Онлайн чтение книги Альгамбра
Путешествие

Весной 1829 года автор этого сочинения, привлеченный в Испанию любопытством, проехался из Севильи в Гранаду в обществе приятеля, сановника русского посольства в Мадриде. Нас, уроженцев разных концов земли, свел случай, а сходство вкусов сделало нас спутниками в странствии по романтическим нагорьям Андалузии. Куда бы ни привел его долг службы – в придворном ли круговращенье или в созерцанье неподдельного величия природы, – если эти страницы попадутся ему на глаза, да напомнят они ему о превратностях нашего совместного пути, в особенности же об одном случае, когда он выказал столько доброты и благородства, что ни годы, ни мили не изгладят этой памяти [1]Автор полагает себя вправе открыть, что его спутником был князь Долгоруков, ныне российский посол при персидском дворе (примеч. В. Ирвинга к пересмотренному изданию). .

Однако прежде всего надо мне сделать несколько предварительных замечаний об испанском ландшафте и о том, каково путешествовать по Испании. Торопливое воображение рисует Испанию краем южной неги, столь же пышно-прелестным, как роскошная Италия. Таковы лишь некоторые прибрежные провинции; по большей же части это суровая и унылая страна горных кряжей и бескрайних степей, безлесная, безмолвная и безлюдная, первозданной дикостью своей сродни Африке. Пустынное безмолвие тем глуше, что раз нет рощ и перелесков, то нет и певчих птиц. Только стервятник и орел кружат над утесами и парят над равниной да робкие стайки дроф расхаживают в жесткой траве; но мириад пташек, оживляющих ландшафты иных стран, в Испании не видать и не слыхать, разве что кое-где в садах и кущах окрест людских селений.

В глубинных областях путешественник вдруг окажется среди нескончаемых полей, засеянных, сколько видно глазу, пшеницей или поросших травой, а иногда голых и выжженных, но тщетно будет он озираться в поисках землепашца. Покажется наконец на крутом склоне или на каменистом обрыве селеньице с замшелым крепостным валом и развалинами дозорной башни – укрепленья былых времен, времен междоусобиц и мавританских набегов; но и нынче испанские крестьяне не утеряли обыкновения держаться сообща, ибо надобность защищать друг друга остается, пока кругом рыщут разбойничьи шайки.

Хотя Испания по большей части лишена древесного убранства и не пленяет мягкой прелестью возделанных земель, все же в суровом испанском ландшафте есть свое особое благородство: он вполне под стать здешним жителям, и полагаю, что я стал лучше понимать горделивых, закаленных, непритязательных и воздержанных испанцев, их мужественную стойкость в невзгодах и презрение ко всякой неге и роскоши, с тех пор как повидал их страну.

Вдобавок в этой жесткой простоте испанской земли есть нечто настраивающее душу на возвышенный лад. Нескончаемые равнины Кастильи и Ла Манчи, во всю ширь раскинувшиеся перед глазами, красит именно их нагота и нескончаемость: они торжественно-величавы, подобно океану. Блуждая по этим бескрайним степям, взгляд различает там и сям разбредшееся стадо и при нем пастуха, недвижного, как изваяние, с тонким посохом, торчащим ввысь, словно пика; или длинную вереницу мулов, медлительную, как верблюжий караван в пустыне; или одинокого всадника с ружьем и кинжалом, степного бродягу. Так что и в стране, и в обычаях, и в самом облике жителей есть что-то арабское. Все и везде ненадежны, и все при оружии. И землепашец на полях, и пастух в степи не расстаются с мушкетом и ножом. Зажиточный селянин вряд ли поедет на рынок без своего trabuco [2]Мушкетон (исп.) – короткое ружье с раструбом., a, пожалуй, прихватит и пешего слугу с ружьем на плече; к самому ближнему путешествию готовятся будто к походу.

Дорожные опасности предрешают и способ путешествия, в миниатюре подобный восточному каравану. Arrieros, или погонщики, собираются в конвой и отправляются затем в назначенный день вооруженной кавалькадой; желающие присоединяются к ним и усиливают отряд. Таким-то первобытным способом и происходит обмен товарами и вестями. Без погонщика мулов здесь шагу не ступишь; а он веренно бороздит страну, пересекая полуостров от Пиренеев и Астурии к Алыгу-харре, Серранье де ла Ронда и до самого Гибралтарского пролива. Он экономен и неприхотлив: переметные сумы из грубой материи вмещают весь его запас провианта, у луки висит кожаная бутыль с вином или водой: ведь путь лежит по выжженным горам и безводным равнинам; разостланная попона – его постель, вьючное седло – изголовье. Он низкого роста, но ладно скроен и мускулист – видно, что крепок, смугл до черноты; его решительный, но спокойный взгляд порой вдруг вспыхивает; держится он открыто, помужски вежливо и никогда не пройдет мимо вас без степенного напутствия «Dios garde a listed! Va usted con Dios, caballero!» («Храни вас господь! Господь с вами, кабальеро!»).

Часто мул несет на себе все достояние хозяина, и тот держит оружие под рукой, у седла, наготове для смертельной схватки; правда, ездят погонщики скопом, отпугивая мелкие бандитские шайки; и вооруженный до зубов одинокий bandolero [3]Разбойник (исп.). на своем андалузском скакуне кружит над ними, не рискуя напасть, как пират возле каравана торговых судов.

У испанских погонщиков неистощимый запас песен и баллад, скрашивающих их бесконечные странствия. Напевы их диковаты, просты и монотонны. Поют они старательно, громко, заунывно, сидя боком в седле, и мулы их, похоже, с несказанной важностью прислушиваются и вышагивают в такт пению. Поют старинные романсы о битвах с маврами, житийные стихи или какие-нибудь любовные песенки, а едва ли не чаще – баллады о дерзких контрабандистах и отважных бандолеро, ибо испанские простолюдины почитают пройдоху и грабителя лицами поэтическими. Частенько погонщик тут же и сочиняет песню, и в ней описываются окрестные виды или дорожные происшествия. В Испании бездна певцов-импровизаторов: говорят, что это пошло от мавров. С какой-то смутной усладой внимаешь их напевам, оглашающим дикую и унылую местность под неизменное позвякиванье колокольцев.

Особенно живое впечатление оставляет встреча с вьючным обозом на каком-нибудь перевале. Сначала слышатся колокольца передних мулов, незатейливым переливом нарушающие высокогорную тишь; а может статься, голос погонщика, который укоряет ленивого, неповоротливого мула или во всю мочь распевает старинную балладу. Наконец видны и сами мулы, мерно шествующие извилистою тропой по скалистым кручам – то под обрыв, в полный рост вырисовываясь на небесном фоне, то в гору, выбираясь из выжженного ущелья. Они приближаются, и вот уже перед глазами колышется их пестрое убранство: шерстяные попоны, султаны, ковровые чепраки; провожая их взглядом, видишь неизменное трабуко, притороченное позади вьюков, и припоминаешь, что дорога ненадежна.

