Онлайн чтение книги Эмилия Amelia
Книга одиннадцатая

Глава 1, содержащая чрезвычайно галантную сцену

А теперь мы возвратимся несколько вспять и обратим свой взор на персонажей, которые хотя и не являются главными героями этой истории, но все же занимают в ней слишком важное место, чтобы можно было внезапно с ними расстаться, – мы имеем в виду полковника Джеймса и его супругу.

Эта любящая пара впервые встретилась после маскарада лишь на следующий день – перед званым обедом, когда им привелось очутиться вдвоем в передней незадолго до приезда гостей.

Разговор начался с вопроса полковника: «Надеюсь, сударыня, вы вчера вечером на маскараде на простудились?», на что та, в свою очередь, осведомилась о том же.

Далее наступило молчание, и минут пять супруги сидели друг против друга, не проронив ни единого слова. Наконец миссис Джеймс сказала:

– Сделайте одолжение, сударь, скажите, кто была эта маска, вырядившаяся пастушкой? Как вы могли так унизиться, чтобы гулять у всех на виду в обществе такой потаскухи? Ведь ни одна женщина, занимающая хоть какое-то положение в обществе, не отважилась бы явиться туда в таком наряде. Я, как вам известно, мистер Джеймс, никогда не вмешивалась в ваши дела, однако на вашем месте я бы из чувства уважения к себе хотя бы на людях соблюдала некоторые приличия.

– Ей Богу, – заявил Джеймс, – я понятия не имею, кого это вы имеет в виду. Весьма возможно, что женщина в таком наряде и могла со мной заговорить… Но ведь на маскараде со мной разговаривает тысяча людей. Поверьте, ни одна из тех женщин, с которыми я там говорил, мне не знакома. Впрочем, я теперь припоминаю, что там действительно была какая-то особа в костюме пастушки и еще какое-то пугало, нацепившее на себя голубое домино, но мне удалось вскоре от них избавиться.

– Значит вы и даму в голубом домино тоже не знаете?

– Да нет же, уверяю вас, – подтвердил Джеймс. – Однако скажите на «милость, что это вы так допытываетесь; можно подумать, что вы ревнуете?

– Ревную! – воскликнула его супруга. – Я ревную! Нет уж, мистер Джеймс, я никогда не буду ревновать вас, особенно к этой даме в голубом домино, потому что, насколько мне известно, нет человека, которого она бы презирала больше, чем вас.

– Что ж, весьма этому рад, – сказал Джеймс, – потому что другого такого нескладного долговязого страшилища мне еще не доводилось видеть.

– По-моему, это слишком уж оскорбительный способ дать мне понять, что вы меня узнали.

– Вас, сударыня! – вскричал Джеймс. – Позвольте, ведь вы же были в черном домино…

– Костюм, как вам, я думаю, и самому прекрасно известно, можно переменить, и в этом нет ничего особенного. Признаюсь, я хотела разоблачить кое-какие вещи проделки. Но я не думала, что вы сумеете так хорошо разглядеть это долговязое нескладное страшилище.

– Клянусь вам, – сказал Джеймс, – если это и в самом деле были вы, то мне такое даже в голову не пришло, так что вам не следует обижаться на слова, сказанные мной по неведению.

– Да, сударь, вскричала миссис Джеймс, – вы и в самом деле не можете меня оскорбить, что бы вы мне ни говорили; нет, клянусь, я слишком вас для этого презираю. Но я не желаю, мистер Джеймс, чтобы вы судачили обо мне с этими своими девками. Я не желаю опасаться встречи с ними из боязни услышать от них оскорбление, не желаю, чтобы какая-нибудь из этих мерзких шлюх могла сказать мне, что вы при них насмехаетесь надо мной и что я, судя по всему, служу излюбленным предметом вашего остроумия. Хотя вы и женились на долговязом нескладном страшилище, мистер Джеймс, однако это страшилище имеет право требовать, чтобы вы относились к нему по крайней мере с уважением, подобающим жене; большего я никогда от вас не стану требовать, никогда, мистер Джеймс. Но на уважение жена во всяком случае вправе рассчитывать.

– Кто вам все это рассказал, сударыня? – спросил Джеймс.

– Да ваша же уличная девка, ваша шлюха, эта ваша пастушка!

– Клянусь вам всем святым, – воскликнул Джеймс, – я понятия не имею, кто она такая, эта пастушка.

– А я в таком случае клянусь вам всем святым, что услыхала все это от нее и убеждена – она сказала мне правду. Впрочем, меня нисколько не удивляет, что вы все это отрицаете; ведь это так же согласуется с вашими понятиями о чести, как и подобное обращение с женой – благородной дамой. Надеюсь, сударь, уж в этом вы мне не откажете. Хотя мое приданое было не так уж велико, вы, надеюсь, не считаете, что я ниже вас и что вы оказали мне честь, женившись на мне. Моя семья ничем не хуже вашей, мистер Джеймс, и если бы мой брат знал, как вы со мной обращаетесь, он бы не потерпел такого.

– Уж не угрожаете ли вы мне своим братом, сударыня?

– Во всяком случае такого обращения с собой я не потерплю.

– Точно так же, как и я, сударыня, а посему будьте любезны приготовиться к отъезду в деревню завтра же утром.

– С какой стати, сударь? Даже и не подумаю.

– А вот с такой, сударыня; Бог свидетель, еще как поедете! Моя карета будет подана завтра в семь часов утра, и если вы не соизволите сами в нее сесть, то вас туда препроводят.

– Надеюсь, сударь, вы шутите?

– Нисколько, сударыня; я говорю это совершенно серьезно и твердо намерен завтра же отправить вас в деревню.

– Но зачем мне ехать в деревню, мистер Джеймс? Неужто у вас хватит жестокости лишить меня удовольствий городской жизни? За что?

– А за то, что вы служите помехой моим удовольствиям, – воскликнул Джеймс, – чего, как я уже давно вам внушал, я терпеть не намерен. Достаточно того, что такими сценами тешатся любящие супружеские пары. Мне казалось, наши отношения строятся на лучшей основе и каждому из нас слишком мало дела до другого, чтобы докучать друг другу. Мне казалось, вас вполне устраивает предоставленная вам свобода делать все, что вам заблагорассудится.

– Так оно и есть; ручаюсь, вы не припомните ни единого случая, чтобы я причинила вам хоть какое-то беспокойство.

– То есть, как! – воскликнул полковник. Разве вы только что не попрекали меня услышанным на маскараде?

– Признаюсь, – ответила миссис Джеймс, – оскорбления со стороны подобного существа, высказанные мне прямо в лицо, уязвили меня до глубины души. Надобно уж вовсе не иметь характера, чтобы снести оскорбления такого животного. Скажу больше – она и о вас говорила с тем же презрением. Уж не знаю, кто эта особа, но, уверяю вас, она души не чает в мистере Буте. Разумеется, она не заслуживает внимания, потому что вела себя как наглый драгун.

– Чтоб ей провалиться, понятия не имею, кто она такая! – воскликнул полковник.

– Однако, мистер Джеймс, я все же уверена, что вы не отправите меня в деревню. Нет, в самом деле, я не поеду в деревню.

– Если бы вы были женщиной благоразумной, я бы об этом, возможно, и не подумал. Разве лишь при одном условии…

– Каком? Скажите мне? – попросила миссис Джеймс.

– Позвольте сначала испытать вашу проницательность. Ну, Молли, позвольте мне проверить, насколько вы сообразительны. Можете ли вы угадать, кто из ваших знакомых больше всех мне нравится?

– Только не миссис Бут!

– А почему собственно не миссис Бут? Разве она не самая красивая женщина на свете?

– По-моему ей до этого очень далеко.

– Скажите на милость, – удивился полковник, – какие же изъяны вы можете в ней найти?

– Во-первых, оживилась миссис Джеймс, – у нее очень уж большие глаза, и она придают ее лицу такое выражение, которое я даже и не знаю как описать, но только знаю, что оно мне не нравится. Потом, у нее чересчур широкие брови, так что ей, без сомнения, приходится прибегать к помощи щипчиков, чтобы хоть как-то их поправить, иначе ее брови были бы просто ни на что не похожи. Затем, что касается ее носа, то хотя он и достаточно правильной формы, однако с одной стороны на нем есть довольно заметный шрам. К тому же для ее изящной фигуры у нее уж очень пышная грудь, особенно когда талия затянута шнуровкой, а женщину, по моему мнению, только тогда можно считать изящной, когда у нее впереди все плоско. И, наконец, она и слишком низкого и чересчур высокого роста. Да-да, вы, конечно, можете смеяться, мистер Джеймс, но я знаю, что я хочу сказать, вот только не могу как следует это выразить: я хочу сказать, что для хорошенькой женщины она слишком высокая, а для красивой – слишком низкорослая. Знаете, бывает иногда так – своего рода пресная середина… как говорится, ни то, ни се. Не могу выразить более ясно, но когда я говорю о ком-то, что это хорошенькая женщина, или хорошенькое существо, или хорошенькое создание, то вы отлично понимаете, что я имею в виду маленькую женщину; но когда я говорю о ком-то, что это очень красивая женщина или что у этой женщины очень хорошая фигура, то можете не сомневаться, что я имею в виду высокую женщину. Так вот, если женщина не высокого роста и не маленького, тогда ее, без сомнения, не назовешь ни хорошенькой, ни просто красивой.

– Что ж, признаюсь, – ответил полковник, – вы довольно ловко все это растолковали; однако, несмотря на эти изъяны, она все равно мне нравится.

– Вам нет нужды говорить мне это, мистер Джеймс, – заметила его супруга, – потому что мне это было известно еще до того, как вы попросили меня предложить ей поселиться у нас. И, тем не менее, разве я хоть что-нибудь возразила против поездки в маскарад, хотя прекрасно знала, зачем вы ее затеяли? Можно ли требовать большего даже от самой лучшей жены? Обеспечить успех вашим домогательством – не в моих силах, и, если вы позволите мне высказать свое мнение, поверьте, вы никогда не добьетесь у нее успеха.

– Неужели ее добродетель так уж неприступна? – спросил полковник, ухмыльнувшись.

– У ее добродетели самая надежная охрана на свете, – ответила миссис Джеймс, – горячая любовь к мужу.

– Да все это чистейшее притворство и обман, – воскликнул полковник. – Никогда не поверю, будто у нее так мало вкуса или утонченности, что она способна любить такого малого.

– Он и мне самой не очень-то нравится. Во всяком случае такой мужчина никак не мог бы прийтись мне по вкусу; но мне казалось, что все находят его красивым.

– Его… красивым! – воскликнул Джеймс. – Это с его-то носом, смахивающим на слоновий хобот, с плечами, как у грузчика, и ногами, как у носильщика портшеза? Да по виду он ничуть не похож на джентльмена; можно скорее подумать, что он всю жизнь ходил за плугом, а не служил офицером.

– Нет уж, вот с этим я не согласна, – возразила миссис Джеймс, – и считаю, что вы к нему пристрастны. По-моему, он достаточно воспитан. Справедливо, конечно, что он не слишком изящно сложен, но, каков бы он ни был, Амелия, я уверена, считает его самым красивым мужчиной на свете.

– Не могу этому поверить, – ответил ее супруг в раздражении, – надеюсь, однако, вы не откажетесь пригласить ее отобедать у нас завтра?

– Со всем удовольствием и сколько вам будет угодно. Однако и у меня есть к вам кое-какие просьбы. Во-первых, чтобы я не слышала больше об отъезде из Лондона, пока сама того не пожелаю.

– Так и быть! – воскликнул Джеймс.

– Кроме того, – продолжала миссис Джеймс, – в ближайшие два-три дня мне понадобится двести гиней.

– Что же, я и на это согласен, – ответил полковник.

– А когда я надумаю уехать из Лондона, то поеду в Тенбридж… я на этом настаиваю… а из Тенбриджа, пожалуй, съезжу еще в Бат… да, именно в Бат. И честно обещаю вам приложить все усилия, чтобы уговорить миссис Бут приехать к нам.

– Ну, на таких условиях, – ответил Джеймс, – обещаю вам, что вы поедете, куда вам только заблагорассудится. И, чтобы показать свою готовность щедро предупреждать ваши желания, обещаю, что как только я получу пять тысяч фунтов с одного из моих поместий, я дам вам еще двести фунтов сверх того, что вы просите.

Миссис Джеймс сделала реверанс в знак благодарности, а полковник пришел в такое приятное расположение духа, что изъявил желание поцеловать супругу. Та равнодушно подставила мужу щеку, а затем, обмахиваясь веером, сказала:

– Мистер Джеймс, я совсем забыла напомнить вам об одном обстоятельстве… вы, кажется, собирались выхлопотать для этого молодого человека должность в каком-нибудь полку, расположенном за границей. Так вот, если вы только прислушаетесь к моему мнению, этим, насколько я знаю, вы никак не осчастливите его жену; к тому же я твердо знаю, что она намерена поехать с ним. Однако, если вам удастся выхлопотать ему место в одном из полков, расположенных в Англии, она, я знаю, будет вам за это чрезвычайно признательна, когда же ему прикажут прибыть в полк, ей неизбежно придется с ним расстаться, а по-моему, Йоркшир или Шотландия, – это так же далеко, как обе Индии.

