас с тобой общее, – с горечью отозвался Тахион.

Его собеседник снова нервно потеребил губу. Тахион с интересом присмотрелся к нему и решительно подавил желание проникнуть в глубинные слои этого полного тайн разума. По такисианским правилам в разум друзей не вторгаются. А от тех давних лет в Западном и Восточном Берлине между ними сохранилось достаточно дружбы, чтобы это правило оставалось в силе. Однако за все эти годы Тах ни разу не видел Полякова настолько выведенным из равновесия и дерганым. Инопланетянин поймал себя на том, что вспоминает события прошлого года: как они пили ночами, когда Блез уходил спать, как Поляков восторженно слушал, как Тах с Блезом наяривают Венгерский танец Брамса для рояля и скрипки, как этот русский не давал Блезу проявлять свои ужасающие способности в отношении окружающих его беспомощных людей.

Тахион прошел через комнату и присел на корточки, опираясь ради равновесия на колено Полякова.

– Хоть раз в жизни брось эту роль загадочного русского. Прямо скажи, что тебе надо. Чего ты боишься.

Поляков внезапно схватил Тахиона за правое запястье. БОЛЬНО! Внутри разгорелся огонь, ринувшийся вверх по руке, растекшийся по всему телу, заставляющий кровь вскипеть. Пот покрыл все его тело, из глаз брызнули слезы. Тах упал на локти.

– НЕБЕСНЫЙ ОГОНЬ!

– Очень уместное восклицание, – сказал Поляков с невеселой улыбкой. – Вы, такисианцы, всегда так точны в выражениях.

Тахион вытер платком мокрое лицо, но слезы продолжали течь. Он проглотил рыдание. Русский хмуро уставился на него.

– Какого дьявола ты так?

– Ты не мог просто сказать мне, что ты туз? – обиженно вскричал Тахион.

Поляков пожал плечами, встал и вытащил из нагрудного кармана носовой платок. Тахион судорожно комкал в руке свой, промокший насквозь.

– В чем, черт побери, дело? Я лизнул тебя только язычком своего огня.

– А я – носитель вируса дикой карты, так что твой язычок мог его разбудить.

Тахион оказался в крепких объятиях. Он высвободился и шумно высморкал нос.

– Значит, сегодня день тайн?

– Давно?

– Год.

– Если бы я знал…

– Знаю-знаю: ты не стал бы укорачивать мою жизнь на тысячу лет своей скромной демонстрацией. – Тахион начал раздеваться. – Теперь я понимаю, почему тебя так интересует этот съезд.

– Дело не только в дикой карте, – проворчал Поляков. – Я русский.

– Ну, да, – бросил через плечо Тах, уходя в ванную. – Знаю. – Грохот хлынувшей воды заглушил следующие слова Полякова. – ЧТО?

Поляков с недовольным ворчанием зашел за ним в ванну, опустил крышку унитаза и сел. Из-за занавески душа Тах услышал позвякивание металла о стекло.

– Что ты пьешь?

– А ты как думаешь?

– Я тоже буду.

– Сейчас восемь утра.

– Значит, мы отправимся в ад пьяные – и вместе. – Тах взял стопку и, подставляя плечи под воду, стал понемногу пить водку. – Ты слишком много пьешь.

– Мы оба слишком много пьем.

– Это да.

– На этом съезде есть туз.

– На этом съезде целая дерьмовая куча тузов.

– Скрытый туз.

– Ага, и он сидит у меня на унитазе. – Тахион высунул голову из-за занавески. – Сколько это будет тянуться? Ты не мог бы поменьше осторожничать и хоть немного мне довериться?

Поляков тяжело вздохнул и уставился себе на руки, словно считая волоски у себя на пальцах.

– Хартманн – туз.

Тах снова выглянул из-за занавески.

– Чушь!

– Говорю тебе: это правда!

– Доказано?

– Есть подозрения.

– Этого мало. – Тах выключил воду и просунул за занавеску руку. – Полотенце.

Поляков повесил полотенце ему на руку.

Выйдя из душа, инопланетянин принялся растирать свои длинные медно-красные волосы, глядя на свое отражение в зеркале. Взгляд его остановился на шрамах левой руки и кисти, где врачи восстанавливали ему кости, раздробленные во время отчаянного спасения Ангеллик. Неровный шрам на бедре – след от пули террориста, полученной в Париже. Длинный шрам на правом бицепсе – памятка о дуэли с кузеном.

– Жизнь нас треплет, правда?

– А сколько тебе лет? – с любопытством спросил русский.

– В пересчете на периоды обращения Земли – восемьдесят девять или девяносто. Что-то около.

– Когда мы познакомились, я был молодой.

– Да.

– А теперь я старый и толстый, и меня гложет жуткий страх. Тебе так легко определить, обоснованы ли мои страхи или это просто заблуждение. Загляни Хартманну в голову, прочти его – и потом действуй.

– Грег Хартманн – мой друг. Я не читаю друзей. Я даже тебя не читаю.

– Я разрешаю тебе это сделать. Если это поможет тебя убедить.

– Отлично. Похоже, ты в панике.

– Да. Хартманн… это зло.

– Странное слово для такого приверженца диалектического материализма.

– И тем не менее оно точное.

Тахион покачал головой и, уйдя в спальню, выдвинул ящик и стал искать чистое белье. Он ощущал Джорджа у себя за спиной: тучное раздраженное присутствие.

– Я тебе не верю.

– Нет: ты не хочешь мне верить. Принципиальная разница. Что тебе известно о раннем периоде жизни Хартманна? Его путь по этому миру усеян цепью таинственных смертей и разбитых жизней. Его школьный тренер, его сосед по университетскому общежитию…

– Ну да, ему пришлось оказаться там, где творилось насилие. Это не делает его тузом. Или ты хотел бы, чтобы его осудили за совпадения?

– А как насчет политика, которого похищали дважды – и оба раза он сбегал при таинственных обстоятельствах?

– А что там таинственного? В Сирии Кахина восстала против брата и зарезала его. В результате мы сбежали. В Германии…

– Я сотрудничал с Кахиной.

– ЧТО?!

– Когда только оказался в Америке. Гимли тоже, этот несчастный дурень. И вот теперь Гимли мертв, а Кахина исчезла. Боюсь, что она тоже мертва. Она приехала в Америку, чтобы разоблачить Грега Хартманна.

– Если верить тебе.

– Тахион, я тебе не лгу.

– Нет. Ты просто говоришь мне ровно столько, сколько тебе удобно.

– Гимли об этом подозревал – и он мертв.

– Так это теперь Грег виноват в Тифозном Кройде? Гимли убила болезнь, а не Грег Хартманн!

– А Кахину?

– Покажи мне труп. Предъяви мне доказательства.

– А как насчет Германии?

– А что Германия?

– Там операцию возглавлял один из лучших агентов ГРУ, и он обратился в бегство, словно новобранец. Говорю тебе: им манипулировали!

– Ты мне говоришь! Ты мне говоришь?! Ты ничего мне не говоришь. Одни обвинения и инсинуации. Ничего, что подтверждало бы эти фантастические заявления.

– Ну, что тебе стоит его проверить? Прочти его и докажи, что я ошибаюсь!

Тахион упрямо сжал губы.

– Ты боишься! Боишься, что мои слова окажутся правдой. Это не такисианская честь и сдержанность. Это трусость!

– Очень мало кому было бы позволено сказать мне такое и остаться жить. – Тахион натянул рубашку и продолжил сухим, почти лекторским тоном: – Будучи тузом, ты должен был бы принять во внимание политическую обстановку. Предположим на минуту, что ты прав и Грег Хартманн действительно скрытый туз. Ну и что? Нет ничего подозрительного в том, что человек, имеющий политические амбиции, не афиширует свою принадлежность к диким картам. Это не Франция, где быть тузом – это высший шик. Ты осуждаешь его за то, что он хранит тайну, которую ты и сам не разглашал всю свою жизнь?

– Он убийца, Тахион. Я это знаю. Вот почему он скрывается.

– Гончие псы уже близко, Джордж. Они уже хватают нас за пятки. Скоро они захотят крови. Грег Хартманн – наша единственная надежда на то, чтобы сдержать ненависть. Если мы очерним Хартманна, мы расчистим путь Барнету и его радикалам. У тебя все будет хорошо. Ты можешь прятаться за своим незаметным и ничем не примечательным лицом. А как другие? Как мои приемные дети – ублюдки, которые ждут в парке и чье уродство очевидно всем? Что мне им сказать? Что человек, который защищал и поддерживал их в течение двадцати лет, – это воплощение зла и должен быть уничтожен, потому что он может оказаться тузом… и еще потому что скрывал это?

Округлив глаза, Тахион обдумывал новую мысль, которая пришла ему в голову только что.

– Боже! Может, тебя именно за этим сюда прислали? Устранить кандидата, которого боятся в Кремле. Если Хартманн станет президентом…

– Что за глупости! Ты увлекся дешевыми детективами? Я бежал, спасая свою жизнь! Даже в Кремле меня считают погибшим.

– Как я могу тебе верить? С чего мне тебе доверять?

– Только ты сам можешь ответить на эти вопросы. Что бы я ни говорил и ни делал, это тебя не убедит. Я скажу только одно: мне хотелось бы надеяться, что в течение прошедшего года ты хотя бы удостоверился в том, что я тебе не враг.

Поляков направился к двери.

– И все?

– Не вижу смысла продолжать этот бесплодный разговор.

– Ты заявляешься сюда, спокойно объявляешь, что Грег Хартманн – туз-убийца, а потом преспокойно удаляешься?

– Я сказал тебе все, что знаю. Теперь решать тебе, Танцор. – Он секунду постоял, словно борясь с самим собой, а потом добавил: – Но если ты не будешь действовать, учти: я буду.

Перейдя улицу, Джек сообразил, что ему не обязательно и дальше терпеть июльскую жару: можно вернуться в «Мариотт» через пассаж «Пичтри». Кондиционированный воздух моментально принес облегчение. Он поднялся на эскалаторе на верхний этаж и лицом к лицу столкнулся с группой «Харизматические католики за Барнета»: повесив на грудь и спину плакаты с портретом своего кандидата, они ходили кругами, перебирая четки и распевая «Богородица, Дева, радуйся». «ОСТАНОВИТЬ НАСИЛИЕ ДИКИХ КАРТ!» – призывали некоторые транспаранты. Это было новой обложкой лозунга «Отправить дикие карты в концентрационные лагеря».

«Странно, – подумал Джек. – Барнет объявляет римско-католическую церковь инструментом Сатаны, а они здесь за него молятся».

Он прошел мимо демонстрантов. Пот у него на лбу постепенно охлаждался. Двое негритят с массой значков Джесси Джексона перебрасывались большими пенопластовыми планерами. Делегаты в смешных шляпах ломились в рестораны в поисках завтрака.

Один из планеров пролетел мимо Джека в направлении пешеходной дорожки. Джек ухмыльнулся и выхватил его из воздуха, не дав упасть. Он уже заводил руку, чтобы бросить планер обратно владельцу, как вдруг замер, изумленно глядя на него.

Пенопластовый планер был сделан в форме Соколицы, распахнувшей крылья почти на полметра. Знаменитые груди, на которые Джек неоднократно взирал на борту того самолета, который с легкой руки журналистов прозвали «Крапленой колодой», были любовно изображены во всех подробностях. Только хвостовая часть – видимо, в связи с требованиями аэродинамики – оказалась лишенной анатомической точности. На хвосте мелкими буквами было написано: «Планеры «Летающие тузы». Собери все!»

Джеку стало интересно, получает ли Соколица проценты с продаж. Два паренька стояли шагах в пятнадцати, дожидаясь свой планер. Джек снова взмахнул рукой и сделал бросок – точно такой, какой когда-то наработал, играя в гандбол, и добавил чуточку своей силы. Вокруг его тела на секунду вспыхнуло едва заметное золотое сияние. Планер стрельнул по прямой через весь пассаж, жужжа в полете, словно насекомое.

Парнишки изумленно посмотрели сначала на планер, потом на Джека, а потом снова на планер. А потом сорвались с места и бросились следом за своей Соколицей.

На Джека глазели. Он вдруг почувствовал пьянящий прилив оптимизма. Возможно, возвращение к публичной жизни будет не таким уж страшным. Он рассмеялся и снова быстро зашагал по пассажу.

По дороге ему встретился продавец планеров с выставленными на раскладном лотке образцами товара. Джек узнал Летателя и самолет Джетбоя. Там же оказался и предмет в форме летающей тарелки, который явно должен был изображать Черепаху.

Джек предъявил оцепившим «Мариотт» полисменам свой пропуск и вошел в огромное пещероподобное фойе. В «Мариотте» располагалась штаб-квартира Хартманна, так что почти на всех, кого он видел, оказалась символика Хартманна. Планеры «Летающие тузы», которые запускали с галереи наверху, делали отчаянные виражи у них над головами. Кто-то невидимый играл на губной гармошке сигнал к атаке.

Джек подошел к стойке узнать, нет ли для него каких-нибудь сообщений. Чарльз Девон просил ему позвонить – как и одна из тех звездочек. Джек попытался вспомнить которая. Может, Бобби? Та, грудастая и рыжая? Или та блондинистая девица, которая полвечера рассказывала о своих дорогих зубных имплантатах и демонстрировала комплекс упражнений против целлюлита?

Все равно на этом съезде времени для личной жизни не будет.

Джек засунул записки в карман и отвернулся от стойки. Планер «Летающий туз» закрутился на полу у его ног. Он механически наклонился, чтобы его поднять, – и разглядел белый шарф, летный шлем и кожаную куртку.

Джек застыл, глядя на планер у себя в руке. «Привет, Эрл!» – подумал он.

На какое-то время он поверил, что все действительно будет хорошо. С Тахионом он заключил перемирие. Может, Грегу Хартманну удастся уговорить старых консерваторов вроде Хирама Уорчестера. Может, все остальные забыли и Четырех Тузов, и КРААД, и предательство Джека. Может, ему можно оказаться на виду и сделать что-то стоящее, ничего не испортив и не получая напоминаний о прошлом.

«Образумься, деревенский мальчик». Забавно – спустя столько лет он по-прежнему совершенно точно знает, что сказал бы Эрл Сэндерсон. Джек выпрямился во весь рост и устремил взгляд поверх голов толпы, гадая, нет ли среди них кого-то, кто намеренно заставил планер упасть именно здесь, кто хотел напомнить ему о том, что не все забыто. Видит бог: Джек наверняка выглядел ужасно глупо, сутулясь над игрушечным планером – с написанным на лице чувством вины и с зажатым в руке изображением своего друга и жертвы.

«Прощай, Эрл, – подумал он. – Береги себя».

Он замахнулся и запустил планер. Взлетая под портик, он зажужжал и, набирая высоту, исчез из вида.

Грег ощущал голод.

Это чувство не имело никакого отношения к политике или к ожиданию того, что к концу недели он вполне может стать кандидатом от демократов.

Заходя в лифт «Мариотта» и направляясь на завтрак с Джеком Брауном и Хирамом Уорчестером, он ощущал напалмом обжигающий кишки голод как пульсирующее разрушение, которое не перебить круассанами и кофе.

Этим голодом был Кукольник, требовавший боли. Видимо, тень внутренней борьбы отразилась на его лице. Его помощник, Эми Соренсон, подалась к нему и нерешительно коснулась его плеча:

– Сэр?..

Билли Рэй, возглавивший его охрану на этом съезде, от дверей лифта оглянулся через плечо своего безупречно белого мундира Карнифекса. Грег изобразил зевок и привычно улыбнулся.

– Просто устал, Эми. Больше ничего. Кампания получилась долгая, а эта неделя будет еще более долгой. Выпью несколько чашек кофе – и буду в порядке. Буду готов встретиться с толпами.

Эми широко улыбнулась. Билли Рэй снова устремил серьезный взгляд на дверь, не обращая внимания на огромное и совершенно фантастическое фойе отеля «Мариотт Маркиз».

– У Эллен ничего не случилось?

– Нет-нет. – Грег смотрел, как к ним приближается пол вестибюля. Большой пенопластовый планер по медленной спирали спускался мимо них к переполненному ресторану. Когда лифт разминулся с игрушкой, Грег увидел, что ее тело – это тело женщины с птичьими крыльями. Лицо оказалось подозрительно похожим на Соколицу. Заметив первый планер, Грег увидел, что по фойе кувыркается еще несколько. – После первого триместра у нее токсикоза не было ни разу. У нас обоих все в порядке. Мы просто устали.

– Вы мне не говорили, кого хотели бы – мальчика или девочку?

– Это не важно. Был бы здоровым.

Указатели этажей мигали. Из-за смены давления у Грега заложило уши. У него в голове Кукольник огрызнулся: «У тебя не все в порядке! Выпью несколько чашек кофе!. .» Его сожитель излучал отвращение. «Знаешь, сколько я уже жду? Знаешь, сколько времени прошло?»

«Заткнись. Сейчас ничего сделать нельзя».

«Тогда позаботься, чтобы скоро можно было. Скоро, ты меня слышишь, Грегги?»

Грег загнал свою способность обратно в клетку. Это далось ему нелегко. Кукольник сопротивлялся, его ярость была царапающим, неотступным присутствием. Он тряс прутья клетки.

В последнее время он постоянно тряс эти прутья.

Проблема возникла в последние несколько месяцев. Поначалу сбои случались редко – и он считал их странной случайностью, отклонением, которое он списывал на усталость, вызванную долгой кампанией. Однако это стало происходить все чаще и чаще.

Мысленная стена воздвигалась между Кукольником и его жертвами. Как раз в тот момент, когда он собирался напитаться темными и злыми чувствами, его отрезало, заталкивало назад какой-то внешней силой. Кукольник злобно выл, а его связь с марионеткой рвалась.

Грег надеялся, что проблема исчезнет, но вместо этого она только усугублялась. В последние несколько недель стена воздвигалась всякий раз, как Кукольник делал попытку питаться. А недавно он начал ощущать злорадный смех, сопровождавший это вмешательство, – слабый шепчущий голос на самой грани слышимости.

«Потяни еще чуть-чуть, и я покажу тебе настоящую марионетку. Я продемонстрирую тебе, кому из нас принадлежит власть!»

Воплощенная способность на мгновение ускользнула от Грега, бросая ему вызов. Грег мысленно приказал ей замолчать, но она орала на него все то время, пока он снова окружал ее мысленной клеткой. Кукольник ярился и плевался. «Это ты марионетка! Слышишь? Я тебя сломаю! Понял? Тебе это нужно не меньше, чем мне. Если я умру, ты тоже умрешь. Без меня ты ничто!»

Грег вспотел от напряжения – но победил. Закрыв глаза, он привалился к стенке лифта, который как раз остановился, достигнув первого этажа. Кукольник внутри него погрузился в мрачное молчание. Эми наблюдала за ним с тревогой.

