Онлайн чтение книги Альгамбра
Легенда о трех прекрасных царевнах

Когда-то в Гранаде правил мавританский царь по имени Мухаммед, прозванный подданными Эль Хайзари, то бишь Левшою. То ли его прозвали так оттого, что он подлинно владел шуйцей лучше, чем десницей, то ля потому, что он за все брался не с того конца и все шло у него вкривь и вкось, – говорят по-разному. Так или иначе, по невезенью или неуменью, но он вечно был в беде: трижды его прогоняли с престола, и один раз он еле уцелел, переодевшись рыбаком и сбежав в Африку [20]Читатель узнает в нем монарха, связанного с судьбою Абенсеррахов. легенде его история несколько переиначена (примеч. авт.). . Однако он искупал свою незадачливость отвагою: сабля в его левой руке держалась крепко, и после хорошей резни он всегда возвращался на трон. Невзгоды не умудрили его: он лишь стал твердолобее и упрямо делал все с левой руки. Какие бедствия он навлек таким образом на себя и на свое царство, это можно узнать из арабских летописей Гранады, а у нас речь пойдет лишь о его домашних делах.

Однажды Мухаммед со свитою царедворцев проезжал у подножия Эльвириной горы и встретил конный отряд, вернувшийся из набега на христианские земли. Длинной вереницей шли мулы с добычей, проходили пленники и пленницы, и вдруг государь приметил среди них красивую и нарядную девушку на невысоком коне: она заливалась слезами и не слушала увещаний дуэньи, которая ехала рядом с нею.

Царя поразила ее прелесть; расспросив начальника отряда, он узнал, что это дочь захваченного врасплох коменданта пограничной крепости. Мухаммед потребовал царской доли в добыче и отослал девицу в Альгамбру, к себе в гарем. Там постарались утешить ее печаль, и влюблявшийся день ото дня более Мухаммед готов был сделать ее царицей. Сперва испанская дева была неприступна: он нечестивец, он прямой враг ее родины – и, что хуже всего, он же старик!

Государь понял, что впрямую к ней не приступишь, и заручился поддержкой ее дуэньи, плененной с нею. По рождению она была андалузянка, но христианское имя ее забылось, и в мавританских легендах ее называют не иначе, как благорассудная Кадига; и поистине она была благорассудна, как это видно из дальнейшего. Царь побеседовал с нею наедине, она тут же поняла силу его доводов и отправилась уговаривать юную госпожу.

– Да будет вам! – воскликнула она. – Чего тут плакать и убиваться? Разве не лучше царствовать в прекрасном дворце с садами и фонтанами, чем скучать в старой отцовской пограничной башне? Ну, Мухаммед, конечно, нечестивец, но при чем это тут? Замуж-то за человека идут, а не за религию; что он не так уж молод, это даже хорошо – тем скорее овдовеете и станете самой себе хозяйкой, а пока что он вам хозяин, вот и выбирайте: быть вам царицей или рабыней. В лапах у разбойника надо себя оценить подороже, а то он ведь и даром возьмет.

Доводы благорассудной Кадиги в конце концов победили. Испанская дева осушила слезы и стала супругою Мухаммеда Левши. Она даже согласилась для порядка принять веру своего мужа; ее благорассудная дуэнья тут же сделалась самой ревностной мусульманкой, и ей позволено было остаться наперсницею госпожи.

В свое время мавританский царь стал гордым и счастливым отцом сразу трех прелестных девочек: лучше бы они были, конечно, сыновьями, но и три дочери тоже не худо для мужчины в летах и к тому же левши!

Как принято у мусульманских государей, он обратился по такому счастливому случаю к звездочетам. Они составили на царевен гороскопы и покачали головами.

– В дочерях, о царь, – сказали они, – вообще путного мало, но за этими, когда они придут в пору, нужен будет глаз да глаз: следи тогда за ними в оба и не доверяй никому.

Придворные Мухаммеда Левши все время восхищались его мудростью, да и сам он в ней не сомневался. Так что предсказание звездочетов ничуть его не встревожило: уж он-то сумеет проследить за царевнами и перехитрить судьбу!

Подарив престарелого супруга тройнею, царица больше в тягостях не бывала и умерла через несколько лет, препоручив дочек любящему отцу и благорассудной Кадиге.

До опасного девичьего возраста было еще далеко. «Не худо, однако, озаботиться заранее», – сказал предусмотрительный государь; и решил сокрыть дочерей от соблазнов в замке Салобренья. Это был дивный дворец как бы в оправе мощной крепости на вершине горы у Средиземного моря. Здесь, в почетном заточении, мавританские владыки держали своих беспокойных родственников: они утопали в неге и усладах, забыв и думать о крамоле.

