Онлайн чтение книги Все наши ложные «сегодня» All Our Wrong Todays
10

Полагаю, сейчас наступил более-менее подходящий момент, чтобы кое о чем сообщить. Дело в том, что моя мать Ребекка Баррен четыре месяца назад погибла в результате нелепого несчастного случая.

Хотя мой мир и набит до краев различными техническими чудесами, люди до сих пор продолжают умирать по совершенно безосновательным причинам. И частенько ведут себя как последние ослы – причем тоже совершенно безосновательно! Впрочем, прошу прощения, я ведь пытаюсь рассказать о маме, а не об отце.

Как это часто бывает с крупными мыслителями, моему батюшке было необходимо, чтобы все, к чему он ни прикладывал непосредственно усилия своей могучей натуры, для него организовывал кто-то другой. Конечно, все можно было автоматизировать, но мама вносила в нашу семейную жизнь значительную долю ручного труда, что истолковывалось как проявление старомодной оригинальности – или даже невротической тоски. Как будто, если бы она не стирала отцовскую одежду, не убирала его кабинет и не подавала ему еду, он не смог бы разгадать загадку путешествий во времени! Но, думаю, она была права. Отец разгадал эту загадку, когда мать была еще жива, а уже спустя несколько месяцев после ее внезапной кончины, все пришло к полному краху.

Они познакомились в университете Торонто. Родители отца переехали в Торонто из Вены, когда ему исполнилось девять лет, и он так и не отучился по-австрийски проглатывать гласные. Мама прилетела из Лидса по программе международного обмена, чтобы продолжить последипломное образование: в те годы она не утратила своей британской способности вдумчиво выбирать сферу деятельности в пределах заскорузлого учебного процесса.

Отец был аспирантом-физиком, и мама, встречая его в кампусе, обратила внимание на то, что он всегда носил разные носки. Ей захотелось разобраться, было ли это данью моде, выходившей за пределы ее понимания, или же признаком того, что мысли молодого человека заняты гораздо более важными вещами. Однажды она подошла к нему и вручила подарок – коробку с сотней совершенно одинаковых носков. Отец и понятия не имел о том, кто она такая. Через год они поженились и закрепили за собой роли для дальнейшей жизни – отец был маяком, а мать смотрителем, который заводит механизмы, протирает стекла и подметает бесчисленные ступеньки, высеченные в скале.

Надо сказать, что она стала для моего отца, скорее, матерью. А для меня она была, наверное, сестрой. Отцовская репутация возносила его на высокий уровень в ученом мире, матери же не позволяла заводить искреннюю открытую дружбу с кем бы то ни было.

У нее была лишь роль заурядной супруги при муже-гении. Образно говоря, мама должна была скромно стоять на подмостках, не имея возможности признаться, что она чувствует себя опустошенной и одинокой.

Но со мной мать могла говорить о чем угодно – даже о том, что ее гнетут вечные страхи и тревоги. Я стал ее наперсником, простофилей-лекарем, ухом, постоянно открытым для восприятия бездонного запаса ее тревожной болтовни. Отец был занят переделкой мира. Миссия матери состояла в том, чтобы держать в чистоте теплое мягкое гнездышко, где он мог бы оправлять перья. Моя же работа заключалась в бесконечном выслушивании ее речей, которые защищали ее от потенциальных нервных срывов. Как ни крути, а маме приходилось подавлять все, что она ощущала важным, и не отвлекать экспансивного гения от его размышлений – а отец вечно думал о том, как улучишь наш мир.

Отраду жизни матери составляли книги. Не те модули виртуального присутствия в сюжете, которыми увлекается большинство из нас, а самые настоящие, напечатанные типографской краской на бумаге, каких сейчас никто уже не издает. Она посвящала свой досуг чтению слов, написанных в предыдущую эпоху. До знакомства с отцом она представляла свою жизнь в окружении книг – она бы изучала их, редактировала и, быть может, писала сама.

