Онлайн чтение книги Алый камень
2

Егорышев жил в Юго-Западном районе на десятом этаже. Полгода назад Наташе дали здесь квартиру. Ей предлагали на третьем этаже, но она сама выбрала десятый. Она очень любила высоту и ветер. Ей обязательно нужно было видеть горизонт, Так она объяснила…

Егорышеву квартира нравилась. Четыре года они с Наташей снимали комнату, ютились по разным углам. Ему только не нравилось, что высоко. Во дворе росли липы. В июне они зацвели, но их запах не долетал до десятого этажа. Земля была чересчур далеко. Егорышеву не нравилось висеть где-то в воздухе, под облаками. Он хотел бы находиться поближе к земле, пусть даже закованной в асфальт.

Он неважно чувствовал себя в лифте. Лифт был для него тесен, а Егорышев не переносил замкнутых пространств, ограниченных четырьмя стенами. Он сопел, страдал, ему было неуютно.

Входя в квартиру, он забывал про неудобный лифт и про десятый этаж. В прихожей пахло ландышем…

В столовой, где Егорышев спал на диване, пахло дешевым табаком, а в Наташиной комнате, кроме ландыша, пахло еще тушью, акварельными красками и чисто вымытыми волосами. Здесь был мир Наташи, мир свой, особенный, таинственный, ничего общего не имеющий с миром Егорышева. Возле узкой белой кровати стояла тумбочка с флаконами и коробочками. Приземистый молчаливый шкаф отражал все предметы, как зеркало. А на стенах висели Наташины проекты. Дома с широкими окнами, полными воздуха и света, и проспекты, улетающие к синему акварельному небу. В таких домах могли бы жить только очень счастливые люди…

С каждого листа ватмана на Егорышева смотрела Наташа. Он сам не мог бы объяснить, как это получалось, но она смотрела на него. Он ощущал ее дыхание. Проспект был стремительным, как ее походка, а просторные, веселые окна напоминали почему-то Егорышеву песенку, которую Наташа обычно напевала по утрам.

Егорышев никогда не входил в эту комнату без Наташи. Ему хватало места в столовой. Он считал, что нельзя вторгаться в ее мир без разрешения…

…Он очень боялся, что картину помнут в электричке. В вагоне было так много людей, что даже Егорышеву пришлось туго, хотя обычно об его плечи, как об утес, разбивалась любая толпа… Он поднял руку с картиной и держал ее всю дорогу на весу.

Открыв дверь, Егорышев зажег свет, положил картину на стул и, не раздеваясь, отнес на кухню вазу с цветами. Он выбросил вчерашние цветы и, налив свежую воду, поставил в вазу георгины, которые купил возле метро. Пожилая продавщица специально оставила их для него. Егорышев покупал у нее цветы каждый вечер, и она хорошо его знала… Он любил цветы застенчивой и немного ревнивой любовью. Он ревновал к ним Наташу. Когда Наташа, закрыв глаза, прятала лицо в охапку сирени, Егорышев отворачивался. Она улыбалась сирени так, как редко улыбалась ему… Однако ревность была нехорошим чувством, и Егорышев старался ее подавлять…

Развернув газету, Егорышев прислонил картину к стене и направил на нее яркий свет настольной лампы. При электрическом освещении пейзаж показался ему плоским и неумело выполненным. Солнце было слишком алым, а небо чересчур синим, как декорация в театре. И ощущение неясной тревоги исчезло. Но буквы остались на своём месте в правом углу и по-прежнему свидетельствовали о том, что картину нарисовал Матвей Строганов…

Хлопнула дверь. Егорышев сделал движение, чтобы заслонить картину, но тут же отпрянул в сторону. Для чего же он ее принес сюда? Он слышал, как лязгнула цепочка. Зашуршал прорезиненный плащ, затем наступила тишина. Егорышев знал, что Наташа сейчас, сняв шапочку, причесывает перед зеркалом свои прямые блестящие черные волосы, а они вырываются у нее из рук и рассыпаются по плечам и спине… Морщась, она закалывает их шпильками, и глаза у нее усталые… Чудесные, умные, спокойные карие глаза…

Скрипнул паркет. Сейчас Наташа войдет. И вдруг Егорышеву стало страшно. Увидев эту картину, он поступил так, как обязан был поступить. Он принес ее Наташе, но до сих пор у него не было времени задуматься… И только теперь он до конца понял, что случилось. И ему стало страшно, потому что он не мог себе представить, что сейчас произойдет…

Егорышев встретил Наташу посреди комнаты.

