Онлайн чтение книги Айвангу
ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

Несколько лет назад в Тэпкэне построили полярную станцию, и Белов повел туда комсомольцев на экскурсию. Они ходили по новым домам, с любопытством разглядывали окна, двери и невиданную раньше мебель. Голос из черного круглого репродуктора был настоящим волшебством. Во всех помещениях горели лампочки. Но самое большое впечатление на Айвангу произвели радио и электричество.

– Это «лампочки Ильича», – объяснял Петр Яковлевич Белов. – Ленин говорил: коммунизм – это советская власть плюс электрификация всей страны…

И вот теперь полярники решили провести электричество от ветродвигателя в яранги, но для этого понадобились столбы. Мынор собрал комсомольцев.

– От каждой яранги столб – как раз хватит протянуть линию от ветродвигателя вдоль всего Тэпкэна, – сказал он.

Прослышав об этом, Кавье пожертвовал пять бревен, лежавших у него без дела. Об этом написали в газете, и он ходил важный, каждому показывая свое имя, напечатанное настоящими газетными буквами. Он сказал Айвангу:

– Видал? Не одного тебя в газете печатают.

Мынор объявил субботник для рытья траншеи, и Айвангу вызвался объяснить тэпкэнцам, что такое субботник.

– Сказали бы просто – надо помочь. А то выдумали незнакомое слово, – ворчал Рыпэль.

– Субботник – это работа по строительству социализма. Никто такого слова не выдумывал. Ленин сам работал на субботниках, – возражал Айвангу.

Авторитет Ленина был настолько велик, что даже бывший шаман Рыпэль ничего не мог возразить, и по Тэпкэну пошел слух: Ленин велел выкопать траншею, уложить в нее кабель и дать электричество в чукотские яранги.

Только Рыпэль усомнился:

– Ведь Ленин давно умер.

Но Айвангу и тут нашелся:

– Об этом написано в книгах. Не видел, сколько книг Ленина стоит в районной библиотеке?

– И про наш Тэпкэн написано? – спросил Рыпэль.

– Сам не читал, но должно быть. Можешь проверить. Айвангу был уверен, что Ленин знал о чукчах: столько книг написать да не отвести в них места для северного народа?

В Тэпкэне никто всерьез не поверил, что ветер создаст свет. Даже Кавье. Но если говорят, что его зажжет ветер, значит так нужно говорить.

Айвангу тоже усомнился и, улучив свободную минуту, заковылял к радисту Ронину. Тот долго объяснял устройство генератора, потом предложил:

– Хочешь, я пройду с тобой физику за среднюю школу?

– Я уж тут учился, – признался Айвангу, – да бросил по глупости.

Он рассказал, как с ним занимались Пелагея Калиновна и Лев Васильевич.

– Тем более!

Так Айвангу стал слушателем радиста и три раза в неделю, зажав под мышкой тетрадь, уходил на радиостанцию.

…Возле каждой яранги поставили столб. У Рыпэля он вырос рядом с деревянным идолом, врытом в землю. Бывший шаман наотрез отказался переносить его в другое место.

– Пусть стоит рядом. Они мешать друг другу не будут. Сделать проводку внутри яранг оказалось труднее. Еще летом, задолго до зимы, в солнечные дни хозяйки расстилают на земле меховые пологи и зашивают в них мельчайшие дырочки, чтобы зимой драгоценное тепло, выцеженное из каменного жирника – светильника, не уходило наружу.

А тут пришел русский парень – монтер и хочет продырявить не только полог, но и саму ярангу.

Айвангу снова пошел по ярангам убеждать хозяев.

Наконец лампочки установили во всех ярангах. Стеклянные пузырьки повесили даже на столбе возле магазина, а света все не было: что-то не ладилось в генераторе.

– Возбуждения нет, – со знанием дела говорил Айвангу.

Он был вхож на электростанцию и кое-что знал.

– Нет, ты скажи как следует, – горячились охотники. – Подумаешь, возбуждения нет! Человек он, что ли?

Потом стали ехидно предлагать в помощь мужчин, отличающихся большой склонностью к женщинам. Айвангу пробовал отшутиться, но это ни к чему не приводило, и он научился отмалчиваться. Ему самому было неловко и досадно, что такое хорошее дело портит какое-то возбуждение, рождающее у людей недоверие.

Сперва предполагали включить электричество в годовщину Октябрьской революции, но все сорвалось: генератор упорно не хотел работать. Однажды среди дня, когда с моря дул ровный, отличный северо-западный ветер – кэральгин, лопасти ветродвигателя завертелись, и кто-то из стоящих на улице заметил, что лампочка на столбе возле магазина светится. Бросились домой. Горели все лампочки. Горели они и в школе, и в интернате, и даже в собачнике торговой базы. Не успели люди привыкнуть к необычному свету, как все лампочки разом перегорели. Пришлось менять. В иных ярангах не давали вывинчивать старые лампочки, уверяя, что они совершенно целы и не имеют ни одной трещинки.

Электричеством в Тэпкэне пользовались недолго. В январе сорок первого года налетел ураган, сорвал крыши со всех деревянных домов селения и повалил ветродвигатель. Рухнули и некоторые столбы, возле яранги Рыпэля упавшим бревном придавило собаку. Только деревянный идол не пострадал и иронически смотрел на прохожих жирными зрачками, глубоко спрятанными в глазницы.

Ветер был так силен, что унесло вельбот в море. На полярной станции порвало и перепутало антенные провода. Ронин несколько дней занимался восстановлением своего радиохозяйства.

После бури первую дорожку на полярную станцию протоптал своими коленями Айвангу. След был широкий, глубокий, как будто волочили лахтака. Казалось, Айвангу смирился со своим положением безногого калеки. Когда же он пытался разобраться в душевных закоулках, у него появлялось такое чувство, что он копается в остывших угольях давно потухшего костра. Только Гена Ронин был уверен, что его друг скоро будет ходить, как все люди.

– Видишь, пишут, – потрясал он перед лицом Айвангу новым журналом, – открыт принцип передачи изображения на расстоянии! Это же что будет! Сиди дома и смотри кино. А ты – протезы! Их тоже скоро изобретут.

– Желающих смотреть кино на расстоянии больше, чем безногих, – мрачно возразил Айвангу. – Вот ты мне говорил, что у тебя в Ленинграде девушка. Ты хочешь ее видеть? И у другого тоже есть любимая. И он ее хочет видеть. Мысли у вас в одном направлении работают. Когда-нибудь придет в голову такое, что изобретут видение на расстоянии.

Мозг Айвангу теперь был занят напряженной работой – оказалось, что физику нельзя изучать без знания математики.

После занятий радист ловил музыкальную передачу, и дивные звуки уводили двух парней – чукчу и русского – в мир прекрасного. Далекий составитель музыкальных программ явно отдавал предпочтение великому немецкому композитору.

Однажды, прослушав «Лунную сонату», Айвангу сказал:

– Бетховен знал о человеке все!

В яранге Сэйвытэгина заметно прибавилось книг, большинство – о море, о морских путешествиях. В темном чоттагине, где прятались от пурги псы, где в земляной пол накрепко втопталась собачья шерсть, а с отдушины полога капало, бились волны теплых морей, шипели буруны на коралловых рифах, зеленые волны окрашивались кровью морских разбойников. На мостиках стояли капитаны, просоленные ветрами всех морей, продубленные солнцем всех широт. Они говорили на разных языках всего мира, пили огненный ямайский ром и ругались крепкими словами.

– Сынок, ты испортишь глаза, – с беспокойством говорила мать, замечая, что Айвангу не отрывается от книг.

Зато Сэйвытэгин был рад, что сын нашел занятие и даже не так часто выходит в море на своей собачьей упряжке.

Тем временем в тэпкэнском колхозе назревали крупные события. Проворовались председатель и счетовод колхоза. Комиссия, приехавшая из Кытрына, обнаружила крупную растрату, и виновных отвели под конвоем в районный центр. На пост председателя перебрали несколько кандидатур и остановились на Сэйвытэгине. Сперва он отказывался, но ему сказали, что в противном случае колхоз возглавит Кавье.

– Пусть я буду председателем, – согласился Сэйвытэгин.

В торжественную музыку симфонических концертов все чаще стали врываться призывные звуки труб военных оркестров. Новые песни появились и в Тэпкэне. Их пели дети суровыми глухими голосами:

Если завтра война,

Если завтра в поход,

Если темная сила нагрянет…

Они пели на школьных праздниках и в клубе, и Айвангу аккуратно ходил на все концерты.

Однажды в клубе он сказал Мынору:

– Все у нас хорошо здесь, только одного не хватает.

– Мало книг? – спросил Мынор.

– Нет, книг тут достаточно. К тому времени, когда мы доберемся до последней, привезут еще. Я говорю о другом. Мы провели электричество в клуб, в магазин, в школу. В ярангах горит «лампочка Ильича», а его-то самого у нас нет.

– Кого нет? – не понял Мынор.

– Портрета Ленина у нас нет. Такого большого, как на полярной станции. Ты видел? В кают-компании у них висит. Смотришь на него – и хочется поговорить с таким человеком…

– Как же так? – удивился Мынор. – Разве с портретом можно разговаривать? Ты ведь не шаман.

– Я с ним, как с живым человеком, хочу разговаривать, – пояснил Айвангу. – Это совсем другое дело. Помнишь Армоля, которого унесло на льдине?

Армоль был хорошим другом. Они вместе росли, ловили на лагуне бычков – канаельгинов, вместе ходили в школу и вместе начали охотиться по-настоящему. Парню не повезло. Его оторвало на льдине и унесло в открытое море.

– Когда я вспоминаю Армоля, то разговариваю с ним, будто он живой.

Мынор что-то возражал, но Айвангу уже не слушал его, занятый своими мыслями.

– Мынор, я сделаю портрет Ленина.

Тот удивленно поглядел на друга.

– Что ты говоришь? Разве можно такое?

– А почему нельзя? Ведь кто-то рисует эти портреты?

– Как же это так – нарисовать портрет такого человека? Рука не поднимется. Надо спросить у знающих людей.

– У меня поднимется.

Почему-то нерешительность Мынора убедила Айвангу в том, что он сможет нарисовать портрет Ленина. Он отправился к Гене Ронину посоветоваться.

Радист, как всегда, был весел и общителен. Он показал телеграмму от своей девушки. Айвангу начал издалека: он спросил у Гены, есть ли у него портрет любимой. Радист достал маленькую фотографию. Айвангу внимательно рассмотрел лицо девушки – она была очень юна.

– Портрет был бы лучше? Верно? – спросил он, возвращая радисту фотокарточку.

– Ну, это еще как сделать, – немного обиженно сказал Ронин.

– А кто рисует портреты?

– Портреты? – наморщив лоб, переспросил радист. – В общем художники.

– А как они рисуют?

– Точно не знаю. – Радист задумался. – Кажется, масляной краской на холсте. На материи. На той самой, из которой у тебя сшита камлейка. Но только прежде чем рисовать, надо холст загрунтовать, покрыть таким особым составом, на котором потом будет держаться масляная краска. Ну и краски соответствующие подобрать.

– А если на бумаге? – спросил Айвангу.

– Можно и на бумаге, – согласился Ронин. – Но настоящие художники предпочитают работать на холсте. Репин, Рембрандт, Куинджи. Знаешь, в Ленинграде есть два огромных музея с картинами – Русский музей и Эрмитаж.

– А кто нарисовал Ленина? – Айвангу перебил Ронина.

– Вот этого и я не знаю.

– – А в Ленинграде много портретов Ленина?

– Надо полагать. Есть и скульптуры.

– Это что такое?

– Ну, как бы тебе сказать… Каменные или металлические изображения.

– Вроде идолов? – обрадовался Айвангу.

– Ну зачем так? – Ронин улыбнулся. – У Финляндского вокзала стоит памятник на броневике. Наверное, бронзовый. Ленин смотрит вдаль. Очень хороший памятник.

– Вот бы увидеть его! – воскликнул Айвангу.

– И я бы с удовольствием взглянул хоть одним глазом, – с тоской в голосе сказал Ронин. – Послушай, Айвангу, с чего ты вдруг заинтересовался скульптурами и портретами Ленина?

– Сам хочу сделать, – коротко и деловито ответил Айвангу.

– Портрет?

– Нет, – Айвангу покачал голвой, – е портретом будет трудно: материалу много надо, и красок онять же нет. Сделаю лицо Ленина из камня.

Он задумался и, щурясь, посмотрел в окно.

– Да, пожалуй, из камня, – повторил он, как бы разговаривая сам с собой. – Это будет хорошо. Разного камня у нас сколько хочешь… Только искать будет нелегко – все занесло снегом. Ачьыквын подойдет. Красивый камень. Спасибо тебе, Гена, помог мне. Я пойду.

– Постой, Айвангу, – остановил его Ронин. – Ты что, все это всерьез?

– Да, я решил это сделать.

– Ну, брат, ты того… – медленно проговорил радист. – Желаю тебе успеха.

2

Найти подходящий камень оказалось не так легко. Айвангу бродил по склонам гор, иногда рискуя сорваться вниз. Кое-где уже образовались толстые снежные козырьки, грозящие рухнуть при малейшем сотрясении воздуха. Айвангу проходил под ними затаив дыхание, даже боясь кашлянуть. Он откапывал из-под снега камни, сдувал с них порошу, подолгу разглядывал, отбирал и приносил домой. Попадались такие куски, которые приходилось везти на нарте. Скоро весь угол в яранге Сэйвытэгина оказался завален камнями.

Отец ворчал и пытался отговорить сына от его затеи: – И что тебе вздумалось такой труд на себя взять?

Айвангу отмалчивался. Он вдруг почувствовал, что разговаривать на эту тему ему становится все труднее и труднее. Он словно бы взял в руки что-то хрупкое и нежное и боится, чтобы кто-то не притронулся к нему и не раздавил даже словом.

Наконец подходящий камень был найден. Он стоял на виду, и Айвангу много раз проходил мимо него, не замечая. Он откопал его, погрузил на нарту и повез домой.

Пелагея Калиновна очень удивилась, когда Айвангу попросил у нее «все книги о Ленине».

Ученая старуха задумалась, посмотрела на полки.

– Есть Собрание сочинений, – сказала она. – Прости, но зачем тебе это понадобилось?

– Мне нужно много-много портретов посмотреть, – уклонился от ответа Айвангу. – Так, чтобы я мог видеть Ленина, как живого.

С помощью Пелагеи Калиновны и Льва Васильевича Айвангу набрал десятка полтора книг. Потом несколько дней ходил на полярную станцию, в школу – смотрел на портреты Ильича.

Камень стоял на китовом позвонке, а Айвангу еще не притрагивался к нему. Он чувствовал, что не может начать работу, пока сам явственно не увидит в камне дорогой ему образ. Пока камень перед ним был просто камнем – не стоило и браться за работу.

Долгими зимними вечерами он разглядывал портреты Ленина в книгах и журналах, ловил его взгляд, выражение лица. И однажды увидел Ленина. Живого, настоящего. Во сне. Ильич ходил по улицам Тэпкэна и вворачивал лампочки в патроны на столбах. Он был в торбасах и в расшитой нарядной кухлянке. За плечами болтался малахай, а на голову падали снежинки и таяли. Айвангу крикнул, чтобы Ленин надел малахай, и проснулся.

Стены яранги сотрясала пурга. В чоттагине клубком лежали собаки, они заворчали, когда Айвангу растолкал их, чтобы вытащить из-под них камень.

Еще не рассвело, а Айвангу уже трудился, отсекая от камня острые обломки. Он торопился, боясь, что живое лицо, которое он увидел, померкнет в памяти. Но этого не случилось. Наоборот, чем больше он вспоминал, чем больше думал о нем, тем явственней вставал перед ним образ Ильича, а в душе росло нетерпение скорее увидеть его воплощенным в камне.

Новость в Тэпкэне разносится, пожалуй, быстрее, чем по радио. Люди входили в ярангу Сэйвытэгина посмотреть, как Айвангу из камня высекает лицо человека. Раньше, когда он рисовал на моржовом клыке или вырезал из кости и дерева фигурки, он охотно показывал неоконченную работу. А тут он не решался, словно что-то мешало ему. Он выпросил у матери кусок пыжика и накрывал работу, когда кто-нибудь приходил.

– Зачем прячешь? – удивлялся любопытный Мынор. – Может быть, какой-нибудь совет дал бы.

– Пока не надо советов, – отказывался Айвангу и с нетерпением ждал, когда гости покинут чоттагин, чтобы заново приняться за работу.

С каждым днем все явственнее становился дорогой образ. Он с трудом выходил из камня, освобождаясь от него. В первую очередь Айвангу высек глаза, добрые, ласковые, слегка прищуренные. Они были очень знакомые, такие близкие и родные, что Айвангу казалось, что он их знает и видит давно, с самого детства.

Он не считал дней. С утра до позднего вечера он просиживал в холодном чоттагине и стучал по камню. Когда же глаза и руки утомлялись, он запрягал собак и уезжал на охоту. И даже там, в торосах, под шелест плывущих по разводью льдин он думал о своей работе.

Айвангу удивился, когда узнал, что прошел месяц. Работа подходила к концу.

Каждый раз, снимая пыжик с каменного бюста, Айвангу испытывал легкое волнение, как будто он ожидал увидеть нечто другое, что было до этого.

Последние дни он занимался поправками, подчисткой. Несколько раз он решал, что все уже готово и пора показать работу знающим людям, но вдруг ему становилось не по себе, и он еще раз откладывал, оттягивал время. И не потому, что бюст казался неоконченным. Он попросту не хотел расставаться с ним.

Показать другим свое творение – значит отдать его. И все же решился: позвал Гену Ронина, Пелагею Калиновну, Льва Васильевича, Мынора. Но народу пришло гораздо больше. Явились Громук с Тамарой Борисовной, пекарь Пашков, бывший милиционер Гаврин, работники полярной станции и даже Кавье.

Айвангу поместил бюст на три китовых позвонка, положенных на большой деревянный ящик, под электрической лампочкой. Свет падал чуть-чуть сбоку, освещая темное лицо с высоким гладким лбом, узко прищуренные глаза, бородку и пышный воротник меховой кухлянки.

Люди смотрели молча, потом Мынор подошел к Айвангу и с чувством пожал ему руку.

– Ты такого Ленина сделал, будто я его давно знаю.

И тут все зашумели. Подходили к Айвангу, говорили похвальные слова.

– Дорогой мой, – прочувствованно сказала Пелагея Калиновна, – тебе непременно надо учиться! Такой талант!

Все русские на разные лады произносили это слово, и только один Громук ничего не сказал. Он с разных сторон рассматривал бюст, щурился, отходил назад, снова подбирался к нему.

– Это Сэйвытэгин! – вдруг сказал он громко, на весь чоттагин.

– Что ты говоришь! – подскочил к нему Мынор. – Это Ленин!

– Посмотри внимательнее: чьи глаза? Взгляд? Выражение лица? Эта кухлянка и малахай за спиной? Чьи они? Сэйвытэгина!

– Верно! – сказал Мынор. – Как Сэйвытэгин. Слушай, Айвангу, оказывается, твой отец похож на Ленина!

– Это искажение образа вождя, – сказал Громук. – Я со своей стороны, как коммунист, буду протестовать против того, чтобы бюст был установлен в колхозном клубе. Как вы думаете, товарищ Кавье?

Кавье растерянно заморгал. Он еще раз поглядел на бюст. Перед ним был действительно Ленин, но что-то в нем и настораживало. Какая-то необычность. Малахай за плечами, меховой воротник кухлянки… Но самое главное – это вроде чукотское выражение его лица и несомненное сходство с Сэйвытэгином… До сегодняшнего дня Кавье видел Ленина в пиджаке и галстуке. У него в яранге висит портрет. Правда, у этого глаза, как живые, несмотря на то, что он высечен из камня.

– Товарищи, – взволнованно сказала Пелагея Калиновна, – в искусстве это вполне допустимо. Автор всегда по-своему создает образ, накладывает отпечаток собственной личности на произведение.

– Уважаемая, – густым голосом прервал ее Громук. – Здесь важна политика, а не искусство. Вот так, дорогой друг художник, – обратился он к Айвангу. – Занимался бы ты лучше своим национальным искусством, резал моржовую кость и не брался не за свое дело. Удивляешь меня, Айвангу. Советская власть, кажется, все делает для вас. Создали косторезную мастерскую – только трудись, а он – в скульпторы полез! На то, чтобы изображать Ленина, есть специально поставленные люди!

Чоттагин понемногу опустел. Вскоре в нем остались только Айвангу, Сэйвытэгин и Росхинаут.

Отец подошел, к бюсту и бережно накрыл его пыжиком.

– Я знаю, Айвангу, что ты не мог сделать его иначе. Росхинаут молча погладила сына по седой голове. Айвангу задумался, медленно подошел к бюсту и снова открыл его. Он долго смотрел в лицо Ленина и молчал. Потом так же молча стал запрягать собак.

– Ты куда, сын? – встревоженно спросил Сэйвытэгин.

– Недалеко, – ответил Айвангу. – Я только поднимусь на вершину горы Линлиннэй.

Сэйвытэгин понял его, кивнул головой. Отец с сыном с трудом уложили бюст на нарту и крепко привязали.

Навстречу бил холодный, злой ветер и выжимал слезы. Собаки отворачивали морды в стороны. Айвангу направил нарту в долину, чтобы оттуда по склону подняться на гору.

Снег был плотный и жесткий, как шлак. Даже хорошо навойданные полозья едва скользили по нему. Холод исходил из промерзшей насквозь земли, от камней, нагроможденных весенними потоками; стужей несло и от низкого, белесоватого, словно примороженного, неба. Солнце пряталось за низкими, темными облаками.

Нарта медленно ползла по склону. Собаки высунули длинные красные языки. Нити замороженной слюны волочились по снегу, обламывались и снова нарастали. Полундра часто оглядывался и вопросительно смотрел на хозяина.

Айвангу сидел на нарте, вобрав голову в плечи. Он смотрел на клубящиеся облака на вершине Линлиннэя и боялся, что поднимется пурга и закроет простор. Давно он не был на Линлиннэе. С тех пор, как остался без ног.

Бюст лежал на нарте, стянутый лахтачьими ремнями. На поворотах, когда нарта накренялась, Айвангу бережно поддерживал его руками. Странное дело: чем больше ругали его творение, тем оно становилось для него дороже. Он был уверен, что Ленин именно такой, каким он его изобразил.

Последние метры на вершину Линлиннэя пришлось идти на коленях – собаки не могли тянуть человека на нарте.

Туман на вершине разошелся. Открылись дали – Тихий и Ледовитый океаны. Внизу обрывался мысом Дежнева Азиатский материк, а за ним, за гористыми островами Диомида, синели берега Америки.

Айвангу походил по плоской вершине, разыскивая подходящий камень для подставки. Из нескольких плит, которые ему было под силу поднять, он сложил пьедестал – большой и прочный, никакой ветер с ним не совладает. Потом установил бюст, обратив его лицом к востоку.

Ленин смотрел, прищурившись, в сторону океана.

И снова Айвангу испытал странное волнение, которое он чувствовал, когда работал. Все-таки получилось именно то, что он хотел сотворить!

Внизу уже сгущалась зимняя голубая мгла, заполняла ущелья, долины мерзлых рек, трещины в камнях. Огромные пространства лежали перед Айвангу – два скованных льдом океана и два материка, а на самой вершине земли смотрели на мир два человека – чукча Айвангу и великий Ленин, похожий на чукчу.

3

Добрая, хорошая зима стояла в этом году. Были бураны и ураганные ветры без снега при ясном небе, оттепели, тихие долгие снегопады и ночи, полные яркого света полярных сияний.

Зверя в море сошлось много. В ярангах всегда горели три, а то и четыре жирника, значит тепло хранилось надежно. Одежда сушилась вовремя, а люди были сыты. Ближе к весне, когда солнце уже поднималось над далекими синими горами, подули устойчивые северо-западные ветры. Они гудели в обрывках электрических проводов, обжигали лица охотников.

Из тундры примчался на быстроходной гоночной нарте певец-оленевод Рэнто, одетый в длинную замшевую кухлянку, обшитую полосками крашеной кожи. Его роскошный малахай был опушен росомашьим мехом, который на самой сильной стуже не индевеет.

Вечером он пел в клубе. Ради такого значительного события с середины зала убрали бильярд.

Рэнто пел, не глядя на слушателей. В его голосе гудел северо-западный ветер, слышался звон раскалывающихся льдин, сухой перестук оленьих рогов. Скрипел под полозьями легких нарт снег, над оленьими головами свистела длинная тонкая палка – погоняло.

Люди молча раскачивались в такт песне. У каждого была своя забота, которая ушла глубоко в сердце, – люди слушали песню.

На длинной скрипучей скамье сидел Мынор. На его лице отпечаталась глубокая работа мысли. Даже песня Рэнто не могла его отвлечь.

Из районного центра пришла бумага, предписывающая усилить антирелигиозную пропаганду. Предлагалось препятствовать ритуальному исполнению обрядовых песен, уничтожать предметы культа: идолов, священные изображения животных, рисунки на одежде. В числе предметов религиозного культа числился и шаманский бубен.

Рэнто пел об облаках, причудливых в своих очертаниях, о птицах, которые, опираясь на ветер, поднимаются к этим облакам.

И то, что их круглые красные глаза видели на земле,

И звуки, которые слышали их уши, спрятанные за перьями,

Снова видят они и слышат в туманной дымке далекого облака,

Медленно и величаво проплывающего над землей.

В руках Рэнто бубен, простой деревянный обод, обтянутый специально высушенной кожей моржового желудка. В каждой яранге есть такой.

Мынор искоса глянул на своего друга. Айвангу не отрываясь смотрел на певца. Он вспоминал облака, которые стояли над стойбищем оленеводов, одну ночь счастья и длинный холодный путь через тундру в тюрьму Тэпкэна.

– Как ты думаешь, у него бубен шаманский? – услышал Айвангу шепот Мынора.

– Обыкновенный бубен.

– Как будем отличать шаманский бубен от обыкновенного? – продолжал Мынор. – Из райкома потребуют отчет, а что я напишу? Знаешь, для тех, – он махнул рукой в сторону Кытрына, – самое главное – правильно составленная бумага.

– Разберемся как-нибудь.

Мынор предложил обойти все яранги и собрать шаманские бубны и идолов.

– Кто ж тебе добровольно отдаст? – засомневался Айвангу.

– Кто-нибудь найдется сознательный.

Они прошли все селение от первой до последней яранги. Наслушались и натерпелись такого, что лучше и не вспоминать. Люди стыдили парней, говорили им, что те занялись недостойным делом.

– Ничего у нас нет! – обычно отвечали им, не открывая дверей и не поднимая занавес полога.

Мынор и Айвангу выходили, стараясь не смотреть друг другу в глаза, и не замечали огромных деревянных и костяных изображений животных, развешанных с наружной стороны яранг на кожаных ремнях.

Люди осуждающе смотрели им вслед.

– Добровольно никто ничего не отдаст, – сказал Мынор. – Надо действовать по-другому.

– Как по-другому? – спросил Айвангу.

– Ночью, – с мрачной решимостью сказал Мынор. – Пойдем с тобой ночью по ярангам, срежем амулеты, выроем идолов, составим отчет для райкома, и все будет в порядке. Пусть нас потом камнями закидают, но хорошее дело мы с тобой сделаем.

Морозной, зимней ночью неслышно по улице не пройдешь. В напряженной студеной тишине каждый шаг рождает громкий скрип снега. Вдруг из сугроба поднимется пес, отряхнется и начинает лаять. Тут же к нему присоединяются другие, лай переходит в завывание, и вот уже собачий плач поднимается к полной луне, медленно плывущей по небу. Этот ночной плач леденит душу и шевелит волосы под малахаем.

Мынор и Айвангу еще накануне наточили ножи, укрепили их на длинных рукоятках. И все же застывшую на холоде кожу приходилось долго пилить, прежде чем к ногам с глухим стуком падал амулет. Кого только не изображали деревянные и костяные фигурки! Олени с рогами и без рогов, собаки, белые медведи, волки, бурые медведи, песцы, росомахи, разные птицы – от ворона до странных бескрылых существ с длинными клювами. Такие даже и не водились на Чукотке. Где их видели владельцы амулетов – уму непостижимо!

Айвангу считал себя человеком, который не верит ни в злых духов, ни в добрых. И все же, принимая из рук Мынора идолов, ему казалось, что пустые деревянные глаза смотрят на него с укором.

Мынор нес большой мешок и поторапливал друга:

– Давай быстрее, а то скоро рассвет!

– Куда мне, безногому, поспеть за тобой?

Дошли до яранги Сэйвытэгина. На тыльной ее стороне, высоко от земли, под моржовыми шкурами висело изображение морской касатки. Оно было вырезано из черного дерева, чудом попавшего в эти края. Чьих это рук работа, Айвангу не знал. Это мог сделать и Сэйвытэгин, а скорее всего касатка переходила из поколения в поколение, как все амулеты тэпкэнцев.

Мынор заметил состояние друга и сказал:

– Ладно, ты отвернись, пока я буду срезать.

Перед рассветом мешок был полон, и они отправились в клуб, где хранился железный ящик с комсомольскими бумагами.

Мынор зажег керосиновую лампу, придвинул лист бумаги.

– Сейчас подсчитаем, – торопливо сказал он. – Запишем и сожжем!

Он развязал мешок, и на пол с глухим стуком посыпались идолы и амулеты. Они тускло блестели при свете керосиновой лампы. Иные роняли на пол чешуи засохшего сала и крови, которыми их из века в век мазали и «кормили» хозяева, вымаливая у них покровительство и удачу в охотничьих делах.

Мынор расчертил на отдельные графы бумагу, поставил какие-то значки.

– Запиши общее количество – и все, – предложил Айвангу.

– Нельзя так, – Мынор решительно покачал головой. – Надо все аккуратно, чтобы в райкоме остались довольны. Сейчас мы рассортируем: птиц и зверей – сюда, а изображение человека – туда… Вот так.

Мынор громко считал, потом склонялся над листком бумаги и записывал. Окончив подсчет, он уложил добычу обратно в мешок.

– А насчет бубнов мы напишем так: «Нет возможности отличить шаманский от обычного. Один и тот же инструмент может служить как для культурных, так и для культовых целей». Пусть сами приезжают и разбираются… А теперь пошли, сожжем это.

На востоке разгоралась долгая зимняя заря. Край неба ярко пылал, и, казалось, сунь туда идолов – и не надо зажигать спичку. Длинные темные облака светились, как горящие бревна. Первый раз Айвангу так рано спускался к морю не на промысел… Нет, был еще случай. Однажды весной он подстрелил нерпу. Она была жирная и толстая, как все весенние нерпы. Но когда мать разрезала ее, у нерпы в брюхе оказался маленький нерпенок, покрытый белоснежным пушистым мехом. Росхинаут осторожно вынула детеныша. Ранним утром Сэйвытэгин с сыном пришли к морю и опустили в трещину неродившегося нерпенка… Отец стоял лицом к восходу и шептал священные слова.

– Мынор, – обратился Айвангу к другу. – Может, не будем жечь? Опустим их в трещину, как опускают нерпичьих детенышей.

– Нельзя, – ответил Мынор. – Весной лед растает, они всплывут, и волной обратно прибьет их к берегу. – Он уже чиркал спичкой.

– Сейчас с берега увидят огонь, прибегут.

– Успеем уйти, – ответил Мынор. – Пока оденутся, все сгорит.

Огонь рождался плохо, с трудом. Тогда Мынор вынул нож и расколол один амулет, построгал твердое дерево. Стружки занялись мигом, потом вспыхнули и большие идолы, роняя в костер жирные, кипящие капли. В один миг снег возле костра почернел. С каждым мгновением огонь пылал все жарче и жарче. Пришлось отойти на несколько шагов. Когда в бушующем пламени трудно было что-либо разглядеть, Мынор сказал:

– Ну, теперь пошли домой.

Мынор было заспешил, и Айвангу сразу отстал от него. Пришлось приноравливаться к безногому.

– Мынор, ты иди.

– Нет, как я могу бросить друга!

Из-за прибрежных торосов показалась фигура. Это был сторож магазина. Он проворно переставлял свои кривые ноги, загребая торбасами свежий снег.

– Что там горит? Что случилось? – задыхаясь, спросил он.

– Костер горит, – спокойно ответил Мынор.

– Какой костер? Почему горит? Это вы зажгли?

– Мы. Комсомольское поручение выполняли. Ты туда не ходи. Это не твое дело.

Старик поморгал узкими, без ресниц глазами и ничего не понял.

– Зачем же этот костер? Ночью? – пробормотал он.

– Ты же знаешь, у пионеров есть свой костер, – принялся растолковывать Мынор, – а это наш, комсомольский. Видел ты когда-нибудь пионерские костры?

