Онлайн чтение книги Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах Ako roshi
Вылазка

Переплыв Лисью речку с южной стороны замка, Дзиндзюро и Хаято оказались у основания крепостной стены. С левой стороны влажная галька мерцала в звездном сиянье. Выбрав место потемнее, где образующий часть стены утес отбрасывал густую тень, они стали карабкаться наверх — туда, где бойницы ощетинились луками и мушкетами. Дзиндзюро подобрался снаружи к одной амбразуре и заглянул внутрь. Там виднелась круглая площадь, над которой возносилась ввысь башня донжона, угнездившаяся на круглой отвесной скале. Без сомнения, должен был там быть и ров, опоясывающий цитадель.

— Везет нам! Стражи нигде не видать, — прошептал Дзиндзюро, оторвавшись от бойницы и поглядывая вверх на южную башню стены.

Ну, теперь туда… Дзиндзюро показал взглядом Хаято «туда» и, цепляясь за неприметные расщелины в камне, словно ящерица, стал переползать поближе к башне. Раздался приглушенный лязг — это зацепились за кровлю башни крючья веревочной лестницы, которую метнул вверх Дзиндзюро. Паук подергал веревки, проверяя их надежность, и удовлетворенно выдохнул:

— Порядок!

Перебравшись на лестницу, он начал проворно подниматься по веревочным ступеням и в мгновение ока оказался на крыше, над крепостными валами и стенами, откуда, поглядывая сверху вниз на Хаято, поманил его жестом, означавшим «Следуй за мной!».

Лестница раскачивалась в воздухе и особого доверия не внушала, но Хаято ощущал в себе какую-то волшебную мощь, которая переполняла все его существо. Страха он не испытывал и чувствовал необычайную уверенность в своих силах. С каждой ступенькой усыпанное звездами небо над головой, казалось, все шире распахивалось ему навстречу. Внизу виднелась река Кумами, что с журчанием несла вдаль свои воды, в которых отражался ночной небосвод. В воздухе витал свежий дух от воды.

Протянув крепкую руку, Дзиндзюро помог Хаято преодолеть последние ступени. Прямо перед ними высился на утесе донжон.

— Двинулись вниз! — скомандовал Дзиндзюро, и они начали осторожно спускаться по внутренней стороне стены.

Оказавшись во дворе, они задержались на некоторое время в тени, чтобы осмотреться.

Погруженный во мрак замок был объят ночным безмолвием. Ветра не было, не слышалось шума сосновых ветвей, лишь яркие звезды мерцали в вышине.

После долгого молчания Дзиндзюро, который, вероятно, только о том и думал, проронил:

— А все же не дает мне покоя эта дамочка.

— Что уж так? — недоуменно переспросил Хаято.

— Да вот, сам не знаю, почему…

— Странно! На вас не похоже.

— Это точно, — заключил Дзиндзюро. — Ну, что-то я не о том думаю. Идем!

Крадучись, они пошли дальше, пересекли площадь и оказались у кромки рва, окружающего цитадель. Подъемный мост был поднят, но даже если бы он был опущен, то все равно упирался в массивные железные ворота. Справа от ворот возвышался донжон, и в темных водах рва белело меловое отражение стен.

Вдруг оба бросились ничком на землю и замерли в полной неподвижности: гул барабана разнесся в ночи, возвещая время.

— Уф! — ухмыльнулся Дзиндзюро, подняв голову от земли. — Что-то мы совсем оробели. Все, нас ждет цитадель!

Цитадель? Более дерзкое предприятие трудно было представить.

Вдоль кромки рва они стали крадучись продвигаться в направлении ворот. После того как барабан пробил на башне, возвещая наступление новой стражи, ночная мгла будто еще более сгустилась над замком. Угрюмое безмолвие скал, воды и крепостных стен вселяло тревогу, наводило на мысль о том, что там, во мраке, кроется неведомая опасность. Грозная и величественная громада донжона высилась на утесе. Казалось, если окликнуть, замок тотчас отзовется эхом.