— Здравствуй, Степан, — сказала она, поцеловала его в щеку, на мгновенье прильнула к нему и тотчас же, отстранившись, прошла в спальню. Егорышев успел ощутить на лице теплое Наташино дыхание и вдохнуть нежный запах ландыша… Ее уже не было. Он знал, что она выйдет не скоро… Надев халат, она откроет дверь балкона и долго будет любоваться разноцветными огоньками, мерцающими внизу… Последнее время она очень устает. Их группе недавно поручили создать типовой проект поселка для целинников, и Наташа освобождалась поздно…

Егорышеву было жалко Наташу, но он ничего не мог поделать и постучал к ней.

— Что тебе, Степан? — раздался ее спокойный грудной голос.

Он промолчал. Тогда она вышла к нему, придерживая на груди халат. Волосы Наташа убрала под косынку, ее смуглое лицо с большими глазами показалось Егорышеву сумрачным. На тонкой, высокой шее возле горла билась голубая жилка. Егорышев очень любил целовать эту жилку и темные впадинки под ключицами…

— Ты что-нибудь хотел сказать? — спросила Наташа.

Он взял ее за руку и подвел к картине. Наташа посмотрела на картину с недоумением и перевела глаза на Егорышева. Он показал ей подпись в правом углу. Наташа прочла, растерянно оглянулась на Егорышева и вдруг побледнела так сильно, что лицо ее сразу осунулось.

— Эта картина была на даче у Долгова. Понимаешь, я случайно увидел ее на даче…

Схватив картину, Наташа подбежала к столу — тут было светлее от люстры — и стала жадно рассматривать подпись. Потом она прижала картину к груди, повернулась к Егорышеву и прошептала:

— Этого не может быть…

Ее прекрасные спокойные карие глаза стали растерянными. На мгновенье в них мелькнула искорка надежды, но тотчас же погасла.

Егорышев понимал, что нужно сказать что-нибудь, утешить Наташу, но сказать ему было нечего, он сам ничего не знал и чувствовал себя щепкой, увлекаемой бурным потоком…

— Боже мой, — тихо сказала Наташа, — неужели это нарисовал Матвей? Нет, не может быть! Хотя почему же не может?.. Это его подпись, его рука… Рука Матвея!

Она снова и снова повторяла это имя, и каждый раз оно болью отзывалось в душе Егорышева.

— Как эта картина попала к Долгову? — спросила Наташа.

— Он сам не знает. Он купил ее вместе с дачей.

— У кого?

— Он мне не сказал, — ответил Егорышев виновато.

— Как не сказал?

— Ну… Просто не сказал… Не захотел, наверно…

— И ты не потребовал? Не заставил его сказать? Наташа опустила глаза и отошла к окну. Егорышев растерянно развел руками и пробормотал:

— Я же у него спрашивал… Что я мог еще сделать?

Наташа не ответила. Егорышев вздохнул и сел на диван. Ему было жарко; воротник стал тесным.

— Где живет твой Долгов, я поеду к нему, — сказала Наташа и, расстегивая халат, направилась в спальню. Косынка с ее головы упала, и волосы черным ручьем пролились на спину.

— Но ведь уже поздно.

Наташа не ответила. В спальне что-то загремело. Наташа охнула, наверно, ушиблась.

— Я поеду с тобой, — беспомощно сказал Егорышев и в ту же минуту понял, что Наташа не захочет разделить с ним свое горе, свои сомнения и тревогу, потому что это только ее боль, ее тревога, и горе, и радость, а он, Егорышев, не имеет ко всему этому никакого отношения.

— Я сама доберусь, — сказала Наташа, выйдя из спальни. Она надела свой синий костюм, жакет и белую блузку, закрутила косу вокруг головы и сразу стала похожа на десятиклассницу. — Ты мне только дай адрес… Ты же понимаешь, как это для меня важно. Я должна точно знать, он нарисовал картину или кто-нибудь другой.

Спорить с ней и убеждать ее было бесполезно. Наташа обычно соглашалась с Егорышевым, прислушивалась к тому, что он советовал, но если уж поступала по-своему, ничто не могло ее удержать. Егорышев и не пытался удерживать Наташу, хотя тревожился, как она доберется до дачи… Он понимал, что ей действительно лучше поехать одной, и сказал адрес. Наташа поблагодарила его и вышла. Хлопнула дверь. Егорышев остался один.

Теперь он мог все обдумать и принять какое-нибудь решение, но мысли его мешались. Он вошел в комнату Наташи и сел на ее кровать.

На мгновенье ему показалось, что она где-то здесь… Егорышев оглянулся, увидел распахнутый шкаф, брошенное на стул полотенце, вдохнул нежный и тревожный запах ландыша и понял, что в его жизнь ворвалось что-то грозное и неотвратимое, чего он всегда втайне боялся и ждал, не признаваясь в этом самому себе.