– Видел, конечно, – ответил сторож, успокаиваясь. – Я-то думал, что это такое случилось. Странный обычай – ночной костер.

Сторож повернул обратно на свой пост, но навстречу уже выбегали охотники.

Айвангу узнал Кавье, вынырнувшего из темноты.

– Почему горит море? – крикнул он на ходу.

– Комсомольский костер горит, – ответил ему сторож. – Вот ребята зажгли.

Один за другим подходили взволнованные невыспавшиеся охотники, и скоро Мынор и Айвангу оказались в их тесном кольце. Мынор зашептал Кавье на ухо:

– Я вам говорю, как члену партии… Ночью мы с товарищем Айвангу выполнили комсомольское поручение. Снимали шаманские знаки с яранг. Костер, который сейчас догорает в море, – это конец религии в Тэпкэне. Мы надеемся, что вы нам поможете.

Айвангу никогда не видел таким растерянным самоуверенного и важного Кавье. Он с такой ненавистью посмотрел на Айвангу, что парень от неожиданности вздрогнул.

– Расходитесь, расходитесь, – важно, но тихо произнес Кавье. – Ребята поступили правильно. Так им было сказано свыше, – Кавье запрокинул голову к пылающему небу. – Из районного комитета.

– Они сожгли моих богов! – подал кто-то обиженный голос.

– Это нужно! – твердо сказал Кавье. – Мы боремся против шаманизма.

– Ничего себе борьба, – опять произнес кто-то из темноты. – Ночью, тайком, как воры…

– Кто это так говорит? – грозно спросил Кавье. – Или захотели в лагерь? Он тут, недалеко от нас.

Этот лагерь наводил ужас на всю окрестность. Там жил странный народ – убийцы, воры, насильники. Они, случалось, убегали из лагеря, грабили и жгли оленеводческие стойбища. Были, правда, там и другие люди…

Послышались удаляющиеся шаги. Через минуту на морском льду, покрытом толстым слоем снега, остались трое: Кавье, Мынор и Айвангу.

Мынор обратился к Кавье с каким-то вопросом, но тот ничего не ответил. Он круто повернулся и зашагал домой, тяжело дыша и бормоча под нос ругательства.

– Почему он такой сердитый? – удивился Мынор.

– Потому что у него дома, за портретом Ленина, спрятаны амулеты, – пояснил Айвангу.

– Что ты говоришь! – недоверчиво воскликнул Мынор.

– Спроси сам у него.

4

Через несколько дней в Тэпкэн примчался секретарь райкома комсомола Дима Комаров, молодой, розовощекий. Он собрал тэпкэнскую молодежь и обратился к ней с похвальной речью:

– Вы, ребята, настоящие комсомольцы! Я смотрю на вас и даже не могу представить, что ваши отцы и деды все еще верят в добрых и злых кэлэ, обращаются к богу по всякому поводу. Растет новое поколение чукчей, которое не будет знать, что такое шаман, яранга и разные дикие обычаи… Давайте немного помечтаем. Представим Тэпкэн так лет через двадцать, в тысяча девятьсот шестьдесят первом году. Ни одной яранги на всей косе. Вместо вельботов – большие промысловые суда, и вы на них, ребята, капитанами. Вся лагуна – лес мачт. А вокруг селения – сады. Фрукты. Не какой-нибудь там сухой компот, а настоящие плоды. Ну как, ребята, стоит для такой красоты потрудиться?

– Стоит! – громко сказал Мынор.

– Поэтому, – продолжал Дима, – надо решительно кончать с религиозными пережитками. Напрасно вы считаете, что эти ваши шаманские танцы под бубен и песни не имеют религиозной подкладки. Все в действительности идет от шаманства, и это давно доказано учеными. Какой же выход? Надо шире внедрять в ваш быт простые народные инструменты – гармонь, гитару, балалайку, учить людей нашим советским танцам.

Айвангу поднял руку.

– А как же песня Рэнто о Водопьянове? Ее хвалили даже в краевой газете. Он поет ее под шаманский бубен. А песни об охотниках и зверях, о жизни людей? Где же тут шаманство?

– Я не согласен с тобой, – возразил Дима Комаров. – Все это можно исполнять с помощью названных мной народных инструментов. Надо перестраиваться, товарищи. Ведь придет время, когда вы перейдете жить в настоящие большие дома, с окнами и печками. Неужели вы туда потащите старые обычаи, разные там бубны?

– Это трудно сделать, – задумчиво сказал Мынор. – Здесь так привыкли к нашим песням и танцам что без них жить не могут. Вот приедут гости – эскимосы Нуукэна, американцы, – что же мы, будем молчать?

– Вот-вот! – обрадованно поднял палец Комаров. – Пусть молодежь объявит бойкот отжившим песням и танцам. А одни старики, что они могут? Голосов-то у них нет. Понемногу и сойдет шаманство на нет.

Молча расходились озадаченные тэпкэнские комсомольцы с этого собрания. Они медленно брели по улице и обдумывали большую жизнь, которую нарисовал им Дима Комаров.

Айвангу мысленно представлял Тэпкэн далекого будущего. Уютно горят желтым светом окна клуба. Может быть, тогда будет другой клуб – огромное здание с большими окнами. Вместо раскатов бубнов несутся оттуда звуки гармошки и гитарный звон, а Рэнто, положив на колени инструмент, перебирает струны и поет о северо-восточном ветре. Тэпкэнские девушки пляшут, а им на балалайках подыгрывают Мынор, Айвангу и Кэлеуги.

Старики ломали головы, почему их сыновья перестали ходить на песенные сборища. Мынор потребовал закупить в районном центре пять балалаек, четыре гитары и одну гармошку-хромку. Он представил список Сэйвытэгину, и председатель отдал распоряжение выделить деньги из фондов на культурное развитие колхоза.

За инструментами Мынор и Айвангу поехали вдвоем. Весеннее солнце слепило глаза. Снег, покрытый подтаявшей, потом снова подмерзшей коркой, казался отполированным и отражал солнечные лучи.

Чтобы не ехать врозь и иметь возможность разговаривать, Мынор и Айвангу связали упряжку на один потяг, а вторую нарту взяли на буксир.

Ехать было тепло и легко. Собаки все время бежали легкой рысцой. К вечеру путники пересекли Кытрынский залив и увидали огни районного центра.

За зиму построили несколько новых домов, и от этого поселок выглядел незнакомым, чужим. Парни остановили упряжку на берегу залива, закрепили ее, растянув на двух вбитых в снег остолах цепь, покормили собак. Никто не спустился к ним спросить новости. Странный поселок. Куда идти?

– Где будем ночевать? – спросил Мынор.

– Не знаю, – Айвангу пожал плечами.

В любом другом чукотском селении им бы никогда не пришло в голову задавать друг другу такой вопрос. В каждой яранге были бы рады гостям, да еще бы возникло соревнование – кому принять приезжих. Если появлялся особенно долгожданный и дорогой гость, к примеру, искусный сказочник или певец, то он переходил из яранги в ярангу, ночуя то в одной, то в другой, чтобы не обидеть хозяев.

– У меня здесь есть знакомая, Гальгана, – неуверенно сказал Айвангу.

– А твой друг Белов? Разве он не пустит нас ночевать?

– Не знаю… Все же он русский.

За зиму на улицах Кытрына намело порядочно снегу. Огромные сугробы, как застывшие морские волны, скрывали большие дома. К окнам и дверям были прорыты туннели. Окна светились теплым желтым огнем.

– Смотри! – Мынор показал на вывеску магазина. – Зайдем? Посмотрим, есть ли то, что нам нужно.

Покупателей в магазине не было. За прилавком стоял продавец и читал книгу. Он мельком взглянул на вошедших и на ломаном чукотском языке бросил:

– Эхимыл уйна! Водки нет.

– Мы не за водкой, – ответил по-русски Мынор.

– Тогда говори, что тебе нужно, – недружелюбно спросил продавец, недовольный тем, что его оторвали от чтения.

Айвангу сказал Мынору:

– Давай лучше зайдем завтра.

Когда они выходили, продавец что-то проворчал им вслед. Айвангу и Мынор шли молча. Хорошо бы сейчас выпить чаю. Где-то здесь должна быть столовая.

– Гляди, редакция! – Айвангу обрадовался, как будто встретил старого близкого друга.

В окнах горел свет. Айвангу решительно двинулся к крыльцу. За ним зашагал Мынор.

Они распахнули скрипучую, обитую разлохмаченной оленьей шкурой дверь и вошли в просторный тамбур, уставленный рулонами с типографской бумагой. Знакомый запах теплой краски ударил в нос. Во второй комнате за наборной кассой стоял Алим, все в том же синем халате и черном берете, что и в Тэпкэне. Он нисколько не изменился, остался таким же невозмутимым, спокойным. Улыбка, которая появилась на его лице, преобразила наборщика до неузнаваемости. Айвангу показалось, что перед ним совсем другой человек.

– Айвангу! Я очень рад тебя видеть! Ты приехал?

– Мы приехали, – сказал Айвангу и обменялся рукопожатием с наборщиком и печатником.

– Я сейчас позову Петра Яковлевича! – заспешил Алим. Он быстро снял халат, накинул на плечи пальтишко и выбежал.

Мынор впервые попал в типографию. Ему все было в диковинку. Айвангу со знанием дела посвящал друга в хитрости и тайны искусства делать газету. Он взял верстатку, поискал в кассе литеры и, набрав имя Мынора, сделал оттиск. Мынор с благоговением спрятал бумажку в кисет.

Белов вошел шумно, с возгласом, что он очень рад видеть земляков.

– Вы где остановились? – спросил он с порога.

– На берегу залива.

– Будете спать у меня, – решил Белов. – Я получил новую квартиру.

Квартира Белова состояла из одной небольшой комнаты с кухней. Молчаливый Алим притащил откуда-то оленьи постели и подушки, набитые волосом. Белов вскипятил чай и открыл банку мясных консервов. Айвангу отодвинул консервы в сторону и положил на стол большой кусок мороженого моржового мяса, завернутый в газету. Все, в том числе и Белов, вооружились ножами и стали строгать моржатину.

Белов выставил на стол бутылку.

– Нам только что сказали в магазине, что спирта нет, – заметил Мынор.

– У нас его продают один день в неделю – по субботам.

– А у нас только в праздники. Так что по сравнению с нами вы живете более культурно. – С тех пор как Мынора выбрали секретарем комсомольской организации, он взял привычку вставлять в свою речь разные новые слова.

Айвангу подробно рассказал о новостях в Тэпкэне, кто родился, кто умер, у кого какие радости и печали.

– А как у вас комсомольские дела? – поинтересовался Белов. – Ездил тут к вам Дима Комаров. Хвалил, говорил, что вы объявили непримиримую борьбу шаманству.

– Есть такое, – сдержанно согласился Мынор. – Боремся.

Айвангу поведал все, как было на самом деле.

– Вот за балалайками приехали.

Белов расстроился.

– Неумно, друзья, очень неумно, – повторил он несколько раз. – Ладно, давайте спать. Утро вечера мудренее.

На совещание собрались у председателя райисполкома Пряжкина.

По словам Димы Комарова, выходило, что тэпкэнские комсомольцы сделали очень нужное и важное дело, срезав с яранг амулеты.

Белов попросил, чтобы Айвангу повторил свой вчерашний рассказ.

Его выслушали молча и внимательно.

– Вот только с бубнами ничего не могли поделать, – добавил Мынор. – Все еще пользуются у нас для веселья этими самыми…

Белов произнес горячую речь в защиту национального искусства чукчей. Он говорил не только о бубнах. Он сказал о том, что косторезную мастерскую превратили в цех ширпотреба, который выпускает только мундштуки и пуговицы. По его словам выходило, что даже ь далеком будущем чукчи будут петь свои песни, бить в бубны и находить в этом красоту и удовольствие.

– А замена бубнов балалайками и гармошками – это глупость, – заключил он.

Последним говорил Пряжкин.

– Дорогие друзья! – начал он проникновенно. – Новая жизнь наступает на старые обычаи и привычки. Вместо кожаной байдары чукчи охотятся на деревянном вельботе, вместо весла и паруса – рульмоторы, гарпун и древний лук со стрелами давно заменены ружьями и гарпунными пушками… Чукчи делают гигантский прыжок от общественного строя низшей формации, от первобытности – в социализм! Еще немного времени, и яранга исчезнет с чукотской земли. Все идет к этому. То же самое в национальном искусстве. Эти самые завывания, барабанный грохот – музыка прошлого, и она должна уступить место музыке будущего.

– Разве балалайка и баян – музыка будущего? – спросил Белов.

– Для чукотского народа – да! – безапелляционно заявил Пряжкин. – А бубен – это пережиток прошлого, пережиток шаманизма.

– Но разве то, какая кому нужна музыка, не сам народ решает? – возразил Белов.

– Ай-ай-ай! – Пряжкин покачал головой, укоризненно поглядывая на Белова. – А еще редактор газеты! А партийное руководство искусством?

– Но национальная форма… – продолжал было Белов. – А вы помалкивайте насчет национальной формы. –

Пряжкин махнул в его сторону. – Вы знаете, товарищи, – обратился он к присутствующим, – какую штуку выкинул Айвангу? Не знаете! У меня есть письмо секретаря партийной организации колхоза Тэпкэн товарища Кавье. Правильный, партийный сигнал. Суть в том, что Айвангу самовольно, без всякого на то разрешения и утверждения изобразил в камне нашего Владимира Ильича!

Пряжкин обвел испытующим взглядом присутствующих.

– И как изобразил! – Голос его загремел. – Ленин полностью похож на чукчу! Товарищи! Только благодаря бдительности большевика Кавье мы были избавлены от грубейшей политической ошибки. Это нам урок на будущее – вот к чему может привести увлечение национальной формой… Товарищ Белов, вы живете на Чукотке давно, чуть ли не с первых лет советской власти, а рассуждаете так, будто ничего не знаете о живучести и реакционности обычаев прошлого. Давно ли в селениях и стойбищах Чукотки душили стариков и инвалидов? Вспомните! Это было еще вчера! Так что же плохого в том, если Айвангу и Мынор увезут в родное селение гармошки и балалайки!

Айвангу и Мынор вышли с совещания оглушенные и в полном недоумении. Если бы Белов и Пряжкин действовали заодно, все было бы понятно. Но то, что один из уважаемых русских коммунистов ожесточенно спорил с другим и не соглашался с правильными на первый взгляд словами другого, – это наводило на размышления.

– Что будем делать? – спросил Айвангу.

– Как что делать? – сердито ответил Мынор. – Купим балалайки и поедем домой… Никогда не думал, что строить новую жизнь так сложно и трудно.

5

Отгремели весенние выстрелы в проливе. Солнце стояло высоко, от зноя рябился воздух над галечной косой.

Айвангу аккуратно ходил на занятия к радисту Гене Ронину. Они быстро одолели школьную арифметику, приступили к алгебре, решали задачи по физике из старого затрепанного учебника, чертили строгие геометрические фигуры и подолгу слушали музыку…

Стоял яркий летний день. Галька, омытая морской волной, блестела и переливалась всеми цветами радуги. На спокойной воде сидели бакланы и сосредоточенно глядели в пучину. Иной нырял и показывался из воды с рыбьим хвостиком, торчащим из клюва.

Дальние мысы, горы – все было резко очерчено на голубом небесном фоне, а воздух был чист, упруг.

В радиорубке полярной станции толпились полярники и хмуро слушали какое-то важное сообщение. Они молча пропустили вперед Айвангу, и он, почувствовав неладное, громко спросил:

– Что случилось?

Ему показалось, что кто-то умер, с кем-то произошло большое несчастье. Но радио гремело бодрыми маршами, и Айвангу ничего не понимал.

– Что случилось?

– Война!

Но ведь совсем недавно, чуть ли не прошлой зимой, уже была с кем-то война. Айвангу не помнит с кем, кажется, с северянами. Лыжи, белые халаты, как охотничьи камлейки. До этого японцы. Озеро Хасан. По радио пели песню о трех танкистах, о том, что будет, «если завтра война…».

Гитлер… Это имя впервые услышали в Тэпкэне. Оно было похоже на приглушенный выстрел, на властный окрик, на приказ. Потом кто-то показал портрет человека с глазами, как у безумного Гэмалькота, с маленькими, точно приклеенными, усиками; под огромным козырьком форменной фуражки – узкое лицо.

Гена Ронин больше не слушал музыку. Он ловил вести с фронта и ждал, когда ему пришлют повестку из военкомата: он в первый же день войны добровольно попросился на фронт. Собравшиеся в отпуск Лев Васильевич и Пелагея Калиновна распаковали вещи.

В этом году пионерский лагерь в Кытрыне закрыли рано, и еще в середине августа Айвангу на вельботе отправился за ребятами в районный центр.

Там многое изменилось: районные работники надели полувоенную форму с огромными карманами на груди. Некоторые из них повесили значки Осоавиахима на цепочках, привинтили значок ворошиловского стрелка.

В типографии сидел незнакомый мужчина с огненно-рыжими волосами и большими грустными глазами – новый редактор. За реалом по-прежнему стоял Алим, неизменный, как его синий халат и черный берет. Новый редактор испуганно посмотрел на Айвангу, ввалившегося через распахнутую дверь. Он протер глаза и хрипло произнес:

– Можете встать.

Айвангу находился далеко от него, у двери, но крепкий запах спиртного донесся до него.

– У меня нет ног.

– Простите, не разглядел, – извинился редактор.

Алим сердечно поздоровался с Айвангу, подвел к столу и налил кружку крепкого чаю.

– Петр Яковлевич уехал в отпуск, – сообщил он. – Обещал осенью приехать, но, видимо, не вернется. Война. И Рахтуге тоже уехал. Не вернулся. Тоже, должно быть, пошел на войну… Много новых людей появилось в Тэпкэне. В газете тоже новый редактор. Хороший человек. Немного пьет… Целый день. Но газету любит.

Алим говорил о редакторе так, будто его не было и в помине. Рудин сидел за своим столом и что-то читал, низко склонив голову над бумагой.

– Раулена осталась с сыном одна, – продолжал Алим. – Беспокоится, что долго нет мужа.

– Разве у них есть сын?

– Ему уже третий год пошел. Хороший мальчишка! – сказал Алим и другим тоном добавил: – И у меня скоро будет ребенок. Неизвестно только кто: сын или дочь. Я думал, врачи заранее знают, оказалось, не могут сказать точно.

– Значит, ты женился, Алим!

– Женился. Ты ее знаешь. Гальганой зовут, – сказал Алим и с гордостью добавил: – Как медицинский работник – она военнообязанная. Приходи в гости, жена будет рада.

Айвангу заспешил. Ему вдруг стало неловко. Он сослался на то, что надо готовиться к отъезду. Проходя мимо редактора, он услышал легкий всхрап: Рудин мирно спал за столом, положив рыжую голову на свежие гранки.

Спросив у первого встречного, где живет Раулена, Айвангу прошел в длинный темный коридор. Ощупью он нашел третью дверь от входа и постучал. Ответил знакомый до боли голос. Айвангу пошарил ручку, но дверь сама распахнулась, и в светлом четырехугольнике появилась Раулена. Он не видел ее лица: позади находилось окно, освещенное солнцем.

– Это я, Раулена…

– Айвангу! – с легким трепетом произнесла Раулена и нагнулась к его лицу. – Ты пришел, Айвангу?

Комната была просторная и светлая. Справа стояла широкая кровать с никелированными шарами на спинках, застланная красным ватным одеялом, у окна большой стол, в углу этажерка с книгами. У левой стены – детская кроватка, выкрашенная зеленой масляной краской.

Она приковала взгляд Айвангу, и он долго не мог отвести глаз. И вдруг он услышал слова, которые ударили его, как кэнчик:

– Ты думаешь, он твой сын?

По времени он мог быть и его сыном… Он с надеждой и с немым вопросом посмотрел на Раулену. Перед ним стояла чуть полная, красивая и спокойная женщина.

Раулена смотрела на Айвангу ясными глазами, и только где-то в глубине ее зрачков проглядывалось прежнее, далекое, юное. Она была вся другая, незнакомая, и сердце заболело от сознания того, что красота эта чужая и женщина эта принадлежала другому… А все могло быть иначе…

– Он мой сын? – с надеждой в голосе спросил Айвангу.

Может быть, это то, что вернет ему Раулену, та зыбкая надежда и есть нить, которая потянет все остальное и подарит счастье. Но нить блеснула, как паутинка на солнце, и исчезла.

– Я тоже сначала так думала, – тихо ответила Раулена, – но он родился, и все сказали, что он вылитый Рахтуге.

– Где он? – нетерпеливо спросил Айвангу.

– Рахтуге уехал на материк. Вчера пришла телеграмма, что он добровольцем ушел на фронт.

– Я не о нем спрашиваю, – прервал Айвангу Раулену. – Где мальчик?

– Он гуляет на улице.

Айвангу рванулся из комнаты, но Раулена остановила его, загородив ему дверь.

– Не надо его искать. Лучше уходи. Он не твой сын, и ты ничего не найдешь в нем своего. Уходи, Айвангу… Так будет лучше.

По длинному коридору протопали детские ножки. Айвангу весь напрягся в ожидании… Распахнулась дверь, и круглый, тепло одетый малыш влетел в комнату.

– Мама! – крикнул он по-русски и остановился, прикусив губу, встретив взгляд Айвангу.

Малыш втянул голову в плечи и подался к матери. Но в глазах Айвангу было столько нежности, что мальчик вдруг отпустил материнский подол, сделал шаг навстречу и спросил:

– Ты кто?

– Я… – Айвангу не мог вымолвить ни слова.

– Это дядя Айвангу, – поспешила сказать Раулена.

– Он приехал в гости?

– Ненадолго.

– А почему он стоит на коленях?

– У него больные ноги.

– Он на войне был?

– Нет, он их отморозил.

– А мой папа на войне, – похвастался малыш. – И ему отрежут ноги?

– Что ты говоришь, Алеша! – Раулена всплеснула руками.

Айвангу не спускал глаз с мальчика, и у него росла уверенность в том, что это его сын. Его, Айвангу, голос, его глаза, его любопытство…

– Я еще погуляю? – Алеша умоляюще посмотрел на мать.

Алеша мешал русские и чукотские слова, и это получалось у него забавно и трогательно. Когда за ним захлопнулась дверь, Айвангу снова обрел дар речи и сказал Раулене:

– Что хочешь говори, а все-таки это мой сын! Я его узнал.

– Нет! – с усилием воскликнула Раулена. – Не говори так! Все сегодня какие-то сумасшедшие!

– Я своего сына всегда отличу, – упрямо повторял Айвангу. – Сердце мое чует, что это мой сын… Слушай, Раулена, скоро отходит наш вельбот… Нет, нет, я не прошу сейчас тебя со мной ехать. Я уеду один. А ты подумай! Подумай, потому что ты – моя жизнь! И сын мой! Не качай головой. Я не требую, чтобы ты сейчас решала. Подожди, подумай.

Айвангу постоял на крыльце, обошел дом, но мальчика не встретил. Были бы ноги, Айвангу обегал бы все селение, заглянул бы в каждый дом, чтобы еще раз взглянуть на сына. Пусть что угодно говорят другие, пусть что угодно утверждает Раулена – Алеша сын Айвангу.

…На берегу уже собрались отъезжающие. Ребята за лето поправились, окрепли. Даже самые робкие из них оживились, осмелели. Они носились по берегу залива, и Сэйвытэгину пришлось повозиться, чтобы их загнать на вельбот. К Тэпкэну подплыли среди ночи. Ребятишки, истосковавшиеся по родным местам, всю ночь не сомкнули глаз и все ждали, когда появятся огни родного селения. Они узнавали знакомые берега и радовались им. Скалу Сэнлун они встретили как старого друга и приветствовали ее громкими криками:

– Глядите, Сэнлун! Старина совсем не изменился! Здравствуй, Сэнлун, – лучшее место на земле!

На берегу горели костры. Женщины сидели на прохладной гальке в ожидании детей. Вырастут сыновья, а матери и жены так же будут ждать на галечной гряде, намытой трудолюбивым прибоем.

Дети на берегу тут же попадали в объятия родителей. Матери обнюхивали их, а ребятишки смущенно отводили лицо, но блестящие глаза выдавали их радость свидания с близкими. Тут же носились собаки, протискивались между людских ног и старались лизнуть своего друга обязательно в лицо. Тут и там мелькали красные языки, слышался собачий лай.

А сколько было рассказов о жизни в пионерском лагере! Ведь большинство тэпкэнских ребятишек впервые жили в настоящем деревянном доме, спали в кроватях, ели и пили за столами, сидя на высоких скамьях. Баня там была каждую неделю, и каждую неделю меняли нижнюю одежду, которая так и не успевала как следует запачкаться. Кормили четыре раза в день. Лакомства, которые они редко получали дома – каша, супы, хлеб, – довольно быстро надоели, и появилась тоска по моржовому мясу, по ластам, сваренным просто так, без всяких пахучих приправ. Кто мог подумать, что можно тосковать по черному вяленому моржовому мясу!

– Один сладкий компот нам не надоедал! – заявил младший брат Мынора, второклассник Пэтык.

Айвангу смотрел на восторженных ребятишек и думал, что пройдет несколько лет – и его сын Алеша станет таким же большим мальчиком и будет ездить в пионерский лагерь.

В это лето в Тэпкэн не пришел пароход. В сельсовете составили длинные списки, по которым в магазине отпускали товары. У тэпкэнцев в обиходе появились новые слова – норма, фонд обороны, отоварить…

Каждое утро радист Гена Ронин вывешивал в клубе сводку Совинформбюро. Рядом со сводкой висела географическая карта СССР, и Мынор отмечал на ней бумажными красными флажками на булавках линию фронта.

В несколько дней тэпкэнцы отлично изучили географию страны. Города Киев, Одесса, Кишинев, Минск, Смоленск, не говоря уже о Ленинграде и Москве, стали такими же близкими и знакомыми, как Нуукэн, Чегитун, Энурмин, Гуврэль.

Из районного центра приехал Дима Комаров и заявил, что отныне тэпкэнцы будут изучать под его руководством военное искусство.

Комаров сказал охотникам, что обучать их он будет недолго, потому что подал заявление с просьбой послать на фронт, и обещал тэпкэнцам, что возьмет с собой тех, кто будет хорошо заниматься.

В одном из классов школы оборудовали военный уголок. На стенах развесили плакаты, на которых были изображены силуэты фашистских самолетов, схемы устройства винтовки, гранаты, поперечный разрез индивидуального окопа.

Казалось, вновь ожили героические легенды и сказания, когда люди охотились на людей и сжигали целые селения. Но человечество со времени первобытного строя накопило такой опыт военного искусства, что для жителей Тэпкэна он оказался не под силу.

Пока товарищи Айвангу овладевали военным делом и учились по силуэту узнавать фашистские самолеты, кололи по очереди единственным штыком фанерную фигуру немецкого солдата, он возил в тундру приманку, готовясь к зимнему промыслу. Пряжкин сказал, что на песцовые шкурки будут куплены танки и даже боевые самолеты, потому что жены зарубежных богачей за меха готовы отдать все.

Зима наступила быстро. Лагуна покрылась толстым прозрачным льдом, сквозь который было видно, как течение шевелит на дне травинки, колышет зеленый мох на камнях.

Собаки дружно бежали по свежему снегу и осторожно поводили носами. В один день замерзло море, не дождавшись льда с севера. Началось сжатие, образовались торосы. Пронесся ураган. Все поломало, принесло другой лед. Даже обильный снегопад не мог закрыть хаотического нагромождения льдин.

Айвангу сидел бочком на нарте и зорко посматривал вперед – авось попадется ритльу [7]Ритльу – дар моря; выброшенные волнами туши павших морских зверей.. Позавчера он подобрал две лахтачьи туши и свез в тундру.

Сегодня на свежем снегу ни одного человеческого следа, и если что-нибудь принесло к берегу ураганом, добыча будет принадлежать Айвангу. Все охотники из-за военных учений остались в селении.

За очередным мысом открылась даль, и в нескольких десятках шагов от берега Айвангу увидел что-то черное, большое, выделявшееся на белом снегу, покрывшем морской лед. Неужели кит?

Собаки тотчас свернули на лед и, не дожидаясь команды, поскакали по торосам. Нарта подпрыгивала, грозя выкинуть седока. Сначала Айвангу побаивался, как бы не треснул под ним еще слабый лед, но это беспокоило его недолго. Он с нетерпением смотрел вперед, не веря своей удаче. Такое на этих берегах случалось не часто: перед ним высилась туша вмерзшего в лед кита. Должно быть, бедняга не успел удрать вместе со стаей, занемог либо увлекся кормежкой и не заметил приближения ледяных полей.

Собаки остановились перед тушей. Полундра оглянулся на хозяина с таким видом, будто он один нашел кита.

Айвангу слез с нарты. На сероватом теле кита виднелись ссадины и глубокие порезы от острого льда. Во многих местах прилипли приживальщики – ракушки, китовые вши-паразиты. Над головой зверя уже кружились вороны, ожидая, когда удалится человек. Снег вокруг был расписан песцовыми следами.

Обратно в селение Айвангу гнал собак во всю силу. Полозья чертили новый путь по снежной целине, собаки тяжело дышали, а Полундра несколько раз укоризненно оглядывался – к чему такая спешка?

Тэпкэнские охотники стояли строем на лагуне. К ним направил свою нарту Айвангу.

– На ру-ку! – командовал Дима Комаров. – Длинным – коли! Коротким – коли!

Охотники дергались как заведенные, но старались изо всех сил. Кто-то даже упал.

– Короткими перебежками – вперед! – закричал Дима.

Охотники бежали, падали, вставали и снова бежали, взметая мягкий свежий снег.

Айвангу остановил собак. Мимо него промчался Мынор. У него было красное измученное лицо, залитое горячим потом.

– Отставить! – протяжно крикнул Комаров и подошел к нарте. – Ты чего сюда прискакал?

– Пусть все подойдут. Тогда скажу.

– Нет, ты мне скажи. Я здесь главный.

– Самый главный сегодня – кит, – Айвангу загадочно улыбнулся.

Комаров подозрительно посмотрел на него, подошел ближе и тихонько сказал:

– А ну дыхни!

– Я нашел такой ритльу, который может присниться только во сне! – крикнул Айвангу. – Я нашел кита!

– Какомэй, ритльу! – закричали охотники. – Надо идти разделывать!

Дима Комаров обрадовался не меньше охотников.

– Поскольку такое событие, командование переходит к председателю колхоза Сэйвытэгину!

К полудню весь Тэпкэн пришел на морской лед. Айвангу издали заметил Пелагею Калиновну, ее сына директора школы Льва Васильевича. Все знали, что кита нашел Айвангу, к нему подходили, поздравляли, а Лев Васильевич сказал:

– Я распорядился отпустить с уроков старшеклассников, чтобы они помогли колхозникам.

Кита разделывали огромными лезвиями, насаженными на длинные палки. Куски жира и мяса оттаскивали в сторону крючьями, грузили на нарты и отвозили в Тэпкэн.

Когда стемнело, нарубили плавник, подложили китовый жир и зажгли огромный чадящий костер. Пламя металось по белому снегу, выхватывало фигуры людей, облепивших китовую тушу. Тут же рядом собаки рвали белый китовый жир, серую кожу и красное мясо. Из темноты каркали вороны.

Таким образом охотники обеспечили себя подкормкой для песцового промысла. Когда начался сезон, в тундру потянулись упряжки. Для Айвангу этот год оказался очень удачным. В первый же месяц он сдал в пушной склад сорок шкурок. Принимал их сам Громук. Он раздобрел, привез откуда-то поросят, занялся разведением свиней.

В железном складе было холоднее, чем на улице. На стенах блестел иней, и ощутимо несло стужей. Под деревянными стропилами на длинных веревках висели шкурки белых песцов, черно-бурых лисиц, волков и росомах; отдельной кучей навалены медвежьи и оленьи постели.

Как ни придирался Громук, все шкурки вышли первым сортом. Он взял негнущимися, замерзшими пальцами карандаш и приготовился выписывать квитанцию.

– Парочку шкурок в фонд обороны записать? – спросил он.

– Все запиши.

– Я тебе говорю всерьез, – недовольно бросил Громук.

– Я тоже не шучу.

Громук положил на стол карандаш и сказал:

– Пусть твой отец придет и подтвердит, что ты хочешь все сорок шкурок отдать в фонд обороны.

– Я взрослый человек и знаю, что говорю! – крикнул Айвангу. – Сейчас же запиши!

– Как хочешь. – Громук пожал плечами и что-то пробормотал себе под нос.

Айвангу сделал вид, что ничего не слышит.

Он бережно сложил квитанцию и положил ее в комсомольский билет.