Двери открылись – и на них нахлынула прохлада и шум фойе. Некоторые из толпящихся здесь – большинство со значками и шляпами Хартманна – заметили его и с радостными воплями рванулись в его сторону. Ожидавшие кандидата агенты Секретной службы умело вышли вперед, отрезая его от сторонников. Грег помахал руками и заулыбался. Они принялись скандировать: «Хартманн! Хартманн!» Звуки эхом разносились по фойе.

Эми тряхнула головой:

– Настоящий цирк!

Рэй повел Грега в отдельный кабинет, где ему предстояло встретиться с Хирамом и Брауном, а сам занял место снаружи у дверей. Грег вошел. Кондиционер здесь работал еще интенсивнее, чем в фойе. Он содрогнулся и начал растирать себе плечи. В кабинете оказался только Джек Золотой Мальчик: красивый высокий мужчина, который словно ни на один день не постарел за те сорок лет, что прошли со времени деятельности Четырех Тузов. Он по-прежнему выглядел как кинозвезда, которой когда-то и был. Он встал, приветствуя Грега. Браун казался невеселым, что было совершенно неудивительно. Грег не рассчитывал на то, что Джека вдохновит эта попытка примирения. Откровенно говоря, Грегу было начхать на то, радуется ли Джек: он намерен был добиться, чтобы эти двое помирились, по крайней мере, для публики.

– Сенатор, Эми, доброе утро, – сказал Браун. Он чуть дольше задержал взгляд на Эми. Это тоже не слишком удивило Грега: он был в курсе их связи. Кукольник знал множество секретов. – Как Эллен?

– С каждым днем все круглее, – ответил Грег. – И очень устает. Как все мы.

– Да уж, мне это знакомо. Готовы начать схватку?

– А я считал, что она уже началась, Джек, – отозвался Грег.

По контрасту с дружелюбным тоном Брауна его голос звучал мрачно и раздраженно. Он заставил себя улыбнуться.

Браун бросил на Грега странный взгляд, но со смехом сказал:

– Да, наверное. Вы ведь знаете калифорнийцев: хорошо хоть, что у всех были сбиты биоритмы. Я почти всю ночь занимался вашими неприсоединившимися. По-моему, мы это дело уладили. Послушайте, я считал, что здесь будет Уорчестер.

– А ты его этим утром не видел?

Грег с досадой нахмурился.

– Пока нет. А пропускать трапезу не в его стиле, хотя, наверное, он принесет еду с собой: как я слышал, даже «Белло Мондо» не отвечает его запросам. – Он поморщился и пожал плечами. – Угу, я знаю, что этот завтрак был задуман для того, чтобы мы с ним помирились, и я это ценю: мне тоже этого хотелось бы. Но, возможно, Хирам не настолько великодушен, как вам казалось.

– Не думаю, Джек.

Джек адресовал Грегу кривую горькую улыбку.

– Но он не подавал вам тарелку с тридцатью серебряными десятицентовиками.

– Эми… – начал Грег.

– Уже ушла, сэр, – откликнулась его помощница. – Я его найду или умру от голода, но не отступлю. Оставьте мне рогалик, ладно?

Когда она вышла, Грег повернулся к Брауну.

– Ладно, мы не будем ждать и начнем есть. Если Хирам появится – то появится. – Его слова опять прозвучали более резко, чем он планировал. Ему было не до игр: Кукольник так и рвался на волю. Браун снова смотрел на него странно, но, не дав тузу времени заговорить, Грег тряхнул головой и справился с раздражением. – Господи, это прозвучало отвратительно. Извини, Джек. Я сегодня сам не свой. Показывай мне, где тут кофе.

Джек был удивлен. Никогда раньше в присутствии Грега Хартманна он неловкости не испытывал. Однако сегодня он сидит лицом к лицу с этим человеком, которого он надеялся видеть следующим президентом, с человеком, уговорившим его покончить с затворничеством и присоединиться к его предвыборной кампании, – и ощущает, что чего-то недостает.

«Я просто устал, – подумал Джек. – И Грег тоже. Никто не способен сохранять харизму постоянно».

Он налил себе кофе. Чашка звякнула о блюдце. Похмелье, наверное, – или нервы. Если бы Грег не попросил об этой встрече, он не пришел бы.

– Я видел на улице машину с нацистами, – сказал он. – С нацистами в военной форме.

– Ку-клукс-клан тоже здесь. – Хартманн покачал головой. – Тут потенциал для серьезной конфронтации. Крайне правые любят такое: это привлекает к ним внимание публики.

– Хорошо, что Черепаха здесь.

– Да. – Хартманн пристально на него посмотрел. – Ты с Черепахой не был знаком?

Джек вскинул руку:

– Прошу вас! – Он улыбнулся, чтобы спрятать нервозность. – Давайте ограничимся одним примирением в день, ладно?

Хартманн нахмурился:

– У тебя с ним какие-то проблемы?

Джек пожал плечами:

– Насколько я знаю, нет. Я просто… вроде как ожидаю, что будут.

Хартманн шагнул к Джеку и положил руку ему на плечо. В его взгляде появилась озабоченность.

– Ты комплексуешь, Джек. Ты считаешь, что все будут настроены против тебя из-за твоего прошлого. Тебе следует открыться, позволить окружающим тебя узнать.

Джек уставился на кофе, который перемешивал, и вспомнил о том, как спиральный спуск Эрла Сэндерсона завершился крушением у его ног.

– Хорошо, Грег, – сказал он, – я попытаюсь.

– Ты играешь в моей кампании важную роль, Джек. Ты возглавляешь калифорнийскую делегацию. Я бы не выбрал тебя, если бы ты не годился для этой роли.

– Вас из-за меня могут критиковать. Я вас предупреждал.

– Ты – важная фигура, Джек. Ты символизируешь нечто дурное, случившееся очень давно, – нечто, чего мы стремимся снова не допустить. Остальные из Четырех Тузов стали жертвами, но и ты тоже был жертвой. Они заплатили тюремным заключением, изгнанием или своей жизнью, а ты… – Хартманн одарил его своей мальчишеской полуизвиняющейся улыбкой, – …может, ты заплатил самоуважением. Кто скажет, не важнее ли это по большому счету? Их мученья закончились, а твои – нет. По-моему, счеты давным-давно закрыты и все заплатили слишком дорого. – Он сжал Джеку плечо. – Ты нам нужен. Ты нам важен. Я рад, что ты с нами.

Джек воззрился на Хартманна. Это циничное высказывание звучало у него в голове погребальным звоном. Неужели Грег серьезно может поставить жизнь, здравый рассудок и тюрьму вровень с его собственной никчемной потерей самоуважения?

Наверняка за своей маской искренности Хартманн смеется – издевается над ним!

Джек тряхнул головой. С момента их встречи на «Крапленой колоде» Хартманн стал человеком, которому удавалось примирить Джека с самим собой. Сказанное им сейчас мало чем отличалось от того, что он говорил Джеку прежде. Тем не менее сейчас это высказывание казалось бездумной позой политикана, а не словами искреннего друга.

– Грег, что случилось? – невольно вопросил Джек.

Хартманн опустил руку и отвернулся.

– Прошу прощенья, – сказал он, – немного перенапрягся.

– Вам нужен отдых.

– Думаю, он нам всем не помешал бы. – Хартманн откашлялся. – Чарльз сказал, что ты вчера очень нам помог.

– Просто обеспечил нескольким конгрессменам выпивку и трах.

Хартманн хохотнул.

– Чарльз сообщил мне их имена и телефоны их номеров в отеле. Как только мы позавтракаем, я им буду звонить. Возможно…

Дверь открылась. Джек вздрогнул, проливая кофе. Он повернулся и увидел – не Хирама Уорчестера, а Эми. Стыдясь своей нервозности, Джек потянулся за салфеткой.

– Извините, что прерываю вас, джентльмены. Мне только что позвонили из Джокертауна. Возникла потенциальная проблема. Только что в Нью-Йорке нашли убитой Кристалис. При этом были задействованы способности тузов.

Джек почувствовал изумление. Он несколько месяцев провел рядом с Кристалис на «Крапленой колоде», и хотя никогда не мог чувствовать себя в ее обществе непринужденно – органы и мышцы, видимые сквозь прозрачную кожу, слишком остро напоминали Джеку о том, что он видел во время Второй мировой и в Корее – он чисто абстрактно восхищался тем, как Кристалис живет со своим уродством, ее культурной речью, мундштуком, старинными игральными картами и суховатыми манерами.

Лицо Хартманна окаменело. Когда кандидат в президенты заговорил, голос его звучал напряженно:

– Какие-нибудь подробности известны?

– Похоже, забили до смерти. – Эми поджала губы. – Барнет сможет устроить из этого пропаганду: это очередная «разнузданность диких карт», которой необходимо положить конец.

– Я ее хорошо знал, – выдавил из себя Хартманн.

Его похожее на маску лицо казалось странным для человека, который всегда был таким открытым со своими друзьями. Джек задумался, нет ли у этой смерти каких-то аспектов, которые ему не известны.

– Тони Кальдероне прилетел вчера поздно вечером, – сказала Эми. – Может, вам стоит поручить ему подготовить заявление на случай, если Барнет попытается это использовать.

Хартманн вздохнул.

– Да, придется. – Он повернулся к Джеку. – Джек, боюсь, что мне придется тебя оставить.

– Мне уйти?

В устремленном на Джека взгляде Хартманна снова появилась озабоченность.

– Я был бы очень тебе благодарен, если бы ты остался. Вы с Хирамом Уорчестером – два моих самых выдающихся сторонника. Если бы вам удалось уладить ваши разногласия, это очень много для меня значило бы.

Джек на секунду задумался о том, удалось ли Иуде Искариоту и святому Павлу уладить свои разногласия.

Он вздохнул. Рано или поздно через это пройти придется.

– У меня к Уорчестеру претензий нет, Грег. Это у него ко мне они есть.

Хартманн улыбнулся.

– Вот и хорошо, – сказал он.

Он снова поднял руку и сжал Джеку плечо.

После того как Хартманн с Эми ушли, кабинет резко опустел. Джек смотрел, как на столе стынет завтрак.

Планер Эрла у него в голове падал снова и снова.

9.00

– Сара, – сказал Рикки Барнс, – тебе надо бросить всю эту историю с Хартманном. У тебя крыша едет. У тебя развивается навязчивый невроз.

Они сидели за круглым столиком, застеленным зеленой клетчатой клеенкой, у окна «Ле Пип». На улице группа делегатов из какого-то сельскохозяйственного штата в аляповатых галстуках ехала вниз по выложенным плитками внутренностям торгового центра «Пичтри» в направлении вестибюля отеля «Хайатт». Вокруг другие делегаты сражались с декоративными папоротниками за место, пытаясь подкрепиться низкокалорийной «новой яичной кухней». Им приходилось выбирать между ней, фастфудом и ресторанами отеля, где все места были зарезервированы до конца столетия.

– По словам «Роллинг стоунз», это болезнь века, – ответила Сара Моргенштерн, разламывая омлет вилкой.

В этот день ее волосы цвета инея были зачесаны слева направо. На ней было простое розовое платье, доходившее до колен, черные капроновые чулки и белые туфли на танкетке.

Барнс отправил в рот кусок омлета с тофу и шпинатом. Пиджак его строгой двойки висел на спинке стула. Белая рубашка и подтяжки делали его похожим на пастора-методиста времен «Пожнешь бурю», но круглые очки в тонкой золотой оправе выбивались из этого образа.

– Оно соревнуется со СПИДом, – сказал он. – Но будем говорить серьезно – ты оказалась далеко от своей привычной джокертаунской сферы. Всем тем, что будут на этой неделе сообщать из Атланты, станет заниматься Вашингтонское бюро, а там не будут относиться к твоим заскокам с той же снисходительностью, что в нью-йоркском. Сенатор Грег – любимчик «Пост». Можно подумать, он личное творение Кэти Грэм. Начальству не понравится, если ты начнешь швырять в него камнями.

– Мы журналисты, Рикки, – возразила она, подаваясь вперед, словно собралась дотронуться до его руки, лежащей рядом с тарелкой. Белые пальцы замерли в считаных миллиметрах от светло-шоколадных. Рикки на это не отреагировал. Он был ее давним другом, несколько лет назад посещал ее семинар по журнализму в Колумбийском университете и знал, что ее сдержанность не имеет никакого отношения к цвету его кожи. – Мы должны говорить правду.

Рикки покачал своей продолговатой ухоженной головой.

– Сара, Сара! Ты же не настолько наивна! Мы говорим то, чего хотят наши владельцы или наши коллеги. И если правда некстати придется между этими двумя запросами, то сторонников у нее окажется мало. И потом – что есть истина, как спросил человек, умывший руки?

– Истина в том, что Грег Хартманн – убийца и чудовище. И я выведу его на чистую воду.

Когда Хирам Уорчестер вошел в кабинет, Джек вздрогнул и уже принялся было вставать, но потом решил этого не делать. Он снова откинулся на спинку стула, держа чашку кофе и сигарету. Они с Хирамом вместе были на «Крапленой колоде», и хоть и не могли считаться друзьями, но в формальностях нужды не было.

Казалось, Хирам не спал всю ночь. Он молча направился к сервировочному столу, взял тарелку и принялся ее наполнять.

Джек почувствовал, что у него намокают от пота волосы. Его пульс то и дело менял ритм. Он возмущенно спросил себя, какого черта так нервничает, и глубоко затянулся сигаретой.

Хирам долго наполнял свою тарелку. Джеку даже стало казаться, что его дикая карта неожиданно изменилась, придав ему невидимость.

Хирам повернулся, жуя пирожок с таким видом, словно не ощущал его вкуса, и уселся напротив Джека. На самолете он использовал свое управление силой тяжести для того, чтобы сильно уменьшать свой вес, что придавало ему странную быстроту и ловкость. Похоже, сейчас он этого не делал. Он устремил на Джека потухшие глаза.

– Браун, – сказал он, – эта встреча – не моя идея.

– И не моя.

– Ты был моим героем, знаешь ли. Когда я был мальчишкой.

«Нам всем рано или поздно приходится взрослеть», – подумал Джек, но решил не произносить это вслух. Пусть выговорится.

– Я сам никогда не пытался быть героем, – продолжил Хирам. Джеку показалось, что он довольно давно обдумывал эту речь. – Я толстый владелец ресторана. Моего портрета не было на обложке «Лайф», я не играл главной роли в художественном фильме. Но я всегда был верен своим друзьям.

«Ну и молодец, приятель». На этот раз Джек чуть было не произнес эти слова. Однако он вспомнил Эрла Сэндерсона, летящего к полу в фойе «Мариотта», и снова промолчал.

Он сморгнул с глаз капельки пота. «Зачем я это с собой творю?» – спросил он себя.

Хирам продолжал говорить лишенным всякого выражения голосом:

– Грег сказал мне, что ты хорошо поработал в Калифорнии. По его словам, мы пропали бы без поддержки знаменитостей и тех денег, которые ты обеспечил. Я благодарен за это, но благодарность – это одно, а доверие – совсем другое.

– Я бы в политике никому не доверял, Уорчестер, – проговорил Джек и моментально задумался над тем, настолько этот модный цинизм соответствует истине. Ведь он же доверяет Грегу Хартманну, знает, что тот по-настоящему хороший человек, и хочет его победы на выборах сильнее, чем хотел чего бы то ни было за последние тридцать лет.

– Важно, чтобы Грег Хартманн победил на этих выборах, Браун. Лео Барнет – настоящий исламист в американском костюме. Помнишь Сирию? Помнишь, как джокеров на улицах забивали камнями? – Глаза Хирама странно вспыхнули. Он поднял руку и сжал ее в кулак, забыв о том, что держит в ней полпирожка. – Вот что здесь решается, Браун. Они готовы на все, чтобы нам помешать. Они будут подкупать, очернять, соблазнять, применять силу. И где окажешься ты, Браун? – Он уже почти кричал. – Где ты окажешься, когда они по-настоящему тебя прижмут?

Внезапно вся нервозность Джека исчезла. Его охватил холодный гнев. С него хватит!

– Ты… там… не был! – проговорил Джек.

Хирам замолчал и только теперь заметил тесто, выдавившееся между его пальцами.

– Ты… там… блин… не был!

Слова со скрипом выходили из того места в сознании Джека, которое представлялось ему сумеречным кладбищем, – из места без тепла, из бескрайней равнины пожухшей травы с серыми камнями, отмечавшими кончину Эрла, Блайз, Арчибальда Холмса, всех парней, знакомых ему по Пятой дивизии, всех, кто погиб при переправе через Рапидо, всех тех крошечных фигурок, пригоршнями праха развеянных обстрелом при Кассино…

Джек встал и отшвырнул сигарету.

– Для негероя ты умело произносишь речи, Уорчестер. Может, тебе стоит податься в политику?

Быстрыми яростными движениями Хирам стирал салфеткой тесто с пальцев.

– Я говорил Грегу, что тебе нельзя доверять. Он сказал мне, что ты изменился.

– Может, он прав, – сказал Джек, – а может, ошибается. Вопрос в том, что ты можешь с этим поделать?

Хирам бросил салфетку и тяжело поднялся на ноги – бледная гора, готовящаяся к бою.

– Я могу сделать то, что должен сделать! – резко заявил он. – Это слишком важно!

Джек ощерился зубы в волчьей усмешке.

– Ты этого не знаешь. Тебя не испытывали. Тебя там не было. – Он издал странный смешок: так аристократ из исторического фильма смеется над стоящими под стенами замка крестьянами. – Про меня все знают, Уорчестер, но тебя еще не прижимали. Тебя никто не просил предать твоих друзей. Ты там не был и не знаешь, что сделаешь, пока этого не случится. – Он снова улыбнулся. – Можешь мне поверить.

Под улыбкой Джека Хирам буквально завял. А потом этот крупный мужчина вдруг побледнел и, к вящему изумлению Джека, пошатнулся и завалился назад. Из кресла, в которое Хирам рухнул, во все стороны разлетелись пружины. Он потянул себя за воротник, словно задыхаясь, и открыл на шее болезненную язву.

Джек был потрясен. Гранитная скала оказалась настоящим желе!

И тут внезапно Джек ощутил страшную усталость. Виски пульсировали остатками похмелья. Ему больше не хотелось смотреть на Хирама.

Он направился к выходу.

У двери он остановился.

– Я пришел сюда ради Грега, – сказал он. – Полагаю, ты тоже. Так что давай скажем Грегу, что мы теперь хорошие друзья, и будем делать то, что должны делать. Договорились?

Хирам, продолжавший оттягивать воротник, молча кивнул.

Джек вышел в коридор и закрыл за собой дверь. Он ощущал себя школьным задирой, насевшим на жирного одноклассника.

Из дальнего конца коридора донеслись хриплые крики делегатов, только что приехавших в город. Джек направился в их сторону.

