Онлайн чтение книги Ронины из Ако или Повесть о сорока семи верных вассалах Ako roshi
Утро

О вылазке ронинов сообщили и Матасиро Иробэ, преемнику Хёбу Тисаки на посту предводителя эдоской дружины клана и начальника службы безопасности. Заслышав тревожную весть, Матасиро созвал своих людей и приказал срочно готовиться к выступлению. Одеваясь, он явственно различал поблизости взволнованные голоса, доносящиеся из покоев господина, а открыв дверь в коридор, услышал топот множества бегущих ног. «Могут ведь и меня прикончить!» — мелькнуло в голове у Матасиро, когда он, выскочив из комнаты, устремился бегом по темному коридору к прихожей. Впрочем, он был полон решимости отдать жизнь, если вдруг в том возникнет необходимость.

Выйдя в прихожую, Матасиро увидел в тусклом свете утра собравшихся на площади перед домом самураев в боевом вооружении. Слышалось ржание коней.

«Командор!» — прокатилось по рядам, когда Матасиро показался в дверях.

Решительно шагнув вперед, Матасиро крикнул:

— Не поднимайте паники. Каковы бы ни были причины, негоже нам открывать военные действия без ведома и соизволения верховной власти, его светлости сёгуна. Все отставить! Пока не будет от меня особого распоряжения, всем разойтись по домам и спокойно ждать!

Самураи некоторое время ошеломленно безмолвствовали, потом по рядам прошел возмущенный ропот: «Мы ведь союзники его светлости Киры. Как же так?! Теперь на него напали, а мы оставляем разбойников безнаказанными! Где же наша самурайская честь?!»

— Так ведь было уже на то высочайшее повеление! — кричали некоторые.

— Любое высочайшее повеление получить должен лично я, предводитель дружины! — крикнул в ответ Матасиро. — Сейчас решается судьба нашего клана — быть ему или не быть. Вы что, не понимаете, что любой опрометчивый шаг с нашей стороны может погубить репутацию всего клана, по крайней мере всей его кантоской ветви?![189]То есть ветви рода Уэсуги, базирующейся в Эдо и окрестностях. Опомнитесь, говорю вам!

Матасиро будто припечатал последние слова, уже поднимаясь обратно по ступеням в дом и повернувшись к собравшимся из прихожей. С тем он и зашел в дом. Он знал, что Цунанори в своих покоях тоже слышал его приказ.

Направившись прямо туда, он негромко назвал себя у входа:

— Матасиро, ваш начальник службы безопасности.

Согнувшись в поклоне, он прошел в глубину комнаты, к алькову, где располагалось ложе господина.

Цунанори заболел еще летом и с тех пор все время хворал. Страдания, которые причинял тяжкий недуг, усугубляла постоянная тревога об отце, отчего Цунанори вечно пребывал в дурном расположении духа. Матасиро все это было хорошо известно. Даже такой человек как Хёбу вынужден был уйти со своего поста из-за обуревавших их сюзерена эмоций… Но он, Матасиро, не уступит, не имеет права уступить. Ради интересов клана… Он до последнего момента не хотел ничего ни видеть, ни слышать, ни предпринимать… Выпрямившись, Матасиро поднял голову и смело встретил взор Цунанори, который с самого начала неласково смотрел на него исподлобья. Перед этим Цунанори поднялся с ложа и давал указания офицерам стражи, собираясь послать большой отряд в Хондзё, в усадьбу Киры. При появлении Иробэ он вернулся на футон и теперь с вызовом хмуро уставился на своего командора.

— Ваша светлость! — решительно промолвил Матасиро.

Они оба не отводя глаз смотрели друг на друга. Но постепенно гневный взор Цунанори потускнел и угас, словно догоревшая свеча.

— Ради клана! — сказал Матасиро, и голос его дрогнул.

Но командор, заглушивший в своем сердце все сантименты, продолжал, вкладывая особый смысл в каждое слово:

— Ради многих поколений ваших предков.

У Цунанори затряслись губы — он будто бы пытался что-то выкрикнуть, но, как подкошенный, осел. Казалось, он вот-вот упадет.

— Уходи! Убирайся! — сдавленно крикнул наконец Цунанори.

— Э-эх! — выдохнул в ответ Матасиро на какой-то особой низкой ноте, идущей из глубины.

Ему казалось, что грудь его сейчас разорвется. Чем выносить такое, легче было бы умереть от руки господина. Эта мысль явственно отразилась на лице Матасиро. Он не говорил этого, но как бы давал понять: «Если только вы положитесь на меня, поручите все мне…» Своенравный командор проявил свои качества в полной мере. Трясясь от гнева, Цунанори взмахнул рукой, приказывая ему встать.

Когда Матасиро вышел, Цунанори, будто не в силах вынести приступа головокружения, пал на свое ложе, закрыв обеими руками лицо.

Пришло время отхода, которому такое значение придавал Кураноскэ. После двух лет тяжких испытаний и душевных мук ронины были опьянены триумфом, но понимали при этом, что наставления командора забывать нельзя. Кураноскэ же знал, что люди ждут от него указаний, но его грызла тайная тревога. Об этом он нарочно не упомянул в своей памятке, предпочтя один томиться сомнениями: а что, если клан Уэсуги пошлет за ними в погоню большой отряд?..

В сущности, Кураноскэ всем сердцем желал, чтобы клан Уэсуги именно так и поступил. Ведь они добыли голову Кодзукэноскэ Киры, нарушив законы государства, то есть совершив преступление, и теперь их так или иначе ожидала верная смерть. А если так, то сойтись в бою с войском клана, который славится самурайской доблестью со времен Кэнсина Уэсуги, означало бы встретить достойную смерть, которая возвеличит их имена. К тому же, если бы все пошло так, как он загадал, может быть, заговорщикам-ронинам удалось бы прихватить с собой в последний путь и весь громадный клан Уэсуги с его ста пятьюдесятью тысячами коку дохода — ведь и они нарушат закон, самовольно расправившись с ронинами.

Кураноскэ действовал, как всегда, неторопливо — на сей раз даже нарочито медлительно. Он настороженно вслушивался в тишину, ожидая, не появится ли новый противник. Небо над заснеженными крышами уже совсем посветлело, но никакие подозрительные звуки так и не нарушили благостного покоя зимнего утра. В разгромленной усадьбе еще царил полумрак. Людей в доме больше не осталось. Проломленные двери и поваленные сёдзи зияли провалами в стенах, являя собою безрадостную картину. Казалось, в этом заброшенном доме давно уже никто не живет.

Наконец Кураноскэ подал знак глазами, и ронин, подойдя к задним воротам, звучно ударил в гонг: «Бом!» То был сигнал к общему сбору и отступлению.

Вскоре все собрались у ворот, и Ясубэй Хорибэ, как всегда, полный бодрости, начал поверку. Он зачитывал вслух список, проверяя, на месте ли боец. По счастью, все оказались на месте — убитых в отряде не было. Каждого из раненых Ясубэй участливо спросил, может ли он сам идти. Все мужественно отвечали: «Вполне!»

Вслед за тем, по приказу Тюдзаэмона Ёсиды, несколько человек еще раз прошлись по дому, внимательно осмотрели помещение, задули все свечи, забросали снегом и залили водой угли в жаровнях, чтобы не случилось пожара. Тем временем Соэмон Хара, Дзюнай Онодэра, Гэнгоэмон Катаока — все самураи почтенного возраста — снова направились к стене, отделявшей усадьбу Киры от соседнего подворья, чтобы засвидетельствовать почтение Тикаре Цутия, который, несмотря на то что они нарушили его покой, с явной благосклонностью отнесся к мстителям, дав им довести дело до конца и не вмешиваясь в сражение. Они снова представились честь по чести, после чего учтиво промолвили:

— Мы добыли голову Кодзукэноскэ Киры и теперь готовы удалиться. Приносим извинения за беспокойство, причиненное вашей усадьбе.

Из-за ограды, как и в прошлый раз, не отвечали, но слышно было, как кто-то — скорее всего, сам хозяин подворья — подошел к стене и, ни к кому не обращаясь, с чувством пробормотал:

— Молодцы, право!

Для троих ронинов эти слова стоили больше, чем чья бы то ни было похвала. С тем они и вернулись к задним воротам, старательно обходя садовые насаждения, прикрытые снегозащитными рогожками.

Ожидавшим у задних ворот ронинам было невтерпеж — всем хотелось новых подвигов. Хотя главная цель была достигнута, Кураноскэ, с чувством не до конца исполненного долга, сказал Тюдзаэмону Ёсиде:

— Жаль все-таки, что упустили Сахёэ!

Его слова были услышаны, и молодые ронины тут же решили, разделившись на группы, еще раз обшарить усадьбу, чтобы не пропустить ни единого уголка.

С улыбкой провожая их глазами, Кураноскэ снова обратился к Тюдзаэмону.

— Что ж, верно, Уэсуги решили нас сейчас не трогать и отпустить подобру-поздорову, а? Если бы они выслали против нас своих карателей, те, вероятно, уже должны были быть здесь. Очевидно, мы их не дождемся.

Хорошо понимая, что имеет в виду командор, Тюдзаэмон, как всегда с серьезным и суровым выражением лица, заметил, что, по его соображениям, противника можно ожидать и позже — их могут настигнуть и во время отступления, по дороге к храму Сэнгаку-дзи. Со стороны казарменного барака послышались веселые голоса и смех. Освещенные лучами утреннего солнца, ронины группами по трое, по пятеро подтягивались к воротам.

Сигналом к отходу прозвучал новый удар гонга. Тюдзаэмон Ёсида, выйдя вперед, в последний раз возгласил:

— Мы разделались с Кодзукэноскэ Кирой и теперь уходим. Если кто сожалеет, что господин убит, и хочет поквитаться, выходи!

Двери в обоих казарменных бараках у главных и задних ворот остались крепко заперты — оттуда не донеслось ни звука.

Тюдзаэмон глянул на Кураноскэ, спрашивая разрешения на отход. Тот кивнул в ответ, и ронины, построившись колонной, строем пошли через задние ворота.

В это время Тодзаэмон Хаями, шедший с луком в руках, оглянувшись, заметил на открытой створке двери в секции казарменного барака, похожей на жилище самурайского старшины, отсвет свечи, и решил ее погасить, оставив от себя подарок на память. Все обернулись на звон тетивы и увидели, что пущенная Тодзаэмоном стрела глубоко вонзилась в дверь. Он меж тем уже проворно накладывал на тетиву еще одну стрелу, которая, с воинственным свистом рассекая воздух, понеслась к цели и вонзилась сунах в пяти от первой. Отсвет на двери исчез.

Отрадой полнились души у всех, кто смотрел, как в кристально чистом, прозрачном воздухе морозного зимнего утра проносятся пущенные рукой мастера стрелы. Некоторые, приостановившись и вонзив в землю окровавленные копья, громко зааплодировали. Однако, видя, что основная колонна ушла вперед, они поспешно пустились следом, наверстывая образовавшуюся дистанцию.

Сампэй Оиси, Кудзюро Хорибэ и Дзёуэмон Сато, дежурившие снаружи у ограды усадьбы с прошлого вечера, увидев, что победоносный отряд ронинов отходит, подбежали с приветствиями и поздравлениями. И у тех, кто поздравлял, и у тех, кто принимал поздравления, лица так и светились радостью. Даже Яхэй Хорибэ смягчился, когда оба племянника подскочили к нему с двух сторон, и его обычно суровое лицо расплылось в улыбке, казалось, еще больше покрывшись морщинами.

— Притомились, наверное? — спросил Кудзюро, на что старик, всем своим видом показывая, что ему все нипочем, браво ответил:

— Вот еще! Правда, мне уж очень сильно радоваться или огорчаться не разрешается… — вдруг с досадой вспомнил он о давешнем запрете врача.

Слуга Канроку Тикамацу заметил:

— У вас ведь, милостивый государь, небось, в горле-то пересохло? — и с этими словами преподнес захваченные из дому мандарины.

— Благодарствую за угощение! — сказал Канроку.

Очистив кожицу, он лакомился сочными дольками, с удовольствием наблюдая за Кудзюро и Дзёуэмоном, которые как раз подошли с поздравлениями к Ясубэю.

Отряд остановился на привал, и молодые ронины, углядев корчму, тотчас же устремились туда отпраздновать победу.

Кураноскэ, провожая их взглядом, с горькой улыбкой вежливо поблагодарил Сампэя Оиси за добрые намерения и велел, как вернется домой, передать привет Мунину.

— Будет исполнено! — отвечал Сампэй, представляя, как обрадуется отец новостям. Сам он был в полном восторге и не уставал повторять, завидев в толпе знакомые лица: «Поздравляю! Поздравляю!»