– Хорошо, я попытаюсь сделать все, что в моих силах, – ответил Джеймс, – но сейчас я не могу об этом хлопотать: ведь как раз в последние две недели я раздобыл два места с жалованьем по сто фунтов в год для двух своих лакеев.[349]Вот что написал по этому поводу Филдинг в «Ковент-Гарденском журнале» № 2 от 7 января 1752 г.: «Когда наши вельможи обладают властью, с каким благородством и беспристрастностью осыпают они своими милостями других. Дабы избежать малейшего подозрения в предвзятости, они заполняют обычно вакантные должности такими личностями, которых чрезвычайно трудно представить себе как предмет особого расположения или благосклонности; более того, щедрость этих сановных людей распространяется так далеко, что они нередко раздают весьма важные должности своим лакеям».

Раздавшийся в эту минуту громкий стук в дверь оповестил супругов о прибытии гостей; они поспешили придать лицу самое любезное выражение и, судя по их обращению друг с другом в тот вечер, человек посторонний мог бы заключить, что перед ним самая нежная супружеская пара на свете.

Глава 2

Дела политические

Прежде чем возвратиться к Бутам, расскажем сначала об одной беседе, в которой участвовал доктор Гаррисон.

Во время пребывания в деревне этому достойному человеку случилось как-то оказаться по соседству с поместьем знакомого ему вельможи, который, по его сведениям, пользовался в это время весьма значительным влиянием среди министров.

Поскольку доктор Гаррисон был хорошо известен вельможе, он воспользовался случаем нанести ему визит с целью заручиться его содействием бедняге Буту. В успехе доктор почти не сомневался; ведь одолжение, о котором он просил, было пустячным, а заслуги Бута, как считал Гаррисон, давали ему на это полное право.

Имя доктора довольно быстро обеспечило ему доступ к этому вельможе, который, разумеется, принял его весьма обходительно к учтиво – возможно не столько из особого почтения к духовному сану или личным достоинствам доктора, сколько из иных соображений, о которых читатель, по-видимому, вскоре догадается. После обмена многочисленными любезностями и непродолжительной беседы касательно различных предметов, доктор приступил к делу и сообщил вельможе, что пришел попросить его оказать содействие молодому джентльмену, который служил прежде в армии офицером, а теперь уволен в запас и перебивается на половинном жалованье.

– Я прошу вас всего лишь о том, милорд, – сказал он, – чтобы этот джентльмен мог быть опять допущен ad eundem.[350]к такой же должности (лат.). Я убежден, вы воздадите мне должное и согласитесь, что я не стал бы просить за человека недостойного; молодой человек, о котором я говорю, имеет редкие заслуги. Он участвовал в осаде Гибралтара, где отличился храбростью и был дважды тяжело ранен, служа своей родине. Добавлю еще, что он терпит сейчас крайнюю нужду и что у него жена и дети, для прокормления которых нет никаких других средств; вы, может быть, еще более расположитесь в его пользу, если узнаете, что его жена, по моему мнению, одна из лучших и достойнейших представительниц своего пола.

– Что до последнего, дорогой доктор, – воскликнул вельможа, – я нисколько в этом не сомневаюсь. Разумеется, если я и окажу этому джентльмену какую-либо услугу, то только из уважения к вам. Увы, на нужду теперь ссылается множество людей и помочь им всем невозможно. Ну, а насчет личных заслуг младших офицеров, полагаю, мне нет нужды говорить вам, что их не очень-то принимают во внимание. Но коль скоро рекомендация исходит от вас, то пусть этот человек будет каким угодно, я убежден, что ваша просьба будет удовлетворена; сейчас в вашей власти, я не сомневаюсь, просить о куда большем одолжении.

– Я всецело полагаюсь в этом на вас, милорд, – ответил священник.

– Полноте, почтенный друг, – возразил милорд, – я не стану приписывать себе заслугу, которая так мало будет принадлежать мне. Вам следует полагаться на себя. Вышло как нельзя более удачно, что вы обратились со своей просьбой именно сейчас, когда в вашей власти оказать нам весьма значительную услугу.

– Что же именно, милорд, в моей власти? – воскликнул доктор.

– Вам, конечно, известно, с какими затруднениями сталкивается полковник Тромпингтон в связи с выборами на должность мэра в вашем городе; так вот, мне говорят, что этого будет очень нелегко добиться, если только вы не присоединитесь к нам. Словом, нам известно, что в вашей власти оказать такую услугу и склонить чашу весов в нашу сторону. Я сам на днях слышал ваше имя в этой связи, и я знаю, что вы могли бы получить взамен все, что угодно (конечно, в разумных пределах), если только употребите свое влияние нам на пользу.

– Неужто, милорд, вы всерьез просите меня оказать поддержку полковнику? – изумился доктор.

– Отчего же нет, – ответил милорд, – и почему вы в этом сомневаетесь?

– Да по многим причинам, – ответил священник. – Во-первых, как вашей милости, наверное, прекрасно известно, я старый знакомый и друг мистера Фейрфилда. А посему вы можете не сомневаться, что то небольшое влияние, которым я пользуюсь, я, конечно же, употреблю для его поддержки. Я, разумеется, не слишком-то вникаю в эти дела, поскольку считаю, что это не подобает моему сану. Однако в той мере, в какой я считаю приличным проявить свою заинтересованность, я буду, несомненно, на стороне мистера Фейрфилда. Конечно, я поступил бы так, даже если бы знал их обоих только понаслышке: один из них – сосед, владелец большого поместья, человек здравомыслящий и благоразумный, известный честностью и преданностью истинным интересам своей страны, а другой – человек здесь чужой, юнец, джентльмен удачи и, насколько я мог умозаключить из непродолжительной беседы с ним, полковник – человек весьма недалекий и совершеннейший невежда.

– Невежда, дорогой друг? – переспросил вельможа. – Позвольте, да ведь он обучался при дворах половины европейских государств.

– Возможно, что и так, милорд, – ответил священник, – но я всегда останусь в этом отношении педантом и буду считать неучем любого человека, не получившего никакого образования. На основании собственного опыта я берусь утверждать, что во всей английской пехоте едва ли сыщется рядовой, который был бы невежественнее этого самого полковника.

– Что ж, если вы имеете в виду латынь и греческий, – заметил милорд, – так ведь в армии в них нет особой надобности.

– Возможно, что и так, – сказал доктор. – Пусть тогда подобные личности занимаются своим делом. Ведь невежественный человек если и пригоден к какой-нибудь цивильной должности, то самой низкой. Говоря начистоту, если вы, милорд, дружески относитесь к полковнику, то сделали бы благое дело, посоветовав ему оставить свои поползновения, в которых, я уверен, у него нет ни малейшей надежды на успех.

– Что ж, сударь, – отвечал милорд, – коль скоро вы решительно против нас, я отвечу вам с такой же откровенностью и скажу вам прямо, что ничем не могу помочь в вашем деле. Более того, самое лучшее, что я могу сделать, это никому о вашей просьбе не заикаться: ведь если я назову имя вашего офицера и скажу, что вы за него просили, то после всех ваших заявлений он, возможно, не получит никакого места до конца своих дней.

– А разве его собственные достоинства, милорд, не являются наилучшей рекомендацией? – воскликнул доктор.

– Помилуйте, дорогой мой, дорогой мой друг, – протянул милорд, – ну какие там могут быть особые достоинства у младшего офицера?

– Без сомнения, милорд, те самые достоинства, которые должны служить ему рекомендацией на должность младшего офицера. И как раз эти самые достоинства дадут ему в дальнейшем право служить своей стране в более высоком звании. И можете мне поверить, у этого молодого человека не только хорошее сердце, но и хорошая голова. А те, кто понимает в этом деле, говорили мне, что для своих лет он отличный офицер.

– Весьма возможно, – согласился милорд, – но ведь офицеров с точно такими же заслугами и не меньшими достоинствами, которым нечем прокормить себя и свою семью, хоть пруд пруди.

– К крайнему бесчестью для нашей нации, – перебил доктор, – и мне очень прискорбно, что об этом можно говорить, даже не погрешив против истины.

– Да и может ли это быть иначе? – возразил милорд. – Неужели вы думаете, что возможно обеспечить всех людей, имеющих какие-либо заслуги?

– Да, несомненно, и притом без особого труда.

– Каким же это образом, скажите на милость? Клянусь, мне будет очень интересно узнать.

– Единственным способом – не радеть о тех, у кого этих заслуг нет. Людей любого звания, имеющих заслуги, боюсь, не так уж много, чтобы мы принуждены были морить их голодом, если только вследствие нашего безнравственного попустительства свора проходимцев не будет пожирать их хлеб.

– Ну, все это чистейшая утопия, – возразил лорд, – химера в духе республики Платона, которой мы забавлялись в университете, политика, несовместимая с действительным состоянием человеческих дел.

– Но ведь мы же с вами читали, милорд, – настаивал доктор, – о государствах, в которых подобные учения были осуществлены на практике. Какого вы, например, мнения о римской республике в первые века, о Спарте и даже об Афинах в некоторые периоды ее истории?

– А такого, доктор, – воскликнул милорд, – что все эти представления уже устарели и давно опровергнуты. Пытаться применить принципы управления, почерпнутые из греческой и римской истории, к нашей нации нелепо и невозможно. Но если уж вам так угодно равняться на римские образцы, обратитесь тогда к тому периоду республики, который более всего схож с нашим временем. Неужели вам неизвестно, доктор, что более развращенной нации, чем наша, на земле еще не бывало? Так неужели же вы намерены управлять таким народом, руководствуясь строгими принципами честности и добродетели?[351]Как отмечает в своем комментарии Фр. Боуэрс, хотя циничному взгляду вельможи, согласно которому в развращенном и безнравственном обществе ни одно правительство не может удержаться, не прибегая к таким же безнравственным методам, здесь противостоит как будто совпадающее с позицией самого автора мнение доктора Гаррисона, однако сам Филдинг незадолго перед тем в «Диалоге между джентльменом… и честным олдерменом» (1747) писал, что отрицать развращенность английских общественных нравов означало бы не считаться не только с истиной, но и с тем, что общеизвестно. Однако тут же Филдинг достаточно прагматически замечает: «Конечно, эта политическая истина покажется дерзкой, но определенная степень продажности всегда сопровождала и всегда будет сопровождать богатую и процветающую нацию».

– Что ж, если народ так развращен, – ответил священник, – то сейчас, я думаю, самое время исправить его, в противном случае британскую свободу постигнет та же самая участь что и римскую; ведь гниение организма политического так же естественно ведет к его гибели, как и гниение организма естественного.

– Благодарю вас за такое уподобление, – произнес милорд. – Поскольку природному организму, как вы, наверно, согласитесь, свойственны период молодости, период зрелости и период старости, то, когда наступает этот последний, тщетны были бы любые ухищрения, дабы возвратить ему молодость или мощь зрелости. Точно такие же периоды свойственны любому крупному государству. В период своей молодсти с помощью ремесел и войн оно достигает процветания и могущества. Некоторое время государство наслаждается этим и благоденствует, и тогда о нем можно сказать, что оно достигло периода своей зрелости, пожиная внутри все преимущества и блага мира и устрашая внешних врагов угрозой войны. Но в конце концов именно это процветание развращает нравы и тогда наступает период старости. Добродетель и ученость, искусство и трудолюбие приходят постепенно в упадок. Народ погрязает в праздности, роскоши и пороках. Он охвачен разложением внутри страны и вызывает презрение за ее пределами, он пребывает в столь жалком и мучительном состоянии, что напоминает одряхлевшего человека, вступившего в последний период своей жизни и равнодушно взирающего на приближающуюся кончину.

– Что и говорить, картина печальная, – воскликнул доктор, – и если ее последняя часть может быть уподоблена нашему теперешнему положению, то одна лишь религия, которая могла бы воспрепятствовать одряхлению государственного строя, должна удержать человека мыслящего от того, чтобы не наложить на себя руки вследствие столь безвыходных размышлений.

– С какой стати? – спросил пэр. – Зачем же накладывать на себя руки, доктор? Не сочли бы вы более разумным воспользоваться наилучшим из того, что может дать ваше время, и всем доступным для вас, коль скоро вы принадлежите к такой нации?

– А религия, выходит, должна быть отставлена за ненадобностью? – воскликнул доктор.

– Если я должен высказать свое собственное мнение, сударь, – ответил вельможа, – то вы знаете, что мой ответ будет отрицательным. Но ведь вам слишком известны дела мирские, и мне не надобно объяснять вам, что поведение политиков основывается отнюдь не на принципах религии.