Древний эмират Гранада, в былые пределы которого нам предстояло углубиться, занимал когда-то одну из самых гористых областей Испании. Необозримые сьерры, цепи гор, на которых нет ни деревца, ни кустика, испещренные цветными мраморами и гранитами, возносят опаленные вершины к иссиня-черным небесам, однако в их каменном лоне укрыты зеленые и плодоносные долины, где сад одолевает пустыню и где самые скалы словно поневоле рождают инжир, апельсины и лимоны и облекаются миртом и розою.

В этой горной глуши взору вдруг предстают стены крепостей и селеньиц, примостившихся на уступах скал, подобно орлиным гнездам, и окруженных мавританскими укреплениями, или развалины дозорных башен, венчающие каменные пики, – и на память приходят рыцарские времена, войны христиан и сарацинов и легендарное покорение Гранады. На высоких перевалах через сьерры путник то и дело принужден спешиться и ведет свою лошадь вверх или вниз по крутым каменистым склонам, словно по обломанным лестничным ступеням. Иногда дорога вьется над пропастью, и бездна не отгорожена парапетом, – а затем ведет вниз темной и опасной кручей. Иногда она следует по неровным краям barrancos – оврагов, источенных зимними потоками, чуть видной тропою контрабандиста, а зловещий крест, свидетельство грабежа и убийства, воздвигнутый поодаль на груде камней, напоминает путешественнику, что разбойники не дремлют и что сейчас он, может статься, бредет под оком незримого бандолеро. Иногда, пробираясь извилистым путем по узкой лощине, путник вдруг слышит сиплое мычание и видит над собой на зеленом выгоне стадо свирепых андалузских быков, предназначенных для арены. Я испытывал, если можно так выразиться, приятный ужас, наблюдая вблизи этих страшных и могучих животных, пасущихся на родных лугах в первозданной дикости, вдали от людей: им знаком только их пастух, да и тот иной раз робеет к ним приблизиться. Густое мычание этих быков и тот грозный вид, с каким они поглядывают вниз со своих скалистых круч, придают еще дикости и без того диким местам.

Я, кажется, невольно увлекся и чересчур затянул рассказ о путешествии по Испании; однако ж все иберийские воспоминания как-то по-особому притягательны для воображения.

Путь наш в Гранаду лежал через горы, еле заметными тропами, где, по слухам, хозяйничают разбойники, так что мы приняли все необходимые предосторожности. Самая ценная часть наших пожитков была отправлена с оказией днем-двумя раньше; при нас остались только платье, скудные дорожные пожитки и деньги на расходы – с некоторым избытком на откуп 'от грабителей, если рыцари с большой дороги удостоят нас нападения. Беда, коли прижимистый путник воздержится от этой предосторожности и попадет к ним в лапы с пустым кошельком – ему, пожалуй, достанется от них на орехи за такую скаредность: «Неужели кабальеро должны рыскать по дорогам и рисковать виселицей за здорово живешь?»

Для нас нашлась пара крепких жеребцов; третьего, нагруженного нашей скудной поклажей, оседлал дюжий парень-бискаец лет двадцати – наш провожатый, конюх, лакей и в особенности телохранитель. По этому поводу он вооружился внушительным трабуко – тяжеленным мушкетоном, которым пообещал защитить нас от всевозможных ратеро – пеших разбойников-одиночек; но если какая-нибудь банда, положим «Сыны Эсихи», нападет гуртом, тут он, говоря по чести, бессилен. Вначале он очень хвастался своим оружием; но увы, оно протряслось у него за седлом, даже и незаряженное.

Условлено было, что путевые расходы на корм и конюшню берет на себя владелец лошадей, на его же иждивенье и наш оруженосец, которому мы, однако, втихую намекнули, что уговор уговором, а если он будет служить толково и исправно, то мы позаботимся и о нем и о лошадях, а выданные ему деньги останутся у него в кармане. Эта нежданная щедрость да вовремя предложенная сигара совершенно покорили его сердце. Он и так-то был парень услужливый, веселый и добродушный, с постоянными поговорками и прибаутками на языке, вроде прославленного Санчо, образца всех оруженосцев, имя которого, кстати, мы ему и присвоили; и, как сущий испанец, он вел себя с нами приветливо и дружелюбно, но и в самом буйном веселье ни на миг не терял почтительности.

Так мы понемногу собрались в путь; главное же – мы хорошенько запаслись добродушием и были искренне готовы довольствоваться малым; ведь нам предстояло странствие поистине контрабандистское: как устроимся, так и ладно, с кем сведет бродяжья судьба, с теми и хорошо. В Испании как же иначе и путешествовать. А если эдак настроиться и приготовиться, то что за страна для путешественника! В любом постоялом дворе приключений не меньше, чем в зачарованном замке, любая трапеза едва ли не колдовство! Пусть кто хочет жалуется, что им не хватает шлагбаумов на дорогах и гостиниц – всех тех удобств, которыми потчует благоустроенная и на общий лад цивилизованная страна, а по мне лучше кое-как карабкаться по горам, пробираться наобум, наугад, наудачу; и пусть нас встречают с немудрящим и все же неподдельным гостеприимством, которое придает столько очарования доброй старой романтической Испании!

Так настроившись и так экипировавшись, мы выехали из «чудного града Севильи» ярким майским утром в половине седьмого; нас провожали верхом знакомая дама с кавалером, расставаясь с нами по-испански. Путь наш лежал мимо древней Алкалы да Гвадайра (Алкалы-на-Айре), благодетельницы Севильи, снабжающей ее хлебом и водой. Здесь живут пекари, которым Севилья обязана отменными и прославленными хлебами; здесь выпекаются роскас [4]Крендели (исп.). , известные под заслуженным именем pan de Dios (хлеб господень), которыми, кстати, мы велели нашему Санчо набить дорожные сумки. Недаром этот благодетельный пригород именуется «хлебницей Севильи», Алкала де лос панадерос: большая часть здешних обитателей состоит при пекарне, и навстречу нам брели вереницы ослов и мулов, навьюченных огромными корзинами с караваями и кренделями.

Я сказал, что Алкала снабжает Севилью водой. Здесь расположены большие резервуары-водохранилища, сооруженные римлянами и маврами; от них к городу тянутся стройные акведуки. Алкальские родники столь же славны, как здешние пекарни: говорят, что и хлеб такой вкусный отчасти потому, что вода мягкая, сладкая и чистая.