10.00

Грег устал от разговоров с теми делегатами, которым Джек прошлой ночью нашел баб. Он устал выражать энтузиазм. Алекс Джеймс был его марионеткой с самого начала кампании. Большинство агентов Секретной службы, приставленные к Грегу, Кукольника не заинтересовали: они были слишком исполнительны и не обладали теми скрытыми недостатками, которые служили ему пищей. А вот Алекс… ему каким-то образом удалось пройти массу психологических тестов и проверок его прошлого и окружения. Душа Алекса, как и душа Билли Рэя, имела аппетитную прослойку садизма, приправленную гнилостной потребностью демонстрировать свою власть и злоупотреблять ею. Если бы его не трогали, он, возможно, просто чересчур рьяно исполнял бы свои обязанности, с излишней резкостью оттеснял бы посторонних, предпочитая идти на конфронтацию, а не снимать конфликт. Никто ничего не заметил бы.

Однако Кукольник знал. Кукольник видел все трещины на лаковом покрытии души – и знал, как превратить едва заметные трещины в настоящие зияния.

Грег сидел в гостиной своего номера. Телевизор, намертво закрепленный в мебельной стенке, был настроен на канал Си-би-эс: там Дэн Разер освещал открытие съезда. Грег осторожно опустил решетку клетки, удерживавшей Кукольника. Способность рванулась на волю, выискивая Алекса. Грег только что видел агента в коридоре и знал, что Рэй отправил его проверить лестницы. На лестничных клетках часто оказывались посторонние люди: лоббисты, пытающиеся пробраться на этажи кандидатов, репортеры, поклонники или просто любопытствующие. Вероятность того, что Алекс кого-нибудь там обнаружит, была высокой. Кукольник потянулся и нырнул в знакомую нишу в голове у агента.

«Наконец, – вздохнула сила. – Наконец!»

«Осторожнее, – предостерег Кукольника Грег. – Не забывай, что в последнее время происходит. Действуй аккуратно».

Кукольник огрызнулся:

«Заткнись! Все нормально. Все снова идет по-нашему. О Кристалис наконец-то позаботились. Странница найдет ту куртку, а Маки мы натравили на Даунса. Съезд начался хорошо. Этот мне нужен. Разве ты не чувствуешь голода? Не забывай: если я уйду, ты умрешь со мной. Я об этом позабочусь».

Высказав эту угрозу, его способность отвернулась, полная алчности. Через Кукольника Грег почувствовал, как в Алексе поднялась волна предвкушения. Он знал, что это значит: охранник кого-то обнаружил. Грег мог себе представить происходящее: наверное, там оказался какой-нибудь парнишка-натурал в блеклых джинсах и футболке, увешанной крупными значками «Хартманн в 88», и в дешевой джокертаунской маске на своем совершенно нормальном лице. Алекс уставится на него, держа руку слишком близко к выпуклости кобуры под спортивной курткой, громко гаркая приказы.

Кукольник взрезал матрицу эмоций Алекса, отсекая плотные синие слои долга и темно-коричневые узы морали, добираясь до оранжево-красной жилы маниакальной жестокости. Кукольник питал ее, усиливая и распаляя. Она легко вспыхнула. Пора!

(Сейчас Алекс уже орет, напрягая шейные жилы, а щеки у него стали багровыми. Он выбросит руку вперед, сграбастает футболку, заставив значки загреметь жестянками, и начнет трясти парня, как нашкодившего щенка. Маска упадет на пол и сомнется под подошвой дорогого башмака Алекса.)

«Да!» Кукольник смаковал эмоции – и Грег ощущал их вкус вместе с ним. Тут была чистая ярость, обещавшая настоящий пир. Кукольник жадно наклонился к ней, еще сильнее взвинчивая эмоции, еще немного усиливая сигнал…

(Алекс замахнется и отвесит пареньку пощечину, заставив голову мотнуться в сторону. Из рассеченной губы потечет кровь, а паренек вскрикнет от страха и боли, внезапно перепугавшись.)

…И это произошло снова. В голове у Грега постороннее вмешательство ощущалось как холодная обсидиановая стена, воздвигшаяся между ним и Алексом и отбросившая Кукольника назад.

Способность внутри Грега взвыла от бессилия и ярости, кидаясь на стену снова и снова – и каждый раз отлетая назад. Грег услышал за стеной смех и все тот же тихий голос.

Вот только на этот раз – на этот раз он смог разобрать слова.

«Ты гребаный сукин сын, Хартманн, но я наконец-то нашел способ тебя свалить, правда? Я нащупал твою слабину, дружище Грегги! Я отыскал у тебя внутри твоего гребаного дружка, того туза, которым ты бил меня, и Мишу, и Моргенштерн, и всех остальных. Только теперь твоего туза смогу разыграть я, как когда-то разыгрывал ты. Я не допущу его к его марионеткам, я буду морить его голодом – и что тогда станет с тобой, сенатор? Что будет, когда твоя способность обратится против тебя?»

Слова прекратились, закончившись издевательским смехом.

И Грег с ужасом понял, что узнает этот голос. Он понял, кто находится за этой стеной, – и, похолодев, содрогнулся.

Гимли. Это был Гимли!

«Ты же мертв! – крикнул он вслед голосу. – Ты мертв, твое чучело стоит в музее! Я сам его видел. Тебя убил Тифозный Кройд!»

«Мертв? – Смех зазвучал снова. – Я сейчас действительно кажусь тебе мертвым, Хартманн? Спроси дружка, которого ты держишь у себя взаперти, реально ли я существую. Нет, не мертвый я. Я просто изменился. Мне долго пришлось возвращаться…»

Голос постепенно стих. Стена исчезла.

Кукольник бессвязно вопил у того места, где она только что была.

«Выпусти меня снова! – требовала сила. – Еще не поздно! Алекс…»

«Нет!»

Грег посмотрел на свои руки. Лежащие на коленях пальцы дрожали. Он чувствовал, как под рубашкой у него по спине текут струйки пота. От выброса адреналина отчаянно колотилось сердце. Ему хотелось куда-то бежать, самому заорать во весь голос. Обыденность номера и монотонный голос Разера казались ему насмешкой.

Ему было очень-очень страшно.

«Ты должен меня выпустить! Выбора нет. Нет!»

«Выбора нет, понимаешь?» Кукольник набросился на Грега, вспарывая ему волю. Грег потрясенно ахнул и ощутил, как его собственная личность спадает с него. Его руки сжались в кулаки, и он начал вставать с дивана. Словно робот на непослушных ногах, Кукольник прошел через комнату. Мышцы на лице Грега свело мучительной гримасой, ноги от попыток вернуть себе контроль сводило судорогой. Он беспомощно смотрел, как его пальцы берутся за ручку двери, ведущей в спальню, поворачивают ее и толкают створку…

«Господи, нет!..»

– Грег? – Эллен читала в постели, поставив книгу на округлившийся живот. – Приложи ладонь вот сюда. Малыш все утро меня толкает. – Она повернулась к нему, и на ее аристократическом лице с тонкими чертами появилось удивление. – Грег! Что с тобой?

Он чувствовал, как все его тело дрожит, разрываясь между волей Кукольника и его собственной. Каждая дергала за веревочки, пытаясь полностью перехватить управление. Но стоило Грегу это себе представить, как Кукольник насмешливо фыркнул:

«Мы оба один и тот же человек, знаешь ли! Я просто твой туз, твоя способность. Я делаю то, что нужно, чтобы мы могли выжить. Эллен здесь. Используй ее».

«Нет. Так нельзя».

«Она же просто еще одна жалкая марионетка. Если на то пошло, то послушнее многих. Ее боль годится не меньше других».

«Риск слишком велик. Не здесь и не сейчас».

«Если не здесь и не сейчас, то рискуешь все потерять в любом случае. Давай!»

Грег почувствовал, как его тело делает еще один неуверенный шаг вперед. Его сжатый кулак поднялся. Теперь в глазах Эллен появился настоящий страх. Она закрыла книгу и с трудом села в постели.

– Грег, прошу тебя! Ты меня пугаешь…

Грег полностью отпустил тело, словно эта схватка его измотала. Кукольник торжествующе заорал. И тут, когда Кукольник занес руку для первого удара и предвкушающе расслабился, Грег снова восстал против своей способности. Застигнутый этой атакой врасплох, Кукольник потерял контроль над телом. Игнорируя его рывки и проклятья, Грег затолкал его глубоко – глубже, чем когда-либо за последние годы, – запер мысленную клетку и отправил ее в самый дальний уголок сознания. Только перестав слышать Кукольника, он остановился и вернулся к реальности.

Он стоял у кровати, задыхаясь. Рука все еще оставалась поднятой, Эллен скорчилась, ожидая удара. Грег разжал пальцы и, медленно поднося их к ее лицу, присел рядом с ней. Он почувствовал, как она отпрянула, но расслабилась, когда он начал гладить ее по голове.

– Тебе нечего бояться, милая, – сказал он. Он попытался засмеяться, но услышал в собственном голосе боль. – Эй, я ни за что не стал бы причинять тебе боль, ты ведь знаешь. Ты же мать моего ребенка. Я никогда не сделаю тебе больно.

– Ты казался таким обозленным, разъяренным… На секунду…

– Я неважно себя чувствую. Ничего страшного: кишечные спазмы. Нервы. Думал про съезд. Я уже принял «Маалокс». Сейчас все пройдет.

– Ты меня испугал.

– Извини, Эллен, – проговорил он успокаивающе. – Пожалуйста…

С Кукольником все было бы легко: он без всяких усилий заставил бы ее себе верить, но теперь эта способность стала опасной. Эллен смотрела на него так, словно собиралась еще что-то сказать, но потом медленно кивнула.

– Ладно, – сказала она. – Хорошо, Грег.

Она прижалась к нему. Грег привалился к изголовью кровати. Через тонкие щупальца своей способности он чувствовал, как жена расслабляется и забывает. Беременность заставила ее сосредотачиваться на том, что происходит внутри нее, – все внешнее стало не таким важным. Ей было комфортнее принять его извинения – и она поступила именно так. Однако эта мысль стала для него очень слабым утешением.

«Боже мой, что мне делать?»

Он слышал смех Гимли, бившийся в его голове. Телефон у кровати зазвенел. Грег снял трубку, надеясь, что это поможет прогнать карлика.

– Хартманн слушает.

– Сенатор? – Голос в трубке был взволнованным и прерывистым. – Это Эми. Плохая новость. Говорят, что сегодня будет серьезное сражение по поводу мандатов калифорнийской делегации…

Он едва расслышал ее за оглушающим хохотом Гимли.

После двух стопок водки похмелье у Джека наконец-то прошло. Последний час он провел у себя в номере за телефонными аппаратами: через своего заместителя Эмиля Родригеса он пытался собрать всех своих делегатов и подготовиться к дебатам по поводу платформы, которые должны были пройти завтра. В дверь постучали. Джек пообещал Эмилю перезвонить и открыл дверь. За дверью оказалась Эми с толстой пачкой инструкций в конверте. Ее каштановые волосы были сколоты высоко на макушке.

– Привет, Эми!

Джек тепло ее поцеловал, а потом затянул в номер и попытался поцеловать еще раз. Она отвернулась.

– Не время, Джек. Мы не в Буэнос-Айресе. Здесь мой муж.

Джек вздохнул:

– Значит, ты по делу.

Эми высвободилась из его объятий и поправила синий костюм, который был ей очень к лицу.

– Готовься, – сказала она, – у меня плохие новости.

– Я готов. Я приготовился уже давно.

Эми сморщила носик, реагируя на отвратительную вонь, составленную из смеси табачного дыма, спиртного и не выветрившихся до конца духов. Она присела на край стула и осторожно отодвинула переполненную сигарами пепельницу подальше от себя. Джек придвинул себе стул и уселся на него верхом, глядя на Эми поверх его спинки.

– Что случилось?

– Тебе это очень не понравится. Сегодня будут оспаривать мандаты делегации от Калифорнии.

Джек недоуменно воззрился на нее.

– Люди Джексона решили застать нас врасплох. Они заявляют, что мажоритарная система с правилом, по которому победившая на первичных выборах сторона получает все голоса, по сути своей дискриминационна по отношению к меньшинствам.

– Чепуха, – тут же откликнулся Джек. – В Калифорнии это правило существует столько, сколько я себя помню.

– Это возражение дает им возможность расформировать наш крупнейший блок делегатов – и сделать это под видом борьбы за справедливость.

– Мы соблюдали правила. Мы честно победили на праймериз.

Эми посмотрела на него с досадой.

– Джек! Правила таковы, какими их объявит съезд! Если они отклонят наших делегатов, то положат начало представительским и процедурным сражениям, которые могут все дестабилизировать. Именно это и нужно Джексону, Гору и Барнету: если воцарится хаос, это повысит их шансы на выдвижение кандидатом от партии. Если им удастся поставить нас раком и навязать процедурное поражение до первого голосования, у них появится надежда перехватить дезертиров из нашего лагеря во время второго тура.

– Здорово. Просто здорово.

Странно, он так и не может привыкнуть к тому, что женщины позволяют себе неприличные выражения. Черт, он никак не привыкнет и к тому, что это позволяют себе мужчины!

Порой он особенно остро ощущал себя реликтом.

– Конфронтация сведется к тому, кто лучше знает свод правил и ловчее ими манипулирует. Кто официальный представитель вашей делегации?

Джек беспокойно шевельнулся на стуле:

– Наверное, я.

– Ты хоть как-то разбираешься в процедурных вопросах?

Джек задумался.

– Я был членом множества советов директоров. Ты даже представить себе не можешь, какие фокусы там устраивали на заседаниях.

Эми вздохнула.

– Ты знаком с Дэнни Логаном? Он – официальный представитель нашей кампании. Я хочу, чтобы ты следовал его инструкциям.

– Когда я в последний раз видел Логана, он пьяный валялся у барной стойки в лос-анджелесском аэропорту.

Эми сверкнула глазами и тряхнула головой, убирая с глаз каштановые пряди:

– Даю тебе слово, что сегодня вечером он будет трезв!

Джек подумал и спросил:

– А у нас хватит голосов?

– Непонятно. Дукакис, как всегда, выжидает. Для нас важнее всего суперделегаты. Многие из них – это те конгрессмены и сенаторы, которые пойдут на все, лишь бы не допустить кровавой бани. Они могут проголосовать за нас просто для того, чтобы предотвратить безумие. И, конечно, Грега они знают гораздо лучше, чем Дьюка и Джексона, не говоря уже о Барнете.

– Это просто идиотизм.

– У демократов с тридцать второго года не было съезда, на котором нужен был бы второй тур. Все что-то придумывают по ходу дела.

Джек пристроил подбородок на сложенные руки.

– Я помню тот съезд. Наша семья слушала его по радио. Мы были за Рузвельта. Помню, как мой папка выставил бутыль самогона, когда техасец Джек Гарнер переметнулся от Смита и обеспечил Рузвельту номинацию.

Эми улыбнулась ему:

– Я все время считаю тебя своим молодым… соблазном. Просто не могу представить себе, что ты достаточно стар, чтобы жить в те времена.

– До Грега единственным кандидатом, за которого я голосовал, был Рузвельт на выборах в сорок четвертом, когда я был за морем. До этого я был слишком молод, чтобы голосовать. В сорок восьмом я не смог определиться между Трумэном и Уоллесом, так что вообще не голосовал.

– Ты чуть было не проголосовал за Джорджа Уоллеса? – Казалось, Эми немного шокирована. – Это на тебя не похоже.

Джек почувствовал себя ужасно старым.

– За Генри Уоллеса, Эми. За Генри Уоллеса.

– Ой, извини.

– И чтобы все прояснить окончательно, то упомянутый мной Рузвельт – это Франклин, а не Тедди.

– Это-то я знала! – Она ухмыльнулась. – Как прошла твоя встреча с Хирамом? Или лучше не спрашивать?

Джек покачал головой.

– Очень странно. Не знаю, как ее понимать. – Он посмотрел на нее. – С Уорчестером все в порядке? Я подумал, не болен ли он. Выглядел он нездоровым.

– Э-э…

– У него на шее громадная язва. Я где-то читал, что язвы могут быть симптомом СПИДа.

Эми изумленно захлопала глазами:

– У Хирама?!

Джек пожал плечами:

– Я с ним не знаком, Эми. Единственное, что я понял, – это то, что я его на самом деле не интересую.

– Ну что ж. – Она чуть улыбнулась. – Наверное, это значит, что вы нормально поладили.

– По крайней мере, он больше не преподносил мне десятицентовики.

– Это радует. – Она наклонила голову к плечу и посмотрела на него искоса. – Я сегодня встретила знаменитость. Джоша Дэвидсона. Ты с ним знаком?

– Актера? Что он здесь делает?

– Его дочь в числе наших делегатов. Он здесь как наблюдатель. Я подумала, что вы с ним знакомы: вы ведь оба актеры и все такое.

– Есть и такие актеры, с которыми я не знаком. Честно.

– Он ужасно обаятельный. Очень приятный.

Джек улыбнулся:

– Похоже, у тебя появился несколько более старый… соблазн.

Эми рассмеялась:

– Ну-ну! Может, если бы он сбрил бороду…

– Сомневаюсь. Борода – это один из его фирменных знаков.

Один из телефонов Джека зазвонил. Он посмотрел на батарею аппаратов у себя на столе, пытаясь определить, какой именно его вызывает. Эми встала.

– Мне пора, Джек. Наверное, это Дэнни Логан.

– Угу.

«Процедурная тактика, – подумал Джек. – Чудесно!» Зазвонил еще один телефон. Джек прошел к столу и поднял трубку. Оттуда раздался гудок. Похоже, день будет отвратительный.

11.00

С гнусавым воплем ярости Маки сорвал с покрытой мелкой сыпью стены календарь. На нем между широко раздвинутых женских ног его одобрения – которого, конечно, не последует – ожидали большие и малые губы в обрамлении темных волос и оливковой кожи, а робкая улыбка пуэрториканки парила где-то на заднем плане. Маки выпустил силу в кончики пальцев и провел ими по фотографии. Кусочки женщины разлетелись во все стороны вихрем разноцветных обрывков. Он почувствовал себя немного лучше.

Это было почти не хуже настоящей шлюшки.

Но хотя раздражение Маки можно было приглушить, ничто не изменяло его истинной причины: человека, которого он пришел убить, на месте не оказалось. Маки плохо переносил разочарования.

Может, если он подождет здесь еще немного, Проныра Даунс вернется домой. Он лягнул низкий столик из светлой фанеры, купленный в каком-то дешевом магазинчике, и перешел на кухню. Скандальные газеты, программки скачек и номера «Районных фотоновостей» порхали по комнате подбитыми птицами. Стереоприемник с книжного шкафа из ДСП опрыскивал вытертые швы на спине его кожаной куртки попсовыми мелодиями.

Холодильник напоминал автомобиль пятидесятых годов – большой и надутый, с полосками хромированной стали, давно потерявшими свой поддельный блеск. Агрегату не хватало только радиатора. Маки рванул дверцу на себя. Внутри оказались стопка белых картонок с фастфудом, половина покупного сэндвича, похороненного в пленке и с потемневшим, словно старый синяк, мясом, картонка яиц с сорванной крышкой (два яйца было продавлены, словно их спьяну прижали пальцам, доставая их соседей для похмельного омлета), две шестибаночные упаковки пива и одна с незнакомой крем-содой и пластиковые баночки из-под маргарина, наполненные разной разностью, а в основном плесенью. Там же оказалось несколько серых пластиковых футляров, в которых явно хранилась фотопленка. Их Маки открыл и раскрутил, ликующе заливая сомнительным светом единственной голой лампочки, свисающей с потолка геморройной шишкой.

Он закрыл дверцу, подключил руку и резко провел ею по диагонали. Толстый металл разошелся, рассыпая искры, так что он ощутил приятную вибрацию, которая прошла от его руки до самого члена. Приятнее хорошего металла режется только кожа человека. Он схватился за холодильник и потянул, раскачивая его с силой, неожиданной для столь худосочного кривого тельца, и с приятным грохотом уронил на растрескавшийся линолеум. После этого он перенес свое внимание на шкафы, жавшиеся вокруг мойки, полной грязной заляпанной посуды, от которой исходил мощный фекально-винный запах, такой густой, что хоть ложкой черпай.

Шкафчики были покрыты слоями эмали. Хотя в последний раз их перекрашивали когда-то в незапамятные времена, от них все равно исходил запах краски, смешивающийся с многолетним сигаретным дымом, пропитавшим шкафчики до, по-видимому, все-таки существующей деревянной основы. Эта вонь вполне успешно соревновалась с разлагающейся органикой в мойке. Внутри он обнаружил шестнадцать упаковок чипсов, две банки фасоли (одна из них вскрытая, поставленная обратно и забытая после какого-то давнего приступа жора) и коробка глазированных хлопьев. У Тигра Тони вид был больной. От фасоли разило дохлой кошкой.

– Это Рэнди Сен-Клер. Я скоро снова вернусь к вам с мелодиями вашего города на волне сто семь с половиной. Звоните! – говорил радиоприемник, когда Маки вернулся в гостиную. – А пока новости. Сэнди расскажет нам, как делегаты готовятся к долгой и жаркой летней неделе в Атланте, и добавит новые подробности о геноциде в Гватемале. А еще у нее есть известия о зверском убийстве известной в Джокертауне персоны. Сэнди?»

Он нахмурился. Обидно насчет Кристалис. Человек обещал, что когда-нибудь Маки сам ее уделает. И вот теперь ему никогда не узнать, каково прикоснуться к этому прозрачному мясу.

Это была новая причина для досады, и он снова распалился. Он метался по тесной квартирке, круша все, что ему попадалось, то ликуя, то анализируя: «А вот от этого я почувствую себя лучше». Вандализм как индивидуальное лекарственное средство.

Один из углов кровати опирался на стопку учебников: французский, способы фотопечати, полицейские инструкции по допросу. Покрывала не было. На простыне виднелись разноцветные пятна от человеческой жизнедеятельности того сорта, к которой следует прикасаться, только надев латексные перчатки, а никак не голыми руками. Он начал рвать все в клочья.

Покончив с этим, он снова начал злиться на Даунса. Человеку это не понравится, ничуточки.

Ну что ж: Даунса просто не оказалось дома. Человек не может винить в этом Маки: он тут ни при чем. Идет все в…

Он прошел через стену в коридор.

Как раз в эту секунду дверь напротив и чуть наискосок открылась.

– Говорю же: это те китайцы, – произнесла женщина с тем гнусавым подвыванием, из-за которого все ньюйоркцы напоминали Маки больших мясистых насекомых. – Они приторговывают наркотиками, все. Про них говорили в «Шестидесяти минутах». А этот мистер Даунс – он типа журналист-расследователь с миссией. Наверное, подобрался к ним слишком близко, и тонг прислал людей изгадить его квартиру. Там такой шум – их человек десять, не меньше. С кувалдами и бензопилами.

Она протиснулась в коридор, словно речной буксир, – в халате, кричаще-розовых пушистых тапках и с носовым платком, повязанным поверх бигудей. Баржей за ней следовал управляющий домом. Управляющий оказался негром только чуть выше самого Маки, с усами и сединой в волосах, выбивающихся из-под бейсболки с логотипом Международной выставки в Монреале. На нем был серый комбинезон, заляпанный краской. Он рассеянно кивал женщине, что-то ворча себе под нос и перебирая большую связку в поисках ключа от квартиры Даунса. Он Маки не заметил.

А вот женщина Маки заметила. Она завопила.

Он ухмыльнулся. Ничего более приятного ему сегодня еще не говорили.

Смотритель воззрился на него: на темном лице раззявленный рот был бесформенным розовым пятном. Маки почувствовал, как его пальцы самовольно завибрировали. День все-таки не окончательно испорчен!

Джек увидел странные красные пирамиды, похожие на причудливые звукоизолирующие плиты, которыми был увенчан центр «Омни», и направился в ту сторону. Он заблудился в пассаже «Пичтри», пока искал сигареты, и пошел не туда, где проходил съезд.

«Омни-сентер Теда Тернера» был построен из нового типа стали, состав которой был подобран так, чтобы она ржавела. По теории строителей ржавчина должна защищать покрытую ею сталь, и, судя по тому что Джек видел (а за последние тридцать лет Джек успел построить массу самых разных зданий), эта теория оказалась совершенно правильной.

Тем не менее эта штука была чертовски уродливой.

Он подходил к одному из задних входов, ведущих на территорию съезда. Охранник в форме стоял у закрытой двери. Джек кивнул, глядя в лицо охранника под козырьком кепки, а потом попытался пройти мимо него к двери.

– А ну, постой! – Голос охранника был резким. – Куда это ты собрался?

– На съезд.

– Черта с два.

Джек посмотрел на него. На бейджике охранника было написано «Конналли». У него был сломанный нос и христианский крестик, приколотый к воротнику.

«Класс! – подумал Джек. – Наверное, сторонник Барнета». Он отколол от кармана свой бейджик и пропуск на этаж и сунул охраннику под нос.

– Я делегат. Все нормально.

– Через эту дверь никого не пропускать. Никогда. Так мне сказано.

– Я – делегат!

Похоже, Конналли изменил решение.

– Ладно. Покажи удостоверение.

Джек вручил бейджик охраннику. Щурясь, тот всмотрелся в написанное. Когда он поднял голову, у него на лице появилась злобная ухмылка.

– Я бы тебе шестьдесят четыре не дал, – заявил он.

– Я хорошо сохранился.

Охранник взялся за свою рацию.

– Это Конналли. Ситуация три.

Джек замахал руками:

– Какого еще черта?

– Ты арестован, жопа. Выдавал себя за делегата.

– Я и есть делегат!

– Секретная служба сейчас здесь будет. С ними и поговоришь.

Джек уставился на охранника, ощущая прилив отчаяния.

«А ведь сегодня только понедельник!» – вдруг понял он.

12.00

– Дьяволы и предки! Что ты здесь делаешь?

Джек Браун раздраженно посмотрел на Тахиона.

– Иду вон в тот бар. – Его вытянутая рука указала на барную стойку. – Опрокину стопку… или две… или три. А если кто-то попробует меня остановить…

– Ты должен быть на этаже съезда!

– Я как раз пытался пройти на чертов этаж съезда, когда жирнозадый охранник обвинил меня в том, что я выдаю себя за делегата, и меня арестовали. Меня смог выручить только Чарльз Девон. Так что утро у меня выдалось довольно неприятное, Тахион, и я намерен выпить.

– Сторонники Барнета отчаянно борются за делегатов. Тебе надо быть на месте, чтобы обеспечить единство калифорнийской делегации.

– Тахион, ты не забыл: я – глава калифорнийской делегации! Наверное, я с этим справлюсь! – рыкнул Джек, и несколько вечно бдительных репортеров вытянули шеи, чтобы не пропустить ссору. – Господи! Ты получил американское гражданство – когда? Пять или шесть месяцев назад? И ты уже авторитет в области американской политики?

– Все, что я делаю, я делаю хорошо! – чопорно объявил Тахион, однако при этом он попытался спрятать улыбку.

Браун это заметил и неожиданно ухмыльнулся.

– Расслабься, Тахион. Грег Калифорнию не потеряет.

– Со мной хочет поговорить Джесси Джексон, – объявил Тахион с характерной для него резкой сменой темы разговора.

– Пойдешь?

– Не знаю. Вдруг что-то смогу узнать.

– Сомневаюсь. Джесси – игрок опытный. И потом, ты ведь не принимаешь участия в агитационной кампании Хартманна. Объективность прессы и все такое.

Тахион нахмурился:

– А что, по-твоему, ему могло понадобиться?

– Могу предположить, что твоя поддержка.

– У меня нет делегатов и влияния.

– Чушь свинячья. Тахион: эти съезды похожи на большого неуклюжего динозавра. Порой одного тычка в зад достаточно, чтобы зверь двинулся в другом направлении. Если бы ты вдруг переадресовал свою поддержку, многие джокеры последовали бы за тобой. Люди могли бы решить, будто тебе что-то известно. Это могло бы изменить ситуацию в пользу Джексона, а этого-то он и добивается.

– Тогда я не стану с ним встречаться. Положение сейчас и без того шаткое.

– Выпьем?

– Нет, спасибо. Я, наверное, пойду в конференц-центр.

Джек двинулся вверх по лестнице. Тахион вперился взглядом в его широкую спину и мощные плечи, и ему пришло в голову, что часть своей ноши можно было бы переложить именно на эти плечи.

– Джек!

Кажется, какая-то часть его смятения и страха передалась Брауну: тот приостановился на середине пролета, а потом медленно спустился обратно. Положив руки Тахиону на плечи, он нахмурился, глядя на такисианца с высоты своего роста:

– Что такое? Что случилось?

– Как ты думаешь… может ли так быть, чтобы один из кандидатов оказался тузом?

– Что, здесь?

– Ну, конечно, здесь! Не кандидат на должность собачника в Шауни, штат Оклахома! Не дури!

– Извини, ты просто меня ошарашил. А что? Ты что-то узнал?

– Нет, – ответил он небрежно, и в больших голубых глазах великана-туза блеснуло подозрение.

– Это чушь… ахинея. От прессы такого не скроешь. Вспомни Харта.

– Он был неосторожен.

– Послушай, если ты встревожен – проверь их. Тебе это достаточно просто.

– Да, но полученные телепатически сведения не являются доказательством. И к тому же, учитывая обстановку в стране, какая будет реакция, если станет известно, что я применил инопланетные способности разума к возможным кандидатам в президенты?

– Тебе придется спасать свою тощую инопланетную задницу.

– Вот именно. – Тах пожал плечами. – Ладно, неважно. Я просто решил об этом упомянуть… узнать твое мнение…

Его слова оборвались.

– Забудь, Тахи. – Джек чуть встряхнул его. – Ладно?

– Ладно.

– А теперь я все-таки пойду и выпью.

– Не задерживайся! – проорал ему вслед Тах. – А, да иди ты к черту!

– Американский виски. Безо льда. Двойной. Два двойных.

– Крепко досталось сегодня, сэр?

– Крепкое пойло, когда крепко досталось, – отозвался Джек. Он поставил портфель на пол и впервые обратил внимание на то (что с ним вообще происходит?), что миниатюрная блондиночка-официантка, обслуживавшая бар во внутреннем дворике, действительно весьма симпатичная. Он одарил ее голливудской улыбкой, которую отрабатывал перед бесчисленными зеркалами, когда ему было под пятьдесят. – Наверное, тебя тоже заставили работать сверхурочно, – добавил он. – Кстати, зови меня Джеком.

– Сверхурочные – это паршиво, Джек, – согласилась она и направилась обратно, покачивая бедрами так, как не делала этого для остальных своих клиентов.

Джек почувствовал себя чуть получше.

После того как Секретная служба установила его личность, Джек почти все утро сообщал своим делегатам, что если они не будут начеку, то у них отнимут их голоса. А потом еще Тахион пристал к нему из-за того, что он не выполняет своих обязанностей, да к тому же стал пудрить мозги насчет скрытого туза. Да и специалист по дебатам Логан, который должен был встретиться здесь с Джеком, уже опаздывает.

Ему подумалось, что задорного покачивания женской задницы достаточно, чтобы вдохновить мужчину на борьбу. Планеры «Летающие тузы» кружили под стеклянной крышей танцующим аккомпанементом его мыслям.

Официантка принесла ему выпивку. Он поболтал с ней (оказалось, что ее зовут Джолин) и опрокинул первую стопку. Логан все еще не явился. Джолин пришлось отойти к другому клиенту, и Джек дал ей на чай десять долларов, подумав, что в целом ему нравится быть богатым, даже ценой того, что ему четыре года приходилось изображать умные разговоры с шимпанзе на телевидении. Молодой человек в белом смокинге прошел через бар к белому роялю, уселся за него и пробарабанил первые аккорды к «Пианисту». Джек почувствовал, что его голова пытается по-черепашьи вжаться в плечи.

«Мосс Харт, – в отчаянии думал Джек. – Курт Вейль. Джордж и Айра Гершвины. Ричард Роджерс».

Джек и сейчас помнил премьеру «Юг Тихого океана». Может, дать этому типу сто долларов и попросить не играть вообще ?

Дальше последовали «Хонки-тонк уимен» и «Нью-Йорк, Нью-Йорк».

«Где ты, нормальный сценарист, когда ты так нужен?» – мысленно сокрушался Джек.

Логана все еще не было. Джек неспешно пил вторую стопку и пристально наблюдал за округлой попой Джолин, расхаживавшей по дальней части бара.

А потом его внимание привлекла другая женская фигура. «Шлюхи справа!» – подумал он по привычке, приобретенной несколько десятков лет назад в лагере Шенанго.

Женщина направлялась прямо к нему.

Тут он заметил на ней значок Барнета. «Шлюха господня», – пришел он к выводу.

И только потом он ее узнал. Это оказалась руководитель избирательной кампании Барнета, что само по себе было достаточно плохо. А существовавшие между ними старые счеты еще сильнее ухудшали ситуацию.

«О боже!»

Рояль выдал первые аккорды «Не плачь по мне, Аргентина». Новая волна воспоминаний накатила на него – в том числе, как год назад в Буэнос-Айресе в него плюнула какая-то перонистка.

Джек встал и с тяжелым сердцем стал готовить свое лицо к новой порции слюней.

– Джек Браун? Вы даже представить себе не можете, как я ждала нашей новой встречи!

«А как же!» – подумал он.

Он понял, что голос у нее звучит иначе. У Блайз был аристократический выговор исконных ньюйоркцев, умерший с Франклином и Элеонорой. И Блайз не выбрала бы алую помаду, которой почему-то так любят пользоваться все сорокалетние женщины, – слишком ярко контрастирующую с бледным лицом и темными волосами.

– Флер ван Ренссэйлер, надо полагать, – сказал Джек. – Не думал, что вы меня помните.

Что было вежливым ответом, однако совершенно нелепым. По мнению некоторых, Джек убил мать Флер, и та наверняка не могла бы об этом забыть, даже если бы захотела.

Лицо с острым подбородком сильно запрокинулось, чтобы его обладательница посмотрела ему прямо в глаза.

– Мне было… сколько? Три или четыре?

– Что-то около того.

– Я помню, как вы играли со мной на полу в доме моего отца.

Джек смотрел на нее с каменным лицом. Она невыносимо все затягивает. Почему бы ей не плюнуть в него или не расцарапать ему морду – и покончить с этим?

– Мне всегда хотелось сказать, как я вами восхищаюсь, – проговорила Флер. – Вы всегда были в числе моих кумиров.

Шок холодным огнем прокатился по жилам Джека. Дело было не в том, что он поверил в искренность этих слов… потрясло его то, что дочь Блайз оказалась столь умелой садисткой.

– Я этого не заслуживаю, – ответил он совершенно честно.

Она улыбнулась. Улыбка была очень теплой. Он заметил, что она стоит совсем рядом, и пах у него заныл при мысли о том, что она может ударить его коленом. Его способность дикой карты убережет его от беды, но от старых рефлексов избавиться трудно.

– Если не считать преподобного Барнета, – сказала Флер, – то вы – самый смелый человек, которого я только знаю. Вы рискнули всем, чтобы разоблачить тузов и… того инопланетянина. Я считаю, что с вами обошлись просто возмутительно. Ведь эти голливудские либералы погубили вашу карьеру!

Мысли Джека ползли с медлительностью ледника. Он ошеломленно понял, что она говорит совершенно искренне. Что-то холодное скользнуло вверх по его спине, словно хищное насекомое.

– Я… удивлен, – сказал он.

– Из-за моей матери? – Она по-прежнему улыбалась, стоя слишком близко. Джеку хотелось бежать со всех ног. – Моя мать была своевольна и упряма. Она бросила моего отца, чтобы развратничать с… той инопланетной тварью. С тем, кто принес нам эпидемию. – Джек понял, что она не может произнести имя Тахиона. – Я не жалею, что была от нее избавлена, – добавила она. – И вам тоже жалеть не о чем.

Джек вспомнил, что так и держит в руках рюмку. Он сделал большой глоток: резкий вкус виски был необходим, чтобы вернуть его смятенные чувства в норму.

– Вас удивляют мои слова? – спросила Флер. – В Библии очень определенно сказано о прелюбодеянии и его последствиях. «Да будут преданы смерти и прелюбодей, и прелюбодейка». Левит, глава двадцатая.

– В Библии также четко сказано насчет первого камня.

Язык у Джека словно опух, так что он удивлялся, как вообще еще может говорить.

Флер кивнула.

– Я рада, что вы можете цитировать Священное писание.

– В детстве я выучил немало стихов Библии. Большую часть по-немецки.

Он сделал еще глоток. «Не плачь по мне, Аргентина» надсадно звенела у него в голове.

– Что меня удивляет, – сказала Флер, – так это то, с кем вы сейчас имеете дело. – Она сделала шаг вперед и дотронулась до его запястья. Джек с трудом не позволил себе содрогнуться. – Сенатор Хартманн ведь стал наследником той клики Рузвельт – Холмс, которая чуть было не уничтожила нашу страну в сороковых годах. Тогда вы спасли нас от этих людей, а теперь снова клюнули на лозунги гуманистов-либералов.

– Я такой, – ему удалось ухмыльнуться, – пропащий.

– Я подумала, что вы могли бы снова спастись.

Ее пальцы скользили по его сильному запястью.

«Вот уж действительно шлюха господня», – подумалось Джеку.

– Мне хотелось поговорить с вами лично. Вот почему я здесь в… – она гулко засмеялась, – в этом сборище нечестивых.

– Всем полезно изредка посещать места, им не подобающие.

Джек смотрел на нее, и к его горлу подступала тошнота. Он понял, что Флер ван Ренссэйлер – самая гадкая сучка из всех, кто ему только встречался в жизни. Включая его третью жену.

– Я подумала, что мы могли бы встретиться. Поговорить о… политике. Поговорить о сенаторе Хартманне и преподобном Барнете.

– Барнет хочет отправить меня в концентрационный лагерь.

– Вас – нет. Вы доказали свой патриотизм. Господь превратил ваше проклятье в благословение.

Во рту у Джека стояла горечь.

– Рад узнать, что я не подлежу божественной облаве. А как насчет всех остальных бедняг, заполучивших дикую карту?

– Мне хотелось бы все вам объяснить. Помочь вернуться на путь истинный. На путь преподобного Барнета и моего отца.

Гнев Джека наконец вырвался на поверхность. Он увидел голову Логана, возвышающегося над толпой делегатов, и понял, что пора уходить.

– Насчет пути Барнета я ничего сказать не могу, – заявил Джек, поднимая с пола свой портфель, – а вот вашего отца я знал довольно хорошо. Он жрал, словно боров у кормушки, а для развлечения трахал негритят в Гарлеме.

Направляясь к Логану, он подумал, что впервые так грубо говорил с женщиной.

Хотя нужно было отдать Флер должное: она была настоящим профессионалом. Улыбка с ее губ не исчезла, хотя, пожалуй, и стала несколько напряженной.

Это немного улучшило его настроение. Дешевая и слабенькая победа лучше, чем никакая.

14.00

– Послушай, Сара, – сказал Чарльз Девон, – что бы между тобой и Грегом ни было во время той поездки, это все в прошлом. Все закончилось. Свыкнись с этим.

Руководитель избирательной кампании Хартманна был чуть резковато красивым моложавым типом: таким, по мнению обывателей, положено быть сенатору. Никто не рисовал себе Хартманна в виде того сутулого нормала, каким он был на самом деле.

Сара почувствовала, что щеки у нее раскалились, словно ложка в микроволновке.

– К дьяволу, Чарльз, речь не о том. Мне нужно поговорить с тобой о том, как ведет себя сенатор.

Он повернулся к ней плечом в безупречно подогнанном по фигуре темно-синем пиджаке:

– Мне больше нечего вам сказать, миз Моргенштерн. Я бы попросил вас больше не донимать сотрудников сенатора. У прессы есть определенные обязанности, о которых я советовал бы вам не забывать.

Он зашагал прочь.

– Чарльз, постой! Это важно!

Ее слова отскочили от его спины и помчались друг за другом древесными зверьками вверх по информационному центру «Мариотта» (она слышала, как какой-то репортер из маргинального издания назвал его «трахеей Гауди»). Делегаты, ошивавшиеся рядом со служебными помещениями, повернулись и уставились на нее: их лица бледными пустыми лунами висели над яркими лентами и значками кампании, и в центре каждой ярко светился квадратик, похожий на табличку в ботаническом саду, определяя, к какому именно подвиду мелкотравчатых лоббистов или прилипал этот экземпляр принадлежит.

Она с досадой дважды ударила себя кулаками по бокам. «Ты срываешься, Сара!»

Словно по команде проектор у нее в голове вывел изображение Андреа, ее старшей сестры, яркое и прекрасное, словно ледяная скульптура. Смеющийся, дразнящий хрустальный голос, глаза, похожие на тающий снег… Крошечная мышка Сара никогда и не мечтала достичь такого совершенства! Андреа, которая мертва уже тридцать лет.

Андреа, убитая человеком, который собирается стать президентом. Который обладает способностью подчинять других своей воле. Как подчинил ее саму.

Конечно, никаких доказательств у нее нет. Видит бог, она много лет отталкивала от себя сначала подозрения, а потом и жуткую уверенность в том, что зверское убийство сестры было не просто результатом странных побуждений умственно отсталого подростка. Сара достаточно не скоро осознала, что именно в этом была причина, по которой она вообще стала журналисткой и по которой ее тянуло в Джокертаун: в глубине души она знала, что там есть что-то еще. И с годами она приобрела репутацию авторитетного репортера по проблемам джокеров и ощутила в джокерских трущобах некое присутствие – скрытое, манипулирующее другими… порочное.

Она попыталась его отыскать. Даже блестящему журналисту-расследователю, даже одержимому одной мыслью расследователю, оказалось нелегко проследить невидимые веревочки безумного кукловода. Однако она не отступала.

Еще до того, как попасть на «Крапленую колоду», она была убеждена в том, что этим кукловодом был Хартманн. Она была уверена в том, что во время поездки найдет окончательные доказательства, чтобы его посадить.

Она их нашла. Ее прошиб холодный пот: она вспомнила, как ее подозрения начали рассыпаться, а потом и вовсе улизнули от нее, словно кусок бревна из-под пальцев тонущей женщины. Она даже начала считать, что любит его, – и все это время какой-то едва слышный внутренний голос кричал: «Нет! Нет! Что со мной происходит?»

Она вспоминала потные прикосновения и его движения внутри нее – и ей хотелось спринцеваться не останавливаясь.

Он управлял ею, как управлял беднягой Роджером в тот день в Цинциннати, когда погибла ее сестра. Он использовал ее, потому что воспринял ее так, как она сама себя воспринимала: как плохую имитацию ее прекрасной ушедшей сестре. По крайней мере это их объединяло: одержимость потерей.

Да уж, она получила доказательства: она до сих пор ощущала в своей психике те места, к которым крепились ниточки кукловода. И порой в моменты их совокупления она слышала среди ласковых слов имя Андреа, и что-то в глубине ее души леденело даже в тот момент, когда ее тело и разум реагировали страстным желанием.

Однако это не могло быть доказательством для тех, кто не имел возможности читать ее мысли.

Сара поймала себя на том, что куда-то идет, – и поняла, что какая-то журналистская тяга ведет ее к Группе 3 – к приемным, расположенным за круговым колодцем эскалатора. В своей лихорадочной потребности найти какие-то факты, которые могли бы убедить постороннего человека, заставить его заглянуть под маску серьезного политика и напускного сострадания ко всем, кого затронула дикая карта, под ту маску, которая скрывала от всех умелого кукловода, она почти не обращала внимания на собственно съезд. Она почувствовала угрызения совести. «Предполагается, что ты занимаешься проблемами диких карт!»

Она почувствовала вспышку гнева, направленного на саму себя: что может быть важнее для джокеров… да и для всех вообще… чем то, что следующим президентом Соединенных Штатов может стать туз-психопат?

Делегаты и журналисты толпой валили из углового конференц-зала «Сидней», разгоряченные и шумные, словно школьники.

– Что тут происходит? – спросила она, адресовав свой вопрос тому, кто оказался чуть выше нее самой.

– Это экстремисты Барнета, – сообщил он ей. – Они раскопали нечто пикантное на Хартманна.

Он буквально вибрировал от радостной злости. На нем были очки и большой значок Дукакиса.

«Неужели то самое!» – изумилась она, уже начиная досадовать из-за того, что кол в сердце чудовища вогнала не ее рука.

– Они добрались до какого-то участника прошлогоднего мирового турне. Оказывается, у Хартманна все это время был роман с какой-то журналисточкой из «Вашингтон пост».

Череда делегатов и политиков, проходивших через номер Грега, казалась нескончаемой. Грег вынужден был признать, что Эми отлично поработала, крайне оперативно связываясь с людьми.

Однако большинство делегатов были рады встретиться с лидирующим кандидатом, и никто из избираемых чиновников не хотел обидеть человека, который, возможно, станет следующим президентом.

Что до самого Грега, то день казался ему бесконечным, и утомление уже начало давать о себе знать. Ему казалось, что он надежно запер Кукольника. Он даже начал надеяться – слабо надеяться – на то, что, возможно, голос у него в голове будет молчать до конца недели. Однако прутья клетки, удерживавшей Кукольника, снова начали истончаться. Он слышал свою способность, которая то умоляла, то угрожала.

«Выпусти меня! Ты должен меня выпустить!»

Он старался игнорировать этот голос, но стал раздражительным, а его улыбка временами больше походила на оскал. Труднее всего ему приходилось с политиками: раньше с небольшой помощью Кукольника он мог бы добиться их согласия, а теперь они могли безнаказанно говорить «нет». Именно в эти моменты Кукольник выл громче всего.

Сенаторы от Огайо, Гленн и Метценбом, явились в назначенное время. Эллен встретила их у двери: Грег менял рубашку в спальне. Грегу слышно было, как Метценбом по своему обыкновению лебезит. «Оказывается, это правда! Будущие мамы и правда светятся!»

Эллен все еще смеялась, когда Грег вошел в гостиную.

– Джон! Говард! – сказал он, кивая им. – Возьмите себе что-нибудь в баре, если хотите. И спасибо вам, что нашли время прийти, несмотря на позднее приглашение. Я стараюсь встретиться с как можно большим числом влиятельных людей, и вы оба была в начале этого списка.

На самом деле ему хотелось сказать: «Выметайтесь. Я устал, перенервничал, и разум мой распадается на две части. Оставьте меня в покое!»

Метценбом вежливо улыбнулся. Гленн с преувеличенным спокойствием бывшего астронавта просто кивнул. Казалось, лицо у него было даже более бесстрастным, чем обычно. Оба выразительно посмотрели на Эллен. Грегу ничего не нужно было говорить: Эллен была достаточно опытна, чтобы понимать такие намеки.

– Ну, предоставлю вам заниматься вашей политикой, – проговорила она. – У меня тоже встреча с делегатами-женщинами. Ты ведь поддерживаешь вопрос о представительстве, правда?

Она снова улыбнулась и попрощалась. Грег проводил ее до двери, а там импульсивно обнял ее и крепко поцеловал.

– Послушай, Эллен, я хочу сказать, как высоко ценю твою сегодняшнюю поддержку, без тебя я… Ну, тот случай утром. Пожалуйста, забудь о нем. Я просто устал, вот и все. Стресс…

Он не в силах был замолчать. Слова рвались на свободу, и он чувствовал, что как никогда близок к жене.

– Я ни за что не причинил бы тебе боли…

Гленн и Метценбом изумленно смотрели на них. Эллен прервала его слова быстрым поцелуем.

– У тебя гости, дорогой, – напомнила она ему со странным взглядом.

Грег виновато улыбнулся. Собственная улыбка показалась ему больше похожей на оскал черепа.

– Да, наверное… Скоро встретимся за ужином. В «Белло Мондо», да?

– В шесть тридцать. Эми обещала позвонить и напомнить тебе. – Эллен молча его обняла. – Я тебя люблю.

Бросив на него еще один внимательный взгляд, она вышла.

Глубоко внизу Кукольник выл, требуя внимания. Грег почувствовал, что на лбу у него выступили капельки пота. Вытерев его тыльной стороной руки, он повернулся к сенаторам.

– В Огайо ко мне очень хорошо относятся, джентльмены, – сказал он, – и во многом благодаря вам. Наверное, вы оба в курсе: мы добиваемся поддержки по Девятой поправке, и Калифорния… – Они не слушали его. Грег замолчал на середине фразы и спросил: – В чем дело?

– У нас проблема посерьезнее, Грег, – сказал Гленн. – Боюсь, что новости плохие. Ходит гадкая история про тебя и Моргенштерн во время той поездки с тузами…

Грег дальше не слушал. «Сара Моргенштерн!» Похоже, его жизнь неумолимо связана с ее собственной. Первой жертвой Кукольника стала тринадцатилетняя Андреа Уитмен, сестра Сары Моргенштерн. В тот момент Грегу было всего одиннадцать. По странному стечению обстоятельств много лет спустя Сара заподозрила, что Грег имеет отношение к гибели Андреа. Чтобы нейтрализовать Сару и удовлетворить потребности Кукольника, год назад он сделал Сару своей марионеткой. Во время поездки диких карт они стали любовниками – максимально осмотрительно.

Грег увидел, как все рушится: выдвижение, президентство, его карьера. То, что произошло с Гэри Хартом, с тем же успехом может произойти и с ним самим.

У него в голове почти во весь голос завопил Кукольник.

Какое-то время она просто бродила.

Когда она вернулась в свой номер в «Хилтоне», лампочка на телефонном аппарате, сообщавшая об оставленных сообщениях, горела, словно индикатор на пульте готового пойти вразнос реактора. Когда она позвонила дежурному, то оказалось, что ее ждет больше тысячи вызовов от Брейдена Даллеса из федерального округа Колумбия. Пока ей об этом говорили, поступил очередной звонок, и ее соединили через коммутатор отеля.

– Это правда? – спросил он.

Она почувствовала, как у нее перехватывает горло. Такое было один раз, когда она попробовала кокаин – еще будучи замужем за адвокатом-яппи Дэвидом Моргенштерном: мышцы грудной клетки просто отказались работать.

– Да.

В дверь ее номера постучали.

17.00

Эми Соренсон встретила Грега и Эллен за ширмой, отделявшей сцену от зала. За тяжелым бархатным занавесом Грег слышал громкие разговоры репортеров. Под красными складками мелькали фотовспышки.

– Все подготовлены, – сказала Эми. – Ваши гости рядом: я приведу их, как только вы войдете. – Она прикоснулась к беспроводному приемнику в ухе и секунду прислушивалась. – Хорошо. Билли Рэй говорит, что все в порядке. Вы готовы?

Грег кивнул. День выдался долгий и трудный: новость из Нью-Йорка, потом общение с Джеком и почти напившимся Дэнни Логаном (Логана в качестве марионетки он определенно довел до крайности) по поводу стратегии относительно калифорнийских голосов, борьба со стремительно распространяющимися слухами относительно его любовной связи, улаживание вопросов с министерством юстиции, подготовка этой пресс-конференции… Он опасался, что из-за стресса Кукольник снова вырвется на свободу, но его способность оставалась где-то глубоко и молчала. Он ощущал только слабые отголоски борьбы.

Но Гимли – если это действительно был Гимли… Его присутствие ощущалось все так же остро. Грег слышал злобный смех карлика и пытался понять (как пытался понять почти весь день), не идет ли дело к нервному срыву. При этой мысли Гимли-голос рванулся вперед.

«Идет, Грегги! – заявил он. – Уж я-то об этом позабочусь!»

Грег глубоко вздохнул и притворился, будто не услышал этого голоса. Он взял руку Эллен, чуть сжал ей пальцы, а потом погладил ее по округлившемуся животу.

– Мы готовы. Начинаем представление, Эми.

Грег растянул губы в улыбке, а Эми открыла занавес. Он стремительно сделал три шага по сцене. Эллен прошла за ним медленнее. Камеры защелкали, словно стая механической саранчи, вспышки прерывисто освещали все вокруг. Заняв свое место, Грег дожидался, чтобы журналисты заняли свои места, просматривая тезисы речи, составленные Тони Кальдероне. А потом он поднял голову.

– Как всегда, официальное заявление у меня короткое, – сказал он, помахав единственным рукописным листком. Это было встречено ожидаемым мимолетным смехом: Грег славился своими экспромтами, уводившими его далеко от подготовленного Тони текста, а большинство репортеров уже давно следили за ходом его кампании. – И для этого есть уважительная причина. Мне действительно практически нечего говорить на этой пресс-конференции. Мне кажется, что чем меньше реагируешь на злобные и беспочвенные слухи, тем лучше. И я знаю, что вы все мне на это скажете: «Не вините нас. У прессы свои обязанности». Надеюсь, вы все рады, что это уже сказано.

Эти слова также вызвали легкий смех – в основном у тех, кого он знал как своих сторонников. Многие остались серьезными и ждали продолжения.

Он сделал паузу, снова взглянув на заметки, составленные Тони, Брауном, Тахионом и им самим. Одновременно, словно человек, постоянно трогающий сломанный зуб, он проверил Кукольника – и, ничего не ощутив, чуть успокоился.

– Мы все знаем, почему вы сюда пришли. Я скажу, что собирался, отвечу на несколько вопросов, если вы захотите, и перейду к другим делам. Я уже видел, как одного кандидата погубило то, что, по сути, было только инсинуациями и совпадениями. Никого не интересовало, действительно ли Гэри Харт что-то сделал. Слухи ему повредили, и доверие к нему было бы подорвано даже в том случае, если бы на самом деле он ничего не делал. Ну, так я не Гэри Харт. Он гораздо красивее. Даже Эллен это признает. – Тут уже все ухмыльнулись, и Грег улыбнулся вместе с ними. Он аккуратно и демонстративно отложил заметки и, опираясь на локти, подался вперед. – Думаю, я могу назвать и другие отличия. «Крапленая колода» не была увеселительной яхтой. Мы были в Берлине, а не на острове Бимини. И Эллен была со мной все это время.

Грег посмотрел на Эллен и кивнул. Она ответила на его улыбку своей.

– Сенатор? – Грег прищурился и сквозь софиты увидел, как Билл Джонсон из «Лос-Анджелес таймс» размахивает своим блокнотом. Грег жестом предложил ему продолжить. Джонсон спросил: – Значит, вы отрицаете, что у вас с Сарой Моргенштерн был роман?

– Я определенно знаком с миз Моргенштерн, и Эллен тоже. Она – друг нашей семьи. У нее свои проблемы, и я не знаю, что она говорила и чего не говорила в последнее время. Но я ничего не позволяю себе, когда жена отвернулась.

Эллен подалась ближе к Грегу и озорно улыбнулась.

– Билл, я ловила Грега на том, что он время от времени глазел на Соколицу, но он был отнюдь не одинок в этом.

Смех. Снова защелкали камеры, и напряженная атмосфера заметно разрядилась. Грег широко улыбнулся, но его улыбка поблекла и застыла: голос Гимли зашептал прямо у его уха:

«Ты ее трахал, Хартманн. Ты заставил ее раздвигать ноги на пяти континентах, а твой жалкий тузик заставлял ее улыбаться и думать, что ей это нравится. Но ей это не нравилось, так ведь? На самом деле – нет. Теперь она о тебе не вспоминает, вообще. Без Кукольника-то!»

Эллен почувствовала, что Грегу нехорошо. Он знал, что его рука, которую она накрыла своей, стала липкой от холодного пота. Она продолжала улыбаться, но в ее взгляде появилась тревога. Он чуть качнул головой и пожал ей пальцы.

«Да твоя женушка – просто профессионал гребаный! Она отлично знает, что делать, да? Улыбается в нужный момент, говорит нужные слова, даже позволила тебе сделать ей ребенка, чтобы на съезде выглядеть трогательно и солидно. Я добьюсь, чтобы твой ручной туз вывалил твои внутренности всем на потеху!»

Прислушиваясь к этому голосу, он помедлил лишнюю секунду. Он услышал, как смех стихает, а настроение меняется. Но поспешил снова захватить аудиторию, отказываясь слушать изрыгаемый Гимли поток обвинений.

– Да, Эллен права: я виноват в том, что поддался влечению. Думаю, среди нас найдется мало таких, кто не поддался бы. Будь это не так, Соколица была бы разочарована. Что до остального – то, боюсь, вас облапошили. Ходят слухи – и только. Впредь я намерен считать, что ответил на этот вопрос, и мы попытаемся сосредоточиться на действительно важных вещах. Если вы хотите сделать из этого историю, проверьте ваши источники. Спросите себя, какими были намерения тех, кто распространял подобную чушь.

– Вы обвиняете Лео Барнета или его сотрудников?

Вопрос пришел откуда-то из задних рядов. Конни Чанг из Эн-би-си.

– Я никаких имен не называю, миз Чанг. Я их не знаю. Мне хотелось бы думать, что такой богобоязненный человек, как преподобный Барнет, не стал бы прибегать к подобной тактике – и я определенно не намерен первым бросить камень. – Новый взрыв смеха. – Но ложь откуда-то пошла: найдите ее источник. Как я заметил, никто из вас не сослался непосредственно на миз Моргенштерн. Я не видел никаких реальных доказательств. По-моему, уже это должно вам что-то сказать.

Он их убедил. Он сумел переломить ситуацию. Однако Грег не испытывал радости. Где-то глубоко он ощутил знакомое шевеление. Кукольник поднимался. Он все еще был глубоко, однако направлялся к поверхности. «Еще день! – подумал он. – Хотя бы один день!»

«Ты даже столько не продержишься, Хартманн. Ты же наркоман! Вот что такое Кукольник: твой наркотик. И вам обоим нужна доза, так ведь? – Гимли хохотнул. – А чтобы ее получить, тебе надо обойти меня. Какая жалость, да?»

Эллен и Эми недоуменно взирали на него. Он застыл в полной неподвижности. Грег виновато пожал плечами и продолжил:

– Несколько минут назад Билл Джонсон обратился ко мне как к сенатору. Я уже год назад оставил этот пост, чтобы участвовать в избирательной кампании, но эта ошибка мне понятна. Билл называет меня сенатором – когда не обзывает как-то еще – уже много лет.

По рядом слушателей пробежали ироничные улыбки.

– Это – привычка, – сообщил им Грег, непринужденно возвращаясь к написанной Тони речи. – Очень легко позволить привычкам управлять нами. Очень легко цепляться за древние предубеждения, туманные взгляды и откровенные сказки. Но мы не можем себе этого позволить – время сейчас не то. До нас доходит слишком много слухов – и мы верим им без всякого основания. Мы приобрели эти привычки очень давно и слушали ложь уже много лет: что джокеры как-то прокляты, что правильно ненавидеть людей – будь они джокерами или нет – за то, что они выглядят или поступают не так, как мы, что люди не могут меняться и что как все сложилось, так и должно быть всегда. Если вы считаете, что мнения и чувства подобны бетону, то вы правы: вы не способны меняться, не можете расти. Но когда мы способны сделать нечто такое, что опровергает такое убеждение, – на мой взгляд, это гораздо важнее, чем сенсационные слухи о супружеской неверности.

Грег посмотрел на Эллен, а она в ответ кивнула. Гимли все еще оставался с ним, и голова у Грега раскалывалась от звуков его голоса, но он моргнул – и продолжил. Ему хотелось поскорее уйти из зала, остаться в номере одному. Он спешил и потому говорил слишком быстро. Сделав над собой усилие, он продолжил уже медленнее:

– Мне приятно сказать, что некоторые вещи, которые мы считаем вечными, все-таки уходят. Я построил всю мою избирательную программу на том, что именно сейчас пора залечить все раны. Мнения меняются. Мы можем обнять тех, кого раньше ненавидели. Вот что важно! Вот что достойно освещения в новостях. Но это тоже не моя история. Я могу понять человека, если пыл заводит его или ее слишком далеко. Я могу понять страстную убежденность, даже когда не могу с ней согласиться. У каждого есть что-то, во что мы глубоко верим, и это хорошо. Все это превращается в проблему только тогда, когда страсть выходит за рамки нормы и превращается в насилие. Существовали организации джокеров, которые порой переходили эту границу.

Грег помахал рукой:

– Эми, приведи их, пожалуйста.

Занавес за сценой раздвинулся – и вперед вышли джокеры. У одного кожа была покрыта мелкими неровными зазубринами, второй был туманным, и сквозь него слабо просвечивал занавес. Репортеры начали тихо переговариваться.

– Скребок и Саван, конечно, не нуждаются в представлении. Их лица неоднократно появлялись на страницах ваших изданий и в ваших передачах в прошлом году, когда их организацию наконец разогнали. – При этих словах Гимли у него в голове засмеялся, и Грег судорожно сглотнул. – Некоторые из ее членов – те, кого сочли мелкой сошкой или безобидными, – были просто оштрафованы и отпущены. Другие – те, которые представлялись по-настоящему опасными, – стали заключенными. Скребок и Саван все это время находились в федеральной тюрьме. Возможно, заслуженно: оба признались в серьезных актах насилия. Тем не менее… я был непосредственной жертвой некоторых их действий, и в течение прошлого года я много беседовал со Скребком и Саваном. Мне представляется, что оба получили непростой и болезненный урок и искренне раскаиваются. Я не изменю своим словам и убеждениям. Я верю в примирение. Нам необходимо прощать, необходимо стремиться понять тех, с кем жизнь обошлась более сурово, чем с нами. Сегодня в соответствии с моей договоренностью с губернатором штата Нью-Йорк Куомо, Министерством юстиции и сенатом Нью-Йорка Скребок и Саван получают условное освобождение.

Грег обнял джокеров за плечи: шершавую кожу Скребка и туманные очертания Савана.

– Это гораздо важнее слухов. Это не обманка, но это и не моя история, а их собственная. Пусть они убедят вас так же, как убедили меня. Поговорите с ними. Задайте им вопросы. Эми, выступи в качестве ведущей…

Как только толпа начала выкрикивать первые вопросы и Скребок шагнул к микрофону, Грег облегченно вздохнул и удалился.

«Ты все понял? – издевательски вопрошал Гимли, пока Грег шел к лифтам. – Ты от меня не избавился. От моей одержимости тебе не сбежать! Я здесь. И я не уйду. Я не прощаю. Никогда и ничего».

Онемевшими пальцами Сара повесила трубку.

Она убежала из номера в слезах, доверившись своей миниатюрности и дару незаметности, которые неоднократно приходили ей на помощь в различные моменты ее карьеры. С их помощью она рассчитывала затеряться в толпе. Поначалу это работало. Однако когда в фойе ее начали вызывать по громкой связи, свора репортеров снова принялась ее загонять, надеясь погрызть кости, с которых вежливое отрицание Хартманна еще не срезало последние кусочки мяса.

«Хартманн сказал правду? Почему в заявлении Барнета названо именно ваше имя? Как вы связаны с кампанией Барнета?» Вопросы делились примерно поровну между попытками заставить ее признаться, что она переспала с Хартманном, и заявить о наличии сговора с фундаменталистами, направленного на подрыв репутации сенатора.

Ее так и подмывало воспользоваться представившимся моментом и объявить: «Да, я спала с Грегом Хартманном и убедилась в том, что он чудовище, скрытый туз, превращающий людей в марионеток». Ей мешала трусость. Или, может быть, то был здравый смысл? Ее разоблачения, которые будут восприняты как голословные утверждения, и без того достаточно экстравагантны, так что нечего превращать их в материал для желтой прессы.

Она отвернулась и сказала:

– Без комментариев.

После этого на нее обрушился помойный поток:

– Что за дерьмо? Публика имеет право знать! Господи, ты же журналистка!

В конце концов официантка в леггинсах и коротенькой черной юбочке взяла ее за локоть и увела сюда, в комнатку менеджера вестибюля отеля «Мариотт».

Трубка легла на место с окончательностью затвора, защелкивающегося за патроном. Кто-то всерьез отнесся к тому, что ей надо сказать.

Звонил Оуэн Рэйфорд из нью-йоркского бюро газеты. Кристалис мертва. Убита. Задействованы способности туза.

«Это сделала марионетка?» Сара в этом сомневалась. Ниточки Хартманна быстро истончались и рвались с увеличением расстояния: она знала это по собственному опыту. Существовали преступные тузы – Дубина, Карнифекс, возможно, Спящий (если он достаточно глубоко ушел в амфетаминовый психоз), – способные на подобное. В том-то и заключалась вся ирония в отношении Хартманна: в его положении он мог творить настоящее зло, практически не прибегая к своей способности туза. Деньги, влияние и власть после пятнадцатого сентября 1946 года не перестали быть заметной силой в жизни человечества.

В ней гнездился страх: он извивался змеей, пылал, словно звезда. С ним пришло ужасающее понимание того, что единственная надежда получить безопасность требует рискнуть всем.

Менеджер и выручившая ее официантка стояли рядом и наблюдали за ней с вежливым любопытством. Она изобразила улыбку и встала.

– Здесь есть черный ход? – спросила она.

18.00

Она смогла нормально включить чертов акустический разветвитель только после таблетки валиума. В ее ноутбуке был встроенный модем, но в отелях не признавали модульные гнезда, предпочитая надежно прикреплять телефоны к стене проводами. Ей пришлось возиться со старомодным внешним модемом, который упрямо требовал, чтобы трубка была положена на аппарат определенным образом.

В конце концов ей все-таки удалось все наладить. А потом она сидела в полутьме, нарушаемой только вечерним светом, пробивающимся сквозь плотные занавески номера, курила и щурилась на экран, пока значок передачи кружился и ее история уходила по проводам, соединявшим ее ноут с компьютерами редакции.

Все излилось из нее одним сладостным потоком: смерть Анди, ее подозрения, мрачное тайное присутствие в Джокертауне, дразнящие улики его существования – и определение его личности во время бунта, сопровождавшего другой съезд демократической партии двенадцать лет назад. А потом ее личное расследование, закончившееся тем, что она сама запуталась в той паутине, которую пыталась отыскать. И, наконец, убийство.

Она написала о том, что два человека постоянно держали руку на пульсе Джокертауна. На самом деле их было трое: третьим был Тахион, в прямом и переносном смысле. Но он ослеплен личной приязнью к Хартманну и теми политическими плюшками, которые бросил ему сенатор: теми грантами, которые позволяют ему вести жизнь, достойную принца (каковым он и является). Сара не пожелала упоминать его имя.

Остальными двумя были она сама и Кристалис. «Хрустальный дворец» был всего лишь ширмой для истинного занятия Кристалис, которое заключалось в перепродаже сведений обо всем, что происходило в Джокертауне. Непосредственные наблюдатели за событиями не сомневались в том, что рано или поздно она размотает все цепочку и обнаружит, что на ее конце находится кобра.

Кобра носила имя Хартманн. И Кристалис дернула за цепочку как раз в тот момент, когда он раздулся от яда и был готов к броску.

«Почему я не была с ней откровенна?» – спросила она себя, пока в сумерках мерцали жидкокристаллические цифры. Для этого было сколько угодно возможностей, и когда между ними возникла настороженная дружба на борту «Крапленой колоды», и в течение следующего года. Однако Кристалис оставалась в каком-то смысле ее соперницей. А Сара не относилась к числу тех женщин, которым легко дается откровенность.

«ЗАГРУЗКА ЗАВЕРШЕНА» объявил ей экран и запищал в знак подтверждения. Она быстро отключила связь и принялась отсоединять модем. На нее снизошло спокойствие, странное и немного пугающее. Спокойствие пострадавшего в катастрофе.

«Я стала мишенью, – подумала она бесстрастно. – Если Кристалис узнала его тайну, он должен предположить, что я тоже знаю». Она сожалела о том, что утром так наседала на сотрудников Хартманна. Он об этом обязательно услышит – и вывод будет неизбежным.

«Ты такая дурочка! – укорила она себя. – Простушка, как и сказал Рикки».

Однако она все-таки не полная идиотка. Сейчас она оказалась в аквариуме с акулами. За свою долгую и успешную карьеру в журналистике она научилась очень многому. Однако всего этого окажется мало, чтобы добраться до суши целой. Наверное, это самое важное, что она сейчас знает.

Она отключила питание ноута и закрыла крышку. Миниатюрный компьютер отправился в сумку, которую можно было повесить на плечо. Она встала.

«Это будет Тахион». Она была в этом уверена. У него должны быть собственные подозрения относительно того, что происходило в Джокертауне все эти годы, как и относительно событий в Сирии и Берлине. Пусть прочитает ее мысли, если не поверит ее словам.

«И потом он считает меня… привлекательной». Даже если он откажется ей верить, у нее будет способ остаться с ним рядом. Она и раньше готова была ему отдаться, когда была уверена, что инцидент с Клецкой приведет ее к Хартманну. Он не лишен привлекательности. Это может оказаться не так уж и плохо.

«Не обманывай себя».

Она ни с кем не сближалась после того турне. И не ощущала потребности. Даже до той связи секс не был в числе ее приоритетов.

А вот выживание – было. По крайней мере до тех пор, пока Андреа не будет отомщена.

Хорошо хоть, что Тахион, похоже, из тех, кто стремится быстренько получить удовольствие и покончить с этим. Никаких затяжных хрипов и стонов и вопросов «А тебе было хорошо?». Она решительно вжала сигарету в логотип «Хилтона», вытисненный на пластмассовой пепельнице. Задержавшись, чтобы нанести немного духов на внутреннюю сторону запястий – туда, где голубые жилки уходили под белую кожу, – она вышла за дверь.

19.00

На съезде объявили перерыв на ужин: заседание должно было возобновиться в девять. Джек оказался в стеклянной кабине лифта с мужчиной, который держал огромную стопку коробок с пиццей из «Домино», и встал, повернувшись лицом к двери: он не выносил высоту. Эта фобия появилась у него после того, как Тахион сорок лет назад сообщил ему, что падение с большой высоты относится к тем немногим вещам, которые могут его убить. Двери лифта раздвинулись, и Джек с облегчением пошел следом за пиццами по коридору, ведущему к штаб-квартире Хартманна. Снизу, из дворика, неслись аккорды «Не плачь по мне, Аргентина». Ему подумалось, что пианист в баре имеет очень узкую специализацию.

Билли Рэй, выпятивший грудь в своей белой форме «Карнифекса», стоял на посту в коридоре. Он пропустил разносчика пиццы, но с ловкостью мастера боевых искусств заступил дорогу попытавшемуся пройти следом Джеку.

– Сенатор тебя вызывал, Браун?

Джек посмотрел на него в упор:

– Не нарывайся. День был тяжелый.

Лицо Рэя, в действительности носившее следы ударов, ответило Джеку ухмылкой.

– У меня просто сердце кровью обливается. Покажи, что в портфеле.

Джек подавил раздражение и открыл «дипломат», продемонстрировав сотовый телефон и компьютерное устройство для набора номеров, которые помогали ему поддерживать связь со своими делегатами и штаб-квартирой Хартманна.

– Покажи удостоверение.

Джек выудил из нагрудного кармана ламинированную карточку.

– Ты настоящий кретин, Рэй.

– Кретин? Это что еще за слово такое? – Исковерканная харя Рэя радостно скалилась на удостоверение Джека. – Самый сильный в мире туз – и пользуется таким словом! Оно больше подошло бы какому-нибудь жалкому трясущемуся хрену. – Он облизнулся, словно смакуя эту мысль. – Золотой Слабак. Это ты.

Джек посмотрел на Рэя и скрестил руки на груди. Билли Рэй нарывался уже год – с момента их встречи на «Крапленой колоде».

– Уйди с дороги, Билли.

Рэй воинственно выставил подбородок.

– И что ты сделаешь, если я не послушаюсь, слабак? – Он усмехнулся. – Продемонстрируй мне, на что ты способен. Просто попробуй.

Секунду Джек утешался, представив себе, как расколет Рэю башку, словно тыкву. Дикая карта Рэя давала ему силу и скорость, а его кун-фу – или что там у него – давало умение, но Джек считал, что все равно смог бы уничтожить его одним ударом. Однако Джек тут же опомнился: он здесь не для этого.

– В настоящий момент моя задача – добиться, чтобы сенатор был избран, и драка с его телохранителем меня к этому не приблизит. А вот когда Грег окажется в Белом доме, обещаю забить тобой полевой гол.

– Ловлю на слове, слабак.

– В любой момент после восьмого ноября.

– Встретимся сразу после полуночи с восьмого на девятое, слабак.

Рэй отступил в сторону, и Джек прошел в штаб-квартиру. Вокруг открытых коробок с пиццей толпились сотрудники кампании. С телемониторов в глухие к средствам массовой информации уши долдонили свое видение ситуации аналитики. Джек выяснил, где находится Дэнни Логан, взял коробку с пиццей и направился туда.

Джек обнаружил его в одиночестве распростертым на кровати в окружении пустых бутылок и мятых листов блокнота, испещренных цифрами.

– Лучше поешь, – предложил Джек, плюхнув коробку с пиццей на широкий живот Логана.

– Ничего не изменишь, – сказал Логан хриплым голосом. – Нам не хватает людей. Мы проиграем слушания по Девять-це.

Джек потер глаза:

– Напомни мне, что это.

– Девять-це – это формула распределения делегатов, которые имели поручение голосовать за кандидатов, выбывших из гонки. По правилу Девять-це делегаты бывших кандидатов распределяются между оставшимися кандидатов пропорционально тому, сколько голосов оставшиеся получили в этих штатах. Другими словами, после того как Гепхардт выбыл, его делегаты, скажем, от Иллинойса, были поделены между Джексоном, Дукакисом и нами в соответствии с процентом проголосовавших.

– Ясно.

– Барнет и несколько старейшин партии требуют отмены Девять-це. Они хотят дать делегатам право голосовать за того, за кого они захотят. Барнет решил, что сможет набрать лишние голоса, а старейшины хотят начать движение за Куомо и Брэдли среди независимых. – Логан пригладил свои редеющие седые волосы. – Мы объявили, что поддержим правило: решили посмотреть, кто за нас, а кто против, и прикинуть, как пойдет вопрос о калифорнийской делегации.

– И мы по Девять-це проигрываем?

Джек потянулся за бутылкой и сделал глоток прямо из горлышка.

– Грег занят звонками. Но так как Дукакис выступил против Девять-це, нам не выиграть. – Он ударил кулаком по матрасу. – Все продолжают спрашивать про ту историю сенатора с журналисткой. Боятся, что нас ждет второе фиаско в духе Харта. Вот в чем кроется сопротивление. Все почуяли кровь Грега.

– А что ты можешь сделать? – спросил Грег.

– Только оттягивать. – Логан шумно рыгнул. – В этой игре масса проволочек.

– А потом?

– А потом Грег начинает составлять речь о выходе из гонки.

Гнев взорвался в Джеке вспышкой молнии. Он взмахнул массивным кулаком:

– Мы же выиграли первичные выборы! У нас голосов больше, чем у всех остальных!

– Вот поэтому-то мы и стали мишенью. А, дерьмо! – Из уголков глаз у Логана покатились слезы. Он смахнул их своей красной лапой. – Грег от меня не отступился, когда я лишился места. Порядочней человека просто нет на свете. Он заслуживает того, чтобы стать президентом! – Его лицо жалко сморщилось. – Но нам не хватает голосов!

Джек смотрел, как Логан начинает рыдать. Коробка с пиццей тряслась на его большом животе. Джек оставил бутылку на тумбочке и ушел из комнаты. Безнадежность завывала в нем холодным ветром.

«Столько трудов! – подумал он. Он вернулся к публичной жизни только ради этой новой надежды. – И все впустую».

В главной комнате штаб-квартиры участники кампании все так же толпились вокруг коробок с пиццей. Джек спросил, где Хартманн. Ему сказали, что сенатор уединился с Девоном и Эми Соренсон и разрабатывает стратегию. Потом они предпримут последний обзвон, пытаясь перетянуть на свою сторону кого-то из независимых суперделегатов. Не зная, чем заняться, Джек взял кусок пиццы и устроился перед экранами.

– Голоса распределятся почти поровну. – Ухо Джека резанул голос Теда Коппеля, обращающегося из почти пустого зала заседаний к равнодушно-циничному Дэвиду Бринкли, сидящему в комментаторской кабинке. – Сторонники Хартманна рассчитывают, что этот вопрос позволит им продемонстрировать свою силу перед решающей схваткой за калифорнийские голоса.

– Разве. Это. Не. Рискованно? – Отрывистая манера Бринкли превращала каждое слово в отдельное предложение.

– Хартманн всегда придерживался рискованных стратегий, Дэвид. Его открытую приверженность либеральным принципам в гонке, где доминируют скользкие медиафигуры, считали рискованной даже его собственные консультанты по стратегиям. Руководитель избирательной кампании Хартманна сказал мне, что даже если сенатор сегодня потеряет Калифорнию, он все равно не снимет пункт о правах джокеров в завтрашних дебатах по платформе.

Бринкли изобразил скупое удивление:

– Ты хочешь сказать мне, Тед. Что в наши дни. Человек способен. Оказаться лидером. Просто публично декларируя. Некий принцип?

Коппель ухмыльнулся:

– Разве я это говорил, Дэвид? Я не хотел создать впечатление, будто кампания Хартманна не рассчитана на средства массовой информации. Я только сказал, что он был последователен в том образе, который демонстрировал избирателям. Столь же последовательными были кампании Лео Барнета и Джесси Джексона – двух других делегатов, которые продвинулись к цели дальше других. Но, как я уже сказал, в любой стратегии есть свои риски. Кампания Уолтера Мондейла восемьдесят четвертого года может послужить уроком любому политику, который осмеливается быть слишком непротиворечивым и откровенным.

– Но давай предположим. Что Хартманн проиграет. Как тогда он сможет. Снова набрать очки?

– Скорее всего, он этого сделать не сможет. – Коппель был явно возбужден. – Если Грегу Хартманну не удастся получить хотя бы небольшое преимущество в вопросе по Девять-це, он может потерять все. Вопрос о Калифорнии может оказаться пустым: он может проиграть прямо сейчас, при голосовании по Девять-це.

«Драма, – подумал Джек. – Все надо драматизировать. Каждое голосование должно стать там самым, важным, решающим. Иначе жадные боги массовой информации будут недовольны, смогут заполнять эфир только своим собственным пустословием».

Джек швырнул недоеденную пиццу в коробку. Пройдя через комнату, он встретил Эми Соренсон, выходящую с совещания. В ее темных глазах читалось отчаяние. Она сказала, что Хартманн взялся за телефон, пытаясь заручиться голосами колеблющихся. Джек решил, что это совершенно безнадежно. Он взял свой портфель, вышел из штаб-квартиры и прошел в номер Логана. Тот отключился у себя на кровати, обнимая бутылку из-под виски, словно женщину.

В углу трещал забытый телевизор. Кронкайт и Рэзер анализировали стратегию Хартманна, приходя к выводу, что на этот раз он, похоже, промахнулся. Они напомнили Джеку двух кинокритиков, уничтожающих новый фильм. «А что, если драмы не будет? – подумал вдруг Джек. – Что, если при голосовании ничего такого не случится, словно это всего лишь мелкий процедурный вопрос? Как все удивятся, если кто-то вдруг возьмет и уничтожит всю драму? Что если кто-то – какое-то медийное божество – возьмет и отменит пробу сил, задуманную Лео Барнетом?»

Джек поймал себя на том, что взирает на собственный портфель.

Он открыл «дипломат», взял телефон и велел памяти крошечного компьютера соединить его с Хирамом Уорчестером.

– Уорчестер? – сказал он. – Это Джек Браун. Я по просьбе Дэнни Логана.

– Логан уже что-то подсчитал? Насколько я могу судить, у нас серьезная проблема.

Джек потянулся к тумбочке и докончил свою бутылку.

– Знаю, – отозвался он. – Вот почему при голосовании Девять-це я прошу тебя подать половину голосов за Барнета.

– Не советую тебе нас продавать, Браун.

– А я и не продаю.

– Это было бы в твоем иудином стиле, так ведь? Быстрый удар в спину, а потом новая работа в средствах массовой информации в качестве благодарности от Лео Барнета.

Джек стиснул кулак. Бутылка у него в руке взорвалась во вспышке золотого света.

– Так ты это сделаешь или нет? – осведомился Джек, глядя, как раздробленное стекло убегает из его руки, словно песок.

– Я хочу обсудить это с Грегом.

– Позвони ему, если хочешь, но он занят. Просто приготовься уменьшить число своих проголосовавших вдвое.

– Не откажешься объяснить мне, что происходит?

– Мы отменяем пробу сил. Если Барнет получит слишком большое преимущество, это ничего не докажет. Это будет означать только одно: мы не приняли вызов. В фильмах нельзя устроить перестрелку, если на улице всего один человек. Зрители просто уйдут из зала. – На том конце линии наступило долгое молчание, а потом Хирам сказал: – Дай мне поговорить с Логаном.

– Он на другом аппарате.

– Почему я должен тебе верить?

Яростный гнев толстяка ударил Джеку в барабанную перепонку.

– Мне некогда спорить. Делай или нет, мне наплевать. Просто приготовься потом отвечать за свое решение.

– Если Грег из-за тебя проиграет…

Джек хохотнул:

– Ты не смотрел Эй-би-си? Если их послушать, то наш кандидат уже признает свое поражение.

Джек прервал звонок и связался со своим помощником, Эмилем Родригесом. Он сообщил Родригесу, что сам в зале не появится, что командовать делегацией предстоит ему самому, но чтобы он вдвое уменьшил число голосов по Девять-це, но скалой стоял против вопроса о представительстве Калифорнии.

А потом он принялся обзванивать глав всех остальных делегаций в порядке убывания числа голосов. К моменту последнего звонка, когда он поговорил с человеком, контролировавшим два хартманновских голоса от Виргинских островов, заседание уже возобновилось.

Дэнни Логан, так и не пришедший в себя на кровати, захрапел. Джек включил телевизор и сел в уголке с логановской бутылкой виски. Атмосфера в зале заседаний была напряженной. Делегаты так и сновали вокруг глав своих делегаций. Оркестр играл… Боже правый!.. «Не плачь по мне, Аргентина!»

Под ложечкой у Джека свился противный узел страха.

Джим Райт, спикер палаты представителей, избранный накануне председателем съезда, призвал депутатов к порядку. Какой-то сенатор от Вайоминга встал и потребовал отмены правила Девять-це. Все войска были построены, дебатов не было.

Джек сделал длинный-предлинный глоток. Начался подсчет голосов. Следующие десять минут Питер Дженнингс, которому помогали его корреспонденты в зале, серьезно вещал о потрясающем поражении Грега Хартманна. Джек слышал, как по коридору топают люди, переходящие туда и обратно. Пару раз в дверь стучали, но оба раза он не отзывался.

А потом Дэвид Бринкли со своей обычной сардонической усмешкой начал вслух подумывать, что у дела какой-то странный запашок. Он с Коппелем и Дженнингсом несколько минут обсуждали происходящее, слушая, как нарастают странные цифры, а потом единодушно решили, что вся конфронтация была одной большой подставой, на которую купились Барнет, Гор и иже с ними.

В дверь снова забарабанили.

– Логан? – это был голос Девона. – Ты там?

Джек не откликнулся.

После того как выводы комментаторов стали известны в зале, там начался настоящий бедлам. Толпы делегатов носились туда и обратно, словно щепки, подхваченные разливом. Джек взялся за телефон и вызвал Эмиля Родригеса.

– Ставь вопрос о Калифорнии. Немедленно.

Противники Хартманна находились в полном смятении. Вся их стратегия развалилась.

Хартманн без труда выиграл вопрос о Калифорнийском представительстве. Сквозь дверь номера стали доноситься торжествующие вопли. Джек открыл дверь Логана, повесил на нее табличку «НЕ БЕСПОКОИТЬ» и вышел в коридор.

– Джек! – Эми Соренсон с развевающимися каштановыми волосами бежала к нему через одуревшую от радости толпу. – Ты был там? Это вы с Логаном придумали?

Джек поцеловал ее, совершенно не заботясь о том, видит ли их ее муж.

– Пиццы не осталось? – спросил он. – Я проголодался!

20.00

Группа людей у главного входа в «Мариотт» испуганно прянула в стороны от приземлившегося на тротуар Черепахи. Сползая вниз, Блез пробарабанил пятками по панцирю. Тахион ласково похлопал по панцирю, а потом спустился.

– Черепаха, спасибо тебе за чудесный вечер. При взгляде сверху этот город очень элегантен.

– Всегда пожалуйста, Тахи. – Панцирь поплыл прочь.

– Доктор Тахион!

Инопланетянин обернулся к обладателю этого певучего хорошо поставленного голоса с сильным южным выговором.

– Преподобный Барнет.

Они никогда не встречались, однако узнавание было мгновенным. Они стояли на ступеньках «Мариотта», пожирая друг друга глазами, пытаясь найти ключ друг к другу. Лео Барнет был молодым мужчиной среднего роста, со светлыми волосами, голубыми глазами и ямочкой на подбородке. Лицо было славным, и секунду Тахион не мог отождествить ненавистный образ из своих кошмаров с этим вежливым человеком. А потом он вспомнил безупречные лица своих родных и близких – поголовно бывших безжалостными убийцами – и мимолетное смятение миновало.

– Доктор, вам никто не говорил, что есть вещи, которых на улицах мы не делаем, потому что это тревожит детей и пугает лошадей?

Эти слова были полны шутливости, и приготовившийся к конфронтации Тахион расслабился:

– Преподобный, я нахожусь на Земле дольше, чем вы живете на свете, но, кажется, такого выражения не слышал.

Из окружения Барнета вышла какая-то женщина:

– Обычно это говорят по поводу секса, а уж о нем-то вы все знаете.

Длинные черные волосы, падающие ей на грудь, длинные темные ресницы, трепещущие у алебастровых щек… А под ресницами оказываются глаза – синие, как вечернее небо…

«Нет, карие!»

Реальность сдвинулась, словно кабинка фуникулера, сдернутого с рельса. Дыхание у Таха застряло где-то между диафрагмой и горлом. Он пошатнулся, пытаясь ухватиться за плечо Блеза, а Лео Барнет рванулся, чтобы подхватить его с другой стороны.

– Доктор, что с вами?

– Я увидел призрака, – хрипло пробормотал Тах.

Приступ дурноты прошел, и он посмотрел женщине в глаза.

– Руководитель моей избирательной кампании, Флер ван Ренссэйлер, – сказал Лео, бросая на женщину неуверенный взгляд.

– Знаю, – отозвался Тахион.

– А вы быстро соображаете, доктор.

Если ее первые слова были агрессивными, то теперь в каждом слоге слышался горький сарказм.

– У вас лицо вашей матери… – Пылающий в ее карих глазах гнев заставил его уточнить: – Но у нее глаза были синие.

– Какая у вас необычайная память!

– Я помню каждую черточку лица вашей матери.

– Меня это должно радовать?

– Надеюсь. Я невероятно рад вас видеть. Почти два года мы каждую неделю играли. – Он мягко засмеялся. – Я припоминаю, что вы ужасно любили те ужасные леденцы. У меня потом несколько дней карманы были липкие.

– Вы никогда не были у нас дома! Мой отец этого не допустил бы.

Тах почувствовал, как у него отвисла челюсть.

– Но я же мысленно управлял слугами! Вашей матери так отчаянно хотелось вас видеть…

– Моя мать была проклятой шлюхой. Она бросила мужа и детей ради вас.

– Нет, это неправда. Ваш отец выгнал ее из дома.

– Потому что она прелюбодействовала с вами!

Флер вскинула руку – и от ее пощечины у него мотнулась голова. Он осторожно прикоснулся к пылающей щеке и двинулся было к ней:

– Нет…

Барнет положил руку Тахиону на плечо.

– Доктор, этот разговор явно неприятен и для вас, и для мисс ван Ренссэйлер. Думаю, нам лучше разойтись.

Проповедник протянул руку Флер. Ее губы словно обвисли и как-то потяжелели. Ее окружал ореол сексуальности. Барнет усадил ее в такси, словно спеша от нее избавиться.

– Возможно, у нас еще будет возможность поговорить, доктор. Признаюсь, что мне очень любопытно было бы узнать о верованиях вашего мира. – Лео приостановился, держась за дверцу такси. – Вы христианин, доктор?

– Нет.

– Нам стоит поговорить.

Вся свита унеслась. Тах тупо смотрел вслед такси, в котором уехала Флер.

– Идеала ради объясни, что это было такое?

Такисианское выражение, произнесенное Блезом по-английски со свойственным ему сильным акцентом, еще больше усилило растерянность Тахиона.

Тах прижал к губам сложенные лодочкой пальцы обеих рук.

– Ох, предки! – Он крепко обхватил Блеза за плечи. – Тысяча девятьсот сорок седьмой.

– Да неужели? И что это, блин, значит?

– Следи за словами!

Они двинулись к отелю, и Блез спросил:

– К’иджпапа (k’ijdad), кто эта старая фемина?

– Она не старая… Чуть старше, чем была ее мать, когда я ее потерял. И перестань использовать французский и такисианский в одной и той же фразе. Это меня бесит.

– Рассказывай! – потребовал парнишка.

Тахион быстро посмотрел на лифты – а потом в сторону бара.

– Мне надо выпить.

Пианист барабанил игривый вариант «Дым застилает глаза».

– Бренди! – бросил на ходу официантке инопланетянин.

– Пива. – Под суровым взглядом деда подросток скис. – Колы, – поправился он уныло.

Они сидели молча, пока им не принесли заказ. Тахион отхлебнул большой глоток.

– Это случилось через несколько месяцев после начала эпидемии. Блайз заразилась дикой картой и попала в больницу, где я работал. Более прекрасной женщины я в жизни не видел. По-моему, я полюбил ее с первого взгляда. – Блез картинно закатил глаза. – Это правда! – упрямо сказал Тахион.

– И что случилось?

– Способность Блайз заключалась в поглощении разумов. Арчибальд Холмс завербовал ее в антифашистскую организацию, которую называли «Четыре туза». Другими ее членами был Джек, Эрл Сэндерсон и Дэвид Герштейн. Блайз стала хранилищем для разумов Эйнштейна, Оппенгеймера и еще очень многих людей, включая и меня. Тем временем Джек, Эрл и Дэвид мотались по всему миру, свергая диктаторов, захватывая нацистов и так далее. А в сорок восьмом они попытались решить проблему Китая. Дэвид возглавил переговоры, потому что у него была мощная способность выделять феромоны. Если ты находился рядом, он мог заставить тебя согласиться на что угодно. Мао и Гоминьдан поклялись у него в вечной дружбе. А когда он вместе с остальными уехал из Китая, все, естественно, рухнуло.

Тах поднял палец, требуя новую порцию бренди.

– В этот период к тузам относились с нарастающей подозрительностью. Во многом как сейчас. Китай стал необходимым предлогом. Четырех Тузов арестовали и обвинили в том, что они – коммунисты. Но это был просто предлог. На самом деле их вина была в том, что они были другими, не просто людьми. Нас всех вызвали в комитет по расследованию антиамериканской деятельности. У меня требовали имена всех тузов, которых я лечил. Я отказался их назвать, но тогда…

Тах сделал еще глоток бренди. Почему-то рассказывать эту историю всегда было очень трудно – и легче не становилось.

– Ну же! – поторопил Блез. В его темных глазах горело любопытство.

Лишенным всяких эмоций голосом Тах продолжил:

– Джек стал тем, кого называют «свидетель, дающий показания в пользу выставившей стороны». Он сказал комитетчикам, что Блайз поглотила мой разум, мои воспоминания. Ее вызвали в качестве свидетеля и подвергли жесткому допросу. Из-за того, что Блайз поглотила так много разумов, она стала… уязвимой. Она была на грани того, чтобы открыть имена других тузов. Я не мог этого допустить. Я взял ее под контроль и тем самым разрушил ее разум. Она стала безнадежно безумной, и ее муж отправил ее в сумасшедший дом. В пятьдесят четвертом году она умерла в больнице.

– А кто был ее муж?

– Сенатор от Нью-Йорка. У них было трое детей: Генри-младший, Брэндон и Флер. Я потерял их следы в те годы, пока скитался по Европе.

– И там ты познакомился с Джорджем.

– Да.

– Это все так путано!

– Попробовал бы ты все это прожить!

– Так что это и есть та давняя история, которую ты не желаешь обсуждать, когда я спрашиваю, почему вы с Джеком так часто ссоритесь.

– Да. Много лет я винил Джека в гибели Блайз. А потом я понял, что уничтожил ее я сам. Джек просто стал одним из множества дополнительных факторов: в них входит и то, что мои родственники создали этот вирус, и то, что Арчибальд Холмс ее завербовал, и то, что муж ее отверг, и то, что Джек оказался слабым, и то, что людям свойственна продажность.

Блез шумно втянул колу через соломинку, добирая остатки.

– Знаешь, это и правда жестко.

– Она красивая, правда?

– Флер? – Паренек пожал плечами. – Наверное, да.

– Мне надо с ней встретиться, Блез. Объясниться, поставить все на свои места. Получить от нее прощение.

– А почему тебя это волнует?

– Пылающие небеса, ты посмотри, сколько сейчас времени! Я должен был встретиться с техасской делегацией уже пять минут назад! Иди, закажи ужин в номер, поешь и не влипай в неприятности. Мне надо переодеться.

Когда Тахион вошел в номер, там звонил телефон. Схватив трубку, он услышал шипение междугородной связи. Холодный равнодушный голос оператора осведомился:

– Вы оплатите звонок от мистера Томаса Даунса?

На секунду нахальство репортера лишило Тахиона слов, и он услышал, как где-то далеко Проныра отчаянно тараторит:

– Тахи, ты должен услышать…

– Сэр, ваш звонок еще не принят! – ледяным голосом одернул его оператор.

– Тахи, послушай! Нечто ужа…

– Сэр!

– …помоги мне…

– Сэр, вы оплатите звонок?

– …большая проблема!

Голос Проныры звучал все пронзительнее.

– Нет!