– Весьма об этом сожалею, – заявил доктор, – но в таком случае я буду увещевать их во имя чести и порядочности; вот язык, на понимание которого они, я надеюсь, по крайней мере притязают. Так вот, отказать человеку в должности, которую он заслуживает, и отдать ее другому, который ее не заслуживает, это очевидная несправедливость и, следовательно, такой поступок несовместим ни с честью, ни с порядочностью. Однако это не только несправедливый поступок по отношению к данному человеку, но и по отношению к обществу, для блага которого, в первую очередь, и учреждаются все общественные должности, или обязаны учреждаться. Так вот, это благо никогда не может быть достигнуто вполне, иначе как при условии использования каждого соответственно его способностям. До тех пор, пока истинные заслуги остаются в небрежении в угоду чьим-либо пристрастиям или прихотям и людей назначают на должности, не обращая ни малейшего внимания на их способности и бескорыстие, положение дел в таком государстве всегда будет плачевным. Таким было, по свидетельству Ливия, положение в Капуе[352]Тит Ливий (59 г. до н. э. – 17 г. н. э.), римский историк, в своем главном труде «История Рима» писал, в частности, что Капуя пала в 211 г. до н. э. после того, как знать покинула государство, отказавшись собраться в сенате, что и привело к переходу власти в руки недостойного правителя Сеппия Лезия (XXVI, XII, 8). Капуя была в то время римской провинцией, перешедшей в 216 г. во время второй Пунической войны на сторону Ганнибала, а в 211 г. вновь отвоеванной римлянами. незадолго до ее окончательной гибели, и последствия этого вам, милорд, прекрасно известны. Однако, такого рода несправедливость влечет за собой, милорд, еще одно бедствие, заключающееся в том, что она явно приводит к разрушению добродетели и одаренности народа, ибо лишает людей поддержки и поощрения, которые призваны содействовать духу соревнования и вызывать в людях стремление добиваться превосходства в каком-нибудь искусстве, науке или ремесле. Данное обстоятельство более других внушает к такой стране презрение ее соседей, ибо какое мнение может составиться в других государствах о ее правителях и будет ли внушать страх ее войско? И именно благодаря тому, что Оливер Кромвель[353] Кромвель Оливер (1599–1658) – английский государственный деятель, лидер Английской буржуазной революции середины XVII в., провозглашенный в 1653 г. своими сторонниками лордом-протектором Англии. Филдинг, прежде не одобрявший деспотизм Кромвеля (журнал «Борец» от 6 декабря 1739 г.), затем переменил мнение о нем к лучшему, возможно, под влиянием ряда журнальных статей тех лет, где в противовес правительству Пелэма, широко прибегавшему к подкупу и назначавшему за деньги людей недостойных, политика Кромвеля, содействовавшая величию Англии, и его умение привлекать людей достойных всячески ставились в пример («Вестминстерский журнал» от 11 марта 1749 г.; журнал «Пчела», № XI от 1750 г. и др.). избегал этой ошибочной практики, репутация Англии достигла при нем высоты, какой она никогда еще не достигала. Я прибавлю еще только один довод, который основывается на самом узком и эгоистическом политическом соображении: подобная практика неизбежно порождает внутри страны всеобщее недовольство и ропот, поскольку люди способны терпеть предпочтение себе других лишь в том единственном случае, – когда признают соперников достойными награды. Вспомним слова одного из величайших людей, каких когда-либо рождала наша страна:[354]Филдинг имеет здесь в виду Джорджа Доддингтона (1691–1762) и далее цитирует строки из его «Эпистолы достопочтенному сэру Роберту Уолполу» (1726), бывшему в то время главой правительства вигов. Такую оценку Доддингтона нельзя не признать крайне преувеличенной. Будучи политическим деятелем весьма неустойчивых взглядов, он не раз менял свою политическую ориентацию: начав свою карьеру в качестве пылкого приверженца Уолпола (на выгодной должности в казначействе), одного из самых продажных и циничных премьер-министров в истории Англии, он затем перешел под крыло принца Уэльского и, естественно, стал поносить Уолпола за беспринципность, хотя принадлежал к его лагерю 17 лет и приобрел тем немало выгод; покинув затем лагерь принца Уэльского, он принял пост в кабинете Пелэма, мало чем отличавшегося от Уолпола, но в 1749 г. Доддингтон вновь перешел в лагерь принца Уэльского, пообещавшего ему за это в будущем, когда он станет королем, титул пэра и пост государственного секретаря. Вот тогда-то Доддингтон стал всячески изобличать продажность Пелэма и его прихвостней, причем не столько своим пером, сколько пером часто писавшего за него некоего Джеймса Ральфа, которого Филдинг еще прежде привлекал к сотрудничеству в своем журнале «Борец» (1739–1741). Как отмечают исследователи, некоторые обвинения и аргументы доктора Гаррисона явно совпадают с разоблачительными доводами в писаниях Доддингтона-Ральфа в 1750 г. В своем «Послании к вельможному лицу» Доддингтон призывает для блага Англии назначать на должности лишь тех, кто обладает истинными заслугами. Филдинг не раз отзывался о нем комплиментарно; в частности, в «Истории Тома Джонса…» (XI, 9) он отмечает, с каким вкусом было обставлено поместье Доддингтона Истберри в Эссексе, хотя в действительности оно отличалось безвкусной пышностью.

С какой ревнивой враждебностью должна любая нация взирать на то, как ее принуждают оказывать поддержку шайке людей, которая, как все прекрасно понимают, неспособна служить интересам государства и причиняет своей стране двойное зло: бездарности занимают должности, к которым непригодны, и заступают дорогу тем, кому они по плечу.

– Неужто вы в самом деле полагаете, – спросил вельможа, – что какой-нибудь министр мог бы удержаться у власти в этой стране, руководствуясь рекомендуемыми вами принципами? Вы полагаете, что ему удалось бы справиться с оппозицией, если бы он не угождал своим друзьям, назначая их на должности, зачастую вопреки своим желаниям и своему мнению?

– Да, я действительно так думаю, – подтвердил доктор. – Разумеется, если министр вознамерился на этой службе успешно осуществлять свой символ веры, «не делая всего того, что он должен делать, и делая все то, чего он не должен делать», такому министру, я признаю, действительно придется прибегать к подобным уловкам,[355]В уже упоминавшемся «Диалоге между джентльменом… и честным олдерменом «Филдинг занимал не столь категорическую позицию и в отличие от своего персонажа выражал мысль, будто кабинет Пелэма невольно принужден был прибегать к подкупу, чтобы расстроить планы оппозиции, и продолжал: «…я искренне считаю, что каждый честный беспристрастный человек признает, что подкуп в какой-то степени необходимость не только для того, чтобы сохранить короля на его троне, но также религию и свободу нации, которые пытаются разрушить самой грязной подкупностью» (см.: Fielding H. On true greatness // Fielding's works. L., 1872. Vol. 11. P. 99–110). дабы расстроить замыслы оппозиции, как вам угодно было выразиться; но ведь у Шекспира где-то сказано:

Однако, если напротив того, он предпочтет руководствоваться истинными интересами своей страны и принимать в соображение только важные и национальные вопросы; если он не станет впутывать свою страну ни в какие союзы и распри, кроме тех, которые действительно отвечают ее интересам; если он не будет взимать налоги сверх того, что необходимо, и не станет учреждать никаких гражданских и военных должностей, кроме жизненно важных, а на имеющиеся должности будет назначать людей самых неподкупных и даровитых; если он посвятит хотя бы небольшую часть своего времени расширению нашей торговли и еще малую толику – упорядочению нашей системы управления, – если он все это осуществит, то готов поручиться, милорд, что у него не будет никакой оппозиции, замыслы которой надо было бы расстраивать, или же он расстроит их, привлекши оппозицию на свою сторону справедливостью своего управления. Такой министр может, выражаясь языком юридическим, в любой момент довериться своей стране, и он удалится на покой, снискав почет и уважение.

– И вы в самом деле полагаете, доктор, усмехнулся, – вельможа, – что такой министр когда-нибудь существовал или когда-нибудь появится на свет?

– А почему бы и нет, милорд. – спросил доктор. – Для этого вовсе не требуются необычайные способности или редкостная добродетель. И такому министру вовсе нет нужды являть собой пример крайнего самоотречения. Он будет обладать властью, добрым именем и богатством и притом в куда большей степени, нежели когда-нибудь мог бы приобрести, придерживайся он противоположных взглядов. Он будет обладать всем этим в куда большей мере и с куда большей надежностью.

– Прошу вас, доктор, – позвольте задать вам еще один простой вопрос. Вы в самом деле верите, будто хоть один человек на свете стал когда-либо мошенником по своему выбору?

– Признаться, милорд, мне неловко ответить на этот вопрос утвердительно, но, боюсь, что жизненный опыт наверняка бы подтвердил такой ответ. Общественное мнение способно подчас склонить людей к ошибочному суждению о необходимости мер, в которых на самом деле нет надобности. Или же человек с хорошими наклонностями обнаруживает, как в его ведомстве все безнадежно развращено беззаконными действиями его предшественников, и, отчаявшись в своей способности исправить положение, смиряется с ним, как Авгий[357] Авгий – герой древнегреческой мифологии, конюшни которого очистил богатырь Геракл, осуществив тем самым один из своих двенадцати подвигов. мирился с нечистотами в своих конюшнях, не потому что считал, будто так лучше или будто конюшни без грязи вообще не бывает, а потому что отчаялся, достанет ли у него сил очистить их.

– Ну, в таком случае я задам вам еще один, последний вопрос. Полагаете ли вы, что если бы нашелся министр, который бы отвечал вашим требованиям, то люди поверили бы, что он и в самом деле таков?

– Что ж, сказать по правде, милорд, – согласился доктор, – я думаю, что их можно было бы понять, если бы они не сразу этому поверили. Но позвольте, ваша милость, в свою очередь ответить на это другим вопросом. Как по-вашему, милорд, жители Гренландии, увидя свет солнца и ощущая его тепло после долгих месяцев холода и ночного мрака, поверят тому, что оно и в самом деле светит им?

Милорд ответил на такое предположение улыбкой и, воспользовавшись этим благоприятным моментом, доктор возобновил свое ходатайство, однако милорд сказал, что ничего не обещает и не может поручиться за успешный исход. «Впрочем, не сомневайтесь, – заключил вельможа с непроницаемым выражением лица, – я сделаю для вашего протеже все, что в моих силах». Смысл этих слов был достаточно ясен доктору, а посему он не замедлил вежливо, но без особых церемоний откланяться.

Глава 3

История мистера Трента

А теперь возвратимся к Буту и его жене. С той минуты как капитан узнал, что представляет собой его кредитор, он почувствовал сильнейшее беспокойство. Дабы освежить его память, мистер Трент счел необходимым напомнить ему о себе письмом, которое Бут получил на другое утро после того, как отказался принять приглашение Трента:

Письмо это несколько удивило Бута, помнившего недавнюю обходительность и даже щедрость Трента. Однако, дабы письмо это не вызвало недоумения и у читателя, мы позволим себе дать к нему необходимые пояснения, а заодно и к некоторым другим странностям этой истории; мы надеемся снискать извинение за то, что не коснулись их более подробно прежде.

Так вот, не исключено, что мистер Трент происходил из весьма почтенного рода, ибо сказать что-либо определенное относительно его происхождения по отцовской линии не представляется возможным. Что же касается его матери (из своих родителей он только ее одну и знал, или, по крайней мере, был о ней наслышан), то это была незамужняя дама, одно время торговавшая щепетильными товарами в Ковент-Гардене.[358]Иными словами, содержавшая там дом свиданий. Когда ее сыну исполнилось восемь, она определила его в благотворительную школу,[359]Такие школы, существовавшие на добровольные пожертвования, были открыты в 1699 г. Обществом содействия христианскому образованию и предназначались для детей бедняков. где он и пробыл до четырнадцати лет, почти ничему там за это время не выучившись. Впрочем, трудно было и ожидать чего-нибудь другого, поскольку тамошний наставник, которого стараниями одной из партий предпочли весьма образованному и подходящему для такой должности человеку и назначили на это место, приносившее более ста фунтов в год, и сам-то, так и не сумев одолеть латинской грамматики, был, в сущности, совершеннейшим болваном.

С пятнадцати лет мистер Трент выполнял обязанности письмоводителя при стряпчем, однако пробыл у него недолго и вскоре расстался со своим господином; вернее будет сказать, что он отбыл, не попрощавшись с ним и, вдобавок, взломав секретер своей матушки, прихватил с собой все, что нашел в нем ценного, на сумму примерно в пятьдесят фунтов; свой путь юноша направил к морю, где сел на торговое судно, а уж оттуда его принудили перейти на военный корабль.[360]Насильственное рекрутирование в морской флот существовало в Англии на протяжении ряда веков и было широко распространено в XVIII в. В романе «Истории Тома Джонса…» леди Белластон предлагает лорду Фелламару прибегнуть к этому средству, чтобы избавиться от своего соперника – Тома Джонса (XVI, 8).

Трент прослужил на этом корабле более трех лет, в течение которых проявил столь дурные нравственные наклонности, что будучи пойман с поличным, дважды был подвергнут тяжкому наказанию за воровство; однако при схватке с пиратами выказал недюжинную храбрость, чем искупил все свои прежние провинности и зарекомендовал себя перед капитаном с самой лучшей стороны.

По возвращении домой лет двадцати от роду, Трент обнаружил, что стряпчий во время его отсутствия успел жениться на его матери и уже успел ее похоронить, завладев всем ее имуществом на сумму (так ему сообщили) около полутора тысяч фунтов. Трент попытался было обратиться к своему отчиму, но безуспешно: стряпчий наотрез отказался его признать и сказал, что больше не пустит его и на порог своего дома.