6

Айвангу ехал в Кытрын. Мела поземка. Мороз с ветром колол лицо, хватал за голые пальцы, когда приходилось снимать рукавицу. Корка льда плохо держалась на полозьях, приходилось то и дело опрокидывать нарту на бок, войдать полозья. Собакам не нравились частые остановки. Они взвизгивали от стужи и рвались в постромках. Небо было низкое, холодное, темное, как бутылочное стекло. Солнце сидело на зубчатых вершинах хребта – большое, красное, стылое. Вскоре оно скатилось за горы, оставив на небе долгий алый след. Тишина ощутимо давила на плечи путника, звенела в ушах.

Айвангу не мог соскакивать с нарты, бежать рядом с упряжкой, чтобы согреться, и только мысли и воспоминания о родном селении, о теплом доме и жарком огне не давали ему окончательно замерзнуть.

…В Тэпкэне жизнь шла по-новому. Война как-то по-настоящему сблизила русских и чукчей. Блокированный Ленинград оказался таким же близким и для Льва Васильевича, который был оттуда родом, и для Сэйвытэгина, никогда там не бывавшего. В Ленинграде печатались книги на чукотском языке, там был Институт народов Севера, где учились чукчи и эскимосы.

Женщины шили теплую одежду для бойцов, рукавицы с двумя пальцами, чтобы удобнее было нажимать на спусковой крючок.

Гену Ронина все еще не призвали на фронт. Продолжая посылать телеграммы в военкомат, он все же возобновил занятия с Айвангу. У Гены в Ленинграде осталась любимая девушка. Ее звали Татьяной. У нее светлые волосы, почти такого цвета, как седина у Айвангу. Ронин гулял с ней в белые ночи по красивым каменным берегам Невы, спускался к воде, переходил мосты. Когда Гена рассказывал о Татьяне, глаза у него становились такими же, как в те минуты, когда он слушал музыку…

Она нынче голодает, как и все ленинградцы. Трудно представить, как это голодают русские. Во все времена было так, что еды у них было больше, чем у чукчей. Они запасали ее в многочисленных железных банках – мясо, овощи, разные компоты, в мешках у них была мука, сахар… Не то что у чукчей – одно мясо и немного съедобных трав и кореньев.

Когда сквозь атмосферные разряды музыка не могла пробиться, Гена часами рассказывал о Ленинграде, и по его словам выходило, что это самый лучший город на земле, река Нева – самая красивая, и нигде нет столько мостов, как на ней.

Наслушавшись рассказов о чудесном городе, Айвангу просил у Пелагеи Калиновны книги, где действие происходило в Ленинграде, либо, как он по-старинному назывался, Петербурге. Он прочитал Достоевского «Белые ночи», «Преступление и наказание», и щемящее чувство сострадания к людям, задавленным каменным городом, легло ему на сердце. Он уже не так доверял рассказам Гены Ронина, а Татьяна, его подруга, казалась в его воображении маленькой и хрупкой девушкой в черном платке, какими были героини Достоевского. По странной случайности Татьяна тоже жила в районе Калинкина моста.

Айвангу много читал. Он брал книги где только мог – у Пелагеи Калиновны, на полярной станции и в колхозной библиотеке. Ученая старуха пыталась организовать его чтение, но Айвангу читал книги в той последовательности, в какой они попадали к нему. Он искал в книгах самого себя и удивлялся – как много схожих с ним людей на земле.

Росхинаут присматривалась к сыну и однажды заметила:

– Что ты все читаешь? Глаза портишь? Гляди, останешься без глаз, что будешь делать?

– Писателем стану, – пошутил Айвангу.

– Кем? – переспросила мать.

– Человеком, пишущим книги.

– Должно быть, нелегко…

– Надо иметь талант и доброту к людям, – сказал Айвангу и взял с полки книгу, давний подарок доктора Моховцева. – Вот эту книгу написал человек, который не видел и не мог двигаться. Его звали Николай Островский.

И Айвангу своими словами передал матери содержание книги «Как закалялась сталь».

– И еще был глухой человек, который сочинял музыку, понятную и близкую всем людям на земле. Звали его Людвиг ван Бетховен… Человек перестает быть человеком только тогда, когда у него нет головы.

– Этот Ван китаец, что ли, был?

– Нет, он немец.

– Немец? – удивилась Росхинаут. – Фашист?

– Разные немцы есть, – ответил Айвангу. – Есть среди немцев и коммунисты. Тельман, например, тоже был немец. А ведь царь по национальности был русский человек. Ымэм, сейчас национальность никакого значения не имеет. Главное не в том, какой человек снаружи, а какой он изнутри.

– Знаешь, сынок, – задумчиво сказала Росхинаут, – ты стал многоречив. Не знаю – хорошо это или плохо. Ведь наш народ – люди молчаливые.

Но молчаливые люди вдруг заговорили. В каждом номере газеты «Советкэн Тэпкэн» помещались заметки и статьи, подписанные чукчами. На собраниях каждый старался высказаться. Появились ораторы, которые не пропускали ни одного митинга. Они умели построить свою речь так, что она звучала убедительно, хотя дельного в ней почти ничего не было. Правда, таких находилось немного…

На небо высыпали яркие зимние звезды. На северной половине неба зажглось бледное сияние, будто кто-то мазнул краской и задумался, продолжать рисовать или нет, уж очень холодно.

Как роскошно зимнее небо! Как велики и ярки звезды! Огромные жаркие солнца на таком далеком расстоянии от земли, что не могут согреть даже одинокого путника.

Айвангу подремывал на нарте. До утра он успел выспаться, и, когда на восточной половине небосвода, над замерзшим морем, зажглась яркая и долгая зимняя заря, нарты спустились на лед залива. Айвангу еще издали увидел Кытрын и мачты радиостанции. Над землей стлался низкий зимний туман – признак долгого и сильного мороза. Глухо тарахтел движок электростанции, будто колотили по мерзлой моржовой коже.

Дома утонули в снегу. Из больших сугробов торчали только крыши и трубы – множество труб, и возле каждой черный след, тянущийся с севера на юг. Глядя на этот след, можно, не расспрашивая жителей районного центра, догадаться о господствующем направлении здешних ветров.

Айвангу остановил упряжку на обычном месте – на берегу залива, где заботливое районное начальство вбило два столба, за которые можно было цеплять потяг.

Рабочий день только начался. К большому зданию райисполкома уже протоптали узкую тропинку. По ней торопливо шли люди, поскрипывая замороженными валенками. Прикрученная пружинным амортизатором дверь громко хлопала, будто заглатывала людей.

У Айвангу было поручение от Тэпкэнского почтового отделения – он привез целый мешок разных пакетов и писем. Все это он отнес на почту, а с одним письмом, которое дал ему Громук, он направился в районную торговую контору. Айвангу поручили привезти к новогоднему празднику в Кытрын два десятка литров спирта и ящик папирос. Груз был очень ценный, и Громук долго выбирал человека, которому можно было доверить его.

После долгих раздумий выбор пал на Айвангу.

– Ты у меня смотри! – погрозил Громук.

Айвангу не любил Громука, но выполнить его поручение согласился. В Тэпкэне давно не курили стоящего табака и не пробовали спирта, обходясь брагой, которую готовил пекарь Пашков.

Тэпкэнцы пытались найти замену табаку. В тундре собирали какие-то травы, сушили, резали, и все же это был совсем не тот дым, к которому привыкло горло курильщика. Некоторые упорно курили чай, иные мяли пальцами сухой заячий комет, потому что он походил видом на махорку. Тот, кому удавалось разжиться щепоткой табаку, считался счастливейшим человеком и старался надолго растянуть удовольствие. В Тэпкэне снова появились древние трубки с толстыми чубуками. Курильщик аккуратно нарезал дубовую стружку и заполнял ею чубук. Изо дня в день дубовая стружка пропитывалась табачным соком, и через некоторое время ее можно было положить в чашечку трубки. Когда с табаком стало трудно, Айвангу бросил курить.

В Кытрыне прибавилось земляков Айвангу. Некоторые из них занимали видные посты, как, например, эскимос Паля. Даже поговаривали, что он второе лицо в районном центре. Но важный человек предпочитал рано утром уходить на охоту к кромке льда, далеко обходя тропинку, которая вела к громким хлопающим дверям райисполкома. Многие чукчи и эскимосы работали истопниками, грузчиками, подвозчиками льда и угля. Несколько человек числилось каюрами, так как каждое уважающее себя районное учреждение обзавелось собачьей упряжкой. Лучшие упряжки были в райотделе милиции и у председателя райисполкома, но самая быстрая принадлежала Пале.

Айвангу знал почти всех чукчей и эскимосов, которые жили в Кытрыне, и поэтому каждый встречный пытался затащить его к себе в гости. Но ему хотелось только в один дом и видеть только одного человека. В райисполкоме Пряжкин сообщил Айвангу, что где-то далеко отсюда, в смоленских лесах, погиб Рахтуге – чукотский парень.

Странное дело: весть о смерти чужого человека, которого Айвангу видел раза два и то мельком и который доставил ему горе, отняв любимую женщину, по-настоящему его огорчила. В его мозгу тотчас возникло яркое видение: идет густой снег, свистят пули, сочно вонзаясь в живую древесину, откалывая от стволов желтые, пахнущие смолой и пороховым дымом щепки, а под огромным деревом лежит чукотский парень, и ветер шевелит его черные, цвета воронова крыла волосы.

Вот и знакомый длинный дом с темным глухим коридором. К входной двери в снегу прорыт туннель. Айвангу скатился по сглаженным снежным ступеням и вошел в темные сени. Он ощупью нашел дверь в комнату Раулены и несколько раз глубоко вздохнул. Громко стучала в ушах кровь, а из-за двери, обитой оленьими шкурами, слышался стрекот швейной машинки. Айвангу постучался – звук получился глухой и слабый. Послышались шаги.

Раулена похудела. Лицо вытянулось, зато глаза стали словно бы больше – черные, с легкой туманной дымкой, как утренний океан.

– Это ты, Айвангу? – тихо спросила Раулена.

В комнате все было по-прежнему. Только на книжной этажерке, прислоненная к зеркалу, стояла маленькая фотография погибшего.

– Я слышал новость, – тихо сказал Айвангу.

Раулена молча кивнула головой и закрыла лицо руками. Она плакала, а Айвангу сидел на полу и не знал, что говорить.

Да, когда умирает человек – это тяжело не только для близких. А каково потерять женщине мужа? Здесь, на Чукотке, человек уходил из жизни проторенными путями – он либо умирал от болезни, от голода, замерзал в море или в тундре или же его уносило в море на льдине. Рахтуге проложил новый путь к смерти. Он ушел из жизни путем войны, подобно своим далеким предкам, и от этого на сердце Айвангу было смутно и горько.

Раулена несколько раз всхлипнула, вытерла глаза тыльной стороной ладони и спросила:

– Какие новости из Тэпкэна?

Айвангу обстоятельно рассказал все, что произошло в Тэпкэне в этом году. Потом наступила очередь Раулены рассказывать о своей жизни.

– Когда пришла бумага о смерти Рахтуге, сколько народу заходило в эту комнату! – рассказывала она, горестно качая головой. – И Пряжкин приходил, говорил, что Рахтуге умер как герой. Об этом и в бумаге сказано. Говорят, что его пушкой убили, как кита.

Раулена снова заплакала.

Айвангу выждал некоторое время и погладил ее по голове. Она залилась еще горше.

– Не плачь, Раулена, – сказал Айвангу. – Слезами не вернешь прошлого. Надо думать о том, как жить дальше. Ведь есть человек, который тебя любит. Есть сын… А где он, Алеша?

– Ходит где-то, – вытирая слезы, ответила Раулена. – Он стал большой мальчик. Маленький мужчина. Разговаривает, как взрослый. Хороший мальчик, я довольна своим сыном.

– Я хочу его увидеть.

– Только не вздумай говорить, что это твой сын! – резко сказала Раулена. – Он знает, кто его отец, – это погибший героем Рахтуге.

– Ладно, – сгорбившись, ответил Айвангу. – Не буду говорить.

Раулена вскипятила чайник и угостила Айвангу чаем. Они сели прямо на пол, разостлав клеенку. Айвангу не спешил уходить. Он надеялся, что придет мальчик. Но Алеша не появлялся.

– Чем ты живешь, где работаешь? – спросил Айвангу.

– За погибшего дают деньги.

– Это как же? – удивился Айвангу. – Будто его купили у тебя. Вот не знал такого!

– Военная пенсия называется.

– Удивительное дело. – Айвангу покачал головой. – Чем дольше живешь, тем все больше и больше невероятного узнаешь. …Хватает тебе этой пенсии?

– Маловато, – призналась Раулена. – Ведь здесь все надо покупать за деньги. Подрабатываю – шью рубашки для районных работников. Они похожи на военные гимнастерки, только из шерстяной материи. На груди обязательно большие карманы. Ничего зарабатываю. Хватает покупать и уголь, и еду, и лед.

– И лед покупаешь? – поразился Айвангу.

– Как же без воды? Тут возят на собаках коммунхоза в каждый дом, и все жители платят.

– Я понимаю, когда русские покупают лед. Я сам, бывало, продавал его. И за деньги и за песни… Но чтобы чукча покупал лед или снег…

Кто-то протопал по длинному коридору. Шаги все ближе и ближе. Раулена и Айвангу насторожились. Распахнулась дверь, и в комнату вошел мальчик.

– Алеша! – громко позвал Айвангу.

– Это дядя Айвангу, – торопливо сказала Раулена. – Ты помнишь его? Он наш земляк, живет в Тэпкэне.

– Здравствуйте, дядя, – вежливо, по-русски поздоровался Алеша.

Айвангу смотрел на него повлажневшими глазами. Конечно, это его сын! Разве Раулена не видит? Он похож на него, как бывает похож маленький медвежонок на своего отца умку. Айвангу поискал взглядом глаза Раулены, чтобы увидеть в них ответ на свой немой вопрос, но она все отворачивалась, суетилась, помогая раздеваться сыну.

– Такой большой человек должен сам раздеваться, – сказал Айвангу. – Охотником будешь?

– Я буду военным, – строго сказал Алеша. – Вырасту и пойду на войну отомстить за своего папу!

– Пока ты растешь, война кончится.

– Я все равно найду фашиста, который убил моего отца из пушки, и тоже выстрелю в него из пушки, – упрямо повторил мальчик.

Это были чьи-то чужие слова и, слыша их из уст мальчика, которого Айвангу считал своим сыном, он испытывал неловкость.

Айвангу ушел ночевать к наборщику Алиму. Он молча поел и улегся на постеленную на деревянном полу оленью шкуру. Алим и Гальгана знали, где он провел целый день, и поэтому не задавали ему лишних вопросов, понимая его состояние.

7

На другой день он долго ходил по поселку, провел несколько часов в типографии, побывал в магазинах, в райисполкоме и несколько раз обошел дом, в котором жила Раулена, прежде чем решился войти.

– А я испугалась, что ты уехал, – вспыхнув, сказала Раулена.

– Правда, ты рада меня видеть?

– Правда, – тихо призналась Раулена и опустила голову.

Что-то остро-радостное кольнуло в грудь Айвангу. Ему вдруг стало жарко. Он быстро скинул малахай.

– Раулена… Раулена, ты не забыла, что было в прошлом? – осторожно спросил Айвангу.

– Нет, не забыла.

– И птичку, которая пела на берегу ручья?

– И птичку не забыла…

– И снежную постель у стойбища Рэнто?

– И снежную постель не забыла…

Айвангу схватил малахай и вышел на улицу. Он брел по поселку, не разбирая дороги. Значит, Раулена его не забыла и любит по-прежнему! Какое счастье быть любимым! Как будто вырастают крылья и начинаешь парить над бесконечным простором, а земля где-то далеко внизу.

– Айвангу! – услышал он голос, вернувший его с небес.

Перед ним стоял председатель райисполкома Пряжкин.

– Ты чего это? Выпил? – спросил тот и повел носом.

– Трезвый я, – ответил Айвангу. – Только очень счастливый.

– Брось заливать. Второй день его разыскивают, а он где-то прячется и еще смеет утверждать, что он трезвый.

– Честное слово, товарищ Пряжкин!

– Ладно! – председатель райисполкома махнул рукой. – Когда едешь? Давай собирайся. Тебе груз приготовили.

– Не возьму груза.

– Ладно, ладно шутить, – отеческим тоном сказал Пряжкин и зашагал к себе в исполком.

Айвангу спустился на лед к своим собакам. Он достал корм и, нарубив его, наделил каждую собаку большим куском копальхена.

С берега он поднялся в районную торговую контору и предупредил, чтобы там не надеялись на его нарту.

Его уговаривали, сулили хорошую плату и, самое главное, пять пачек папирос и пол-литра спирту. Тем не менее Айвангу отказался, страшно удивив этим работников районной торговой базы.

Мороз был довольно сильный, но Айвангу его не чувствовал. Он ходил и ходил по улицам районного центра, и, если бы мог, он бы пел от счастья во весь голос: ведь Раулена почти дала согласие!

С базы он поспешил в редакцию. У Алима был обеденный перерыв. Он сидел за редакторским столом и пил крепкий чай. Он налил Айвангу большую жестяную кружку. Наборщик сразу почувствовал, что у друга что-то случилось, но не спрашивал, ожидая, пока он сам не скажет.

– Алим! – сказал Айвангу. – Я говорил с ней.

– Она согласилась?

– Нет еще…

– Тогда не понимаю, почему ты такой веселый?

– Послушай… Я ее спросил – помнит ли она все, что было… Она ответила, что помнит…

– Странно было бы, если забыла. Всякий нормальный человек должен помнить свою жизнь.

– Это все верно, что ты говоришь, – сказал Айвангу. – Ты много знаешь, потому что каждый день читаешь газету. Но она это сказала так… Ну, как бы это тебе передать своими словами? В общем ей было грустно.

– Тогда почему ты веселый? – недоумевал Алим.

– Потому что ей было грустно, когда она отвечала мне на вопросы.

– Не понимаю. – Алим пожал плечами. – Когда я спросил свою Гальгану, не хочет ли она выйти за меня замуж, она очень весело мне ответила, что согласна. Извини, может быть, у вас как-то по-другому.

– Да, – задумчиво сказал Айвангу, – у нас по-другому. – Айвангу поставил кружку на стол. – Жизнь так поворачивает судьбу человека, что только держись. Кто бы мог предугадать, что именно война соединит меня с Рауленой? Где-то люди убивают друг друга, мужья разлучаются с женами, дети с отцами и матерями. Семьи остаются без жилья и еды, а мы здесь обретаем то, что казалось навеки потерянным.

– Ладно, – сказал Алим и положил руку на плечо Айвангу. – Много не думай. Живи и радуйся жизни!

Прошло еще несколько дней, а Айвангу все не решался прямо сказать Раулене, что хочет ее забрать к себе в Тэпкэн. Он подолгу просиживал у нее в комнате, даже иногда помогал по хозяйству, колол лед, носил уголь для печки, разжигал огонь.

Алеша привык к безногому и с радостью встречал Айвангу. Мальчик просил его рассказывать сказки, и Айвангу, напрягая память, вспоминал все, что слышал от матери в далеком детстве. Если бы ему сказали, что он стал сказочником, как и безногий эскимос из соседнего селения, он не огорчился бы, теперь он этого не стыдился. Наконец Айвангу решился.

– Раулена, поедем в Тэпкэн и будем жить вместе, как муж и жена. Ведь ты мне давно жена. И Алеша, я в это верю, наш сын.

– Как же я с тобой могу жить, Айвангу? – шепотом произнесла Раулена. – Столько ты из-за меня пережил!

– Я еще больше тебя люблю, – срывающимся голосом сказал Айвангу, – Я не могу смотреть, как здесь Алеша живет без отца.

– Я бы поехала, – задумчиво сказала Раулена. – Только не к тебе, а к отцу. Поживу у него. Я теперь его не боюсь. Буду жить так, как мне надо.

– Вот и хорошо! – обрадовался Айвангу. – Поедем вместе! У меня хорошие, сильные собаки! В Тэпкэне тебе будет лучше, чем здесь. Все-таки иногда я тебя буду видеть…

Раулена поколебалась еще несколько дней, но потом все же решилась уехать с Айвангу в Тэпкэн. В райисполкоме обрадовались, узнав, что Раулена освобождает квартиру, – жилья не хватало. Часть вещей пришлось оставить. Раулене особенно не хотелось расставаться с кроватью, украшенной яркими никелированными шарами.

– Все равно пока некуда ее поставить, – утешал Раулену Айвангу. – Ведь у Кавье нет деревянного дома. У него такая же яранга, как у других жителей Тэпкэна. Пусть кровать останется у Алима.

Собаки с трудом тащили перегруженные нарты. Алеша впервые снарядился в такое далекое путешествие и не находил себе места от радости.

Раулена тоже оживилась и, садясь на нарту, сказала:

– Давно я не ездила на собаках.

И все же, когда из виду скрылись торчащие из снега трубы Кытрына и растаяли в белесом зимнем воздухе мачты радиостанции, по щеке Раулены скатилась слеза.

Алеша сидел рядом с Айвангу и без умолку расспрашивал его обо всем. Ему хотелось узнать кличку каждой собаки, как поворачивать нарту, как запрягать псов. На перевале начался острый фирновый снег, и Айвангу обул всю упряжку в собственноручно сшитые кожаные чулочки.

– Какие маленькие собачьи торбаса! – воскликнул Алеша.

В груди у Айвангу было столько нежности, что он боялся расплескать ее громким, словом, неосторожным обращением. Он отвечал мальчику обстоятельно, подробно, разговаривая с ним как с равным.

Зимний день быстро кончился, и наступил тихий звездный вечер. На севере зажглось полярное сияние. Мальчик смотрел на полыхающее небо с затаенным дыханием. Огромные цветные занавеси колыхал невидимый и неслышимый ветер. Цветные паруса то свертывались, то снова развертывались. Откуда-то вырастали мерцающие столбы. Они подпирали небо, падали и снова вырастали. Вдруг огненное копье пронизывало все небо и таяло в самом зените, рассыпаясь на маленькие блестящие осколки.

– Тэпкэн там? – спросил Алеша, показывая рукой на север, где горело и переливалось полярное сияние.

– Там.

– Значит, это самое красивое место, – заключил малыш и приткнулся головой к груди Айвангу.

Через минуту мальчик спал. Айвангу боялся пошевелиться, чтобы не разбудить его… Разве это не его сын? У него такая же мечта о красоте, как у отца. Они будут не просто отцом и сыном. Они станут настоящими друзьями. Айвангу научит его слушать музыку, а потом, когда война кончится и пушки перестанут стрелять, они поедут в сказочный Ленинград, пойдут в белоколонный зал филармонии на симфонический концерт.

– О чем ты задумался? – тихо спросила Раулена.

– Я думал о том, что если мне не выпало счастье стать капитаном, то им обязательно станет Алеша, – ответил Айвангу.

Ехали всю ночь. Потом целый день. Собаки едва волочили ноги.

Огни Тэпкэна показались уже среди второй ночи.

Когда упряжка съехала с лагуны и начала подниматься в селение, Айвангу повернул ее к своему жилищу.

– Мы куда едем? – с беспокойством спросила Раулена.

– Ко мне домой, – твердым голосом ответил Айвангу.

Встречать запоздалую упряжку вышел отец. Потом в освещенном проеме двери показалась Росхинаут. И чтобы опередить расспросы и другие разговоры, Айвангу громко сказал:

– Отец и мать! Я привез жену Раулену и сына Алешу!

8

Айвангу мастерил пристройку к яранге, настоящую комнату с окном, в какой уже привыкла жить Раулена. В ход пошли старые доски, бревна, выкинутые прибоем, деревянные ящики, расправленные банки из-под сгущенного молока и сливочного масла. Не было только гвоздей. Приходилось искать их по разным местам, потом расправлять на большой лапе старого железного якоря, служившего в яранге Сэйвытэгина наковальней.

Раулена и Алеша дружно помогали Айвангу. Малыш добывал гвозди, а мать сидела, обхватив ногами наковальню-якорь, и стучала молотком, часто попадая себе по пальцам.

На другой день после приезда Айвангу сходил вместе с Рауленой в сельский Совет и по всем правилам оформил брак и усыновил Алешу. Когда они вернулись из сельсовета, он удивился обилию гостей, пришедших поздравить их. Каждый принес подарок.

Пелагея Калиновна притащила большой зеленый эмалированный таз – мечту каждой хозяйки Тэпкэна, чайник, несколько чашек и большую столовую ложку. Гена Ронин подарил Айвангу свитер и пачку сахару. Он тут же сообщил Айвангу новость: его просьбу удовлетворили, и с первой оказией он уезжает на фронт. Мынор преподнес кусок лахтачьей кожи на подошвы и несколько пыжиковых шкурок.

– Айвангу, сколько у тебя друзей! – удивилась Раулена.

Она, должно быть, не предполагала, что ее безногий супруг пользуется в родном селении таким уважением и любовью.

На третий или четвертый день после приезда в Тэпкэн Раулена навестила родителей, а потом и Кавье пришел в ярангу Сэйвытэгина. У него хватило наглости сказать Айвангу:

– Ну вот мы и породнились с тобой. Надеюсь, ты доволен?

Айвангу ничего не ответил. Кавье потоптался в чоттагине, что-то еще пробормотал и ушел.

Когда сошел снег, Айвангу врыл столбы для пристройки и разметил на земле границы своего будущего жилища.

В Тэпкэне не нашлось ни одного человека, которому когда-либо довелось строить деревянный дом, и поэтому никто не мог помочь советом, кроме бывшего милиционера Гаврина. Несколько лет назад он поселился в деревянном домике-тюрьме, а когда его разжаловали, выломал решетки на окнах, расширил комнату, превратив тюрьму в благоустроенное жилье.

Столбы Айвангу поставил часто, чтобы хватило коротких досок из-под ящиков. Между стенами он насыпал угольный шлак, собрав его возле деревянных домов, где были печки. Стены получились не очень высокими, вровень со стенами яранги. Труднее оказалось с крышей, но и крышу Айвангу одолел, покрыв ее расправленными жестяными банками, кусками толя и брезента. Потом вставил настоящее окно со стеклом.

Рано утром Первого мая они с Рауленой перебрались в новое жилище. После праздничного митинга и демонстрации почти весь Тэпкэн перебывал у Айвангу и Раулены, каждый хотел посмотреть деревянное жилище, сооруженное чукчей.

– Как настоящая комната, – сказал Мынор, постучав согнутым пальцем по стенам. – Хорошо бы изнутри оклеить бумагой, а снаружи обложить дерном, иначе зимой замерзнете.

– В окно видно лагуну! – удивленно заметил Рыпэль, как будто он ожидал увидеть что-то другое.

Айвангу выбрал время и съездил в Кытрын за кроватью. Совсем похорошело в тесной комнате. В углу установилась тумбочка, подаренная на новоселье Геной Рониным, а на ней патефон.

– Когда в Тэпкэн проведут настоящее электричество, на тумбочку мы поместим мощный радиоприемник высшего класса, – сказал радист, оглядев комнату.

Об электрическом свете в тэпкэнских ярангах напоминали нынче только пустые патроны. Ураган окончательно повалил ветродвигатель, превратив его в кучу гнутого железа. Провода были сорваны и долго звенели на ветру, пока их не растащили по ярангам. На улице остались торчать только омертвелые столбы.

Айвангу был счастлив: у него были жена и любимый сын. Он даже стал забывать о том, что у него нет ног, потому что все в Тэпкэне привыкли к нему… Иногда в ненастные дни он вдруг ощущал боль в несуществующих ступнях и удивлялся, как это ноют кости, которых у него нет. Он прислушивался к боли, в эти минуты мечта, которую он затаил в своей душе и никому о ней, даже Раулене, не говорил, казалась особенно несбыточной. Стать капитаном в его положении – это все равно, что прыгнуть на несколько метров.

А вести с фронта день ото дня радовали. Зимой начался разгром фашистов под Сталинградом. Диктор подолгу перечислял освобожденные Советской Армией города и селения.

Весной ушли на вельботах в Нуукэн на моржовую охоту. Айвангу тосковал вдали от семьи и с каждой оказией посылал весточку Раулене, спрашивал о сыне.

Ледяной припай оторвался от берегов Тэпкэна, и вельботы возвращались в родное селение. Берегли горючее и поэтому шли под парусом. Над головами шелестело огромное брезентовое полотнище, надутое ветром, упругое, звенящее.

Громко журчала у бортов вода, расходясь за кормой двумя пенистыми волнами. От берега докатывались гул прибоя, крики птиц. Далеко на горизонте кит пускал высокий фонтан.

Айвангу сидел на носу вельбота и ждал, когда за мысом на косе откроются низкие яранги родного селения и среди них яранга с наростом на боку. Впервые Раулена вместе с женами других охотников, наверное, ждет его на галечной гряде, и в руках у нее, как и у других женщин, остро отточенный пекуль – нож для разделки добычи.

Вдали показались мачты радиостанции. Потом дым из труб. Блеснула на солнце крыша школьного здания, покрытая гофрированным, оцинкованным железом, а дальше на косе среди редких деревянных домов – яранги Тэпкэна, похожие на выброшенные морем большие черные камни.

На берегу стояла толпа. Долго не видели тэпкэнцы своих кормильцев. Наверное, месяц прошел с того дня, когда вельботы ушли в Нуукэн. Легкий накат пенил воду, и ребятишки кидали в волну камни, стараясь попасть под самый кипящий гребень.

Айвангу издали узнал Раулену. Она стояла рядом с Росхинаут, а поодаль с пращой в руках носился Алеша.

Спустили парус. Вельбот плыл к берегу по инерции, и голоса встречающих звучали громче.

– Мынор как загорел! Как моржовая кожа, черный!

– Айвангу сидит на носу!

– Кэлеуги-то как похудел! Не спал, должно быть, все мотор чинил.

У чукчей не принято бурно выражать чувства, даже если ты не видел любимую целый месяц. Охотники сходили на берег, как будто они возвратились после получасового плавания. Только детям они позволяли приближаться к себе. Но радость не скрыть. Она горела в глазах женщин, да и мужчины нет-нет да и кинут на них полные затаенной ласки взоры. Кончится суета на берегу, уложат добычу в увэран, унесут домой свою долю добычи, наедятся свежего сытного мяса, улягутся в своих пологах, и тогда все будет – и ласки и нежность до восхода солнца.

Едва солнце коснулось воды, обозначив наступление летней полуночи, на берегу остались лишь собаки, догрызавшие кости.

Раулена занавесила окно плотным куском брезента, чтобы свет летней ночи не мешал спать.

Айвангу лежал на кровати и любовался женой. Красивая Раулена! Она опять пополнела – будет у них еще один ребенок, а с ним войдет и новое счастье.

– Скоро мне придется строить большущий деревянный дом, – пошутил Айвангу.

– Да, Айвангу, – ответила Раулена, – ведь наша жизнь только начинается.

Наутро вельботы не вышли в море, и Айвангу позволил себе поспать подольше. В Беринговом проливе он сутками не смыкал глаз или спал в таких положениях, в которых другой человек никогда не уснет.

Раулена уже поднялась и возилась в чоттагине, разжигая костер. Алеша еще на восходе солнца убежал на лагуну ловить бычков – канаельгинов.

Из чоттагина доносился треск горящих дров и запах дыма.

Вдруг послышались какие-то взволнованные голоса, и распахнулась дверь.

Испуганным голосом Раулена произнесла:

– Полундра твой… Громук застрелил!

Айвангу быстро оделся.

На берегу лагуны столпился народ. Люди молча расступились, пропустив Айвангу. Собака лежала на боку, вытянув лапы. На голове зияла черная рана, и кровь запеклась в шерсти. Тут же рядом валялась разорванная свинья. Рядом на корточки присел Громук и пальцем трогал ее розовую кожу.

– Что ты сделал с моей собакой?

Громук поднял глаза на Айвангу.

– Погляди, она задрала мою свинью. Ты знаешь, сколько стоит моя свинья в военное время?

– Ты бы сказал мне, я бы заплатил.

– Тебе за год не заработать столько денег.

С громким плачем прибежала жена Громука, растолстевшая Тамара Борисовна.

– У, ироды! Задрали свинью, дикари проклятые!

Стоявший в толпе Лев Васильевич взял за плечи рыдающую женщину, повернул ее обратно и сказал ей:

– Немедленно уходите отсюда!

– Как вы разговариваете с моей женой! – вскипел Громук и двинулся на Льва Васильевича.

– Тогда сами скажите, чтобы она убиралась отсюда, пока цела! – крикнул Лев Васильевич. В эту минуту он совсем не напоминал интеллигента.

Айвангу ничего не слышал. Он гладил рукой окровавленную шерсть собаки и приговаривал:

– Убили тебя, мой друг… Ноги мои отрубили…

– Подумаешь, пес! – бросил Громук. – Вон их тут сколько бегает! Выбирай любую.

Айвангу медленно двинулся на Громука, который все еще стоял над разорванной свиньей и продолжал сокрушаться, стараясь вызвать сочувствие толпы.

Громук вздрогнул, поднял голову и вдруг закрылся руками.

– Айвангу! Ты чего? А?

– Много я видел плохого, – спокойно сказал Айвангу, – но из людей ты – худший.

Айвангу положил Полундру на нарту, сам впрягся и повез друга высоко в гору, где и похоронил его, завалив камнями. Он просидел до вечера на камне, глядя вниз на морской простор, на лагуну, на яранги, черневшие камнями на косе. Как же жить с людьми, которые вот так спокойно могут убить существо, живущее с ними? Может быть, он зря сердится? Это просто – убить. Ведь где-то далеко отсюда лишают жизни не собак и свиней, а людей, у которых есть родные – матери и отцы, жены и дети, братья и сестры.

Только поздно вечером Айвангу спустился вниз и пошел прямо на полярную станцию. В окно он увидел незнакомого человека.

– А где Гена Ронин?

– Гена уехал на фронт, – ответил новый радист и радушно пригласил: – Да вы заходите. Мне Гена о вас много рассказывал и просил меня, чтобы я вам всегда ловил радиостанцию «Пасифик» и давал слушать музыку. Ведь вы Айвангу?

– Да, это я, – ответил Айвангу, тронутый до глубины души заботой друга.

Радист положил наушники на стол и поднялся. Что-то треснуло, как в будильнике, и он, прихрамывая, подошел.

Айвангу посмотрел на лицо радиста. Оно было в шрамах.

– Вы оттуда? – спросил он. – С фронта?

– Да, – ответил радист. – Ранили меня в ногу. Отрезали.

– Значит, вы ходите на протезе? Если вам не трудно, покажите. Мне так хочется взглянуть на него…

Айвангу увидел искусственную ногу с ремешками и какими-то пружинами. Он даже потрогал ее, чтобы окончательно убедиться, что радист его не обманывает.

– Ведь быть хромым – это совсем другое дело, чем быть безногим! – крикнул Айвангу восторженным голосом. – А мне могут сделать такой же?

– Думаю, что могут.

– Но протезы, наверное, делают только тем, кто потерял ноги на войне?

– Не думаю.

– Даже если мне придется ждать до конца войны, я потерплю, верно?

Радист сел опять за стол. Айвангу умоляюще посмотрел на него и попросил:

– Я очень прошу вас, походите еще немного по комнате. Радист улыбнулся, поднялся и несколько раз прошелся от стены до стены. Потом включил большой приемник и настроился на волну музыкальной радиостанции.

– Сегодня не надо музыки, – сказал Айвангу. – Я пойду и расскажу всем, что люди научились делать искусственные ноги.

Первым попался навстречу Рыпэль. Старик шел в глубокой задумчивости.

– Дед! – остановил его Айвангу. – Я только что видел человека, у которого нет ноги. От колена нет. Совсем нет. И все же он ходит не хуже тебя. Потому что у него искусственная нога.

– Русские все могут, – ответил Рыпэль. – Революцию сделали, кино сделали. Говорят, что фашистов победят. И победят! Ногу сделать для них – это проще простого. Я уверен, что есть такие искусственные ноги, на которых человек бегает, в Кытрыне я видел человека, у которого все зубы вместе с челюстями были искусственные. Он вынимал их на ночь, как снимают одежду.

Айвангу подумал, что старик, как всегда, выдумывает, и с укоризной произнес:

– Я тебе настоящую новость говорю.

Честно говоря, он не очень верил в существование протезов, хотя о них упоминал сам доктор Моховцев. Но теперь дело другое – он видел искусственную ногу своими глазами!

Встретился Мынор.

– Через комсомол добьемся, чтобы тебе такие ноги сделали, – горячо возразил он, когда Айвангу высказал опасение, что протезы будут давать только тем, кто потерял ноги на войне. – Главное, надо дождаться победы. Сейчас неудобно просить.

– Ты, пожалуй, прав, – подумав, согласился Айвангу. – Искалеченных войной много, и на всех, наверное, не хватает протезов. Ведь оторвать ногу легко, а попробуй приделать. Подожду.

Дома он поделился радостью с Рауленой. У нее заблестели глаза, и она недоверчиво спросила:

– Ты будешь ходить, как все люди?

– Я добьюсь этого.

Он вошел в отцовский полог и вынес оттуда парусный корабль из моржовой кости.

– Этот корабль будет моим.

– А зачем тебе эта игрушка?

– Да ты посмотри, кто стоит на капитанском мостике! – Айвангу поднял модель шхуны так, чтобы жена видела маленькую фигурку на капитанском мостике.

– Кто это?

– Это я стою, – с шутливой серьезностью сказал Айвангу. – Когда-то мой отец мечтал, что я буду капитаном шхуны.

Раулена в замешательстве посмотрела на мужа… Что с ним? Утром убили любимую его собаку, и он так переживал, что казалось, печали у него хватит на несколько дней… А тут кто-то рассказал сказку об искусственных ногах, и он уже загорелся. Почему он не такой, как все? Вот жена Кэлеуги сколько накупила на сданную пушнину шелку, а Айвангу не берет ни копейки за своих песцов. Говорит: «Война». Будто он один воюет…

– Айвангу, – позвала она ласково.

– Что, Раулена?

– Я хочу купить материи на новую камлейку.

– Хорошо. Вытопим жир, сдадим в факторию, на эти деньги и купим.

– У тебя есть четырнадцать песцовых шкурок, которые ты еще не сдал, – напомнила Раулена.

– Мне надо еще выделать их как следует.

– За шкурки можно купить столько материи, что ее хватит не только мне, но и тебе, сыну Алеше, отцу и матери твоей Росхинаут, которая все штопает и штопает свою старую камлейку.

– Есть люди, которые живут хуже нас.

– Где они, хуже нас живущие?

– В Ленинграде. В других городах, где побывали немцы. Я хочу помочь этим людям. Так велит мне мое сердце.

9

В начале зимы сорок четвертого года по радио получили сообщение, что в Тэпкэн идет американский пароход с продуктами, которыми он снабдит не только Тэпкэн, но и окрестные селения. Пароход ждали со дня на день. Каждое утро кто-нибудь из охотников поднимался на Дежневскую гору и оттуда обозревал горизонт в поисках заветного дымка.

Пароход появился на горизонте, когда его перестали ждать: на северной половине моря уже показалось «белое небо» – предвестник близких льдов.

– Американцы идут! – громко выкрикивали мальчишки на берегу в ожидании, когда спустят катер с корабля.

Действительно, это были стопроцентные американцы. Они жевали резинку и курили сигареты «Кэмэл», небрежно выбрасывая окурки в воду.

Знающие разговор американских людей – Кавье и Сэйвытэгин – болтали с прибывшими и первыми удостоились угощения американским табаком и виски – огненной водой, пахнущей так же, как водка.

По ярангам ходили американские матросы, пытаясь на табак и виски выменять пушнину. Они немало удивились, получив стойкий отказ. Когда же им разъяснили, что тэпкэнцы отдают песцов в фонд обороны, они сначала удивленно пожимали плечами, что-то лопотали по-своему, но, разобравшись, уважительно протянули:

– О-о-о! – и роздали табак и виски бесплатно.

Из Кытрына прибыл представитель Чукотторга и, взяв q собой переводчиком Сэйвытэгина, отправился на пароход. Оттуда он вернулся расстроенный.

Сэйвытэгин рассказал, что американцы нарушили договоренность развезти продукты по всем селениям и поселкам северного и южного побережья Чукотского полуострова и выгрузили продукты в одном месте.

Капитан американского парохода заявил, что он не может рисковать судном, принадлежащим «Гудзон бэй компани», и спешит уйти в открытое море от надвигающихся льдов. Если советский представитель хочет, чтобы пароход доставил продукты и в другие пункты, пусть обеспечит сносные навигационные условия.

– Гуд бай, – сказал на прощанье американский капитан.

Два склада, которые никогда не бывали полными, теперь не вмещали и четверти того, что привезли и свалили на берег американцы. Мешки с сахаром и мукой сложили подальше от воды и накрыли брезентом. Ящики с апельсинами разбили тут же, и тэпкэнские ребятишки впервые в жизни ели сочную солнечную мякоть.

Когда установился санный путь, из других селений стали приезжать за товарами. Многие тэпкэнцы тоже возили грузы в Инчоун, в эскимосское селение Нуукэн. За это хорошо платили.

Айвангу в ту зиму хорошо поработал: подрядился в Чукотторге доставлять продукты в дальние поселки, ездил в тундру проверять капканы, часто оставался во льдах караулить нерпу. В яранге Сэйвытэгина никогда не переводились жир и мясо, хотя зима выдалась трудная, морозная. В середине зимы в некоторых ярангах горело только по одному жирнику – не хватало топлива. Люди часто ходили друг к другу в гости, в особенности в тот день, когда узнавали, что хозяин подстрелил нерпу или лахтака. Больше всех гостей бывало в яранге Сэйвытэгина. Завистливые люди поговаривали:

– Почему так везет безногому? Уж не шаманит ли он?

– Как же он может шаманить, если он комсомолец? Разве не помните, как он ночью сжег наши амулеты? – возражали другие, получившие в подарок сало и мясо в яранге Сэйвытэгина.

Однажды Айвангу отсутствовал четыре дня: просили отвезти сгущенное молоко в Кытрын, где болели грудные дети. Домой он вернулся поздним вечером. Раулена подала на стол чай и лепешки из белой муки. Айвангу надломил лепешку и вдруг спросил:

– Откуда мука? Мы ведь съели свою еще в начале месяца.

– Алеша принес, – Раулена виновато улыбнулась.

– Откуда принес?

– Что ты допытываешься? – вспыхнула Раулена. – Ты лучше ешь.

– Нет, ты мне скажи, откуда белая американская мука? – настаивал Айвангу.

– Неужели ты ничего не знаешь и ничего не видишь? – рассердилась Раулена. – Все в Тэпкэне потихоньку берут муку из кучи. Она все равно портится. Ее едят собаки. Не бойся, ведь не взрослые ее таскают, а дети. Что будет детям?

– И мой сын тоже ворует? – Айвангу ужаснулся.

– Какое же это воровство? – возмутилась Раулена. – Что ты говоришь! Ты лучше посмотри, что делает Громук! Он кормит американским компотом свиней.

– Громук – это одно дело, а мой сын не должен воровать. Позови его!

– Он спит.

– Завтра я с ним поговорю, – пообещал Айвангу. На следующее утро Айвангу ушел в море, а когда вернулся, сын опять спал. Разговор с ним пришлось отложить, но тем не менее белая мука исчезла в яранге. Раулена поджала губы и разговаривала с мужем сквозь зубы. А вскоре Айвангу обнаружил в ящике для чайной посуды пачку галет.

– Это откуда? – спросил он сына.

– Мы взяли под брезентом, – ответил мальчик с гордостью, думая, что его похвалят.

– Никогда этого не делай! Только дурные люди воруют. Даже когда все воруют, ты не должен этого делать. Слышишь?

– Все берут, и я буду брать, – заупрямился Алеша.

– Не смей! – крикнул Айвангу. – Ты мой сын и не будешь вором!

– Я не твой сын, – неожиданно дерзко ответил Алеша. – Мой отец погиб на фронте.

У Айвангу потемнело в глазах. Шатаясь, он вышел из чоттагина и долго стоял на улице, глотая ртом студеный воздух.

Небо над его головой гудело от множества самолетов, совершавших перелет из Америки на фронт через Маркове, Сеймчан, Якутск, Красноярск. Сверху летчикам, наверное, земля кажется безжизненной, и никому из них невдомек, что есть на ней человек, который вместе с ними воюет с фашистами. В этом году Айвангу сдал еще полсотни песцовых шкурок, и в Тэпкэн пришла телеграмма, подписанная Верховным Главнокомандующим. Сначала Айвангу не поверил известию, но из Кытрына пожаловал сам Пряжкин и устроил митинг. Айвангу стоял на трибуне рядом с ним, и чем дольше говорил Пряжкин, тем больше сомневался Айвангу – очень уж Пряжкин расписывал его, Айвангу, заслуги.

– Покажите мне бумагу, – попросил Айвангу, когда Пряжкин уступил место другому оратору.

Председатель райисполкома расстегнул большой кожаный портфель с облупившимися никелированными замками, извлек оттуда тощую папку и, с трудом развязав на морозе матерчатые тесемки, бережно протянул Айвангу телеграмму.

Айвангу с волнением прочитал: «ПРАВИТЕЛЬСТВЕННАЯ», – аккуратно сложил бланк и положил его в карман.

– Прочитал? – спросил Пряжкин.

– Прочитал. Спасибо, что привезли.

– Ты у нас теперь парень на виду, – строго сказал Пряжкин. – Так что держись. А теперь отдай телеграмму.

– Как так – отдай? Телеграмму-то ведь мне прислали?

– В данном случае это не личная телеграмма, хотя она действительно адресована тебе. Она должна храниться в райисполкоме. Ты хоть представляешь, от кого она?

– Я читал подпись.

– Вот так. – Пряжкин сжал губы, помешкал недолго и вдруг спросил: – Слышал я, что ты в партию собираешься?

– Да, заявление подал.

– Так вот. Если ты не отдашь телеграмму – значит нарушаешь партийную дисциплину.

– Как же я могу нарушить партийную дисциплину, если я еще беспартийный? – недоумевая, спросил Айвангу.

– Дисциплина существует независимо от тебя, – сказал Пряжкин.

Логика была железная, и Айвангу подчинился, а через несколько дней его приняли в партию. Айвангу произнес самую длинную в своей жизни речь.

– У меня нет ног, но мне кажется, что для коммуниста самое главное – его голова и сердце. Пусть его сердце будет с народом, с теми, которые живут рядом и ждут от него примера. Я постараюсь быть таким… Я еще не читал ни одной книги Ленина, но теперь прочту.

После собрания к нему подошел Мынор, вступивший в партию раньше его, и сказал:

– В нашей организации и сам секретарь-то не читал Ленина.

…Казалось бы, жить теперь да радоваться Айвангу, но в последние дни мысли о сыне не давали ему покоя.

С тех пор как Алеша заявил ему, что он не его сын, в душе Айвангу осталась льдина. Она не таяла и с каждым днем обрастала все новыми и новыми кристаллами. В довершение ко всему ему показалось, что он видит в чертах и характере Алеши не себя, а Рахтуге. Это было очень больно и тяжело. Айвангу несколько раз намеревался спросить у Раулены о том, чей же все-таки сын Алеша, и каждый раз боялся услышать то, чего ему не хотелось и во что он сам не верил.

Незадолго до Дня Победы Айвангу случилось быть возле загона, где Громук содержал своих свиней. Маленькие поросята превратились в огромных жирных зверей, которые едва ворочались в грязи.

Из дому вышла Тамара Борисовна и вынесла пышущие паром ведра, вывалила содержимое в длинное деревянное корыто. Айвангу невольно задержал взгляд и опешил: свиней кормили вареной вермишелью!

Не разбирая дороги, он кинулся в ярангу Кавье, к своему тестю, секретарю партийной организации в Тэпкэне.

– Идем, ты все увидишь своими глазами! – Айвангу потащил за собой Кавье.

– О чем говоришь? – Кавье не спешил покинуть ярангу. Он сидел в чоттагине и пил чай, закусывая американским тростниковым сахаром. На низеньком столике перед ним стояла яркая коробка.

– Ты тоже свинья! – крикнул Айвангу, заметив коробку.

– Какие слова ты говоришь! – возмутился Кавье.

– Я говорю, что ты такая же огромная грязная свинья, которую выкармливает Громук!

– Что с тобой, Айвангу? – Кавье пытался успокоить его. – Ты говоришь непонятное и сердитое.

– Ты недостоин называться большевиком, потому что ешь то, что предназначено голодающим.

– Это ты мне-то говоришь? – Кавье усмехнулся и вытащил ко всему еще и пачку галет. – Садись угощайся.

– Ты очень плохой человек! – Айвангу выкрикнул самое веское чукотское ругательство.

Кавье не торопясь поднялся и шагнул к зятю. Он возвышался над Айвангу, как белый медведь над собакой, и тяжело дышал.

– Ты еще очень молод, чтобы так разговаривать со мной! То, что еды в моем доме больше, – это мне положено как секретарю партийной организации. Не веришь, спроси у Громука… У Пряжкина, конечно, побольше, а выше, – Кавье указал пальцем на дымовое отверстие, в котором сияло небо, – там я даже не могу представить, сколько еды…

– Этого не может быть! – крикнул Айвангу на прощанье. – Правда всегда сильнее лжи!

Айвангу попытался поговорить об этом с Мынором, но друг только махнул рукой.

– Когда ешь мясо, всегда губы запачкаешь…

Айвангу побрел к себе и по дороге думал о том, как велика человеческая подлость. Есть сказки о хитрости и коварстве зверей, но если хорошенько поразмыслить, то у иного человека хитрости, коварства и подлости столько, что хватит на всех зверей!

Жаль, нет рядом Белова! Ведь именно он рассказывал Айвангу о настоящих большевиках, о тех, кто делал революцию, кто в голодные годы стоял насмерть на фронтах гражданской войны. Особенно запомнился Айвангу один случай с бывшим комиссаром по вопросам продовольствия. Однажды товарищи нашли его без сознания. Позвали врача. Друзья комиссара ждали, какую страшную болезнь назовет врач, но оказалось, что продовольственный комиссар умирал от голода. А ведь у комиссара были ключи от склада!

Белова нет, но ведь есть газета, первый номер которой они выпустили вместе!

Не один час прошел, прежде чем Айвангу заполнил мелким убористым почерком три расправленные чайные обертки шершавой сероватой бумаги – с бумагой в Тэпкэне было плохо. Он рассказал о том, чем Громук кормит своих свиней. Написал и о своем разговоре с Кавье. Вспомнив о комиссаре продовольствия, написал и о нем. С проезжим нешканцем Айвангу отправил заметку в Кытрын, наказав передать ее в собственные руки наборщика Алима.

Газеты в Тэпкэн приходили раз в неделю, и Айвангу не надеялся, что его заметку напечатают быстро, поэтому очень удивился, когда в Тэпкэн приехала целая комиссия во главе с Пряжкиным.

Они долго совещались у Громука, потом позвали Айвангу.

– Здравствуй, наш герой! – приветствовал его Пряжкин и показал газету. – Читал твою заметку. Молодец! Хвалю за бдительность!.. Вот только зря ты Громука оклеветал. Видишь документ?

Пряжкин положил перед Айвангу лист настоящей белой бумаги, исписанный синим химическим карандашом. Сверху стояло слово «Акт». Дальше говорилось о том, что комиссия в составе (перечислялись фамилии, среди которых были Кавье, Рыпэль и Громук) составила настоящий акт о списании испорченных продуктов.

Буквы прыгали перед глазами, пока Айвангу читал.

– А в принципе ты поступил правильно, – услышал он голос Пряжкина. – Но что поделаешь! Жалко такое добро списывать, но надо. Иначе люди могут отравиться. А ты как коммунист знаешь, что в нашей стране самое ценное – это жизнь человека.

Пряжкин отечески похлопал Айвангу по плечу.

10

Размахивая маленьким лоскутком бумаги с сообщением о безоговорочной капитуляции Германии, в ярангу Сэйвытэгина ворвался радист и забарабанил в дверь пристройки.

– Победа! Победа, друзья!

Громук открыл бочку со спиртом и ящик американского виски. Пекарь Пашков выставил бочку крепкой браги. Отовсюду неслись песни, люди рвали красные камлейки и мастерили флаги.

– Победа! Мы победили! – кричали в ярангах и на берегу моря.

– Мы победили, – сказал Айвангу Раулене. – Начнется мирная жизнь. Все, что мы не успели сделать до войны, сделаем теперь. Не удалось построить для всех чукчей людские жилища – нынче построим, не успели починить электричество – починим! Только бы люди вернулись!.. И я встану на ноги, Раулена!

Целый день продолжалось веселье в Тэпкэне. Люди выходили с ружьями и стреляли в воздух, салютуя победе. Птицы, только что свившие гнезда, улетели от шума в горы и не возвращались, пока утомленные весельем тэпкэнцы не заснули.

Дождавшись ухода берегового припая, Айвангу отправился в Кытрын, чтобы узнать у районных деятелей, куда ему обратиться насчет протезов.

В Кытрыне стало многолюдно, как в настоящем городе. По улицам ходили люди в полувоенной форме, с орденами и медалями на груди – настоящие фронтовики. Они резко отличались от тех, кто провел военные годы в глубоком тылу.

Айвангу навестил Алима. Не прошло и трех лет со времени его женитьбы, а в тесной комнате уже ползало двое детишек – мальчик и девочка. Они были страшно шумливы и юрки, и казалось, что ребятишек у Алима больше, а Гальгана опять ходила беременная. Голос у нее стал тонкий и крикливый. Оба малыша еще тянули молоко из ее грудей.

Дети встретили Айвангу воплем восторга. Мальчик тут же попытался взобраться ему на плечи – Айвангу незаметно стряхнул его на пол, – а девочка поднесла к его глазам свою тряпичную куклу и потребовала, чтобы он поцеловал это невероятно грязное и замусоленное чудовище без носа и глаз.

– Мать, убери своих детишек! – крикнул Алим.

Айвангу не хотелось стеснять друзей, но уходить уже было поздно. Закон гостеприимства гласит: если приезжий ушел, значит он оскорбил хозяев.

Утром Айвангу пошел в райисполком. В большой приемной на стульях сидели ожидающие. Многие держали в руках и под мышками папки, завязанные черными тесемками.

– Вы к кому? – спросила Айвангу девушка, восседавшая перед огромной пишущей машинкой.

– К председателю, – ответил Айвангу и пристроился в углу, прислонившись спиной к стене.

В приемной напряженно и чинно помалкивали, как будто за дверью, обитой черным дерматином, лежал покойник. Айвангу вздрогнул, когда застучала огромная пишущая машинка. Невольно подумалось, что именно так стреляет пулемет.

Время от времени кто-то входил в кабинет председателя, кто-то выходил. Так же тихо и незаметно восполнялось освободившееся место в приемной.

– Ваша очередь! – девушка ткнула пальцем с красным ногтем в сторону Айвангу.

Айвангу смутил красный, как будто только что окунутый в кровь, ноготь. Вырос ли он сам по себе или девушка его раскрасила?

– Ваша очередь! – с ноткой нетерпения повторила секретарша.

Айвангу заковылял к двери. За большим письменным столом, к которому буквой «Т» был приставлен еще длинный стол, сидел Пряжкин. Айвангу эта обстановка показалась очень знакомой. Он даже вспомнил, где видел ее, – на большой картинке в журнале: там точно так же стояли столы в кабинете Сталина в Кремле.

– Здравствуй, герой! – громко поздоровался Пряжкин. – Какими судьбами?

– Мне нужно поговорить о ногах.

– Тогда ты попал не по адресу, – ответил Пряжкин. – В больницу тебе надо.

– Выслушайте меня, – взмолился Айвангу. – Только вы сможете помочь.

Айвангу начал рассказывать о своей мечте ходить, как все люди. Он видел протез у радиста полярной станции, и тот уверял, что и Айвангу можно сделать такие ноги – нужно только подождать до конца войны.

– Я терпеливо ждал. Отдавал своих песцов в фонд обороны, я тоже воевал, помогал. Я хочу стоять!

Пряжкин, казалось, был растроган. Он в каком-то замешательстве оглядел Айвангу и вышел из комнаты. Через полминуты он вернулся.

– А теперь рассказывай, как дела в вашем колхозе.

– Наши охотники обрадовались было, что окончились военные занятия, но, оказывается, предстоит еще война с Японией.

– Война с Японией уже началась.

– Как началась? – Айвангу удивился.

– Вот так – началась, – просто ответил Пряжкин, как будто речь шла о чем-то обыденном и очень привычном. – Не волнуйся, я думаю, что она скоро кончится.

В дверь постучали.

Айвангу обернулся и вскрикнул от удивления. Перед ним стоял доктор Моховцев. Разумеется, не тот молодой парень, который лечил Айвангу и рыдал над телом умершего друга. У этого Моховцева были длинные, рыжеватые, будто опаленные огнем, усы, лицо прорезали морщины, а левая рука… Вместо левой руки беспомощно болтался пустой рукав гимнастерки. На груди у Моховцева висели ордена и медали и было нашито несколько красных полосок.

– Айвангу! – закричал доктор и бросился обнимать его. – Вот ты какой стал!

– Он у нас герой! – гордо сказал Пряжкин. – Всех добытых песцов сдавал в фонд обороны. Получил личную телеграмму от Верховного Главнокомандующего.

– Молодец! – восхитился Моховцев. – Между прочим, я всегда верил в тебя.

– Теперь он хочет новые ноги, – сказал Пряжкин.

– Протезы хочу, – пояснил Айвангу.

– Ну, пошли ко мне, поговорим.

Айвангу вошел в знакомый кабинет. Та же мебель, выкрашенная белой масляной краской, большой зеленый будильник с тем же громким тиканьем. Только Моховцев и Айвангу постарели по сравнению с вещами, которые здесь находились.

– А у вас много орденов!

– Вот наградили, – Моховцев вздохнул. – Дай-ка мы с тобой попьем чайку. Настоящего, нашего, чукотского. И заодно о твоем деле поговорим.

Моховцев принес чайник, какие-то медицинские стеклянные банки вместо стаканов. Стенки банок были прозрачные, и докторский чай казался в них особенно красивым на цвет.

– Ну, а теперь о себе, как жил, что делал?

Айвангу рассказал о себе в нескольких словах и сам удивился, как мало он, в сущности, прожил. Ему всегда казалось, что детство и юность у него далеко позади к пережито столько, что иному хватит на всю долгую жизнь.

– Скромно, скромно, молодой человек, – сказал доктор Моховцев. – Должно бь;ть, тебе было совсем просто и легко охотиться, добывать песцов. Так же просто, как и тем, у кого здоровые ноги? Я слышал, что ты одолел даже умку.

– Не совсем уж так просто, – задумчиво ответил Айвангу. – А вы как воевали? Наверно, интересно…

– Ты так думаешь, молодой человек? – иронически спросил Моховцев. – Поверь мне, что война это такая штука, что даже про себя вспоминать о ней неприятно. Видишь? – он покосился на свой пустой рукав.

– Но все же вы побывали в новых городах, видели разных людей.

– Дорогой мой земляк, – глухо ответил Моховцев, – за всю войну я редко видел целого человека. И целых городов тоже не видел. Ленинград…

– Вы были в Ленинграде? Значит, вы видели Калинкин мост? А может быть, вы встретили девушку по имени Татьяна? Невесту нашего радиста Ронина? – перебил его Айвангу.

– Друг ты мой, – с улыбкой сказал Моховцев, – не видел я Калинкина моста и даже не знаю, где он в Ленинграде находится.

– Как же так? – растерянно пробормотал Айвангу. – Это знаменитый мост. О нем писал Достоевский.

– Вот ты какой образованный! – Моховцев засмеялся. – Видишь, Ленинград – огромный город. До войны в нем жили миллионы людей. А территория у него такая… Словом, представь себе, что отсюда по всему заливу до Нунямо стоят дома, – вот такой большой Ленинград… И Татьяну не мог я увидеть. Много народу защищало город. А с твоим делом договоримся так: я спишусь со своими друзьями из Владивостокского госпиталя, все им обрисую, как нужно, получу ответ, и тогда будем хлопотать, чтобы тебя отправили в военный госпиталь. А пока поезжай домой и жди вестей от меня…

Айвангу опустил голову. Конечно, он не надеялся, что ему сразу дадут протезы, но все же… Ждать – это так долго!

– Не вешай носа, Айвангу! – весело и громко сказал Моховцев. – Я тебе обещаю сделать все, что от меня зависит. У меня настоящие друзья – фронтовики. Они не откажут, но потерпеть придется.

– Хорошо, доктор. – Пересилив себя, Айвангу улыбнулся. – Подожду.

В Тэпкэне знали, что Айвангу уехал хлопотать об искусственных ногах. И когда увидели, что он сошел с вельбота, как обычно, на коленях, проводили его сочувственными взглядами.

Дома Раулена жалостливо спросила:

– Ты устал, Айвангу?

Конечно, ей хотелось задать совсем другой вопрос, но стоит ли спрашивать – и так все понятно.

Потянулись томительные дни ожидания. Айвангу боялся уезжать далеко из Тэпкэна: а вдруг в его отсутствие придет письмо от доктора Моховцева?

…Из бухты Гуврэль на рейд Тэпкэна пришли суда – буксирный пароход «Водопьянов», гидрографическое судно «Темп», доживающая свой век парусно-моторная шхуна «Гавана». Они были загружены подтаявшим и подмокшим сахаром и плесневелой мукой. Говорили, что в других селениях рады и этим продуктам.

…Громук зарезал одну из свиней. Точнее, застрелил из винчестера, потом пырнул ее ножом, выпустил кровь из раны в большой эмалированный таз. Все селение, включая малых детей и стариков, смотрело на этот странный способ добычи зверя.

Механик полярной станции принес паяльную лампу, и запахло паленым. Громук был озабочен, а его жена суетилась, уносила то таз, наполненный кровью, то ведро с потрохами.

Вечером на полярной станции, на маяке и в школе жарили свинину. На сковородках шипело сало, пахло новым мясом. Собаки облизывались, а люди вспоминали мешки с вермишелью, которые скормил свиньям Громук.

…Потом умер Гэмалькот. Он упал в воду и захлебнулся. Старик окончательно выжил из ума, доставлял массу хлопот своим родным, и те облегченно вздохнули, проводив его к месту вечного упокоения с необычной торжественностью. Целый день шел поминальный пир, было съедено две оленьи туши и выпита бутылка водки, добытая неизвестным путем обрадованными сыновьями бывшего владельца вельботов Тэпкэна.

…По радио сообщили, что американцы сбросили бомбу необыкновенной силы. Говорили, исчез с лица земли огромный японский город Хиросима. Никто не обратил особого внимания на это сообщение. Сколько за войну было городов уничтожено, сколько людей убито, сожжено, закопано живьем в землю!.. Новое оружие? Сколько нового оружия появилось за годы войны! Люди научились делать искусственные ноги, руки, глаза – вот это интересно!

…Лев Васильевич и Пелагея Калиновна уезжали в отпуск. Первый отпуск за многие годы. Они ехали в Ленинград, где у них были родные. Остался кто-нибудь там в живых, они не знали. Поэтому в их глазах не было той радости, которая бывает у людей, возвращающихся в родной город после многолетнего отсутствия.

События, казалось, проходили мимо Айвангу – он все ждал письма, от доктора Моховцева. Порой ему хотелось все бросить и поехать самому во Владивосток, в сторону теплой земли, где отгремела война, где люди научились делать искусственные ноги.

Уже побелели вершины сопок, а письмо все не приходило.

Айвангу понемногу успокоился: видно, так и придется ему доживать на коленях.

Однажды он вырезал ремень из прокисшей, приготовленной особым способом кожи. Другой, склизлый конец держал Алеша. Изредка Айвангу посматривал на сына и в который раз убеждался – Алеша прав: он таки сын Рахтуге. Все резче проступали у него черты чужого лица, появлялись чужие привычки. У Айвангу нет детей. Несколько лет назад Раулена несла кожаный мешок с моржовым жиром, присела рядом с ямой-хранилищем и охнула – у нее случился выкидыш.

Даже глубокий вздох неуместен, когда имеешь дело с такой тонкой работой. Чуть повел в сторону остро отточенным ножом – уже линия не та.

– Айвангу! – вдруг позвал сын.

Все попытки заставить Алешу называть его, Айвангу, отцом, оказались безуспешными. Алеша каждый раз путался, смущался и краснел.

– Сынок, что ты хотел сказать? – Айвангу медленно отложил нож – надо передохнуть.

– Смотри, самолет летит!

Невысоко, над залагунными холмами, летел самолет, издали похожий на насекомое. Вскоре послышался шум его мотора.

– К нам летит, – определил Айвангу и бросил в ведро остаток кожи. – Может, почту привез?

Летом самолеты в Тэпкэне садились далеко от ееления, на конце косы. Но этот самолет, сделав круг над ярангами, устремился на зеркальную гладь воды.

– Летающая лодка! – закричал Алеша и побежал на берег.

Самолет скрылся в тучах брызг и, освободившись от них, бросил якорь у полярной станции. Летчиков увели к себе полярники, в сельсовет понесли мешок с почтой. Айвангу поковылял туда.

– Поищите для меня письмо, – попросил он.

– Да нету ничего, – сообщили ему, перебрав по одному все конверты. – Хочешь, сам посмотри.