Хозяин корчмы, завидев буйную толпу вооруженных ронинов, затрясся от страха и, подперев дверь изнутри, ни за что не хотел открывать.

— Эй, ты меня-то узнаешь? — крикнул корчмарю Ёгоро Кандзаки, еще недавно галантерейщик Дзэмбэй.

— Ну, и кто ж ты такой?!

— Да вот, до вчерашнего дня торговал тут рядом с тобой. Мы ж с тобой сколько раз в бане встречались!

— Ха! Вот радость-то! Вот удача! — воскликнул Гэнго Отака. — Да мы ж тут все свои, соседи, можно сказать! Ты уж нас напои, сделай милость! Заплатим за все честь по чести.

— Нет уж, — отвечал корчмарь, — деньги деньгами, а мне не с руки: корчма-то — заведение подзаконное, в ведении городской управы состоит…

— Ну, заладил свое! — и Гэнго с Ёгоро крепко налегли на дверь. Поскольку они были сильнее, дверь поддалась и распахнулась, а хозяин от толчка так и сел на глиняный пол в прихожей.

— Ладно, коли корчмарь боится городских властей, мы и на улице выпьем! — крикнул Гэндзо Акахани.

Ронины выкатили на улицу бочку сакэ , а Гэнго тем временем вынул из кошелька деньги и положил монеты перед хозяином.

— Тут два рё .[190] Рё — золотая или серебряная монета в период Токугава. Я, вишь, их припас — хотел, чтобы достались тому, кто бы тело мое прибрал после боя…

Корчмарь только подивился, но ничего не ответил. Расхохотавшись, Гэндзо вышел на улицу, захлопнув за собой дверь. Там все уже в нетерпении собрались вокруг бочки, постелили рогожи и теперь рукоятями копий доламывали дощатую крышку. Аромат доброго вина плыл по округе.

— А из чего пить-то будем? — напомнил кто-то.

— Сейчас поищем! — сказал один из ронинов и, снова повергнув в трепет хозяина, принес из корчмы черпак на длинной ручке. Черпак пустили по кругу, но несколько человек, устав ждать своей очереди, сбегали еще раз в корчму и притащили оттуда мерку для жидкости. Черпаков, впрочем, тоже прибавилось.

Пили, опрокидывая в глотку один черпак за другим, и приговаривали:

— Нектар! Нектар!

Приятное тепло разливалось по озябшим телам.

Сампэй Оиси тоже смеялся и пил со всеми.

— Ну, идем, что ли! — взмахнул рукой Тюдзаэмон Ёсида с вымученной ухмылкой.

— Сейчас! Сейчас! — крикнул в ответ Гэндзо, заглянув в бочку, и по интонации его можно было понять, что осталось еще достаточно.

Все расхохотались.

продекламировал нараспев Отака, известный под поэтическим псевдонимом Сиё, Листок.

Сидевший рядом Томиномори, известный под псевдонимом Сюмпан, Весенний парус, продолжил:

Поочередно звучали слова стихов из уст двух поэтов — словно в несравненной чистой красе распускались прохладными цветами короткие, исполненные силы трехстишия, столь соответствовавшие духу этих славных самураев блестящей эпохи Гэнроку. Товарищи слушали их с величайшим вниманием, каждый раз встречая возгласами одобрения очередное стихотворение.

«Бом! — донесся издали удар гонга. Опорожненная бочка сакэ покатилась в снег — и бражники пустились бегом догонять своих. Предводитель колонны тем временем уже достиг храма Эко-ин и теперь стучался в ворота. Ронины собирались в этом храме дождаться погони и в бою против превосходящих сил Уэсуги принять славную смерть.

К воротам вышел настоятель храма Муэн-дзи, иначе именуемого Эко-ин, посмотрел на весь этот подозрительный отряд — на эти копья, на раненых — и велел стражникам ворот не открывать и никого не впускать.

Кураноскэ обратился к настоятелю с учтивой просьбой, пояснив, что они бывшие самураи клана Ако, которые только что отомстили за поруганную честь господина, а теперь отходят и просят лишь разрешения ненадолго остановиться в храме передохнуть. Однако все было напрасно. Вот тебе и раз! Оказывается, монахи вовсе не собирались встречать гостей с распростертыми объятиями. Рассуждали они с позиций филистерской психологии, которая так часто бывает свойственна людям: главное — не связываться ни с чем, от чего в дальнейшем могут быть какие-то неприятности. Ворота так и остались накрепко заперты, а из-за них последовал ответ: «Впустить никого не можем».

Некоторые горячие головы среди ронинов уже начали закипать от такого обращения. Пожилые их утихомирили и в конце концов решили, что ничего не попишешь — придется устроить привал снаружи, прямо перед воротами.

— Не расходиться, держаться вместе! — предупредил Кураноскэ.

Все были полны решимости дождаться здесь погони, которую должен отрядить за ними клан Уэсуги, и принять бой. По приказу Тюдзаэмона Ёсиды трое ронинов выдвинулись в разные стороны дальше по улицам квартала и заняли посты в карауле, охраняя отдых товарищей.

Хотя было уже совсем светло, солнце пока не вышло на небосклон. Холод пробирал до костей. У ронинов даже не было огня, чтобы согреться, а просто стоять на морозе было холодно и тягостно. Соломенные сандалии размокли в мокром снегу, отчего у всех ощущение было такое, будто ноги обложены холодными щепками. Они дышали на руки, стараясь их согреть, и белый пар от дыхания клубился в морозном воздухе.

Старый Кихэй Хадзама, устав стоять, опираясь на свое копье, присел на каменную ступеньку и беспрерывно кашлял. От этого, при всей радости победы, у ронинов омрачалось настроение. Они вглядывались в рассветный туман, ожидая появления погони. Блеклое белесое зимнее небо постепенно наполнялось синевой, но город еще спал или, по крайней мере, казался спящим.

Снег тяжелыми пластами нависал на застрехах. Деревянные внешние щиты- амадо во всех домах были наглухо задвинуты. Созерцая в молчании холодный, равнодушный ко всему городской квартал, ронины чувствовали себя как бы заброшенными на необитаемый остров, и тоска одиночества глодала сердца. Но это чувство заброшенности только подогревало их воинственный пыл в ожидании врага. Будь что будет! Пусть хоть сам сёгун вышлет карательный отряд — сразимся и с ним! Такие дерзкие планы вынашивали они, исполнившись бешеного ожесточения.

Наблюдая за своими соратниками, Кураноскэ понимал, что творится в их душах.

— Надо идти, — шепнул он Тюдзаэмону.

Огласили несложные разъяснения, каким образом строиться для марша. В голове колонны пойдут двое самураев с копьями. За ними будут следовать двое ронинов, которым поручено будет нести голову Киры, завернув ее в белый рукав, отрезанный от его же кимоно, и привязав к древку копья. За ними пойдет сам Кураноскэ, а за ним все остальные, построившись рядами, поместив раненых и стариков в середину.

Дисциплина была восстановлена.

Кураноскэ считал необходимым довести до конца их «великую акцию протеста» в наиболее подобающей форме. Только появление отряда самураев Уэсуги, высланного за ними в погоню, могло служить оправданием для изменения этой тактики. В любом ином случае все должно было быть обставлено согласно «кодексу чести самурая», установленному сёгуном. Теперь, когда до финала смертельной драмы оставалось уже совсем немного, надо было соблюдать особую осторожность и осмотрительность.

Колонна тронулась с места.

Котаку Хосои жил в квартале Хатиман-тё в Фукагаве. Накануне вечером, навестив дом Яхэя Хорибэ, когда он неожиданно приглашен был принять участие в прощальном пиру ронинов, Котаку заполночь вернулся домой, но еще долго не мог успокоиться, да и не подобало спать в такую ночь. Казалось, ныло и ломило все его тело, необычайно крепкое для ученого-конфуцианца, закаленное многолетними упражнениями в фехтовании. Перед глазами все еще стояли образы тех, с кем он только что расстался: улыбающееся лицо Кураноскэ Оиси, мужественные фигуры отца и сына Хорибэ… Постепенно мысли прояснялись. Он не мог думать об этих благородных людях без слез. Он желал им победы, желал, чтобы они выполнили свой обет. Не смыкая глаз, он лежал на своем ложе уставившись в потолок, погруженный в раздумья. Ему как ученому-конфуцианцу претило переустройство устоев общественного порядка, которое он наблюдал вокруг. Он втайне стал союзником бывших вассалов клана Ако, надеясь, что осуществление их плана мести подобно очистительной грозе освежит атмосферу в обществе и приведет к его обновлению, а нынешней ночью окончательно уверился в том, что ронины радеют за правое дело, и теперь всей душой жаждал, чтобы они достигли своей цели.

Много раз Котаку вставал с постели, порываясь пойти посмотреть, что происходит. Взглянув на песочные часы, он увидел, что до начала часа Тигра, на который назначен штурм, то есть до четырех утра, остается совсем немного. Вот сейчас, наверное, ронины, ступая по снегу, приближаются к усадьбе своего заклятого врага…

Котаку окончательно распростился со сном и встал, поправляя кушак.

— Что это вы? — спросила разбуженная шумом жена, удивленно глядя на мужа и тоже собираясь подняться с постели.

— Ничего, лежи! — бросил Котаку, оборачиваясь к ней с раздраженным видом. — Пойду понаблюдаю звезды. Что-то мне не спится.

Видя, что муж взял садовую лестницу и полез на засыпанную снегом крышу, жена — как была, в ночном халате — вышла во двор.

— Простудитесь — хаори наденьте! — крикнула она снизу.

— Ладно, я скоро спущусь. Иди лучше спать, — ответил муж с навеса крыши и с тем скрылся из виду в тени.

Впрочем, жена уже привыкла к тому, что ее супруг порой вдруг выкидывает какие-нибудь эксцентричные фортели. Пытаться его остановить в такие минуты было совершенно бессмысленно — он сразу же приходил в ярость. Вот и на сей раз жена, свернув ненужную накидку- хаори , беспрекословно вернулась в дом. Котаку тем временем, стараясь не поскользнуться, поднялся на самый верх и оттуда вглядывался в даль — туда, где лежал во тьме квартал Мацудзака. В прозрачной мгле созвездия сместилась на запад, и теперь мерцали блестками росы на залитом голубоватым лунном сияньем небосклоне. «Небесный волк», Сириус можно было разглядеть только как можно выше задрав голову, так что и стоять становилось небезопасно — звезда сияла холодным пламенем из бездонной глубины. Звезды, рассыпанные в восточной части небосклона, серебрились в лунных отсветах.

Котаку стоял на холодном предрассветном ветру, в отсвете косых лучей заходящей луны, и всматривался в ночь — не взметнутся ли там, над кварталом Мацудзака, языки пламени. Если ронинам не удастся одолеть врага и осуществить свой план, живыми они уже не вернутся. Скорее всего, они собираются поджечь усадьбу Киры и сделать харакири.

А вдруг все-таки… А вдруг все-таки…

Обуреваемый такими думами, Котаку стоял на крыше, выпрямив во весь рост свое тощее тело и сжимая кулаки. Перед ним под звездным небосклоном, плотно прижавшись друг к другу, уходили в необозримую даль укрытые снежным пологом и объятые дремой черепичные крыши Эдо. Только ветер налетал снова и снова, дробя мерцанье звезд в бесчисленных бликах и развевая волосы Котаку.

«Рано, — говорил он себе, — еще рано. Но именно в этот час ронины, наверное, с боевым кличем отважно бросаются на штурм. И мне нужно всем сердцем молиться за них!»

Студеный ветер не доносил издали боевого клича — только леденил иззябшее тело. Звезды, которым не было никакого дела до человека на крыше, продолжали неспешное пышное шествие в небесах, словно следующие своим путем посреди космического хаоса — бесчисленные белые цветы в заповедном саду.

Луна зашла; гасли, словно испуская дух, одна за другой немногие оставшиеся звезды. Котаку оставался на крыше, пока небо окончательно не посветлело. Наконец, заслышав доносящийся издали знакомый шум пробуждающейся улицы, он осторожно спустился вниз. Языки пламени так и не появились. Это позволяло считать, что ронинам удалось-таки выполнить свой обет. Кутаясь в одеяло на ложе, почти не чувствуя заледеневших рук и ног, Котаку уже подумывал о том, что немного спустя надо будет самому пойти разузнать, что все-таки происходит.

— Ваша милость! Господин Хосои! — вдруг окликнул кто-то, когда Котаку наконец сам того не заметив задремал.

Голос доносился из-за ворот, и Котаку понял, что принадлежит он не кому иному, как Ясубэю Хорибэ, который громко и радостно объявил:

— Хочу вас обрадовать! Мы исполнили наш обет и сейчас отходим к храму Сэнгаку-дзи. И за гробом не забудем вашей доброты. Пришла пора расставанья — в этой жизни едва ли суждено нам свидеться вновь. Прощайте же и будьте счастливы!