Случилось так, что у стряпчего была от первого брака единственная дочь, в которой он души не чаял; ей было приблизительно столько же лет, сколько и Тренту, и этот молодой человек (а Трент был статен и хорош собой) приглянулся ей еще тогда, когда служил у ее отца. Это чувство не угасло за годы его отсутствия и вспыхнуло вновь, едва они увиделись. О своих чувствах она постаралась соответствующим образом намекнуть мистеру Тренту, так как отнюдь не относилась к тем застенчивым и деликатным особам, которые предпочтут скорее умереть, нежели первой сделать авансы.

Трент пришел в восторг – и не без основания: девица, очень недурная собой, была единственной наследницей богатого отца, но более всего молодого человека привлекала возможность сполна расквитаться со стряпчим. Скажем коротко, не теряя времени, как не теряли времени обе стороны: парочка не замедлила вступить в брак. Стряпчий сначала и слышать об этом не желал и был вне себя от ярости, но любовь к дочери в конце концов одержала верх над его негодованием – и он даже ссудил зятя (ибо признал его таковым) деньгами, дабы тот купил себе должность прапорщика в строевом полку, которому предстояло вскоре отправиться в Гибралтар; стряпчий всем сердцем уповал на то, что Тренту там не сносить головы, а при таком повороте дел он надеялся подыскать дочери партию, более отвечающую его честолюбию и ее достоинствам.

В том же самом полку, куда получил назначение Трент, служил тогда и Бут; первый состоял в должности прапорщика, а второй – лейтенанта в одной из приданных этому полку рот.

Свои воинские обязанности Трент выполнял безупречно. Хотя он не мог похвастать особой образованностью, он был наделен умом и обходительностью, и к тому же Природа, как мы уже отмечали, снабдила его весьма привлекательной наружностью. При этом он был довольно храбрый малый, и поскольку во время своего пребывания в Гибралтаре вел себя вполне пристойно, то между ним и Бутом установились там довольно дружеские отношения.

После окончания осады приданные полку роты была расформированы, и Трент возвратился к жене, встретившей его с большой радостью и любовью. Вслед за тем произошло событие, повлекшее за собой полное разорение тестя Трента, а затем разбившее его сердце. Он совершил ошибку, довольно распространенную в те дни, – поставил под документом вместо своего имени – чужое. На самом деле подобная рассеянность именуется на языке закона не больше, не меньше как подлогом,[361]Хотя согласно принятому при Георге II указу (действовавшему до 1832 г.) подлог был причислен к особо тяжким преступлениям, он был весьма в то время распространен. который согласно принятому как раз тогда парламентскому акту должен караться смертной казнью. По этому обвинению стряпчий был оправдан, не признав доказательств потерпевшей стороны, которая не могла выступать свидетелем в собственном деле, и в итоге не осталось никаких свидетелей, что и предусмотрено прекрасными установлениями, именуемыми законом о свидетелях;[362]В своем «Исследовании о причинах… недавнего роста грабежей» Филдинг писал, что один весьма ученый судья согласился с его собственным мнением, что чет такой отрасли законодательства, «которая была бы более громоздкой, более путанной и, я бы сказал, более абсурдной, нежели закон о свидетелях, как он ныне выглядит» (IX, Р. 116). закон этот превосходно рассчитан на то, чтобы сохранить жизнь мошенникам из числа подданных его величества, и отлично используется с этой целью.

Однако хотя стряпчий и был торжественно признан невиновным в суде общего права,[363] Суд общего права (или иначе общих тяжб) – гражданский суд, который основывался на обычном праве и судебных прецедентах (ибо в Англии и по сей день нет кодекса законов), чем и пользовались судейские, необычайно запутав, усложнив и монополизировав судопроизводство. но все же для любого здравомыслящего человека его вина была очевидной, а посему стряпчий утратил свою репутацию, а вместе с ней возможность заниматься своей профессией, и досада свела его вскоре в могилу.

Возбуждение против стряпчего судебного дела потребовало от него непомерных расходов, потому что помимо обычных судебных издержек, позволивших ему избежать виселицы при содействии закона, была еще одна немалая статья расходов, поглотившая не менее тысячи фунтов; эту сумму ему пришлось выложить, чтобы избавиться от свидетеля, которого никак нельзя было отвести на законном основании. Кроме того, незадачливый джентльмен понес еще кое-какие убытки в делах, так что, к удивлению многих его знакомых, после уплаты всех числившихся за ним долгов осталось лишь весьма скромное состояние в восемьдесят фунтов годового дохода; доход этот был завещан дочери и для супруга ее недосягаем; а сверх того осталось еще около двухсот фунтов наличными.

Вскоре после кончины старого джентльмена Тренту пришлось серьезно задуматься над своим положением. Теперь и жена не казалась ему столь привлекательной и желанной, как прежде: он принадлежал к тем, кто быстро пресыщается избытком. В подобных размышлениях Трент зашел так далеко, что, хотя его жена была одной из самых хорошеньких женщин в Лондоне, он, я думаю, в самую последнюю очередь избрал бы ее предметом своих любовных домогательств.

Однако нашлось немало и таких, кто придерживался на сей счет совсем иного мнения. В их числе был и небезызвестный милорд, памятный читателю своей влюбчивостью. Сей благородный вельможа, приметив в один прекрасный день миссис Трент на улице, сумел при помощи находившегося при нем тогда эмиссара разузнать, где находится ее жилище, которое тотчас же подверг осаде по всем правилам военного искусства; он занял позицию в квартире, находившейся как раз напротив ее окон, откуда на следующее же утро начал обстреливать ее влюбленными взглядами.

Понадобилось совсем немного времени, чтобы комендант осажденного гарнизона проведал о предпринимаемых противником действиях и, проведя успешную рекогносцировку, выяснил, кто он такой, хотя тот и принял чужое имя и слегка изменил свою наружность. Тогда комендант созвал в своей душе военный совет. На самом же деле, если отбросить всякие аллегории, Трент стал размышлять о том, не является ли его жена куда более ценным достоянием, нежели он еще совсем недавно думал. Одним словом, поскольку он обманулся в своих расчетах относительно ее состояния, то возымел теперь некоторые надежды обратить в звонкую монету ее красоту.[364]Подобная практика была в то время весьма распространена, и Филдинг говорит об этом устами своего персонажа мистера Модерна в комедии «Современный муж», в романе «История Тома Джонса…» (XII, 12) и в «Джонатане Уайльде Великом» (II, 1; III, 10).

Не посвящая супругу в свои намерения, Трент вскоре свел знакомство со своим новым соседом, не подав и вида, что ему известны его настоящее имя и титул. Трент тоже прибегнул к обману, притворясь совершеннейшим простачком, что при его природной ловкости не стоило ему особого труда.

Милорд быстро угодил в эту ловушку и, когда благодаря мнимому простодушию мужа познакомился с его женой, был настолько ею очарован, что решил, не страшась ни расходов, ни последствий, овладеть ею.

При всем том он не пренебрегал в своих действиях и некоторыми мерами предосторожности; пожалуй, большими, чем требовалось. Что касается мужа, то в этом не было решительно никакой надобности, поскольку тому и так все было известно, что же касается жены, то, поскольку она с некоторых пор заметила, что муж стал к ней охладевать (ведь очень немногих женщин, мне думается, можно на сей счет обмануть), ей было приятно убедиться в том, что другой привлекательный мужчина бросает на нее томные взгляды и выказывает ту почтительность и нежность, которые прежде ей выказывал Трент и на которые, как она понимала, ей больше не приходилось рассчитывать с его стороны.

Милорд, которому Трент предоставил сколько угодно удобных случаев и которого жена Трента поощряла даже больше, нежели он мог надеяться, стал готовить все необходимое для решительного штурма; и вот тут, когда мистер Трент объявил ему, что должен на два дня уехать из Лондона, милорд решил, что в первый же день после его отъезда приведет свой замысел в исполнение.

После некоторых колебаний относительно того, в каком облике ему следует предстать перед предметом своей страсти, милорд решил, наконец, что сделает это под своим настоящим именем; он рассудил, и вероятно, справедливо, что его дама, подобно Семеле,[365] Семела – героиня древнегреческого мифа, царская дочь, предмет страсти самого повелителя богов Зевса (Юпитера), являвшегося к ней под покровом ночи; подстрекаемая завистливыми сестрами, не верившими ее рассказам, она уговорила Зевса явиться к ней в полном божественном облачении – с громами и молниями, от которых загорелся дворец и Семела погибла в муках. не лишена честолюбия и предпочтет Юпитера, явившегося во всем своем величии, тому же божеству, переодевшемуся в платье скромного пастуха. Он нарядился поэтому как можно более пышно, будучи великим знатоком этого искусства, и явился перед возлюбленной во всем блеске, подобающем его высокому титулу; это было зрелище, перед чарами которого дама не в силах была устоять, и последствия можно легко вообразить. Короче, та же самая сцена, которая разыгралась некогда между Юпитером и вышеупомянутой возлюбленной, зашла довольно далеко, когда спрятавшийся в чулане Трент выскочил из своего убежища и самым неделикатным образом прервал ход действия.

Милорд тотчас схватился за шпагу, но Трент с полным самообладанием заметил, что хотя он, как всем прекрасно известно, не робкого десятка, однако не станет обнажать свою шпагу по такому случаю; «ведь с моей стороны было бы верхом неблагоразумия, – продолжал он, – убить человека, который теперь в таком неоплатном передо мной долгу». С этими словами он вывел из чулана какого-то малого, прятавшегося там вместе с ним, сказал ему, что тот выполнил все требуемые условия и вправе теперь, если пожелает, удалиться.

Было бы слишком скучно забавлять читателя описанием последовавшей затем сцены: ярости и замешательства жены или затруднительного положения, в котором очутился милорд. Мы опустим поэтому все сии материи и перейдем прямо к делу, подобно тому, как поступили, не откладывая дела в долгий ящик, Трент и милорд. В конце концов порешили на том, что милорд обещал уплатить кругленькую сумму и при первой же возможности обеспечить Трента хорошей должностью.

Мистер Трент, со своей стороны, обещал предать совершенному забвению все происшедшее и проявлять полную терпимость в будущем.

Вскоре Трент снял дом в модной части Лондона, с большим изяществом обставил его и завел собственный выезд, обновил гардероб – и свой, и жены, купив чрезвычайно нарядную одежду; он стал появляться в обществе, везде, куда мог проникнуть, и завел нужные знакомства, а его жена стала устраивать званые вечера: на светском языке сие означало, что один день в неделю она бывала дома, и в этот день, благодаря содействию милорда, ей наносили визиты многие знатные вельможи, а также все те светские дамы, которые не слишком разборчивы в выборе знакомств.

Любовь милорда к новой пассии длилась недолго, потому что, как мы уже имели возможность убедиться, это был самый непостоянный представитель человеческого рода. Однако страсть, которую питала к нему миссис Трент, была не такого свойства, чтобы подобная переменчивость вызвала у нее глубокое негодование. Ее страсть основывалась главным образом на корысти, так что сей фундамент послужил опорой для иного сооружения: точно так же, как и ее мужа, ее оказалось совсем нетрудно уговорить быть полезной милорду совсем в другом качестве; хотя такого рода услуги оказываются в приличном обществе довольно часто, однако, к большому моему удивлению, им все еще не подыскали приличного названия или во всяком случае такого, которое было бы приемлемым для нашего повествования.

После этого предисловия, которое мы сочли необходимым для того, чтобы объяснить характер человека, в существовании которого кое-кто из числа моих отечественных и ученых читателей, возможно, усомнится, я перейду к тому, что имеет более непосредственное касательство к миссис Бут. Если читателю угодно будет припомнить, мистер Трент присутствовал на том званом вечере, на который Бута и его жену привезла миссис Джеймс и где Амелии довелось встретиться с благородным вельможей.

Убедившись, что Бут и Трент давние знакомые, милорд не преминул, выражаясь языком охотников, навести Трента на след Амелии. С этой целью сей джентльмен на следующий день посетил Бута и с тех пор ни на миг не упускал его из вида. С его помощью милорд и узнал, что Амелия приедет на маскарад, куда за ней по пятам направился нарядившийся матросом Трент, который, встретив, как было уговорено, милорда у входа в маскарадную залу, сделал, подобно четвероногому джентльмену,[366]Т. е. охотничьей собаке – пойнтеру или сеттеру, используемым для обнаружения дичи. предназначенному для той же роли, стойку при виде дичи.

Милорд остался настолько доволен и восхищен беседой на маскараде с предполагаемой Амелией и полученным поощрением, что, встретив на следующий день Трента, заключил его в объятья, вручил банковый билет на сто фунтов и посулил обе Индии в случае успеха, в котором теперь уже почти не сомневался.

Происшедшее за карточным столом тоже было делом рук Трента, которому милорд намекнул, что было бы неплохо поставить Бута в затруднительное положение или довести до беды; при этом милорд обещал оплатить Тренту любые расходы, на которые придется ради этого пойти. За его счет Трент и ссудил Бута деньгами. Этим и объяснялась мнимая щедрость Трента и его равнодушие относительно срока уплаты долга; он был чрезвычайно доволен тем, что Бут ему теперь так обязан, и строил на этом все свои расчеты.

