ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Онлайн чтение книги Али и Нино
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

От Энзели, Решта, дорог и придорожных деревень веяло духом степи. Время от времени на горизонте возникали Аби-Езид, Шейтан-сую — миражи пустыни, жаждущей воды. Призраки иранской степи. Дорога на Решт шла вдоль иссохшего, пошедшего трещинами берега реки. Иранские реки обычно пересыхают, лишь изредка можно встретить заброшенные пруды, небольшие озерца. Суровые и надменные, словно древние титаны, скалы бросали тень на эту иссушенную землю.

Издали послышался перезвон колокольчиков каравана. Верблюды размеренным, медленным шагом поднимались на крутой холм. Впереди с посохом в руке шел погонщик. За ним — люди в черных одеждах. Чувствовалось, что животным трудно идти в гору, и они делают это из последних сил. С боков верблюдов свисали тяжелые тюки. Что в них? Исфаганские ткани? Гиланская шерсть?

Машина замедлила ход, а потом остановилась. Верблюды медленно прошли мимо нас, и тогда мы увидели: в тюках — трупы. Сто или двести обернутых в черную ткань трупов. Через степи и горы по ровной глади солончаков, мимо зеленых приморских оазисов несли верблюды свой страшный груз. Им предстоит долгий путь на запад. На турецкой границе чиновники в красных фесках проверят тюки, а затем караван продолжит свой путь к куполам священной Кербалаи. Там у гробницы имама Гусейна заботливые руки уложат их в могилы, где они обретут покой, пока трубный глас не возвестит наступление судного дня.

— Помолитесь за нас у гробницы имама! — крикнули мы и, прикрыв ладонями глаза, поклонились.

— Мы сами нуждаемся в молитвах, — ответил погонщик.

И караван медленно уплыл вдаль, подобно призраку великой степи Аби-Езиду…

Улицы Решта. Деревянные и глиняные домики закрывают горизонт. Город пропитан дыханием тысячелетий. Невозможно охватить одним взглядом маленькие домишки, узкие улочки. Удручающее однообразие серого цвета, изредка нарушаемое черным. В городе все маленькое, в этом, наверное, сказалась покорность судьбе. Лишь изредка то там, то здесь выплывают голубые купола мечетей.

Мужчины здесь бреют головы и носят круглые, похожие на тыквы, папахи. Их непроницаемые лица напоминают застывшие мумии.

Все утопает в пыли и грязи. Но дело не в том, что иранцы испытывают непреодолимую тягу к пыли и грязи, а просто люди хотят сохранить все, как есть. Ведь каждый иранец знает, что все, в конечном итоге, обращается в прах.

Мы отдыхали в небольшой чайхане. Изнутри тянуло запахом анаши. Присутствующие неодобрительно косились на Нино.

В углу чайханы стоял дервиш в лохмотьях, с длинными нечесаными космами волос. Из его разинутого рта стекала струйка слюны. В руках дервиш держал медную пиалу, в которую собирал подаяние. Его взгляд блуждал по лицам, но, казалось, он никого не видит, словно все его существо, все силы, сознание направлены на то, чтоб услышать зов иной жизни, и он ждал от нее знамения. Вдруг он подпрыгнул на месте и вскричал:

— Глядите, глядите, солнце всходит с запада!

В дверях показался посыльный наместника.

— Его превосходительство дал приказ поставить здесь стражника для охраны этой обнаженной дамы, — доложил он, приблизившись к нам.

Речь шла, разумеется, о сидевшей без чадры Нино. Моя жена, не понимавшая по-персидски, даже бровью не повела.

Ночевали мы в доме наместника, а наутро приставленная к нам охрана уже ожидала нас в седлах. Они сопровождали нас до самого Тегерана, охраняя не только Нино, но и всех нас от возможного нападения бандитов, которыми кишел Иран.

Автомобиль медленно продвигался по вьющейся змеей степной дороге. Восемьдесят километров, семьдесят, шестьдесят. Все меньше и меньше оставалось нам до цели. Уже были видны купола городских ворот Тегерана. Чем ближе подъезжали мы к городу, тем отчетливей различались украшенные цветной глазурью ворота с выбитыми на них арабской вязью мудрыми изречениями. Казалось, это сам Дьявол устремил на нас взгляд своих черных глаз.

В пыли у городских ворот, выставив напоказ ужасающие струпья на полуголых телах, сидели нищие, дервиши, паломники, обернувшие тела в живописное тряпье. Протягивая к нам исхудавшие руки с тонкими пальцами, они бормотали стихи о красоте и величии столицы шаха, но голоса их звучали печально. Когда-то и они возлагали на этот город надежды, которым не суждено было сбыться.