Необходимо, однако, пояснить, что мой батюшка никогда ни о чем не просил мою маму. Оно и понятно: неведение ученого было для него благословением, и он попросту не замечал нашей обыденной реальности. Отец был всегда занят своими грандиозными личными перспективами. Ему повезло найти супругу, которая буквально спрятала свое «я» в клубке серой шерсти. Превратилась в уютные пуховые носки, которые, чистые и целые, всегда лежали наготове в шкафу на тот случай, если у него замерзнут ноги. Отец же считал, что дом снабжает его теплыми носками – по потребности.

А четыре месяца назад, когда она попивала кофе и читала книгу на крохотном клочке зелени возле семейного жилища, случилось непоправимое. Сломанная навигационная система заставила летающий автомобиль выйти из-под контроля, покинуть маршрут и размазать половину тела матери по газону месивом из крови, костей и кожи.

Тогда и наступил конец света.

Если кто-то умирает, он становится ледяным и абсолютно неподвижным. Наверно, это кажется очевидным, но когда речь идет о твоей матери, дело принимает совсем другой – ужасающий – оборот. Потрясенный, напуганный, ты отстраненно смотришь, как медицинские служители отключают поле стазиса и активируют метаболайзер синтетических органов. Но при исполнении сентиментального жеста в виде поцелуя в лоб тебя вдруг пронзает понимание – в тот самый миг, когда твои губы касаются ее кожи, ты осознаешь, насколько она холодна и неподвижна, и вот этого ты уже никогда не сможешь изменить.

Твое тело корежит, будто в кипятке, и ты впервые в жизни постигаешь смерть как биологическое состояние. Такова она и есть – утрата организмом способности функционировать. Если тебе не доводилось раньше прикасаться к трупам, ты не в состоянии постичь висцеральной[3]Относящейся к внутренним органам. неправильности той косной плоти, облепляющей неодушевленный предмет, на котором сквозят черты лица твоей матери. Тебе дурно от мук совести, жалости и печали за каждый раз, когда ты в раздражении закатывал глаза, отмахивался от материнской просьбы или позволял мыслям уйти в сторону, когда она рассказывала тебе очередной наивный анекдот. Ты не в состоянии припомнить ни заботливый жест, ни ласку, ни нежность, проявленных тобою, хотя, если рассуждать логически, ты обязательно должен был сделать все это, когда находился рядом с ней. Приходит на память лишь то, что ты постоянно бывал мелочным, недалеким, фальшивым. Она была твоей матерью и любила тебя так, как никто никогда не любил и не будет… а теперь ее не стало.

Когда я родился, мама посадила в садике нашего дома лимонное деревце и каждый год пекла на мой день рождения лимонные коржики по рецепту своей бабушки.

Дерево, которому, как и мне, исполнилось тридцать два года, оказалось настолько крепким, что смогло остановить взбесившийся автомобиль прямо перед широким окном отцовского кабинета.

Мой батюшка в тот момент, витая в «научных облаках», рассеянно ел горячий сэндвич с сыром, который мама загодя приготовила ему. Она даже успела сварить себе кофе, чтобы, сидя на солнышке, посмаковать его и прочесть главу «Больших надежд» Диккенса. Она знала, что отдых скоро закончится и ей обязательно придется заняться чем-то еще из глубоко продуманного набора бытовых мелочей, благодаря которым жизнь отца была столь приятной. Ну а ученому гению предстояло понять, что его жена из сил выбивалась для него – на протяжении более тридцати лет. Правда, он заметил это слишком поздно, когда ее не стало.

Не будь лимонного дерева, отец бы тоже погиб, и я бы остался сиротой. Для всех и каждого это оказалось бы самым приемлемым вариантом.

Помню, как меня озарило еще в детстве. Неожиданно я сообразил, что мы видим только половину любого дерева, а корни в почве – точно такие же, как и ветви в небе, значит, половинка растения прячется под землей. Но мне потребовались долгие годы, чтобы, уже став взрослым, сделать другой логический вывод: люди в этом отношении ничем не отличаются от деревьев.