Айвангу внимательно перебрал всю почту и ничего не нашел для себя.

– Айвангу, тебя летчики ищут! – услышал он голос сына.

– Зачем я им понадобился? – глухо спросил Айвангу.

– Вы товарищ Айвангу? – обратился к нему вошедший за Алешей высокий светловолосый парень в кожаной куртке. – Готовьтесь. Приказано вас взять на борт и доставить в Кытрын, к доктору Моховцеву.

От неожиданности Айвангу даже в лице изменился. Летчик понял его волнение по-своему и спросил:

– Боитесь на самолете лететь? Не страшнее, чем на трамвае.

– Я и на трамвае никогда не ездил, – уже с радостной улыбкой ответил Айвангу.

Айвангу провожал весь Тэпкэн. Он был не только первым человеком, который так далеко уезжал из родного селения, но и первым, поднявшимся в небо.

11

Земля с высоты просматривалась очень далеко, виднелись реки, ручьи, озера, дальние горы. Самолет сделал крутой вираж, и под крылом показался Тэпкэн – древнее поселение морских охотников. С BblC0TbI оно производило довольно жалкое впечатление. По сравнению с огромным простором, открывшимся вокруг, Тэпкэн выглядел беззащитным и заброшенным.

Один из летчиков прокричал:

– Красиво!

Айвангу молча кивнул.

– Не страшно?

Айвангу снова помотал головой. Только в эту минуту он удивился, что ему совсем не страшно. Он мог сколько угодно смотреть на землю; голова не кружилась, и не было ощущения той сладкой взволнованности, когда летишь высоко над землей.

Самолет как будто разостлал перед Айвангу землю, по которой он ездил на собаках, ходил на вельботе. Под крылом проносились знакомые мысы, лагуны, холмы, горы и перевалы. Слева блестел океан – огромный, какой-то выпуклый, сливающийся вдали с небом, – по нему льдинами плавали облака.

Потом земля качнулась, и у Айвангу замерло сердце. Залив Кытрын мчался навстречу самолету, и только тогда, когда почувствовал удар поплавков летающей лодки о воду, Айвангу сообразил, что самолет просто снижался.

Айвангу встретил доктор Моховцев. Он повел его в больницу и поместил в палату выздоравливающих.

– Побудешь здесь до прихода парохода. Нужно сделать анализы… Не бойся, мы тебя не будем считать больным. Можешь ходить по поселку.

Айвангу не замедлил воспользоваться разрешением доктора. В первую очередь он посетил типографию. За наборной кассой вместо Алима стоял другой человек. Редактор был тот же, такой же рыжий и пьяный. Он взглянул мутными глазами на Айвангу и пробормотал:

– Еще один фронтовик…

– Где Алим? – спросил у него Айвангу.

– Заболел Алим. В больнице он.

Айвангу поспешил обратно.

– Что так быстро? – удивился доктор Моховцев.

– Мой друг Алим – наборщик, оказывается, тут лежит.

– В первой палате. Переоденься в больничное и можешь навестить друга.

Алим лежал у окна. На белой подушке резко выделялось его длинное, худое, будто покрытое типографской краской, лицо. Большие глаза блестели, как у нерпы.

– О, Айвангу! – тихим возгласом встретил он друга.

– Это я пришел. – Айвангу поздоровался и присел на стул, стоящий у кровати.

– А я заболел, – как новость сообщил Алим. – Легкие мои пропитались свинцовой пылью от шрифта. Я кашляю, а слюна у меня черная, не такая, как у других больных.

Алим говорил с улыбкой, словно гордился тем, что его болезнь не такая, как у всех.

– Поправишься, – бодрым фальшивым голосом утешил Айвангу. – Все поправляются. Уверен – повезет тебе.

Алим часто кашлял и наклонялся с кровати, чтобы сплюнуть черную мокроту.

– Алим умрет? – спросил напрямик доктора Айвангу.

– Ему очень плохо, – задумчиво сказал Моховцев. – Он примерно в таком же положении, в каком был Конников. Ты помнишь его?

Айвангу молча кивнул головой: Конников умер…

– Неужели ничего нельзя предпринять? Почему делают искусственные ноги, а легкие заменить не могут? Они человеку нужнее. Без ног еще можно жить.

Моховцев сидел на белом стуле, в халате, большой, тяжелый, вдоль его туловища свешивался пустой рукав.

– Война, – медленно произнес он. – Может быть, за это время врачи научились бы лечить туберкулез, а вот пришлось заняться руками и ногами… Алиму не повезло…

Пришел пароход «Анадырь», и Айвангу распрощался с Алимом. На Айвангу были офицерская шинель, подаренная доктором, гимнастерка и галифе; на голове вместо малахая – пилотка.

– Ты как настоящий фронтовик, – невесело пошутил Алим.

На пароходе к Айвангу отнеслись бережно и ласково, полагая, что ноги он потерял на фронте.

Кок помог Айвангу подшить шинель так, чтобы она не волочилась по палубе. Капитан поместил его в соседней со своей каюте и часто заходил осведомиться, как он себя чувствует. Айвангу был растроган.

На рейд Владивостока прибыли рано утром. После того как выполнили все формальности, вошли в гавань и пришвартовались к стенке, рядом с огромными портальными кранами. Русские пассажиры, приехавшие с севера, устремились к широкому трапу. Ласковыми повлажневшими глазами они смотрели на покрытые зеленью сопки, на одетые листвой деревья.

– Как тепло! – радовались они.

Действительно, было очень тепло, а в шинели прямо-таки жарко. Айвангу взвалил на плечи немудреный дорожный мешок, тоже подаренный доктором Моховцевым, и вышел из ворот порта. В руках у него была бумажка с адресом главного военно-морского госпиталя.

На площади, куда выходили фасады морского и железнодорожного вокзалов, стояли женщины и продавали воду.

– Солдатик, водички?

– Сколько стоит? – осведомился Айвангу, зная, что здесь все, даже вода, продается.

Попив подслащенной сахарином воды, Айвангу медленно двинулся по тротуару, огибавшему площадь. Подкатил трамвай, но Айвангу не сел – лучше пройтись пешком: так все интересно и необычно.

Айвангу скоро вспотел, гимнастерка прилипла к телу. Он остановился, стянул с головы пилотку и вытер лицо. Людской поток растекался мимо него, и, странное дело, почти никто не обращал внимания на безногого.

Нет, вот один остановился, пошарил у себя в кармане и что-то кинул в пилотку Айвангу. Трешка! Ему бросили три рубля. Какая-то старушка замедлила шаг, проделала над Айвангу странные движения рукой, и на жарком солнце блеснула монета.

Что это такое?! А старушка даже сделала над ним русские шаманские движения! Айвангу испугался. Он поспешил из оживленного перекрестка, держа пилотку в руках. Куда денешь деньги? Люди, которые кинули ему милостыню, смешались с многоликой толпой.

Впереди мелькнула фигура милиционера. Айвангу кинулся к нему.

– Где госпиталь?

– Какой госпиталь?

Айвангу показал бумажку.

Милиционер подробно объяснил ему, как туда проехать.

Кто-то уже позаботился об Айвангу, потому что солдат в проходной встретил его как старого знакомого и повел в штаб. По большому двору гуляли раненые. Бинты, бинты, бинты. На головах, на руках, на ногах… Многие на костылях, в колясках, точь-в-точь таких, в какой Айвангу ездил в Кытрыне, когда доктор Моховцев отрезал ему ноги.

Айвангу принял полковник Горохов, чем-то похожий на доктора Моховцева. Айвангу сразу же проникся к нему доверием и показал три рубля и двадцать копеек, которые ему подали.

– Что мне делать с этими деньгами?

– Как что делать? – не понял полковник.

Айвангу с грустью поведал, как в его пилотке оказались деньги. Полковник расхохотался.

– В шестое отделение! – скомандовал он.

На следующий день полковник Горохов пришел в палату, в которой лежал Айвангу.

– Мы тебя поставим на ноги, – сказал он, – но не думай, что это легко. Ты долго ходил на коленях, и у тебя произошли изменения в костях. Видишь, какую мозоль ты нарастил? Будет больно, трудно, но на ноги встанешь… Тебе очень хочется этого?

Айвангу молча кивнул.

Вскоре явился протезный мастер и снял мерку. Айвангу с нетерпением ожидал его возвращения, потом не выдержал и отправился в штаб к полковнику Горохову.

– Сразу видно, что не знакомы с военной дисциплиной, – сказал ему молодой капитан.

Айвангу пригляделся и с удивлением обнаружил, что перед ним молодая и очень красивая женщина.

– Идите обратно в палату и ждите.

Почти все, кто лежал в военном госпитале Владивостока, получили раны в короткой войне с Японией. Многие прошли всю войну с Германией, побывали в дальних европейских городах, лишь Чукотка для них оставалась сном, приснившимся в школьные годы. Они жадно расспрашивали Айвангу о жизни чукчей и эскимосов.

Парень, закованный в гипс, иронически восхищался:

– Во живут люди! Далеко, холодно и не очень сытно. В госпитале никто не хвастался боевыми заслугами: ни один человек не вспоминал войну, а если и вспоминал, то ругал ее всякими недобрыми словами.

Наконец принесли протезы и прицепили к культяпкам Айвангу. Он сидел на кровати и боялся встать. Десятки глаз с напряжением следили за ним. Шумная палата примолкла, слышалось жужжание мух, сбившихся в клубок возле электрической лампочки на потолке.

– Давай-давай! – подбадривал его парень в гипсе.

– Осторожнее! – только и успел выкрикнуть Горохов.

Айвангу с грохотом повалился на пол. Ему показалось, что кости его ног обломились. Острая боль пронзила его, как раскаленная гигантская игла.

На помощь к нему со всех сторон кинулись товарищи по палате. Горохов поднял руку и спокойно сказал:

– Отставить!.. Айвангу, встаньте и сядьте на койку! Вот так. Лицо разбил? Ничего. С сегодняшего дня никто не должен тебя поддерживать и помогать. Сейчас принесут костыли. Будет больно – терпи. Кровь будет – терпи. Если, конечно, хочешь ходить… Ну, как? Учти, что ты не один раз и не два раза вот так упадешь. А может быть, и посильнее расшибешься.

– Я буду стоять! – прохрипел Айвангу и, сжав зубы, повалился на кровать.

Потянулись дни упорных и мучительных тренировок. Порой Айвангу казалось, что его ноги немного укоротились от бесчисленных ссадин и кровоподтеков. Все тело было в синяках. Не помогали даже костыли. Айвангу падал и поднимался, и снова падал и поднимался.

– Трудно? Больно? – изредка спрашивал полковник Горохов.

Айвангу молчал.

– Хочешь стоять?

– Я буду стоять! – упрямо твердил Айвангу.

Он просыпался от ноющей боли и не спал до утра. Раньше он и представить себе не мог хотя бы малой доли тех страданий человека, который хочет встать на ноги. Видимо, легче было научиться обезьяне прямо ходить, чем сделать это человеку Айвангу.

Иногда в голове появлялась предательская мыслишка: «А не бросить ли все это и вернуться в Тэпкэн?» Никто не будет смеяться над ним: он своим трудом завоевал уважение людей родного селения, он даже победил умку – белого медведя…

Прошло два месяца. Задули холодные осенние ветры и погнали по дорожкам госпитального парка желтые листья. По стеклам забарабанили тугие холодные струи дождя, редели в палате люди: война отгремела, пушки и винтовки умолкли. Оставались только тяжелораненые, которым требовалось длительное лечение.

За это время Айвангу научился только переступать на протезах, да и то с помощью костылей. Тогда-то он и услышал первую похвалу из уст полковника Горохова:

– Видишь, пошло дело.

Потом, уже лежа в постели, Айвангу подумал, что полковник сказал это с иронией, и загрустил. Он продолжал ежедневные тренировки, но без былого увлечения. Полковник сразу заметил это и позвал его к себе в кабинет.

– По дому соскучился? – спросил он.

– Да, – коротко ответил Айвангу.

– Если тебя отпущу, с радостью поедешь?

– Да…

– Я думал, что ты сильнее. Я в тебя верил, – с разочарованием произнес полковник. – Ты сделал первый, самый трудный шаг – и вдруг скис.

– А что – разве получается?! – взволнованно воскликнул Айвангу.

– Даже очень получается. Повторяю: у тебя такой случай, когда большинство не может ходить на протезах. Вот так… Считать, что разговора о возвращении не было?

– Считать! – Айвангу повеселел.

С этого дня и пошло. На деревьях облетели листья, усыпав дорожки парка, потом их занесло снегом, таким же мягким и пахнущим морской водой, как и снег в Тэпкэне.

Однажды Горохов принес Айвангу телеграмму. Он развернул ее и прочел: «Поздравляем наступающим праздником ждем целуем Раулена Алеша». Кто же это надоумил их послать телеграмму? Ведь Раулена почти неграмотна, а написала слова, которые Айвангу читал только в книгах – «поздравляю», «желаю», «целую». Он пытливо поглядел на полковника Горохова. Доктор смотрел в окно, за стеклами которого падал густой, тяжелый снег.

После Нового года, когда Айвангу гулял в парке, к нему подошел Горохов и взял у него костыли. Вместо них он подал палку. Айвангу вцепился в палку, но не удержался, упал в снег… Поднялся… Еле доковылял до дерева и прислонился, подумав: «Как хорошо, что есть деревья».

С того дня вся тяжесть тела давила на культяпки, упирающиеся в гнезда протезов. Опять начались страшные боли, кровь и страдания…

И все же ранней весной, когда снег набух влагой, Айвангу прошел из конца в конец аллею парка, ни разу не прислонившись к дереву.

Это была настоящая победа! Он огляделся вокруг. Жаль, что никто не видел… Нет, вон чья-то фигура в окне! Да это же доктор Горохов! Должно быть, он всегда оттуда следил за Айвангу. Почему же раньше не приходило в голову посмотреть вверх? Но как же он мог поднять голову, если все его внимание было занято собственными ногами.

Айвангу самостоятельно поднялся по лестнице и постучал в кабинет доктора.

– Больной Айвангу явился! – доложил он так, как докладывали полковнику солдаты.

– Вольно! – скомандовал полковник. – Садись.

…С первым пароходом Айвангу отправился домой. Перед уходом он попрощался с деревьями в госпитальном парке. Жаль, что нет на Чукотке таких великанов, чем-то похожих на людей. Словно утешая, они поддерживали его своими стволами. Прощайте, зеленые друзья!

Горохов обрядил Айвангу в свой полковничий мундир со следами погон на плечах. Приятно поскрипывали на ногах новые хромовые сапоги, сшитые по заказу. На голове вместо пилотки военная фуражка с лакированным козырьком. Айвангу оглядел себя в большое зеркало. На него смотрел военный человек с тростью в руке. Из-под фуражки выбивались седые волосы.

– А ты, Айвангу, красивый парень, – сказал Горохов и на прощанье поцеловал его трижды, по-русски.

Поздно ночью прошли пролив, отделяющий Сахалин от Японии. В темноте мерцали разноцветные огоньки военных кораблей, гудели самолеты, путая своими огнями очертания созвездий.

Ночи поначалу были теплые, душные. За кормой горел пенный след. Потом стало прохладнее. У берегов Камчатки попали в шторм.

Айвангу целыми днями стоял у лага – прибора, отсчитывающего пройденное расстояние, заходил в кают-компанию и сверялся по карте, сколько осталось до берегов Чукотки. Иногда он поднимался на ходовой мостик.

Капитан знал его историю, а остальные, принимая Айвангу за отставного военного, обращались к нему почтительно: «товарищ командир».

Наступила последняя ночь перед Тэпкэном. Вчера он сошел на берег в Кытрыне, побывал у доктора Моховцева, навестил вдову наборщика Алима. На Гальгану жалко смотреть. Она осунулась, поблекла, за один год превратилась в пожилую женщину. На прощанье она тихо сказала Айвангу:

– А ведь я могла быть твоей женой…

Шуршит вода за бортами, тяжело ворочается винт за кормой. Если бы не туман, Айвангу давно увидел бы родные берега – ночи светлые. Он снова поднялся на ходовой мостик.

– Не спится, товарищ командир? – спросил рулевой.

– Не спится, – ответил Айвангу и посмотрел на большие часы на стене капитанской рубки. По циферблату бежала большая красная секундная стрелка. Было три часа ночи.

Айвангу присел в кресло и неожиданно уснул. Проснулся он как будто от толчка. Мутный рассвет вползал через широкие иллюминаторы. Над морем висел туман. Сирена потрясла сонный воздух, и Айвангу заметил, как с воды, оставив длинный след, поднялись утки. Он обрадовался им, словно близким родственникам.

– Смотрите, утки! – закричал он.

– Верно, утки, – согласился капитан.

– Это наши, чукотские, утки.

Капитан улыбнулся одними глазами, и Айвангу вдруг покраснел: что он говорит! Ведь утки-то везде одинаковые.

Через полчаса туман расступился, открыв скалу мыса Дежнева.

– Вот селение Нуукэн! – закричал Айвангу. – А там памятник Дежневу. Видите крест? Справа маяк… Здесь мы охотились.

Он попросил у капитана бинокль и не выпускал его до тех пор, пока пароход не бросил якорь на виду у селения Тэпкэн. К ним тотчас направился вельбот, до отказа нагруженный людьми. Казалось, вот-вот он перевернется. Айвангу еще издали узнал отца, Раулену и Алешу. У него перехватило горло, и он только помахал рукой. Капитан приказал спустить парадный трап, и Айвангу шагнул на первую ступеньку. Он спускался, слегка опираясь на тросточку. Земляки молча наблюдали за ним. Когда, Айвангу занес ногу над вельботом, десятки рук потянулись к нему, приняли его и бережно опустили на сиденье.

– Етти, Айвангу! Приехал! – понеслось отовсюду.

– До свидания, Айвангу! – крикнул капитан в мегафон.

Раулена смотрела на мужа восторженными глазами. Сэйвытэгин, сидевший на корме, все отворачивался назад, как будто что-то высматривая в море.

Вельбот ткнулся носом о береговую гальку, и Айвангу впервые за много лет шагнул, как все люди, навстречу толпе.

– Айвангу! – услышал он рвущий сердце вскрик.

По косе, раскинув руки, бежала Росхинаут.

– Сынок мой! Ты стоишь на ногах! О Айвангу!

12

В родном селении Айвангу все умиляло и вызывало душевное волнение. Он гладил руками закопченные деревянные стойки яранги, ходил на берег моря и подолгу смотрел на вельботы, маячившие в морской дали: с наслаждением вслушивался в привычный говор.

Однажды Раулена посмотрела на него пристальнее, чем обычно.

– Ты стал какой-то другой.

– Это потому, что я хожу прямо! – отшутился Айвангу.

– Нет. – Раулена решительно мотнула головой. – Теперь у тебя глаза другие и даже разговор иной…

Айвангу и сам чувствовал в себе какую-то перемену. Но если бы кто-нибудь спросил, в чем она заключается, он бы не объяснил.

В Тэпкэне тоже многое изменилось: приехали новые люди – директор школы – бывший офицер, новый начальник полярной станции, учителя – все больше молодые.

Председателем колхоза по-прежнему оставался Сэйвытэгин. У него появился бухгалтер – высокий красивый парень Морозов. Он потребовал себе квартиру. Сэйвытэгин с трудом договорился, чтобы требовательному бухгалтеру дали комнату в учительском доме.

Морозов организовал волейбольную команду. Молодежи понравилась эта игра, и каждый вечер на площадке возле школы происходили жаркие схватки. Айвангу смотрел на игру и думал о том, что, будь у него настоящие ноги, он тоже бы побил по мячу крепкими ладонями.

Кто-то догадался поставить возле площадки длинные деревянные скамьи, и теперь охотники ходили уже не к большим священным камням, а на спортивную площадку и там, следя за игрой, обсуждали свои дела.

Последняя новость Тэпкэна особенно горячо обсуждалась всеми: и мужчинами и женщинами, – пекарь Пашков объявил, что он намерен в ближайшем будущем жениться. Сначала решили, что он кого-то ждет с материка – так часто бывало в Тэпкэне: ходит кто-то в холостяках, и вдруг к нему приезжает жена, да еще с детьми. Но пришел пароход, и никто не приехал в каморку рядом с пекарней, а Пашков все ходил с загадочным видом и пристально посматривал на одиноких женщин, интригуя и смущая их.

Постепенно Айвангу снова втянулся в жизнь родного селения. Он охотился на вельботе и даже загарпунил моржа; ловил рыбу в Пильгыне и часто в разговорах вспоминал о городе Владивостоке, в котором растут огромные живые деревья. Слушатели поразились, узнав, что бедно одетая старуха проделала над Айвангу шаманские движения.

Кавье тоже слушал Айвангу, загадочно усмехался и, наконец, объявил, что пора коммунистам поговорить о колхозных делах, песцовом промысле.

Собрание шло, как обычно, по порядку, поговорили обо всем, как вдруг Кавье потребовал внимания и, глянув на запертую дверь, тихо произнес:

– Обсуждается поведение Айвангу.

Все заинтересовались, насторожились и притихли.

– Вы знаете, товарищи, как советская власть помогает народам Севера, – продолжал Кавье. – Наш земляк, товарищ инвалид Айвангу, долгое время ходил на коленях. Советская власть помогла ему выпрямиться во весь рост. Целый год лечился он во Владивостоке. Вернулся и теперь утверждает, что там полно бедно одетых людей, люди прямо на улицах крестятся, значит, веруют в бога. Нас призывают к бдительности – граница рядом. Вот почему у меня есть предложение обсудить поведение товарища Айвангу.

– На каком основании он носит военную форму? – подал голос Громук.

Председательствующий, новый начальник полярной станции, попросил слова.

Он говорил о происках империалистов, о близости границы с Америкой и о том, что сказал Черчилль в Фултоне.

– Мы должны быть начеку, – закончил он свою речь. Выступление Кавье обожгло Айвангу, как кипяток, и сразу припомнилось все: и как Кавье отобрал у него Раулену, как он прятал за портрет Ленина шаманские амулеты, как вместе с другими ел ворованное американское продовольствие… Айвангу стоило больших усилий взять себя в руки.

– Я скажу, – с трудом произнес он. – Кавье немного ошибся. Я не говорил о том, что во Владивостоке много нищих. Я сказал, что меня приняли за нищего – только и всего. Также он слегка преувеличил число верующих: я видел только одну старушку… Пусть Кавье лучше скажет, какие амулеты он хранит дома за портретом Ленина…

Что тут поднялось! Кавье вскочил и начал орать на Айвангу, обвиняя его во лжи. Пусть придут и проверят – у него нет ни одной шаманской вещи! А бубен у него сохранился, потому что партия поощряет развитие национального искусства. Громук тоже бесновался: Айвангу оскорбил память вождя, изобразив его чукчей. Айвангу оклеветал Кавье, обвинив его в воровстве американских продуктов.

Среди русских коммунистов поднялся спор. Чукчи сидели молча. Только Кавье тяжело дышал и изредка повторял:

– Клевета!

– У меня есть предложение, – сказал председательствующий. – Объявить товарищу Айвангу строгий выговор за потерю партийной бдительности и оскорбление секретаря парторганизации нашего уважаемого товарища Кавье.

Все проголосовали «за». Даже Сэйвытэгин.

Сгорбленный, недоумевающий, вышел Айвангу с собрания. Он решил ехать в райком искать справедливости.

В Кытрыне стучали топоры и пахло свежим деревом. В памяти Айвангу возникла знакомая песня, которую много лет назад пел в Тэпкэне русский плотник:

Ах ты, душенька, красна девица,

Мы пойдем с тобой, разгуляемся!

Плотник тот был рыжий, большой и красивый. Волосы у него напоминали древесные стружки.

И здесь работали топорами молодые солдаты. Они возводили новое здание райисполкома, а вдали, там, где затерялись мелкие куличьи озера, тарахтели бульдозеры, сбривая ножами кочки и бугры: строился новый аэродром. В палатках жили чукчи и эскимосы, завербованные на стройку. Каждое утро их будили автомобильные гудки.

Айвангу решил пообедать в поселковой столовой. Он сел за стол, покрытый клеенкой, и поманил к себе подавальщицу, в которой узнал Гальгану.

– Ты здесь работаешь?

Гальгана молча кивнула, взяла талоны и так же молча подала еду.

– Отчего ты такая сердитая?

Вместо ответа Гальгана рукавом вытерла слезы.

– Что с тобой? – спросил Айвангу. – Кто-то обидел тебя?

– Ничего, ничего, – Гальгана проглотила слезы.

– Я приду к тебе после работы, – шепнул Айвангу. В коридоре райисполкома Айвангу встретил Пряжкина.

– Эх, Айвангу, Айвангу! – выслушав его рассказ, покачал головой Пряжкин. – Когда ты станешь взрослым человеком? И все твоя несдержанность. Смотри, сколько ты успел натворить. Из вождя чукчу сделал, – Пряжкин загнул один палец. – Черт знает, что наговорил на Громука и Кавье, будто они воры, – загнул второй палец. – А теперь еще это. – Пряжкин поцокал языком и в утешение добавил: – Пойдем в райком. Кстати, там работает твой знакомый.

В кабинете первого секретаря райкома за столом сидел Белов. Он поднял голову и несколько минут оторопело смотрел на вошедшего.

– Айвангу?

Он поспешно вышел из-за стола и обнял друга.

– Какой ты теперь! Настоящий мужчина! А ну, пройдись еще раз… Хорошо, молодец! Танцевать можешь?

– Выговор схлопотал твой друг, – поспешил сообщить Пряжкин.

– Ладно, на бюро разберемся, – Белов махнул рукой и бережно усадил Айвангу рядом.

– Рассказывай, как жил…

Беседа друзей длилась до вечера. Кто-то входил и уходил, Белов подписывал бумаги, что-то читал и, вырвав свободную минуту, возвращался на диван к Айвангу.

В этот день Айвангу так и не собрался к Гальгане, улучил свободную минуту только следующим вечером.

В старой квартире сказали, что Гальгана здесь давно не живет. После долгих расспросов Айвангу указали на домик, прилепившийся одним боком к холму. Когда-то в этом домике держали племенных собак. И хотя это был настоящий дом, производил он жалкое впечатление: окна наполовину забиты фанерой, форточка заткнута каким-то лоскутом, похожим на рукав старого ватника. Айвангу постучался в дверь. Кто-то на секунду высунулся и бросил:

– Стучитесь в другую.

Айвангу решил не стучать, толкнул дверь и вошел в тесный тамбур. За тонкой стенкой послышались голоса – мужской и женский. Айвангу распахнул дверь.

На широкой смятой кровати лежали двое: огромный одноглазый мужчина и рядом с ним Гальгана. Лицо у нее опухло, волосы спутались, под глазами чернота, как лунная тень от айсбергов. Она испуганно взглянула на Айвангу и слегка вскрикнула.

– Ты кто такой? – грубо окликнул вошедшего мужчина.

– Где твои дети? – спросил Айвангу Гальгану.

– В садике они, мои деточки, – пьяным голосом ответила Гальгана и заплакала.

– Перестань реветь! – крикнул мужчина. – А ты убирайся отсюда! Чего ходишь? Экимыл уйна!

– Не гони его! – закричала Гальгана. – Это друг моего мужа!

Одноглазый соскочил с кровати и схватил свою одежду.

– В таком случае я ухожу, – и бросился в дверь.

Гальгана была пьяна. Размазав по лицу слезы, она закричала на Айвангу:

– Ты зачем пришел сюда? Я не твоя жена! Бедный мой Алим. Он умер черный, как будто сделанный из моржовой кожи… А мне потом Пряжкин говорит: освобождай квартиру. Где жить, куда пойти? Еле взяли на работу в столовую… И комнатку эту дали. Ох, горько мне, Айвангу! Кому я теперь нужна такая?

– Не надо так говорить, – ласково сказал Айвангу. – Поспи немного, а потом поговорим.

Гальгана всхлипнула и закрыла глаза.

Айвангу сходил в магазин, купил там пачку сахара, хлеб и масло. Подумав, он взял еще и плитку прессованного чаю.

Оттуда он хотел было зайти в райком посоветоваться, как помочь Гальгане, но не решился: час уже поздний, и все, наверно, разошлись. Можно бы пойти к Белову домой, но еще неизвестно, как он отнесется к тому, что его беспокоят в нерабочее время. Вон Громук. Если охотники пришли поздно, сколько ни уговаривай, ни за что не разрешит открыть магазин. У него один ответ: «Мое время кончилось».

Жаль Гальгану. Если ее оставить здесь, она пропадет, и неизвестно еще, что будет с ее детьми. Такая молодая и такая несчастная!

У Алима же все родственники еще в двадцатых годах переселились на остров Врангеля. Куда такую на остров? Там охотятся, живут в ярангах, а Гальгана отвыкла от чукотской жизни.

С такими мыслями Айвангу подошел к дверям и услышал детские голоса. Это его обрадовало: значит, Гальгана взяла детей из сада. Он постучался и вошел. За столом двое чумазых детей ели кашу прямо из кастрюли. Третьего Гальгана кормила грудью.

Увидя Айвангу, Гальгана смущенно запахнула платье.

Живи она в яранге, ей и в голову не пришло бы стыдиться мужчины.

Айвангу оглядел комнату. Из всех углов выглядывала бедность и запустение. Видимо, здесь неделями не подметали и не убирали.

– Надо бы убрать немного, – сказал он с легким укором.

– Все некогда, – виновато оправдывалась Гальгана. – С утра бегу на работу. До работы надо ребятишек в сад, в ясли отправить. Вернешься, крутишься, крутишься… Покормить надо, заштопать одежду. Новую купить не на что, а старая все рвется и рвется. Трудно мне здесь. Уехала бы в селение, да некуда, – родители померли, ярангу снесли… в позапрошлом году ездила туда в отпуск, когда Алим был жив. Нету ничего.

Гальгана всхлипнула.

– Гальгана, ты не плачь… Поедем в наше селение, в Тэпкэн. Пока поживешь у меня, – неожиданно решил Айвангу.

Гальгана быстро утерла слезы.

– У тебя ведь жена.

– Неужели ты думаешь, что я тебя по старому обычаю хочу взять второй женой? – Айвангу усмехнулся.

– Нет, я так не думаю. Просто тебе будет трудно, тесно…

– Все будет хорошо, – ободрил ее Айвангу. – Я ведь живу с Рауленой и сыном в пристройке. В пологе же – только отец с матерью. Ну, согласна? Или тебе трудно вернуться в ярангу?

– Я тебя понимаю, Айвангу, – тихо промолвила Гальгана. – Очень я рада, но только… Что люди будут говорить?..

– Это их забота, а я должен о вас заботиться, потому что Алим был моим другом.

Сборы были недолги, и через два дня на попутной шхуне Айвангу и Гальгана с детьми отплыли в Тэпкэн.

– Большая семья, – уважительно сказал капитан, когда пассажиры заняли места в кубрике.

Гальгана только улыбнулась. Вообще в последние дни она только и делала, что улыбалась. Она даже как будто расцвела и похорошела.

– Ты еще очень красивая женщина, – сказал Айвангу, заставив ее густо покраснеть.

С приближением к Тэпкэну у Айвангу в душе росло беспокойство – как-то отнесется ко всему этому Раулена? О родителях Айвангу не беспокоился – они добрые и отзывчивые люди, но жена… А вдруг Гальгана проболтается, начнет вспоминать прошлое? Говорят, что женщины долго помнят это. А предупредить ее – значит обидеть.

В Тэпкэне принято встречать каждое приходящее судно. Но в этот день Айвангу показалось, что у прибойной черты собрались все жители селения.

– Это Гальгана, – опередил все вопросы Айвангу и громко сказал жене: – Она поживет у нас. У нее умер муж.

Раулена как-то боком глянула на Гальгану, но вещи перенести в ярангу помогла.

Дети Гальганы никогда не видели древнего жилища своих предков. Они с удивлением смотрели на горящий костер.

– А дом не сгорит? – спросил мальчик.

А девчушка захлопала в ладоши.

– В палатке будем жить!

– Это не палатка, а яранга, – поправил ее Алеша. – А вот тут наша комната.

Дети быстро сдружились, только у Раулены с Гальганой разговор никак не клеился. Они даже избегали смотреть друг на друга.

Гальгана давно отучилась от всего, что умеет делать женщина, живущая в яранге. Утром она долго разводила костер и так дула на огонь, что пепел разлетался по всему чоттагину.

Раулена ворчала, нисколько не заботясь о том, что Гальгана ее услышит. Айвангу отозвал жену в комнату и попробовал пристыдить жену.

– Ты ее защищаешь, как будто она твоя жена, а не я! – огрызнулась Раулена.

– Ты несправедлива, Раулена, – терпеливо убеждал ее Айвангу. – Я знаю, мне тоже было бы неприятно, если бы ты вдруг привела мужчину с тремя детьми в нашу ярангу. Но если бы ты сказала, что он муж твоей умершей подруги, я бы сделал так, чтобы в нашем доме никто не знал нужды.