Узкими улочками мы выехали на площадь Топ-мейданы, проехали площадь и затем мимо алмазных ворот шахского дворца выбрались на широкую дорогу, ведущую в пригород Тегерана — поселок Шамиран.

Шамиранский дворец встретил нас распахнутыми настежь воротами. Из сада веяло благоуханием роз, голубая глазурь на камнях дышала прохладой. Пройдя через сад, мимо фонтана, мы вошли во дворец. В полутемной комнате с плотно задернутыми портьерами на окнах было так холодно, что, казалось, ты погрузился в ручей. Мы с Нино упали на мягкую постель и забылись в глубоком, бездонном сне.

Мы спали, просыпались, пребывая в сладкой полудреме, и опять засыпали. Какое бесконечное спокойствие царило в этой комнате с наглухо закрытыми окнами, отгородившими нас от остального мира, до которого нам не было никакого дела! Низкий диван и пол были завалены бесчисленными подушками, тюфячками. Сквозь пелену сна до нас доносились трели соловья, и упоительный покой вливался в наши души. Вдалеке ото всех опасностей, от захваченной врагами бакинской крепости, дремали мы в этом большом и тихом доме. Казалось, время остановилось. Иногда Нино вздыхала и полусонная прижималась щекой к моей груди. Я обнимал ее и снова засыпал, опьяненный сладким, волнующим ароматом иранских гаремов, которым были пропитаны мягкие подушки. Мною владела бесконечная лень. Я мог часами лежать и мучиться оттого, что у меня чешется кончик носа, я же никак не почешу его. Потом нос сам по себе переставал чесаться, и я опять утопал в сладком липком сне.

Вдруг Нино проснулась, подняла голову и сказала:

— Али хан, я ужасно голодна.

Мы вышли в сад. В центре его бил фонтан, обсаженный по краям розовыми кустами. Тянули к небу свои стройные тела кипарисы. Павлины, распустив пестрые веера хвостов, неподвижно глядели на заходящее солнце. Вдали белела снежная вершина Демавенда.

Я хлопнул в ладоши. Ко мне тут же подбежал толстощекий евнух. За ним спешила старуха с ковриком и подушками. Нам постелили в тени одного из кипарисов, евнух подал воду и тазик. А потом перед нами появились вкуснейшие иранские блюда.

— Лучше есть руками, чем слышать пулеметные очереди, — проговорила Нино и потянулась левой рукой к блюду с пловом, от которого поднимался ароматный пар.

Я заметил, как наблюдавший за нами слуга скорчил презрительную мину и отвернулся. Пришлось мне объяснить Нино, что в Иране плов берут тремя пальцами правой руки. Впервые после нашего бегства из Баку Нино засмеялась, и тогда я окончательно понял, что мы в полнейшей безопасности. До чего же хорошо жить в Шамиранском дворце в Иране, стране великих поэтов и мудрецов!

— А где твой дядя Асад-ас-Салтане? — спросила вдруг Нино. — Где весь его гарем?

— Дядя, наверное, в городском дворце. И три его жены с ним. А что же касается гарема, так ведь этот сад и этот дом — все это и есть гарем.

Нино засмеялась.

— Значит, ты все-таки привез меня в гарем? Я должна была предположить, что именно этим все и кончится.

К нам приблизился худой старик и с почтением спросил, не хотим ли мы услышать его пение. Мы отказались от этого заманчивого предложения. Служанки убрали остатки еды, свернули и унесли коврик.

— Кто эти люди, Али хан?

— Прислуга, охрана…

— О господи, сколько же здесь слуг?

Я подозвал евнуха и задал ему тот же вопрос.

Евнух погрузился в глубокую задумчивость, беззвучно зашевелил губами, считая в уме, потом наконец сообщил, что в гареме двадцать восемь слуг.

— Сколько же здесь живет женщин?

— Сколько хан пожелает. Правда, сейчас здесь всего одна женщина, та, что сидит рядом с тобой. Но места здесь вполне достаточно. Асад-ас-Салтане с женами в городе. Здесь твой гарем.