Здесь мы задержались у развалин старого мавританского замка: это излюбленное место севильских пикников, и нам припомнились многие проведенные здесь приятные часы. Длинные стены в прорезях бойниц окружают квадратную громаду с остатками подземных закромов (масморас). Гвадайра огибает холм у подножия развалин, журча среди камышей и кувшинок; склон порос рододендронами, шиповником, желтым миртом, дикими цветами и благоуханным кустарником, и вдоль берегов тянутся апельсиновые, лимонные, гранатовые рощи; из них доносилось пение раннего соловья.

Через речку переброшен живописный мост, у въезда на который стоит ветхая мавританская замковая мельница, защищенная башней желтого камня; на стене ее сушилась развешанная рыбачья сеть, неподалеку на воде покачивалась лодка; крестьянки в ярких платьях шли по выгнутому мосту и отражались в тихоструйном потоке. Сцена на радость художнику-пейзажисту.

Старые мавританские мельницы у мелких речушек встречаются в Испании повсюду и напоминают о былых тревожных временах. Все они каменные и часто имеют вид башен с бойницами и парапетами: это бастионы тех буйных дней, когда жителям по обе стороны границы грозил внезапный набег и торопливый грабеж, когда мужчинам приходилось работать при оружии и заботиться о временном укрытии на случай опасности.

Следующая наша стоянка была в Гандуле, тоже у руин мавританского замка с развалинами башни, на которой гнездились аисты; но видна была оттуда вся кампинья – плодородная долина, в окружении дальних вершин Ронды. Такие замки строились как твердыни – охранять равнины от набегов, когда враги опустошали поля, угоняли с пастбищ овец и коров, захватывали крестьян; и длинные кавалькады торопливо скрывались в горах.

В Гандуле мы обнаружили сносную гостиницу: люди добрые знать не знали, сколько нынче времени, время у них вызванивают раз в сутки, в два пополудни, а до этого живи вдогад. Мы догадались, что настал обеденный час, и, спешившись, спросили поесть. Пока еду готовили, мы побывали во дворце, бывшем обиталище маркиза Гандульского. Там царило запустение: остались два-три жилых покоя, на редкость бедно обставленных. Кое-что, впрочем, напоминало о былом великолепии: терраса, по которой когда-то разгуливали прекрасные дамы и благородные кавалеры; пруд и заброшенный сад, заросший виноградом, с обомшелыми пальмами. Здесь нам встретился толстый священник; он нарвал букет роз и любезно преподнес его нашей даме.

Дворец был на горе, а под горой – мельница у тихой речки среди апельсинных и алойных дерев. Мы пристроились в тени, и мельники, оставив работу, подсели к нам и закурили, ибо андалузцы всегда готовы поболтать. Они поджидали цирюльника, который раз в неделю приезжал и выбривал им подбородки. Он вскорости прибыл: парень лет семнадцати верхом на осле, донельзя гордый своими новыми альфорхами, или седельными сумками, только что купленными на ярмарке. Один доллар за них предстояло ему заплатить в июне, на святого Иоанна, уж к тому-то времени волосяная жатва принесет нужный доход.

Когда башенные часы проронили два удара, мы уже покончили с обедом, простились с севильскими друзьями, оставили мельников попечениям брадобрея и отправились в путь, который лежал через кампинью. Это была обычная испанская широкая равнина: мили и мили ни дома, ни деревца. Беда здесь путнику вроде нас, застигнутых бурными ливнями: ни прибежища, ни укрытия. Нас только и спасали наши испанские плащи, почти до земли покрывавшие всадника и лошадь, но они тяжелели с каждой милей. Едва успевал кончиться один ливень, как медленно, но верно собирался другой; по счастью, в промежутке светило и палило андалузское солнце; плащи наши испускали клубы пара, еле успевали слегка подсохнуть и снова мокли.

В послезакатный час мы добрались до Арахаля, маленького нагорного городка. Там была суетня по случаю прибытия отряда мигелетов, прочесывавших окрестности на страх грабителям. Во внутренних районах страны к иноземцам не привыкли, и весь городок, понятно, тут же занялся толками и пересудами. Хозяин с двумя или тремя умудренными старцами в бурых плащах изучал наши подорожные в углу гостиной, а альгвасил переписывал их при тусклом свете лампы. Подорожные писаны были по-иностранному и озадачивали их; но наш оруженосец Санчо помогал им разобраться, превознося нас до небес с испанской велеречивостью. Мы тем временем щедро оделили присутствующих сигарами, расположив к себе сердца, и все захлопотали о том, как бы нас получше принять. С визитом явился сам коррехидор, и по мановению хозяйки в нашу комнату торжественно внесли громадное кресло с тростниковым сиденьем, предназначенное для его персоны. Отужинал с нами и командир патрульного отряда, говорливый балагур-андалузец, которому довелось воевать в Южной Америке; он рассказывал о своих амурных и военных подвигах, не скупясь на пышные фразы и выразительные жесты и таинственно закатывая глаза. Он поведал нам, что у него есть список всех окрестных бандитов, что он, как бог свят, выловит их, мерзавцев, с первого до последнего, и предлагал в провожатые любого из своих солдат. «Для охраны, сеньоры, хватит одного человека: бандиты знают меня и знают моих людей: любой из них нагонит ужас на всю сьерру». Мы поблагодарили его в том же стиле и заверили, что под охраной несравненного Санчо нам не страшны все вместе взятые разбойники Андалузии.

Так, ужиная с нашим воинственным другом, мы заслышали звон гитары и щелканье кастаньет, а потом хор завел народную песню. Оказалось, что наш хозяин созвал певцов и музыкантов, собрал окрестных красоток, и теперь трактирный дворик-патио стал сценой подлинно испанского празднества. Мы уселись рядом с хозяином, хозяйкой и командиром отряда под дворовою аркой; гитара гуляла по рукам, и подлинным Орфеем здешних мест был шутник-сапожник. Он был недурен собой, с длиннейшими черными бакенбардами, рукава закатаны до локтя. Он перебирал струны, как истинный мастер, и спел любовную песенку, осклабившись на женщин, которые его явно жаловали. Потом станцевал фанданго с пышногрудой андалузянкой, к общему восторгу зрителей. И никто из девиц не мог сравниться с прелестной дочкой хозяина Пепитой, которая где-то пропадала, прихорашивалась и явилась в венке из роз: она отличилась в болеро с молодым красавцем драгуном. Мы велели хозяину оделить всех вином и сластями; и, хотя сборище было пестрое – солдаты, погонщики и деревенские, – никто не преступил трезвых приличий. Сцена была уготована для художника: живописная группа танцоров, патрульные в полувоенном платье, крестьяне в своих бурых плащах; не пропустить бы, кстати, тощего старого альгвасила в коротком черном плаще: он не обратил никакого внимания на все происходящее и уселся в углу, прилежно пищучи в тусклом свете большой медной лампады, словно во дни Дон Кихота.

Настало утро, яркое и душистое, самое что ни на есть майское утро, если верить поэтам. Арахаль мы покинули в семь часов, и весь постоялый двор вышел нас провожать; мы отправились своим путем плодородными полями, засеянными пшеницей и заросшими травой, полями, которые летом, к концу жатвы, лежат пересохшие, унылые и печальные: кругом нет ведь ни домов, ни людей, словно на давешнем переходе. Люди попрятались по нагорным деревенькам и крепостям: можно подумать, что эти плодородные долины все еще ждут набегов мавра.

К полудню мы оказались возле купы деревьев у заросшего ручья. Здесь мы остановились перекусить. Место было прекрасное, среди пышных цветов и душистых трав, а кругом пели птицы. Зная, что испанские трактиры бедны и что ехать нам по безлюдной местности, мы уж постарались набить альфорхи [5]Здесь надо заметить, что альфорхами называются квадратные карманы по концам матерчатой полосы в полтора фута длиною, образованные подверткою. Полосу эту протягивают под седлом, и карманы висят по бокам, словно чересседельные сумки. Это арабское изобретение. Бота – кожаный бурдюк, или бутыль изрядного размера, узкогорлая. Она тоже с Востока. Так мне стало понятно смущавшее меня в детстве евангельское предупреждение – не наливать новое вино в ветхие мехи, то бишь бурдюки (примеч. авт.). нашего оруженосца запасами провизии, а его бота -кожаная бутыль, вмещавшая чуть ли не галлон, – была доверху наполнена изысканным вальдепеньяским вином. От этого наше благополучие зависело даже больше, чем от его трабуко, и мы прямо-таки заклинали его не оставлять заботами сумки и бутыль; и надо отдать ему должное – даже его тезка, запасливый Санчо Панса был не столь ревностным добытчиком. Хотя и альфорхи и бота то и дело старательно опустошались, у них было чудесное свойство восполнения, ибо наш недремлющий оруженосец прибирал все, что оставалось от гостиничных трапез, для придорожных пиршеств, до которых он был превеликий охотник.

Он разложил перед нами на траве роскошную закуску, гвоздем которой был изумительный севильский окорок, и, отсев подальше, угощался остатками из глубин сумок. Раз-другой приложившись к боте, он возвеселился и застрекотал, словно кузнечик, опившийся росы. Я заметил, что он набивает свои альфорхи так же, как Санчо снимал пробу на свадьбе Камачо; оказалось, что он не худо знает историю Дон Кихота и, подобно многим простым испанцам, почитает ее подлинной.

– Все это было давным-давно, сеньор, – сказал он с вопросительным видом.

– Да, очень давно, – отвечал я.

– Пожалуй, больше тысячи лет назад, – но все еще с некоторым сомнением во взгляде.

– Пожалуй, не меньше.

Оруженосец остался доволен. Нашему простодушному слуге необычайно льстило сравнение с Санчо, который тоже был не дурак закусить, и всю дорогу он сам себя иначе не называл.

Покончив с едой, мы расстелили плащи на лужайке под деревом и на славу отдохнули, по испанскому обычаю. Между тем небо затянуло и с юго-востока подул резкий ветер; мешкать не следовало. К пяти часам мы прибыли в Осуну, расположенный на откосе город с пятнадцатитысячным населением, церковью и разрушенным замком. Подворье было за городом и выглядело довольно сумрачно. Вечер выдался холодный, постояльцы теснились в углу, поближе к брасеро [6]Жаровня (исп.). , где хозяйничала иссохшая старуха, похожая на мумию. Встретили нас косыми взглядами, как и принято у испанцев встречать чужаков, но мы дружелюбно и почтительно приветствовали милостивых государей, прикоснувшись к полям сомбреро, и тем потрафили испанской гордости; когда же мы уселись среди них, запалили сигары и пустили портсигар по кругу, победа была полная. Я не знавал такого испанца, чтобы позволил превзойти себя в любезности, а предложить здешнему простолюдину сигару (пуро) – значит стать его приятелем. Только упаси вас бог предлагать ее высокомерно-снисходительно: всякий из них кабальеро и не поступится достоинством ради подачки.

Наутро, покинув Осуну в ранний час, мы углубились в горы. Извилистый путь вел по живописной, но безлюдной местности; за обочиной там и сям возникали кресты, свидетельства преступлений: мы вступали в «разбойные пределы». Этот дикий и глухой край безмолвных долин и логовин, разделенных горными кряжами, издавна славен своими бандитами. В девятом столетии здесь правил беспощадною рукой мусульманский разбойничий главарь Омар ибн Гассан, непокорный даже халифам кордовским. Во времена Фердинанда и Изабеллы сюда вторгался частыми набегами Али Атар, старый мавританский властитель твердыни Лоха, тесть Боабдила, и места эти были прозваны «садом Али Атара»; здесь скрывался знаменитый испанский головорез Хосе Мария.

Днем мы перебрались через Фуэнте ла Пьедра неподалеку от соленого озерца с тем же названием; в его овальной глади как в зеркале застыло отражение дальних гор. И тут мы завидели Антекеру, древний город воителей, укрытый в лоне мощной сьерры, пересекающей Андалузию. Он лежал в долине, являвшей картину пышного плодородия, в обрамленье скалистых гор. Миновав тихую речку, мы поехали вдоль живых изгородей, мимо садов, где заливались вечерние соловьи. К ночи мы достигли городских ворот. В этом старинном городе все было как искони. Слишком он далеко отстоит от торных путей, и торговые караваны не вытоптали здесь давних обычаев. Я увидел стариков, на чьих головах, как прежде, красовалось монтеро, стародавняя охотничья шапка, когда-то обычная повсюду в Испании; молодежь носила маленькие шляпы с круглой тульею и подвернутыми кверху полями, как опрокинутые чашки на блюдечках; шляпы украшали черные банты, словно кокарды. Женщины все были в мантильях и баскиньях. Парижские моды не достигли Антекеры.

Мы ехали по широкой улице и остановились у подворья Сан Фернандо. Антекера хоть и солидный город но, как уже было замечено, стоит в стороне от больших дорог, и я предвидел жалкое помещение и предвкушал дурную пищу. Однако я приятно обманулся: нас ждал обильный стол и, что еще важнее, уютные, чистые комнатушки и мягкие постели. Санчо чувствовал себя, словно собственный тезка, когда тот добрался до герцогской кухни, и мне было сообщено перед ночлегом, что альфорхи полным-полнешеньки.

На другое утро (4 мая) я совершил раннюю прогулку к развалинам старого мавританского замка, который был в свое время воздвигнут на руинах римской крепости. Здесь, усевшись на развалинах осыпающейся башни, я насладился великолепным и многокрасочным зрелищем, которое прекрасно само по себе и вдобавок овеяно романтической памятью и туманными легендами, ибо я был в самом сердце края, славного битвами мавританских и христианских витязей. Подо мною, в горной теснине простерся древний воинственный город, столь часто упоминавшийся в летописях и балладах. Вон из тех ворот, вон по тому склону прогарцевал отряд испанских кабальеро, храбрейших и знатнейших: они отправились покорять Гранаду и все были иссечены в горах Малаги, и вся Андалузия погрузилась в траур. А за воротами простерлась долина – сады, поля, луга, – уступающая прелестью разве что прославленной долине Гранадской. Справа над долиною высился кряж и нависала Скала Влюбленных, откуда бросились дочь мавританского властителя и ее несчастный любовник, когда их настигла погоня.

Когда я шел вниз, из церкви и монастыря под горой вознесся призыв к заутрене. На базарной площади уже собирался и толпился народ, торгующий щедрыми плодами долины, ибо здесь находится главный окрестный рынок. В изобилии продаются свежесорванные розы: ведь андалузянке, замужней и незамужней, нужна, для завершения наряда, роза в иссиня-черных волосах.

Вернувшись на подворье, я застал нашего Санчо в оживленной беседе с хозяином гостиницы и двумя-тремя его прихлебателями. Санчо как раз досказал какую-то чудную историю про Севилью, и хозяин, видно, решил, что надо рассказать что-нибудь не хуже и про Антекеру. Когда-то, поведал он, на одной городской площади был фонтан под названием El fuente del toro (бычий фонтан), потому что вода хлестала из пасти быка, чья голова была изваяна из камня. А под изваянной головой было высечено:

(Во лбу у быка таится сокровище). Многие рыли землю у фонтана, но трудились попусту и денег не нашли. Наконец один умник истолковал надпись иначе. Во лбу (frente) быка, а не где-нибудь нужно искать сокровище, вот он его и найдет. Явился он с молотком поздно ночью и разнес бычью голову вдребезги. И что же, вы думаете, он там нашел?

– Золото и брильянты! – взволнованно выкрикнул Санчо.

– Ничего не нашел, – сухо возразил хозяин. – И фонтана не стало.

Прихлебатели хозяина разразились хохотом: Санчо попросту поддели дежурной хозяйской шуточкой.

Мы покинули Антекеру в восемь утра и ехали вдоль речушки, мимо садов и цветников, источающих весенние ароматы и звенящих соловьиным пением. Мы обогнули Скалу Влюбленных (el pefion de los enamorados), a утром миновали высокогорный городок Арчидона; над ним вздымалась гора о трех вершинах и высились развалины мавританской крепости. Немалым трудом далась нам крутая каменистая улица, которая вела в город, хоть она и носила бодрое имя Калье Реаль дель Льяно (Королевская Равнинная улица), но еще труднее было спускаться по другому склону.

В полдень мы сделали привал в виду Арчидоны на чудесной лужайке, окруженной пригорками в оливах. Плащи наши были расстелены под вязом, возле говорливого ручейка, стреноженные лошади паслись на сочной траве; дошел черед до сумок Санчо. Все утро он был непривычно молчалив – с тех самых пор, как его выставили на смех, но теперь его лицо просветлело, и он победоносно взялся за свои альфорхи. За четыре дня в них поднакопилось изрядно, а особенно они пополнились накануне вечером, в изобильном трактире Антекеры: тут-то наш Санчо и сквитался с шутником-хозяином.

восклицал он, заливаясь смехом и являя то да се на свет божий нескончаемой чередой. Сначала показалась баранья лопатка, почти совсем свежая, за нею цельная куропатка, затем здоровенный кусок соленой трески в бумаге, потом остаток окорока и полцыпленка, а уж заодно несколько бутылок и россыпь апельсинов, инжира, орехов и винограда. Бота его была полна отменной малаги. Вынимая свои запасы, он наслаждался нашим преувеличенным удивлением, с хохотом опрокидывался навзничь на траву и вскрикивал: «Frente del toro! frente del toro!» («Ax, сеньоры, они там, в Антекере, посчитали Санчо простаком; нет, Санчо знает, где искать tesoro!»)

Пока мы развлекались этим незатейливым шутовством, к нам приблизился нищий, с пышной седой бородой, похожий на странника. Он опирался на посох, но преклонные года не согнули его: высокий и прямой, он был когда-то, верно, сложен на диво. На нем были круглая андалузская шляпа, овчинная куртка, кожаные штаны, гетры и сандалии. Платье его, старое и латаное, все же выглядело прилично, осанка горделивая, и обратился он к нам с суровой вежливостью, присущей любому испанцу. Гость был как раз ко времени, и в приливе прихотливого сострадания мы одарили его серебряной мелочью, дали ему сдобную булку и предложили бокал изысканной малаги. Он поблагодарил без малейшей льстивости или приниженности. Отведав вина, он несколько удивленно поглядел бокал на свет и, осушив его одним глотком, сказал: «Такого вина мне много лет не доводилось пробовать. Это отрада стариковскому сердцу». И затем, взглянув на сдобную булку: «Bendito sea tal pan!» («Благословен будь сей хлеб!») – и с этими словами положил ее в котомку. Мы уговаривали его поесть не откладывая. «Нет, сеньоры, отвечал он, – вино нужно было выпить либо отказаться, а хлеб я с вашего позволения отнесу домой и поделюсь со своими».

Санчо вопросительно поглядел на нас и, поняв, что мы не против, уделил старику от нашей изобильной трапезы на условии, что он сядет и поест.

Тотуселся чуть поодаль и принялся есть – неспешно, опрятно и чинно, под стать идальго. Судя по его сдержанности и спокойному достоинству, мне подумалось, что он знавал лучшие дни; речь его была хоть и проста, однако ж порою красочна, почти даже поэтична. Я принял было его за обнищавшего дворянина. И ошибся: учтивость – врожденная черта испанца, а поэтические обороты мысли и речи не редкость встретить и в самых низших слоях этого народа с ясною головой. Он рассказал нам, что пятьдесят лет был пастухом, а теперь его никто не нанимает, вот он и дошел до крайности. «В молодости, – сказал он, – все мне было в радость и на пользу, всегда я был здоров и весел, а нынче, семидесяти девяти лет от роду, пришлось пойти по миру, и на сердце у меня скорбь».

И все же покамест он не живет подаянием, лишь недавно нужда довела его до нищенства; и он трогательно описал, как голод боролся в нем с гордостью, когда мера его лишений переполнилась. Он возвращался из Малаги без гроша, несколько дней ничего не ел, и путь его лежал по малолюдной равнине. Полумертвый от голода, он попросил подаяния у дверей венты, деревенской харчевни. «Perdon listed рог Dios hermano!» («Прости бога ради, брате!») – услышал он в ответ – так в Испании принято отказывать нищим. «Я отпрянул, – сказал он, – и стыд заглушил голод, ибо сердце мое еще не смирилось. Я пришел к быстрой и глубокой реке с крутыми берегами, и у меня было искушение броситься в нее: «Зачем жить такому никчемному, жалкому старику?» Но на краю обрыва я подумал о блаженной Приснодеве и побрел дальше. Я шел и шел и завидел усадьбу невдалеке от дороги, свернул и зашел во двор. Дверь была на запоре, но из окна выглянули две молодые сеньоры. Я приблизился и попросил милостыню. «Perdon listed рог Dios, hermano!» – и окошко затворилось. Я поплелся было со двора, но голод одолел меня, и я пал духом: решив, что пробил мой час, я лег у ворот, препоручил душу пресвятой деве, укрыл лицо и приготовился умереть. Вскорости вернулся хозяин усадьбы; он заметил, что я лежу возле ворот, заглянул мне в лицо, сжалился над моими сединами, ввел в свой дом и накормил. Как видите, сеньоры, никогда не нужно отчаиваться в заступничестве Приснодевы».

Старик возвращался в Арчидону, свой родной город, отчетливо видный на обрывистом крутогорье. Он указал на развалины замка. «Во времена войн за Гранаду – сказал он, – в этом замке жил один мавританский владыка. Королева Изабелла вторглась в Гранаду с большим войском, но царь поглядел на них из своего заоблачного замка и презрительно рассмеялся. Тогда королеве явилась Приснодева и повела войско в гору таинственной тропой, дотоле неведомой. И при виде их пораженный мавр низвергся на коне в пропасть и разбился вдребезги. Следы копыт его коня, – сказал старик, – до сих пор видны на краю скалы. Смотрите, сеньоры, вон тем путем взошла королева с войском: видите, он словно лентой обвивает гору, но вот чудо-то: издали его видно, а вблизи он исчезает!»

Небывалая дорога, на которую он указывал, была, конечно, песчаной горной логовиной, которая издали казалась узкой и ровной, а вблизи ширилась и терялась.

Сердце старика было согрето вином и закуской, и ой стал рассказывать нам историю о зарытых сокровищах, оставленных мавританским царем. Его собственный дом был рядом с замком. Священнику и нотариусу трижды приснились сокровища, и они отправились копать на указанном во снах месте. Собственный его зять слышал, как они копали ночь за ночью. До чего докопались, никто этого не знает; но оба вдруг разбогатели, и никто не ведает почему. Вот как однажды старику чуть не улыбнулось счастье, но увы…

Я заметил, что истории о мавританских сокровищах, столь обычные во всей Испании, более всего по сердцу простолюдинам. Нужно же хотя бы призрачное утешение. Жаждущий мечтает о фонтанах и потоках, голодный – о пиршествах, а бедняк – о грудах золота: нет щедрее воображения нищего.

К вечеру мы выбрались из обрывистой и скалистой теснины, именуемой Puerto del Rey – дорога короля: это один из больших перевалов в Гранаду, и король Фердинанд провел здесь свою армию. Мы ехали вверх по дороге, опоясывающей горный склон, и к закату оказались на плато, откуда видна была воинственная твердыня Лоха, от стен которой отступил Фердинанд. Арабское ее название обозначает крепость, и она стерегла и охраняла Гранадскую долину как форпост. Здесь властвовал буйный ветеран, старый Али Атар, тесть Боабдила, здесь Боабдил собрал войско и двинул его в тот злосчастный набег, который кончился смертью престарелого вождя и пленением молодого. Недаром Лоха воздвиглась, словно часовой, у врат перевала, недаром называлась ключом Гранады. Есть в ней диковатая живописность: она выстроена посреди каменистых осыпей. Руины мавританского крепостного замка венчают уступ, образующий центр города. У подножия горы, извиваясь по ущельям, омывая рощи, сады и луга, течет река Хениль, пересеченная мавританским мостом. Выше города – дикая пустошь, ниже – пышная растительность и свежайшая зелень. Подобный же контраст являет и река: до моста она широко и плавно струится между травянистых берегов, отражая рощи и сады, за мостом становится быстрой, шумной и бурливой. Кругозор замыкают снежные вершины царственной Сьерры-Невады – столь многообразен один из самых характерных пейзажей романтической Испании.

Спешившись у городских ворот, мы поручили Санчо отвести наших лошадей на постоялый двор, а сами прошлись, любуясь неповторимой красотой окрестности. Мост вывел нас в чудесную аламеду, прогулочную аллею, и колокола возвестили молитвенный час. При этом звуке прохожие, гулявшие или спешившие по делам, останавливались, обнажали головы, крестились и читали вечернюю молитву; сей благочестивый обычай доныне строго соблюдается в глубине Испании. Зрелище было торжественное и прекрасное; мы бродили, пока не смерклось, и юная луна заблистала над высокими верхушками вязов вдоль аллеи. Наши тихие услады были прерваны голосом верного оруженосца, окликавшего нас издали. Он нагнал нас, вконец запыхавшись: «Ah, senores! – воскликнул он. – El pobre Sancho no es nada sin Don Quixote!» («Ax, сеньоры! Что такое бедняга Санчо без Дон Кихота!») Он был встревожен нашим затянувшимся отсутствием: Лоха ведь такая горная глушь, здесь полно контрабандистов, колдунов и всякой чертовни; он не мог взять в толк, что приключилось, отправился нас искать, расспрашивая каждого встречного, проследовал через мост и, к превеликой своей радости, увидел, что мы прогуливаемся по аламеде.

Гостиница, куда он нас повел, называлась «Корона» и была вполне в духе здешних мест, обитатели которых, по-видимому, сохранили смелый, огневой нрав старинных времен. Хозяйка была молодая, красивая вдова-андалузянка в нарядной баскинье черного шелка, расшитой бисером и обрисовывавшей ее гибкий стан и упругие округлости. Поступь у нее была ровная и легкая, темные глаза обжигали, и ее кокетливый вид и обилие украшений показывали, что она привыкла пленять взоры.