— Хорибэ! — подскочил на своем ложе Котаку.

Наспех накинув хаори и прихватив меч, он выбежал из спальни, миновал прихожую и метнулся к воротам, которые оказались закрыты. Пока Котаку отодвигал засов, Ясубэй, не забывший друга и покинувший ради него боевой строй, уже ушел, нагоняя уходящих товарищей. Когда Котаку выглянул наконец за ворота, вокруг было безлюдно — лишь снег на крышах по одной стороне переулка подтаивал под утренним солнцем, обрушиваясь на землю со стрех.

Котаку бросился вдогонку, добежал до большой поперечной улицы, но Ясубэя нигде не было видно. Он снова пустился бежать, но и на следующем перекрестке никого не увидел. В отчаянии он остановился, решив, что, может быть, выбрал не ту дорогу. Внезапно улица необычайно оживилась — вблизи послышался топот, зазвучали голоса. Казалось, множество людей перекликается на бегу. Заскрипели отодвигаемые щиты- амадо . Люди сбегались со всех сторон.

— Да где же? Где?! — кричал кто-то с площадки на крыше дома.

Котаку, решив, что надо попробовать посмотреть еще у реки Сумида, снова пустился бежать. Пробежав еще немного, он оказался стиснут густой толпой, которая стремилась в том же направлении. Разбрызгивая во все стороны мокрый подтаявший снег, люди со всех ног мчались вперед. Многие понятия не имели, что случилось, и выскочили из дому, как и Котаку, в ночных халатах.

Наконец в просветах среди бегущих показались впереди воды реки. Он присоединился к толпе, стоявшей плотными рядами вдоль набережной, вглядываясь вдаль, в сторону моста Эйтай, и тоже стал смотреть в том же направлении. На мосту тоже толпилось множество народа, но меж прочих в толпе чернела стройная колонна, которая уже собиралась сходить с моста на противоположный берег. Котаку видел, как ярко блестели в лучах восходящего солнца острия копий. Он так и впился глазами в колонну, чуть не крикнув: «Вот же они!» Бешено продираясь сквозь толпу, он поспешил к мосту.

«Вы что?! Больно ведь!», «Чего толкаешься?!», «Чего хулиганишь?!» — шипели и взвизгивали со всех сторон.

— Простите! Очень надо! Пропустите, пожалуйста! — приговаривал Котаку, энергично пробиваясь вперед.

Однако чем ближе к мосту, тем сильнее становилась давка, и в конце концов стало невозможно двинуться ни вперед, ни назад. Зажатого в толпе Котаку порядком помяли и потрепали. В густо кишащей толпе из уст в уста передавались слухи о том, что сделали ронины, и звучали громкие слова одобрения. Ловить эти отзывы Котаку было приятней, чем если бы он слушал похвалы в свой адрес. Он оставил намерение бежать вслед за ронинами и, влившись в это людское море, вместе со всеми с волнением осмысливал случившееся, так что слезы готовы были вот-вот хлынуть из глаз.

«Неужели они все-таки сделали это?! Неужели правда?!» — радостно твердил он про себя.

Ему казалось, что он все еще спит и видит сон. На сердце стало легко и свободно — будто с него сняли тяжкую ношу, которая много лет бременем давила на плечи.

Ронины покинули квартал Хондзё, когда был — по нынешнему времени — седьмой час утра. В эту пору большинство горожан уже вставали. Когда колонна ронинов проходила по улице, в открытых дверях домов, где жители приступали к уборке, повсюду виднелись удивленные лица. Поначалу люди пугались и прятались по домам, завидев этот странный отряд пожарных, среди которых было немало раненых и многие к тому же были вооружены копьями, но видя, что вслед за колонной безо особой опаски тянется толпа любопытствующих зевак, приободрялись и сами выходили поглазеть.

Все уже и думать забыли о случившемся так давно инциденте в Сосновой галерее, который был так далек от их повседневной жизни. Подзабыли даже те, кто этого ожидал, поверив слухам о мести, что замышляют бывшие вассалы клана Ако. Когда люди узнавали, что это идут ронины клана Ако, отомстившие за своего господина, невероятное воодушевление охватывало зевак, и новые огромные толпы устремлялись вслед за колонной. Мало кто среди обитателей Эдо знал имя Кураноскэ Оиси, командора дружины какого-то деревенского даймё . Похоже, что в центре внимания ликующей толпы была человеческая голова, которую в узле несли на копье ронины. Одни похвалялись, что видели голову, другие сетовали, что так ее и не разглядели, и норовили забежать вперед колонны, чтобы взглянуть еще раз. На улицах яблоку негде было упасть. От беготни и гомона голова шла кругом.

Однако, вероятно, по той причине, что в толпе были самураи, знавшие суть дела и объяснившие, что к чему, окружающим, вскоре подробности о происшествии стали распространяться с молниеносной быстротой. И тут, подогретые массовым энтузиазмом, симпатии народа к несправедливо обиженным вспыхнули с новой силой.

Снег на дороге таял, превращаясь в жидкую кашу, в холодные грязные лужи, от которых пешеходам было много неприятностей. Но в это время стоило только сказать: «Месть», — и этого было достаточно, чтобы люди пустились бежать следом за ронинами по раскисшей дороге.

Тем временем отряд ронинов перешел через мост Эйтай, миновал Рэйгандзиму и вступил в квартал Цукидзи Тэпподзу. Здесь находилась усадьба, в которой провел последние дни перед смертью князь Асано. Ворота и стены — все выглядело как прежде. От этого зрелища у ронинов щемило в груди.

Утреннее солнце стояло уже высоко, заливая сияньем снег на крыше усадьбы. Яркий свет слепил усталые глаза, но ронинам казалось, что сама природа шлет им благословенье. Все знали, что жизнь их скоро оборвется, и шли в безмолвии, думая о том, что напоследок дано им полюбоваться красой восходящего солнца в этот погожий зимний день. От таких раздумий благостно становилось на сердце.

Миновали квартал Кобики, затем мост Сиодомэ. Здесь было уже недалеко до подворья Уэсуги — тревожное ожидание в колонне усилилось до предела.

Тюдзаэмон Ёсида нагнал Кураноскэ и о чем-то тихо с ним переговаривался. Вскоре после того как перешли через мост Сиодомэ, голова колонны свернула с большой дороги в проулки. Тюдзаэмон вернулся на свое место и что-то шепнул Сукээмону Томиномори. Тот согласно кивнул в ответ.

В это время впереди показалась рифленая стена усадьбы сэндайского даймё Датэ. В тот день, пятнадцатого числа двенадцатой луны, все даймё должны были явиться в замок на прием к сёгуну, и Кураноскэ намеревался пойти обходным путем, чтобы избежать нежелательной встречи с княжеским эскортом у ворот усадьбы. Однако пройти мимо усадьбы оказалось невозможно — дорога вела прямо к ней. В Тэпподзу ронины уже благополучно прошли через караульные посты возле укрепленных подворий кланов Ии и Хонда, но теперь перед ними была новая застава.

Завидев приближающуюся колонну, часовые на караульном посту клана Датэ у перекрестка дорог всполошились, и пехотинцы- асигару с длинными палками в руках высыпали на снег.

— Стойте! — отважно кричали они, преградив дорогу отряду ронинов.

Напряжение нарастало. Когда Кураноскэ вышел вперед, чтобы дать объяснения, распахнулась дверца в воротах подворья и из нее энергично шагнул на улицу внушительного вида самурай в костюме камисимо . Судя по всему, самурай был в изрядных чинах. Спокойно, с достоинством, он безо всякой робости предстал перед Кураноскэ и обратился к нему с вопросом:

— Кто такие будете, милостивые государи? Куда следуете?

Кураноскэ, глядя прямо в глаза самураю, который сверлил его испытующим взором, миролюбиво ответил:

— С позволения вашей милости, мы вассалы князя Асано Такуминоками. Во исполнение воли покойного господина мы добыли голову обидчика князя, Кодзукэноскэ Киры, и теперь направляемся в родовой храм, в Сэнгаку-дзи, чтобы там дожидаться решения его высочества по нашему вопросу. Вам мы никакого беспокойства не причиним — просим только позволить нам следовать далее.

Слова Кураноскэ произвели глубокое впечатление на высокопоставленного самурая клана Датэ по имени Сёсукэ Охори. Кровь бросилась ему в лицо от нахлынувших чувств.

— Достойное деяние во имя вассальной верности, — тихо промолвил он. — Что ж, я не знал, в чем дело, но должен был осведомиться всякий случай. Можете проходить — путь свободен.

— Извините за беспокойство, — радостно поблагодарил Кураноскэ, возвращаясь к своим.

По знаку Сёсукэ асигару опустили свои палки, освобождая дорогу, и колонна двинулась дальше. Караульные провожали ее восхищенными и почтительными взглядами.

Тюдзаэмон Ёсида и Сукээмон Томиномори на время покинули отряд. По приказу Кураноскэ они отправились с повинной на подворье начальника Охранного ведомства омэцукэ Сэнгоку Хокиноками, которое находилось в Нисикубо, в квартале Атагосита. Оба самурая быстрым шагом мерили улицу и вскоре были на месте. Подойдя к усадьбе, они уже собирались зайти в ворота, но вовремя вспомнили, что в руках у них боевые копья. Прислонив копья к стене казарменного барака, ронины вступили на подворье. В прихожей они смиренно попросили провести их к начальству.

У вышедшего к ним дежурного самурая на лице отразилось невольное изумление при виде неожиданных посетителей, но он быстро совладал с собой, опустился на циновку и принялся расспрашивать: кто такие и по какому делу пришли. Тюдзаэмон, назвав себя и своего спутника, вкратце описал суть дела, пояснив, что все подробности они готовы рассказать при встрече лично его светлости омэцукэ . Просят передать его светлости нижайшую просьбу их выслушать.

Сэнгоку завтракал у себя в покоях, когда ему доложили о посетителях и их просьбе.

— Ха, значит, все-таки они своего добились?! — воскликнул он с посветлевшим лицом, и распорядился: «Я их приму, пусть подождут».

Тюдзаэмон и Сукээмон ждали во внутренней прихожей. В скором времени они увидели, как проследовал в гостиную хозяин усадьбы. Посланники опустились на колени прямо на земляной пол. К ним подошел делопроизводитель Сэнгоку и передал повеление доложить все подробности. Тюдзаэмон начал рассказывать о причине случившегося и о том, как все происходило. Говорил четко и доходчиво, без лишних слов, так что можно было сразу уловить главное, и Сэнгоку молча внимательно слушал, вникая в суть дела. Когда Тюдзаэмон вынул и передал через делопроизводителя копию объяснительной записки, оставленной ими в усадьбе Киры, омэцукэ взял свиток, безмолвно развернул и прочел.

Документ носил название «Обращение вассалов князя Асано Такуминоками». Говорилось в нем буквально следующее.

«В третью луну прошлого года князь Асано Такуминоками был назначен распорядителем по приему посланников Его Величества императора, по случаю чего намеревался получить указания от его светлости Кодзукэноскэ Киры. Однако, не стерпев неподобающего обращения, он в замке его высочества сёгуна ранил Киру мечом. Будучи остановлен, зарубить своего обидчика князь так и не смог. За сей проступок высочайшим указом князю было определено наказание — сам он был приговорен к сэппуку, а земельные владения клана и замок Ако были конфискованы. При всей своей безмерной скорби вассалы дома Ако, получив извещение от посланцев его высочества, передали им замок и земли, а самурайская дружина клана была безотлагательно распущена. После безвременной кончины князя Асано до глубины души были огорчены вассалы дома Ако тем обстоятельством, что Кодзукэноскэ Кире, являвшемуся одной из сторон в пресловутой ссоре, никакого наказания назначено не было. Оным вассалам трудно было стерпеть выпавшее на долю Киры благоволение. Оттого вассалы дома Ако затаили горькую обиду на достославного вельможу и, при всем нижайшем почтении к закону, сочли невозможным смолчать и оставить сие безнаказанным, для чего и замыслили отомстить за покойного сюзерена во исполнение воли небес.

С этой целью сегодня мы вторглись в усадьбу Кодзукэноскэ Киры, радея всей душой об исполнении воли покойного нашего господина. Ежели и после нашей смерти будет проведено расследование, просим прочесть сию бумагу и принять во внимание вышеизложенные обстоятельства».

Под обращением стояла дата. Далее были перечислены имена всех сорока семи вассалов рода Асано.

Дочитав до конца, Сэнгоку снова свернул свиток и положил рядом на татами .