Прошел час или вечность, он не знал. За окном стих шум города. Ветер, небрежно теребивший занавеску, стал свежим. В квартире было тихо и пусто, и Егорышев почувствовал, что он не в силах больше оставаться в этой пустоте. В обеих комнатах и в прихожей горел свет, и Егорышеву на мгновенье показалось, что его, осторожно взяв пинцетом, поместили под микроскоп и рассматривают огромными холодными глазами… Надев кепку, он погасил свет и вышел.

Он сообразил, что Наташа вряд ли вернется до утра, она опоздает на последнюю электричку и вынуждена будет остаться у Долгова, и решил съездить к матери. Теперь у него появилась какая-то цель и можно было ни о чем не думать…

Мать Егорышева Анастасия Ивановна жила в маленьком деревянном домике в поселке Новогиреево. Сейчас этот район стал Москвой, там строят многоэтажные дома и прокладывают линию метро, а двадцать лет назад, когда Егорышевы переселились в Подмосковье из Сибири, Новогиреево было тихой деревенькой, утопающей в зелени.

Отец до войны работал директором леспромхоза. Он женился на девушке, приехавшей в леспромхоз из глухой таежной деревни, и в тысяча девятьсот тридцать втором году у них родился сын. Детство Егорышева прошло среди вековых, в два обхвата, сосен, среди грубоватых людей, пропахших спиртом и махоркой, под неласковым небом, с которого летом нестерпимо палило солнце, а зимой, не переставая, сыпался снег… Мать брала Егорышева с собой на делянку, и скрежет трелевочных тракторов заменял ему колыбельную песню… В пять лет от роду он уже понимал, что такое простой, план, кубометр. Он смотрел, как вгрызается в ствол механическая пила, и отворачивался, когда стройная красавица сосна с жалобным гулом обрушивалась на землю. Он жалел деревья. Их становилось все меньше и меньше. Расширялись просеки, выгорала под солнцем лишенная тени трава, а тракторы все дальше углублялись в лес.

Отец часто ругался с инспектором из лесничества. Для отца деревья были не лесом, а только кубометрами-, инспектор же защищал лес, и Егорышев всей душой был на стороне инспектора.

Перед войной отца перевели в Москву, в Наркомат лесной и бумажной промышленности, предложили отдельную квартиру в центре города, но он попросил отвести ему участок в Подмосковье и построил маленький домик, а на участке посадил несколько елочек.

Во время войны отец ушел на фронт и погиб, а Егорышев вырос и, ухаживая за отцовскими елочками, понял, что можно любить лес, даже вырубая его, и не нужно жалеть старые деревья, когда они уступают молодым место под солнцем, — такова жизнь…

Егорышев вышел из пустого автобуса на площади, где земля была разворошена бульдозером, и даже в этот ночной, поздний час грохотали подъемные краны. Строительный участок был залит сиреневым светом прожекторов. Свернув в переулок, Егорышев сразу очутился за городом. Из-за низеньких заборов к нему тянулись бледные вишни, и под ногами уютно, по-домашнему заскрипел деревянный тротуар.

В домике матери еще горел свет. Егорышев порадовался, что не придется никого будить, толкнул калитку и вдруг сообразил, что его поздний визит испугает и растревожит маму и она потом не уснет до утра. Увидев Егорышева, она сразу поймет, что с ним приключилось какое-то горе, и он не сможет успокоить ее, потому что нельзя обмануть мать, если ее сыну плохо…

Егорышев понял, что не должен входить сейчас в этот дом, и тихонько прикрыл калитку. Стало свежо. Он поднял воротник плаща и зашагал в сторону от площади и от подъемных кранов — туда, где кончался город и улица упиралась в черный пустырь, заваленный хламом.

Он шел и вспоминал, как ровно четыре года назад гулял здесь с Наташей и в третий раз сделал ей предложение, а она ответила, что согласна, и, смахнув слезинку, пообещала жалеть его, заботиться о нем и быть ему верной женой.

Она не сказала только, что будет любить его. Она и не могла так сказать, потому что любила другого человека, которого давно не было в живых. Он умер, а Наташа все равно любила его, и Егорышев знал, что любовь навсегда останется в ее сердце. Он знал это, но все же был счастлив, потому что не мог жить без Наташи и верил, что ей будет хорошо с ним…

Человека, которого любила Наташа, звали Матвей Строганов. Он был геологом и погиб девять лет назад на реке Юле неподалеку от Мшанска.

Егорышев вспомнил все, что знал о нем и о его гибели со слов Наташи, и то, что видел сам на пустынном берегу Юлы… Перед его глазами встали просыпающийся лес, наполненный голубым туманом, багровая заря, осветившая небо, поверхность реки, покрытая пеплом, и девушка, которую он спас в ту ночь…