Под стать ей был и брат, примерно ее лет; он и она являли совершенные образчики андалузских махо и махи – щеголя и щеголихи. Он был высок и крепок, хорошо сложен, оливково-смуглое лицо, в глазах темный блеск; его курчавые каштановые бакенбарды срастались за подбородком. Одет он был щеголем: короткий зеленый бархатный камзол по фигуре, унизанный серебряными пуговицами, из карманов виднелись белые платки. Панталоны такие же, с рядами пуговиц от бедра до колена; шея повязана красным шелковым платком, пропущенным в кольцо на плоеном нагруднике сорочки; опоясан кушаком того же цвета; боттинас, или длинные гетры мягкой коричневой кожи отменной выделки, с проймами на икрах, чтоб видны были чулки; и коричневые туфли, облегавшие его точеную стопу.

Когда он стоял у дверей, к нему подъехал всадник, одетый в том же роде и едва ли не с тем же щегольством, и завязался негромкий, доверительный разговор. То был мужчина лет тридцати, коренастый, с резкими правильными чертами красивого лица, чуть тронутого оспой; глядел он смело, открыто и немного дерзко. На его массивном черном скакуне была узорчатая сбруя в кистях и пронизях, за седлом приторочены два широкоствольных мушкетона. У него был вид контрабандиста, каких я видел в горах Ронды, но брат нашей хозяйки ему явно благоволил, да и сама вдовушка, по-моему, отличала его среди своих воздыхателей. Вообще в гостинице было что-то от притона, а в постояльцах – от контрабандистов: в углу, рядом с гитарой, стоял мушкетон. Тот верховой провел здесь весь вечер и очень недурно спел несколько молодецких горских романсов. Когда мы сидели за ужином, явились два полуживых бедняги астурийца, умоляя накормить их и приютить на ночь. В горах, по пути с ярмарки, их подстерегли грабители, отобрали у них лошадь со всей поклажей, деньги до гроша, избили за попытку сопротивляться и ободрали чуть не донага. Мой сотоварищ, со свойственной ему нерассуждающеи щедростью, тут же распорядился подать им ужин, отвести постели и снабдил их деньгами на дорогу домой.

Чем ближе к ночи, тем больше накапливалось действующих лиц. Крупный мужчина лет шестидесяти, могучего телосложения, пожаловал поболтать с хозяйкой. Он был в обычном андалузском костюме, только под мышкой придерживал громадную саблю; у него были пышные усы и осанисто-кичливый вид. Все явно относились к нему с глубоким почтением.

Наш Санчо шепотом уведомил нас, что это не кто иной, как Дон Вентура Родригес, здешний герой и богатырь, прославленный своей доблестью и силой. Во времена французского нашествия он напал на шестерых спящих улан; сначала захватил лошадей, потом кинулся на солдат с саблей, одних зарубил, других взял в плен. За этот подвиг король положил ему на содержание песету (пятую часть дуро, или доллара) в день и пожаловал дворянство.

Мне была любопытна его напыщенная речь и осанка. Как подлинный андалузец, он был хвастлив не менее, чем храбр. Саблю свою он то держал в руках, то прижимал под мышкой. Он никогда не расстается с ней, как ребенок с куклой, называет ее «моя Санта Тереза» и говорит: «Когда я ее обнажаю, земля дрожит» («tiembla la tierra»).

Я засиделся допоздна, внимая смешанным толкам этой пестрой компании, где царила непринужденность испанской придорожной гостиницы. Звучали песни о контрабандистах, рассказы о грабителях и подвигах партизан, мавританские легенды: это уж наша красавица хозяйка поведала поэтическую историю про Инфьернос, или Лохскую Преисподнюю – темные пещеры, наполненные таинственным шумом подземных потоков и водопадов. В народе говорят, что там трудятся чеканщики монет, замурованные еще со времен мавров, и что в этих пещерах мавританские правители хранили свои сокровища.

Наконец я отправился в постель, переживая в воображении все виденное и слышанное в стенах этой древней твердыни. Едва я успел заснуть, как меня пробудил ужасный шум и гам, какой смутил бы и самого рыцаря из Ламанчи, даром что без шума не обходился ни один его постой. Казалось, будто в город снова вторглись мавры или что разверзлась преисподняя о которой рассказывала хозяйка. Я выскочил, полуодетый, узнать, в чем дело. Это была всего-навсего шутовская серенада новобрачным: некоему старцу и полногрудой девице. Я пожелал им доброй ночи и приятной серенады, удалился на покой и крепко проспал до утра.

Одеваясь, я с любопытством разглядывал местных жителей из окна. По двое, по трое расхаживали франтоватые молодые люди в причудливых андалузских нарядах, бурых плащах, закинутых на плечо в неподражаемом испанском стиле, и маленьких круглых шляпах-Махо, сбитых набекрень. У них был тот же лихой вид, что я замечал у фатоватых горцев Рорды. Вообще в этой части Андалузии сплошь попадаются такие молодцы. Они слоняются по градам и весям: похоже, что у них пропасть времени и уйма денег; все они «с конем и при оружии». Это охотники поболтать, покурить, мастера побренчать на гитаре, пропеть куплеты своим махам и особенно станцевать болеро. По всей Испании даже последние бедняки располагают преизбытком благородного досуга: видимо, считается, что истому кабальеро суетиться не пристало, но у андалузцев досуг бесшабашный, ничуть не похожий на вялое праздношатание. Это ухарство, несомненно, объясняется рискованной контрабандой – главным промыслом жителей горных областей и приморских районов Андалузии.

Разительно отличались от этих гуляк два длинноногих валенсианца с ослом на поводу, навьюченным рыночным товаром; поверх вьюков лежало готовое к бою ружье. На них были просторные кафтаны (jalecos), широкие холщовые шаровары (bragas), едва достигавшие до колен и похожие на шотландские юбки, красные fajas – кушаки, плотно обмотанные вокруг пояса, плетенные из дрока (espartal) сандалии; головы повязаны цветными платками на манер тюрбанов, но с открытой макушкой; короче, одеты они были почти что по мавританскому обычаю.

На пути из Лохи к нам пристал кабальеро на добром коне и отлично вооруженный, в сопровождении пешего эскопетеро, или стрелка. Он учтиво приветствовал нас, и вскоре мы познакомились ближе. Он был начальником таможни, а вернее, как я полагаю, командиром отряда, патрулирующего дороги и выслеживающего контрабандистов. Эскопетеро был из числа его стражников. За время утреннего перехода я кое-что разузнал у него касательно контрабандистов, составивших в Испании нечто вроде рыцарского ордена. По его словам, они стекаются в Андалузию со всех концов, но чаще всего из Ламанчи; иногда в назначенную ночь принимают товары, пронесенные мимо таможенных постов на берегу Гибралтара; иногда же встречают корабль, который этой ночью дрейфует у берега. Они держатся кучно и передвигаются затемно, а днем скрываются по barrancos – горным из логам, или на уединенных усадебках, где им обычно рады, потому что они щедро оделяют хозяев контрабандным добром. И то сказать, почти все наряды и украшения, которыми щеголяют жены и дочери обитателей горных деревушек и усадеб, – подарки веселых и тороватых контрабандистов.

На побережье они встречают корабль, высматривая его ночью с какой-нибудь скалы или мыса. Если неподалеку покажется парус, они подают условный сигнал – положим, трижды выставляют фонарь из-под полы плаща. Если на сигнал отзываются – сходят на берег и готовятся проворить дело. Корабль подплывает ближе и спускает на воду все свои шлюпки с контрабандным грузом, упакованным, как надо для вьючной перевозки. Тюки быстро вышвыривают, еще быстрее подбирают и вьючат – и контрабандисты мигом исчезают в горах. Они пробираются самыми крутыми, неведомыми и безлюдными тропами, и преследовать их толку мало. Таможенные стражники и не преследуют: они поступают иначе. Прослышав, что какая-нибудь шайка возвращается с грузом через горы, они выходят сильным отрядом, – скажем, двенадцать стрелков и восемь конников, и располагаются возле исхода из горной теснины. Стрелки устраивают засаду в самой теснине, пропускают шайку мимо, поднимаются и открывают огонь. Контрабандисты бросаются вперед и натыкаются на конников. Происходит яростная схватка. Попавшие в западню контрабандисты сдаваться не хотят ни за что. Одни спешиваются и отстреливаются из-за конских спин, как из-за насыпей, другие обрезают веревки, сбрасывают тюки, чтоб отвлечь врага, и верхом пускаются наутек. Кому-то удается таким образом уйти ценою поклажи, кого-то захватывают с конем и товаром, иные же бросают все и налегке карабкаются по кручам.

– И тогда, – воскликнул Санчо, внимавший жадным ухом, – se hacen ladrones legitimos (они становятся законными грабителями).

Я от души рассмеялся над тем, как Санчо узаконил ремесло грабителя; но таможенный начальник сказал мне, что обнищавшие таким образом контрабандисты действительно считают себя вправе разбойничать, взимая мзду с проезжих, покуда не накопится денег на коня и наряд, приличествующий их ремеслу.

К полудню спутник наш попрощался с нами и свернул в крутое ущелье, эскопетеро за ним; вскоре после этого горы расступились, и мы выбрались в прославленную Гранадскую долину.

Нашу последнюю полуденную трапезу мы вкусили под сенью олив на берегу ручейка. Мы были в местах, освященных историей, неподалеку от рощ и садов дворца Сото де Рома. Легенда гласит, что выстроил его граф Хулиан, сокрывший в нем от глаз людских свою безутешную дочь Флоринду. Потом здесь была загородная резиденция мавританских повелителей Гранады; во времена недавние она стала местопребыванием герцога Веллингтона.

Наш достойный оруженосец скроил унылую физиономию, выворачивая напоследок свои альфорхи, и пожаловался, что путь подходит к концу, а между тем с такими кабальеро он, мол, готов на край света. Однако ж отобедали мы весело: будущее представлялось восхитительным. День стоял безоблачный. Солнечный зной умерялся прохладным дуновеньем гор. Перед нами простиралась изумительная долина. Вдали, над романтической Гранадой, возвышались красные башни Альгамбры и упирались в небеса сияющие серебром снежные вершины Сьерры-Невады.

Покончив с едой, мы расстелили плащи и устроили себе последнюю сиесту ai fresco, убаюканные жужжаньем пчел среди цветов и голубиным воркованьем на оливах. Жара спала, и мы тронулись в путь. Через некоторое время мы поравнялись с тучным человечком жабьего вида верхом на муле. Он завел разговор с нашим Санчо и, вызнав, что мы чужеземцы, взялся показать нам хорошую гостиницу. Он, мол, эскрибано (нотариус) и знает город как свои пять пальцев.

– Ah Dios Senores! Что за город вы увидите! Какие улицы! Какие площади! Какие дворцы! А женщины – ah, Santa Maria purisima – какие женщины!

– А та ваша гостиница, – сказал я, – она в самом деле хорошая?

– Хорошая! Санта Мария! Лучшая в Гранаде. Salones grandes, camas de luxo, colchones de pluma (Большие залы, роскошные спальни, пуховые перины). Ах, сеньоры, вы будете жить как царь Чико в Альгамбре.

– Как будут мои лошади? – воззвал Санчо.

– Как лошади царя Чико. Chocolate con leche у bollos para almuerzo (на завтрак какао с молоком и сдобными булочками), – и он подмигнул и ухмыльнулся оруженосцу.

После таких заверений нечего было и раздумывать. Мы ехали шагом во главе с жирненьким нотариусом, который поминутно оборачивался к нам, издавая все новые восклицания по поводу великолепия Гранады и нашей блаженной будущности в гостинице.

Таким караваном мы ехали между живых изгородей – алоэ и смоковниц, садовыми тропами, ибо здесь нет троп, помимо садов, и к закату прибыли к городским вратам. Наш услужливый проводник водил нас вверх-вниз по улицам, пока не привел во двор гостиницы, где он был как дома. Позвав хозяина по имени, он препоручил его заботам двух почтеннейших кабальеро – caballeros de mucho valor, – которым подобают удобнейшие комнаты и лучшая пища. Нам тут же припомнился гостеприимный незнакомец, столь торжественно представивший Жиль Бласа хозяину и хозяйке гостиницы в Пеньяфлоре, заказавший к ужину форелей и набивший брюхо за чужой счет. «Вам и невдомек, что вы заполучили, – кричал он трактирщику и его жене. – У вас в доме сокровище. Посмотрите, этот юный дворянин – восьмое чудо света, – что у вас найдется достойного сеньора Жиль Бласа из Сантильяны, которого надлежит принимать как принца».

Мы порешили, что маленькому нотариусу в отличие от его предшественника в Пеньяфлоре не удастся на наш счет полакомиться форелью, и не стали приглашать его к ужину, да и незачем было, ибо еще до утра выяснилось, что этот паршивец, хозяйский дружок, заманил нас в одну из самых дрянных гостиниц Гранады.