Но как раз в это время события приняли совершенно иной оборот: на следующее же утро после ссоры с Амелией миссис Аткинсон впервые серьезно задумалась над тем, что действительно зашла слишком далеко и могла повредить репутации Амелии; она с таким жаром добивалась своего, что в ослеплении на время совсем упустила из вида интересы приятельницы; теперь, когда ей удалось осуществить свое заветное желание, миссис Аткинсон решила навестить милорда и все ему разъяснить; она считала, что ей уже нечего опасаться, если он все узнает. Свое решение она тотчас же выполнила.

Случилось так, что Трент явился к милорду как раз после визита миссис Аткинсон. Он застал милорда в крайне скверном расположении духа и ничем не мог ни утешить его, ни приободрить, так как только что получил от Бута записку, в которой тот сообщал, что ни он, ни его жена, к сожалению, не могут принять приглашение Трента приехать к нему нынче вечером. Между тем милорд и его подручный уже заранее уговорились о том, как принять гостей, с тем чтобы милорду как бы нечаянно зайти в комнату, где будет Амелия, а Бута отвлечь на это время карточной игрой в другой комнате.

Теперь после долгих обсуждений и рассказа Трента о крайне тяжелом положении, в котором очутился сейчас Бут, было решено, что Трент потребует у него безотлагательно возвратить долг, и в случае неуплаты, в чем оба они нисколько не сомневались, предъявить имеющуюся у Трента долговую расписку ко взысканию по суду под благовидной уловкой, будто предъявителем расписки является некое третье лицо;[367]Согласно принятому в 1710 г. при королеве Анне Закону об азартных играх (9 статут 14) расписка, выданная проигравшим и удостоверяющая сумму долга, считалась недействительной; чтобы обойти этот закон, выигравший продавал ее третьему лицу, которое уже могло предъявить ее ко взысканию. Это довольно широко практиковалось (предполагалось, что предъявитель не знал о характере долга) до 1741 г., когда впервые в таком иске было отказано и возник соответствующий прецедент. такой шаг, как они оба рассчитывали, тотчас приведет к неминуемому разорению Бута и, следовательно, к завоеванию Амелии.

Выработав этот план и преисполнясь надежд на его осуществление, милорд и его ищейка, или (если угодно любителям охоты) легавый пес, пришли в необычайный восторг и на следующее утро, как мы уже видели, приступили к делу.

Глава 4, повествующая о произошедших вслед за этим несчастьях

Письмо Трента довело Бута почти до умоисступления. Сознание того, что он должник такого человека, глубоко уязвляло его гордость и чрезвычайно тревожило, однако мысль об ином ответе на это требование, кроме уплаты денег, была для него непереносима. В то же время он ясно видел, что уплатить он мог, лишь оставив жену не только без последнего фартинга, но и едва ли не без последнего жалкого лоскута; это было настолько чудовищно, что душа его цепенела от ужаса, и все-таки гордость заставляла его видеть в этом наименьшее из двух зол.

Но оставался вопрос, как за это взяться? Бут не был уверен (по крайней мере, он сильно сомневался) в том, что Амелия согласится пойти на такой шаг; самая необходимость предложить ей такое была для него непереносима. В конце концов Бут принял решение рассказать жене обо всем, как есть, и испросить у нее согласия под видом совета, ибо был совершенно убежден, что она не сумеет придумать иного способа вызволить его из этого затруднительного положения. Так он и поступил, представив всю историю в возможно более мрачном свете, хотя, сказать по правде, степень бедствия едва ли возможно было преувеличить.

Амелия терпеливо выслушала мужа, ни разу не перебив его. Когда он кончил, она некоторое время оставалась безмолвна: и не удивительно – все услышанное настолько ее потрясло, что она не в силах была вымолвить и слова. Наконец она ответила:

– Дорогой мой, вы спрашиваете совета; я, конечно же, могу сказать вам только одно – вы должны эти деньги возвратить.

– Но как? – воскликнул он. – О Господи, ты самое кроткое создание на свете! Как, ни слова упрека за то, что я тебя погубил?

– Упрекать вас, дорогой! – сказала она. – Дай Бог мне уберечь вас от ваших упреков самому себе. Но не отчаивайтесь. Я постараюсь так или иначе раздобыть вам эти деньги.

– Увы, любовь моя, – воскликнул Бут, – я знаю, что у вас есть только один способ достать их. Но как я могу согласиться на это? Разве вы забыли, как еще совсем недавно страшились того, что нас ожидает, если мы пустим по ветру последние пожитки? О, моя Амелия, да у меня сердце разрывалось, когда вы так сказали: ведь я уже тогда всё проиграл. Поверьте, я с тех пор ни разу не брал в руки карты и никогда больше не возьму.

– Только не изменяйте этому решению, дорогой мой, – проговорила Амелия, – и я надеюсь, что мы еще возместим утраченное. – При этих словах она взглянула на детей, глаза ее наполнились слезами, и она воскликнула:

– Господь, я надеюсь, не оставит нас.

Тут между мужем и женой произошла крайне трогательная сцена, подробное описание которой, возможно, придется не по вкусу многим читателям. Достаточно сказать, что эта прекрасная женщина постаралась не только по мере сил заглушить и скрыть свою тревогу, но сделала все, что могла, дабы успокоить мужа.

Как раз в это время Бут должен был встретиться с человеком, о котором мы уже прежде упоминали в нашей истории. Этот джентльмен занимал должность в военном ведомстве и изображал из себя важную и влиятельную персону, благодаря чему ему не только удавалось внушить к себе большое почтение и подобострастие со стороны младших офицеров, но вдобавок еще и выманивать у них деньги за услуги, которые на самом деле были не в его власти. По правде сказать, мне редко встречались высокопоставленные лица, вокруг которых не увивался бы хотя один, а то и несколько таких молодчиков, через посредство которых люди более низкого ранга только и могут добиваться чего-нибудь у великих мира сего; вот это, мне кажется, главным образом и удерживает людей достойных от попыток самим хлопотать за себя: ведь эти подначальные хлыщи важностью повадок не уступают своим принципалам и ожидают, чтобы к ним относились с не меньшей почтительностью, но склонить к этому людей, которые во всех отношениях выше их и обладают чувством собственного достоинства, не так-то просто. Впрочем, подобные молодчики и сами, разумеется, поглядывают ревнивым оком на тех, кто выделяется своими незаурядными способностями, и можно не сомневаться, что они сделают все, что в их силах, только бы не допустить людей столь одаренных к своему патрону. Они обходятся со своими принципалами точно так же, как плохие министры обходятся иногда со своим государем, то есть стараются, чтобы голоса людей не достигали его ушей, и каждодневно жертвуют его добрым именем и интересами в угоду собственной выгоды и тщеславия.

Как только Бут ушел, чтобы встретиться с этим господином, Амелия с чрезвычайной решительностью взялась за дело. Она уложила не только свои скромные украшения и безделушки детей, но и большую часть своего скудного гардероба (поскольку из одежды у нее было только самое необходимое) и отправилась в наемной карете к тому процентщику, которого ей еще прежде рекомендовала миссис Аткинсон, и тот ссудил ее под залог деньгами.

Получив необходимую ей сумму, она, очень довольная, возвратилась домой и, по приходе мужа, с готовностью вручила ему все полученные ею деньги.

Бут до того обрадовался возможности уплатить свой долг Тренту, что не вполне отдал себе отчет в том, в каком бедственном положении очутилась теперь его семья. Возможно, безоблачное выражение лица Амелии помогло ему заглушить эти мысли, но более всего этому содействовали уверения, полученные им от того самого важного господина, с которым он встретился только что в кофейне и который пообещал употребить все свое влияние, – по уверениям знакомых Буту младших офицеров, тоже перебивавшихся на половинном жалованье, весьма значительное, – чтобы помочь ему.

Он поделился этими отрадными новостями со своей женой, которая то ли была, то ли казалась ими весьма утешена. Теперь, взяв с собой деньги, он пошел расплатиться со своим другом Трентом, но на свою беду не застал его дома.

На обратном пути ему встретился его старый приятель лейтенант, который с благодарностью возвратил ему крону и стал уговаривать его распить по этому случаю бутылку вина. Он так горячо и настойчиво упрашивал его, что бедняга Бут, который не мог обычно в таких случаях устоять, сдался.

За бутылкой вина Бут рассказал своему приятелю о полученных им сегодня днем в кофейне обещаниях, чем весьма обрадовал старого джентльмена: «Насколько я слыхал, – сказал он, – это человек весьма влиятельный», однако тут же предупредил Бута, что, как говорят, этого важного господина надобно непременно подмазать, и еще не было случая, чтобы он без подмазки хотя бы пальцем пошевелил. Впрочем, важный господин и сам косвенно намекнул об этом Буту, заметив с лукавым глубокомыслием, что ему известно куда можно было бы с немалой выгодой поместить пятьдесят фунтов.

Бут ответил старому приятелю, что он охотно отдал бы небольшую сумму за такую услугу, будь у него эти деньги, но сейчас он лишен такой возможности, потому что кроме пятидесяти фунтов у него сейчас ни пенса за душой, а эти деньги он должен Тренту и намерен возвратить их завтра же утром.

– Вы, без сомнения, очень верно рассудили, что долг следует вернуть, – заявил старый джентльмен, – но, несомненно, при таких обстоятельствах любой человек, кроме разве самого отъявленного ростовщика, согласился бы подождать с возвращением долга, тем более, что и повременить-то, я убежден, понадобится совсем немного, ибо, если вы сунете этому важному господину требуемую сумму, вы тотчас получите офицерскую должность, а уж там я подскажу вам верный способ, как раздобыть деньги, чтобы рассчитаться с Трентом.

Старый джентльмен настойчиво убеждал Бута послушаться его совета и выставлял всевозможные доводы, какие только мог придумать, уверяя, что и сам в данных обстоятельствах поступил бы только так, а не иначе.

Бут долго не соглашался с мнением приятеля, но поскольку спорили они отнюдь не с сухими губами, вино в итоге сделало его более покладистым и тогда старому джентльмену удалось-таки добиться своего. Он настолько высоко ценил то ли Бута, то ли собственное мнение, а может быть, и то, и другое, что не пренебрег ни единой возможностью настоять на своем. Он даже попытался представить характер Трента в более благоприятном свете и отказался от половины того, что сам говорил о нем прежде. В заключение он даже вызвался успокоить на сей счет Трента и с этой целью повидать его на следующее утро.

Бедный Бут в конце концов уступил, хотя и крайне неохотно. Разумеется, знай он о Тренте столько же, сколько читатель, никакие доводы на свете не склонили бы его последовать совету старого джентльмена.

Глава 5, содержащая еще больше полыни и прочих ингредиентов

На следующее утро Бут поделился с женой своими намерениями, и Амелия ответила, что не возьмет на себя смелости давать советы в деле, о котором ему куда лучше судить.

В то время как Бут пребывал в нерешительности, не зная, как поступить, явился Баунд и сказал, что был у Трента, но того не оказалось дома. Однако Баунд намеревался наведаться к нему еще раз и сказал, что не успокоится до тех пор, пока его не разыщет.

Буту неловко было признаться, что он все еще колеблется, доставляя тем самым своему другу столько хлопот, а посему он тотчас оделся, и они вдвоем отправились с визитом к ничтожному влиятельному лицу, которому Бут надеялся на этот раз выказать свое почтение самым действенным образом.

Баунд имел большую возможность познакомиться с принятыми в нынешние времена обычаями вести дела, нежели Бут, и посоветовал другу для начала дать, как говорится, на чай лакею влиятельного лица. Бут так и поступил, благодаря чему тот без всяких проволочек провел его к своему хозяину.

Влиятельный господин взял деньги не как пескарь, клюнувший на приманку, а как щука, заглатывающая несчастного пескаря в свою пасть. По правде сказать, таких молодчиков, как он, более всего пристало уподобить этой прожорливой рыбе, которая жиреет, поедая всех мелких речных обитателей. Упрятав в карман свою добычу, влиятельный господин пожал Буту руку и заверил его, что не упустит возможности оказать ему услугу и даст ему знать, как только представится благоприятный случай.

Здесь я на минуту остановлюсь, как, вероятно, поступит и мой доброжелательный читатель, ибо поистине лишь не знающее сострадания сердце не дрогнет при мысли о том, как эти жалкие гроши были собраны и как истрачены. Достойная семья, жена и дети человека, пролившего кровь на чужбине, служа своей родине, расстаются с последними крохами и обрекают себя на холод и голод, чтобы ублажить проходимца!

И если случится, что кто-то из моих сострадательных читателей и в самом деле знатен и обладает властью, – быть может, эта ужасная картина побудит его положить конец отвратительному обычаю, как принято теперь выражаться, с помощью которого шайке пиявок дозволено сосать кровь у храбрых и неимущих, у вдов и сирот.

