Онлайн чтение книги Алые погоны
ГЛАВА VII. Сутки ареста

К обеду все воспитанники сошлись в длинной светлой столовой; каждое отделение заняло свой стол, воспитатели — «отцовские» места.

Официантки выносили из кухни на подносах большие супники. Пахло томатом и горячим хлебом. Отделению Боканова разливал борщ Василий Лыков. Он стоял крайним слева, ловко действуя половником, наполнял тарелки и, вдыхая аппетитный пар, пожмуривался.

Первая тарелка, переходя из рук в руки, достигла дальнего угла стола, где ее с ужимками, словно обжигаясь, поставил перед собой Снопков. Он начал было кушать, но Боканов нахмурился, и Снопков сделал вид, что только попробовал.

Звон ложек, говор, короткие замечания офицеров сливались в общий приглушенный шум.

Володя Ковалев сидел между Пашковым и Семеном Гербовым. Ковалев был рассеян, хмуро сводил на переносице широкие брови, ел без всякого аппетита. После того как он нагрубил Семену Герасимовичу, Боканов лишил его на две недели права получать увольнительные в город. «Не мог придумать ничего умнее!» — с неприязнью подумал Ковалев о воспитателе. Геннадий Пашков ел, манерно оттопырив мизинец руки, успевая бросить саркастическую реплику, ухмыльнуться, иронически приподнять бровь. Он любил подтрунивать над товарищами, найти уязвимое место и покалывать его намеками — не из чувства недоброжелательства, а просто ради удовольствия проявить лишний раз свое остроумие.

— Милостивый государь, вы погрузились в нирвану? — негромко спросил он у Ковалева.

— Отстань! — вяло огрызнулся Володя.

— Может быть, некая особа повергла вас в это мрачное состояние? — не унимался Пашков.

Володя начал кушать быстрее, метнув на Пашкова недобрый, предостерегающий взгляд. — «Неужели посмеет?» — подумал он.

Дело в том, что в воскресенье, после кино, Володя решил описать в своем дневнике новогодний вечер. В классе было тихо. Все разошлись — кто в читальный зал, кто в столярную мастерскую или на каток. Только Геннадий Пашков, прижав ладонями уши, читал какую-то книгу. Володя раскрыл заветную тетрадь и, не останавливаясь, залпом описал все: вечер, новое знакомство, снежную улицу, разговор с Галинкой, возвращение домой, в училище. «Как хорошо было бы иметь такого чуткого друга, как она». Володя кончил запись. На сердце было особенно хорошо: хотелось петь, кружиться по классу, обнять за плечи Геннадия, рассказать кому-нибудь, как замечательно жить на свете, как много прекрасных людей и сколько радости еще впереди.

И хотя между Володей и Геннадием не было близкой дружбы, но желание поделиться своими мыслями оказалось у Володи столь сильным, что он подсел к Пашкову и доверчиво пододвинул ему дневник:

— Хочешь, прочитай… Только, понимаешь, это между нами…

Сейчас, когда Пашков стал так глупо острить, Володя гневно подумал: «Неужели он посмеет?..»

— У вас недурной вкус, синьор, — продолжал Пашков. Володя повернул к нему лицо, и маленькие толстые уши.

Пашкова показались ему особенно противными. Сузив глаза, Ковалев медленно сказал:

— Вот как ты ценишь доверие!

Но Пашков настолько увлекся ролью, что не почувствовал опасности в голосе Ковалева, и с издевкой бросил:

— О дружбе мечтаете? Знаем мы этих друзей! Ах, «снег похрустывал, как зайчик капустой». Ах, почему, почему?

Володя вскочил так стремительно, что стул с грохотом упал, толкнул в грудь Пашкова и побежал к выходу из столовой.

— Воспитанник Ковалев! — успел только крикнуть ему вслед офицер, но Ковалев уже исчез.

— В чем дело? — обратился воспитатель к Пашкову.

— Личный разговор, — смущенно уткнулся в тарелку Геннадий.

Снопков, ядовито улыбаясь, поглядывал на Пашкова. Семен Гербов демонстративно отодвинул стул от Пашкова и громко, двусмысленно спросил у Лыкова:

— Добавка будет?

— Можно, — понимающе ухмыльнулся Лыков и, не заглядывая в кастрюлю, протянул руку, — давай тарелку…

Обед заканчивался в молчании.

… Перед самоподготовкой Боканов вызвал Володю для объяснения. В ротной канцелярии, кроме Боканова, никого не было. Где-то далеко играл оркестр, приглушенно и неуверенно, словно нащупывал мелодию.

Капитан сидел в кресле и не сразу отложил в сторону газету, когда вошел Ковалев.

* * *

— Почему вы ударили товарища? — спросил он, наконец, Ковалева, смотря на него в упор.

— Это мое личное дело! — грубо бросил Ковалев и стал в полуоборот к офицеру.

Когда Боканов сердился, его лицо на мгновенье покрывалось краской, которая затем стекала в одно пятно на скуле.

— Станьте как следует! — резко приказал капитан, приглушая гнев. — Честь училища — наше общее дело. Вы что же, хотите воскресить бурсацкие нравы?

— Но он болтун, недостойный доверия! — воскликнул Володя. — Он низкий циник!

— Нечего сказать, хорошо вы защищаете чистоту суворовского имени… Что о нас скажут малыши!

Ковалев, хмурясь, покусывал губы. Немного помолчав, он тихо произнес:

— Я виноват. Сам не понимаю, что со мною происходит.

Он опустил голову, хотел было рассказать о причине ссоры, но резкость Боканова в обращении с ним, официальность тона не располагали к откровенности.

— Вы будете строго наказаны. Идите! — сухо сказал офицер.

… После ужина капитан Боканов вошел в класс со своим помощником старшиной Власенко. Все встали.

— Отделение, смирно! — скомандовал офицер. — Воспитанник Ковалев Владимир, ко мне!

Володя подошел к офицеру и безразлично стал глядеть поверх его головы.

— Вы, воспитанник Ковалев, забыли, что живете в социалистическом обществе. Вы нарушили святой для нас закон уважения человека, — отчеканивая каждое слово сказал Боканов, — за подрыв воинской дисциплины арестовываю вас на сутки. В карцер отправитесь сейчас. Снимите ремень!

Ковалев ждал нотации, выговора, но не этого. Он не сказал обычного «слушаюсь», побледневшие губы не могли бы ни за что разжаться. Щеки его как-то сразу ввалились, а серые глаза горели сухим огнем. Замедленными движениями, словно ему приходилось преодолевать плотность воздуха, Ковалев снял ремень и положил его на стол.

— Я сам виноват, — рванулся вперед Геннадий, но был остановлен суровым взглядом офицера.

— Товарищ старшина, исполняйте приказание.

При гробовом молчании отделения Ковалев вышел, сопровождаемый старшиной.

* * *

… На свою квартиру Боканов возвратился в одиннадцатом часу вечера. Сняв сапоги и китель, прилег на койку. Настроение было скверное. Он считал безусловно справедливым наказание Ковалева — надо одним ударом предупредить возможное повторение проступков. Позже можно опереться на комсомол, но сейчас этой опоры еще не было. Комсомольская организация только зарождалась.

Скверное настроение у Боканова возникло от неудовлетворенности собой, от мысли, что он не сделал почти ничего, чтобы сплотить коллектив. «С чего же начать? Очевидно, с общих дел, пробуждающих общие интересы? Пусть на первых порах эти дела незначительны, но они помогут протянуть начальные нити дружбы. Скажем, своими руками сделать класс уютным и чистым… Цветы на окнах и белые занавески, скатерть и чернильный прибор на столе учителя. Хотя стоит ли заводить цветы? Надо посоветоваться с товарищами. Будем выпускать „Боевой листок“, установим график дежурств. Пусть сами отвечают за лыжи и коньки… Работы, хватит всем. Потом общие шахматные турниры, прогулки, хоккейная команда и драмкружок. Ребята должны приучиться говорить „наше отделение“ И „наша победа“. Почему у них так много троек? Больше всего троек. Но смогу ли я ответить на их вопросы по истории или географии?..»

