Онлайн чтение книги Алый камень
9

На другой день Строганов не приехал. Не приехал он и через два дня и через три.

— Странно, — сказала Галя, — у него же продуктов совсем не осталось. И лекцию в воскресенье он обещал прочесть. Не случилось ли с ним чего-нибудь?

— С кем? Со Строгановым? Ерунда! — ответил Юра. — Это такой человек! С ним ничего не может случиться.

Егорышев бродил по поселку и знакомился с чужой жизнью. Колхоз имени Первого мая был организован лет двадцать назад. Этот горный район тогда, как и сейчас, был мало населен. Торжинцы жили родовым строем, ютились в темных, грязных и холодных чумах вместе с собаками, не знали, как выглядит корова. Ездили на оленях, одевались в оленьи шкуры, питались олениной.

Когда над Торжей пролетал Герман Титов на своем космическом корабле, колхозники, столпившиеся возле правления, смотрели в небо и обсуждали, имеется ли жизнь на Марсе. Сами они жили в удобных домах, слушали радио и читали газеты. Временами в домах им казалось слишком жарко, и они ненадолго переселялись в чумы. О родовом строе они забыли, учили детей в школе, но молодой девушке, прежде чем выйти замуж, полагалось родить ребенка, иначе никто ее не брал. Она должна была сперва показать, какая она мать и стоит ли на ней жениться… Мангульби, окончивший сельскохозяйственный техникум в Улуг-Хеме, ежегодно первого убитого соболя собственноручно приносил в жертву — торжественно сжигал на костре.

Торжинцы относились к этому обычаю очень серьезно, хотя сами в общем не знали, кому именно приносят жертву.

Такие контрасты удивляли Егорышева. Ему казалось странным, что из мчащегося над Землею космического корабля можно увидеть чумы и соболя, которого жгут на костре во имя неведомого бога. Галя и Юра не удивлялись.

— Это все даже очень понятно, — заметил Юра. — Не успевают люди за ракетами, ничего не попишешь! Шибко уж скорость большая у ракет. Одни вырываются вперед, живут уже сейчас по законам коммунизма, другие еле-еле из капитализма вылезают, а третьи даже для рабовладельческого строя непригодны, им в каменном веке жить надо… Я говорю, конечно, не про торжинских охотников, они, пожалуй, ближе к коммунизму, чем некоторые лица с высшим образованием…

— Это он меня имеет в виду, — сердито сказала Галя. — Хамство какое!

— На воре шапка горит! — спокойно заметил Юра.

Егорышев жил в колхозе уже пять дней. Строганов не возвращался. Егорышева удивляло, что никого это особенно не волнует.

— Срок еще не вышел волноваться! — объяснил Томашевич. — Строганов человек бывалый, ружье у него есть, порох тоже, прокормится! Он и раньше задерживался. Он ведь не только рисовать сюда приезжает…

— А зачем же еще? — спросил Егорышев.

— Точно не скажу, он об этом помалкивает, но думаю, что-то ищет!

— Ищет?

— Ну да, камни какие-то в рюкзаке приносит, рассматривает в лупу, травит кислотой. У Алки целую бутыль кислоты извел. Но она не в обиде. Строганов ее портрет нарисовал, она этот портрет матери послала в Хабаровск.

Егорышев был убежден, что не дождется Матвея. У него было такое предчувствие.

На шестой день он зашел в правление и сказал председателю:

— Дайте мне лошадь и ружье. Я поеду навстречу Строганову. Дорога тут одна, не разминемся.

Мангульби не удивился.

— Пойдем, я для тебя сам лошадь выберу, — сказал он.

Председатель вывел из конюшни смирного мерина с опущенными, как у собаки, ушами, похлопал его по морде и сказал:

— Кормить его не надо, сам еду найдет, привязывать тоже не надо, не убежит. И зверя почует. А зовут его Кавалер.

Охотничье двуствольное ружье и патроны дал Егорышеву Юра Томашевич. Он помог упаковать в кожаную вместительную сумку консервы, галеты и соль, проверил, не забыты ли спички и трут с огнивом.

— Правильно, поезжай навстречу!—одобрил он. — Чего тебе здесь томиться? Строганов чумовой, он там и зазимовать может, так ты его быстрей увидишь. Кроме всего прочего, там сейчас красотища, осень, сопки от морошки красные, как на Марсе, тебе, москвичу, в диковинку, а если ты храбрый, в Чертовой луже искупаешься. Водичка там будь здоров, холодней Деда Мороза, но зато, говорят, кто той водички хлебнет, сто лет проживет…

На рассвете Юра и Галя проводили Егорышева до Унги. Он взгромоздился на мерина, помахал им рукой и поехал вдоль берега, по узкой дороге, в точности повторявшей все изгибы реки. Мерин, подогнув ноги под тяжестью Егорышева, удивленно вскинул морду, покосился на седока и затрусил неторопливой, мягкой рысью.

Солнце, выкатившись из-за сопки, ударило прямо в глаза Егорышеву, он зажмурился и чихнул. Все вокруг сверкало: река, капли росы на высокой траве, изжелта-белые и розовые облака.

Трава хлестала Егорышева по ногам, сапоги стали мокрыми. Вот, наконец, когда пригодились его замечательные кирзовые сапоги. Унга петляла между невысокими пологими холмами, поросшими мелким кустарником. Листья на кустах были жесткие, неподвижные и блестели на солнце, как жестяные. На излучинах река пенилась и клокотала, громыхая камнями. Камни тоже сверкали на солнце и казались освещенными изнутри, как стеклянные шары.

Сопки медленно поворачивались перед Егорышевым, каждую минуту открывая новые дали. На горизонте неподвижно застыла серо-голубая громада Баш-Тага. За этой горой находилась Синяя долина. Вершина Баш-Тага была отрезана от подножия полосой тумана и казалась висящей в воздухе. Было удивительно, что она не падает.

Егорышев ехал, опустив поводья. Туго набитая сумка колотила его по коленям. Поселок давно скрылся за холмом, теперь Егорышев был один, совсем один среди гор, сосен и облаков. Мерин бежал, опустив морду к земле и лениво шевеля своими вялыми, опущенными ушами. Дорога с каждым километром сужалась и в конце концов превратилась в еле приметную тропинку, которая изредка исчезала совсем, и тогда Кавалер переходил на шаг и осторожно раздвигал грудью высокую траву.

Давно Егорышев не слышал такой тишины, с тех пор как уехал из Мшанского леса. Эту тишину можно было слышать. Она не похожа была на мертвое безмолвие склепа. Егорышев улавливал легкое шуршание ветра, скрип седла, глухой стук копыт. В кустах посвистывала земляная мышь. Чуть подальше в тайге среди сосен, елей и пихт раздавалась какая-то непонятная и таинственная возня. Там что-то потрескивало и кто-то тихо и задумчиво вздыхал. Чисто и прозрачно звенела Унга, и с отрывистым, отчетливым стуком перекатывались камни. И все эти разнообразные звуки подчеркивали величавую, безмятежную тишину.

Пахло травой, елкой и лошадиным потом. С этими запахами смешивались едва уловимые ароматы сосновой коры и нагревшихся на солнце камней.

Из-под копыт мерина время от времени с громким шорохом вырывались серо-коричневые перепелки и пулей взмывали в небо…

Солнце припекало. Спина у Егорышева раскалилась, по вискам побежали прохладные ручейки пота.

Он свободно сидел в седле, слегка откинувшись назад, жадно вдыхал терпкий, как хвойный настой, воздух, рассеянно смотрел на проплывавшие мимо сопки и думал о Юре, о Гале и Тане, о Долгове и смешной секретарше Зое. Он вспоминал бородатого художника из реставрационной мастерской и лейтенанта милиции. Все, что с ним было, проплывало сейчас перед ним, подобно сопкам и елям. Он увидел пылающий теплоход на реке Юле, бледное лицо Наташи, каким оно было в день свадьбы, и неожиданно подумал, что, пожалуй, вся его жизнь была неправильной.

Почему она была неправильной и в чем именно состояла неправильность, Егорышев пока не знал, но, сделав это открытие, почувствовал облегчение, как человек, понявший причину своего недуга, хотя и не нашедший еще способа справиться с ним.

Он подумал, что никогда не забудет своего путешествия, и, чем бы оно ни закончилось, оно навсегда оставит след в его душе, и многое потеряет свою ценность, а другое, чего Егорышев прежде не ценил, сделается самым главным.

А мерин трусил и трусил вперед. Унга обмелела и грохотала громче, солнце осталось за спиной, по траве побежали длинные тени, и Егорышев, очнувшись от своих мыслей, стал высматривать место для ночлега.

Не всякое место ему годилось. Ему требовалась полянка, защищенная от ветра деревьями, ровная и покрытая травой, чтобы Кавалеру было чем полакомиться во время привала.

Долго искал такое место Егорышев. Солнце успело зайти, стало сыро и холодно, от воды поднялся белый туман. Наконец он нашел то, что искал.

Он расседлал Кавалера и, вспомнив совет Мангульби, отпустил мерина на все четыре стороны. Тот, удовлетворенно тряхнув мордой, спустился к реке и принялся не торопясь подбирать мягкими губами шелестящую серую воду.

Егорышев достал из сумки топорик и отправился за топливом. Он пересек поляну и внезапно заметил, что тут недавно уже побывал человек. Трава была примята, и на деревьях виднелись свежие следы порубки. Обнаружив эти следы, Егорышев огляделся и увидел неподалеку в траве черный круг, оставшийся после костра. Он нагнулся и потрогал золу, зола была холодной и влажной. Костер погас давно. Возле костра на вытоптанной земле валялись несколько папиросных окурков и пустая консервная банка. Рядом поблескивал какой-то маленький продолговатый предмет; подняв его, Егорышев увидел, что это пустой тюбик из-под масляной краски. На этикетке было написано: «Охра жженая».

Быстро стемнело, и больше Егорышев ничего не мог рассмотреть, но он уже и так знал, что Матвей Строганов останавливался здесь примерно неделю назад, варил пищу на костре, спал в мешке и утром не сразу тронулся в путь, а еще рисовал некоторое время. Место для этого он выбрал вполне подходящее: напротив поляны, на другом берегу Унги, обнявшись, стояли три огромные сосны с могучими искривленными стволами. Вершины их наклонились друг к другу, они как будто шептались и напомнили Егорышеву трех богатырей с картины Васнецова. Если бы он умел рисовать, он тоже непременно нарисовал бы их и увез с собой…

Егорышев срубил сосенку, наколол щепок и разложил костер. Он повесил над костром котелок, бросил в воду полпачки горохового пюре и несколько кусков тушеного мяса. С аппетитом поужинав, он сполоснул в реке котелок и забрался в спальный мешок. Он долго лежал и смотрел на небо, на котором сияли близкие звезды. Костер медленно догорал. Треща и разбрасывая искры, лопались раскаленные головешки. От реки потянуло сыростью. Егорышеву было тепло и уютно в мешке. Он прислушался к глухому бормотанию Унги и, засыпая, подумал, что если бы не предстоящая встреча с Матвеем, он мог бы, пожалуй, счесть себя вполне счастливым. Правда, если бы не было Строганова, Егорышев и не очутился бы здесь, а сидел бы за письменным столом в душной комнате. Значит, именно Матвея он и должен благодарить за удовлетворение, которое сейчас испытывает. Эта странная мысль разбудила Егорышева. Он открыл глаза и еще несколько секунд размышлял о Матвее и о себе. Он подивился тому, что в душе человека иной раз самым необъяснимым образом уживаются совершенно противоположные чувства, и подумал, что этого никогда не бывает в природе; здесь все определению и ясно, вода никогда не мирится с огнем, а огонь с деревом…

Егорышева разбудил дождь. Высвободившись из мешка, он встал и с удивлением огляделся. Ему показалось, что ночью кто-то взял его и перенес незаметно в другое место, настолько все вокруг отличалось от того, что он видел вчера. Исчезли сопки, небо, река. Баш-Таг утонул в тумане. Кавалер, весь мокрый, с обвисшими ушами, грустно и неподвижно стоял под сосной.

Егорышев нехотя пожевал холодное мясо и тронулся в путь. И снова мимо плыли сопки, только теперь они не открывали, поворачиваясь, никаких далей, потому что воздух был пронизан дождем и белая сетка наглухо затягивала горизонт.

В полдень Егорышев закусил и до сумерек протрясся под непрекращающимся дождем, стараясь ни о чем не думать и ухитряясь даже дремать и видеть сны.

Когда стемнело, он придержал мерина и через некоторое время разглядел узкую прогалинку между двумя рядами молодых елочек, стоявших, как на параде. В траве что-то блестело.

Егорышев слез с мерина и пустил его пастись, а сам направился к елочкам. Он подобрал в траве гильзу, обглоданный остов куропатки и окурок цигарки, свернутой из газетной бумаги. Егорышев раскрутил цигарку, высыпал на ладонь мокрую табачную пыль и сообразил, что у Матвея кончились папиросы и он, вывернув карманы, сделал цигарку из остатков табака. Следов костра почему-то не было, и Егорышев решил, что Строганов не ночевал здесь, а только останавливался ненадолго.

Дождь усилился, и Егорышев попытался спрятаться под елочкой, но случайно задел ствол, и на спину ему обрушился холодный душ. В одну секунду он вымок так, словно окунулся в Унгу.

Выбравшись из-под елочки, Егорышев заметил, что берег в этом месте нависает над рекой козырьком, и подумал, что такой козырек должен представлять неплохое укрытие. Можно было спуститься и под защитой берега развести огонь.

Егорышев нарубил веток, столкнул их вниз и, взяв сумку с продуктами, укрылся под козырьком.Он собрал в расщелинах скалы немного сухого мха, наколол щепок и разжег костер. Огонь долго не хотел разгораться, но Егорышев был терпелив, и костер запылал.

От реки дул холодный ветер, но Егорышев все-таки разделся догола и держал одежду над огнем, пока она не просохла.

Обсушившись и натянув влажную горячую рубашку, Егорышев стал рассматривать скалу, которая служила для него стеной и крышей. На скале виднелись обнажения различных пород. Эти породы тянулись неровными полосами, расширяясь кверху и сужаясь к подножию. Вспыхнуло подсохшее полено в костре, и Егорышев заметил на скале длинные царапины, нанесенные, насколько он мог определить, острым металлическим предметом. Он решил, что, по-видимому, здесь побывал Строганов и отколол молотком от скалы несколько образцов.

Темнота сгустилась. Егорышев поужинал и забрался в свой мешок. Ему не спалось, несмотря на то, что он устал и продрог, а может быть, именно поэтому. Ветер изредка задувал под скалу, и валивший от костра черный дым заставлял Егорышева кашлять и тереть глаза.

Под утро он все-таки уснул и очнулся от ветра. Ветер холодной рукой упорно гладил его по щеке, Егорышев спросонья попытался отмахнуться от этой руки, но она забралась в спальный мешок и принялась шарить по груди.

Упаковав в сумку спальный мешок и посуду, Егорышев взобрался на откос и перед тем, как покинуть место ночлега, огляделся, чтобы проверить, не забыто ли что-нибудь. На другой стороне реки тесно сплелись ветки. Там в Унгу впадал узкий быстрый ручей. Ветки над ним были обломаны чьей-то рукой и свисали в воду. Егорышев сообразил, что Матвей зачем-то переправлялся на левую сторону. Наверно, искал там топливо для костра.

И опять потянулись сопки, и грохотала Унга, а по небу неслись серые облака. Баш-Таг приблизился, и на его склонах уже можно было рассмотреть отдельные деревья.

Задолго до наступления темноты Егорышев наткнулся еще на одну стоянку Матвея. В стороне от реки, у подножия холма, белели шесть колышков. К таким колышкам привязывается палатка. Между колышками валялись две пустые консервные банки и коробка из-под «Казбека». Егорышев поднял коробку, оторвал мокрую крышку и увидел в коробке целую папиросу. Он вынул ее, но она расползлась в его руках. Ему показалось странным, что Строганов мог выбросить целую папиросу. Ведь на прошлом привале он выворачивал карманы, чтобы наскрести на цигарку. Курильщик не мог не заметить папиросу, если она была последней. Пожав плечами, Егорышев выбросил папиросу и вскоре забыл о ней.

Еще через сутки Баш-Таг заслонил все небо. Кавалер притомился и с утра хромал на все четыре ноги. В полдень Егорышев въехал в узкое сумрачное ущелье. Гул воды стих. Река бушевала внизу, а здесь она разлилась в небольшое проточное озерцо, блестевшее, как зеркало. Узкая зигзагообразная полоска неба, стиснутого стенами ущелья, напоминала застывшую молнию. Егорышев понял, почему ущелье называют Синим. В ясную погоду небо, очевидно, отражается в озере и воздух наполняется голубым сиянием.

Озеро было очень красиво, и Егорышеву показалось несправедливым, что его нарекли Чертовой лужей. Нет, это была не лужа. Это была исполинская слеза, оброненная в камнях.

Родник, находившийся где-то на дне, с силой бил вверх, и вода в центре озера клокотала и пенилась.

Егорышев объехал ущелье. Топот копыт гулко отдавался где-то наверху. Попадалось много следов пребывания человека: зола от костров, консервные банки, обрывки бумаги, вытоптанная трава и папиросные окурки. Ветер и дождь в ущелье почти не проникали, следы могли сохраняться очень долго, и Егорышев не мог определить, свежие они или старые.

В ущелье было довольно тепло, Егорышев не стал разводить костер, поужинал всухомятку и уснул в спальном мешке. Он проснулся, когда солнце заглянуло в ущелье. Это было сказочное зрелище. Егорышев замер, восхищенный. С вершины скалы в озеро беззвучно лились три потока расплавленного золота. В тех местах, где эти потоки соприкасались с водой, поверхность озера ослепительно сверкала. Дымились огненные волны. Вспомнив напутствие Томашевича, Егорышев быстро разделся и бросился прямо в огонь. Пылающие струи обожгли его. Ликуя, он поплыл к середине озера, но вскоре вынужден был вернуться. Вода была нестерпимо холодной и сводила ноги и руки.

После купания Егорышев почувствовал себя таким бодрым и свежим, что в пору было камни таскать. Тряска в седле его не привлекала. Он взял Кавалера за повод и отправился в обратный путь пешком. Ему не хотелось так быстро покидать чудесное ущелье, но нужно было торопиться. Матвей отсутствовал уже около пятнадцати дней. Разминуться с ним Егорышев не мог. Оставалось предположить, что с ним что-то случилось.

Покинув Синее ущелье, Егорышев продолжал путь верхом. Под гору мерин бежал быстро, и уже к концу этого дня они достигли последней стоянки Матвея. Деревянные колышки торчали на тех же местах, а коробку из-под папирос унесло ветром.

Егорышев с полчаса озирался, пытаясь найти следы, которые могли бы ему указать, что произошло с Матвеем, но ничего не нашел.

Через сутки он приблизился к елочкам, слез с коня и спустился к реке. Скала, освещенная только что взошедшим солнцем, была розовой. Напротив впадал в Унгу лесной ручей.

Егорышев задумался. Он думал о странной путанице с папиросными окурками. Почему все-таки здесь Строганов курил табачную пыль, а проехав еще сорок километров, беззаботно выбросил вместе с пачкой целую папиросу?

Егорышев вспомнил, что на той стоянке нашел две пустые консервные банки, а тут банок не было, тут в траве валялись дочиста обглоданные кости куропатки. Он взглянул на левый берег, увидел обломанные ветки над ручьем и внезапно все понял. Он понял, что Строганов останавливался здесь позже, а там, где ставил палатку, гораздо раньше. Он останавливался под этой скалой на обратном пути! Потому-то у него и не было папирос! Не было у него и консервов. Он добывал себе пропитание охотой. По-видимому, Матвей возвращался в колхоз и остановился тут, чтобы подстрелить куропатку и отколоть от скалы несколько образцов. Но что с ним стало потом? Почему он так и не доехал до колхоза?

Егорышев перешел вброд Унгу, осмотрел обломанные ветки над ручьем и заметил, что они сломаны не только у места впадения ручья в Унгу, но и выше по течению. У Егорышева не осталось сомнений в том, что Строганов свернул здесь в тайгу. В тайге и нужно его искать. Может быть, он где-нибудь рядом.

Кавалера Егорышеву пришлось оставить на берегу. Верхом было невозможно пробиться сквозь заросли. И Матвей, вероятно, здесь спешился. Но где же его конь? Отгадывать эту загадку было некогда, да и не к чему.

— Ничего не попишешь!—пробормотал Егорышев. Он снял сумку с седла и отправился дальше пешком. Мерин грустно смотрел ему вслед. Егорышев знал, что Кавалер никуда не денется, но все же бросать его было жалко.

Придерживаясь берега ручья, Егорышев углубился в тайгу. Ручей был мелок, чист и довольно извилист. Через час Егорышев очутился в непроходимой чаще и потерял направление. Он определил лишь, что ручей постепенно сворачивает на юг.

Егорышев шел по следам Строганова. Множество примет свидетельствовало о том, что Матвей прошел здесь дня за три до него.

Вечером Егорышев нашел в траве гибкий оструганный прут, служивший, очевидно, удилищем. У подножия крутого берега темнела кучка земли. Тут была выкопана яма глубиной в несколько метров. Земля была свежей.

Переночевав в тайге, Егорышев позавтракал и снова отправился в путь. По его подсчетам, он прошел от устья ручья около пятнадцати километров.

Километра через три тайга внезапно расступилась. Впереди показалась просторная долина, ограниченная пологими холмами, багровыми от спелой морошки.

Ручей стал совсем мелким и временами пропадал среди болотистых зарослей. На мягкой почве сохранились следы сапог. Матвей был где-то совсем близко.

Часа через два, обогнув холм, Егорышев увидел у его подножия палатку. Это была обыкновенная палатка военного образца, из парусины защитного цвета и растянутая на шести деревянных колышках.

Егорышев снял кепку и вытер с лица пот. Путешествие его окончилось.