Возвратясь домой, Бут застал у жены миссис Джеймс. Еще до прихода мужа Амелия ответила решительным отказом на приглашение миссис Джеймс отобедать у них завтра, но с появлением Бута гостья вновь принялась ее упрашивать и притом с такой настойчивостью, что Бут тоже присоединился к ее просьбам; будучи достаточно ревнив, он все же питал к полковнику настолько дружеские чувства и был настолько благодарен ему за прошлые услуги, что, отказываясь верить в двоедушие Джеймса и с готовностью откликаясь на попытки Амелии представить поведение полковника в как можно более благоприятном свете, Бут отвергал всякую мысль, будто его друг может питать дурные намерения. Очевидно, подобному умозаключению содействовали и недавние события, связанные с притязаниями милорда, ибо немыслимо, на мой взгляд, проявлять одинаково сильное чувство к двум различным предметам одновременно; наблюдение, я полагаю, одинаково справедливое как в отношении таких неистовых страстей, как ревность и гнев, так и применительно к столь нежному чувству, как любовь, которую один-единственный неотразимый предмет привлекает всю без остатка. В ответ на упрашивания Бута, Амелия сказала:

– Дорогой мой, я сделала бы для вас все от меня зависящее, но то, о чем вы просите, решительно не в моей власти: раз уж я вынуждена открыть правду, то я не могу одеться.

– Отчего же? – изумилась миссис Джеймс. – Надеюсь, вы в добром здравии.

– Разве нездоровье, сударыня, – единственная причина, мешающая одеться? – ответила Амелия.

– Клянусь, никаких иных причин я, право же, не знаю, – возразила миссис Джеймс.

– А если, например, одежды нет, сударыня? – спросила Амелия.

– Ну, это просто смешно! – воскликнула миссис Джеймс. – А зачем вам, собственно, так уж наряжаться? Ведь кроме вашей же семьи там никого не будет; такого щегольства я, признаться, от вас не ожидала. Да самый простой капот и тот будет вполне уместен.

– Тогда мне придется чистосердечно признаться вам, сударыня, – продолжала Амелия, – у меня нет никакой другой одежды кроме той, что вы видите на мне сейчас. На смену не осталось ни одной чистой сорочки, поскольку, да будет вам известно, дорогой мой, – тут она обратилась к Буту, – наша маленькая Бетти тайком ушла сегодня утром из дома, прихватив с собой все мое белье.

– То есть как, дорогая! – вскричал Бут. – Выходит, маленькая Бетти вас ограбила?

– Именно так оно и есть, – ответила Амелия. Она говорила истинную правду, поскольку маленькая Бетти, заметив, что ее хозяйка накануне вечером увезла из дома все свои вещи, прониклась желанием по мере сил посодействовать ей и, соответственно, наутро сама украдкой съехала, прихватив при этом все, что у нее достало сил унести.

Бут весьма пылко высказался по этому поводу и поклялся, что примерно накажет девчонку, чтобы другим неповадно было.

– Если только эта маленькая дрянь жива, я ее из-под земли достану и приволоку судье! – негодовал он.

– Я от души сожалею о случившемся, – сказала миссис Джеймс, – и (право, не знаю, как это выразить), прошу вас, позвольте мне предложить вам кое-что из моего белья до тех пор, пока вы не купите себе новое.

Поблагодарив миссис Джеймс, Амелия все же отказалась воспользоваться ее любезностью, сказав, что у нее теперь более чем достаточно хлопот по дому и, за неимением служанки, которая в ее отсутствие позаботилась бы о детях, она никак не может и не хочет оставлять их.

– Возьмите в таком случае детей с собой, – предложила миссис Джеймс. – Вы решительно должны у нас завтра обедать.

– Прошу вас, сударыня, не настаивать больше на этом, – отозвалась Амелия, – помимо тех веских причин, о которых я уже говорила, мои мысли настолько заняты сейчас совсем другим, что я не гожусь ни для какой компании, а посему никакие доводы не заставят меня уйти из дома.

Миссис Джеймс уже зашла в своих приглашениях до самых крайних границ, дозволенных правилами благовоспитанности, если только не переступила их. Она воздержалась поэтому от дальнейших уговоров и, пробыв у Бутов еще совсем немного, откланялась, после многочисленных изъявлений сочувствия, которое, однако же, сколь ни было оно велико, вместе с последними слетевшими с ее уст словами, улетучилось из ее сердца еще до того, как она вышла из дома.

Бут сразу же после отбытия миссис Джеймс объявил, что отправится на розыски маленькой Бетти, которой он поклялся жестоко отомстить, однако Амелия попыталась умерить его гнев, сославшись на то, что девочка еще молода и что это первый ее проступок. «Я, конечно, была бы очень рада, – добавила она,

– если бы удалось возвратить мои пропавшие вещи, и хотела бы также, чтобы девочка понесла какое-то наказание, которое, возможно, послужило бы ей самой на пользу, но мне даже страшно подумать о том, чтобы лишить ее за это жизни», – ибо Бут в ярости поклялся, что отправит воровку на виселицу.[368]Согласно тогдашнему законодательству вору действительно грозила виселица, если стоимость украденных вещей составляла шиллинг или более; однако суды зачастую предпочитали оценить украденное на сумму менее двенадцати пенсов, что освобождало от смертной казни.

– Я знаю, дорогая, какое у вас доброе сердце, – сказал Бут, – и люблю вас за это, но вы уж позвольте мне на сей раз не согласиться с вами.[369]Мысль о необходимости различать преступников, видимо, очень занимала Филдинга, недаром он дважды возвращался к этому в своем «Исследовании о причинах…» в разделе VIII и X, который он назвал «О поощрении, оказываемом грабителям частыми помилованиями». С какой стороны на это ни взглянуть, девчонка, я считаю, никак не заслуживает снисхождения. Она совершила поступок не только бесчестный, но и жестокий, потому что прекрасно знала, в какой крайности мы сейчас находимся, и что у нас осталось только самое необходимое. Кроме того, она повинна в неблагодарности к вам, – ведь вы были с ней так ласковы, что скорее были для нее матерью, чем хозяйкой. Я не только не согласен с тем, будто молодость служит ей извинением, но, напротив, считаю это как раз усугубляющим вину обстоятельством. Справедливо, конечно, что есть прегрешения, при которых молодость провинившегося служит сильным доводом, взывающим к нашему милосердию. Сюда следует отнести все проступки, вызванные беспечностью или недостаточной рассудительностью, но преступления такого предательского свойства, совершаемые преднамеренно и свидетельствующие о порочных наклонностях, заслуживают более сурового наказания, когда они содеяны человеком в молодости, а не в зрелые годы, потому что какой же станет такая душа в старости, если уже с ранних лет она настолько наторела в гнусных проступках? Избавить общество от таких людей – это, в сущности, означает оказать ему благодеяние; а человек верующий спровадил бы их на тот свет ради них же самих, потому что любому хоть сколько-нибудь разбирающемуся в человеческой природе должно быть ясно: чем дольше эти люди живут, тем больше в них скапливается злобы и пороков.

– Будь по-твоему, дорогой, – ответила Амелия, – мне не под силу спорить с тобой о таких вещах. Тебе лучше об этом судить, и я буду всегда подчиняться твоему мнению, но я слишком хорошо тебя знаю, чтобы поверить, будто ты способен на какой-нибудь жестокий поступок.

Затем Амелия занялась детьми, а Бут отправился на розыски преступницы.

Глава 6

Сцена в трагическом роде

Прошло совсем немного времени после ухода Бута, как раздался оглушительный стук в дверь их дома и в комнату, где находилась Амелия с детьми, вбежала женщина, задыхающаяся, с мертвенно-бледным лицом, напоминавшая скорее привидение.

Амелия не сразу узнала в ней миссис Аткинсон: та была настолько на себя непохожа, что в первую минуту после ее появления трудно было об этом догадаться. Глаза у нее ввалились, волосы были растрепаны, одежда в полном беспорядке и все черты ее лица свидетельствовали о крайнем смятении.

Амелия была потрясена этим зрелищем, а ее маленькая дочурка и совсем перепугалась; мальчуган же, который тотчас узнал гостью, воскликнул, подбежав к Амелии:

– Смотри-ка, мама, что это с бедной миссис Аткинсон?

Сама же миссис Аткинсон, как только она обрела дар речи, воскликнула:

– О, миссис Бут, я самая несчастная женщина на свете… Я потеряла лучшего из мужей!

– Боже милосердный! Сударыня, скажите, что случилось? – вскричала Амелия и на лице ее изобразилось сострадание, явно свидетельствовавшее о том, что она мгновенно забыла о происшедшей между ними ссоре.

– О, миссис Бут, – простонала миссис Аткинсон, – боюсь, мой муж уже не жилец: доктор говорит, что надежды на его выздоровление почти нет. Ах, сударыня, как бы я ни была перед вами виновата, я знаю, вы простите меня и посочувствуете моему горю. Что и говорить, я сурово наказана: ведь нынешним несчастьем я обязана этой проклятой истории.

– Поверьте, сударыня, – откликнулась Амелия, – я от всей души сочувствую вашему горю! Но скажите мне, ради Бога, что же все-таки стряслось с сержантом?

– О, сударыня, – продолжала гостья, – у меня есть все основания опасаться, что он не выживет. Доктор почти отчаялся спасти его… Он говорит, что уже теряет надежду. О, сударыня, в тот самый вечер, когда между нами произошла та роковая ссора, мой капитан принял ее так близко к сердцу, что всю ночь не ложился спать и выпил целую бутылку коньяка. Он сказал, что хотел наложить на себя руки, ибо ничто на свете не могло бы его так огорчить, как даже самая малая размолвка между вами и мной. От огорчения и от выпитого у него началась ужасная лихорадка. Такая, что когда я возвратилась от милорда… (разумеется, я пошла к нему и все уладила… ваша репутация, сударыня, теперь вне опасности)… так вот, когда я возвратилась домой, я застала несчастного в припадке полного отчаяния и исступления; в этом состоянии он пребывал очень долго и только час тому назад вполне пришел в себя; но теперь он говорит, что, конечно, умрет, и заклинает Богом позволить ему перед тем увидеть вас. Не будете ли вы, сударыня., не будете ли вы так добры исполнить желание моего бедного капитана? Примите в соображение, что это просьба умирающего и что ни он, ни я никогда больше не попросим вас о новой милости. Он говорит, ему необходимо сказать вам что-то такое, о чем он никому другому сказать не может, и что он не сможет спокойно умереть, если не повидает вас.

– Поверьте, сударыня, – воскликнула Амелия, – я бесконечно опечалена тем, что вы мне рассказали. Я знала бедного сержанта с самого его детства и всегда была к нему привязана, так как считаю его одним из добрейших и честнейших людей на свете. Без сомнения, если бы я могла хоть чем-нибудь помочь… но какая польза будет ему оттого, что я приду?

– Самая большая на свете! Если бы вы только знали, как горячо он меня умолял, как его несчастное разбитое сердце жаждет вас увидеть, вы бы не стали отказываться.

– Помилуйте, так ведь я и не ответила вам решительным отказом, – возразила Амелия. – Значит, он хочет сказать мне что-то важное и без этого не сможет спокойно умереть! Он так и сказал, миссис Аткинсон?

– Клянусь честью, именно так, – подтвердила та, – и намного больше, чем я вам пересказала.

– Хорошо, я пойду с вами, – решила Амелия. – Понятия не имею, о чем речь, но пойду.

Миссис Аткинсон излила в ответ тысячу благодарностей и благословений, а затем, овладев рукой Амелии и пылко целуя ее, воскликнула:

– Как я могла дойти до такой безрассудной ярости, чтобы поссориться с таким созданием?

Амелия ответила, что уже простила и забыла все, после чего, позвав хозяйку и попросив ее присмотреть за детьми, постаралась, насколько могла, поприличнее одеться и отправилась вместе с миссис Аткинсон.

Когда они пришли, миссис Аткинсон сказала, что она сначала пойдет к капитану одна и предупредит его, иначе вызванное неожиданным приходом Амелии потрясение может возыметь роковые последствия. Оставив поэтому Амелию в гостиной, миссис Аткинсон поднялась наверх.

Лишь только несчастный Аткинсон услыхал, что Амелия здесь, лицо его, несмотря на крайнюю слабость и плачевное состояние, озарилось необычайной радостью, и тогда жена сразу же привела к нему Амелию.

Аткинсон напряг все силы, чтобы поблагодарить гостью за доброту к умирающему (так он сказал о себе). Он заверил ее, что не осмелился бы причинять ей подобное беспокойство, если бы не должен был сообщить нечто, по его мнению, очень важное, чего он не может сказать никому другому. Затем он попросил жену подать ему небольшую шкатулку, ключ от которой всегда носил при себе, после чего попросил жену выйти на несколько минут из комнаты, причем ни миссис Аткинсон, ни Амелия не выразили по этому поводу ни тени неудовольствия.

Оставшись наедине с Амелией, он произнес следующее:

– Сейчас я в последний раз, сударыня, могу взглянуть на… простите меня, сударыня, я никогда больше не нанесу вам оскорбления.

Тут он вновь откинулся на постели, и глаза его наполнились слезами.

– Почему вы так боитесь оскорбить меня, Джо? – спросила Амелия. – Я уверена, вы никогда в жизни намеренно не оскорбили меня.

– Конечно, нет сударыня, – ответил он. – Да я бы тысячу раз умер прежде, чем решился бы на это. Но… у меня не хватает духу выговорить… и все-таки я должен сказать. Вам, конечно, невозможно простить меня, но все-таки, может быть, раз я умираю и никогда больше вас не увижу… конечно, останься я в живых после того, что вы узнаете, я бы никогда больше не посмел посмотреть вам в глаза; и все же, сударыня, мысль о том, что я никогда больше вас не увижу, – горше для меня, чем тысячи смертей.