Сергей Павлович встал с кровати и, подсев к столу, записал в блокноте под завтрашним числом:

— Достать все программы и учебники для девятого класса…

Затем он извлек из полевой сумки толстую тетрадь в клеенчатой обложке и мелким четким почерком написал: «Дневник наблюдений».

Разделил тетрадь на 25 частей и на одной из страниц написал, заглядывая в записную книжку:

«Ковалев Владимир.

Год рождения 1929. Отец — лейтенант, Герой Советского Союза, получил тяжелые ожоги в воздушном бою, умер в госпитале в 1942 г. Мать — Антонина Васильевна Ковалева, работает воспитательницей в детском саду — г. Тбилиси, Мостовая, № 17».

Он задумался. Этим исчерпывались все его сведения о прошлой жизни Володи, но это и неважно.

Плохо то, что о настоящем Ковалева он может записать немногим больше. Ну, вспыльчив, ну, дерзок и даже груб. А почему? Какие у него интересы и сомнения? О чем мечтает, с кем дружит?. Сергей Павлович, обмакнув перо в чернила, записал: «Прямолинеен до грубости. Оскорбил математика. Ударил в столовой товарища. В разговоре со мной дерзил. И все-таки этот мальчишка мне нравится. Может быть, тем, что говорит прямо то, что думает, и не заискивает ни перед кем. Чувствую в его характере силу. Такие вырастают или очень хорошими или очень плохими. Пусть — задира, но с открытой душой и сердцем…»

«Перспективный план перевоспитания» — жирно подчеркнул заголовок Боканов.

— Приучить Ковалева сдерживать себя, путем… Потом с ожесточением перечеркнул надпись. Недовольно подумал: «Рано. Сначала надо проникнуть во внутренний мир, а потом планы перевоспитания намечать». Одевшись, долго стоял на веранде. Безобидный пес Помпей лизнул ему руку и повилял обрубком хвоста. Ветер издали донес звуки трубы.

— «Третий урок начинается», — подумал Сергей Павлович. Часа через два он должен был проводить занятие. Как и каждый офицер-воспитатель, Боканов преподавал в своем отделении военные дисциплины.

* * *

Перед обедом в спальне первой роты было шумно. По окончании уроков Ковалева опять отправили в карцер. Сутки ареста заканчивались в 21.00. Ко вчерашнему событию воспитанники относились по-разному, но большинство сходилось во мнении: капитан уж больно круто поступил. Сначала, после происшествия, осуждали Ковалева, теперь же многие склонны были видеть в его аресте проявление деспотизма.

— Не вникнул и рубанул, — осуждающе сказал о капитане Семен Гербов, широкими стежками подшивая воротничок к гимнастерке. Утром он не успел это сделать и сейчас поглядывал на дверь, опасаясь появления старшины.

— Ну, если каждый начнет кулаки в ход пускать… возразил Андрей Сурков.

— Кому в наряд — дрова пилить, после обеда сразу одевайся, — напомнил Лыков. — А все же напрасно Володьку посадили, — посочувствовал и он.

— Надо ему в карцер котлеты с хлебом передать, — предложил Гербов.

— Я передам! — вызвался Снопков.

— Хорошо — решил Лыков, — ты, как бы от отделения; вот придем с обеда и каждый полкотлеты с хлебом сдайте Снопкову.

— Ого! Двенадцать с половиной котлет! — облизнулся Павлик.

— В газету заверни… там под дверью выемка, туда и проталкивай.

— Диэтическое питание! — сострил Снопков, пряча в карман газету, вынутую из тумбочки. — Пусть ребеночек поправляется…