Царские дочери росли за высокими стенами в несказанной роскоши, среди услужливых рабынь, предупреждавших любую их прихоть. Резвились они в чудных садах, изобильных редчайшими плодами и цветами, в благоуханных кущах и благовонных купальнях. – С трех сторон из окон замка видна была пышная, многоцветная долина, окруженная заоблачными грядами Альпухарры; с четвертой – бескрайнее море в солнечном блеске.

В этом райском уголке, в благодатном климате, под сияющими небесами и расцвели три царевны, равные чудесной красотою и с малых лет различные нравом. Первую звали Заида, вторую – Зораида, третью – Зорагаида; одна старше другой ровно на три минуты.

Старшая, Заида, была своевольница и верховодила сестрами начиная с появления на свет. Любознательная и пытливая, она во всем добиралась до сути.

Зораиду пленяла всякая земная красота, поэтому она очень любила смотреться в зеркало или в бассейн, обожала цветы, драгоценности и вообще все изящное.

А Зорагаида, младшая, была тихая, робкая, очень чувствительная и ласковая-ласковая: недаром у нее было столько любимых цветочков, птичек и зверушек и нежности хватало на всех. Игры ее тоже были тихие, вперемешку с мечтаньями и грезами. В летние ночи она подолгу сидела на балконе, глядя на ясные звезды или на море в лунном свете, а если еще с берега доносилась дальняя рыбачья песня или с мимоскользящего корабля слышалась флейта, ей больше ничего было не надо. Зато малейший ропот стихий приводил ее в ужас, а от удара грома она лишалась чувств.

Так плыли безмятежные годы; приставленная к Царевнам благорассудная Кадига ревностно и неусыпно оберегала их покой.

Как уже сказано, замок Салобренья стоял на прибрежной горе. Одна стена его тянулась по горному склону до нависшего над морем утеса; узкую песчаную полосу у его подножия облизывал прибой. В подзорной башне на этом утесе была устроена беседка с решетчатыми ставнями, в которые задувал морской ветерок. Здесь царевны проводили жаркие полуденные часы.

Однажды пытливая Заида сидела у окна беседки, а сестры ее возлежали на софах и вкушали сиесту, Дневную дрему. Она вдруг заметила галеру, которую влекли вдоль берега мерные взмахи весел. Галера пристала под утесом; на берег сошли мавританские воины с пленниками-христианами. Пытливая Заида разбудила сестер, и все три невидимками прильнули к частым шторам. Среди узников были трое богато одетых испанских кабальеро, выделявшихся своей цветущей юностью и благородной осанкой: в цепях и среди врагов они держались надменно, как истые гранды. Царевны разглядывали их затаив дыхание. Ведь у себя в замке кроме женской прислуги они видели только черных рабов или простых рыбаков, и не мудрено, что трое рыцарей во всем блеске юной красы и доблести взволновали их чувства.

– Кто на свете благороднее того рыцаря в багряном? – молвила Заида, старшая из сестер. – Смотрите, как горделиво ступает он, будто все кругом – его рабы!

– Смотрите лучше на того, в зеленом! – воскликнула Зораида. – Какая походка! Какое изящество! Какая живость!

Тихая Зорагаида не сказала ничего, но про себя отдала предпочтение рыцарю в синем.

Царевны стояли у окна, пока узники не скрылись из виду; потом, протяжно вздохнув, они повернулись, глянули друг на друга, побрели к своим софам и погрузились в задумчивость.

Так и застала их благорассудная Кадига; они рассказали о том, что видели, и даже дряхлое сердце дуэньи было тронуто.

– Бедняжечки! – воскликнула она. – Сколько прекрасных и знатных дам у них на родине оплакивают сейчас их участь! Ах, девочки, вы ведь совсем не знаете, что там за жизнь! Такие подвиги на ристалищах! Такая преданность дамам! Такие любезности и серенады!

Любопытство Заиды разгорелось: она принялась выспрашивать, и дуэнья яркими красками расписала дни своей юности на далекой родине. Прекрасная Зораида приосанилась и искоса поглядывала на себя в зеркало, когда речь заходила о красоте испанских дам; а Зорагаида подавила трепетный вздох при упоминанье о лунных серенадах.

Пытливая Заида, что ни день, возобновляла расспросы, премудрая дуэнья снова и снова повторяла свои рассказы, и прекрасные слушательницы жадно внимали ей, но что-то слишком часто вздыхали. Благорассудная старица поняла наконец, что она, кажется, немного забылась. Она привыкла считать царевен малыми детьми, а они неприметно вступили в пору зрелости, и вот уж перед нею были три прелестные девушки в самом опасном возрасте. Настало время, подумала дуэнья, оповестить об этом их отца.

Как-то поутру Мухаммед Левша сидел на диване в прохладном чертоге Альгамбры, и вдруг к нему явился гонец из крепости Салобренья с посланием от премудрой Кадиги: она поздравляла его с днем рождения дочерей. К посланию прилагалась убранная цветами корзинка, в которой на виноградных и фиговых листьях лежали персик, абрикос и слива в брызгах росы, свежесорванные, едва созревшие. Царь был сведущ в восточном языке плодов и цветов и сразу разгадал иносказательный смысл подношенья.

– Так, – сказал он, – стало быть, настало время, предуказанное звездочетами: дочерям пора замуж. Как же быть? Они сокрыты от мужских взоров; они под надзором благорассудной Кадиги, все это очень хорошо, – да, но теперь надо, чтоб они были у меня на глазах, как предписали звездочеты: я буду следить за ними в оба и не доверять никому.

Сказав так, он велел подготовить покои в башне Альгамбры и самолично отбыл со стражею в Салобренью за царевнами.

Мухаммед почти три года не видел дочерей и едва поверил глазам своим, узрев, как поразительно они изменились за столь, казалось бы, недолгое время. Они переступили ту волшебную черту, за которой угловатая, нескладная и порывистая девочка становится чарующей, стыдливой и женственной. Вот так же плоские, невзрачные и однообразные степи Ламанчи вдруг сменяются пышными долинами и округлыми нагорьями Андалузии.

Высокая, дивно сложенная, величавая и ясноглазая Заида вошла горделиво и решительно и поклонилась Мухаммеду с глубоким почтением, подобающим скорее государю, нежели отцу. Блистающая красотою и нарядом Зораида была среднего роста, взгляд ее был томный, поступь плавная; она с улыбкой приблизилась к отцу, поцеловала ему руку и приветствовала его стихами прославленного арабского поэта, отчего Мухаммед пришел в восторг. Застенчивая и робкая Зорагаида была меньше сестер, и нежная ее прелесть как бы взывала о ласке и защите. Она не рождена была повелевать, как старшая сестра, или пленять, как средняя, но создана, чтоб укрыться и утихнуть на груди возлюбленного. Она подошла к отцу трепетным и почти неверным шагом и хотела было склониться к его руке, но заглянула ему в лицо, увидела сияющую отцовскую улыбку и в порыве нежности кинулась к нему на шею.

Мухаммед Левша смотрел на своих расцветших дочерей гордо и встревоженно: он радовался их красоте, но в голове у него крепко засело предсказанье звездочетов. «Три дочери! три дочери! – бормотал он себе под нос, – и всем трем пора замуж! Поистине за этими золотыми яблочками нужен глаз да глаз!»

Перед отъездом в Гранаду он выслал вперед вестников с повеленьем очистить все дороги и наглухо закрыть по пути все двери и окна. Охрану несли страховидные чернокожие всадники в сверкающих латах.

Закутанные в покрывала царевны ехали рядом с отцом на стройных белых лошадях; расшитые золотом бархатные попоны достигали земли, удила и стремена были золотые, а шелковые поводья – в перлах и самоцветах. Сбруя была увешана серебряными колокольцами, которые переливчато звенели в такт мягкой иноходи лошадей. И горе тем нерасторопным, кто, услышав этот звон, замешкается на дороге, – страже велено было рубить их без пощады.

Неподалеку от Гранады, у берега Хениля, их поезд наткнулся на небольшой конвой с пленниками. Деваться было некуда, и воины побросались ничком наземь, велев пленным сделать то же. Среди узников были и трое кабальеро, которых царевны видели из окна беседки. То ли они не поняли приказания, то ли надменно ослушались его, но они остались на ногах как ни в чем не бывало, глядя навстречу подъезжающей кавалькаде.

Мухаммед возгорелся гневом при виде столь дерзкого ослушания. Он рванулся вперед, вздыбил коня, и левая рука его уже занесла смертоносную саблю над головой одного из испанцев, но тут к нему подскакали царевны, моля пощадить пленников; даже тихая Зорагаида забыла робость и не отстала от сестер. Мухаммед помедлил с занесенной саблей, и к стремени его второпях подполз начальник конвоя.

– О повелитель, – воскликнул он, – да удержит Аллах твою руку во избежание бедствий. Эти три доблестных испанских рыцаря были захвачены в битве, они сражались как львы; они знатного рода, за них дадут большой выкуп.

– Довольно! – сказал царь. – Я оставлю их в живых, но проучу за дерзость. Заточить их в Алые Башни и поставить на тяжелые работы!

Мухаммед, по обыкновению, был незадачлив. Во время общей суматохи и замешательства царевны откинули покрывала и явили взорам свою красу; а пока царь судил и рядил, она успела запасть в душу. В те времена влюблялись куда внезапнее, чем нынче, как это видно из всех старинных повестей. Не мудрено поэтому, что сердца трех рыцарей были сразу покорены – ведь к восхищенью их примешалась и благодарность; несколько более удивительно, хотя и несомненно, что каждый из них влюбился в кого следует. Царевны же заново восхитились достоинством пленников и не упустили ничего сказанного об их доблести и знатности.

Кавалькада двинулась дальше под звяканье колокольцев; царевны ехали в задумчивости, украдкой оглядываясь на отдалявшийся конвой, а христианских пленников повели к Алым Башням в назначенное им узилище.

Царевнам отвели самые изысканные покои в башне поодаль от дворца, соединенной с ним стеной, которая окружала всю вершину горы. Под окнами вовнутрь крепости был садик с диковинными цветами, а под наружными – глубокая заросшая ложбина, разделявшая угодья Альгамбры и Хенералифе. Чудные маленькие покои, отделанные с мягким изяществом, располагались вокруг высокого чертога, круглый свод которого чуть ли не подпирал верхушку башни. Затейливые арабески на стенах и потолках чертога были наведены позолотой и яркой росписью. Алебастровый фонтан посреди мраморного пола, обсаженный пахучими кустарниками и душистыми цветами, метал прохладительную и благозвучную струю. По стенам чертога висели золотые и серебряные клетки с пышноперыми и сладкоголосыми птицами.

Из замка Салобренья неизменно доносили, что царевны веселятся и забавляются, и царь ожидал, что в Альгамбре они возликуют. Но, к его удивленью, они заскучали, приуныли и всем были недовольны. Цветы не пахли, соловей мешал спать, а от фонтана с его непрестанным журчаньем и плеском не было покоя ни днем, ни ночью.

Нрав у царя был крутой и вспыльчивый, и он поначалу вышел из себя, но потом рассудил, что дочери его вошли в тот возраст, когда женщины думают о многом и хотят еще большего. «Они уж не дети, – сказал он себе, – они взрослые женщины, их влечет и им подобает иное». Он порастряс всех портных, ювелиров, золотых и серебряных дел мастеров гранадского Закатина, и на царевен посыпались шелковые, атласные и парчовые платья, кашемировые шали, жемчужные и алмазные ожерелья, кольца, запястья, поножи и прочие всевозможные драгоценности.

И все понапрасну: разодетые и разубранные царевны томились и блекли, словно три привядших розовых бутона на одном стебле. Царь не знал, что и думать. У него был достохвальный обычай решать все по-своему и ни с кем не советоваться. «Однако ж причуды и прихоти трех девиц на выданье, – заметил он себе, – хоть кого поставят в тупик». И впервые в жизни он обратился за советом.

За советом он обратился к многоопытной и преданной дуэнье.

– Кадига, – сказал царь, – в целом свете вряд ли сыщется женщина рассудительней и надежней тебя; недаром же я доверил тебе своих дочерей чуть не с младенчества. А раз отец кому-нибудь такое доверяет, значит, это человек верный; вот я и хочу теперь, чтоб ты узнала, что за тайная немощь гложет царевен, и надумала, как вернуть им здоровье и веселость.

Кадига обещала все исполнить. По правде говоря, про немощь царевен она знала больше их самих; и все же попыталась выведать у них еще что-нибудь.

– Деточки мои дорогие, что это вы так печалитесь и тоскуете в таком чудном дворце, где у вас есть все, что душе угодно?

Царевны грустно повели глазами и ничего не ответили.

– Ну так что же, чего вам еще хочется? Хотите, я достану вам чудесного попугая, говорящего на всех языках: от него без ума вся Гранада?

– Пакость какая! – воскликнула царевна Заида. – Мерзкая, визгливая птица, которая тараторит что на язык взбредет! Вот уж правда надо быть без ума, чтоб такое выносить!

– Или, может, послать в Гибралтар, пусть привезут какую-нибудь смешную обезьянку?

– Обезьяну? Фу! – вскричала Зораида. – Что за противные кривляки! Терпеть не могу этих гадких животных.

– А хотите послушать знаменитого черного певца Касима из марокканского сераля? Говорят, у него дивный женский голос.

– Я очень боюсь этих черных рабов, – сказала нежная Зорагаида, – и потом, я как-то разлюбила музыку.

– Ах, нет, деточка, не говори так! – лукаво прищурилась старуха. – Слышала бы ты, как вчера вечером пели трое испанских кабальеро, которых мы, помните, повстречали на дороге. Но что с вами, деточки! Что это вы так закраснелись и всполошились?

– Нет, нет, матушка, мы ничего, ты говори.

– Да… Ну так вот, шла я вчера вечером мимо Алых Башен и видела тех трех рыцарей, они отдыхали после дневной работы. Один играл на гитаре, и так красиво, а другие двое по очереди пели: прекрасно у них выходило, даже стража стояла слушала как зачарованная. Да простит мне Аллах! Поневоле трогают за сердце песни родных краев. И потом – уж очень печально видеть таких благородных и красивых юношей в цепях и в рабстве.

И добросердечная старуха отерла набежавшие слезы.

– А нельзя ли устроить, матушка, чтоб и мы поглядели на этих рыцарей? – сказала Заида.

– Немного музыки – это так освежает, – сказала Зораида.

Стыдливая Зорагаида ничего не сказала, только обвила руками шею Кадиги.

– Аллах с вами! – воскликнула благорассудная старуха, – что это вы говорите, деточки мои! Если б ваш отец такое услышал, нам бы несдобровать. Конечно, рыцари они благовоспитанные и ничего худого не подумают, но что из этого? Ведь они враги нашей веры, и самая мысль о них должна быть вам ужасна.

Если женщина – тем более в опасном возрасте – чего-нибудь захочет, то любые страхи и запреты ей нипочем. Царевны повисли на своей старой дуэнье, улещивали ее, уговаривали и уверяли, что отказ ее сведет их в могилу.

Что ей было делать? Самая рассудительная на свете и преданная царю всей душою, могла ли она, однако, допустить, чтобы три прекрасные царевны сошли в могилу оттого, что им нельзя послушать игру на гитаре? К тому же, сколько она ни прожила среди мавров, хоть и сменила веру вслед за госпожою, но все-таки была прирожденная испанка, и в сердце ее теплились какие-то христианские чувства. Вот она и постаралась ублаготворить несчастных царевен.

Христианских пленников, томившихся в Алых Башнях, стерег дюжий усач-вероотступник по имени Гуссейн-баба, у которого, по слухам, деньги липли к ладоням. Она тайком подошла к нему и прилепила к его ладони большую золотую монету.

– Гуссейн-баба, – сказала она, – мои три царевны очень скучают взаперти у себя в башне; до них дошло, что три испанских кабальеро хорошо поют, и они хотели бы их послушать. У тебя ведь доброе сердце, ты им не откажешь в таком невинном развлечении.

– Что? Чтоб моя голова скалилась с ворот этой вот башни? А ведь так и будет, если царь об этом узнает.

– Совсем ему незачем об этом знать; можно устроить так, что и царевны будут довольны, и отец их ни о чем не догадается. Знаешь глубокую ложбину за стенами под самой башней? Пусть себе трое христиан там работают, а между делом, для отдыха, сыграют и споют, ты им просто не запрещай. Царевны услышат их из окошка, а ты внакладе не останешься.

Для пущей убедительности добрая старушка ласково пожала ручищу вероотступника, и к ней прилипла еще одна золотая монета.

Доводы ее подействовали. На другой же день троих кабальеро привели работать в ложбину. В полуденный зной, когда товарищи их трудов спали в тени, а страж клевал носом на часах, они уселись в густой траве у подножия башни и спели под гитару испанское ронделэ.

Овраг был глубок, а башня высока; но стояла полдневная тишь, и голоса их ясно слышались наверху. Царевны внимали с балкона; испанский язык они знали стараньями своей дуэньи, сладостная песня пришлась им по сердцу. Зато благорассудная Кадига была ужасно возмущена.

– О Аллах! – воскликнула она. – Да они поют вам любовное признанье! Какая неслыханная дерзость! Сейчас побегу к надсмотрщику, скажу, чтоб их как следует отколотили палками.

– Как! Палками – таких доблестных рыцарей, за такую чудесную песню!

Три прекрасные царевны пришли в ужас. Хотя добрая старушка и пылала негодованьем, но по натуре была незлобива и отходчива. К тому же музыка явно оказывала на ее питомиц целебное действие. Щеки их разрозовелись, глаза заблистали. И Кадига больше не прерывала любовные напевы рыцарей. Когда они стихли, царевны немного помолчали; потом Зораида взяла лютню и нежным, дрожащим голоском пропела арабскую песенку, смысл которой был примерно таков: «Роза укрыта меж листами, но с негою внимает пенью соловья».

С этих пор рыцари ежедневно работали в ложбине. Добрый Гуссейн-баба становился все покладистее и спал на часах все крепче. Влюбленные обращали друг к другу народные песни и романсы, слова их перекликались и выдавали обоюдное чувство. Потом царевны стали украдкой от стражи показываться на балконе. Разговор пошел с помощью цветов, язык которых был знаком тем и другим, а затрудненья были по-особому упоительны и лишь разжигали страсть, столь нежданно возгоревшуюся, ибо любовь радуется препонам и пышно взрастает на самой тощей почве.

Увлеченные этим тайным общением, царевны совсем иначе глядели и держали себя, чем отец-левша был несказанно доволен; но больше всех ликовала и хвалила себя за предприимчивость благорассудная Кадига.

И вдруг немые переговоры оборвались: день проходил за днем, а рыцарей в ложбине все не было. Тщетно Царевны выглядывали в окно. Тщетно выгибали они свои лебяжьи шеи с балкона, тщетно заливались песнями» словно соловьи в клетке, – их иноверцев-возлюбленных как не бывало, и кущи не откликались на пенье. Благорассудная Кадига пошла разузнавать, в чем дело, и вернулась с омраченным лицом.

– Ах, деточки мои! – воскликнула она. – Чуяла ведь я, чем это кончится, да вы слушать ничего не хотели; вот теперь погорюете! Испанских кабальеро выкупили ид семьи; они в Гранаде и готовятся к отъезду на родину.

Известия эти повергли трех прекрасных царевен в отчаяние. Заида негодовала, что их ни во что не ставят, что с ними даже не удосужились проститься. Зораида ломала руки и рыдала, смотрела в зеркало, утирала слезы и рыдала снова. Тихая Зорагаида склонилась с балкона и молча роняла слезу за слезой вниз, на цветы у края оврага, где так часто сидели непостоянные рыцари.

Благорассудная Кадига изо всех сил утешала их.

– Успокойтесь, деточки мои, – говорила она, – это все дело привычки. Так уж устроен мир. Ах! Вот поживете с мое, сами поймете, что за народ мужчины. Наверняка у этих кабальеро есть свои дамы, какие-нибудь испанские красавицы в Кордове и Севилье, они скоро будут распевать серенады под их балконами и думать забудут о прекрасных мавританках из Гранады. Так что успокойтесь, деточки, оставьте их даже и вспоминать.

Утешные слова благорассудной Кадиги почему-то еще умножали скорбь трех царевен, и они прогоревали два дня напролет. На третий день утром добрая старушка вошла к ним сама не своя от возмущенья.

– Какие все-таки бывают на свете бессовестные люди! – воскликнула она, когда к ней вернулся дар речи. – И поделом мне за то, что я помогала вам обманывать вашего почтенного отца. Чтоб я больше не слышала про этих испанских кабальеро!

– Как, что случилось, милая Кадига? – кинулись к ней насмерть перепуганные царевны.

– Что случилось? Измена! Она хоть еще и не случилась, но была уже мне предложена – мне, вернейшей подданной, надежнейшей дуэнье! Да, дети мои, испанские кабальеро посмели упрашивать меня, чтоб я уговорила вас бежать с ними в Кордову и выйти за них замуж!

Оскорбленная старуха уткнула лицо в ладони и разразилась слезами скорби и негодованья. Три прекрасные царевны бледнели и краснели, краснели и бледнели, трепетали, потупляли взоры, робко взглядывали друг на друга и не говорили ни слова. А их старая дуэнья в безудержном горе раскачивалась взад-вперед, восклицая: «И я дожила до такого позора! Я, самая верная служанка на свете!»

Наконец старшая царевна, у которой хватало духу на всех трех и которая во всем была зачинщицей, приблизилась к ней и тронула ее за плечо.

– Хорошо, матушка, – сказала она, – а если б мы вдруг согласились бежать с этими испанскими рыцарями – разве это возможно?

Добрая старушка на миг прервала стенанья и подняла взгляд.

– Возможно ли? – отозвалась она. – Увы, еще как возможно! Ведь рыцари успели подкупить Гуссейн-бабу, вероотступного начальника стражи, и все подготовили! Но подумайте только: обмануть отца, вашего отца, который так мне всегда доверял!

Совестливую Кадигу снова одолела скорбь, и она опять стала раскачиваться взад-вперед, заламывая руки.

– Ну, нам-то отец наш никогда не доверял, – сказала старшая царевна. – Он полагался на замки и засовы, а мы жили пленницами.

– Да, в этом есть своя правда, – отвечала старуха, снова опомнившись от горя, – с вами он и впрямь обошелся очень дурно. В цвете лет вы томитесь в этой мрачной старой башне и вянете, словно розы в кувшине с затхлой водою. Да, но бежать со своей родины!

– А разве мы бежим не на родину своей матери, где нас ждет свобода? И разве не получит каждая из нас юного мужа взамен сурового старого отца?

– Да, это опять-таки сущая правда; и ваш отец, признаться, незавидного нрава, но подумайте, – и она опять впала в отчаяние, – вы бежите, а я останусь на расправу?

– Да нет же, милая Кадига, ты разве не можешь

бежать с нами?

– А ведь и верно, дитя мое; по правде-то сказать, Гуссейн-баба даже обещал, что я не пожалею, если Убегу с вами; да, но, дети мои, неужели вы отречетесь от веры отца?

– Наша мать выросла христианкой, – сказала старшая царевна. – Я готова принять ее веру и ручаюсь за сестер.

– И опять верно, – воскликнула старуха, просветлев, – да, ваша мать выросла христианкой и на смертном ложе горько сожалела, что отреклась от своей веры. Я ей тогда обещала, что позабочусь о ваших душах, и рада теперь, что они на пути спасенья. Да, деточки мои, я тоже была крещена, осталась христианкой в сердце своем и решила вернуться к истинной вере. Я говорила об этом с Гуссейн-бабою, он родом испанец и даже почти что мой земляк. Ему тоже приспела охота повидать родные места и вернуться в лоно церкви; а рыцари обещали, что если мы станем на родине мужем и женою, то нуждаться ни в чем не будем.

Словом, оказалось, что эта чрезвычайно благорассудная и дальновидная старуха была в сговоре с рыцарями и вероотступником и целиком посвящена в план побега. Старшей царевне план сразу пришелся по душе, а сестры, как обычно, были с нею заодно. Правда, младшая все-таки поколебалась: она была послушливая и робкая, и дочерняя любовь боролась в ее сердце с нежной страстью; но страсть в таких случаях всегда побеждает, и она с тихими слезами и подавленными вздохами принялась готовиться к побегу.

Утесистая гора, на которой стоит Альгамбра, была когда-то вся пронизана подземными ходами, прорубленными в камне и выводившими в разные концы города и на берега Дарро и Хениля. В разные времена прокладывали их мавританские правители – на случай внезапных мятежей и для вылазок по своим тайным делам. Многих из них теперь и не сыщешь, другие известны и частью засыпаны щебнем, частью замурованы; они остались свидетельствами заботливой предусмотрительности и военной хитрости мавританских владык. Таким-то ходом Гуссейн-баба и собирался вывести царевен за стены города, где рыцари будут наготове с отборными скакунами, и они вмиг домчатся до границы.

Настала назначенная ночь; запоры башни царевен были проверены, и Альгамбра погрузилась в глубокий сон. К полуночи благорассудная Кадига выглянула с балкона под садовым окном. Вероотступник Гуссейн-баба ждал внизу и подал условный знак. Дуэнья привязала веревочную лестницу к перилам, сбросила ее другим концом в сад и спустилась. За нею с замирающим сердцем последовали две старшие царевны, но когда настал черед Зорагаиды, ее охватила дрожь нерешительности. Она ставила свою легкую ножку в петлю лестницы и тотчас отдергивала ее, а девичье сердечко трепетало все сильнее. Тоскливо оглянулась она на убранный шелками покой: в нем она жила, как пташка в клетке, это верно, однако ж и была под защитой; кто знает, что случится, если выпорхнуть на широкий простор! Она вспоминала возлюбленного – и тянулась ножкой к лестнице, потом думала об отце – и отшатывалась. Но каким пером описать терзания сердца столь юного, нежного и любящего – и столь робкого и неискушенного?

Напрасно умоляли сестры, бранилась дуэнья и вероотступник богохульствовал под балконом: боязливая мавританка колебалась, как на краю пропасти, – ее манила сладость дерзновенья и страшили неведомые опасности.

Тем временем все могло открыться каждую минуту.

Издали донесся мерный шаг.

– Сторожевой обход! – вскричал вероотступник. – Еще немного, и мы пропали. Царевна, немедля вниз, или мы уходим.

Зорагаида пришла в невыносимое волнение, потом отвязала лестницу и с отчаянной решимостью скинула ее в сад.

– Кончено! – крикнула она. – Я уже не могу бежать! Сохрани вас Аллах всемогущий, милые сестры!

Две старшие царевны оцепенели при мысли, что покидают сестру, но обход близился, и взбешенный вероотступник с дуэньей опрометью повлекли их к подземному ходу. Они на ощупь пробрались жутким лабиринтом сквозь недра горы и благополучно достигли железных ворот за пределами города. Здесь их дожидались рыцари, переодетые отрядными стражниками Гуссейн-бабы.

Возлюбленный Зорагаиды обезумел от горя, услышав, что она осталась в башне; но мешкать не приходилось. Царевны сели позади своих рыцарей, благорассудная Кадига примостилась за вероотступником, и они размашистой рысью помчались на Кордову, к перевалу Лопе.

Вскоре со стен Альгамбры донесся перестук барабанов и клики труб.

– Побег обнаружен! – крикнул вероотступник.