– Мне, мистер Аткинсон, – воскликнула Амелия, вся вспыхнув и потупившись, – конечно же, не подобает слушать от вас подобные речи… Если вы хотите мне что-то сообщить, говорите прямо и не бойтесь, что я на вас рассержусь: мне кажется, я могу обещать вам простить что угодно, что бы вы ни сотворили.

– Так знайте же, сударыня, – проговорил Аткинсон, – в этой шкатулке хранится ваш портрет; я украл его, когда мне было восемнадцать лет и с тех пор с ним не расставался. Он оправлен золотом и тремя бриллиантами, но все же я могу, не покривив душой, сказать вам, что украл его не ради золота и этих бриллиантов… а ради лица, которое, будь я повелителем вселенной, и тогда бы…

– Мне не подобает это слышать, – прервала его Амелия. – Успокойтесь, Джо, и не думайте больше об этом. Не сомневайтесь, я искренне и от всей души прощаю вас. А теперь, прошу вас, успокойтесь и позвольте мне позвать вашу жену.

– Но только сперва, сударыня, позвольте мне попросить вас об одной милости, – воскликнул он, – подумайте, ведь это последняя моя просьба и тогда я умру с миром… позвольте мне перед тем как умереть, поцеловать вашу руку.

– Что ж, будь по-вашему, – проговорила Амелия, – право, я сама не знаю, что делаю… ну, так и быть…

С этими словами она непринужденно протянула ему руку, которую он бережно поднес к губам и, тут же отпустив ее, откинулся на постели.

Амелия тотчас позвала миссис Аткинсон, которая, впрочем, все это время находилась поблизости, а точнее сказать, дожидалась прямо за дверью. Сама же она поспешила вниз по лестнице, попросила дать ей стакан воды и, выпив его, упала в кресло, и слезы сострадания к несчастному, с которым она только что простилась, обильно потекли из ее глаз.

Сказать по правде, нисколько не пороча тем целомудрие Амелии, сердце ее, которое с неколебимой твердостью противостояло всем попыткам победить его с помощью титула и пышного наряда, богатства и лести и которое нельзя было купить за все земные блага, было все же несколько растрогано столь бесхитростным, искренним, скромным, непреднамеренным, деликатным и возвышенным чувством этого бедного, застенчивого деревенского парня; против своей воли она почувствовала к нему на мгновенье нежность и участие, которые, узнай о них Бут, возможно, вызвали бы у него неудовольствие.

Просидев некоторое время в гостиной и видя, что миссис Аткинсон все не спускается вниз (да и могла ли она покинуть мужа в таком состоянии), Амелия оставила ей у служанки записку, в которой выражала готовность помочь всем, что только в ее силах, после чего ушла в таком душевном смятении, какого никогда прежде не испытывала и которое должно было бы испытывать при таких трогательных и деликатных обстоятельствах любое целомудренное сердце, если только оно не высечено из мрамора.

Глава 7, в которой мистеру Буту довелось испытать не одно приключение

Более двух часов продолжал свои розыски Бут, пока, наконец, не увидел юную особу в видавшем виды шелковом платье: выйдя из лавки на Монмут-стрит,[370]В XVIII в. на этой улице, расположенной в приходе Сент-Джайлз, находились многочисленные лавки старьевщиков и продавцов ношеной одежды, а также ростовщиков, принимавших вещи под залог. она села в наемную карету. Несмотря на ее наряд, Бут сразу же узнал в этой особе маленькую Бетти.

Он тотчас закричал: «Держите вора! Остановите карету!», и в результате мисс Бетти была тут же задержана в своей колымаге и, мгновение спустя, оказалась в руках Бута и его мирмидонян.[371] Мирмидоняне – название ахейского племени из Фессалии (Сев. Греция); участвовали, как повествуется в «Илиаде», в троянской войне под началом Ахилла; в данном случае употреблено Филдингом в ироническом смысле для обозначения толпы, бежавшей за Бутом.

Как только девочка увидела перед собой хозяина, сознание вины сокрушило ее и, будучи еще слишком неопытной преступницей, она сразу же во всем призналась.

После этого ее препроводили к мировому судье, где при обыске у нее обнаружили четыре шиллинга и шесть пенсов наличными, а также шелковое платье, которое, конечно, вполне сгодилось бы для лоскутного ряда[372]Рынок, на котором продавалось совсем уж изношенное и более дешевое старье, нежели на Монмут-стрит; находился на Розмери-лейн близ лондонского Тауэра. и едва ли стоило даже фартинг, хотя честный лавочник с Монмут-стрит сбыл его простодушной девчонке за крону.

Во время допроса, учиненного ей судьей, девочка отвечала так:

– Конечно, сударь, я, если вашей милости угодно знать, очень даже жалею о том, что сделала; и это уж точно, если вы, ваша честь, хотите знать, что не иначе, милорд, как сам дьявол меня на это толкнул, потому что, если уж вы, ваше величество, хотите знать, то я за всю свою жизнь до сегодняшнего дня, это уж точно, так же мало об этом думала, как о своем смертном часе, но, конечно, сударь, если вашей милости угодно знать…

Она долго еще говорила в том же духе, пока судья не прервал ее и не потребовал, чтобы она перечислила все украденное добро и сказала, куда она его дела.

– Да я, если уж вашему величеству угодно знать, – отвечала она, – только всего и взяла-то, что две ночные рубахи хозяйки, которые отдала в заклад за пять шиллингов, а их я уплатила за это платье, которое сейчас на мне, а что касается денег, которые были у меня в кармане, то тут все до последнего фартинга – мое. Я, конечно, собиралась возвратить эти две рубахи хозяйке как только сумею раздобыть денег, чтобы выкупить их.

Девочка рассказала им, где живет тот самый процентщик, и судья послал к нему с требованием явиться с этими рубахами; что тот, не прекословя, сразу же исполнил, ибо прекрасно понимал – в случае отказа последовало бы предписание произвести в его доме обыск.

Достаточно было взглянуть на эти рубахи, за которые честный процентщик ссудил девочку пятью шиллингами, как тотчас стало ясно, что настоящая им цена – более тридцати, а новые они стоили, конечно, еще намного больше, – следственно, не могло быть ни малейшего сомнения в том, что ни по своей цене, ни по размеру они никак не могли принадлежать этой девочке. Бут не мог сдержать своего возмущения действиями процентщика:

– Надеюсь, сударь, – сказал он, обратясь к судье, – для подобных мошенников тоже существуют какие-то меры наказания: он же, вне сомнения, знал, что вещи эти – краденые.[373]Для того, чтобы скупщики краденых вещей (этим занимались преимущественно ростовщики) были признаны соучастниками, необходимо было доказать, что они знали, что вещи украдены; если же вор был оправдан, то, разумеется, и скупщика нельзя было привлечь, как в данном случае. Филдинг считал скупщиков негодяями, которые, подобно другим паразитам, жиреют, высасывая кровь бедняков; он требовал искоренить эту практику, и в 1752 г., не без его влияния, был принят соответствующий закон (см.: Исследование о причинах…, V). Лавчонки этих плутов поистине можно назвать источниками воровства, – ведь занимаясь скупкой всякого добра, эти обманщики тем самым нередко толкают людей на воровство и поэтому заслуживают точно такого же, если даже не более сурового, наказания, как сами воры.

Процентщик клялся, что он ни в чем не повинен и что он этих рубах в заклад не принимал. И надобно заметить, так оно и было, поскольку по всегдашнему своему обыкновению шмыгнул в этот момент во внутреннее помещение, как всегда предпочитал поступать в таких случаях, предоставив совершить эту сделку своему помощнику – несмышленому мальчику; с помощью такой уловки он много лет безнаказанно занимался скупкой краденых вещей и дважды был оправдан в Олд Бейли, хотя это жульничество было всем очевидно.

Судья уже собирался было произнести свой приговор, но тут девочка упала перед ним на колени и, заливаясь слезами, стала умолять о прощении.

– Бетти, – воскликнул Бут, – ей же Богу, ты не заслуживаешь прощения: ведь ты прекрасно знаешь, по какой причине ты даже и мысли не должна была допустить о том, чтобы обворовать свою госпожу, да еще в такое время. А еще больше усугубляет твою вину то, что ты обворовала самую лучшую и добрую госпожу на свете. Более того, ты не только повинна в преступлении, но вдобавок еще и в преступном злоупотреблении доверием, потому что, как тебе прекрасно известно, все имущество твоей госпожи было доверено тебе.

Случилось так, что на сей раз, по чрезвычайно редкостному стечению обстоятельств, судья, рассматривавший это дело, действительно разбирался в законах, а посему, обратясь к Буту, он сказал:

– Так вы утверждаете, сударь, что рубахи были доверены этой девочке?

– Да, сударь, – подтвердил Бут, – ей было доверено все.

– А готовы ли вы подтвердить под присягой, что украденные вещи стоят сорок шиллингов? – спросил судья.

– Конечно, нет, сударь, – ответил Бут, – я даже не берусь утверждать, что обе они стоят тридцать.

– Что ж, в таком случае девочку нельзя обвинить в преступлении.

– То есть, как это, сударь, разве она не злоупотребила доверием и разве злоупотребление доверием не есть преступление – и к тому же самое тяжкое?

– Нет, сударь, – ответил судья, – согласно нашим законам злоупотребление доверием не является преступлением, кроме тех случаев, когда в этом повинен слуга, но тогда, согласно постановлению парламента, украденные вещи должны стоить не менее сорока шиллингов.[374]Действительно, согласно уже упоминавшемуся закону (12, королевы Анны, статут 7), если украденные вещи стоили меньше шиллинга, такой проступок квалифицировался лишь как злоупотребление доверием.

– Тогда выходит, что слуга, – воскликнул Бут, – может, когда ему только заблагорассудится, ограбить своего хозяина на тридцать девять шиллингов и его нельзя за это наказать?

– Если эти вещи находились под его присмотром – нельзя, – сказал судья.

– Прошу прощения, сударь, – заметил Бут, – я нисколько не сомневаюсь в справедливости ваших слов, но только согласитесь, что это довольно-таки странный закон.

– И я, возможно, того же мнения, заметил судья, – но только в мои обязанности не входит устанавливать или исправлять законы. Мое дело лишь исполнить их. Так вот, если дело обстоит так, как вы только что сказали, я обязан отпустить девочку.

– Надеюсь, вы накажете процентщика, – воскликнул Бут.

– Позвольте, – возразил судья, – если я освобождаю девочку, то точно так же должен освободить и процентщика: ведь если вещи не украдены, значит и он не может быть виновен в приобретении заведомо украденного. Да и кроме того, что касается его преступления, то, признаться, я уже устал вчинять иск по такого рода делам: судье приходится преодолевать столько препятствий, что почти невозможно наказать хоть кого-нибудь из виновных. И уж если хотите знать мое откровенное мнение, то существующие у нас на сей счет законы и принятое судопроизводство таковы, что, пожалуй, можно прийти к выводу, будто они предназначены не столько для наказания мошенников, сколько для их защиты.

На том, собственно, судебное расследование и завершилось; вор и скупщик краденого отправились по своим делам, а Бут поспешил к жене.

По дороге домой ему встретилась дама в портшезе; увидя его, она велела носильщикам немедленно остановиться и, выйдя из портшеза, устремилась прямо к нему со словами:

– Так-то вы, мистер Бут, держите данное мне слово!

Дама эта оказалась не кем иным, как мисс Мэтьюз, а под данным ей словом она подразумевала полученное ею на маскараде обещание навестить ее через день или два; собирался ли Бут и в самом деле выполнить это обещание, сказать не берусь, однако многочисленные беды, выпавшие вслед за тем на его долю, настолько вывели его из равновесия, что он совершенно о нем забыл.

Бут, впрочем, был слишком разумен и слишком благовоспитан, чтобы, оправдываясь перед дамой, сослаться на свою забывчивость, однако никакого другого объяснения он тоже не мог придумать. Пока он пребывал в нерешительности и стоял перед нею с не слишком глубокомысленным видом, мисс Мэтьюз сказала:

– Что ж, сударь, поскольку, судя по вашему смущению, вы еще сохранили некоторую учтивость, я готова простить вас, но лишь при одном условии, что вы поужинаете со мной сегодня вечером. Если же вы обманете меня и на этот раз, тогда берегитесь мести оскорбленной женщины, – и тут она поклялась самой ужасной клятвой, что в противном случае пожалуется его жене. – Я уверена, у нее достанет благородства отнестись ко мне беспристрастно. И хотя моя первая попытка объясниться с ней потерпела неудачу, я, можете не сомневаться, уж позабочусь о том, чтобы это не случилось во второй раз.

Бут спросил, о какой первой попытке идет речь, и услышал в ответ, что она уже однажды посылала его жене письмо, в котором рассказала, как недостойно он с ней поступил, но рада, что письмо не дошло тогда до адресата. Затем мисс Мэтьюз вновь поклялась, что, если он и на этот раз ее обманет, она уж позаботится о том, чтобы письмо не затерялось.