Тюдзаэмон, дожидавшийся этого момента, объяснил, что теперь, когда обет их исполнен, все ронины готовы совершить сэппуку , но решили пока что повергнуться к стопам достойнейших высоких властей и, поскольку деяние сие, как они опасаются, совершено супротив воли его высочества, то они намерены ожидать суда его высочества в месте последнего успокоения их господина в храме Сэнгаку-дзи, о чем они оба покорнейше и докладывают, повергая главы свои к стопам его светлости.

Сэнгоку, подумав, сурово спросил:

— Вас, стало быть всего сорок семь?

— Совершенно верно, — подтвердил Тюдзаэмон.

— И что же, — продолжал Сэнгоку, — все до единого сейчас собрались в Сэнгакудзи?

Когда Тюдзаэмон подтвердил, что так оно и есть, выражение лица омэцукэ несколько смягчилось, и он приветливо промолвил:

— Похвальное поведение. Что ж, я немедленно отправлюсь в замок и в подробностях все доложу его высочеству. А вы пока можете здесь передохнуть, дожидаясь вестей.

С этими словами участия он обернулся к челядинцам и добавил:

— Они, наверное, голодны — дайте им горячего риса.

Оба ронина были тронуты до глубины души. Они понимали, что их могли бы и связать как преступников, нарушивших закон. Слуги Сэнгоку позволили им помыть ноги и провели из прихожей в дом. Тюдзаэмон смущенно спросил, нельзя ли принести их копья, оставленные снаружи за воротами. Один из самураев охотно откликнулся на просьбу и сходил за копьями. Другие проводили челобитчиков в комнату и радушно предложили отдохнуть. Многие самураи из усадьбы наведывались к ним, стараясь как-то проявить участие и заботу. Все были очень любезны с ними.

Оба посланника, затаив свои тревоги, чинно сидели на коленях, но, когда внесли столики с угощеньем, вняли уговорам и принялись за еду. При этом мысли о товарищах, с которыми расстались в пути, еще больше, чем прежде, щемили сердце.

Молча они орудовали палочками- хаси .

На подворье Уэсуги глава рода Цунанори, запершись в своих покоях, никуда не выходил. Самураи, встречаясь друг с другом, тоже будто несли в себе какой-то невысказанный крик. Понуро расходились они по своим присутственным местам. Не заметно было обычной утренней деловой суеты — казалось, все вокруг скованы холодом, который проникал в дом из прихожей и из коридора.

Матасиро Иробэ, вернувшись от Цунанори, немедленно вызвал Хэйэмона Фукадзаву, Рокуродзаэмона Катагири, Ёгодаю Ямаситу, Содзаэмона Одагири, Тюдзаэмона Номото и еще несколько самураев. Он велел им, прихватив солдат- асигару , поскорее отправляться в усадьбу Киры в Хондзё. Надлежало в основном охранять усадьбу от дальнейших неприятностей и помогать в восстановлении разгромленного подворья. Всего в отряде было сорок человек, среди которых был врач.

В отряде, вероятно, большинство были не слишком рады своей миссии и потому, сочтя, что уже чересчур светло, отправились на свое малопочтенное задание через задние ворота. Кроме того, Матасиро отрядил некоего Симаду, который служил на подворье сторожем-управляющим в отсутствие хозяев, срочно доложить о случившемся дежурному по сёгунскому замку на текущий месяц Инабе Тангоноками, а также высказать официальные соболезнования по случаю трагической кончины его светлости Киры.

Яркое сиянье утреннего солнца заливало лучами главные ворота, которые Матасиро велел запереть изнутри на засов.

Вернувшись к себе в присутствие, Матасиро отпустил всех помощников и остался в одиночестве. Он чувствовал какую-то странную опустошенность, как будто в голове пронесся тайфун. Душу грызла тоска. Откуда-то из глубины подкатил комок к горлу, слезы навернулись на глаза, и плечи его в форменной накидке содрогнулись от рыданий. Нынче, когда в смутном свете утра во дворе раздались крики, возвещавшие о свершившейся мести, он почувствовал, как гнетущая тоска наваливается на сердце, и вот сейчас, в минуту одиночества, это загнанное внутрь чувство с новой силой захлестнуло его, выплескиваясь в безудержных рыданиях.

Слава рода, пронесенная сквозь века многими поколениями со времен грозного князя Кэнсина… Честь и достоинство самурайства…

Однако мучительнее, чем эти упреки, с которыми обращался к нему внутренний голос, был для него другой, немой укор, воплощенный в главе рода, Цунанори, который сидел за задвинутой фусума в скорбном молчании. Ни звука не доносилось из его покоев. Матасиро не раз уже представлял, как достает короткий меч и распарывает себе живот. Чтобы удержать собственную руку, он старался вызвать в памяти пронзительный взор Хёбу Тисаки, пребывающего ныне в Ёнэдзаве, его лицо, выражающее печальное понимание. Хёбу, костлявый, исхудавший, являлся ему, приговаривая сиплым глухим голосом:

— Нет, Матасиро, не делай этого! Конечно, тяжкое бремя взвалил ты на себя, заменив меня на этом посту. Спасибо тебе за службу. Духи предков многих поколений рода Уэсуги взирают на твои труды с небес. Тем род и крепок, тем и суждено ему бессмертие. Опасное выдалось время.

Фусума были раздвинуты. Твердость духа постепенно возвращалась к Матасиро, который будто бы угрюмо и строго смотрел на себя со стороны. Мастер чайной церемонии принес чашку свежезаваренного чая.

— Дайте-ка мне письменный прибор, — распорядился Матасиро.

Почему-то из головы у него не выходил образ Хёбу — вот он и решил отправить отставному предводителю дружины в Ёнэдзаву срочное письмо. Наконец бонза принес письменные принадлежности и принялся растирать тушь. Матасиро слышал, как на улице падают капли со стрех.

Паук Дзиндзюро лег на дно и затаился в том самом доме в Юсиме, в квартале Сётаку, где еще год назад не могли его разыскать городские власти. С тех пор как Хёбу Тисака был отправлен в Ёнэдзаву, связь с ним прервалась. В мирном и комфортном существовании, которым обеспечило своих подданных государство, казалось, власти готовы были предоставить место даже такому отпетому разбойнику и вору, как Дзиндзюро. Во всяком случае, у него было такое ощущение, что с приближением весны щупальцы грозного сыска несколько обмякли.

Хозяйка дома с лета занедужила и слегла. Ноги сами принесли сюда Дзиндзюро, промышлявшего помаленьку чем придется, и постепенно его увлекла рутина обыденной жизни благопристойного обывателя. С тех пор как его «ночные отлучки» сошли на нет, Дзиндзюро печалился лишь о том, что приходилось рано ложиться спать, поскольку после пары стопок сакэ на ночь делать было нечего, а стало быть, и просыпаться приходилось слишком рано, так что день тянулся невыносимо долго.

Он усаживался на подушку на веранде с южной стороны дома подле комнаты больной и принимался метелочкой из перьев отряхивать пыль с листьев родеи в вазоне или рассматривал маленькие, еще твердые бутончики примулы, и выглядел при этом как какой-нибудь заядлый молодой еще греховодник, которого родственники после всех его похождений насильно заставили уйти на покой.

Больная за последнее время пошла на поправку. Бывало, Дзиндзюро думал, что она у себя в постели читает книги с картинками,[191] Книги с картинками — популярная в эпоху Токугава массовая литература мелодраматического или детективного жанра со множеством цветных или черно-белых иллюстраций, средневековый аналог современного комикса. как вдруг — глядь — она уже встала и говорит, что хочет выйти на веранду… Видя, что ей стало полегче, Дзиндзюро понемногу, чтобы не создавать в доме шума и беспорядка, стал заниматься благоустройством дома — то пригласит плотника, то позовет садовника посадить новые деревца во дворе. От нечего делать он сам полностью перестроил купальню. В этой жизни ванна- фуро , которую он всегда очень любил, была для него приятней всего на свете. Бывало, с самого утра нальет воды погорячей, так что кожу дерет, и плюхнется в чан, а потом еще раза два-три за день залезет. С горячей водой для чана Дзиндзюро удачно устроился: по другую сторону забора как раз помещался огромный чугунный котел-резервуар общественной купальни. Дзиндзюро сделал от него отводку, и теперь в любой момент по его желанию в деревянный чан, распространяя аромат кипариса, с плеском лилась свежеподогретая вода. Еще он намного поднял потолок в купальне, и свет теперь падал сверху, через окошко, затянутое матовой бумагой. К тому же дверь в купальне теперь накрепко запиралась изнутри на ключ. Все эти предосторожности предпринимались для того, чтобы кто-нибудь из служивых, блюстителей закона, в один прекрасный день не рассмотрел татуировку у него на спине — страшного паука-дзёро.

Вместе с Дзиндзюро паук чувствовал, когда ему пора спать, и вместе с ним, казалось, бодро просыпался наутро. Паук был весь наполнен жизненной энергией — яркий, блестящий, словно еще пахнущий киноварью и тушью. В прозрачной воде в купальне он раскидывал свои длинные лапы и, казалось, вот-вот перепрыгнет с плеч Дзиндзюро на стену, поползет с шуршанием к окошку наверху, через которое льется свет.

Утром пятнадцатого числа, когда из-за ограды послышался голос продавца печатных оттисков,[192] Газетные оттиски ( каварабан ) — оттиски иллюстрированных «горячих новостей», делавшиеся с глиняных досок и игравшие в период Токугава роль городской газеты. громко кричавшего о свершившейся мести ронинов клана Ако, Дзиндзюро, как всегда, в полудреме отмокал в нестерпимо горячей воде купальни с влажным махровым полотенчиком на лбу. Поначалу ему показалось, что он ослышался, но когда продавец оттисков подошел поближе, сомнений больше не осталось, и Дзиндзюро с плеском выскочил из чана, окликнув свою хворую сожительницу:

— Эй, Орю, поди-ка купи мне экземпляр!

Наскоро вытеревшись, он натянул халат-юкату и вышел из купальни.

Просматривая небольшой листок с оттиском, на котором еще не просохла тушь, Дзиндзюро будто перенесся в область сновидений. Ему вспомнилось, как он безо всякого желания, только чтобы развеять скуку, дал Хаято Хотте вовлечь себя в сомнительное предприятие, как, наполовину для забавы, провел целый год шпионя за Кураноскэ Оиси, переходя за ним из Ако в Киото, затем в Ямасину, в Кавасаки… В памяти отпечатались все эти края, где он побывал недавно. Вспомнилось и как в деревне Хирама он принял Мунина Оиси за Кураноскэ, хотел его заколоть, но не удалось. В душе этого человека, которому пришлось преодолеть множество подобных опасных порогов и быстрин, вдруг ожили и закружились воспоминания, будто сердце пришпорили. «Ну-ну, да неужто со мной такое было? — горько усмехался он про себя. Сейчас ему лезли в голову не слишком приятные воспоминания, от которых просто спасу не было. Какие-нибудь два месяца в жизни этого человека, способного стремительно переключаться с одного предприятия на другое, можно было, наверное, приравнять к пяти-шести годам жизни рядового обывателя. Тот самый Дзиндзюро, что сейчас мирно влачил свои дни в этом домишке, еще не так давно вместе с Хаято Хоттой, укрывшимся в квартале Сироганэ, строил сумасбродные планы налета на сокровищницу сёгунского замка в Эдо, мечтая, чтобы молва о нем разлетелась по всей стране. Да чего еще только он не замышлял в своей беспредельной дерзости, а теперь…

— Стряслось что-нибудь? — спросила Орю, глядя с циновки на Дзиндзюро, который так и застыл с печатным листком в руках.

— Да что уж!.. Видишь, пишут, что, мол, месть свершилась. Всего сотня этих ронинов рода Асано из Ако, что в краю Бансю, вчера ночью взяли штурмом усадьбу Кодзукэноскэ Киры в Хондзё, в квартале Мацудзака, отрубили голову хозяину усадьбы и с тем ретировались. Вот этот, в доспехах, что на картинке изображен таким бравым молодцем, наверное, их начальник и есть. Тут пишут, что командора зовут Юраноскэ Обоси. Да врут они! Это ж Кураноскэ Оиси. И насчет сотни бойцов они приврали — откуда столько взять?!

Между тем из-за ограды донесся голос другого разносчика печатных оттисков. Слышно было, как его подозвала какая-то женщина.

— Ничего хорошего! — вскинув брови, обронил Дзиндзюро и вышел на веранду. — Весь город, небось, шумит. В последнее время ничего интересного не случалось — ну, а сейчас вон какой случай представился. Ясное дело, шум поднимут! А потом, конечно, будут толковать, что, де, вот какие молодцы — отомстили за своего господина. Мол, вот какими должны быть истинные самураи! Заткнули себе по два меча за пояс, как две селедки, и пыжатся вовсю. А ведь что они на самом деле натворили-то? По нынешним-то временам, можно сказать, нарушили закон и порядок, пошли наперекор власти. Ладно бы еще сами устраивали весь этот спектакль, так ведь теперь простым людям из-за этого головы не поднять!

— Ну, почему же? — слабым голосом попыталась возразить Орю. — Если другие люди тут вовсе ни при чем…

— Я, конечно, зря этих ронинов хулить не буду, но только для простого народа дело на том не кончится, непременно со временем на наши головы новые строгости посыпятся. Такое уж сейчас время! — с жаром промолвил Дзиндзюро, которого это происшествие задело за живое.

Впрочем, тут же, спохватившись, он перевел разговор в другое русло:

— Гляди-ка, на нарциссе уже бутоны! Раненько, однако! До чего же хорош! Надо ему водицы добавить.

С этими словами он подвинул горшочек с нарциссом в сторону кухни.

— И что же теперь будет с этими ронинами? — спросила Орю, которая, судя по всему, сочувствовала мстителям.

По тому тону, каким был задан вопрос, Дзиндзюро почувствовал ее неподдельную заинтересованность. Конечно, ронины нарушили государственные законы. Однако, если люди им сочувствуют, поддерживают их в душе, как Орю, и таких людей будет множество, то, возможно, их мнение как-то смягчит ожидающую мстителей кару. Должно быть, и в окружении сёгуна сейчас воцарится замешательство — мнение партии Янагисавы по вопросу о наказании не совпадает с мнением партии его противников, и как оно все решится, сейчас можно только гадать.

— По мне, так я бы их осудил на самую жестокую публичную казнь, — ухмыльнулся разбойник. — Тут украдешь золота на десять рё — и пожалуйте, сразу голову рубить! Так не странно ли будет, если заговор сочтут меньшим преступлением?

— Можно к вам? — окликнул кто-то из прихожей. — Как себя чувствуете, хозяюшка?

Голос был Дзиндзюро знаком — он сразу узнал содержанку собачьего лекаря Отику, которая в последнее время, подружившись с Орю, заходила иногда ее проведать и самой немного поразвлечься. Известно было ему и о том, что Хаято в свое время состоял с Отикой в близких отношениях. Сама Отика о подобной его осведомленности и не подозревала, так что при встрече они как ни в чем не бывало по-соседски здоровались и улыбались друг другу.

— Добро пожаловать! Только у нас тут не прибрано, — радостно откликнулась Орю.

Отика без лишних церемоний прошла в комнату, но при виде Дзиндзюро, казалось, слегка смутилась.

— Проходите, не стесняйтесь! — приветливо обратился к ней Дзиндзюро. — Где же сегодня ваш малыш?

— Спит без задних ног! — засмеялась Отика.

Прошлой весной Отика родила от Бокуана ребенка, после чего сильно располнела. Выглядела она теперь совсем не так, как в период бурного романа с Хаято, вела размеренную мирную жизнь и сама уже сомневалась, вправду ли пронесся над ее домом тот ураган чувств. Если она и вспоминала иногда о Хаято, то лишь как об «ошибке молодости». После рождения ребенка все ее помыслы сосредоточились на младенце. У нее была одна забота: как теперь, оставаясь в тени, укрепить свое положение. Она как-то сама собой поняла, что лучше всего будет жить так, как сейчас живется, а любые перемены в этой привычной жизни чреваты неприятностями. Однако если для себя она «любые перемены» начисто отметала, то это еще не означало, что она не допускает никаких перемен в жизни других людей и считает, что в окружающем мире ничего не должно происходить. События минувшей ночи ей самой никакого вреда принести не могли, но притом нарушали унылую монотонность ее существования, почему Отика и восприняла их с радостным оживлением, как и многие другие женщины в городе. Не иначе, прослышав о мести ронинов из Ако, она сразу же с радостью поспешила поделиться добрыми вестями с Орю. Слушать женскую болтовню у него не было никакой охоты. Глядя на Отику, Дзиндзюро невольно вспомнил о своем напарнике Хаято.

— Располагайтесь! — сказал он на прощанье Отике, а сам отправился на прогулку.

На улице чувствовалось непривычное оживление. Все уже знали о мести ронинов и, забросив свою работу, собравшись кучками в цирюльнях и в чайных, только и судачили о происшествии, стараясь выведать все подробности. Эту картину и наблюдал Дзиндзюро, бродя по окрестностям.

Даже отбросив тот факт, что сам он, Дзиндзюро, выступал на стороне Хёбу Тисаки против ронинов, всеобщая радостная суета вызывала в нем чувство протеста. Всем, видимо, казалось, что обычай мести опять входит в моду… С отчужденным выражением лица шагал Дзиндзюро по оживленным и шумным улицам города навстречу ветру.

Между тем отряд ронинов подходил к храму Сэнгаку-дзи, что в квартале Таканава. Было десять часов утра по нынешнему времени. С дороги на каждом перекрестке открывался перед ними вид на море.[193]Храм Сэнгаку-дзи в наши дни находится на значительном расстоянии от моря, однако в начале XVIII в. море подступало почти вплотную к тракту Токайдо, по которому шли ронины. Наконец, когда вдали замаячили ворота храма, ронины вздохнули с облегчением, чувствуя себя как мореходы после трудного плаванья, завидевшие наконец свою последнюю гавань.

Ворота Сэнгаку-дзи были открыты. Взглянув на странную процессию, потянувшуюся в ворота, сторож в изумлении и испуге побежал докладывать о пришельцах. Шедший впереди отряда Кураноскэ видел, с какими тревожными лицами вышли во двор старшие по чину монахи.[194]В буддийских обителях не было строгого разграничения статуса между храмом и монастырем. Большие храмы служили одновременно монастырями, а монахи выполняли также функции храмовых священников.

— Стой! — скомандовал он ронинам, решив отправиться на переговоры один.

Колонна остановилась. Все остались ждать во дворе неподалеку от ворот. Позади, за оградой храма, уже чернела густая толпа зевак. С шумом и гамом они кишели слева и справа от ворот, кое-где уже норовя забраться на забор. Ронины старались не обращать на зевак внимания. Кураноскэ молча рассматривал свою тень на влажной черной земле двора, откуда только что сгребли снег. Отчего-то при виде этой шумной толпы странная тихая печаль вдруг охватила его. Силуэт сосны отпечатался на земле. Ветер проносился в небесной выси.

Ронин, которого Кураноскэ отрядил в качестве посредника для переговоров, тем временем прошел по освещенной солнцем дорожке, выстеленной каменными плитами, к прихожей корпуса, где размещалась резиденция настоятеля. В ответ на его просьбу из темноты прихожей показалась фигура в белом одеянии. Это оказался совсем еще молодой монах. На лице его все еще читалось некоторое беспокойство.

— С вашего позволения, бывшие вассалы князя Асано Такуминоками, — представился Кураноскэ. — Прошлой ночью мы взяли штурмом усадьбу заклятого врага нашего господина Кодзукэноскэ Киры, добыли его голову и сейчас хотим водрузить ее перед могилой князя, дабы дух его утешился и упокоился в мире. Затем сюда и пришли. Вашей обители мы никакого беспокойства не причиним. Так что до окончания сей церемонии я покорно прошу закрыть ворота и сюда никого более не пускать.

— Обождите немного, — сказал посредник и поспешно скрылся в глубине коридора, чтобы сообщить настоятелю просьбу.

Настоятель, носивший в монашестве имя Сюдзан Тёон, невозмутимо выслушал молодого бонзу и изрек:

— Можешь передать, что просьба уважена.

Вслед за тем он приказал собравшимся в зале монахам, выпроводив зевак, закрыть ворота и сказал, обращаясь к молодому бонзе:

— Можешь передать им от нас благовонные курения.

Среди ронинов было немало давних вассалов рода Асано, с которыми настоятель был лично знаком. Он тяжело оторвал свое грузное тело от циновки и встал, чтобы самому поприветствовать нежданных гостей. Выйдя к дверям, он увидел, как ронины идут через залитый солнечным сияньем двор, направляясь к храмовому кладбищу. Зеваки тоже углядели снаружи, что происходит, и, лавиной устремившись к неплотно притворенным воротам, прорвались внутрь. Монахи-стражники, которым строго-настрого было приказано никого не пускать, перехватывали их и с громкими попреками пытались снова выгнать на улицу. Некоторое время во дворе только и можно было увидеть, что толпу зевак и гоняющих их монахов. Наконец с самыми буйными удалось справиться и постепенно все праздношатающиеся были выставлены за ворота. Когда стражники стали окончательно закрывать створки ворот, толпа, подавшись назад, издала дружный вопль протеста.

Некоторые наиболее ретивые стали бегать вдоль ограды, пытаясь отыскать лазейку, так что стражникам пришлось стремглав мчаться к задним воротам, чтобы закрыть и их на засов.

Тем временем ронины собрались у могилы князя Асано. Из-за ограды доносился гул роящейся толпы, но во двор храма уже вернулась тишина. То была особая тишина — более глубокая, чем прежде. Из главного корпуса храма не слышно было голосов, вторящих сутры. Монахи тоже, казалось, прониклись суровой торжественностью момента: возвращаясь через двор в свои кельи, они старались ступать осторожно и не стучать деревянными сандалиями.

На влажной земле, только что сбросившей снежный покров, резвились воробьи. Небо сияло прозрачной синевой, будто залитое лазурной краской, и на его фоне громадной плавной дугой маячила кровля главного павильона храма. На коньке двускатной кровли оживленно ворковала пригревшаяся на солнце стайка голубей. Каждый листок в кронах деревьев купался в солнечных лучах, а внизу, под деревьями, на кладбище еще лежал снег.

Недоставало только троих: Тюдзаэмона Ёсиды и Сукээмона Томиномори, которые давеча отправились с объяснительной запиской к омэцукэ Сэнгоку, да сбежавшего после штурма Китиэмона Тэрасаки. Остальные сорок четыре ронина были на месте. Опустив головы, в суровом и торжественном безмолвии, склонив головы, стояли они на кладбище. Перед ними была гробница их господина. Как, бывало, когда-то рассаживались они в главном зале замка Ако, так сейчас под лазурным небосводом самураи опустились на колени и расселись по чину, ожидая указаний своего предводителя. Наконец-то они здесь! За последние два года, полные невзгод и испытаний, каждый час был наполнен трепетным ожиданием этого мига — и теперь, когда желанный миг настал, они не могли не испытывать всепоглощающего радостного трепета.

То же чувство переполняло и Кураноскэ.

Все затаили дыхание, когда посреди мертвой тишины Кураноскэ поднял в своих округлых небольших ладонях сверток с головой Киры, развернул его и, стряхнув кровь, возложил голову на камень перед надгробьем князя.

Подняв глаза, он прочитал выбитую на надгробье надпись: «Опочивший в Обители Хладного Сияния, допрежь пребывавший в княжеском звании вельможа младшего пятого ранга в чине Главы палаты художеств всеблагой и пресветлый приснопамятный воитель Тёсантаю Суймогэнри».

«Воззри, господин мой!» — воззвал его внутренний голос.

Видя, что Кураноскэ простерся в земном поклоне, самураи тоже коснулись руками земли и пали ниц. У всех комок подкатывал к горлу и грудь будто жгло огнем изнутри. Иные утыкались лицом в землю, сдерживая рыданья, и земля, принявшая прах их господина, теперь принимала и впитывала слезы верных вассалов.

Сквозь застилавшие взор слезы они видели, как Кураноскэ оторвал от земли свое грузное тело, встал и приступил к возжиганию благовонных свечей. Над кладбищем поплыл аромат курений. Струйки дыма, словно нити, вились над свечами. Над ними играла и переливалась под солнцем листва. Словно шум далекого прибоя, доносился из-за ворот ропот толпы. Где-то лаяла собака. И прислушиваясь сейчас к этим звукам, Кураноскэ ощущал, что сердце его готово разорваться от нахлынувших чувств. Нет, то был не просто стратегический план, не грандиозный спектакль, должный привлечь внимание всей страны. Он, Кураноскэ, всей душой и всем телом чувствовал то неотмщенное бесчестье, обрушившееся на господина два года назад. И вот теперь, когда они своими руками смыли позор и могут этим гордиться, странная неведомая горечь вдруг охватила его, бередя душу.

Сомкнув дрожащие веки, Кураноскэ застыл в молитвенной позе со сложенными перед грудью ладонями.

Может быть, можно было обойтись без этого? Может быть, если бы я был усерднее, можно было все предотвратить?

Во имя чего же он сейчас возлагает голову врага пред могилой без вины виноватого сюзерена? Может быть, никогда прежде он не ощущал так остро, как сейчас, насколько глубока внутренняя связь между ним и покойным господином.

Простершись на земле, Кураноскэ некоторое время прислушивался к себе, не шелохнувшись.

Наконец он поднялся, уступая место своим соратникам, подходившим один за другим поставить свечу у гробницы. Он смотрел на них — глаза у всех затуманены слезами, но все излучают воодушевление и гордость победителей — и сдерживал свое сердце, на которое все более накатывала мрачная тоска.

Вдруг раздался треск сломанной ветки. Обернувшись, Кураноскэ заметил, что на гребне каменистого откоса слева от кладбища черно от людей. Притихнув, они смотрели, как ронины возжигают свечи у надгробья. Кураноскэ колебался, не зная, сможет ли поднять глаза к этим людям — глаза, в которых, как он чувствовал, все еще читается жажда убийства. Никогда прежде он не думал, что обыкновенный человек, всегда гнездившийся где-то в глубине его души, может так преобразиться в другого — человеконенавистника, полного ненависти и неутолимой страсти к убийству.

Яхэй Хорибэ, дождавшись своей очереди, тоже поставил свечу у могилы. Старик так и сиял счастьем. Весь мир представал перед ним в розовом свете. Он все не мог поверить, что дожил до этой минуты. Ведь если бы чуть раньше с ним снова случился удар, как в прошлый раз, то он, по словам врача, должен был либо умереть на месте, либо остаться парализованным на всю оставшуюся жизнь. Со времени своей болезни он чувствовал себя немощным старцем. При каждом шаге надо было соблюдать осторожность, двигаться тихонько, «еле-еле душа в теле», будто на тебе надето бумажное платье, которое вот-вот порвется, так что и жить-то уже не хотелось. И вот, при всем том, он сумел не отстать от ретивых, молодых и здоровых бойцов, пошел в бой вместе со всеми без страха и упрека, вместе со всеми довел их великое дело до победного конца. О таком можно было только мечтать! Теперь, когда бы ни пришел смертный час, воистину он готов был покинуть сей мир с радостью и благодарностью.

Он и так слишком много беспокойства доставил близким. Они-то его и выходили: приемный сын, жена и дочка. Нелегко им пришлось из-за него. Яхэй почувствовал, как сердце слабеет, переполняясь благодарностью, и слезы наворачиваются на глаза. Он едва справился с собой, чуть было не прикрикнув по старинке: «Это еще что такое! Не киснуть!»

Яхэй поглядывал на молодых, что следом за ним шли ставить свечи у могилы, и ему хотелось каждого потрепать по плечу: «Молодец, сынок!»

Никто из отряда не погиб. Они и впрямь потрудились на славу.

Как, должно быть, ликует сейчас душа покойного господина! Ведь ему ведомо, что здесь сейчас собрались самые близкие и верные…

Листва играла и переливалась в солнечных бликах. За живой изгородью на откосе чернела толпа — люди безмолвно смотрели сверху во двор храма. Густым покровом нависали ветви деревьев. Над ними безмятежной синевой сиял небосклон.

— Отец! — окликнул его Ясубэй.

— Да? — старый Яхэй весело глянул на приемного сына.

— Вы, наверное, устали, отец?

— Нисколько не устал! Я… Ты… Молодец, сынок, хорошо постарался! Да ведь и не слишком трудная была работенка, а?

— Ну, почему же, противник у нас был изрядный, — ответил, взглянув на отца, Ясубэй с лукавой усмешкой. — Хотя по мне, так мог быть и покруче…

— Вот-вот, и по мне тоже! — улыбнулся в ответ старик.

Возжигание благовоний подошло к концу. Появился старший монах с приглашением отдохнуть в обители. Насельники храма уже успокоились и как будто бы прониклись сочувствием к ронинам.

Солнце пригревало тропинку на склоне холма, и от тающего снега поднимался пар. Ронины снова пересекли храмовый двор и, ведомые монахом, прошли в прихожую жилого корпуса для паломников. Там они сняли соломенные сандалии, обмыли ноги и вошли в помещение.

В просторном гостевом зале их ждали расставленные жаровни для обогрева и положенные в рядок подушки для сиденья.

Кураноскэ сказал, обращаясь к бонзе:

— Наш обряд поминовения души покойного господина и возложения приношений мы благополучно завершили, так что, как сами изволите видеть, никаких недозволенных действий с нашей стороны не наблюдается. Засим мы намерены смиренно дожидаться решения верховных властей относительно нашей участи. По дороге сюда сегодня утром мы отправили двоих из нашего отряда в усадьбу его светлости начальника Охранного ведомства омэцукэ Сэнгоку, и теперь, вероятно, вскорости можно ждать вестей. Если позволите, мы немного задержимся у вас, чтобы дождаться извещения.

— Пожалуйста, не стесняйтесь. Располагайтесь поудобней и отдыхайте, — любезно предложил старший монах, попросив только назвать количество людей в отряде и перечислить все имена, поскольку необходимо будет представить донесение главному смотрителю храмов и святилищ.

Кураноскэ назвал имена всех сорока семи ронинов, заметив в заключение:

— Стало быть, двое, Тюдзаэмон Ёсида и Сукээмон Томиномори, отправлены в усадьбу омэцукэ Сэнгоку. Что с Китиэмоном Тэрасакой и где он, я представления не имею. Об этом тоже, будьте добры, доложите.

Пост смотрителя храмов и святилищ занимал Масатака Абэ Хиданоками. К нему в усадьбу и направился со списком настоятель храма Сэнгаку-дзи, приказав носильщикам нести паланкин побыстрее.

Смотритель храмов внимательно выслушал святого отца. В докладе его преподобия можно было легко уловить скрытую симпатию к ронинам. Абэ улыбнулся. Настоятель не забыл похвалить учтивость манер и деликатность своих гостей. Изложив суть дела, он собрался восвояси. Абэ вышел проводить святого отца и на прощанье сказал:

— Что ж, примите их с честью.

Эти слова, скорее всего, отражали только личную позицию смотрителя храмов и святилищ, но настоятель был обрадован и воодушевлен. Он поспешно вернулся в храм, не медля ни минуты направился в гостевой корпус, где расположились ронины, и разыскал там Кураноскэ.

— Вы, наверное, устали, господа? Отдыхайте спокойно! — обратился он ко всем собравшимся, видя, что ронины чувствуют себя стесненно и даже не решаются подойти к жаровням погреться.

Кураноскэ объяснил: все оттого, что они ждут с часу на час решения властей.

Настоятелю подумалось, что сейчас гостям не помешало бы немного сакэ .

— Не стесняйтесь, господа, — приветливо сказал он. — Кто помоложе, развлекайтесь себе на здоровье.

Монахи принесли рисовой каши с пылу с жару, выставили бутылки подогретого сакэ , пояснив, что этот сорт называется «Горячая влага нирваны». Ронины не знали, как и благодарить радушных хозяев. Вскоре затопили баню, и монах пришел звать всех помыться.

Монахи, и стар и млад, запросто выходили к гостям, стараясь помочь кто чем может, будто так у них всегда и было принято.

В зале было холодновато, все давно уже ничего не ели. К тому же теперь, когда страшное напряжение всех сил было позади, на людей навалилась усталость. Кое-кто из стариков дремал, привалившись к деревянным опорным столбам. Вино и рисовая каша были и впрямь очень кстати.

— Что ж, благодарствуем. Выпьем, коли так, — сказал Кураноскэ.

Вскоре настроение у всех как-то само собой улучшилось. Ронины громко переговаривались, обсуждая события последней ночи. Братия тоже были не прочь послушать их рассказы. Несколько монахов, охочих до мальчиков- вакасю , окружили юного красавчика Эмосити Ято. Тикара был для них слишком крепок и высок ростом, чтобы сойти за подростка.

Кураноскэ все еще ждал и надеялся, что сюда скоро нагрянет погоня, высланная кланом Уэсуги. Того же с нетерпением ожидали и прочие ронины. Было очень странно, что погоня все не появляется. Все считали, что, чем дожидаться сложа руки наказания от сёгуна, куда достойней было бы принять здесь последний бой и пасть смертью храбрых. Среди братии, которая вся уже была на стороне ронинов, тоже оказалось немало таких монахов, что убежденно вещали: пусть, мол, явится воинство Уэсуги — не так-то просто будет им проломить ворота и ворваться в храм! Они притащили письменный прибор и попросили гостей написать им что-нибудь на память. Ронины весело принялись по очереди водить кистью.

Тем временем наступил полдень.

— Войско Уэсуги подступает к храму! — раздался вдруг крик.

Ронины всполошились. Один из монахов, что укреплял главные ворота, стремглав вбежал в зал.

— Что? И впрямь явились?

Ронины вскакивали с циновок, побросав кисти и чарки. Многие ринулись к прислоненным у стены копьям.

После отхода ронинов разгромленная усадьба Киры представляла собой ужасающее зрелище. Сквозь проломленные и рухнувшие сёдзи солнечные лучи заливали слепящим светом внутренность дома, где повсюду в беспорядке валялись мертвые тела. В коридорах и на циновках комнат чернели грязные следы соломенных сандалий. Обломки мебели и столовой утвари перемежались с кусками бумажных перегородок- фусума , из которых торчали покореженные планки остова.

Разбежавшиеся кто куда защитники усадьбы постепенно возвращались на место побоища. Подавленные и растерянные, вассалы и слуги Киры с бледными, землистыми лицами в безмолвном оцепенении созерцали представшую перед ними жуткую картину. Снег на крыше начал таять, и капли одна за другой падали на землю, разбрасывая грязные брызги.

Вассалы не могли поднять глаза на своего молодого господина Ёсиканэ Сахёэ, который замер в бессильном отчаянье над обезглавленным трупом Кодзукэноскэ. Они собрались вокруг, намереваясь как-то его утешить и поддержать, но все их усилия оборачивались пустой суетой: ведь в конечном счете это они, при всей своей численности и вооружении, не смогли защитить сюзерена. Сейчас они еще больше ощущали груз павшей на них тяжкой ответственности, будучи не в силах что-либо сказать в свое оправдание. Для них невыносимо было даже представить, какие чувства должен испытывать Сахёэ. Получив удар копьем от одного из ронинов, Сахёэ сумел ускользнуть от преследования и укрыться в казарменном бараке, но, пока он там прятался, враги безжалостно расправились с его дедом по крови и приемным отцом по родовому регистру, Кирой. Скорбь его была столь безмерна и неистова, что он скорее предпочел бы погибнуть сам, и теперь в невыносимой тоске проклинал себя за позорное малодушие.

За оградой усадьбы, судя по доносившимся голосам, тем временем собирались желающие посмотреть на место происшествия. Множество недоброжелательных глаз заглядывало во двор через забор, отделявший усадьбу от соседей, и через проделанный в стене казармы лаз. Те самурайские старшины, что сбежали во время боя через тот самый лаз, теперь старались продемонстрировать свои деловые способности, раздавая указания направо и налево и тем самым пытаясь как-то спасти лицо.

Сахёэ удалился во внутренние покои дома.

Кунай Сайто и Магобэй Соуда все время твердили одно: «Ведь нельзя же все оставить в таком виде!» Однако быстро отдать толковые распоряжения они так и не смогли. Запоздали даже с делом первостепенной важности — докладом о случившемся, который надлежало представить властям. В конце концов решено было, что с докладом отправится Хэйма Касуя. Наглухо закрывшись в паланкине, он велел носильщикам пробиться через толпу за воротами и поспешил прочь от усадьбы в усадьбу члена Совета старейшин, являвшегося месячным дежурным по замку.

Исполняющим обязанности месячного дежурного в двенадцатую луну был член Совета старейшин Инаба. Когда паланкин с гонцом прибыл к нему на подворье, навстречу Хэйме вышли самураи охраны и выслушали сообщение о нападении на усадьбу Киры. Узнав о том, как пятьдесят ронинов обратили в бегство вдвое их превосходившие силы защитников усадьбы, вассалы Инабы преисполнились недоумения.

— Да, досталось же вам… Скверная история! — воскликнул один из слушателей. — Ну, если уж так оно в бою повернулось, видно, противник вам не по зубам достался — с таким суждено было встретиться.

Хэйма невольно покраснел и чуть слышно пробормотал, будто оправдываясь:

— Что делать! Недоглядели. В эту ночь не я стоял на часах…

— И впрямь нехорошо получилось! — сурово подытожил его собеседник.

Хэйма почувствовал, что долее оставаться здесь просто не может. Он наскоро распрощался со всеми и откланялся. Самураи после его ухода еще долго смеялись над постыдным поведением людей Киры. Кто-то заметил, что надо было выяснить, сколько же ронинов полегло в том бою — жаль, так и не спросили.