В ночном воздухе стоял душок подгнившего конского корма. Стук копыт о деревянный пол доносился из соседнего строения, которое, очевидно, служило конюшней. Рядом был манеж для выездки лошадей. Пока Хаято смотрел в сторону конюшни, Дзиндзюро шел не отрывая глаз от цитадели и вдруг резко остановился. Когда он обернулся, Хаято увидел у него на лице суровое и горькое выражение. Ронин ожидал, что сейчас Паук ему что-то скажет, но тот только сжал губы и не вымолвил ни слова. Хаято тоже посмотрел на другой берег рва.

Прямо перед ними на том берегу возвышалась башня донжона, составлявшая одно целое с гигантским утесом, который служил ей фундаментом. На утесе плотной стеной без малейшего просвета стояли сосны. Должно быть, Дзиндзюро остановился на этом месте, потому что отсюда забраться в цитадель будет легче всего. Но тогда почему же он колеблется? Этого Хаято не мог взять в толк.

— Ничего не выйдет! — вдруг решительно бросил Дзиндзюро. Сказал — будто отрубил, не пожелав даже объяснить Хаято причину.

В этот миг одинокая стрела, со свистом разрезав воздух, пронеслась у них над головой. Оба лазутчика стремглав бросились наутек, и тут издалека с утеса, нависшего надо рвом, донесся голос:

— Не забывайте эту стрелу!

Беглецы оглянулись и заметили на утесе черный силуэт. Смысл слов стал им ясен в тот миг, когда они обнаружили торчащую в земле стрелу. В ночном мраке, словно бабочка с трепещущими крыльями, белело оперенье.

Что за человек? Что ему надо? Увы, сейчас некому было рассеять их недоумение. В безмолвном доселе дворе замка внезапно раздался топот множества ног. Дзиндзюро, чувствуя себя загнанной лисой, выхватил из земли стрелу и обратился в бегство. Тут вдруг из конюшни, где, казалось, не было ни души, послышался громкий хохот — смеялось человек пять.

Как во сне, незадачливые лазутчики стремительно взобрались на крышу и прыгнули с высоты во внешний ров. Дверь конюшни распахнулась. Четверо молодых самураев, все еще хохоча, высыпали наружу, припали к широкой амбразуре и стали всматриваться в темную водную гладь.

Дзиндзюро и Хаято, плывшим через Лисью речку к противоположному берегу, казалось, что все это наваждение. Молодые самураи провожали их громкими возгласами.

— Ай да молодцы! С какой высоты сиганули, а! — заметил один.

— Да уж, тут с жизнью расстаться — раз плюнуть! — по-ребячески весело поддержал другой, не высовываясь из амбразуры:

— Ну, как там?! — крикнул еще один издали, подбегая к остальным.

Это был Тикара Оиси, которого поднявшаяся волна хохота отвлекла на время от мрачных мыслей. В руках у него был короткий лук. На обратном пути по дороге к дому отца, находившемуся в главной цитадели, он распахнул плетеную калитку и пошел напрямик через сад. В доме все спали. Смутный аромат цветов обдавал широкие рукава кимоно, которые слегка раздувались под легким бризом.

— Отец! — позвал Тикара.

В звонком голосе юноши слышалось бьющее через край радостное удовлетворение.

В проеме меж сёдзи , там, где сквозь отодвинутую створку ставен лился на веранду тусклый свет из комнаты, появился Кураноскэ.

— Что, пожаловали?

— Да, их там было двое, — весело расхохотался Тикара.

— Так значит, то письмо не врет. Ну, и как все прошло?

— Как вы и велели, письмецо я им вернул. Прикрепил к стреле и отправил по назначению. Ох, и припустились же они сломя голову! Небось, до смерти перепугались.