– Скакуны у нас быстрые, ночь непроглядная, мы уйдем от любой погони, – отвечали рыцари.

Они дали шпоры, и скоро Вега осталась позади. Возле Эльвириной горы, отрогом выступающей на равнину, вероотступник придержал коня и вслушался.

– Пока что, – сказал он, – за нами никого нет, и мы уже почти в горах.

Не успел он договорить, как сторожевая башня Альгамбры сверкнула ярким пламенем.

– Беда! – крикнул вероотступник. – Этот сигнальный огонь взбудоражит все заставы на перевалах. Скорей! Скорей! Во весь опор – счет пошел на миги!

Они помчались по дороге, огибавшей кремнистую Эльвирину гору, и бешеный стук копыт перекатывался дробным эхом от скалы к скале. На скаку они видели, как в ответ на сигнальный огонь Альгамбры факелами зажигались atalayas – подзорные башни в горах.

– Вперед! Вперед! – кричал вероотступник и сыпал проклятьями. – К мосту! К мосту, пока там еще не всполошились!

Они вынеслись из-за отрога к знаменитому мосту Дос Пинос, нависшему над яростным потоком, нередко багровым от христианской и мусульманской крови. И замерли: башня у моста была в огнях, отблескивали латы и копья стражи. Вероотступник вздыбил коня, поднялся в стременах и огляделся; затем сделал знак рыцарям, свернул вниз с дороги, проскакал вдоль реки и ринулся в воду. Рыцари крикнули царевнам, чтоб те держались покрепче, и последовали за ним. Их подхватило потоком; кругом кипели волны, но прекрасные царевны прильнули к своим рыцарям и ни разу даже не вскрикнули. Рыцари счастливо переправились, и вероотступник повел их сквозь горы в обход проезжих дорог глухими, тайными тропами и дикими ущельями. Короче сказать, они наконец добрались до древнего града Кордовы; возвращение рыцарей на родину, в объятия друзей, отпраздновали с превеликой пышностью, подобающей столь знатным кабальеро. Прекрасные царевны были немедля приняты в лоно церкви и, сделавшись по всей форме христианками, с богом пошли под венец.

Торопясь спасти царевен из клокочущего потока и переправить их через горы, мы совсем позабыли про благорассудную Кадигу. Еще во время скачки через Вегу она, как кошка, вцепилась в Гуссейн-бабу и визжала на каждой рытвине, так что усач-вероотступник ругался без продыху; а когда он направил коня в реку, Кадига завопила нечеловеческим голосом. «Перестань цепляться за меня! – крикнул Гуссейн-баба. – Держись за мой пояс и ничего не бойся». Она обеими руками схватилась за ремень у широких чресел вероотступника; но когда он остановился передохнуть с рыцарями на вершине горы, дуэньи у него за спиной не было.

– А где же Кадига? – закричали встревоженные царевны.

– Аллах один это ведает, – отвечал вероотступник. – Пояс мой разошелся посреди реки, и Кадигу снесло потоком. Да будет воля Аллаха! А ремень-то был с отделкою и стоил хороших денег.

Сетовать не было ни толку, ни времени; но царевны все же горько оплакали утрату своей рассудительной советчицы. Однако эту достопочтенную старуху, словно кошку, могла донять разве девятая смерть, а в реке дело не дошло и до пятой: рыбак, закинувший сеть ниже по течению, вытянул ее на берег и был немало удивлен своим диковинным уловом. Что дальше сталось с благорассудною Кадигой, об этом легенда умалчивает; понятно только, что рассудительность ей не изменила, раз она не попалась на глаза Мухаммеду Левше.

Почти столько же мало известно и о том, как этот предусмотрительный государь повел себя, обнаружив, что дочери его сбежали, а самая верная на свете служанка подвела. Единственный раз в жизни он обратился за советом, и уж больше такого за ним не водилось. Он, конечно, удвоил охрану младшей дочери, которая бежать не собиралась; полагают, однако, что втайне она сожалела о своей нерешительности: иногда видели, как она стояла у зубцов башни и скорбно глядела на горы, в сторону Кордовы, а порою слышали ее лютню и грустный голосок; говорят, она оплакивала в песнях разлуку с сестрами и возлюбленным и свою Унылую жизнь. Умерла она рано и, по слухам, была погребена в подвале башни; ее печальная судьба породила не одну живучую легенду.

Легенда нижеследующая, возникшая отчасти благодаря предыдущей, настолько тесно связана с именами памятных исторических особ, что сомневаться в ее правдивости просто незачем. Дочь графа и ее подружки, которым она была прочитана как-то вечером, согласились, что многое здесь очень похоже на правду; а Долорес, куда ближе их знакомая с подлинными чудесами Альгамбры, поверила в ней каждому слову.