Начальник Охранного ведомства омэцукэ Сэнгоку, приняв объяснительную записку от Тюдзаэмона Ёсиды и Сукээмона Томиномори, поспешно направился в сёгунский замок и как раз докладывал о событиях минувшей ночи членам Совета старейшин и младшим советникам- вакатосиёри , когда в комнату зашел смотритель храмов и святилищ Абэ Хиданоками с донесением от настоятеля Сэнгаку-дзи. Подошел и начальник столичной сыскной управы бугё [195] Бугё — начальник городской или окружной полиции, весьма ответственный пост в эпоху Токугава. Мацумаэ Идзуноками с донесениями от своих людей, описывающими весь порядок отступления отряда ронинов и их путь к Сэнгаку-дзи. То был как раз день большого приема у сёгуна, и замок кипел необычайным оживлением.

Донесение от одной из сторон, дома Киры, поступило с запозданием.

— А я-то все думаю: да ведь должен был там у них хоть один в живых остаться? Что, хоть наш милейший Сахёэ не пострадал? — язвительно пошутил по этому поводу член Совета старейшин Цутия Сагаминоками.

Встретившие его замечание усмешки других членов Совета старейшин свидетельствовали о том, что к роду Кира они настроены не слишком благожелательно.

Цутия, как и сидевший с ним рядом Инаба Тангоноками, два года назад, сразу же после злосчастного происшествия в Сосновой галерее, обратились к сёгуну, настаивая на том, что «Князь Асано действовал бессознательно, в помрачении рассудка». Тем самым оба снискали явное недоброжелательство со стороны Цунаёси. Оба они в своих словах и поступках открыто и бесстрашно выказывали сочувствие ронинам. Они же задавали тон и всему заседанию Совета старейшин, определяя его атмосферу.

— Как бы то ни было, надлежит тщательно изучить факты, во всем разобраться и лишь после этого идти с докладом к его высочеству, — промолвил Цутия.

Никто не возражал. На том и порешили.

Омэцукэ Сэнгоку, получив приказ безотлагательно учинить ронинам предварительный допрос, немедленно отправился выполнять поручение. Были отряжены также офицеры- мэцукэ для проведения осмотра усадьбы Киры и опроса свидетелей для протокола. Это было доверено офицерам стражи Нобумунэ Сикибу Абэ и Кацуюки Годзаэмону Сугите, с которыми должны были пойти четверо младших чинов — окати-мэцукэ и шестеро рядовых сыщиков.

Сикибу и Годзаэмон срочно отправились в Хондзё. Перейдя мост Рёгоку, они оказались в густой толпе зевак, которые месили грязь на мокрой после растаявшего снега дороге. С трудом им удалось расчистить себе путь с помощью стражников.

В усадьбе Киры старшие самураи вышли к воротам встречать представителей власти. Главные ворота, открытые, чтобы пропустить инспекторов, прибывших для осмотра, сразу же снова закрыли. Это только подогрело возбуждение ожидавшей за воротами толпы, которая разразилась криками и улюлюканьем. Для несчастных старшин этот гул звучал как грозный рев морского прибоя. Все трое — Кунай Сайто, Магобэй Соуда и Тонэри Ивасэ — представились инспекторам. Все трое были ранены, но тот факт, что атакующим удалось все же опрокинуть и наголову разбить защитников усадьбы, произвел на инспекторов тягостное впечатление. Сикибу потребовал прежде всего провести освидетельствование тела Кодзукэноскэ Киры, к которому старшины и отвели проверяющих.

Тем временем четверо окати-мэцукэ проводили осмотр разбросанных по дому трупов. Те из челяди и охраны Киры, кто остался цел и невредим, не получив ни единой раны, не знали, куда деваться от стыда, и старались не попадаться на глаза инспекторам. Поле боя им показывали в основном те, кто, как и старшины, мог похвастаться своими ранами.

Старшины провели инспекторов к телу Киры. Обезглавленный труп лежал навзничь перед угольным амбаром в грязной луже из крови и растаявшего снега. Рядовые сыщики подошли к трупу вплотную, осмотрели и составили описание. Сикибу Абэ заметил валявшийся рядом с телом короткий меч не более двух сяку в длину и поднял его. Соуда удостоверил, что оружие принадлежало его господину. На лезвии виднелись пятна запекшейся крови и зазубрины. Даже на рукояти в одном месте осталась зарубка, из чего можно было заключить, что Кира упорно сопротивлялся, пытаясь подороже продать свою жизнь.

Сикибу и кивнул и показал на лезвие Годзаэмону. При этом старшины рода Кира вконец сконфузились.

Когда с освидетельствованием тела Кодзукэноскэ Киры было покончено, по старшинству на допрос был вызван новый глава рода Ёсиканэ Сахёэ. Получив приглашение от Куная Сайто, Сахёэ явился по вызову. Лицо его было землистого цвета. За ним по пятам следовал врач.

Он был ранен в двух местах: одна рана на лбу суна три в длину, другая, на спине, не меньше семи сунов. Как научили его старшины, Сахёэ сказал, что после ранения вскоре потерял сознание, и как что было, не помнит — даже не припоминает, что было до ранения, а что после. Однако раны его были не слишком глубоки. Сикибу и Годзаэмон, понимая, что должен испытывать Сахёэ, особо не донимали его расспросами, но с огорчением отметили, что представители рода Кира, чтобы обелить себя, стараются утаить от них истину.

— А чем был вооружен его светлость Сахёэ и много ли врагов поразил? — строго спросил Годзаэмон, обернувшись к старшинам.

Инспекторам была предъявлена нагината .

— Значит, это оружие было у вас в руках прошлой ночью? — уточнил Годзаэмон.

— Совершенно верно, — подтвердил Сахёэ.

На клинке нагинаты было множество кровавых пятен и зазубрин, а древко пестрело зарубками от меча. Это казалось странным и неестественным, если учесть, что сам Сахёэ отделался всего двумя легкими ранами — не похоже было, что молодой человек так отчаянно сражался. Сикибу и Годзаэмон переглянулись. Обоим пришла в голову неприятная догадка: вероятно, и эта нагината , и покрытое кровью и зазубринами лезвие меча Киры — все было заранее подстроено.

Сахёэ было приказано написать объяснительную записку, что он и сделал. Вскоре один из старшин передал старшему инспектору бумагу следующего содержания:

«Вчера, в ночь четырнадцатого числа двенадцатой луны после полуночи в усадьбу, где я находился вместе с Кодзукэноскэ Кирой, вторгся большой отряд людей, переодетых пожарными, которые назвались вассалами князя Асано Такуминоками. Они проникли во двор, приставив в двух местах лестницу к внешней стене казарменного барака. Задние ворота проломили и вторглись большими силами в подворье. Они были вооружены луками и стрелами, копьями, алебардами и начали пробиваться в дом. Наши слуги и вассалы оказывали сопротивление, но нападающие имели превосходство в оружии и доспехах. Среди наших вассалов было много убитых, и в конце концов они вынуждены были уступить нападающим поле боя, не в силах их остановить.

Когда нападающие прорвались ко мне, вассалы пытались меня оборонить и пали рядом со мною. Сам я тоже защищался нагинатой, но был ранен в двух местах. Кровь залила глаза, и я потерял сознание, а когда через некоторое время пришел в себя, то, тревожась за Кодзукэноскэ, бросился его разыскивать, но, прибыв на место, увидел, что опоздал — преступление уже свершилось. Вслед за тем злодеи удалились.

О чем нижайше докладываю.

Пятнадцатого числа двенадцатой луны.

Сахёэ Кира».

Сикибу прочитал объяснительную записку и передал Годзаэмону. Тот в свою очередь прочитал и промолвил, обращаясь к старшинам:

— Ну что ж, хорошо.

Далее занялись осмотром тел шестнадцати бойцов, павших при обороне усадьбы. Сикибу и Годзаэмон отнеслись к ним с должным уважением. Окати-мэцукэ внимательно осмотрели тела и занесли в протокол имена всех погибших: Хэйсити Кобаяси, Риуэмон Тории, Ёитиэмон Судо, Уэмон Осукабэ, Итигаку Симидзу, Сэйдзаэмон Сайто, Яситиро Синкай, Гэндзиро Косакаи, Гэмпатиро Соуда, Гэнъэмон Судзуки, Тётаро Касахара, Хэйэмон Сакакибара, а с ними два монаха Сётику Судзуки и Сюнсай Макино, и солдаты- асигару Хандзаэмон Мори и тюгэнно [196] Тюгэнно — низкий ранг в самурайской военной иерархии, следующий после рядового солдата-асигару. Гондзюро. Как можно было понять по изрубленным телам павших, особенно упорно и яростно до последней капли крови бились Итигаку Симидзу и Хэйсити Кобаяси.

Выходило, что погибшие в большинстве, хотя и выступали в роли вассалов, защитников дома Кира, но по сути относились к отряду стражи, которую выделил глава рода Уэсуги для охраны Сахёэ и его приемного отца. Выполняя приказ господина, они ценой своей жизни пытались защитить человека, принадлежащего к другому роду и к тому же им глубоко не симпатичного.

Это соображение глубоко тронуло сердца инспекторов, заставив их на мгновение отставить в сторону служебные интересы. Гибель отважных стражников могла показаться бессмысленной, но их смерть во имя долга можно было счесть деянием чуть ли не более славным, чем подвиг ронинов, имевших перед собой ясную благородную цель — месть за господина.

На том инспекторы закончили осмотр разгромленной усадьбы, от одного вида которой сжималось сердце, и приступили к осмотру раненых в количестве двадцати одного человека.

В их число входили и легко раненные, чьи ранения скорее можно было назвать царапинами. Далее, если не считать безродной челяди, оставалось еще двадцать три бравых самурая, которые были совершенно целы и невредимы.

Тем временем окати-мэцукэ обходили соседей, собирая их показания. Напротив главных ворот располагалась усадьба Итигаку Макино, с северной стороны по другую сторону ограды находилась усадьба Маготаро Хонды. Хозяева обеих усадеб прошлой ночью отсутствовали, а остававшиеся дома самураи, очевидно, не желая связываться с сыском, давали односложные ответы, ни во что не углубляясь. Так, вассалы Макино оставили следующие показания:

«Прошлой ночью где-то в седьмую стражу [197] Седьмая стража — между тремя и пятью часами утра. послышался шум, будто при пожаре. Слышались крики, и мы вышли из дому. Громкие голоса слышались из усадьбы Сахёэ Киры, но в чем дело, было неясно. Мы на всякий случай выставили часовых к воротам, и, хотя шум продолжался, решили ни во что не вмешиваться. К вышесказанному нам добавить более нечего».

В том же духе свидетельствовали и кэраи Маготаро Хонды:

«Мы полагали, что там пожар или что-то в этом роде, но точно знать не могли. Со временем шум утих. А что там происходило, нам неведомо».

Кто действительно что-то «знал», а не заявлял просто о «шуме», который долго не утихал, так это Тикара Цутия из усадьбы, что располагалась рядом с подворьем Хонды. Опасаясь властей, Цутия умолчал, разумеется, о той поддержке, которую он фактически оказал ронинам, но по крайней мере внятно объяснил, какие меры принял у себя в усадьбе:

«Предполагая, что там пожар, я вышел из дому и услышал шум схватки, в связи с чем велел своим людям занять позиции вдоль стены, дабы оградить наше именье. Тут из-за стены донеслись голоса — говорившие представились как вассалы князя Асано Такуминоками, Гэнгоэмон Катаока, Соэмон Хара и Дзюнай Онодэра. Они объявили, что исполнили свой обет, расправились с врагом своего господина Кодзукэноскэ Кирой, что мы и приняли к сведению. Ближе к рассвету мы видели, как из задних ворот соседней усадьбы как будто бы вышел отряд численностью человек пятьдесят-шестьдесят. Однако было еще довольно темно, и рассмотреть их подробно не было возможности. Видно было только, что на них костюмы пожарных».

Задним числом можно было только гадать, почему личный вассал сёгуна хатамото Цутия не попытался задержать злодеев, которые ему были уже известны, некоторые даже поименно… Во всяком случае, вероятно, в своих показаниях Цутия старался выражаться сдержанно, сознавая явную двусмысленность ситуации и предвидя нарекания в свой адрес.

Сикибу Абэ и Годзаэмон Сугита со своим эскортом вернулись в замок сёгуна и доложили о результатах расследования. Пока члены Совета Старейшин выслушивали инспекторов и просматривали протоколы следствия, начальник Охранного ведомства Сэнгоку, который, вернувшись домой, внимательно изучил объяснительную записку, принесенную посланцами ронинов Ёсидой и Томиномори, снова поспешил в замок и представил инцидент в интерпретации самих ронинов. Принесли также «Заявление» ронинов, оставленное в усадьбе Киры, и все члены Совета Старейшин прочли эту бумагу, передавая из рук в руки.