Айвангу не мог без жалости смотреть, как ели мясо изголодавшиеся ребятишки. Но еще горше было видеть, что Гальгана чувствует себя неуютно в чужом жилище. Вместе с Рауленой она ходила разделывать добычу на берег моря. Неделю после этого она ничего не могла делать – порезала руки. Айвангу попытался пристроить Гальгану уборщицей на полярную станцию, но из этого ничего не вышло.

Как-то он разговорился с пекарем Пашковым. Айвангу пожаловался, что вот никак не может устроить на работу жену друга.

– Пришли ее в пекарню, – предложил Пашков. – Мне как раз утвердили помощника. Может быть, подойдет? Хотя хлеб по-настоящему может испечь только мужчина, но никто из чукчей не хочет ко мне пойти в ученики. Боятся, что ли, ответственности?

– Должно быть, так, – польстил пекарю Айвангу, обрадованный, что выход из затруднительного положения нашелся.

Дома он с радостью сообщил новость Гальгане и предупредил, что пекарь человек строгий.

– Я буду очень стараться.

На следующее утро, надев самое лучшее свое платье и повязав голову белым платком, она отправилась в пекарню. Вернулась она поздно, довольная, с большим пышным, еще горячим караваем.

– Понравилось тебе там? – спросил ее Айвангу.

– Очень! Пашков такой добрый человек, хорошо учит.

С того дня, как Гальгана пошла работать в пекарню, в яранге Сэйвытэгина установился мир. Раулена совершенно переменилась к Гальгане, и Айвангу заметил, что у них даже появились какие-то общие секреты.

13

Кончилось лето. Моржи собирались на лежбище. В селении запретили шуметь и стрелять, в особенности при южном ветре.

Айвангу теперь часто поднимался на высокую гору и оттуда наблюдал в бинокль, как у лежбищной косы кипела вода: огромные клыкастые животные вползали на гальку и, тяжело переваливаясь, искали себе место поудобнее.

В ярангах точили копья, чистили мясные хранилища – • увэраны. Возле каждого жилища женщины разостлали зимние пологи, зашивали дыры, меняли истлевшие куски оленьей шкуры. Возле ручья, на южных склонах холмов рвали крепкую, как моржовый ус, траву, набивали ею маты, связывали в пучки, чтобы обложить ими пологи.

Алеша собирался в школу. Мать сшила ему новую рубашку и штаны из черной материи. Росхинаут – кожаный портфель с четырьмя солнцами, вышитыми длинным белым оленьим волосом. Мальчик бесконечно радовался и накануне первого школьного дня был так возбужден, что Айвангу стоило больших трудов его остричь. Стрижка производилась старинным чукотским способом. Точнее, это было бритье головы охотничьим ножом. По собственному опыту Айвангу знал, что это очень больно. Трещали волосы, падая под ноги, но мальчик стойко терпел. Он только сказал, когда освободился из-под ножа:

– Говорят, ножницами не так больно.

– Но не так красиво, – возразил Айвангу, любуясь гладкой, как у нерпы, головой сына.

Алеша пришел из школы, преисполненный важности. Он устало кинул портфель на бревно-изголовье и сказал:

– Уроки кончились.

– Что ты говоришь! – удивился Айвангу. – Устали?

– Устали, – вздохнул Алеша. – Много вопросов задавал учитель, спрашивал, кто родители, как фамилия.

– Ну, и как ты ответил?

– Я сказал, что у меня русское имя Алеша, а фамилия Айвангу.

Айвангу почувствовал, как дрогнуло его сердце, но он сдержался и не выдал своего волнения.

Моржей на лежбище били ранним морозным утром, когда трава на склонах гор, по которым охотники спускались на косу, занятую клыкастым зверьем, стала ломкая, а вся земля твердая как камень. Мох царапался и отставал от скал, как ржавчина. Айвангу издали наблюдал за боем, сидя на окаменевшей от холода кочке.

Солнце вышло из-за туч, и кровь ярко заблестела на мокрой гальке. Моржи наползали друг на друга, стремясь скрыться от острых копий в воде. Над косой висели глухой моржовый стон и тяжелый запах теплой крови, смешанной с тонким студеным ароматом соленого льда.

Стекла бинокля то и дело запотевали; наплывал туман, и тогда в серой полумгле трудно было отличить моржей от охотников.

Звери, оставшиеся в живых, ушли в холодное море, а мертвые бесформенными телами застыли на окровавленной гальке.

Айвангу осторожно спустился вниз. Все-таки трудно ходить на протезах по мокрой, скользкой от слизи и крови гальке. Из-за мыса показались вельботы. На фоне серых скал они казались неправдоподобно белыми. В вельботе вместе с мужчинами сидели и женщины, принаряженные в цветастые камлейки.

Началась разделка. Тесная коса покрылась распластанными моржовыми тушами, дышать стало трудно. Охотники орудовали длинными разделочными ножами и мастерили большие кымгыты – рулеты из моржатины. Полежав в хранилищах – увэранах, они со временем превратятся в копальхен. Копальхен для чукотского охотника все равно, что хлеб для российского крестьянина. Чем больше его запасено с осени, тем сытнее и спокойнее зимовка.

Мынор подошел к Айвангу. Руки у него по локоть были в крови и жире. Даже на лбу и щеках лоснились пятна.

– Хорошее лежбище было нынче! – сказал он с удовлетворением. – Много копальхена сделаем. И для зимнего песцового промысла останется.

– Это верно: мяса много. Будто моржи узнали, что война кончилась и надо людям дать сытую жизнь… А у меня ведь семья-то нынче большая. Придется побольше наставить капканов. Раулена всю войну ничего не покупала, пусть теперь приоденется. Да и детишки Гальганы тоже не очень нарядны.

– Послушай, Айвангу, – тихо сказал Мынор и оглянулся кругом. – По-дружески хочу тебе сказать: нехорошие разговоры идут по селению.

– Что такое? – удивился Айвангу. Он знал, что односельчане хорошо к нему относятся, да и не за что вроде было бы людям обижаться на человека, который никому плохого не сделал.

– У тебя в яранге живет Гальгана, и некоторые говорят… – Мынор замялся.

– Можешь не продолжать…

Почему люди не могут поверить, что у него были самые лучшие намерения, когда он брал Гальгану с детьми в Тэпкэн? Что ему было делать? Пройти мимо, как иные проходят, считая, что несчастье другого – это его личное дело.

Как-то среди ночи Раулена сказала мужу, что Гальгане и ее детям должно помочь государство. Это верно, но и Айвангу, и все, кто живет в Тэпкэне, в Кытрыне, во Владивостоке, в Москве – они тоже государство. А сколько женщин потеряли мужей на войне – ведь им всем надо помочь вырастить детей!..

Мынор сочувственно поглядел вслед Айвангу. Может быть, не надо было портить праздник другу?

Айвангу вошел в чоттагин мрачный и усталый. В гости к ним опять пришел пекарь Пашков. Хороший он человек. Но зачем обязательно приходить то с сухарями, то с караваем свежего хлеба или тащить ведро браги?

Айвангу сдержанно поздоровался с ним и сел на китовый позвонок. Он почувствовал что-то необычное, поднял голову и встретился со странным, блестящим взглядом Гальганы. Рядом с ней стояла Раулена, тоже какая-то восторженная, как будто только что закончила нежный танец.

– Что тут у вас случилось? – недоуменно спросил Айвангу.

– Гальгана замуж выходит! – радостным голосом сообщила Раулена.

– За меня, – уточнил пекарь Пашков. – Мы с ней обо всем договорились.

14

Каждый встречный останавливал Айвангу и спрашивал, правда ли, что пекарь Пашков женится на Гальгане.

– Правда, – отвечал Айвангу. – Не только женится, но и устраивает русский женитьбенный праздник, который называется в России «свадьба». – Демонстрация будет? – спросил Рыпэль.

– Какая демонстрация? – строго заметил Кэлеуги. – Митинг сделают – вот и все.

– Флаги надо будет повесить? – деловито осведомился Кавье.

Многие были разочарованы, когда узнали, что не будет ни демонстрации, ни митинга. Даже флаги не надо будет вывешивать.

– Какой же это праздник? Только раздразнили любопытство, – сокрушался Рыпэль.

Уже выпал снег, лагуну сковало льдом, а Пашков задумал расширить свое жилище, прежде чем устраивать свадьбу.

– Теперь я многосемейный, – заявил он, – мне нужна большая жилплощадь.

Ближайший лес от Тэпкэна на многие тысячи километров, но все же в селении нашлось достаточно материала, чтобы построить целый дом. Начальник полярной станции выдал доски. Восемнадцать штук длинных, желтых, упруго гнущихся досок и в придачу огромный самолетный ящик. Каждый тэпкэнец принес бревно, доску. Кавье расщедрился – отдал мачтовое бревно, которое он нашел на берегу моря много лет назад и все берег, рассчитывая когда-нибудь в будущем снова обзавестись собственным вельботом.

Ребятишки собирали гвозди и мох для конопатки.

Гальгана уже достаточно научилась хлебопечению, так что Пашков мог посвящать много времени новому дому.

Снаружи он получился не очень казист на вид, но все же это был настоящий дом с двумя крохотными оконцами. Пашков оштукатурил его изнутри. Все с интересом смотрели, как пекарь грязной глиной мазал стены. Потом он побелил их, и взору предстали гладкие белые стены. Все ахнули от удивления и восхищения. Айвангу сказал:

– Я сделаю то же самое весной! Это так красиво и проще, чем клеить стены старыми газетами.

Гальгана была счастлива. У нее блестели глаза, она разговаривала громко, звонко и даже помолодела. И все же в ее глазах Айвангу иногда ловил выражение затаенного беспокойства. Однажды она сама призналась:

– Немного боюсь я. Вижу, что Пашков хороший человек, любит меня и детей, но все-таки непривычно выходить замуж за русского.

– Что ты, Гальгана! – ответил ей Айвангу. – Посмотри, как живет Гаврин со своей женой! Кажется, она не жалуется.

– Коо, – вздохнула Гальгана. – В сердце туман.

– Скоро он разойдется, – обнадеживающе сказал Айвангу.

– И Алим иногда снится, – продолжала Гальгана. – Детей ласкает… На меня смотрит укоризненными глазами…

Айвангу вздохнул. Что он мог сказать женщине? Не вспоминай любимого и только весело смотри на жизнь? Но ведь не зря есть у человека такое чувство – грусть. Природа его придумала, чтобы жизнь мерилась и с другой стороны. Всю жизнь радоваться – все равно что питаться одним сахаром. Нет лучшей радости, чем радость после грусти… Это хорошо, что Гальгана с нежностью вспоминает умершего мужа и беспокоится о детях…

– Хороший ты человек, Гальгана, – только и мог сказать Айвангу.

Дети, напротив, были беспечно рады и горды тем, что у них появился отец. Да еще какой! Самый уважаемый человек в Тэпкэне.

В Тэпкэне был неписаный закон: там принимали человека таким, каким он был, и не интересовались его прошлым до тех пор, пока он сам не выражал желания рассказать о себе. Пашков стал привычным жителем селения. Он сжился с тэпкэнцами и научился говорить по-чукотски так, что иные приезжие русские считали его чукчей. Особенно когда Пашков надевал охотничье снаряжение, кухлянку, камлейку и отправлялся к разводьям караулить нерпу. На его счету было даже два белых медведя. Одного он застрелил прямо в селении, когда голодный умка в февральский день забрел к людям в поисках еды, а другого добыл в честном поединке во льдах.

Никому не приходило в голову поинтересоваться, почему такой видный и сильный мужчина живет один. Только Айвангу знал. До войны, в минуту откровенности, под влиянием действия браги Пашков поведал ему свою историю. Родом он был из псковских мест, жил в деревне. Была у него девушка, на которой он собирался жениться. А тут пришла пора идти в Красную Армию. Поклялась дивчина дожидаться его. Первое время писала письма, а потом замолкла. Ждал, ждал Пашков – ни ответа, ни привета… Пришло письмо от брата. Расписаны там подробно были домашние новости, кто и как в деревне живет, кто помер, у кого кто родился, в конце письма перечень поклонов на полную тетрадную страницу и среди других – нижайший поклон от супружницы Алевтины Никодимовны. Не поверил поначалу своим глазам Пашков, спросил в письме брата, и тот отписал все, как было. Вышла замуж Алевтина за его брата. Не вернулся красноармеец обратно в родную деревню, подошел в канун увольнения к карте, которая висела в красном уголке, и выбрал самое далекое место.

Такова была история тэпкэнского пекаря Пашкова, чей хлеб славился по всему побережью от мыса Якан до Анадыря. Не раз пытались его переманить в районный центр, сулили ему и большее жалованье и новую пекарню с хорошей печью, а он отказывался и говорил:

– Тут мое место. Я его выбрал сам.

Он был добрый, отзывчивый и сразу покорил тэпкэнцев простотой обращения и тем, что с первых дней начал учиться говорить на языке тех, среди которых он собирался жить.

Тэпкэнцы тоже платили ему любовью и уважением. Когда убивали нерпу, каждый считал своим долгом отнести пекарю кусок печени, ласты, из которых он варил замечательный студень.

Когда люди узнали, что пекарь женится на Гальгане, никто особенно и не удивился. Взять в дом женщину, у которой уже трое детей, – это ценное приобретение, потому что чем болыце детей в доме, значит и счастья и веселья больше. К тому же по возрасту Гальгана и Пашков вполне подходили друг другу.

Гости начали собираться с утра. Прямо на полу были настланы большие полосы белой материи и на них разложено угощение, напитки в бутылках, кувшинах и канцелярских графинах, обычно выставляемых для президиума. Никаких скамеек, стульев и табуреток не было. Пашков объяснил это дело так:

– Все равно у меня столько мебели нет – это раз. А во-вторых, большинство моих гостей привыкли обходиться без приспособлений для сидения. В-третьих, если кто упьется, тому некуда падать. Так сказать, техника безопасности.

Подарки складывали в угол. Чего тут только не было! Пыжиковые шкурки, разноцветные камусы, пышные оленьи постели, белоснежные мандарки, вышитые бисером ковры из нерпичьих шкурок, кепка из ярких головных птичьих перьев, кусок лахтачьей кожи на подошвы, связки оленьих жил на нитки. Полярники преподнесли две тумбочки, сделанные из старых метеорологических будок. Громук с женой принесли эмалированный таз, ведро и пять граненых стаканов.

В углу заливался патефон. Рядом сидел Айвангу и на мягком тонком бруске точил иголки.

Гальгана была в новом платье и в новых торбасах, расшитых бисером, цветными суконными лоскутками и кусочками кожи.

Многие гости пришли с бубнами. Даже те, которые уверяли в свое время, что уничтожили все шаманские принадлежности, явились, держа в руках желтые круги.

Пекарь Пашков в черном костюме и при галстуке, в новых белых бурках производил на гостей неотразимое впечатление. Рыпэль оглядел его с ног до головы и сказал:

– Ты похож на капиталиста из кино.

– Ты мне брось! – погрозил ему пальцем пекарь.

Все поздравляли пекаря, и многие целовали его. Особенно русские. Те даже по три раза. Айвангу знал, что это такой русский обычай – целоваться три раза. Когда полковник Горохов провожал его из госпиталя, тот тоже трижды его облобызал.

…Прощай, папанинская льдина,

Полярный мрак, полярный свет…

Иголка запрыгала на пластинке, Айвангу подтолкнул ее, и певец закончил песню бодро:

Смирил стихию человек!

В комнате становилось все оживленнее. Тэпкэнцы впервые были на русском домашнем празднике, да еще на таком значительном, как свадьба, поэтому поначалу вели себя скованно, каждый сидел на месте, куда его посадил Пашков. Зато они не сдерживали своих языков и громко переговаривались.

– Глядите, сколько еды выставил пекарь!

– Славно попьем…

– И моржатина есть и оленье мясо.

Рэнто вполголоса заметил:

– Жирного нынче нет. Олени на зиму похудели. Вот если бы Пашков женился осенью…

Оленевод-певец заметно постарел. Он сгорбился, в усах пробивалась яркая седина. Он редко теперь появлялся на побережье. Айвангу знал почему. В последние дни шли упорные разговоры об объединении приморских и оленеводческих колхозов в единые хозяйства, поэтому Рэнто старался держаться подальше от моря.

– Пастбища истощились, – так объяснял он свое редкое появление в Тэпкэне.

Иногда мимо Тэпкэна провозили стариков-оленеводов, печальных, седых и больных, в сопровождении милиционеров.

– Раскулаченные, – говорили в селе.

Одним из последних пришел Громук с женой. Он был важный гость, и его посадили по правую руку от Сэйвытэгина, рядом с новым директором школы.

– Прошу за стол, – сказал Пашков и сделал широкий жест. – Наливайте, дорогие гости, наливайте.

Рыпэль понес было ко рту стакан, но Мынор поймал его за руку.

– Еще рано…

Рыпэль послушно отставил стакан.

– За жениха и невесту! – воскликнул директор школы и опрокинул в рот стакан с разведенным спиртом. Все выпили, крякнули и потянулись к закуске.

– Горько! – вдруг закричал Громук.

– Горь-ко! – взвизгнула Тамара Борисовна.

Поднялся переполох. Мынор вскочил и крикнул:

– Дайте ему воды!

– Отравился! – раздался женский вскрик.

Гости немедленно оставили стаканы. Кто-то стал плеваться.

Рыпэль понюхал стакан и пожал плечами.

– Чего он кричит? Спирт как спирт. Будто никогда не пил.

Пекарь, не ожидавший такого, поначалу растерялся:

– Товарищи! Друзья! Гости! Успокойтесь! Это недоразумение! Понимаете, есть у нас, у русских, такой обычай. На свадьбе полагается кричать: горько! Тогда жених и невеста целуются, чтобы гостям было сладко пить и есть.

– Тише! – поднялся с места Кавье. – Перестаньте! Это такой обычай. Так полагается.

Потом наклонился к пекарю и с упреком сказал:

– Надо было заранее предупредить, подготовить людей. Все же это мероприятие, хоть и личное.

Понемногу гости успокоились, кто-то притронулся к закуске, за ним потянулись другие. Пашков попросил налить по второй.

– Друзья, – сказал он, – по нашему русскому обычаю я поцелую свою жену Гальгану. Должен я вам объявить, что звать я ее буду русским именем Глаша.

– Хорошее имя! – воскликнул захмелевший Рыпэль. Пашков поставил стакан и повернулся к Гальгане. Он бережно взял двумя большими белыми ладонями ее лицо и поцеловал в губы. Тишина стояла в комнате. Кто-то шумно вздохнул, кто-то всхлипнул – это была Тамара Борисовна.

Вдруг все заговорили разом. К Пашкову и Гальгане тянулись стаканы, рюмки, эмалированные и обыкновенные кружки. Каждый хотел чокнуться с новобрачными, но еще больше было желающих что-то сказать, произнести тост.

Рыпэль поднялся на ноги:

– Я хочу сказать… Эй, не шумите, какой же это праздник без речей? Демонстрации нет, митинга нет, флагов нет… Уж речи-то мы можем сказать, а? – Он наклонился к Кавье.

– Ладно, говори, – махнул рукой Кавье.

– Товарищи! – посерьезневшим голосом начал Рыпэль. – Мы живем в замечательное время, в самое лучшее время! Фашистов победили! Теперь можем спокойно работать. Военного налога нет, не надо носить песцов в фонд обороны. Вы слышали? Бензин прибавили и новые японские винтовки «арисаки» привезли… Вы думаете, выдал бы в военное время Громук спирт в таком количестве? Никогда! Посмотрите на него! Нет, не на пекаря, а на Громука. С тех пор, как он стал выращивать свиней, этих грязных животных, пожирающих даже каменный уголь…

Мынор не выдержал, дернул за рукав оратора и сказал:

– Надо говорить о Пашкове – ведь женится-то он, а не Громук.

– Не трогай мою кухлянку! – огрызнулся Рыпэль. – Пусть я буду говорить о пекаре. Он лучший из русских, которых я когда-либо видел! Да-да! Всякие там важные портфеленосители не чета ему…

Чукчи внимательно слушали Рыпэля. Они привыкли – если уж какой праздник, значит речи подлиннее и обо всем понемногу. У Рыпэля было еще и то преимущество, что он говорил о вещах близких и понятных тэпкэнцам и ни словом не заикнулся о речи Черчилля в Фултоне, о космополитизме, не стал клясться в том, что он кому-то предан.

Русские гости сначала смотрели на него как на забаву, но, когда старик пошел перебирать всех, они зашумели, заволновались, и директор вдруг закричал:

– Браво, старик, ура!

Все закричали «ура», Мынор дернул Рыпэля за полу кухлянки и усадил обратно за стол.

Громук быстро сунул ему в руку стакан со спиртом. Рыпэль выпил, зажмурился и громко дохнул, улыбнувшись с закрытыми глазами.

– Давайте будем петь и плясать! – предложил Пашков. – Довольно речей!

– Правильно! – поддержали его.

Рэнто взял бубен из моржового желудка, смочил водой и нежно коснулся его палочкой. Бубен отозвался приглушенным рокотанием. Рэнто ударил резко, вырвав и тут же погасив звук: будто волна хлестнула в скалу и сразу откатилась обратно, шипя на мокрой блестящей гальке.

Рэнто пел о тундровом ветре, который зимой строгает сугробы, ровняет снежную поверхность и несет мелодии от моря к горам, от севера к югу.

Айвангу слушал и думал, что старик немного отклоняется от истины: он сам видел и слышал, как Пашков говорил Рэнто о свадьбе, приглашая его.

Женщины, помогавшие готовить Гальгане угощение, внесли на длинных кэмэны – деревянных блюдах – вареное и жареное мясо. Спирт кончился, и в ход пошла брага, приготовленная пекарем в огромном количестве. Пили ее большими кружками и ковшами.

Захмелевшие гости все громче разговаривали. Кто-то хотел петь. Рыпэль потребовал, чтобы Пашков и Гальгана поцеловались, но забыл слово, с помощью которого это делается.

– Невкусно! Кисло! Противно! – кричал он, стараясь особенно пристально смотреть на жениха и невесту.

Пашков в замешательстве пытался его усадить и уговаривал:

– Это вам кажется. Видите, все едят и пьют и хвалят. Вот вам ковшик браги… Ну, что?

– Отвратительно! Да поцелуйтесь!

Пашков послушно обнял Гальгану и поцеловал ее.

– О чем я вас и прошу, – удовлетворенно произнес Рыпэль и свалился рядом.

– Товарищи! – закричал вдруг Громук. – Товарищи! Вы едите свинину! Это зверь – не чета вашему моржу.

– Кто оскорбил моржа? – вдруг заговорил отяжелевший от спирта и браги Сэйвытэгин.

Все насторожились. Председатель колхоза был самым молчаливым человеком в Тэпкэне и даже на собраниях и совещаниях, когда был простор для речей, помалкивал либо говорил очень коротко. Некоторые тэпкэнские колхозники не очень были этим довольны, глядя, как председатель соседнего колхоза Тамчын на районном совещании говорил без умолку целый час. А уж с районными работниками никакого сравнения не могло быть.

– Я сказал, что свинья лучше моржа, – храбро повторил Громук.

– Только лишенный разума, только человек, наполненный злом до краев, мог сказать такое, – сказал Сэйвытэгин.

Громук попытался что-то возразить, но Сэйвытэгин предостерегающе поднял руку, простер огромную ладонь над головой заведующего торговой базой, и тот притих, поднял плечи.

– Всю жизнь с самого рождения нас воспитывали в уважении и в почтении к морским зверям, особенно моржу. Потому что морж для нас – это жизнь. Клыкастый друг нашего народа – он дает нам мясо, жир, шкуру, для наших жилищ и прочный, как железо, клык. Когда в наших селениях и стойбищах не было металла, моржовый клык был заменой всему – это был наконечник стрелы, копья, лезвия ножа. Морж для нас – вестник весны и надежд на долгую трудную зиму… Не ругайте моржа, нашего друга.

Сэйвытэгин сел и отер пот с лица.

Айвангу с нежностью посмотрел на отца. Даже с сыном Сэйвытэгин редко разговаривал… Рядом с отцом сидела мать Росхинаут. Как она постарела! Глубокие морщины избороздили лицо, скрыв татуировку. Веки набрякли, нависли над глазами. Она тоже была немногословная женщина и всю нежность к сыну выражала взглядом и незаметной заботой. А ведь сколько страданий доставил он ей! Отец и мать прожили жизнь в жестокой борьбе. Разве это не подвиг – каждое утро уходить на движущийся лед моря, каждый день рисковать на море, на суше, в мороз, в пургу. Они держали жизнь в собственных руках и не могли выпустить ее ни на одно мгновение. Каждый час они думали о еде, о тепле, об одежде, потому что это и была жизнь… Многие радости, которые знали люди других земель, прошли мимо них. Ведь есть страны, где ласковое солнце сняло с человека заботу об одежде и ежедневном пропитании. Есть земли, где почва дает пищу и огромные лесные пространства защищают поселения от сильных бурь и уничтожающих ураганов… Чукчи выбрали место, где они смотрели прямо в глаза природе. Никто не стоит между ними. Одни они с глазу на глаз.

…Механик полярной станции рванул гармошку, и начались русские танцы.

От могучего топота ног тряслись стены нового дома, тонкие половицы из плавникового леса угрожающе потрескивали.

– Эй, жги, жги, жги, говори! – кричал Громук и махал пальцем перед лицом своей жены, которая мелко семенила по полу, ловко обходя зрителей, скатерти. Она поставила согнутые пальцы рук на бедра и плыла по комнате, выставляя вперед то одно, то другое плечо. Глаза ее были полузакрыты, и для нее не существовало ни Громука, ни орущих и хлопающих гостей – она плыла, как нерпа, плавно и гордо поводя головой.

Потом пели песни. О бродяге, который бежал с Сахалина. Айвангу знал и любил эту песню. Проезжал дважды на пароходе мимо Сахалина – сначала на пути во Владивосток, потом возвращаясь обратно на Чукотку. Сахалин светился огнями, оттуда доносился далекий непонятный гул… Бежал бродяга с Сахалина…

пел Громук таким тоскливым голосом, что мороз подирал по коже. «Странное дело, – думал Айвангу, – ведь мертвому все равно где лежать, а представишь себе, что похоронили тебя в далекой, чужой земле, и сразу станет неуютно, как-то зябко. Сколько могил раскидала война! И лежит где-то далеко Рахтуге, бывший муж Раулены, убитый пушкой и зарытый в чужой земле…»

Гальгана захмелела и тоже подпевала поющим. Вот что значит человек пожил в русском селении – она отлично говорит по-русски и свой язык знает, и, кроме того, Алим научил ее эскимосскому!

В комнате становилось просторнее. Кто-то уходил, кто-то уползал, кого-то уносили.

Давно спустился над селением темный зимний вечер, потянул ветер с замерзшего моря, задымились сугробы, заструги. Собиралась пурга. Яркая луна торопилась, мелькала в редких разрывах облаков. В комнате остались Пашков, Гальгана и уснувшие дети.

15

Уже несколько лет перед моржовой охотой в Тэпкэн приезжали уполномоченные из районного центра. В прошлом году им был начальник районного отделения милиции Шершнев. Он оказался заядлым охотником, сам стоял на носу вельбота и даже научился гарпунить зверя. В других колхозах, как слышал Айвангу, уполномоченные только мешали. Они давали дурацкие советы, вмешивались в промысел и требовали для разъездов отдельный вельбот. А уполномоченный по моржовому промыслу из эскимосского селения Нуукэн боялся садиться в вельбот и вздрагивал при каждом выстреле. Он был ветеринаром и страшнее собаки зверя не видел. Тэпкэнцам опять повезло в этом году. Приехал сам секретарь райкома Петр Яковлевич Белов.

Он прибыл по последнему снежному следу, минуя на большой скорости посиневшие от обилия талой воды озера и реки, готовые вот-вот лопнуть. Снег был острый, резал собачьи лапы. В первый же день псы стерли кожаные тапки, и за ними на снегу тянулся кровавый след.

Белов бурей влетел в Тэпкэн. Его узнали и нарту тотчас окружили.

– Какомэй, Белов!

– Наш земляк приехал!

– Етти, Белов!

Белову поставили кровать в колхозной конторе возле железного ящика с деньгами. В первый же вечер в тесную комнатку набилось полно гостей. Табачный дым валил из форточки, как из трубы. Все наперебой рассказывали новости. И хотя пекарь Пашков женился в начале зимы, это событие оставило неизгладимый след в памяти тэпкэнцев. Каждый вспоминал все новые и новые подробности.

– Свинину впервые попробовали, – сказал Рыпэль.

– Понравилась? – поинтересовался Белов.

– Пахнет, – не моргнув глазом, ответил Рыпэль.

– Чем же она пахнет?

– Брагой пахнет, – ответил Рыпэль. Помолчал и добавил: – Хороший был праздник. Я речь сказал. Длинную, как ты или Пряжкин. Только мне почему-то не хлопали.

– Это почему же не хлопали?

– Лозунга не успел выкрикнуть, всем не терпелось поскорее выпить, – сокрушенно ответил Рыпэль.

Потом наступил черед Белову рассказывать новости.

Вести он привез радостные. Страна возводила новые плотины на реках, рыла каналы, сажала полезащитные лесополосы. Быстро хорошели разрушенные во время войны города и села.

– Скоро войдем в правительство с предложением переселить всех чукчей из яранг в дома, – закончил свой рассказ Белов.

После полуночи все разошлись, но Айвангу Белов задержал.

– За что это на тебя Громук и Кавье взъелись? – спросил он Айвангу. – Вот опять письмо от них. Пишут, что подрываешь авторитет. Ну что молчишь? Или тебе нечего сказать?

– Ладно! – Айвангу решился. – Так и быть, все выложу вам, как есть, Петр Яковлевич. Только наберитесь терпения и не прерывайте меня.

Айвангу рассказал о том, как подсмотрел у Кавье за портретом Ленина амулеты, поведал и о том, как тот потихоньку шаманил и за глаза смеялся над русскими, которые его всюду хвалили.

– Он к этому пришел не сам, не своим умом, а наблюдая за такими людьми, как Громук, как Пряжкин, – говорил Айвангу. – Он знает, чем брать: мол, он чукча, вырвавшийся из невежества, из темноты, обреченный на вымирание. Такие не вымирают – таких уничтожают. Стоит его только поймать за руку, он тотчас начнет все валить на пережитки, с которыми совладать не может. Он призывает, чтобы чукчей побольше принимали в партию, даже неграмотных. Вот недавно приняли Элекэя. А он только и знает грамоту – расписываться. С неграмотным Кавье проще. Как был он шаманом, так и остался.

Айвангу рассказал и о бюсте Ленина и о том, как его хотели обвинить в двоеженстве. Да спасибо пекарю Пашкову: вовремя женился на Гальгане.

В окно били лучи весеннего солнца, и на противоположной стене, где висела большая географическая карта с довоенными границами европейских государств, тикали большие стенные часы.

– Ну, а ты как думаешь жить дальше? – спросил Белов.

– Так, как и жил, – не задумываясь, ответил Айвангу. – Всю жизнь буду бороться с такими, как Громук и Кавье. Вот только я вас прошу, Петр Яковлевич, помогите мне. Хочу учиться на капитана.

– Значит, не забыл свою мечту?

– Нет. Может быть, это и не солидно взрослому человеку мечтать, но я все время об этом думаю. Только мысли свои держу глубоко, чтобы люди не смеялись.

– Это хорошо, что ты мечтаешь. Но откровенно скажу тебе: может, учиться-то на капитана поздновато? Сколько классов окончил? Всего три? Вот видишь! Чтобы поступить в училище, минимум семь классов нужно.

– Так ведь есть и небольшие корабли, – с надеждой произнес Айвангу.

Белов помолчал и, взглянув на стенные часы, сказал:

– Запрягай собак.

– Куда поедем? – удивился Айвангу.

– За Лениным, – ответил Белов. – Хочу сам посмотреть.

Айвангу быстро снарядил упряжку, пристегнул отцовских собак – ехать в гору, а тут еще снег подтаял.

На лагуне синели большие снежницы. В нартовом следе и следах от собачьих лап тотчас появлялась вода. Подъем длился долго. Белов напевал, как много лет назад, когда выпускали первую газету.

Бюст показался издали. Он был таким же, каким его оставил Айвангу. Только глаза потемнели и стали живее, проницательнее.

Белов соскочил с нарты и подошел ближе. Он снял с головы малахай и долго всматривался в каменное лицо Ильича.

Айвангу присел в сторонке. Он долго не видел своего творения и теперь, убедившись, что ни в чем не может упрекнуть себя – бюст был хорош, успокоился.