Эта угроза по ее расчетам должна была вернее всего устрашить беднягу Бута, и она, конечно, не ошиблась, ибо никакой другой опасностью и никаким другим способом было бы, я полагаю, невозможно заставить его не то, чтобы уступить, но хотя бы поколебаться в этом вопросе. Тем не менее, с помощью этой угрозы она сумела настоять на своем, и Бут дал ей частное слово, что придет к ней в назначенный час. На прощание мисс Мэтьюз пожала ему руку и, улыбаясь, направилась к портшезу.

Однако, хотя у нее были основания радоваться тому, что она все-таки добилась от него обещания, Бут был отнюдь не в восторге оттого, что ему пришлось уступить. Возможные последствия этой встречи вызывали у него, разумеется, ужас, но поскольку дама столь явно рассчитывала именно на них, он твердо решил от них уклониться. В конце концов Бут принял следующее решение: он явится к мисс Мэтьюз, как обещал, и своими доводами постарается убедить ее, что только соображения чести вынуждают его прекратить дальнейшее знакомство с ней. Если же ему это не удастся и она будет упорствовать в своей угрозе сообщить обо всем его жене, он решил, что в таком случае, как бы это ни было для него мучительно, он сам чистосердечно расскажет обо всем Амелии, не сомневаясь, что она по доброте своей наверняка его простит.

Глава 8, в которой Амелия предстает скорее прелестной, нежели веселой

Мы возвратимся теперь к Амелии, которую оставили в тот момент, когда она ушла от миссис Аткинсон, охваченная душевным смятением.

Хотя она вместе с миссис Аткинсон уже прошлась по улице в весьма неподобающей для того одежде, но теперь ей не хотелось, тем более в одиночку, возвращаться в таком виде. Да и чувствовала она себя сейчас так, что едва держалась на ногах: состояние несчастного Аткинсона взволновало ее участливое сердце, и глаза ее были полны слез.

Кроме того, ей пришло в голову, что у нее сейчас ни в кармане, ни дома нет ни единого шиллинга, чтобы купить еду для себя и семьи. Она решила поэтому прежде всего отправиться к тому самому процентщику, у которого она была уже накануне, и заложить свой портрет, сколько бы ей за него не дали. Наняв портшез, она тотчас привела свой план в исполнение.

Золотую рамку, в которую был вставлен портрет, вместе с окружавшими его брильянтами, процентщик оценил в девять гиней. Самое прелестное на свете лицо, как не представляющее особой цены, было заложено в придачу – такова нередко судьба красоты.

Возвратясь домой, Амелия нашла письмо миссис Аткинсон:

Письмо это действительно очень обрадовало Амелию. Шел уже пятый час, и Амелия потеряла надежду на то, что Бут возвратится до наступления вечера. Она испекла поэтому несколько сладких пирожков для детей, а сама, удовольствовавшись одним ломтиком хлеба с маслом, стала готовить ужин мужу.

У капитана, надобно заметить, было два особенно любимых блюда и, хотя непритязательность его вкусов может внушить немалое презрение к нему со стороны некоторых моих читателей, я все же рискну их назвать: курица в яичном соусе и бульон из баранины; все это Амелия немедленно купила.

Едва часы пробили семь, эта добрейшая женщина спустилась на кухню и пустила в ход все свои таланты в поварском искусстве, а она была в этом деле мастерица, как, впрочем, и в любых других домашних обязанностях, от самых высоких до самых низких: равным образом ни одна женщина не могла бы с таким вкусом украсить гостиную, как Амелия; впрочем, она сама могла бы, как едва ли какая-нибудь другая представительница ее пола, служить украшением любой гостиной. И уж если я осмелюсь сказать правду, едва ли это прелестное существо могло предстать в более привлекательном виде, чем когда она, окруженная играющими малышами, готовила ужин супругу.

В половине восьмого мясо было почти готово, а стол опрятно накрыт к ужину (все необходимое Амелия заняла у хозяйки). Ее начинало уже беспокоить столь долгое отсутствие Бута, когда неожиданный стук в дверь заставил ее радостно воскликнуть: «Ну, вот, дорогие, вот и папа пришел!» Она попросила мужа подняться в столовую и сказала, что через минуту присоединится к нему. Ей хотелось особенно порадовать его приятным сюрпризом – двумя любимыми его блюдами. Она опять спустилась на кухню, где служанка хозяйки вызвалась сама подать им обед, и тогда Амелия вместе с детьми возвратилась к Буту.

Он коротко пересказал жене, чем кончились его попытки разыскать и наказать их служанку, на что Амелия почти ничего не ответила и только спросила, обедал ли он? Бут ответил, что за целый день не имел во рту ни крошки.

– Вот и прекрасно, дорогой, – обрадовалась Амелия, – я ваша подруга по несчастью, но тем большее удовольствие мы с вами получим сейчас от ужина, ведь я словно предчувствовала, что так оно и выйдет, и потому кое-что для вас приготовила; кроме того, у меня есть еще и бутылка вина, а в придачу, мой дорогой Билл, вам предлагается чистая скатерть и веселое лицо. У меня и в самом деле сегодня вечером необычайно хорошее настроение, и я дала детям обещание, которое вы должны подтвердить: я обещала, что позволю им на этот раз побыть вечером с вами и вместе поужинать. Да не будьте вы так серьезны, выбросьте из головы тревожные мысли; у меня есть для вас подарок… а как он мне достался, не имеет значения, – с этими словами Амелия вручила Буту восемь гиней и воскликнула. – Ну, пожалуйста, дорогой Билли, развеселитесь… судьба еще переменится к нам… будем, по крайней мере, счастливы хотя бы этот вечер. Поверьте, радости многих женщин за всю жизнь не сравнятся с моим счастьем, если у вас будет сегодня вечером хорошее настроение.

Бут глубоко вздохнул и проговорил:

– Как я несчастлив, дорогая, что не могу нынче вечером поужинать вместе с вами.

Подобно тому, как в чарующие июньские дни, когда на небе ни облачка и лик природы сверкает приветливой улыбкой, черная туча находит вдруг на небосклон, застит собой солнце и все вокруг заволакивается ужасным непроглядным мраком, так и на лице Амелии радость, только что озарявшая каждую ее черту, мгновенно померкла, сиянье ее глаз погасло, и малютки амуры, только что игравшие и резвившиеся на ее ланитах, понурили головки; дрогнувшим голосом она слабо переспросила:

– Не можете сегодня вечером поужинать со мной, дорогой?

– Увы, дорогая моя, не могу, – ответил Бут. – Вряд ли надобно объяснять вам, насколько это мне самому тягостно: я и сам не меньше вашего огорчен, но я уже приглашен на ужин в другом месте. Я даю слово чести, что непременно приду, и, кроме того, это связано с очень важным делом.

– Дорогой мой, я больше ни о чем вас не спрашиваю, – сказала Амелия. – Я уверена, что будь на то ваша воля, вы не отказались бы поужинать со мой. Признаюсь, сегодня вечером это особенно для меня огорчительно, потому что я настроилась на радужный лад, но, если на то имеются причины, достаточно веские для вас, они должны быть столь же вескими и для меня.

Похвалив жену за уступчивость, Бут осведомился затем, с какой целью она решила вручить ему деньги и откуда они у нее.

– Дорогой мой, – ответила Амелия, – никакой другой цели, кроме как отдать их вам, у меня не было, вот и все. А каким образом они у меня оказались, это, как вы знаете, Билли, не так уж и важно. Вам ведь прекрасно известно, что я не прибегла для этого к средствам, которые были бы вам не по душе, и, возможно, когда-нибудь в другой раз я смогу вам все рассказать.

Бут не стал больше допытываться, но возвратил деньги Амелии и настоял на том, чтобы она взяла все, кроме одной гинеи, заверив ее, что надежнее казначея ему не найти; он пообещал ей сделать все от него зависящее, чтобы пораньше возвратиться домой, и сказал, что надеется вернуться не позже, чем через полтора часа.

Когда Бут ушел, бедная огорченная Амелия села ужинать с детьми, обществом которых ей пришлось утешаться в отсутствие мужа.

Глава 9

Крайне трагическая сцена

Часы уже пробили одиннадцать, и Амелия как раз собиралась укладывать детей спать, когда в дверь с улицы кто-то постучал, и тут ее мальчуган воскликнул: «Мама, эта папа пришел; позволь мне остаться, я хочу увидеть его перед тем, как лягу». Получить разрешение на это было совсем нетрудно, ибо Амелия опрометью побежала вниз, обрадованная добротой мужа, так быстро возвратившегося домой, хотя он и задержался уже на полчаса против обещанного.

Но бедняжку Амелию и на этот раз ожидало разочарование, потому что она увидела в дверях не мужа, а слугу, вручившего ей письмо для Бута. Она тотчас поднялась наверх и сказала сыну: «Дорогой мой, то не папа, но, надеюсь, приходивший человек принес нам какие-нибудь добрые вести». Ведь Бут говорил ей, что с часу на час надеется получить известие от влиятельного лица и просил ее распечатать любое письмо, которое будет доставлено в его отсутствие, поэтому Амелия открыла письмо и прочитала в нем следующее:

Трудно описать охватившее Амелию душевное смятение, когда она прочитала это письмо. Она бросилась в кресло и сделалась бледна, как смерть; ее била такая дрожь, что у нее едва хватило сил распечатать бутылку с вином, которую она сохранила нетронутой для мужа, и выпить стакан.

Ее маленький сынишка, заметив происшедшую с матерью странную перемену, подбежал к ней и воскликнул:

– Мамочка, дорогая, что с тобой? Ты плохо выглядишь. Я надеюсь, с бедным папой ничего не случилось. Ведь не мог же этот гадкий человек опять увести его от нас?

– Нет, дитя мое, не тревожься… ничего не случилось, – ответила Амелия и тут хлынувшие потоком слезы принесли ей облегчение, однако вызвали следом не менее обильный поток слез у детей.

Взглянув на них с нежностью, Амелия проговорила:

– Нет, это уже слишком, это свыше моих сил! Зачем только я произвела на свет этих несчастных малюток? За что этим невинным крошкам выпала такая судьба? – Она обхватила их обоих руками, и они приникли к ее коленям. – Ах, детки мои, детки мои, простите меня, ненаглядные! Простите меня за то, что я обрекла вас на жизнь в таком мире, как этот! Вы погибли! Мои дети погибли!

– Как это погибли, мама? Мы с сестрой ничего не боимся! Не убивайся так из-за нас… мы с ней оба здоровы, в самом деле здоровы. Скажи нам, пожалуйста, лучше другое. Я ведь вижу, это с нашим папой что-то случилось.

– Не говори мне больше о нем, – вскричала Амелия. – Твой папа… да, твой папа плохой человек… ему ни до кого из нас нет дела. О, Господи, неужели это и есть тот счастливый вечер, о котором я так мечтала.

При этих словах она в смертельной муке обняла обоих детей. Как раз в эту минуту в комнату вошла служанка хозяйки с письмом, переданным ей посыльным; читатель едва ли удивится тому, что Амелия даже не слыхала, как он пришел: при нынешнем ее состоянии это было немудрено.

Войдя в комнату и застав Амелию в столь плачевном положении, служанка воскликнула: «Боже милосердный, сударыня, что с вами?» Амелия, несколько справившись с собой, после того как дала волю обуревавшим ее чувствам, вскочила со словами:

– Ничего, миссис Сьюзен… ничего особенного. У меня бывают иногда такие приступы, но теперь все уже позади. Ну, полно вам, дорогие малютки, мне уже лучше, в самом деле лучше. А теперь вам пора в постель. Миссис Сьюзен будет так добра, что уложит вас спать.

– Но почему папа не любит нас? – воскликнул мальчуган. – Ведь никто из нас не сделал ему ничего плохого.

Этот простодушный вопрос ребенка причинил Амелии такую боль, что лишь ценой крайних усилий ей удалось предотвратить еще один приступ. Тем не менее, она осушила вторую чашу вина: ибо для нее – самой воздержанной из женщин, которая никогда в жизни не выпила более трех рюмок кряду, это была именно чаша. Она выпила ее за здоровье своих детей и вскоре нашла в себе силы так приласкать и утешить их, что они безропотно последовали за миссис Сьюзен.

Служанка была поначалу настолько потрясена представившимся ей печальным зрелищем, действительно ужасным, что совсем забыла о письме, которое продолжала держать в руке. Но выходя, она вспомнила о нем и отдала его Амелии, которая распечатала его, как только осталась одна, и прочла в нем следующее:

Амелия достаточно ясно поняла, о чем шла речь в этом не слишком вразумительном письме, которое в другое время доставило бы ей невыразимые муки, но при нынешних обстоятельствах явилось скорее целебным средством и смягчило ее страдания. Ее возмущение Бутом тоже постепенно пошло на убыль и было утишено тревогой по поводу случившейся с ним беды. Однако при всем том она провела ужасную бессонную ночь; ее нежная душа, раздираемая и взбудораженная самыми разными и противоречивыми чувствами, измученная сомнениями, блуждала в каких-то потемках, в которых перед ней возникали лишь призраки – один чудовищнее другого, а печальная будущность внушала ей безысходное отчаяние.