При том, что нарушение закона было налицо, на всех произвело глубокое впечатление, как тщательно ронины подготовились к операции, как четко действовали при наступлении и при отступлении, как всячески старались соблюдать порядок, воздерживаясь от любых бесчинств.

Все члены Совета Старейшин испытывали, должно быть, одно чувство, которое укладывалось в краткое слово: «Молодцы!»

Давний доброжелатель ронинов Инаба Тангоноками втайне переживал, тревожась о том, какое же наказание теперь постигнет крамольников. Однако дело затягивалось. Совет счел инцидент делом чрезвычайной важности, и никто из старейшин так и не решился выступить по данному вопросу. Инаба озабоченно взглянул на Цутию. Тот, как всегда, сохраняя полнейшую невозмутимость, ответил ему ободряющей улыбкой, которая, вероятно, должна была означать: «Все будет в порядке. Род Кира повел себя сейчас бестолково, а ронинам в общем, все сочувствуют». Тем не менее беспокойство Инабы не утихало — теперь он с тревогой следил за поведением главы Совета, Абэ Бунгоноками.

Его светлость Абэ приходился отцом смотрителю храмов и святилищ Масатаке Абэ. Он делал вид, что поглощен своими мыслями, и ни на кого не глядел, но при этом отлично понимал тревогу Инабы, тая под суровой внешностью в глубине души сочувственную улыбку. Когда нынче утром сын, смотритель храмов и святилищ, пришел к нему и рассказал о донесении настоятеля храма Сэнгаку-дзи, он почувствовал в тоне этого повествования такую же, как и у Инабы, непроизвольную симпатию к ронинам, которая явно не имела прямого отношения к делам службы, так что впору было рассказчика по-отечески пожурить. Его светлость Абэ считал весьма отрадным явлением то, что младшее поколение прониклось таким уважением к вассальной верности ронинов клана Ако. Благотворно было уже то, что их поступок внес очистительную свежую струю в застойную атмосферу этого слишком уж мирного времени.

Взоры всех присутствующих были обращены к главе Совета старейшин, который должен был высказать свое начальственное мнение. Наконец Абэ негромко промолвил:

— Счастлив князь Асано, что у него такие вассалы. Верность их следовало бы превознести как достойную похвал. Что скажете?

Все радостно кивнули.

— Разумеется, по должном размышлении, посовещавшись, следует вынести им и примерное наказание. Однако же, докладывая его высочеству об этом деле, я намерен присовокупить свое особое мнение. А вы что думаете, милостивые государи? Я хочу представить дело в таком свете, что ронинов следует поручить заботам нескольких князей- даймё . К этому делу не следует относиться слишком легко — нам потребуется время для раздумий, дабы второпях принятые меры не оказали сильного отрицательного воздействия на общество.

Члены совета, слушая главу Совета старейшин, вспоминали, как разгневан был Цунаёси в день злополучного инцидента в Сосновой галерее, когда было оглашено решение сёгуна, осуждавшее князя Асано на сэппуку … Вслед за тем Инабе и Цутии пришло на ум новое опасение: какие скрытые силы могут быть приведены в движение всесильным верховным советником и фаворитом Янагисавой?.. Хотя сейчас, непосредственно после инцидента, всеобщие симпатии как будто бы на стороне ронинов, наверняка среди царедворцев найдутся такие, что готовы будут изменить свое мнение в угоду Янагисаве.

Потому-то предложение высказаться за суровое наказание виновным не встретило ни у кого возражений, но с определением меры наказания торопиться не следовало — над этим надо было хорошенько поразмыслить.

Инаба и Цутия заявили о своем согласии с предложением главы Совета. Вслед за тем все члены Совета отправились на аудиенцию к сёгуну.

Ёсиясу Янагисаве доложили о происшествии рано утром. Прикормленный осведомитель из сыскных, прежде чем доложить по инстанции, первым делом явился с новостями в усадьбу к самому Янагисаве. Делопроизводитель передал о случившемся господину.

Янагисава был ошеломлен. Придя в себя и никак не комментируя события, он только бросил «Ладно» и с тем отпустил самурая.

Такой поворот дел Янагисаве определенно не нравился. Как-никак сейчас не прежние года. Не то время, чтобы управлять государством силой оружия. Подобная политика силы и тактика устрашения устарели. А стало быть, класс самураев, шедший впереди прочих по пути обновления, должен естественным образом приспосабливаться к требованиям новой эпохи, меняться вместе с ней. Считавшиеся прежде добродетелями рыцарская отвага и тому подобные ключевые качества самурайства послужили, правда, основой для построения этой конструкции мирного общества, но сейчас сии качества уже ни к чему — для блага Поднебесной потребны другие таланты и способности, из области культуры. Стараниями самого Ёсиясу Янагисавы и его окружения была сформирован новый общественный уклад, и на смену кодексу чести самурая в конце концов пришел кодекс чести чиновника. Самураи более не могут полагаться на одну лишь грубую силу и должны, естественно, стараться вызвать к себе уважение другими способами. Теперь, когда в стране воцарился длительный мир и процветает цивилизованное правление, четыре сословия сосуществуют в довольстве и благополучии. В прежние времена, когда страна была объята беспрестанными войнами, существовали свои правила, свои законы борьбы, основанные на варварском стремлении к господству, которые диктовали свои отношения в обществе и тем самым не допускали никакого прогресса в Поднебесной.

Этот акт мести, в котором вопреки всем государственным законам снова была сделана ставка исключительно на силу оружия, пробуждал к жизни с таким трудом укрощенные изначально присущие самурайству свойства, бросал вызов цивилизации, а стало быть, направлен был на то, чтобы воспрепятствовать дальнейшему нормальному развитию общества. Весьма прискорбная реакция… Вследствие подобных инцидентов естественный ход развития государства снова может замедлиться. Именно этого Янагисава и опасался. Потому-то он считал суровое наказание, постигшее князя Асано, вполне заслуженным и стремился помешать планам мести, которые строили его вассалы.

Ситуация, с которой приходится иметь дело сегодня — результат его же ошибок. Он поверил, что подобная дикость в наши дни невозможна и поскупился на суровые предупреждения. Что ж, сам виноват. Впрочем для завзятого идеалиста, как он, жаждущего скорейшего прогресса общества, наверное, трудно было избежать такого развития событий. Возможно, он слишком поверил в себя, переоценил свои силы и возможности. Не в том ли всему причина? После ухода делопроизводителя Янагисава так и сидел, терзаясь тяжкими раздумьями, а на лице его отражались гнев и горькая досада.

В коридоре послышались шаги. Обернувшись, он увидел того же телохранителя, который доложил, что прибыл Дзиродаю Хосои и срочно просит его принять.

— Я занят, — коротко бросил Янагисава.

Он понимал, с чем пришел к нему Дзиродаю Хосои. С раздражением он представил себе лицо своего просвещенного вассала. Зачастую Янагисава завидовал невозмутимости почтенного ученого, которой ему самому так не хватало. Если сейчас они встретятся, то, при диаметральной разнице во взглядах столкновение будет неизбежно, и кто знает, в какие неприятные последствия оно может вылиться. Он побаивался проникающего, казалось, до глубины души взгляда Хосои и не хотел сейчас обнаружить перед вассалом гложущую сердце досаду.

Пробили часы.

Янагисава снова вызвал делопроизводителя.

— Все ли готово к выходу? — осведомился он.

Никуда выходить ему не хотелось, но день был особый, и в замок наведаться было необходимо. «Да, нынче уж точно надо быть в замке!» — с озлоблением сказал он про себя.

Уже собираясь отбыть с подворья, он заметил среди собравшихся проводить его самураев Дзиродаю Хосои, однако сразу же отвернулся, сделав вид, что ничего не видит, и забрался в паланкин.

Дзиродаю был опечален — и по поводу своего господина, который, видимо, тяжело переживает случившееся, и по поводу ронинов, которых ожидает кара после того, что они совершили прошлой ночью. Отчего-то он вдруг остро почувствовал, что близится время неминуемой отставки, которую он давно уже предвидел. Ученый муж с грустью во взоре провожал глазами удаляющийся паланкин.

Однако Янагисава не зря слыл умнейшим и хитрейшим царедворцем, какому едва ли можно было найти равных в ту эпоху. Пока паланкин его, покачиваясь на плечах носильщиков, приближался к главным воротам замка, мысль его напряженно работала. Вскоре он пришел к однозначному выводу, что его положение при дворе в результате инцидента может пошатнуться. Что было весьма прискорбно сознавать. Он пока не мог хладнокровно взвесить ситуацию и прикинуть развитие событий. Время было такое, что только устремишься в одном направлении, но рванешься чуть дальше, чем нужно — и, глядь, тебя уже понесло в обратную сторону. Нужно было все время лавировать в бурном потоке. Хороший политик видит все течения и знает, когда надо плыть, а когда — остановиться. Природа отвергает тщетные попытки человека идти ей наперекор. Суровость властей, давление сверху вызывает ответную реакцию протеста. Где-то в глубине души Янагисава подумывал, что, возможно, он и сам был слишком крут. Конечно, сейчас он может, возбудив гнев сёгуна и прикрывшись законом, как щитом, изничтожить дерзких ронинов. Цунаёси ведь более, чем на Совет старейшин и прочих вельмож, полагается на него, своего фаворита, который в кругу приближенных определяет все важнейшие решения. Никто лучше него не разбирается в перепадах настроения Цунаёси. Если только он захочет заставить сёгуна плясать под свою дудку, то всегда сможет это сделать, проведя соответствующую словесную обработку, которая и определит исход дела. Человек упрямый, вздорный и сумасбродный, Цунаёси, если был в дурном расположении духа, мог запросто отвергнуть любое здравое мнение, но, если зайти с противоположной стороны, критикуя это мнение, он тут же менял позицию и устремлялся в противоположном направлении, не ведая того, что попадает в заранее расставленную ловушку.

К тому моменту, когда он вышел из паланкина, Ёсиясу Янагисава был уже абсолютно спокоен. Пред очи сёгуна он предстал с совершенно бесстрастным выражением лица.

Среди тех членов Совета старейшин, что явились к сёгуну с докладом о деле ронинов из Ако, глава Совета Абэ талантами уступал Янагисаве, однако был старше по возрасту, обладал большим политическим опытом и отличался зрелой умудренностью. Про себя он обдумывал, как лучше представить дело Цунаёси. Инаба и Цутия знали, что Янагисава неизбежно встанет у них на пути, но полагали, что Совет должен держаться твердой линии. Представ перед сёгуном, они смотрели не столько на него, сколько на стоявшего пониже, сбоку от повелителя, верховного советника.

Янагисава закончил какие-то деловые хлопоты и, явив членам совета свой бесстрастный профиль, опустился на циновку. Внимание Абэ тем временем было приковано к сёгуну. Он видел и чувствовал, что Цунаёси нынче в отличном расположении духа. Выйдя вперед, глава Совета старейшин простерся в земном поклоне.

— Что у вас? — спросил Цунаёси.

Не поднимая головы от пола, Абэ промолвил:

— В Поднебесной объявились мужи, чей подвиг вассальной верности надлежит славить ныне и в грядущих веках. Мы все, члены Совета старейшин, премного тем обрадованы.

Инаба, высоко оценив ту убежденность, с которой Абэ изложил их позицию, не спускал глаз с Янагисавы. У того чуть шевельнулся подбородок. Цунаёси обратил взор к своему фавориту, на бледном лице которого не отражалось никаких эмоций, как бы вопрошая: «Это о ком разговор?»

Глава Совета старейшин перешел к изложению подробностей инцидента. Несмотря на почтенный возраст, говорил он, хотя и негромко, но весьма разумно, твердо и внятно. Ронины совершили славное деянье, которым может гордиться наша эпоха, что следует принять во внимание при определении им меры наказания. Притом, поскольку сие наказание неизбежно окажет сильнейшее влияние на настроение подданных его высочества, а также учитывая беспрецедентный характер происшествия, безусловно, тем паче следует при выборе меры наказания серьезно подумать. Так как мы намерены провести тщательное рассмотрение дела, пока было бы целесообразно поручить ронинов заботам пребывающих в Эдо князей- даймё . Таково единодушное мнение Совета старейшин. Покорнейше просим снизойти к нашему суждению.

Речь главы Совета старейшин вызвала живой интерес Цунаёси. Выслушав с напряженным вниманием доклад Абэ, он не сдержавшись воскликнул:

— Ну и удальцы!

У Инабы дрогнули руки на коленях.

Просьба членов Совета была уважена. Абэ сиял, видя, что его миссия блестяще удалась. Янагисава до самого конца вел себя строго официально, в разговор не вступал и не выказывал на лице никаких симпатий и антипатий.