Тахион бросил трубку с такой силой, что телефон протестующе тренькнул. Он начал снимать рубашку, когда раздался новый звонок.

– Звонок за счет адресата…

– НЕТ!!!

Звонки повторялись еще несколько раз. После третьего Тахион перестал брать трубку. Пронзительные трели сверлили ему мозг. Он быстро оделся с присущим ему шиком. Бледно-розовый и лавандовый цвета с серебряным кружевом. Когда он выходил в коридор, телефон все еще звенел. Секунду он колебался. «Помоги мне». Как он может ему помочь? Тах решительно качнул головой и закрыл дверь. Проныра регулярно впутывал его в свои мерзкие репортерские проблемки. В этот раз не выйдет.

«Мне хватает своих проблем».

Спектор не был в этом магазине полтора года – со Дня дикой карты и ослепительной гибели Астронома. Чему, конечно, поспособствовали наемники. Того костюма, который был куплен в тот раз, не хватило и на один день, но в тот день много чего закончило свое существование. Старикан, который там работал, был вроде ничего. Какого черта – ему можно будет подбросить немного денег. Нельзя же остановиться в шикарном отеле, не имея приличной одежды. Он будет бросаться в глаза, как джокер на показе мод.

Стоило ему войти, как он понял, что совершил ошибку. Раньше этот магазин был старый, тусклый и пыльный – как и тот старик, который его держал. Теперь зал перекрасили и провели новое яркое освещение. Тут даже пахло новизной.

Спектор уже повернулся, чтобы уйти, когда его окликнули:

– Эй, проходите, сэр. Если вы ищете отличную одежду по хорошей цене, то вы пришли туда, куда надо. Просто скажите мне… я Боб… имя на вывеске… что вам надо, и я моментально вас обслужу.

Спектор обвел Боба взглядом. Продавец был одет неплохо, хоть одежда и не могла скрыть того, что он скоро станет стариком. А вот взгляд и улыбка у него были жуликоватые. Спектору хотелось поскорее купить одежду и уйти.

– Мне нужны два костюма, темно-серый и светло-серый. Тридцать восьмой, большой рост. Не слишком дорогие.

Боб погладил подбородок и скривился:

– Серый – не ваш цвет. Может, бежевый… Идите сюда. – Он схватил Спектора за локоть и подвел к одному из зеркал. – Подождите секунду.

Спектор осмотрелся и больше никого не увидел. Только они с Бобом.

Боб примчался обратно с бежевым пиджаком. Он повернул Спектора к зеркалу и пристроил пиджак перед ним.

– Что скажете? Отлично, да? И просто даром – за четыреста пятьдесят долларов! Плюс за подгонку, конечно.

– Мне нужны два костюма. Как я сказал. Один светло-серый. Один темно-серый.

Боб вздохнул.

– Да вы посмотрите вокруг! Знаете, сколько народу носят серые костюмы? Если вы хотите выделиться, произвести впечатление, то надо соответственно одеться. Уж поверьте мне.

Спектор его не слушал. Он тяжело дышал и концентрировался. Вспоминал боль. Мучительную агонию собственной смерти.

– Мистер, что с вами?

Спектор повернулся к Бобу и посмотрел ему в глаза. Между ними возникла связь. Боб не мог отвести взгляд, а Спектор не хотел этого делать. Воспоминание о собственной смерти заслонило собой все вокруг. И он одарил им стоящего напротив мужчину. Его внутренности извивались и пылали. Кожа лопалась и расползалась. Мышцы рвались, кости трескались. Спектор мысленно пережил собственную смерть. И Боб тоже ее почувствовал. Спектор содрогнулся, вспомнив, как взорвалось его сердце. Боб ахнул. Ноги у него подкосились, и он упал. Замертво. Как и сам Спектор перед тем, как Тахион вернул его к жизни.

Спектор осмотрелся. Они по-прежнему были одни. Он подхватил Боба под мышки и затащил в одну из примерочных, а потом вернулся в зал и выбрал два серых костюма. Один темный и один светлый.

Завернув их в пленку, он направился к выходу.

– Покупатель всегда прав, Боб. Первое правило бизнеса.

21.00

– Если баллотироваться вместе с Джексоном в качестве вице-президента, то проблема в том, что это может стоить нам избрания. Конечно, я не хочу показаться нетерпимым и все такое.

– Но кажетесь, – прервал его Тахион. Брюс Дженкинс мрачно нахмурился. Так как единственными волосами, которые у него сохранились, были небольшие пучки, торчавшие над крупными красными ушами, казалось, будто кожа на всей его голове вздымается, словно почва во время землетрясения. – Не думаю, что это действительно так, – поспешно добавил Тахион, почувствовав, что такисианской бестактности на политическом съезде не место, – но зачем нам вообще обсуждать третьестепенные кандидатуры, какими бы интересными или харизматичными они ни были? Реально вопрос стоит так: сенатор Хартманн и Лео Барнет.

– Преподобный.

– А?

– Преподобный Барнет. Вы упомянули должность Хартманна. Тогда Лео тоже этого заслуживает.

– Мы наконец переходим к делу, мистер Дженкинс?

– Ага. Техас решительно высказался за преподобного.

– И вы намерены этого придерживаться?

– Если получится. Я не хочу сказать, будто Грег Хартманн – плохая кандидатура. Хорошая. Вот почему я считаю, что связка Барнет и Хартманн имела бы реальные плюсы.

– Исключено.

– Не надо торопиться. Политика похожа на заключение сделок, доктор. Нельзя быть слишком негибким.

– Мистер Дженкинс, если вопрос заключается в том, чтобы в ноябре демократы одержали победу, тогда список с Лео Барнетом во главе будет провальным. Немалое количество народа по-прежнему будет против того, чтобы этой страной управлял религиозный деятель. И кроме того, Барнет – кандидат с узкой платформой.

– Нет, сэр, вы неправы. Вы видите его кандидатом с узкой платформой, потому что зациклились на диких картах, а Лео выражает чаяния множества простых американцев, которых тревожит моральное падение страны.

Они вышли из ресторана «Белло Мондо». Слева слышалось позвякивание приборов о тарелки: это репортеры, прихлебатели и просто менее состоятельные делегаты ужинали в кафетерии «Мариотта». Тахион хмуро посмотрел на растяжки, перекрывавшие застекленный внутренний дворик.

Резкий стук каблучков. Он вздрогнул и развернулся, почувствовав, как холодные пальцы, забравшиеся ему под волосы, легли на затылок. Сара сморщилась от боли в пальцах, которые он поймал и крепко стиснул. Алые пятна пылали у нее на щеках, но румянец казался неестественным на фоне ненормальной белизны кожи.

– Я пришла за заявлением – и узнать, чем могу помочь.

Тахион тряхнул головой:

– Что?

Она чуть отступила, раздувая ноздри.

– Кристалис.

– И что она?

– Мертва.

Ровный голос заставил его покачнуться не хуже, чем пощечина Флер. Он сделал пару быстрых шагов, ища опору. Его рука сомкнулась на остреньком плече Сары.

– Мертва?!

– Вы что, не знали?

– Нет… я… был занят. Весь день.

– Ага. – В ее голосе звучала горечь, а потом она вдруг натянула на бледное лицо маску сочувствия. – Мне жаль, что это я принесла вам такое известие.

Дженкинс осторожно приблизился:

– Доктор, похоже, вы получили дурные новости. Поговорим в другой раз.

Сара сжала предплечье Тахиона обеими руками и потащила к лифтам.

– Вы в шоке. Вы очень бледны. Наверное, вам надо прилечь.

– Мне надо выпить.

Сара мрачно висела у него на руке:

– Разве в номере у вас ничего нет?

Тахион хмуро посмотрел на нее:

– Есть.

– Давайте… давайте пройдем туда. – Бледный язык быстро скользнул по чересчур тонким губам. – Мне… мне надо с вами поговорить.

Из-за стремительного движения лифта к эмоциональному головокружению прибавилось чисто физическое.

– Кристалис. – Он тряхнул головой. – Рассказывайте.

Она изложила все известное быстрыми короткими фразами, не отрывая своих светлых глаз от его лиловых. Казалось, она добивается мысленного контакта, и он усилил свой контроль. Ему совершенно не хотелось знать, что происходит за этим напряженным лицом.

Он прошел с ней в свой номер. Остановился, уставившись в зеркало над баром, едва удерживая в руке бутылку бренди. «Зеркала. Кристалис обожала зеркала. У нее весь будуар был ими заставлен».

Он представил себе череп с неизменной переливающейся спиралью на одной прозрачной щеке. Представил его себе размозженным до кровавой каши. В тишине комнаты громко звякнуло стекло о стекло.

Он повернулся, протягивая рюмку, но Сара исчезла. Услышав скрип кровати, он вошел в комнату и недоуменно воззрился на ее позу. Локти лежат на покрывале. Одна нога закинула на другую. Юбка вздернулась до середины бедра. Она взяла рюмку и кокетливо похлопала по кровати рядом с собой. Чувствуя себя человеком, устраивающимся на скамейке рядом с пауком, он настороженно присел.

– Тайны. – Он вздохнул и отпил бренди. – Наверное, Кристалис в конце концов открыла такую, которая ее убила.

– Да. – Сара напряженно пялилась на дальнюю стену. Через пару секунд она тряхнула головой и положила пальцы ему на руку. Они оказались тяжелыми и безжизненными. – Я понимаю, как вам больно. Вы были так близки!

Он убрал ее пальцы, чуть пожал их и устроил ее руку на покрывале.

– Я бы не стал заходить настолько далеко.

Пальцы поползли обратно и внезапно сжались на мышце его бедра. Она начала растирать ему ногу. Тах бросил на нее нервный взгляд. Вдоль линии ее волос выступили капельки пота, губы сжались в ниточку. Ощутив его взгляд, она улыбнулась, приопустив веки, и надула губы. Тахион залпом допил бренди. Под ее яростным натиском мышцы у него на ноге стало сводить.

– Еще?

Он помахал рюмкой.

– Да, пожалуйста.

Гортанный хрипловатый голос.

Они сидели и молча пили. Тахион почувствовал спазмы в желудке.

– Интересно… Иисусе!

Он ударился о край кровати, соскользнул на пол и вылил остатки бренди себе на ширинку. Сунул мизинец в ухо, стирая влагу, оставленную неожиданным вторжением Сариного языка. Ощущение было такое, будто кто-то сунул ему в ухо ватную палочку, намазанную вазелином.

Она свесилась с кровати, устремив на него лихорадочно горящие глаза, и хрипло воскликнула:

– Я тебя хочу! Хочу!

Это напоминало удар граблями. Она навалилась на него: костлявые колени и локти, кости таза упирались ему в грудину, в пах, в бедра. Они несколько мгновений извивались на полу, и Сара осыпала неумелыми поцелуями все части его тела, какие ей попадались. Тахион отшвырнул ее и проковылял к противоположному концу кровати.

– Какого черта ты творишь?

У него на глаза выступили слезы стыда и ярости.

– Я хочу заняться с тобой любовью.

– Если это шутка, то она дьявольски дурного пошиба! Или, наоборот, она великолепна, если ты предпочитаешь жестокий такисианский юмор.

– О чем ты бормочешь? – заорала она, отбрасывая волосы с лица.

– Я импотент! Импотент! ИМПОТЕНТ!

– До сих пор?

В ее словах было искреннее изумление, лишившее его остатков самоконтроля.

– Да, чтоб тебя!.. А теперь убирайся. Просто выметайся отсюда!

С покрытыми багровыми пятнами щеками Сара бросилась ему на грудь, отчаянно сцепив руки у него на спине.

– Нет, пожалуйста! Я не могу от тебя уйти. Я следующая на очереди, понимаешь? Только ты можешь меня спасти.

– Ты с ума сошла? От чего я могу тебя спасти?

– От Хартманна! От Хартманна!!! Он убил Анди, убил Кристалис и теперь захочет убить и меня!

– Я не намерен больше это слушать.

– Он чудовище, зверь! Монстр!

– Год назад ты трахалась с ним до потери рассудка.

Она хрипло дышала.

– Он меня заставил.

– Хватит! Что за чушь! Ты сумасшедшая. – Тах рывками двинулся через гостиную, таща Сару, словно упрямого жеребенка. Распахнул дверь. – Вон, вон, вон, вон!

Она метнулась от него, шлепнулась на кровать и свернулась там в клубок, прижимая к груди подушку.

– Нет, нет! Ты меня не заставишь. Я не уйду. Ты должен мне помочь! – выла она. Он подхватил ее на руки и снова заковылял к двери. – Прочти меня! Заберись мне в голову! – прошипела она, вцепляясь ему в воротник.

– Да я ни за что не притронусь к той выгребной яме, которую ты называешь своим разумом!

Рассвирепев, она прошлась ногтями по его лицу.

– КОГДА Я УМРУ, ТЫ ПОЖАЛЕЕШЬ!

– Я уже жалею.

Тах захлопнул дверь, с отвращением отряхнул пиджак и пошел к бару. Схватив бутылку коньяка, он присосался к горлышку. Крепкий алкоголь обжег ему горло, заставив отплевываться. Проведя ладонью по лицу, он взвизгнул: коньяк попал в царапины, оставленные ее ногтями.

«Помоги мне».

«Ты не хочешь верить. Когда я умру, ты пожалеешь».

Бутылка разбилась о дальнюю стену.

– МНЕ НАДОЕЛО ЖАЛЕТЬ!

23.00

Спектор зачесал волосы наверх и принялся обрезать концы ножницами. Прямые коричневые пряди падали в грязную раковину. Стрижка получалась почти профессиональная. Он подрабатывал стрижкой, когда учился в старших классах, и освоил это дело очень неплохо. Взяв растрескавшееся ручное зеркало, он проверил, ровно ли срезал волосы на шее сзади.

– Недурно, старина, – сказал он сам себе.

Взяв немного лосьона, он втер его в покрасневшую верхнюю губу. Без усов и длинных волос он казался на много лет моложе – почти таким же, каким был в колледже. Только полные боли глаза изменились навсегда. Когда он вымоет голову и высушит волосы феном, то станет неузнаваемым для всех, с кем встречался после того, как стал Несущим Гибель. Не считая Тахиона. Тот его узнает, несмотря ни на что.

Мысль о щуплом инопланетянине перевела его от привычной угрюмости в неутолимую ярость. Если он выполнит этот заказ, то причинит Тахиону боль. Он кивнул зеркалу и перешел в гостиную. Обстановка здесь оказалась лучше, чем в его джокертаунской квартире. Стены были серо-зелеными, мебель – из красного или какого-то еще темного дерева. Он даже изредка убирал вещи. Он перебрался обратно в район Тинек после того, как его потрепал Спящий. Если учесть, какой ад начался вскоре после этого, это решение было удачным. Он плюхнулся на черный футон и потянулся за пультом от телевизора. Его рейс будет только завтра в десять. Собрать вещи можно будет утром. Он включил Эй-би-си. Телевизор затрещал, оживая, и на экране возник Тед Коппель.

– … мало что известно об этой женщине с прозрачной кожей, которая решила создать собственное царство в центре нью-йоркского Джокертауна. – Брови Коппель хмурил даже сильнее обычного. – Хотя полиция почти ничего не говорит об этом очевидном убийстве, оно, по-видимому, было просто зверским. Есть вероятность того, что в нем участвовал туз, обладающий неестественной физической силой. Прежде чем мы поделимся с вами теми немногими сведениями, которые у нас имеются об этой женщине по имени Кристалис, вот что заявила Анжела Эллис, капитан джокертаунского отделения полиции.

На экране возникло изображение унылого конференц-зала. Низенькая женщина с темными волосами и зелеными глазами встала перед гроздью микрофонов. Она откашлялась, помолчала и прижала ладони к кафедре.

– Женщина, известная как Кристалис, была найдена этим утром мертвой в своем кабинете. Если вскрытие покажет, что имело место убийство, то наше отделение, естественно, проведет тщательное расследование. На данный момент мы больше ничего сказать не можем.

Репортеры мгновенно принялись выкрикивать вопросы. Эллис подняла руку.

– Это все. Мы будем вас информировать по мере поступления новых данных.

Спектор потянулся за бутылкой виски, которую всегда держал рядом с футоном. Отвинтив крышку, он сделал несколько глотков.

– Дерьмо!

Эта сука его никогда не интересовала, но ее смерть почему-то вызвала у него тревогу. В воздухе и без того пахло кровью и смертью, и хотя обычно это его вполне устраивало, он нутром чуял, что выполнение заказа окажется для него опасным. Ну, тут уж ничего не поделаешь. Деньги от «Сумеречных кулаков» почти закончились, и ему нужен большой куш. Это предложение само на него свалилось, и он его не упустит.

Еще несколько глотков виски и привычное бормотание Коппеля помогли ему расслабиться. Он задремал с мыслью о том, какая в Атланте будет погода.

Тахион скорчился у барной стойки, зацепившись ногами за перекладины высокой хромированной табуретки. Свет, отраженный от подвешенных рюмок, усиливал его головную боль, но у него не было сил, чтобы отвернуться.

Зеркала. Зеркала «Дома смеха», разлетающиеся осколками, когда похитители явились за Ангеллик. Череп, отражающийся под сотнями разных углов, когда он поднимался в будуар Кристалис на верхнем этаже «Хрустального дворца». Невидимые губы, подкрашенные бледно-розовой помадой, переливающаяся спираль на прозрачной щеке, голубые глаза, зловеще плавающие в костяных глазницах.

Ему не хотелось даже считать, сколько лет он пил в обоих этих барах. Теперь «Дом смеха» закрылся – после того как год назад умер Дес.

Что станет с дворцом?

От пьяного сожаления о своих потерях у Тахиона на глазах выступили слезы.

– Эй, приятель, – предложил ему жизнерадостный бармен, – еще одну?

– Конечно. Почему бы и нет. – Бармен поставил перед ним очередную рюмку бренди. Тахион высоко ее поднял. – За ушедших и скорбных мертвецов.

Тах выпил рюмку, нацарапал на чеке свой гостиничный номер и соскользнул с барной табуретки. Несмотря на поздний час, в вестибюле все еще царило оживление, но он не увидел ни одного знакомого лица. Тахион подумал, не позвонить ли Джеку, однако ему хотелось пить и говорить о Кристалис, а мощный туз с ней знаком не был.

Бесцельно бродя по гостинице, он оказался на этаже, где поселились сторонники Барнета. Из-за дверей доносились негромкие голоса. Он устремил пристальный взгляд на одну из дверей, усилием воли призывая Флер. Это не подействовало. Его молчаливое рассматривание номера привлекло внимание дежурного агента Секретной службы. Тах заметил его приближение и поплелся обратно к лифтам.

Вернувшись к себе в номер, он воззрился на взлохмаченную голову Блеза. Сотрясаясь от рыданий, он опустился на колени у кровати и заключил спящего парнишку в объятия.

«Все всегда меня покидают. Все, кого я люблю, от меня уходят. Я так тебя люблю! Никогда меня не покидай!»