— Так-так. Но, надеюсь, обошлось без кровопролития?

— Да мы их не стали трогать… Как вы и велели. Пугнули только хорошенько.

Кураноскэ, похоже, был доволен. Удовлетворенно покачивая головой, он повернулся и пошел обратно в дом. Тикара последовал за ним. Отец, судя по всему, перед его приходом что-то писал. На столе лежала крышка от тушечницы, недописанное послание было прижато пресс-папье. Поставив на стол тушечницу, он молча принялся растирать тушь. На лице, повернутом к сыну в профиль, все еще играла улыбка. Тикара тоже, подавив ребяческий смех, чинно сел чуть поодаль на колени.

— Ну, и как же они выглядели?

— По разговору вроде бы мещане. Я стоял далеко, так что рассмотреть как следует не смог.

— Ну и ладно. Особо разглядывать их и ни к чему. Надо же, привязались, эдакие негодяи!

— Если бы вы, отец, приказали, мы бы их схватили и привели к вам.

— Нет, ловить их нет для нас никакого проку. Они ведь как мухи. Таких ловить — пустые хлопоты. Пускай себе убегают. Думаешь, письмо они с собой унесли? Ну-ну, полагаю, сегодняшнего переполоха им с лихвой хватило, больше они не сунутся. Так что с этим покончено, можно их выбросить из головы.

С этими словами Кураноскэ взялся за кисть и стал что-то быстро писать.

Тикара, не желая ему мешать, сидел, не проронив ни слова, однако он так и не мог до конца понять, почему отец, зная, что эти люди подосланы Уэсуги, даже не попытался задержать вражеских лазутчиков.

Лазутчики Уэсуги бродят вокруг замка. Это люди, специально обученные искусству шпионажа. Они могут попытаться проникнуть и в цитадель. Стоило бы принять меры предосторожности… Кто-то прислал Кураноскэ записку такого содержания. Записка была написана женским почерком. Вместо подписи значилось: «От безымянного доброжелателя». Вне всякого сомнения, эта особа им сочувствовала — потому и послала свое предупреждение.

— Отец!

Кураноскэ, положив кисть, взглянул на сына, и Тикара пододвинулся поближе:

— Отец, Вам не кажется, что, передав врагам эту записку, мы навредили одному человеку? Нашему доброжелателю, тому, кто с риском для себя нам помогает.

— Доброжелателю? Нам не нужны никакие доброжелатели, — с недовольным видом ответил Кураноскэ. Однако когда он поднял голову и взглянул на сына, лицо его снова осветилось ласковой улыбкой.

— Ты спать не хочешь? Я тут подумал, что надо бы нам с тобой кое о чем потолковать…

Тикара отчетливо почувствовал, что отец собирается поговорить с ним о чем-то очень важном.

— Хорошо, — чуть слышно сказал он и, непроизвольно напрягшись, посмотрел на отца.

Кураноскэ, с задумчивым выражением лица, положив левый локоть на низкий столик, а пальцами при этом легонько постукивая по уголку столешницы, некоторое время хранил молчание. Словно во сне, рассеянно и задумчиво смотрел он на Тикару.

«Да, совсем уже большой, — думал он про себя. — А ведь, кажется, совсем еще недавно был малышом, ковылял тут вперевалочку…»

Большие лучистые глаза Кураноскэ с нежностью смотрели на сына.

— Что ты обо всем этом думаешь? Как ты считаешь, что нам сейчас следует делать? Я хочу послушать, что ты скажешь. Что думают другие, сейчас не важно — мне нужно знать, что у тебя на сердце. Ведь у тебя, наверное, есть свои заветные мысли…

Тикара молчал. Лицо юноши слегка покрылось краской, что не осталось для отца незамеченным. Кураноскэ тоже помолчал некоторое время, ожидая ответа.

— Я во всем… последую за вами, отец!

— Нет, так не годится, — резко возразил Кураноскэ. — Ты ведь тоже уже не ребенок. У тебя должны быть какие-то свои соображения, идеи… Вот ты ими и поделись. Даже братья, если между ними десять лет разницы в возрасте, смотрят на вещи по-разному. Я совершенно не хочу сказать, что ты должен непременно судить обо всем так же, как отец. Да ты не стесняйся! Стыдиться следует только когда не можешь ясно выразить свои мысли.

Любовь и нежность во взоре Кураноскэ неожиданно погасли, глаза его сверкнули грозным пламенем. Это внезапно прорвавшееся наружу чувство породило минутное замешательство. Тикара, не отводя глаз, выдержал суровый взгляд отца, но медлил с ответом. И вдруг, словно спеша выплеснуть накопившееся в сердце, спросил:

— Ну, а вы, отец, что же вы намерены делать?

— Я? — пристально взглянул на юношу Кураноскэ.

В глазах Тикары читалось осуждение.

«Неужели и он? Неужели и он вместе со всеми думает, что я ни на что не способен, ни на что не могу решиться?!» — болью отозвалось в груди Кураноскэ. Что-то мучительно шевельнулось в сердце. Внезапно это сердце, закаленное многолетней службой, словно нагрелось от жара и стало плавиться. Комок подкатил к горлу.

— Глупец! — бросил отрывисто Кураноскэ, словно высек искру. — Я спрашиваю, что ты собираешься делать! Вот что я хочу от тебя услышать!

— Я… — тяжело дыша, Тикара не отводил глаз под взглядом отца. Руки его, лежащие на коленях, слегка дрожали. — Я бы хотел, чтобы дух нашего покойного господина упокоился с миром…

Снова волна колыхнулась в груди у Кураноскэ. На мгновение его горящий взгляд, казалось, в смятении раскололся, рассыпался осколками, как стеклянный столб, но вскоре снова обрел прежний холодный блеск стали и в нем отразилась решимость подавить в зародыше порыв юношеского чувства.

— И что, сынок, многие среди молодых того же мнения? — При этих словах, похожих на насмешку, в глазах Тикары вспыхнуло недоброе пламя.

«Да как ты смеешь!» — хотелось крикнуть Кураноскэ. Он едва подавил желание дать юнцу затрещину, чтобы тот полетел кувырком. Так смотреть на отца! Однако в конце концов разгневанный отец взял себя в руки и не мог скрыть невольной улыбки в уголках губ.

— Ну, хватит! — неопределенно бросил он. — Разве можно так смотреть на родного отца?!

Тикара молчал.

— Я понял, — с нажимом сказал Кураноскэ.

Тикара вдруг совсем раскис — казалось, он сейчас заплачет.

Отец с улыбкой отвел взгляд. Добродушная улыбка светилась на его округлых щеках, словно озаренная солнцем водная гладь.

— Я ведь завел этот разговор не для того, чтобы тебя испытать, — ласково сказал Кураноскэ. — Просто тревожусь за тебя — молод ты больно… В наше время все было по-другому. Я всегда сомневался, можно ли навязывать тебе, что мне кажется хорошим… Вот оно что? Ты, значит, тоже так считаешь?

На сей раз в голосе Кураноскэ прозвучала та проникновенная нота, которую дотоле напрасно ждал Тикара. Эта нота отозвалась в груди юноши. Он внезапно остро ощутил, что этот человек, который, раз поставив себе цель, неторопливо движется к ней с неумолимой последовательностью огромного железного колеса, в то же время его отец — замечательный отец!

Тем временем Кураноскэ продолжал:

— Я, право, очень рад. Не знаю уж, хорошо ли это для тебя или не очень, но я вижу в тебе свое отражение… Посреди всех нынешних дел я только за тебя тревожился. Ну, хорошо, теперь я спокоен. Немного погодя я тебе все объясню. Надеюсь, твой отец не обманет твоих ожиданий и надежд твоих друзей, — улыбнулся он. — А теперь спать!

Тикара поклонился, молча встал, отодвинул сёдзи и уже собрался выйти из комнаты, но отец задержал его, смерив взглядом:

— Сколько в тебе сейчас росту?

— Пять сяку и семь сунов,[101]Пять сяку и семь сунов равняются 172,7 см. — ответил Тикара, покраснев.

— Ого! И семь сунов! — удивленно вскинул брови Кураноскэ. — Здорово же ты вырос! Куда уж нам до тебя! И в кого только ты пошел?

Он весело рассмеялся и показал глазами, что можно идти. Вскоре шаги юноши затихли в глубине коридора. Кураноскэ склонился к фонарю поправить почти погасший фитиль. Стояла вешняя ночь. За стеной слышалось безмятежное пение и курлыканье молодых лягушек.

Дзиндзюро и Хаято, признав, что потерпели сокрушительное поражение, убрались подальше из города и окопались в глухой деревушке. Несколько дней оба пребывали в беспросветной тоске и унынии. Глядя друг на друга и беседуя, они ни разу не улыбнулись. Кинсукэ Лупоглаз тоже пал духом и все никак не мог собраться написать донесение Хёбу Тисаке. Однако этих нескольких дней хватило для того, чтобы неистребимая изобретательность хитроумного Дзиндзюро взяла свое и снова воскресла к жизни.

— А что, сударь мой, отчего бы вам не убрать эту бабенку? — предложил разбойник.

Хаято, разумеется, решил так и поступить. Кинсукэ наведался в город, все разведал и сообщил, что дамочка, похоже, никакой опасности не чует. Живет она все там же, на постоялом дворе под старым литокарпусом, часто общается с теми самыми ронинами и при их посредстве сошлась с самыми непримиримыми вояками клана. Для чего ей это понадобилось, судить трудно, но факт, что для лазутчиков тут таилась явная угроза. Дзиндзюро вскоре окончательно укрепился в этом мнении.

— Ну что ж, хорошо! — сказал Хаято и даже бровью не повел при этих словах. В тот же вечер, как только деревья вдоль дороги окрасилась в черный цвет туши, оба лазутчика направились в город.

— Вот что: я, пожалуй проберусь в усадьбу здешнего командора — посмотрю, что там делается, — сказал Дзиндзюро вместо прощанья и с тем растворился во мраке. Хаято тем временем, прикинувшись беззаботным прохожим, отправился к тому самому постоялому двору, где они останавливались. Ночь уже вступала в свои права: двери всех домов в округе были плотно закрыты, повсюду стояла тишина, и только на постоялом дворе под старым литокарпусом горели огни, а изнутри доносилось гудение голосов. На глиняной приступке у входа стояло множество мужских гэта и соломенных сандалий. Заглянув внутрь, можно было увидеть суетливо снующих взад-вперед мужчин и женщин. Очевидно, молва не соврала — все эти гости пожаловали к их старой знакомой. Делать было нечего, и Хаято решил ждать удобного момента, а пока что отправился прогуляться дальше по улице.

Он попробовал двинуться в сторону замка, осторожно переходя от одного городского перекрестка к другому. Когда, рассчитав время, он вернулся к постоялому двору, гости уже разошлись, а управляющий как раз задвигал входную дверь. Со стороны кухни доносился шум льющейся воды.

Хаято едва успел укрыться в боковом проулке возле постоялого двора, когда все стихло в доме, поглощенном ночной мглой. Должно быть, его обитатели готовились отойти на покой. Он подошел вплотную к дому и заглянул в дверную щель. У конторки горел одинокий фонарь. Рядом толстый управляющий сосредоточенно щелкал счетами — должно быть, один не спал, подсчитывая выручку от сегодняшнего вечера.

Собравшись с духом, Хаято постучал и громко окликнул хозяев.

— Добрый вечер! Добрый вечер!

Управляющий недоуменно поднял голову:

— Да?

— Я от Мидзуно. Что, хозяин уже ушел, наверное?

— Как? Господин Мидзуно?.. — покачал головой управляющий.

Не узнает, — понял Хаято. Имя он, как и в прошлый раз, назвал первое попавшееся.

— Ежели вы о сегодняшних гостях… Так тот раньше всех ушел.

Отлично! Это он и хотел услышать. Просто надо было выяснить, не остался ли кто сейчас в номерах.

— Вон оно что! Выходит, где-то мы с ним разминулись. Извините великодушно за беспокойство.

С этими словами Хаято проскользнул во внутренний двор и там, укрывшись в густой тени ветвей, некоторое время приглядывался к тому, что творится в доме. Затем взобрался на дерево, где не так давно прятался Дзиндзюро. Первый этаж был наглухо закрыт ставнями- амадо , но на втором этаже горел свет. Если перебраться с ветки на опоясывающую двор галерею, оттуда ничего не стоит попасть во внутренний коридор второго этажа. Так ему объяснил Дзиндзюро перед тем, как они отправились на дело.

В душе Хаято ожили воспоминания о том, как он пробирался в дом к наложнице Маруоки Бокуана. Но сегодня он с самого начала намеревался увидеть кровь, и на сердце было куда спокойней, чем в тот вечер. Сравнивая с тем давним вечером, он с удивлением понял, что нынешняя работа его даже чем-то привлекает и возбуждает. Эту особу он мог бы убрать без особого сожаления, совершенно хладнокровно: в конце концов, уже то, что она стала помехой их заданию, служит достаточным основанием, чтобы лишить ее жизни. А иначе как дальше работать?!

Насколько можно было видеть, ни в одной комнате свет больше не горел. Лишь сёдзи смутно белели сквозь мглу в отблесках мерцающих звезд. Должно быть, все постояльцы, намаявшись за день, решили пораньше завалиться спать.

Хаято попытался тихонько перебраться с дерева на открытую галерею. Тут он впервые вспомнил о том, что забыл черный платок, которым заматывал лицо, и застыл в нерешительности. Однако вскоре нашлось решение: стараясь не шуметь, он сорвал небольшую ветку литокарпуса, пышная листва которой набухла каплями вечерней росы, зажал ее в зубах и тем самым замаскировал большую часть лица.

Ну что ж… Потихоньку отпустив ветку дерева, Хаято перепрыгнул на галерею. Там он крадучись подобрался к сёдзи той комнаты, где обитала незнакомка, и прислушался, пытаясь понять, что происходит внутри. Сквозь узкую щелку в сёдзи просачивался табачный дым.

«Не спит!» — подумал Хаято и застыл на месте, будто его пригвоздили к полу. Но остаться незамеченным ему не удалось.

За сёдзи громко откашлялись и мелодичный женский голосок тихо спросил: «Кто там?»

Хаято молчал — не только потому, что в зубах у него была ветка литокарпуса, но и потому, что сказать было нечего. Вместо ответа он одним рывком метнулся к сёдзи , резко отодвинул бумажную створку и стремительно ворвался в комнату.

— Ах! — и сверкающий клинок, словно водяной каскад, обрушился на то место, откуда донесся испуганный возглас, но… поразил пустоту. Только ночное кимоно прошуршало во мраке, подняв волну теплого воздуха, а с галереи уже доносился топот ног убегающей женщины. Она что-то кричала на бегу, но слов было не разобрать. Убегая, женщина обернулась и метнула кинжал или что-то в этом роде. Просвистев у Хаято над ухом, кинжал звякнул об пол.

Хаято уже собрался одним бешеным рывком преодолеть расстояние, отделявшее его от беглянки, но тут между ними оказался какой-то мужчина, который, видимо, услышав шум, поспешно выбрался из своего номера на галерею.

Хаято угрожающе замахнулся мечом, но незнакомец не оробел и парировал удар. «Эх, помеха!» — с досадой подумал Хаято, нанося молниеносный удар. Однако клинок задел за балюстраду, и меч, выскользнув из руки, упал на землю. Тем временем женщина уже добежала до лестницы — и теперь все обитатели постоялого двора, проснувшись, с шумом и гамом выбирались из своих комнатушек.

Хаято подбежал к лестнице и посмотрел вниз, но смог там увидеть только мечущихся в смятении постояльцев и прислугу, которые пытались зажечь фонари. Куда подевалась беглянка, было непонятно.

Он непроизвольно крепче прикусил ветку литокарпуса, зажатую в зубах. Времени терять было нельзя.

Со двора доносился топот и истошные крики: «Где он?! Где?!»

Спрыгнув с галереи, Хаято во весь дух помчался прочь. Отбежав подальше, он оглянулся: погони не было. Выплюнув ветку, Хаято зачем-то безотчетно придавил ее ногой. Ночной сумрак уже начинал рассеиваться, небосклон на востоке заметно посветлел. Паук Дзиндзюро еще не вернулся с разведки, а Кинсукэ, оставшийся в их деревенском пристанище, соскользнул с жесткого, неудобного футона на пол и теперь спал крепчайшим сном, так что ни руками, ни ногами его было нипочем не растолкать.

Хаято же было не до сна. Его беспокоило то, что Дзиндзюро еще не вернулся. Пауку не только нынешней ночью, но и вообще в последнее время так не везло, что оснований тревожиться за него сейчас, предполагая очередной провал, было более чем достаточно. Попивая холодное сакэ , Хаято решил ждать.

Вскоре совсем рассвело. Со своего ложа у очага Хаято смотрел, как утреннее солнце зажгло сияньем молодую листву на склонах гор. Шумно и назойливо зачирикали воробьи. Дзиндзюро не возвращался, и на душе у юного ронина становилось все тревожней.

Он растолкал Кинсукэ:

— Ну, хватит дрыхнуть! Видишь, солнце уже светит вовсю! Что же могло случиться с нашим Пауком? Ведь со вчерашнего вечера где-то пропадает! Давай-ка, поешь и ступай в город. Погляди, что там происходит.

— Слушаюсь! — отвечал Кинсукэ.

Он поспешно отправился к колодцу умываться. Но прежде, чем Кинсукэ успел вернуться в дом, Хаято заметил какого-то грязного, оборванного нищего, ковыляющего прямо к их убежищу.

— Здесь ли обитает господин Кинсукэ? — спросил пришелец.

— Ну, есть такой, а тебе что надо? — настороженно ответил Хаято.

— Да намедни один господин просил ему передать кое-что. Вот я и принес, — пояснил нищий, протягивая письмо. — Обещал, что тут меня и за труды отблагодарят…

— Ладно, ладно!

Набрав горстку риса, Хаято вручил ее обрадованному нищему, а сам развернул письмо и погрузился в чтение.

«Ох, и оплошали же мы нынче ночью! Я уж наслушался об этом пересудов в городе. Тут уж ничего не поделаешь, но только, думается, теперь выполнить наше задание будет куда труднее. Посему я решил пока что поселиться в этом доме в подполе. Еду вы мне доставляйте по вечерам, после девяти. Место для передачи пусть будет третий проулок в квартале Восточная Масугата, что напротив главных ворот замка. И еще есть идея. Что, если вам, сударь, попытаться проникнуть в замок, прикинувшись наемным рабочим? Подробности обсудим завтра вечером в проулке при встрече. Если я по какой-либо причине выйти не смогу, можно еду просто подбросить в мое логово. Беспокоиться за меня нечего».

Вот что было написано в письме. Паук остался верен себе — выбрал такой способ передать послание, чтобы все удивились.