– Друг! – воскликнул Белов. – Ты молодец! Да тебе не капитаном, а скульптором быть!

Он отступил на несколько шагов и огляделся:

– Какой простор! Будет здесь стоять Ленин, а пока мы отвезем эту окульптуру в колхозный клуб.

Перед отъездом из Тэпкэна Белов собрал коммунистов в клубе. В глубине сцены на фоне красного знамени стоял бюст Ленина. Говорили о плане и будущей охоте, о жире и бочках… Кавье, сидящий спиной к Ильичу, ерзал на своем стуле и часто оглядывался. За многие годы Кавье впервые чего-то не понимал.

После отъезда Белова Айвангу заскучал. В светлые ночи, когда не спалось, он приходил на берег и долго, смотрел на тихую блестящую воду. Айвангу чувствовал, как затухает в нем жадный интерес к будущему, и это его пугало. От одной мысли, что завтра будет то же самое, что и сегодня: выстрелы, разделка добычи, насыщение голодного желудка, в душе зарождался глухой протест к этому приевшемуся однообразию.

Иногда он брал моржовый клык, полировал его и часами рисовал, вспоминая полузабытые легенды, слышанные в детстве. Клыки он дарил Алеше, тот – Раулене, а жена тайком продавала их работникам полярной станции, учителям, морякам с проходящих пароходов. Клыки Айвангу славились по всей Чукотке.

А годы шли…

В начале зимы пятьдесят второго года Раулена родила дочь.

Айвангу уже было тридцать пять лет. Он глянул в маленькое сморщенное личико. Тронул кончиком пальца жиденькие волосики и глухо произнес:

– Из всего этого вырастет человек!

Раулена вопросительно посмотрела на него. Айвангу обнял ее и по-русски нежно поцеловал в губы.

– Спасибо, жена…

16

Умер Сталин. Радио принесло неожиданную весть на рассвете, когда охотники ушли на промысел и в селении оставались только женщины, дети, учителя и работники полярной станции. Охотники не знали об этом целый день.

Айвангу издали увидел повисшие на безветрии флаги. Черного крепа он не заметил и подумал, что объявили какой-то новый праздник. Раулена встретила его со слезами.

– Умер Сталин.

Айвангу не поверил: зачем же тогда флаги? И разве может умереть такой большой человек? Несколько позже Айвангу много узнал и понял, но в первые минуты он искренне горевал, как мог уйти в небытие человек, которого называли бессмертным, вошедший в сознание в виде монументальных памятников, многочисленных портретов… Сколько о нем было песен!

Над Тэпкэном нависла тишина, как будто подкралась осень и на лежбище возле Инчоуна собираются моржи: малейший шум может вспугнуть их. Люди разговаривали шепотом, матери цыкали на детей, когда они начинали шалить.

А летом пришло известие о разоблачении Берия. Странные дела творились на земле. В Тэпкэне они отразились своеобразно: из района перестали наведываться уполномоченные.

В конце 1953 года Чукотский национальный округ вошел в состав вновь образованной Магаданской области. Тэпкэнцы впервые узнали, что сперва они входили в Камчатскую область, потом в Хабаровский край, а теперь вот еще что-то новое.

Снова зачастили гости. На лагуне держали наготове посадочную площадку; после каждой пурги выходили счищать заструги, сугробы, наметенные вдоль посадочной полосы.

Однажды над Тэпкэном появилась странная машина. Она резко вынырнула из-за холма и повисла в раздумье над ярангами.

Вертолет опустился на пустыре возле яранг. Жители Тэпкэна тотчас окружили машину. Прибежали собаки. Среди прилетевших Айвангу узнал Пряжкина и Белова. Они почтительно разговаривали со своими спутниками, и все решили, что прибыло какое-то особо важное начальство.

Прилетевшие не пошли привычной стежкой в столовую полярной станции, а свернули на тропку, ведущую в селение. Возле первой яранги они остановились. В низкую дверь нырнул Пряжкин. За ним последовало начальство. Последними вошли тэпкэнцы. Растерянные хозяева бросились разжигать костер, но кто-то выручил их – принес примус.

Гости выпили по кружке чаю. Они расспрашивали хозяев, как им живется, удобно ли в яранге. Мынор, а это была его яранга, не знал, как отвечать: жаловаться или хвастаться.

– Нравится вам жить в яранге? – допытывался старший из приезжих, с простым, как у пекаря Пашкова, лицом. Потом люди тэпкэнцам объяснили, что это председатель облисполкома.

– Хорошо живем. Тепло есть. Жир есть, – нерешительно заговорил Мынор, оглядываясь на Пряжкина.

– А не хочется вам переселиться в хороший деревянный дом? – допытывался приезжий.

– Нам и в яранге хорошо… – неуверенно ответил Мынор и замолчал. Больше гостям не удалось вырвать у него ни слова. Мынор, должно быть, рассердился и молча засопел.

– Дорогие гости, – выступил из толпы Кавье. – Если вы хотите посмотреть, как живет чукча при социализме, прошу ко мне.

– Товарищ Кавье – секретарь колхозной партийной организации, – представил его гостям Пряжкин.

Что и говорить, яранга у Кавье просторная и чистая, да и живут вдвоем. Земляной пол чоттагина тщательно выметен, ни одной шерстинки, замерзшие лужицы собачьей мочи аккуратно выдолблены, а коричневый лед выметен. Вдоль стен бочки с жиром, мясом, кореньями и огромный ящик с праздничными одеждами и разной утварью. На гвоздях старый американский винчестер, дробовое ружье шестнадцатого калибра, русская трехлинейная винтовка и японская трофейная «арисаки».

– Ничего себе вооружение. – Председатель облисполкома покачал головой.

– Все это благодаря советской власти, – подобострастно ввернул Кавье. – Раньше я имел только американский винчестер… Гости могут войти в полог.

– Это интересно, – сказал председатель облисполкома. Он снял тяжелое кожаное пальто, подбитое мехом. Его примеру последовали и другие гости. Кавье оглянулся на односельчан, как бы желая сказать: а вам, дорогие, придется посидеть в чоттагине. Стены полога были выстланы пестрым ситцем, на одной стене висел портрет Ленина в раме. Вместо жирника горели большие тридцатилинейные керосиновые лампы.

– Сейчас будет чай, – громко, как на собрании, объявил Кавье.

Гости вертели головами и обменивались между собой взглядами.

– Вам нравится жить в такой яранге?

– Очень! – бодро ответил Кавье. – До революции ничего подобного не могло и быть. Ни ситца, ни керосиновых ламп! В этом году мы перевыполнили план по добыче морского зверя. Советская власть дала малым народам Севера…

– Я спрашиваю не об этом, – раздраженно сказал председатель облисполкома. – Мне хочется знать: считаете ли вы, что в яранге жить удобно? И должен ли советский человек жить так?

Кавье, видимо, не ожидал такого вопроса. Он с надеждой посмотрел на Пряжкина. Но тот дипломатично отвел глаза в сторону.

– Если нужно, советский человек и в звериной берлоге проживет! – решительно заявил Кавье. – Война была – столько вытерпели, а тут в яранге пожить! Товарищ Пряжкин уже несколько лет обещает построить баню, потом говорит, что возможностей нет, а мы терпим и не жалуемся. Понимаем. Правда, товарищ Пряжкин?

Что тут стало с председателем райисполкома!

Наконец добрались до яранги Сэйвытэгина. Еще издали заинтересовались странной пристройкой с дымящейся трубой.

– Здесь живет Айвангу, – поспешно сказал Пряжкин. – Гордость нашего района. Лучший охотник, коммунист. Между прочим, он безногий. Да вот он, наш Айвангу! – Пряжкин отыскал его глазами в толпе.

– Можно войти в ваш дом?

– Пожалуйста, – Айвангу распахнул перед гостями дверь в пристройку.

Раулена, испуганная неожиданным вторжением стольких гостей, притулилась у окна.

Председатель облисполкома расспросил Айвангу, из чего тот сделал стены, не холодно ли зимой, и даже провел пальцами по беленой штукатурке.

– Сам штукатурил?

– Пекарь Пашков научил, – ответил Айвангу.

– Так… Все ясно.

В чоттагине председатель облисполкома обратился к собравшимся:

– Товарищи! Мы уже несколько дней летаем по Чукотке, знакомимся с жизнью народа. У нас есть твердое намерение войти в правительство с предложением в самый короткий срок переселить всех чукчей и эскимосов из яранг в настоящие дома. Ваш земляк Айвангу своими руками уже выстроил домик, а вот товарищу Кавье больше нравится яранга, а есть еще такие, которые не хотят жить в деревянном доме?

Все молчали.

– А кто хочет переселиться в настоящий дом?

Послышались голоса:

– Хотим!

– Только не сразу!

– Ничего, привыкнем.

Когда море очистилось ото льда, первым рейсом из Кытрына привезли бревна, доски и кирпичи. Вместе с бригадой строителей приехал Пряжкин. Возле ручья, чтобы иметь под руками воду, за несколько дней поставили баню.

Пряжкин пошел по ярангам приглашать желающих помыться и попариться. Многие отказывались.

– Обещали дома привезти, а поставили только баню.

– Мойся один. Ты не потеешь, у тебя такая работа, а мы собственным потом с детства умываемся.

Айвангу уговорил отца пойти в баню помыться. Сэйвытэгин расхрабрился.

– Интересно! Посмотрим, что такое русская баня!

В предбаннике белел телом Пряжкин. Он страшно обрадовался, когда увидел Айвангу и Сэйвытэгина.

– Молодцы! Я на вас надеялся. Скорее раздевайтесь! Ну и попаримся!

Он достал из-под лавки веник, связанный из тундрового стланика и помахал перед лицом пораженного Сэйвытэгина.

– Ты это что? – удивился охотник.

– Так полагается, – вмешался Айвангу. – Русские хлещут себя в банях вениками. Кровь разгоняют.

– Что ты говоришь! – Сэйвытэгин потрогал веник. В просторной мыльной под потолком клубился пар.

Дышалось с непривычки трудно. Сэйвытэгин попятился, но Айвангу потянул его за руку. Следом за ними вошел Пряжкин.

Сэйвытэгин с интересом разглядывал его белое тело.

– Ты будто из моржового клыка, – сказал он Пряжкину. – Белый и слегка желтоват… Эй, Айвангу, у него волосы на груди!

– У Пряжкина еще мало волос. Вот я видел у грузина в госпитальной бане…

– Мускулов совсем нет, – продолжал изучать председателя райисполкома Сэйвытэгин. – Интересно…

– Да что я вам, анатомия, что ли? – рассердился Пряжкин и прикрылся тазиком, когда Сэйвытэгин нагнулся, чтобы разглядеть все поподробнее. – Если пришли мыться, так мойтесь, а нечего вводить в смущение человека!

– Ты прости, – спохватился Сэйвытэгин, – действительно, что это мы? Подумаешь, голый русский… И все-таки, Пряжкин, к тебе сначала надо привыкнуть.

Айвангу налил горячей воды в таз, разбавил ее холодной и намылился. Сэйвытэгин, глядя на сына, делал то же самое.

– Главное, чтобы мыло в глаза не попало, – поучал Айвангу отца. – В рот пена попадет – не страшно.

Сэйвытэгин поежился и вдруг полез на полок.

– Здесь как внутри чайника! – послышался его восторженный голос.

На деревянном настиле распластался Пряжкин и хлестал себя изо всех сил.

– А ну, и меня ударь, – попросил Сэйвытэгин. Пряжкин похлестал.

– У-у-у-у! Довольно! Будто огнем жжет! Перестань, я тебе говорю!

Сэйвытэгин скатился обратно на пол и удовлетворенно крикнул:

– О, здесь-то как хорошо! Тепло и легко дышать! Вот что значит русская баня!

Айвангу и Сэйвытэгин оделись и вышли на улицу. Перед баней столпились люди и ждали, когда выйдут смельчаки.

– Каково там? – послышались сдержанные вопросы, словно Айвангу и Сэйвытэгин вернулись с промысла. – Не очень плохо?

– Хорошо! – весело отвечал Сэйвытэгин и вопреки своей неразговорчивости добавил: – После бани мне легко, будто я другой стал и телом и нутром. Даже прыгать хочется!

– А там не очень жарко?

– Сначала кажется худо, а потом привыкаешь, – объяснил Сэйвытэгин. – Да вы поторапливайтесь, там голый Пряжкин. У него волосы на груди растут, а сам белый как бумага.

Последние слова возбудили любопытство, и человека четыре вошли в баню.

Раулена тоже собралась мыться. Несколько молодых женщин последовали ее примеру.

– Торопитесь, – сказал им Сэйвытэгин. – Там голый Пряжкин с волосами на груди! Такого еще не было в Тэпкэне.

С того памятного дня баню топили каждую субботу. Желающих помыться и попариться в русской бане всегда было более чем достаточно, и сельскому Совету пришлось принимать решение, чтобы выделить специальный женский день.

– Пусть моются Восьмого марта! – ворчал Рыпэль.

Первыми в Тэпкэне покидали яранги семьи мастеров-косторезов. Яранга Выквынто испокон веков стояла на берегу лагуны, а дом ему построили на высоком месте, откуда одинаково хорошо видно и море и лагуну. Пока плотники возводили стены и крыли крышу, Выквынто каждый день приходил на стройку и хозяйским взглядом осматривал сооружение. Он даже пытался давать советы, хотя ни ему, ни его дальним и ближайшим предкам никогда не приходилось иметь дела с таким жилищем.

Он подолгу просиживал у незастекленного окна, смотрел на море, потом переводил взгляд на пенистые маленькие волны лагуны, на зеленые холмы, уходящие к Кэнискуну.

Однажды он приковылял в гости к Айвангу и сразу вошел в пристройку. Еще с порога он заявил:

– Я хочу поглядеть, как живется в деревянном доме.

– У нас ведь не настоящий.

– Все равно, – ответил Выквынто. – И окна есть и печка с трубой. Правда, в моем доме печка сложена из кирпича и занимает целый угол, как большой ящик.

– Что же тебе сказать? – Айвангу задумался.

– Каково было в первые дни, что беспокоило? Что же ответить старику?

– Свет беспокоит первое время, – сказал Айвангу, – приходится занавески на окна вешать. Это дело простое. Трудно привыкнуть к простору. Так и кажется, что изо всех углов дует. Будто ветер поселился вместе с тобою. Но это только кажется. На самом деле ничего такого нет. Зажги спичку и посмотри на пламя – оно не колеблется. Сразу успокаивает.

– А на кровати как? – кивнул старик на постели.

– Здесь труднее, – вздохнул Айвангу. – Сперва не спишь, все боишься свалиться на пол.

– Привязываться, что ли?

– Нет, просто надо привыкнуть.

– Делов теперь будет! – подумав, сказал Выквынто. Наступил день переселения.

В семьях, которые переходили из яранг в дома, люди суетились, укладывали вещи и увязывали их так, словно предстояло далекое путешествие.

Кое-где слышался женский плач, а мужчины разговаривали шепотом, как на похоронах близкого друга. Лица у них были строгие и непроницаемые.

Айвангу забрел в опустевшую ярангу Выквынто, и ему вдруг показалось, что все ее обитатели умерли. Он вздрогнул и поспешил на улицу.

Вечером вокруг опустевших яранг бродили растерянные собаки и выли, как будто призывали хозяев вернуться. Даже люди подальше обходили покинутые жилища и боялись заглядывать в черные нежилые провалы раскрытых дверей.

К новым домам быстро привыкли: парни назначали возле них свидания девушкам, пожилые и старики сходились туда на беседу.

Айвангу по-настоящему завидовал людям, которые переселились в дома. Там были большие комнаты, не то что его клетушка, где даже этажерку с книгами некуда поставить. В дома косторезов провели электрическое освещение. Может быть, этому обстоятельству больше всего и завидовал Айвангу. Он тосковал по музыке, а поставить приемник к себе не мог. Патефон его уже не устраивал, да и на пластинках была совсем не та музыка, которую ему хотелось слышать. Где-то в глубине души зрело решение: он будет капитаном! Прошла зима, наступило новое лето. Дочь Катя научилась ходить и пыталась что-то лопотать. Солнце прочно поселилось на небосводе: ночи были светлые, теплые, зовущие далеко-далеко…

17

Из Гуврэля приехал вербовщик – маленький толстый человек, похожий на мячик. Сходство с мячом усиливала еще и его куртка, сшитая из нерпичьей шкуры. Вербовщик был строгий и молчаливый. А может быть, просто сердитый, потому что мало кто хотел наниматься грузчиком в порт.

Однажды с очередным пароходом он получил почту и расклеил на клубе, на новых домах косторезов, на мастерской – словом, на всех деревянных стенах – объявления, отпечатанные типографским способом. На большом листе бумаги под изображением голубого морского флага и остроносого многопалубного корабля говорилось о том, что производится набор желающих на годичные курсы младших судоводителей при Арктическом морском порту Гуврэль.

Когда Айвангу читал объявление, сердце его билось часто-часто и от волнения вспотели руки. Он даже не обратил внимания на условия приема и поспешил домой.

– Еду на курсы! – заявил он с порога.

– На какие курсы? – растерянно спросила Раулена.

– В порт Гуврэль. На курсы капитанов.

– В порт Гуврэль? – повторила Раулена. – А как же мы?

Она была уверена, что ее муж давно отказался от своей мечты. Ведь он настоящий охотник, встал на ноги. А та мечта… Все в юности мечтают о необычном.

Айвангу задумался. Действительно, как же Раулена с детьми? С собой их не возьмешь.

– Это недолго, только один год.

– Все равно никуда не поедешь, – отрезала Раулена. – Ты хороший охотник, в селении тебя уважают, у нас дома все есть… Что тебе еще нужно?

– Раулена, – тихо позвал Айвангу. – Я этого ждал всю жизнь. И всю жизнь я мечтал, что буду водить большой корабль по нашим морям. Может быть, только и поэтому не застрелил меня Сэйвытэгин?..

– Что ты говоришь! – Раулена в ужасе всплеснула руками.

– Я говорю о том, что было давно.

Раулена запричитала:

– Зачем ты нас покидаешь?

Айвангу сел рядом и погладил жену по волосам. Как ей объяснить? Конечно, можно прожить и без музыки, можно жить и без мечты, каждым днем, с утра до вечера. Не думать о том, что будет завтра, через год, через месяц… Но Айвангу уже не может так жить. Ноги даются человеку, чтобы он шел вперед, только вперед! Каждый день, каждый час.

Раулена продолжала всхлипывать. Айвангу осторожно поднялся и пошел разыскивать вербовщика. Тот сидел в пустой комнате сельсовета и с тоской смотрел в окно.

– Вы ко мне? – спросил он неожиданно тонким голосом.

– К вам. Я читал объявление.

– Насчет курсов? – уточнил вербовщик и вытащил из ящика стола большой лист с изображением голубого морского флага.

Айвангу посмотрел на пустой стул, стоящий у стола. Ему было трудно стоять без палки. Вербовщик перехватил его взгляд.

– Садитесь.

Он вынул трубку с металлической крышкой, набил ее табаком из кожаного кисета и пустил к потолку струю ароматного дыма.

– Хотите, значит, связать свою судьбу с морем? – произнес он негромко. – Очень похвальное желание! Море – это свободная стихия, как сказал один поэт. Настоящий мужчина обязательно должен быть моряком…

Только сейчас Айвангу заметил у вербовщика под толстым выгоревшим бушлатом полосатую тельняшку.

– Я ведь тоже моряк, – почему-то грустно сказал он. – Много повидал: и южные моря, и знойное небо, суровую Балтику, бури, тайфуны, ураганы. Вот так, парень… Простите…

Вербовщик привстал со стула и пристально посмотрел на Айвангу.

– У вас… Ваши волосы, насколько я вижу, седые? – спросил он.

– Да, седые.

– А сколько вам лет?

Айвангу ответил.

Вербовщик взглянул в инструкцию, поставил палец на графу и строго объявил:

– Вы старше, чем полагается.

– Я думаю, что тут ничего страшного, – ответил Айвангу. – Капитану годы не помеха. Притом я считаю себя настоящим мужчиной и хочу быть моряком.

– Инструкция, – важно сказал вербовщик.

Он, должно быть, заметил, что Айвангу приуныл, и смилостивился:

– Я вас запишу, потом сами объяснитесь с начальством. Завтра принесите мне справку о состоянии здоровья, о семейном положении. Всего хорошего, гуд бай!

Вербовщик пожал руку Айвангу и вдруг закричал:

– Стойте! Подойдите к столу!

Айвангу вернулся.

– Вы хромой? – грозно спросил вербовщик, не дождавшись ответа, сердито сказал: – Хочешь, браток, чтобы меня с работы выгнали?.. Нет, браток, не выйдет.

Айвангу густо покраснел. Обида подступила к горлу и не дала говорить. Он поплелся из комнаты.

На улице сияло летнее солнце, и над черными крышами яранг дрожал горячий воздух. Геодезист смотрел в металлическую трубу. Поодаль от него парень держал перед собой полосатую рейку – планировали улицы селения. Поговаривали, что в этом году в Тэпкэн привезут шестьдесят домиков и за одно лето поставят… Может, не стоит уезжать?..

Встретился Мынор.

– Айвангу, ты что, заболел? – участливо спросил он.

– Здоров я, – бросил на ходу Айвангу и вошел в чоттагин своей яранги.

Раулена бросилась навстречу.

– Что с тобой случилось? У тебя страшное лицо!

– Ничего… Ничего, – сказал Айвангу и устало опустился на китовый позвонок. – Отказали от курсов.

– Как же так!

– А вот так, – грустно сказал Айвангу. – Старый я, хромой… Видно, не для меня это…

– Айвангу! Не может этого быть! – неожиданно загорячилась Раулена. – Какой же ты старик! Да ты сильнее и моложе всех! И лучше всех! Пусть что хочет говорит человек, но ты будешь капитаном. Обязательно будешь!

Айвангу удивился: совсем недавно Раулена умоляла его не уезжать на курсы и теперь должна бы радоваться, а получается все наоборот. Он притянул ее к себе и нежно обнял.

– Нет, Раулена, – он покачал головой. – На то есть инструкция!

– Ну и что же, – продолжала Раулена. – Неужели слабая бумага сильнее человека?

– Не говори так, – ответил Айвангу. – Вспомни нашу жизнь. Только оттого, что у нас с тобой не было бумаги, нас разлучили, а меня посадили в тюрьму… Сколько нам пришлось вытерпеть и пережить!

– Бумагу сочиняют люди! Иди к ним!

– К кому?

– В райком! К Белову иди, он тебе поможет!

«А может быть, Раулена права? Почему бы и не попытаться?»

Через два дня на попутном вельботе Айвангу поехал в Кытрын. Вельбот останавливался в Нуукэне, в Кэнискуне. Айвангу выходил на берег и смотрел на покинутые стойбища и селения. Пустые яранги стояли как мертвецы. Кожаные покрышки разлохматились, наружу выперли перекладины из плавника и китовых ребер. Люди переехали в другое место, в дома, где светит электричество, говорит и поет радио… Велико желание человека идти вперед! Каким бы дорогим ни было прошлое, он без жалости покидает его ради лучшего будущего.

В Кытрын приехали рано утром. В райком и райисполком тянулись люди с портфелями, папками, в основном почему-то с папками. Той формы, которая появилась у районных работников в довоенные годы и держалась всю войну, уже не было. Люди одевались пестро.

Айвангу присел на высоком крыльце райкома и ждал.

Белов показался издали. Он шел не спеша, но и не очень медленно. Только сейчас Айвангу заметил, что Петр Яковлевич пополнел.

– Айвангу? Здорово! Етти! Каким ветром тебя сюда занесло? – обрадовался, как прежде, он. – Пойдем ко мне!

У Айвангу отлегло от сердца. Он пошел следом за Беловым. Кабинет секретаря райкома находился в конце длинного коридора: те же два стола – один длинный, другой короткий, оба покрыты зеленым сукном, в углу тумбочка. Только рядом с черным телефонным аппаратом появился белый, да и портреты другие висели на стене…

– Каким же ветром? – повторил вопрос Белов, усевшись за стол.

– Морским попутным ветром, – сказал Айвангу. – Очень нужна мне ваша помощь.

– Давай выкладывай свое дело.

Айвангу рассказал все.

…Давно пожелтели паруса на шхуне из моржового бивня, а на ходовом мостике по-прежнему костяной капитан. Подошла мечта к человеку вплотную, только протяни руку, возьми ее, а на поверку – нет! Между устремлением человека и мечтой встала инструкция.

– Инструкция – это разумные правила… – начал Белов.

«Началось, – с тоской подумал Айвангу. – Зря пришел…»

– Мы рады назначить капитанами всех чукчей, эскимосов, – продолжал Петр Яковлевич, – но, во-первых, не все могут учиться – образование требуется, во-вторых, и здоровье нужно хорошее, ведь человеку на море работать, а не в конторе сидеть. И возраст соответствующий. Зачем нам учить на капитана старика, когда молодой лучше – и глаза острее и здоровье?

– Пожалуй, это так, – согласился Айвангу. – Но разве я старик? И на здоровье не жалуюсь. Вот только ноги. Но я-то знаю, что смогу быть капитаном не хуже другого.

– Конечно, конечно. О тебе особая статья, – торопливо согласился Белов. – Подумаю, а ты иди погуляй. Где остановился?

– Прямо сюда с берега пришел.

– Иди ко мне. Там у меня жена. Скажи, что я послал, – сказал Белов. – А к вечеру снова сюда, в райком.

Сомнения рассеялись. Айвангу побрел по улице, нашел дом, в котором жил секретарь райкома, походил вокруг, но войти так и не решился. Он спустился обратно на берег, где возле вытащенного на берег вельбота инчоунцы, с которыми он ехал, поставили палатку.

Несколько лет назад в Кытрыне открыли довольно просторную гостиницу. Даже в самые погожие дни, когда приезжих собиралось особенно много, в ней всегда имелись свободные места. Предполагалось, что охотники с удовольствием будут останавливаться в ней, и ради них в кухне устроили вместительный кипятильник, чтобы чаю всегда хватало с избытком, и плату установили вполне доступную.

И все же охотники обходили стороной уютные комнаты гостиницы, предпочитая ей своих знакомых, либо раскидывали палатку прямо на берегу.

Пряжкин неоднократно уговаривал приезжих поселиться в гостинице, но все безуспешно: охотники упорно держались за палатки. Даже те, кто прибывал на партконференцию или сессию районного Совета, останавливались в гостинице только в очень редких случаях, когда действительно некуда было деться.

Как-то Пряжкин спросил у известного охотника Гываро, в чем дело, и тот вразумительно ответил, что, даже будь назначена плата за гостиницу всего в одну копейку, все равно находиться в ней неприятно: друзей и знакомых обидишь, отказавшись от священного обычая северного гостеприимства. А тут еще плата. Платить за постой – это совсем не принято на Севере.

На берегу горел костер – инчоунцы варили моржовое мясо. Бригадир Тамчын, или, как его первоначально называли, Томсон, осторожно открывал бутылку шампанского, нацелившись горлышком в море.

– Садись, земляк, – позвал он Айвангу, – отведаешь этого питья.

Бутылка выстрелила.

– Птицу можно оглушить – сила, – уважительно произнес Тамчын, – а глотнешь – дрянь. То ли дело спирт или хотя бы водка. Живот болит от шампанского, – пожаловался он.

Все выпили и принялись закусывать сваренным до черноты моржовым мясом.

– Что ни говори, а вкусно, – заметил Айвангу.

– Пьют-то не для вкуса, – возразил Тамчын, – а для того, чтобы тепло было внутри и веселье ощутить в сердце.

После еды Тамчын закурил и удовлетворенно произнес:

– Вот и снова зажили по-человечески: курить есть и выпить есть. Чаю сколько хочешь… Переселяться будем в новые дома. Как у вас, в Тэпкэне, строят? – обратился он к Айвангу.

– Еще только в трубу смотрят.

– У нас в прошлом году смотрели, план чертили и показывали на собрании. Сколько спорили! Красиво нарисовали селение. В правлении висит рисунок, приедешь – посмотри, – пригласил он Айвангу.

– Уж когда выстроят, тогда и приеду. Не на картинке, наяву увижу новый Инчоун, – ответил Айвангу.

– И то верно! – согласился Тамчын. – Тогда приезжай. А нынче в командировку в Кытрын?

– Нет, по своим делам, – уклончиво ответил Айвангу.

У ног ласково плескались волны. Вдали синел противоположный берег залива, похожий на гряду спустившихся к горизонту тяжелых облаков. Гряда прерывалась белыми полосами нерастаявшего снега и черными жирными чертами – ущельями, прорытыми весенними талыми водами.

Воздух был свежий, насыщенный морскими запахами. Айвангу жадно вдыхал его полной грудью и все же не мог успокоиться. Хорошенько поразмыслить – у него нет никаких прав учиться на курсах. Одна мечта… Нет свидетельства об окончании семилетней школы, нет ног, и он порядочно старше означенного в объявлении возраста. Мало ли какие мечты есть у людей? Одни хотели бы быть, например, писателями, а работают в какой-нибудь конторе. Или тот же вербовщик. Говорит, что моряк, а сам ездит по стойбищам и селениям и вербует людей. Может быть, у него такая же мечта, как у Айвангу? Если спокойно подумать, прикинуть… Славы хочется? Вроде бы нет. Если бы Айвангу хотел славы, стал бы художником. Но дело-то в том, что он хочет быть просто человеком, таким, каким является настоящий мужчина в его представлении, – капитаном! Ведь говорили, что ему уже не охотиться, а он даже убил умку – белого медведя, и он может гарпунить моржа и метко стрелять по киту из противотанкового ружья. Но всего этого ему мало. Он хочет быть капитаном!

Айвангу спохватился: пора идти обратно, иначе Петр Яковлевич уйдет. Он старался идти как можно быстрее, но это ему плохо удавалось: ноги разъезжались на податливой гальке, палка, на которую он опирался, скользила по мокрым камням. Что ни говори, а настоящие ноги лучше искусственных.

Петр Яковлевич ждал Айвангу в кабинете.

– Где ты пропадал? На берегу? Я посылал туда, там тебя не было. И к нам не зашел – нехорошо… Такое дело. Я звонил в Гуврэль, начальнику курсов. Он спросил меня, что это еще за такой новый Мересьев появился.

– Мересьев начальник курсов? – спросил Айвангу.

– Нет, это фамилия героя войны – безногого летчика, – ответил Белов. – Ты разве не читал «Повесть о настоящем человеке»? Тебя это должно особенно интересовать.

– Такой нет в нашей библиотеке.

– Безобразие! – возмутился Белов. – Вот как комплектуют колхозные библиотеки!

Он нажал кнопку звонка. Вошла секретарша.

– Разыщите в районной либо в школьной библиотеке книгу Полевого «Повесть о настоящем человеке». Срочно.

– Дело обстоит так, – обратился он к Айвангу, когда секретарша вышла, – поедем вместе в Гуврэль. Мне как раз надо там побывать. Думаю, что тебя примут на курсы в порядке исключения.

Айвангу поднялся со стула.

– Петр Яковлевич… Спасибо… Вы такое сделали для меня… – сказал он прерывающимся голосом.

Белов вышел из-за стола.

– Да что ты! Самого себя благодари. Побольше бы нам таких, как ты. – Он мягко и ласково похлопал Айвангу по спине.

Секретарша принесла книгу.

– Вот и хорошо! – сказал Белов. – Бери книгу и пошли ко мне. До отъезда поживешь у меня… Нет, нет, не возражай, все решено.

Белов занимал целых три комнаты. Айвангу никогда не видел такого просторного жилища. В одной комнате спали, вторая предназначалась для еды, а в третьей жила девочка – дочка Белова.

– Это Айвангу! – представил Белов Айвангу жене, а дочке добавил: – Это о нем я тебе рассказывал. Один из первых комсомольцев Чукотки. Вместе с ним мы выпускали районную газету. Помнишь, Айвангу?

– Хорошо помню нашу газету, – ответил Айвангу. Жена Белова, учительница, была очень миловидная, белая женщина с приветливым лицом. Разговаривая с Айвангу, она все время дружелюбно улыбалась и очень старалась, чтобы гость чувствовал себя хорошо и удобно. Порой казалось, что она пересиливает себя и вот-вот, тяжело вздохнув, устало опустит руки.

Айвангу впервые был в настоящем русском доме. Бывший милиционер Гаврин и пекарь Пашков в счет не шли: оба они женились на чукчанках, и в их домах преобладали чукотские обычаи и правила. Там не полагалось приглашать к столу гостя, потому что считалось само собой разумеющимся, что, если он голоден, сам подойдет и возьмет то, что ему нужно. Тем более никто не расхваливал еду: это чудовищное проявление нескромности вовсю царило за столом секретаря райкома. Белов, его жена и даже дочка наперебой приглашали Айвангу попробовать то, отведать это.

– А теперь попробуем с тобой настоящего чукотского чая, – объявил Белов и отправился на кухню собственноручно заваривать чай.

После чаепития мать с дочерью принялись мыть посуду, а Белов и Айвангу уселись рядом на диване.

Айвангу искоса глянул на Петра Яковлевича. В глазах его как будто все еще оставалось воспоминание о первой газете, да и весь он словно помолодел.

– Петр Яковлевич, а ты вроде бы прежний, – заметил Айвангу.

– То есть как? – поначалу удивился Петр Яковлевич, потом подумал и засмеялся. – Пожалуй, ты прав. И все ты виноват! Помнишь, как жгли амулеты в море? А потом с Мынором приезжали за балалайками…

– Ночевали у вас, – подхватил Айвангу. – Тогда еще был жив Алим.

– Хорошего человека потеряли, – Белов вздохнул. – Жаль его. – Он помолчал и сказал погрустневшему Айвангу: – Давай поговорим о чем-нибудь другом. Помечтаем лучше, какими станут в скором будущем ваши чукотские селения и стойбища.

– Чего уж тут мечтать, – заметил Айвангу. – Баню вон выстроили в нашем селении. Вместе с Пряжкиным пробовали. Если уж сделали то, что пять лет обещали, значит дело пошло!

Белов хитровато прищурился.

– Занозистый ты человек, я заметил! Жаль, у нас времени нет, а то повез бы тебя в Лорино. Мы там начали строить еще в прошлом году. Сейчас селение не узнать! Осталось семь яранг, которые этим летом будут снесены. Будущее стучится в наши двери, Айвангу. Ты представляешь, что тут будет через десяток лет? По тундре ходят геологи и говорят, что нашли кое-что очень ценное и важное. Вырастут в тундре большие города, и из народа оленного и промыслового чукотский народ станет рабочим народом, потому что на приисках и рудниках будут крепкие рабочие руки. Даже оленей будут пасти по-иному, придумают такие машины, чтобы облегчить жизнь тундровому человеку, и пастуху и охотнику. Нынче уже в некоторых колхозах заводят пушных зверей. Построим фермы. Не надо будет гоняться за зверем. Открыл клетку – здесь тебе песец, там лисица, тут чернобурка.

– У нас над этим смеются.

– Есть такая пословица: «Смеется тот, кто смеется последний». Давай-ка спать, – предложил Белов, поднимаясь.

– Утро вечера мудренее, – в тон ему ответил Айвангу.

– Вот именно. Шхуна в Гуврэль уходит рано утром, надо выспаться.

Айвангу постелили тут же в столовой, на широком кожаном диване. В изголовье горела лампочка, и было очень удобно читать. Айвангу взял книгу.

Снова перед ним открылись картины войны, знакомые по другим книгам, по кинофильмам, по рассказам людей, побывавших там. Летчик Мересьев… Молодой парень, может быть, ему столько лет, сколько Айвангу? Да, по всему видать, они ровесники. А книга правильно называется «Повесть о настоящем человеке»: что бы ни случилось с человеком, какое бы несчастье ни обрушилось на него, он должен прежде всего оставаться человеком.

Многое, очень многое, что перечувствовал русский летчик, было пережито и знакомо Айвангу. Порой ему казалось, что он читает книгу о себе.

Давно померк электрический свет, в окно гляделся наступавший день, а Айвангу так и не сомкнул глаз, все читал и читал.

На улице приютилась тишина, какая бывает только при рождении самого прекрасного на земле – утра. Исчезли ночные шорохи и шумы, в воздухе будто натянулась невидимая струна в ожидании солнца. Вот прорвалась алая полоса зари, грянул солнечный луч, тронул струну и запел, заиграл новый день!

Айвангу тихо оделся и вышел. Он сел на завалинку и продолжал читать, пока его не нашел Белов.

– Давно проснулся?

– Давно, – ответил Айвангу. – Вот книгу читаю.

– Да, – сказал Белов, – отличная вещь. Каков герой, а?

Петр Яковлевич, должно быть, ждал от Айвангу слов восхищения героическим подвигом Мересьева, но услышал только одно:

– Я его очень понимаю.

Через час гидрографическое судно «Норд» вышло из створа залива Кытрын и взяло курс на Гуврэль.

Айвангу стоял на палубе и смотрел на уходящие берега. Над его головой кричали белые чайки, словно о чем-то спрашивали его на своем птичьем языке, а человек из народа луораветланов – настоящих людей – думал о своем, и на лице его светилась легкая, как утренний морской ветерок, улыбка.

18

Айвангу приходилось и раньше бывать в порту Гуврэль, и каждый раз он восхищался красотой крутых скалистых берегов, окаймляющих глубокую, быть самую красивую на чукотском побережье, бухту. Черные скалы и зеленая вода, а над ними белые чайки, сливающиеся с пятнами нерастаявшего снега на вершинах гор.

Новые дома прилепились к скалам, как птичьи гнезда, улицы были вырублены в скалах и имели стены. Вместо переулков крутые многоступенчатые лестницы соединяли продольные улицы. Большие окна зданий отражали зеленую воду бухты и синее небо. Дом над домом, улица над улицей, труба над трубой поднимался Гуврэль от черного в угольной пыли длинного причала, по которому прогуливались высокие портальные краны, похожие издали на диковинных грустных животных.

На рейде – большие и малые суда, щеголеватые корабли, грузовые пароходы с черными корпусами и белыми надстройками. Сновали катера, моторные лодки, буксиры…

От большого углевоза, приткнувшегося к причалу, тянулась черная транспортерная лента с блестящими кусками антрацита. Уголь падал на вершину черной горы, насыпанной на причал.

Прямо за воротами порта высился большой четырехэтажный дом со множеством балконов по фасаду. Балконы висели над бухтой, как ходовые мостики кораблей.

– Капитанский дом, – сказал Белов. – В прошлом году сдали в эксплуатацию. Будущие жильцы сами просили такой, чтобы у каждого свой балкон с видом на бухту. Дальстройпроект сначала отказался проектировать дом. Есть правило, по которому не разрешается строить такие дома на Крайнем Севере. И это верно: к чему здесь балкон? Даже летом не всегда откроешь окно – холодно. Я видел в Магадане несколько домов с балконами, так жильцы на них хранят всякие продукты и даже мотоциклы… А тут другое дело – вроде наблюдательный пункт и домашний капитанский мостик.

Айвангу запрокинул голову. На крайнем балконе стоял человек и смотрел в бинокль.

– Станешь капитаном, переселишься в этот дом, – продолжал Белов. – Сразу из своей пристройки – в отдельную квартиру со всеми удобствами. Ванна, теплая уборная, не надо в пургу выскакивать, телефон… Таких квартир, прямо скажем, на Чукотке еще маловато.

Курсы помещались в старом здании, на последней по счету от моря улице.

– Привет капитану Музыкину! – сказал Белов, входя в кабинет начальника курсов.

– Здорово, здорово, – ответил Музыкин.

Он сидел за большим столом со следами зеленого сукна на бортах и читал какие-то бумаги. Музыкин, увидев Айвангу, поднялся со стула, внимательно вглядываясь.

– Постойте, где-то я видел ваше лицо.

– Вполне могли увидеть в газете, – сказал Белов. – Айвангу – знатный человек нашего района, лучший охотник, коммунист…

– А ну, подскажи, – не слушая Белова, обратился Музыкин прямо к Айвангу.

– Много лет назад. Когда вы меня везли из Кытрынской культбазы в Тэпкэн, – улыбаясь, отвечал Айвангу.

– Безногого?

– Правильно.

– Вот теперь узнал! Седина и молодое лицо, совсем мальчишка. Тогда я еще подумал: «Вот нерадостно будет жить парень». Вижу, ошибся, – сказал Музыкин. – И пожалуй, впервые в жизни радуюсь собственной ошибке.

– О нем я и говорил тебе по телефону, – сказал Белов. – Хочет учиться на капитана. «Мечта, – говорит, – моей жизни».

Музыкин задумался. Его длинное узкое лицо, казалось, еще больше вытянулось. Он долго смотрел на бумаги, разложенные перед ним на столе, как будто в них был написан ответ на его раздумья.

– Попробую уломать приемную комиссию, – нетвердо сказал он. – Придираться будут медики… Сколько классов ты кончил?

– Три класса начальной школы и один год в ликбезе, – ответил Айвангу.

– Прямо скажем, не высшее образование, – грустно произнес Музыкин. – Там ведь будут специальные предметы: навигация, астрономия, нужно знание алгебры, геометрии. Эти лекции тебе слушать все равно что глухому попасть на симфонический концерт. Насчет практики не сомневаюсь. Все чукчи и эскимосы – прирожденные моряки. Нюхом своим найдут дорогу в море… Вот плыл я однажды с острова Ратманова на вельботе в густейший туман. На корме рядом со мной сидел бригадир. Симпатичный старик. У него под площадкой в деревянном ящичке был обыкновенный спиртовой компас. Упал туман, он его задвинул. Спрашиваю: «Как будешь без компаса?» А он: «В такую погоду компас мне только мешает». И вывел вельбот прямо к мысу Дежнева!

Музыкин написал какую-то бумагу и протянул Айвангу:

– Вот тебе направление в общежитие. Иди устраивайся. Через три дня приемные экзамены. Я, со своей стороны, постараюсь уломать обе комиссии – приемную и медицинскую.

Радоваться еще было рано. Музыкин сказал, что все зависит от приемной комиссии и от медиков. Что они скажут? А впрочем, нечего гадать. Ясно, что они скажут: Айвангу не подходит. Во-первых, у него нет ног, во-вторых, образования маловато, в-третьих, по возрасту староват…

Айвангу спустился на набережную, украшенную огромными бетонными тумбами, за которые были закреплены стальные причальные канаты. Канаты уходили в темноту порта, к кораблям. Здесь же стояли скамейки, выкрашенные в цвет морской волны. Айвангу сел на одну из них. Поддавшись праздничному настроению, он замечтался о том, что станет капитаном корабля и поведет судно к берегам родного Тэпкэна. Он пристроится на мостике в той самой капитанской фуражке, которую ему давным-давно подарил русский моряк Гаврила. Он заранее известит, чтобы его встретили родные – Раулена, Алеша, отец, мать и маленькая Катя. Дальше в толпе будут все друзья – пекарь Пашков со своей многочисленной семьей, Мынор и Кэлеуги, а если окажется в то время в Тэпкэне Белов, то и он тоже будет встречать его вместе со всеми.

Еще издали Айвангу даст гудок. Ничего, что нынче он еще не знает, как дается на кораблях гудок. Уж чему-чему, а этому он научится. Он даст гудок, а в ответ завоют и залают собаки Тэпкэна. Из каждой яранги выйдет человек.

Сойдет Айвангу на берег и скажет людям… А что он скажет? И нужно ли говорить? Может, слова ни к чему будут. Все и так ясно: Айвангу – настоящий человек. А раз он настоящий человек, значит он все может. Нету ног – все равно будет ходить; оглохнет – сочинит такие симфонии, весь мир, все люди будут восторгаться; ослепнет – напишет такую книгу, которая взволнует сердце самого далекого друга…

Один за другим умолкали корабельные голоса. Гасли звуки песен, танцевальных мелодий – близился полуночный час. Только огни по-прежнему ярко сияли и отражались в воде бухты.

Айвангу поднялся со скамейки и пошел в общежитие.

Он нашел свою комнату и, не зажигая света, чтобы не будить спящих, разделся и улегся на свежие, прохладные простыни.

Айвангу долго ворочался, думал о том, что завтра скажет Музыкин, и все отгонял от себя пугающую мысль: «А что, если придется возвращаться в Тэпкэн?»

Несколько лет назад он ездил в Кытрын за искусственными ногами и вернулся ни с чем. Сколько было стыда и горя!

Каждый день приезжали курсанты мореходных курсов.

Комната понемногу заполнялась веселыми молодыми людьми. Ни одного человека старше его. Айвангу думал о том, как можно доверять этим мальчикам большой корабль… Правда, многие ребята уже проплавали не одну навигацию матросами и мотористами. Все они носили полосатые тельняшки и старались, чтобы рубашка на груди была пошире распахнута. Они обращались с Айвангу почтительно и с некоторым недоумением.

Ребята усердно готовились к приемным экзаменам. Иные даже запасались шпаргалками. Айвангу посмотрел в учебники, по которым они занимались, и с радостным удивлением обнаружил, что все это он уже проходил с Геной Рониным, на радиостанции в Тэпкэне. Это открытие сразу подняло у него настроение. Он перестал сторониться ребят и даже, бывало, помогал им решать кое-какие задачи.

– Голова! – уважительно отзывался о нем Гриша Кукы – парень, которому особенно трудно давалось математика.

Гриша считал себя настоящим морским волком, соответственно одевался и курил трубку. Говорил он, растягивая слова, оттопыривая и без того толстую нижнюю губу.

– Гриша, на твоей губе ворона гнездо может свить, – говорили ему ребята.

Гриша Кукы считал ниже своего достоинства отзываться на эти замечания: он единственный среди них умел плавать. Гриша научился этому искусству в геологической партии. Когда кто-то из ребят сказал, что умение плавать почти недоступно чукчам или эскимосам, Гриша вызвался поплавать в ледяной воде бухты.

Будущие курсанты, среди которых был и Айвангу, отправились рано утром на причал, расположенный в глубине бухты, куда подходили танкеры.

На прозрачной воде плавали радужные пятна и пахло керосином. Гриша храбро разделся, скинул большие резиновые сапоги с отворотами, брюки, китель, тельняшку и остался в одной майке и трусах. Он сделал несколько энергичных движений руками и сбросил майку. Пловец входил в воду постепенно, сначала он погрузил по щиколотку одну ногу, потом другую. Айвангу видел, как сразу же встали торчком редкие волосы на его ногах, а сам Гриша посинел, не успев войти в воду даже до пояса. Кто-то крикнул:

– Ладно, видим, вылезай!

Но эти слова возымели на Гришу совершенно обратное действие. Он вдруг резко присел, погрузился в воду по плечи и ринулся в глубину. Несмотря на жирные пятна, вода была очень прозрачной, и сквозь нее виднелось, как пловец рубил ногами. Проплыв метров десять, Гриша повернул обратно.

– Какомэй! – кричали на берегу. – Как нерпа!

– А нырнуть можешь? – спросил кто-то из зрителей.

Гриша Кукы выскочил из воды и запрыгал. Трусы прилипли к телу, и было заметно, как дрожали мышцы ног.

– Скорее одежду!

Кукы вытерся тельняшкой и оделся. Он причесал мокрые волосы и гордо огляделся.

– Теперь верите, что я могу плавать?

В этот же день проходили медицинскую комиссию. Парни раздевались догола в прохладном коридоре и входили в большую комнату, где сидело пятеро врачей.

У каждого парня проверяли зрение, слух, выслушивали сердце и легкие, просвечивали рентгеном и стучали деревянным молотком по колену. Четверых тут же отчислили, найдя у них какие-то затемнения в легких. У Айвангу все оказалось в порядке. Вот только ноги…

И еще оставалось пройти экзамены. В последнюю ночь самые усердные так и не сомкнули глаз. Айвангу тоже заснул лишь под утро и проспал всего часа два-три.

Экзаменационная комиссия расположилась за тем столом, за которым Музыкин принимал Айвангу. Только стол накрыли красным сукном с большими чернильными пятнами, да в комнате расставили обыкновенные школьные парты и повесили черную доску с куском мела и мокрой тряпкой.

Будущих судоводителей пришли экзаменовать прославленные капитаны Чукотки. Некоторых из них Айвангу знал. Вон слева, у окна, капитан Пронин, который на деревянном гидрографическом судне «Темп» не раз пробивался к островам Врангеля и Генеральда. Рядом с ним Шурыгин – китобоец и знаток устьев северных рек. Возле Музыкина – судовой механик Кириллов – его знали все мотористы Чукотки.

Айвангу сел на заднюю парту.

Перед экзаменаторами веером разложили билеты. Айвангу хотел взять билет, но Музыкин сказал:

– Мы вас будем экзаменовать так, без билета.

Экзаменаторы были снисходительны. Едва кто-нибудь затруднялся в ответе, они тут же наперебой старались задать другой вопрос, полегче.

Один за другим выходили из комнаты будущие судоводители.

Предпоследним отвечал Гриша Кукы. Он взял билет одним из первых и долго готовился. По отчаянному выражению его лица Айвангу догадался, что парень ничего не знает.

– Товарищ Кукы, ваша очередь! – объявил Музыкин.

– Я еще не подготовился, – ответил Кукы. – Пусть пока отвечает Айвангу.

– Айвангу будет отвечать последним, – сказал Музыкин. – У вас достаточно времени было подготовиться. Идите к доске.

Каким-то судорожным движением Кукы схватил разложенные перед собой бумаги и вышел к доске.

– Читайте вопрос.

– Первый вопрос – сумма углов треугольника, – тихим голосом прочитал Кукы.

– Слушаем, – Музыкин уселся поудобнее.

Кукы посмотрел на потолок, потом себе под ноги.

– Начертите треугольник, – сказал Музыкин. – Так вам будет легче вести рассуждение.

– Я не могу вести рассуждение, – промямлил Кукы. – Я не знаю. Но вы меня спросите о чем-нибудь другом! Я плавать умею!

– В этом мы сейчас убедились, – сказал Музыкин и задал какой-то пустячный вопрос, на который Кукы с великой помощью всех присутствующих капитанов все же ответил.

Его поспешили быстро отпустить, чтобы окончательно не провалить.

Не дожидаясь приглашения, Айвангу вышел к доске.

– Вот он и есть, наш Айвангу, – сказал Музыкин и посмотрел на присутствующих капитанов.

Капитаны переглянулись. Кириллов осторожно спросил:

– Вы знаете, что там нарисовано на доске?

– Треугольник, – ответил Айвангу. – Если хотите, я докажу теорему о сумме углов треугольника.

– Мы-то, может быть, и хотим, – нерешительно произнес Музыкин. – А вот вы сможете?

– Попробую, – сказал Айвангу и взял в руки мел.

Когда теорема была доказана, пораженный Музыкин спросил:

– А вы, может быть, из алгебры что-нибудь знаете? Вот решите эту задачу…

Через десять минут он сказал:

– Так! Перейдем к физике.

Полтора часа экзаменовали Айвангу. Несколько раз Музыкин осведомлялся у него, действительно ли он кончил всего три класса и один год ликбеза? Айвангу отвечал утвердительно, открывал было рот, чтобы сказать, что, кроме этого, он учился у радиста Ронина и занимался с учителями, но тут же ему задавали другой вопрос. Наконец капитан Пронин сказал:

– Довольно! Тогда объясните, откуда у вас такие знания?

Айвангу ответил.

– Вот как! – сказал Музыкин. – Что же вы нам морочили голову? Идите! Вы приняты на курсы!

19

Никогда Айвангу не видел такой бурной и обильной водой весны. Через каждые два шага бежал веселый ручеек и обламывался в бухту маленьким водопадом. За три дня весь снег, наметенный на Гуврэля долгой зимой, съели горячее солнце и потоки воды.

И все же с бухты по-прежнему тянуло зимним холодом. Толстый лед, покрытый снежницами, крепко держался за скалистые берега и причалы и не выпускал из могучих объятий зимующие корабли, катера, лихтеры.

Солнце обнажило всю грязь – рваную примерзшую бумагу, какие-то старые газеты, шлак, стружки и множество пустых бутылок, блестевших на весеннем солнце.

Бухта Гуврэль ждала ледокол, который уже вышел из Владивостока и находился где-то на подступах к чукотским берегам.

Занятия на курсах младших судоводителей подходили к концу. Всю осень и зиму курсанты усердно учились мореходным наукам. Распорядок с самого начала установили такой: после подъема и завтрака теоретические занятия, а с обеда практическое судовождение в бухте и в открытом море. Для курсантов капитан порта предоставил катер «Гидросевер», оборудованный радиостанцией, двигателями с дистанционным управлением прямо из капитанской рубки.

Всю осень стояла отличная погода, хотя по утрам было очень свежо и струя воды, бьющая из крана водопроводной колонки, обжигала как кипяток. Каждое утро Айвангу смотрел на вершину горы Колдун. Она властно притягивала взор, как будто звала человека.

Занятия вели разные люди, но курсанты больше всего любили своего главного наставника Илью Васильевича Музыкина. Он приходил на занятия чисто выбритый, подтянутый. Из-под высокого стоячего воротника обязательно выглядывала белоснежная полоска.

– У моряка все должно блестеть! – сказал он на первом занятии и показал на расхлябанные резиновые сапоги Кукы. – На берегу можно ходить в туфлях. В Гуврэле грязи нет, чисто, не то что в Анадыре.

Наскоро пообедав, курсанты спускались в порт.

Штурвал катера получал в первую очередь курсант, который имел хорошие отметки на теоретических занятиях. Чаще всего он бывал у Айвангу. Он бережно брал в ладони отполированные ручки и садился на высокий табурет.

Под палубой стучало сердце катера – мощный двигатель, и судно хорошо слушалось капитана. Рядом стоял Музыкин и вполголоса давал советы, поправляя.

В бухте кругом сновали лодки, катера, маневрировали большие пароходы. А за створом, когда позади оставались маяки, перед катером открывалась широкая морская гладь, сморщенная легким ветром. Корабль как бы поднимался на крыльях и мчался вперед, вздымая форштевнем тучи брызг.

Плавали не только возле бухты Гуврэль. Уходили и в «дальнее плавание», в эксимосские селения Чаплино, Сиреники, заходили в Янракыннот, Энмылын. Местные жители радостно встречали катер и гордились тем, что их земляки стояли за штурвалом.

Но практические занятия по судовождению продолжались недолго. Сначала Айвангу увидел поседевшую от выпавшего снега вершину горы Колдун, а на следующий день в воздухе закружились первые снежинки.

Из бухты в теплые порты ушли большие корабли, поставили на прикол и катер «Гидросевер», хотя курсанты по-прежнему ходили на него заниматься, знакомились с системой управления, с устройством двигателя.

В начале декабря задула такая пурга, что в двух шагах прохожие Гуврэля не видели друг друга. Но люди ходили на работу, ребятишки занимались в школе, не прекращались лекции и на курсах судоводителей.

Когда пурга утихла, бухта оказалась скованной льдом и на белой ее поверхности прохожие оставили первый след.

Айвангу каждую неделю писал письма в Тэпкэн. Он рассказывал о жизни в большом портовом поселке. Особенно большое письмо он написал в день Первого мая.

Весь Гуврэль украсился кумачом. Корабли, стоящие во льду, развесили сигнальные флаги, опоясались гирляндами электрических лампочек. Такого красивого праздника Айвангу никогда не видел.

Курсантов пригласили на вечер в клуб морского порта.

Из Магадана приехали артисты – инструментальный квартет. Они играли после выступления участников художественной самодеятельности.

Рядом с Айвангу сидел капитан Музыкин.

– Тебе нравится музыка? – спросил он, пока артисты настраивали инструменты.

– Очень! – горячо ответил Айвангу. – Особенно то, что они будут играть. Чайковский. Я читал, что Лев Толстой не мог слушать его без слез.

Музыкин отодвинулся от Айвангу и удивленно спросил:

– Друг мой, откуда ты все это знаешь? Где ты мог слушать Первый квартет?

– Я же вам говорю, – ответил Айвангу, – Гена Ронин, который учил меня математике и физике. Мы с ним часто слушали музыкальные передачи по радио.

После концерта Музыкин повел Айвангу к себе домой.

В квартире накрыли праздничный стол. За столом хлопотала жена Музыкина. В кабинете стоял магнитофон. Музыкин высыпал на диван несколько коробок с лентами и сказал:

– Выбирай.

Айвангу выбрал Девятую симфонию Бетховена и сказал:

– Только прошу поставить с третьей части.

Они молча слушали музыку. Жена капитана несколько раз заглядывала в комнату, потом тихо прикрывала дверь и на цыпочках уходила в столовую.

С этого праздничного вечера Айвангу часто захаживал в капитанский дом. Но в письме, которое он отправил после Первого мая, главным было не описание праздника. Айвангу написал о предложении Музыкина переселиться в Гуврэль, стать капитаном почтового сейнера «Морж».

Отшумели весенние ручьи, пришел долгожданный ледокол, расколол лед в бухте и потряс скалы мощным гудком.

Курсанты сдали экзамены и разъезжались по морским и зверобойным станциям.

Только Айвангу еще не знал, куда поехать. Он ждал письма от Раулены. Согласится ли она переселиться в Гуврэль?

– В чукотском порту должны жить и капитаны-чукчи, – говорил Музыкин.

– Не надо меня агитировать, – с улыбкой отвечал Айвангу. – Я согласен. Но пусть свое слово скажет Payлена.

Почтовый сейнер «Морж» перегнали из Петропавловска-Камчатского. Команда его уехала обратно, а кораблю скоро предстоял первый рейс вдоль Чукотского побережья от бухты Гуврэль до Нешкана. Дело было за небольшим – за новой командой и капитаном.

Айвангу свыкся с мыслью, что будет капитаном сейнера, и не удивился, когда Музыкин предложил ему набирать людей. Механик нашелся сразу. Это был эскимос Пиура. Ему уже было много лет, родом он был из Гуврэля, из маленького эскимосского стойбища на другом берегу бухты, которое уже давным-давно растворилось среди новых домов. Радиста нашли на полярной станции. Двоих матросов порекомендовал капитан порта.

Наконец пришло долгожданное письмо от Раулены, она соглашалась переехать в Гуврэль.

– Поздравляю, – сказал Музыкин. – Вот теперь ты настоящий капитан. Пойдем получать ордер.

– Какой ордер? – удивился Айвангу. – У меня есть диплом.

– Ордер на квартиру в капитанский дом – будешь моим соседом.

Квартира, как и у Белова, была из трех комнат с ванной. Музыкин покрутил кран и пустил горячую воду. Айвангу вошел в большую комнату и открыл дверь на балкон. Перед ним лежала бухта Гуврэль. На краю первого причала стоял его корабль – почтовый сейнер «Морж», готовый к отплытию.

– Завтра выходим, – сказал Айвангу.

– Приду провожать на причал, – обещал Музыкин.

Выходя из створа бухты, Айвангу нажал кнопку сирены, и мощный гудок оглушил его: «Морж» ревел, как большой морской корабль. Первую остановку сделали в бухте Сэклюк, следующую в Янракынноте, затем в Лорино, Аккани.

Ночью пришли в Кытрын. Айвангу пожалел, что не днем, – хотелось повидать Белова. Рано утром показался мыс Дежнева, хмурый, темный, как невыспавшийся человек.

Айвангу направил бинокль на буруны, перевел окуляры на острова Диомида, снова на скалы, где рядом со старым памятником Дежневу высился новый, заканчивающийся маяком. Поравнявшись с ним, Айвангу дал сирену. Тысячи птиц сорвались со скал и с громким криком закружились над кораблем.

За следующим поворотом возник Сэнлун. Он как будто принарядился, покрылся зеленым пушком нового, свежего мха. Солнце освещало его голую вершину, внизу бились волны, полируя древний камень.

И вдруг до боли в сердце, с удивительной отчетливостью Айвангу вспомнил, как он полз вот здесь, под этими скалами, вмороженными в ледяное море. Тогда у него было одно желание – выжить, не замерзнуть, добраться до селения, снова услышать человеческий голос, стряхнуть с себя раздирающее уши безмолвие ледяной пустыни.

Все было болью – и лед, по которому он тащил свое обмороженное тело, и небо с дырочками – точками звезд, и полосами туманностей, скопищами созвездий, и огромная луна, которая выплыла из-за гряды торосов. Еще немного, и море торжествовало бы свою победу над человеком.

Порой действительно казалось, что больше нет никаких сил двигаться дальше и остается одно – замереть и лежать, ждать, пока не придет смерть и утренний снег не запорошит неживые глаза… Но чем ближе смерть, тем сильнее желание жить. Казалось невозможным, чтобы человек, который совсем еще не жил, которому было так мало лет, – и вдруг ушел в небытие, забыв навсегда, что на свете есть любовь, свет, солнце, теплая улыбка родного человека. И самое невозможное было в том, чтобы отказаться от будущего, от всего того, о чем мечталось, ради чего стоило жить…

Может быть, именно здесь он порвал рукавицы, потом кухлянку? А там он переворачивался на спину и отдыхал, глядя на разгорающееся полярное сияние… Здесь Айвангу потерял ноги, но обрел то, что потом помогло ему в жизни, – безграничную веру в самого себя, в возможности человека.

Двигатель сейнера стучал, как хорошее сердце сильного человека. Еще немного, и встанут на горизонте мачты радиостанции Тэпкэна.

Еще накануне выхода из Гуврэля Айвангу дал телеграмму. Как они там? Волнуются, наверное? Айвангу и сам не спокоен. Странно, он так не волновался, когда сдавал экзамен, проходил медицинскую комиссию… Ведь впереди просто встреча с родными – и больше ничего…

Айвангу передал штурвал матросу и спустился в кубрик. Там он вытащил из вещевого мешка капитанскую фуражку, подарок боцмана Гаврилы. По каким морям плавает нынче далекий друг? Спасибо тебе, что поверил мечте чукотского парня, поддержал. Привет тебе через долгие годы, земли, океаны и моря! Когда Айвангу снова появился в капитанской рубке, матрос удивленно поглядел на него, но ничего не сказал, а молча уступил место за штурвалом.

Показались мачты радиостанции. Сейчас вынырнут яранги… Что это? Новый дом! Рядом – другой, третий, четвертый!.. А где же яранги? Их совсем не видно. Вон одна, другая… Айвангу взял бинокль, посмотрел и едва не уронил его на деревянные ручки штурвала – яранги Сэйвытэгина на месте не было! Вместо нее сиял окнами новый дом, а из кирпичной трубы шел дым! Живой, теплый дым! Айвангу почему-то очень обрадовался ему. Может быть, потому, что такой же дым шел раньше из яранги?

Корабль заметили еще издали. На берегу скопилась огромная толпа. Столько людей собиралось на тэпкэнском берегу только в дни, когда вельботы привозили кита.

В первом ряду, возле прибойной черты, стояли рядом Сэйвытэгин, Росхинаут, Раулена, Алеша и маленькая Катя…

Айвангу на малом ходу подвел судно к берегу. Мягкий удар. Моторист заглушил двигатель. Айвангу услышал голоса… Знакомые, родные голоса.

Как трудно сделать всего-навсего один шаг: выйти из капитанской рубки на палубу, навстречу друзьям…

– Вот он! – услышал он голос Алеши. – Отец! Капитан!

– Етти, Айвангу!

– Ты нисколько не изменился, только фуражку надел!

Матросы спустили на берег широкий трап. Трудно, трудно идти на протезах по колыхающемуся трапу, держись, капитан!

Вот и галька. Мягкая галька родного тэпкэнского берега. Айвангу обнял отца, мать, жену и детей. А тут уже тянулись навстречу десятки рук.

– Ты отлично выглядишь! – сказал Мынор.

– Если бы не фуражка, – сказал Рыпэль, – я бы ни за что не поверил, что ты капитан.

– А корабль? – спросил кто-то.

– Это другое дело, – ответил Рыпэль.

– Идем в наш новый дом, – сказал Сэйвытэгин. – Полмесяца только живем по-новому, не обжились, не привыкли.

Толпа провожала Айвангу и его родных до порога нового дома. Айвангу едва успевал отвечать на вопросы.

– Когда в путь?

– Сегодня.

– Обратно зайдете?

– Обязательно. Надо забрать семью. В Гуврэль переезжаем.

– Жаль, подольше бы побыл…

– Отпуск ведь полагается…

Айвангу оглядел комнату. Все новое, даже одеяло на постели. Кровать, тумбочка, полка для посуды на стене. И большое окно, обращенное к морю. «Как капитанский балкон», – подумал Айвангу и хотел об этом сказать отцу, но где он?

Сэйвытэгин появился, держа в руках шхуну из моржового бивня. На плече в чехле из выбеленной нерпичьей кожи висел старый винчестер.

Отец явно потрудился над ремонтом корабля – порванные снасти из китового уса были заменены новыми – капроновыми, а сама фигурка на капитанском мостике… вроде она еще больше стала похожа на Айвангу?

Айвангу поднял глаза на отца.

Сэйвытэгин протягивал ему шхуну.

– Она теперь твоя, – сказал он.

Айвангу взял шхуну.

Отец погладил сына по седым волосам, и вдруг одинокая слеза выкатилась из его глаза. Сэйвытэгин смахнул ее и улыбнулся:

– И еще хочу подарить тебе старый винчестер…

– Спасибо, отец, – дрогнувшим голосом сказал Айвангу.

Помолчал и повторил:

– Спасибо, отец, что ты мне верил.