Он сел рядом и продолжал:

— Меня зовут Яхья Кули. Я буду оберегать твою честь, хан. Умею писать, читать, считать. Я управляю этим домом и решаю все вопросы, связанные с женщинами. Ты можешь вполне положиться на меня. Я вижу — эта женщина не получила должного воспитания. Но не беда, я преподам ей уроки нравственности и достойного поведения. Укажите мне только дни, когда она бывает нездорова, я запишу, чтоб не забыть. Мне непременно надо знать это, чтобы судить, насколько она капризна. Я лично искупаю и побрею ее. Вижу, у нее под мышками растут волосы. Поразительно, до чего в некоторых странах не придают значения воспитанию женщин. Я завтра же выкрашу ее ноги хной и проверю ей рот, прежде чем она ляжет в постель.

— О господи, а это зачем?

— Если у женщин больные зубы, то изо рта у них идет дурной запах. Я должен проверить ей зубы и понюхать дыхание.

— О чем он там болтает? — спросила Нино.

— Этот чудак предлагает свои услуги в качестве зубного врача, ответил я, чувствуя, что оказался в дурацком положении. — Яхья Кули, обратился я к евнуху, — судя по всему, ты — человек опытный в делах культурного обхождения… Но моя жена беременна, и с ней надо быть осторожным. Поэтому давай отложим воспитание до того времени, когда родится ребенок.

Я говорил это, чувствуя, как мои щеки заливает румянец. Хоть Нино и в самом деле была беременна, тем не менее, я лгал.

— Это очень разумно, хан, — промолвил евнух. — От беременных женщин не знаешь, чего ожидать. Да, пока не забыл, есть одно средство, чтобы у вас родился мальчик. — С этими словами он оглядел худенькую фигурку Нино. — Мне кажется, пару месяцев еще можно подождать.

На веранде поднялся какой-то переполох. Я видел, как евнухи и служанки бурно жестикулируют. Яхья Кули вышел выяснить, в чем дело, и, вернувшись, торжественно доложил:

— Хан, тебя явился приветствовать почтенный ученый Хафиз Сеид Мустафа Мешхеди. Я не осмелился бы беспокоить вас в гареме. Однако Сеид — ученый человек, из рода Пророка. Он ждет вас на мужской половине.

Услышав имя Сеида, Нино подняла голову.

— Сеид Мустафа? — переспросила она. — Пусть идет сюда, выпьет с нами чаю.

Честь и достоинство рода Ширванширов были спасены лишь благодаря незнанию евнухом русского языка. Никому в голову не могло бы прийти, что жена хана намерена принять в гареме постороннего мужчину.

— Нино, — смущенно проговорил я, — дело в том, что Сеид не сможет прийти сюда. Ведь здесь гарем.

— В самом деле? Какой странный обычай. Давай тогда примем его во дворе.

— Боюсь, Нино, что… Как бы тебе объяснить… Понимаешь, в Иране все иначе. Ведь Сеид — мужчина.

У Нино от удивления глаза на лоб полезли.

— То есть ты хочешь сказать, что я не имею права видеться с Сеидом? Сеидом, который привез меня в Дагестан?

— Боюсь, что да, Нино, хотя бы на первых порах…

— Ну, хорошо, — холодно сказала она. — А теперь уходи отсюда.

Вконец расстроенный, я отправился в библиотеку, где меня ожидал Сеид. Нам подали чай, и Сеид стал рассказывать, что собирается до изгнания русских из Баку пожить в Мешхеде у своего знаменитого дяди. Я счел эту мысль вполне разумной. Как человек воспитанный, Сеид ничего не стал спрашивать о Нино, даже не упомянул ее имени.

Но вдруг дверь распахнулась, и Нино собственной персоной возникла на пороге.

— Добрый вечер, Сеид.

Голос ее был спокоен, но в нем ощущалось напряжение. Сеид Мустафа чуть не подпрыгнул от неожиданности. На его рябом лице появился неописуемый ужас.

— Не хотите ли еще чаю, Сеид? — любезно предложила Нино.

Сеид все еще не мог прийти в себя.

Из коридора доносился беспокойный топот ног. Теперь уже не было никакого сомнения в том, что честь рода Ширванширов навеки запятнана.

— Я пулеметов не испугалась, — со злой усмешкой произнесла Нино, чеканя каждое слово, — а евнуха твоего и подавно бояться не намерена.

Вечер мы провели втроем. Что ни говори, а Сеид был очень, ну просто очень воспитанным человеком.

Когда мы расходились спать, ко мне с удрученным видом подошел евнух.

— Ага, я знаю, что заслуживаю наказания. Мне не следовало спускать с нее глаз. Но кто же мог подумать, что эта женщина настолько невоспитанна. Я виноват во всем, ага.

На его толстом лице было написано самое искреннее раскаяние…


Читать далее

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть