Онлайн чтение книги Эмилия Amelia
Книга вторая

Глава 1, в которой капитан Бут начинает рассказывать свою историю

Когда чайный столик унесли и мистер Бут остался с мисс Мэтьюз наедине, он начал так:

– Вам, сударыня, желательно знать подробности того, как я ухаживал за лучшей и прекраснейшей из женщин, на которой впоследствии женился. Что ж, попытаюсь по мере сил припомнить из происшедшего то, что наиболее достойно вашего внимания.

Если расхожее мнение о том, что браки совершаются на небесах, не совсем безосновательно, то мой брак с Амелией несомненно подтвердит его справедливость. Я познакомился с ней, когда красота ее только расцветала, и природа наделила ее своими дарами столь щедро, как ни одну женщину на свете; но, хотя Амелия всегда вызывала у меня восторг, я долгое время не чувствовал и проблеска любви к ней. Возможно, всеобщее восхищение, которым она была тогда окружена, знаки внимания, оказываемые ей самыми знатными людьми, и ухаживание бесчисленных поклонников, людей очень состоятельных, удерживали меня от стремления стать обладателем прелестей, казавшихся мне совершенно недоступными. Как бы там ни было, но, уверяю вас, что именно происшествие, которое лишило ее восхищения других, впервые заставило мое сердце дрогнуть и расположило в ее пользу. Ущерб, нанесенный красоте Амелии, когда перевернулась карета, из-за чего, как вы, наверное, хорошо помните, ее прелестный носик был рассечен и изуродован,[74]В первом издании романа Филдинг забыл упомянуть, что нос героини был искусно восстановлен хирургом, – оплошность, давшая немалую пищу для острот и издевательств тогдашних критиков. Редактируя роман для повторного издания, Филдинг постарался ее исправить и в гл. 1-й кн. II и в гл. 7-й кн. IV, где он упоминает об оставшемся после этого происшествия шраме на носу Амелии, который, однако, делал ее скорее еще более прелестной; об этом же говорит в новой редакции романа и миссис Джеймс в гл. 1-й, кн. XI. внушил мне мысль, что эта женщина, вызывавшая всеобщее преклонение своей наружностью, заслуживала куда большего преклонения своим умом, потому что именно в этом отношении она куда как превосходила прочих представительниц своего пола.

– Я восхищена вашим вкусом, – воскликнула мисс Мэтьюз. – Ведь я прекрасно помню, с каким мужеством ваша Амелия перенесла это несчастье.

– Боже милосердный, – ответил Бут, – какую же душевную стойкость она тогда проявила! Если мир превозносит мужество человека, способного перенести потерю целого состояния, или хладнокровие генерала после проигранного им сражения, или самообладание монарха, примиряющегося с утратой короны, то с каким же изумлением должны мы взирать, какими похвалами удостоить юную девушку, способную терпеливо и безропотно снести утрату необычайной красоты, – иными словами утрату богатства, власти, славы, всего того, к чему человеческая природа так неравнодушна! Какой же твердостью должна обладать душа, готовая в единый миг распрощаться со всем этим вследствие ничтожной случайности, какое мужество потребно для подобного отречения, когда тело испытывает мучительнейшие страдания, и для того, чтобы без жалоб, почти без слез претерпеть в таком состоянии крайне болезненную, ужаснейшую хирургическую операцию!

Произнеся это, Бут умолк и из глаз его хлынули потоки слез, которые способно проливать лишь поистине благородное сердце, потрясенное чем-то из ряда вон выходящим и возвышенным. Как только Буту удалось совладать с собой, он продолжал:

– В силах ли вы, мисс Мэтьюз, вообразить, чтобы несчастье Амелии было возможно еще чем-нибудь усугубить? Так вот, уверяю вас, я нередко слышал от нее, что одно прискорбное обстоятельство оказалось тягостнее всех прочих. Я имею в виду жестокую обиду, нанесенную ей иными ближайшими ее подругами, которые при встрече кусали губы, отводили глаза и долго крепились, чтобы не выдать своего тайного торжества, однако потом, не сдержавшись, разражались при ней громким хохотом.

– Боже милостивый, – вскричала мисс Мэтьюз, – на какие только низости не горазд наш пол, если им движет презренная зависть!

– Именно подобная выходка, как Амелия мне потом признавалась, и позволила ей впервые почувствовать расположение ко мне. Я оказался как-то в обществе нескольких молодых девушек или вернее юных ехидн, для коих беда Амелии служила источником неистощимой потехи. Одна из них выразила надежду, что теперь эта особа не станет больше высоко задирать голову. Другая весело откликнулась: «Уж не знаю, как насчет головы, но бьюсь об заклад, что она никогда больше не будет воротить нос от тех, кто получше ее». Третья прибавила: «Какую отличную партию могла бы Амелия сделать теперь с одним капитаном, у которого, к несчастью, поврежден тот же самый орган, однако по причине нисколько не зазорной». Не менее язвительные замечания сыпались градом, и повторять их язык не поворачивается. Я был потрясен столь лютой злобой в обличий человеческом и заявил без обиняков: «Напрасно, сударыни, вы так радуетесь несчастью мисс Амелии, ведь она все равно останется самой красивой женщиной во всей Англии». Эти мои слова начали повторять на все лады, причем одни считали, что они делают мне честь, а другие, напротив, представляли их в неблагоприятном свете и, конечно же, придавали им более оскорбительную форму, нежели это было в действительности. Сказанное мной в конце концов дошло и до Амелии. Она выразила мне признательность за сочувствие, из-за которого я даже проявил нелюбезность в беседе с дамами.

Примерно месяц спустя после этого случая, когда Амелия стала появляться на людях в маске, мне выпала честь пить с ней чай. Мы были одни, и я попросил ее удовлетворить мое любопытство и открыть лицо. Она с чрезвычайной приязнью ответила мне: «Возможно, мистер Бут, вам будет так же трудно узнать меня без маски, как и в ней», – и в ту же минуту сняла маску. Менее всего меня занимала тогда искусность хирурга. Нежные чувства переполнили мое сердце. Не в силах сдержать себя, я с жаром поцеловал ей руку и воскликнул: «Клянусь вам, мисс Амелия, никогда еще вы не казались мне такой прелестной, как в эту минуту». Далее до конца визита мы обменялись лишь незначащими фразами, но я убежден, что с того дня мы больше не были друг другу безразличны.

И все же прошло еще много месяцев, прежде чем я всерьез задумал жениться на Амелии. И не потому, чтобы я недостаточно ее любил. Напротив, эта нерешительность была следствием огромной любви, которую я к ней испытывал. Свое собственное положение я считал отчаянным, она же, по моим представлениям, полностью зависела от воли матери – женщины, как вам известно, неистового нрава, от которой никак нельзя было ожидать согласия на такой невыгодный для ее дочери брак. Чем больше я любил Амелию, тем тверже давал себе зарок никогда не заговаривать с ней о любви всерьез. Вот как мой рассудок обманывался относительно моего сердца и как самонадеянно я воображал, будто способен справиться с огнем, в который я сам же каждый день подливал масло.

О, мисс Мэтьюз, мы наслышаны о людях, умеющих повелевать своими страстями, и о сердцах, умеющих таить в себе огонь столь долго, сколь им заблагорассудится. Возможно, такое и бывает на свете, но сердца этих людей можно уподобить влажным топям, где куда труднее поддерживать пламя, чем уберечь его от слишком сильной вспышки; что же касается моего сердца, то искра упала в легко воспламеняющуюся цель.

Я не раз навещал Амелию – и мы обменивались взглядами и вздохами, не решаясь на признание, но однажды, когда мы оказались вдвоем, нам случилось заговорить о любви; я говорю – случилось, ибо, поверьте, ни с моей, ни, как я твердо убежден, с ее стороны не было ни малейшего умысла. Не в силах долее владеть собой, я назвал себя самым несчастным из тех, кто когда-либо страдал от нежной страсти, давно уже скрываемой мной от моего предмета. Далее, приведя множество подробностей, но все же остерегаясь упомянуть то, что могло открыть Амелии суть дела, я в заключение попросил ее быть поверенной моей любви и помочь мне советом.

Амелия (о, никогда не забыть мне ее прелестного замешательства!) была в эту минуту само смущение. Она задрожала и сделалась бледна – все признаки растерянности, которые я неспособен был тогда заметить, поскольку мое душевное состояние мало чем отличалось от ее собственного, свидетельствовали о том, как прекрасно она меня поняла. Наконец срывающимся голосом Амелия сказала, что я выбрал себе очень скверного советчика, ведь она мало что смыслит в этих материях. «Вам, мужчинам, мистер Бут, едва ли нужны советы в подобного рода делах, ведь вы разбираетесь в них получше нас».

Не стану вам сейчас далее передавать наш разговор; боюсь, я и без того утомил вас излишними подробностями.

– Напротив, – возразила мисс Мэтьюз, – я буду счастлива услышать все перипетии любовной истории, начало которой было столь трогательным. Расскажите о каждом своем слове и поступке, обо всем, что помните.

Бут продолжил свой рассказ; так же поступим и мы в нижеследующей главе.

Глава 2, в которой мистер Бут продолжает свою историю

В ней содержатся некоторые пассажи, могущие послужить своего рода оселком, с помощью которого молодая женщина может испытать сердце своего возлюбленного. Я посоветовал бы поэтому вменить каждому влюбленному в обязанность прочесть ее в присутствии своей дамы сердца и чтобы она во время чтения внимательно следила за проявлением его чувств

– Домой я вернулся в крайнем беспокойстве, – снова заговорил Бут, – и попытался хладнокровно поразмыслить над словами, сказанными Амелии. Теперь я видел, что открыто обнаружил свои чувства, и даже страшился – о неслыханное тщеславие! – не зашел ли слишком далеко и не добился ли чрезмерно большого успеха. Страшился! Боже, что я говорю? Да мог ли я страшиться того, на что возлагал все упования? Как мне описать охватившее меня тогда смятение?

– Вам нет нужды особенно трудиться, описывая то, о чем я и сама легко могу догадаться, – воскликнула мисс Мэтьюз. – Говоря откровенно, мистер Бут, я не согласна с мнением вашей супруги, будто мужчины больше нас понимают в любовных делах. Мужчины часто и не догадываются о чувствах женщин, тогда как любая женщина обладает в таких случаях зоркостью ястреба; во всей этой науке не сыщется раздела, в котором досконально не разбиралась бы любая из представительниц нашего пола.

– Как бы там ни было, сударыня, – отвечал Бут, – я попытался ввести Амелию в заблуждение. Три дня я воздерживался от визитов к ней; сказать по правде, я пытался найти в себе решимость покинуть ее навсегда… но, конечно, я не мог настолько совладать со своим чувством… Впрочем, зачем я говорю эти глупости?. совладать со своим чувством… Не сказать ли лучше: убедившись, что никакое другое чувство не способно одержать верх над моей любовью, я снова стал навещать Амелию. И предпринял самую нелепую затею, какая когда-либо приходила в пустую голову влюбленного. Я вздумал убедить Амелию, будто и в самом деле влюблен в другую и что именно об этом и вел речь, когда спрашивал ее совета и просил быть моей поверенной.

С этой целью я сочинил историю, будто накануне у меня было свидание с моей вымышленной возлюбленной, и даже попытался, насколько хватило воображения, подробно рассказать, о чем мы с ней говорили.

Бедняжка Амелия сразу же попалась на удочку и, как она мне призналась впоследствии, ничуть не усомнилась в моей искренности. Бесценная моя любовь! Да и откуда было ее не ведающему притворства сердечку иметь представление о лжи; хотя при всей бесхитростности, она, уверяю вас, самая рассудительная женщина на свете.

– Что ж, с вашей стороны весьма великодушно и благородно, – насмешливо вставила мисс Мэтьюз, – объяснять прямодушием то, что другие, возможно, сочли бы легковерием.

– Нет-нет, сударыня, – отозвался он, – я отдаю ей лишь должное. Доброе сердце всегда будет свидетельством самого глубокого ума. Так вот, теперь мой ангел был, если это только возможно, повергнут в еще большую растерянность. Вы не поверите, до чего у нее был в эту минуту простодушный вид.

– Ах, что вы, что вы, – с усмешкой запротестовала его собеседница, – я вполне могу этому поверить; но продолжайте же, прошу вас.

– После некоторого колебания, – продолжал Бут, – моя Амелия сказала мне робко: «Мистер Бут, вы очень дурно со мной обходитесь: вы хотите, чтобы я была вашей поверенной, а сами скрываете от меня имя вашей возлюбленной». «Возможно ли, – отвечал я, – чтобы вы не могли ее угадать; ведь я сказал вам, что это одна из ваших знакомых и что она живет в этом городе?» «Моя знакомая, – промолвила она. – Вот оно что, мистер Бут… в нашем городе! Мне… мне казалось, что я сразу же отгадаю, кто это, но я, видимо, не обладаю такими талантами… Впредь я никогда больше не возьмусь что-либо отгадывать». Конечно, пытаясь передать манеру ее поведения, я не отдаю ей должное. Ее поведение, взгляд, голос – все было неподражаемо; сколько нежности, деликатности, какая невинность, какая скромность! Клянусь, если есть мужчина, который может похвастать твердостью духа, поверьте, это я, коль скоро я сумел сдержать себя и не упал к ее ногам, дабы выразить свое преклонение. Однако же я торжествовал; вернее, торжествовало мое самомнение, едва ли не одержавшее верх над любовью. Когда мы прощались, я пообещал при следующей нашей встрече открыть ей имя моей возлюбленной.

Вот теперь-то, я мнил, мне удалось одержать над собой полную победу, и особое восхищение вызывала у меня моя твердость. Одним словом, я ликовал, как ликуют трусы, либо скряги, когда тешат себя тем, что преподали будто бы пример храбрости или щедрости; мое же торжество длилось до тех пор, пока… пока все усиливавшемуся во мне чувству не представилась подходящая возможность проявить себя в подлинном и естественном виде.

Я так возвысился в собственном мнении и настолько уверился в победе над своим чувством, что задумал проявить романтическое великодушие, излечив несчастную страсть, которую, как мне стало ясно, я пробудил у Амелии.

Среди женщин, у которых несчастье, постигшее мою Амелию, вызвало особенную радость, более всех других выделялась мисс Осборн; она, без сомнения, лишь немногим уступала по красоте моему ангелу… и даже оспаривала превосходство Амелии, причем некоторые из ее поклонников были настолько слепы, что отдавали ей предпочтение.

– Ну что ж, – воскликнула мисс Мэтьюз, – будь по вашему, называйте их слепыми, не стану с вами спорить, а все-таки мисс Осборн была очаровательной девушкой.

– Да, она и в самом деле была хороша собой, – согласился Бут, – и к тому же очень богата, так что мне казалось, Амелии нетрудно будет поверить, если я скажу, что она-то и является моей избранницей. При этом я рассчитывал, что предпочтение, оказанное мной ее отъявленному врагу, послужит самым надежным средством, чтобы искоренить всякое нежное чувство, если таковое Амелия и питала ко мне.

И вот я отправился к Амелии, которая встретила меня холоднее и сдержаннее обычного; признаться, я уловил в ее поведении скорее гнев, нежели равнодушие, а еще более подавленность. Поговорив о пустяках, я снова завел речь о своей пассии и прямо указал на мисс Осборн как на ту самую даму, имя которой скрывал, прибавив, что опасался назвать ее прежде единственно из-за существующей между ними явной неприязни, и выразил надежду, что мне удастся ее смягчить.

Амелия ответила на это с большим достоинством: «Если вам, мистер Бут, известно, что между нами существует какое-то отчуждение, то вам, я полагаю, известна и его причина, и в таком случае я могла бы, кажется, рассчитывать на то, что меня не станут оскорблять именем моей недоброжелательницы. Мне бы не хотелось, мистер Бут, чтобы вы решили, будто мисс Осборн мне ненавистна. Отнюдь! Господь тому свидетель, я слишком ее презираю. Конечно, мне больно при мысли, что женщина, которую я так сильно любила, так жестоко со мной обошлась… кто мог подумать, что в то время, как я лежала, как казалось тогда мне, да и всем окружающим, на смертном одре, терзаемая болью и горем, самая близкая моя подруга превратит меня в мишень для насмешек. Ах, мистер Бут, мне слишком тягостно об этом вспоминать. Могла ли я ожидать такого от вас… впрочем, а почему бы нет? – ведь вам я совершенно безразлична, между тем как даже близкая подруга оказалась столь безжалостной.

На протяжении этой тирады слезы безостановочно струились из ее прекрасных глаз. Я не в силах был дольше этого вынести. Подхватив оброненное ею слово «безразлична», я спросил: «Так вы полагаете, сударыня, что мисс Амелия мне безразлична?» «Да, вне сомнения, – ответила она, – я это знаю, да и почему, собственно, я не должна быть вам безразлична?» «А по глазам моим, – настаивал я, – вы ничего не прочитали?» «Ах, что мне за надобность читать в ваших глазах, коль скоро ваш язык поведал, что из всех женщин вы предпочли моего злейшего, самого коварного врага. Признаюсь, я прежде считала, что подобный склад характера никак не может прийтись вам по душе; но собственно, с чего это я взяла? Уж, видно, мне на роду написано обманываться».

Тогда я упал перед ней на колени и, сжав ее руки, воскликнул: «О, моя Амелия! Я не в силах больше это терпеть! Ты – единственная повелительница моего сердца, божество, которому я поклоняюсь!» Минуты две или три я продолжал в том же духе, пока лавина противоречивых чувств, смешанная с изумлением, не сокрушили ее слабые силы и она не упала без сознания в мои объятья. Нет возможности описать все, что я пережил за те мгновения, пока она не пришла в себя.

– Да и не нужно! – воскликнула мисс Мэтьюз. – О, счастливая Амелия! Почему мне не суждено было испытать такую страсть?

– К сожалению, сударыня, – продолжал Бут, – вам не доведется услышать все подробности последовавшей затем трогательной сцены: я не настолько владел собой, чтобы все запомнить. Достаточно сказать, что мое поведение, которым Амелия до тех пор пока не ведала его причин была так уязвлена, теперь, когда эта причина ей открылась, более всего расположило ее ко мне – ей даже угодно было назвать его великодушным.

– Великодушным! – повторила собеседница. – Да-да, именно так, почти недостижимым для обыкновенных людей. Сомневаюсь, вел ли себя еще кто-нибудь так, как вы.

Возможно, критически настроенный читатель разделит сомнения мисс Мэтьюз, и, дабы это предотвратить, мы на время прервем здесь нашу историю, предоставив возможность тщательно взвесить, насколько естественным было поведение мистера Бута и, следовательно, соблюли ли мы в данном случае неукоснительную приверженность истине, каковую мы исповедуем паче всех прочих историков, или же несколько от нее уклонились.

Глава 3

Продолжение рассказа мистера Бута. Еще об оселке

Должным образом принеся дань признательности мисс Мэтьюз за ее любезность, мистер Бут возобновил рассказ.

– После того как мы открыли друг другу свои чувства, Амелия постепенно освобождалась от скованности, пока наконец я не стал ощущать в ней жар взаимности, о какой только может мечтать самый пылкий влюбленный.

Я мог бы теперь считать, что я в раю, не будь мое блаженство омрачено прежними тревогами, – размышлениями о том, что я должен платить за все свои радости ценой почти неминуемой гибели бесценного существа, которому я ими обязан. Эта мысль не давала мне покоя ни днем, ни ночью, а когда стала невыносимой, я принял твердое решение поведать свои опасения Амелии.

И вот однажды вечером после пылких заверений в совершеннейшей бескорыстности моей любви, чистосердечности которой сам Бог свидетель, я отважился высказать Амелии следующее: «Слишком справедлива, боюсь, о бесценная моя, та истина, что даже самое полное человеческое счастье не может быть совершенным. Как упоительна была бы доставшаяся мне чаша, если бы не одна-единственная капля яда, которая отравляет все. Ах, Амелия! Какое будущее нас ждет, если судьба одарит меня правом назвать вас своей? Мои жизненные обстоятельства вам известны, известно вам и собственное положение: я могу рассчитывать только на нищенское жалованье прапорщика,[75]В 10 – 30-е годы XVIII в. годовое содержание такого офицера, как Бут, составляло 8 фунтов 18 шиллингов в год. вы всецело зависите от матери; стоит какому-нибудь своевольному поступку погубить ваши надежды, какая несчастная участь будет уготована вам со мной. Ах, Амелия, как леденит мне душу предчувствие ваших горестей! Могу ли я вообразить вас лишенной хотя бы на миг необходимых жизненных благ, помыслить о неизбежности ужасающих тягот, которые вам придется сносить? Каково будет мне видеть вас униженной и корить себя за то, что я всему злосчастною причиной? Представьте также, что в самую трудную минуту я буду вынужден покинуть вас по делам службы. Разве смогу я подвергнуть вас вместе с собой всем превратностям и лишениям войны? Да и вы сами, как бы того ни желали, не перенесли бы тягот и одной кампании? Как же нам тогда быть? Неужто оставить вас умирать от голода в одиночестве? Лишенной супружеского участия? а из-за меня лишенной участия и лучшей из матерей? – женщины, столь дорогой моему сердцу, поскольку она родительница, кормилица и друг моей Амелии. Но, ах, любимая моя, перенеситесь мысленно несколько далее… Подумайте о самых нежных плодах, о самом драгоценном залоге нашей любви. Могу ли я смириться с мыслью, что нищета станет уделом потомства моей Амелии? наших с вами… о Боже милосердный, наших детей! И еще… как вымолвить это слово?… нет, я на это не пойду, я не должен, не могу, не в силах расстаться с вами. Что же нам делать, Амелия? Пришла пора без утайки просить у вас совета». «Какой же совет я могу вам дать, – промолвила она, – если передо мной такой выбор? Уж лучше бы нам не суждено было встретиться». При этих словах она вздохнула и с невыразимой нежностью посмотрела на меня, а ее прелестные щечки стали влажными от слез. Я собирался было что-то ответить, но был прерван на полуслове помехой, положившей конец нашей беседе.

О нашей любви уже судачил весь город, и эти слухи достигли наконец ушей миссис Гаррис. Я и сам с каких-то пор начал замечать разительную перемену в обращении этой дамы со мной во время моих визитов, и уже довольно долгое время мне не удавалось остаться с Амелией наедине, а в тот вечер, судя по всему, был обязан такой возможностью намерению матери подслушать наш разговор.

Так вот, не успел я и слова ответить склонившейся мне на грудь опечаленной Амелии, как в комнату неожиданно ворвалась миссис Гаррис, скрывавшаяся до этой минуты в соседней комнате. Не стану пытаться передать вам ярость матери, равно как и наше смятение. «Прекрасно, нечего сказать, – вскричала миссис Гаррис, – вот как ты распорядилась моей снисходительностью, Амелия, и моим доверием к тебе. Ну а вас, мистер Бут, я не стану винить: вы поступили с моей дочерью, как того и следовало ожидать. За все случившееся мне остается благодарить только себя…»; речь ее еще долго продолжалась в том же духе, прежде чем мне удалось вставить слово; улучив в конце концов подходящий момент, я попросил ее простить бедняжку Амелию, которая под тяжестью свалившегося на нее горя готова была сквозь землю провалиться, и пытался насколько мог взять всю вину на себя. Миссис Гаррис запротестовала: «Нет-нет, сэр, должна сказать, что в сравнении с нею вы ни в чем не повинны; я ведь собственными ушами слыхала, как вы пытались ее отговорить, приводя разные доводы, и уж куда как веские. Но, слава Богу, у меня еще есть послушное дитя, и отныне я буду считать его единственным». С этими словами она вытолкала несчастную, дрожащую, обессилевшую Амелию из комнаты, после чего принялась хладнокровно доказывать мне, что мое поведение безрассудно и противозаконно, повторив чуть не слово в слово те же самые доводы, которые я перед тем приводил ее дочери. В заключение она добилась от меня обещания, что я как можно скорее вернусь в свой полк и смирюсь с любыми невзгодами, нежели стану причиной гибели Амелии.

Много дней после этого меня терзали величайшие муки, какие только способен испытывать человек, и, признаюсь по чести, я испробовал все средства и истощил все способы убеждения, лишь бы излечиться от любви. С целью усилить их действие я каждый вечер прогуливался взад и вперед около дома миссис Гаррис, и всякий раз мне попадался на глаза тот или иной предмет, который вызывал у меня нежное воспоминание о моей обожаемой Амелии и едва не доводил до безумия.

– А не кажется ли вам, сэр, – прервала его мисс Мэтьюз, – что в поисках исцеления вы прибегли к самому несообразному средству?

– Увы, – отозвался Бут, – нелепость моего поведения, очевиднее всего мне самому, но сколь мало ведает об истинной любви или истинном горе тот, кто не осознает, до какой степени мы обманываем себя, когда делаем вид, будто намерены исцелиться. То же самое происходит и при некоторых телесных недугах, когда ничто нам не в радость, кроме того, что ведет к усугублению болезни.

К концу второй недели, когда я уже был близок к полному отчаянию и всё никак не мог придумать способ передать Амелии письмо, к моему великому изумлению, ко мне явился слуга миссис Гаррис и вручил мне приглашение своей хозяйки пожаловать нынче же вечером к ней в дом на чашку чая.

Вам нетрудно будет догадаться, сударыня, что я не преминул воспользоваться столь желанным приглашением; когда я пришел, меня провели в залу, где уже собралось многолюдное общество, и среди дам я увидел миссис Гаррис с моей Амелией.

Амелия показалась мне в тот вечер еще краше обычного и была необычайно оживлена. Ее мать была со мной весьма любезна, тогда как дочь едва меня замечала и беседовала большей частью с каким-то джентльменом. Правда, время от времени она дарила меня взглядом, который никак нельзя было счесть неприязненным, и не однажды я имел случай заметить, что всякий раз, когда ее глаза встречались с моими, она менялась в лице, и эти обстоятельства, возможно, должны были меня в достаточной мере утешить, но они не могли унять тысячу сомнений и тревог, не дававших мне покоя; меня смущала мысль, что за примирение с матерью Амелия заплатила обещанием навеки расстаться со мной и отнестись благосклонно к какому-нибудь другому избраннику. Все мое благоразумие тотчас покидало меня, и я готов был бежать с Амелией и жениться на ней, ни минуты не раздумывая о последствиях.

Почти два часа я изводил себя такими размышлениями, пока большинство гостей не откланялось. Но сам я был решительно не в силах это сделать, и уж не знаю, как долго бы еще длился мой визит, когда бы не доктор Гаррисон, который чуть ли не силой увел меня, шепнув, что имеет сказать мне нечто чрезвычайно важное. Вы, сударыня, должны быть, знаете этого священника…

– И даже очень хорошо, сэр, – ответила мисс Мэтьюз, – он достойнейший в мире человек и украшение сословия, к которому принадлежит.

– Из дальнейшего вам станет ясно, – ответил Бут, – есть ли у меня основания быть о нем такого же мнения.

Затем он продолжал рассказ, как о том повествуется в следующей главе.

Глава 4

Продолжение истории мистера Бута. В этой главе читатель слегка познакомится с нравом очень достойного священника вкупе с некоторыми материями деликатного свойства

– Проведя меня в свой кабинет и усадив в кресло, он обратился ко мне со словами, смысл которых состоял, помнится, в следующем: «Вам молодой человек, не следует обольщаться, будто ваша любовь к мисс Амелии является здесь для кого-нибудь тайной; сам я также с некоторых пор наслышан об этом и, поверьте, был в этом деле очень настроен против вас». Я отвечал, что весьма ему обязан. «Что ж, и вправду обязаны, – ответил он, – и не исключено, что останетесь при этом мнении, когда узнаете все. Недели две тому назад я отправился к миссис Гаррис, чтобы поделиться с нею моими опасениями относительно ее дочери, так как, хотя на этот счет и немало судачили, полагал, что эти толки, возможно, еще не достигли ее ушей. Буду с вами откровенен: я посоветовал ей принять в отношении дочери всевозможные меры предосторожности и даже отправить ее куда-нибудь, где она находилась бы совершенно вне пределов вашей досягаемости, пока вы остаетесь в городе». «И вы полагаете, сэр, – спросил я, – что оказывали мне тем самым услугу? И рассчитываете теперь на благодарность?» «Молодой человек, – ответил он, – я вовсе не собирался оказывать вам никаких услуг и отнюдь не рассчитываю на вашу благодарность. Моей целью было оберечь достойную девушку от посягательств молодчика, о котором я не слыхал ни единого доброго слова и который, как мне казалось, задумал похитить девушку ради ее приданого». «С вашей стороны, – заметил я, – было, конечно, весьма любезно придерживаться обо мне подобного мнения». «Что ж, сэр, – возразил доктор Гаррисон, – ведь большинство вашего брата, из сословия голоштанников, вполне, я полагаю, того заслуживает. Мне самому известно несколько таких примеров, и я еще больше наслышан о случаях, когда такие вот молодчики совершали грабеж под видом женитьбы».

Я уже готов был в раздражении прервать своего собеседника, но он попросил меня запастить немного терпением и рассказал, что посетил миссис Гаррис с упомянутой выше целью как раз на следующий вечер после того, как она застала меня с Амелией, о чем вы уже знаете; миссис Гаррис, не дожидаясь его сообщения, рассказала ему обо всем, что произошло накануне вечером; признаться, память у нее была отличная, так как она слово в слово повторила все мною сказанное, прибавив, что дочь заперта у себя в комнате и содержится там в заключении, сама же она ни разу с тех по не виделась с нею.

Не могу вам описать, да и скромность воспротивилась бы, будь это осуществимо, все, что затем произошло. Взяв меня за руку, пастор разразился пылкими похвалами по поводу моей тогдашней речи, изобличающей, как ему угодно было выразиться, ум и великодушие. Вам, сударыня, известна его решительная и своеобычная манера выражаться, которой он следует при любых обстоятельствах и особенно, когда чем-то взволнован. «Сэр, – заявил он, – знай я с полдюжины примеров такого поведения среди армейских чинов, живописцу пришлось бы нарядить всех святых в моем кабинете в красные мундиры».[76]Т. е. нарисовать униформу английского пехотного офицера на портретах святых.

Стой самой минуты, как признался мне доктор Гаррисон, он сделался моим другом и пылким защитником перед миссис Гаррис, которую он в конце концов убедил, хотя и с величайшим трудом, дать согласие на мой брак с Амелией с условием, что я перепишу все, что даст за ней мать в качестве приданого, на жену и что миссис Гаррис оставит при себе из него определенную сумму, которую при первой же необходимости внесет ради моего продвижения по службе.

Как вы, надеюсь, догадываетесь, сударыня, я принял эти условия без малейших колебаний, и мне нет необходимости описывать, какую я при этом испытывал радость; понятна и моя признательность священнику, который, как вы справедливо заметили, и в самом деле добрейший из людей.

На следующее утро мне было дозволено увидеть Амелию, которая выказала при этом такую радость, что я счел себя на вершине счастья.

Обе стороны пришли теперь во всем к общему согласию, и юристы принялись уже составлять необходимые бумаги, как вдруг на нашем безмятежном небосклоне появилось неожиданное облако, от которого в одно мгновенье померкли все наши радости.

Когда все формальности по моим расчетам были уже близки к завершению, я получил с нарочным известье, что нежно любимая мною сестра лежит в жестокой лихорадке и настоятельно просит меня приехать. Я без промедления собрался в путь, и поскольку это произошло примерно в два часа ночи даже не стал дожидаться утра, чтобы попрощаться с Амелией, и оставил только короткую записку, объясняющую ей причину моего отсутствия.

Помещичий дом, где жила тогда моя сестра, находился на расстоянии пятидесяти миль, и, хотя я спешил изо всех сил, когда я добрался туда, безжалостный недуг уже лишил несчастную девочку способности воспринимать окружающее, а вскоре лишил ее и жизни.

Как ни любил я Амелию, как ни преисполнено было мое сердце восторгом при мысли, что близится час, когда она станет моей, но даже и это не могло на время утишить боль, вызванную утратой любимой Нэнси. Клянусь, я и сейчас еще не в силах произнести ее имя без слез. Едва ли когда, я думаю, брат и сестра питали друг к другу большую привязаннось. Бедная девочка! Я сидел подле нее, когда она была в бреду, и единственное имя, которое она произносила, было мое; в минуты, когда ее покидал рассудок, видно было, что она все еще удерживает в памяти мой образ и что последними усилиями угасающего сознания старается думать обо мне. «Немедленно пошлите за моим дорогим Билли! – кричала она. – Я знаю, он тотчас ко мне приедет. Неужто никто не поедет за ним? Прошу вас, не убивайте меня, прежде чем я еще хоть раз увижу его! Будь он здесь, вы бы не посмели так со мной обращаться!» Каждое произнесенное ею слово все еще звучит у меня в ушах! Милосердный Боже, слышать все это и видеть, как несчастное обезумевшее существо смотрит на своего брата с непреодолимым ужасом, принимая за разбойника с большой дороги, незадолго перед тем ее ограбившего… Простите мне, однако, все эти подробности; чувства, которые я тогда испытывал, можно понять, лишь изведав их на собственном опыте, вам же это покажется докучным и нелепым… Под конец она, судя по всему, узнала меня на мгновенье и воскликнула: «О, господи, мой любимый брат!» – после чего у нее тотчас начались судороги, и она скончалась у меня на руках.

При этих словах мистер Бут остановился на минуту и вытер слезы, а мисс Мэтьюз, – вероятно, желая выказать сочувствие, – приложила к глазам платок.

Глава 5, повествующая об удивительном непостоянстве Фортуны

Успокоившись, Бут продолжал следующим образом:

– Вы, конечно, подумаете, сударыня, что одной этой утраты оказалось достаточно, чтобы сделать меня несчастным, но судьбе угодно было решить иначе, ибо в тот день, когда предстояло погребение моей Нэнси, явился посыльный с письмом от доктора Гаррисона, в коем он извещал меня, что пишет эти строки тотчас после посещения миссис Гаррис и настоятельно просит меня, лишь только я их прочитаю, если мне дорога Амелия, немедленно возвратиться. «Впрочем, если дочь, – добавлял он, – пойдет по стопам матери (как поступает большинство из женщин), то с вашей стороны, возможно, будет благоразумнее не приезжать».

Я тотчас велел позвать ко мне посыльного и с немалым трудом выведал у него, что некий богатый сквайр явился к миссис Гаррис в собственной карете шестерней и что в городе только и разговоров, что о предстоящей вскоре его женитьбе на Амелии.

Вот тут-то мне пришлось мгновенно убедиться, насколько моя любовь к Амелии превосходит все другие чувства: мысли о несчастной Нэнси тотчас перестали меня занимать, и, покинув ее безжизненное тело, горько мною оплаканное, и поручив другим заботы о ее погребении, я отправился в путь, а вернее сказать, полетел обратно к Амелии и по прибытии прежде спешился у дома священника согласно его просьбе.

Добрейшая душа – он сразу же рассказал мне обо всем, что произошло здесь в мое отсутствие. Мистер Уинкуорт прибыл в роскошном экипаже, судя по всему, в тот же самый день, когда я уехал, и без всяких проволочек попросил у миссис Гаррис руку ее дочери, пообещав переписать на Амелию какую угодно часть своего огромного состояния на любых приемлемых для ее матери условиях. Почтенная дама без малейших колебаний приняла эти предложения и стала самым жестоким образом требовать у дочери согласия, на что Амелия ответила решительным отказом, ссылаясь со своей стороны на данное перед тем матерью позволение на наш брак, в чем ее с жаром поддержал священник, объявивший миссис Гаррис, как он теперь повторил и мне, «что нас следует в такой же мере считать мужем и женой, как если бы брачный обряд был уже совершен».

Однако же эти увещевания не произвели на миссис Гаррис ни малейшего впечатления, и она продолжала настаивать на объявленном ею во всеуслышание решении выдать дочь за Уинкуорта, которого священник тоже атаковал, сказав ему, что он адресует свои ухаживания чужой жене; но все было тщетно – молодой джентльмен был слишком влюблен, чтобы прислушиваться к каким бы то ни было доводам.

Выслушав все это, я попросил доктора Гаррисона посоветовать, как мне теперь быть. Он всячески предостерегал меня против каких бы то ни было насильственных поступков в отношении Уинкуорта, к которым, признаться, я в отчаянии грозился прибегнуть, и предупредил меня, что, если я только позволю себе что-нибудь в этом роде, он навсегда лишит меня своей поддержки. Разумеется, я торжественно пообещал ему не прибегать к таким мерам. В конце концов он решил еще раз повидать миссис Гаррис, и, если она окажется непреклонной, тогда он сочтет себя вправе обручить нас без материнского согласия, в котором любой из родителей, сказал он, вправе отказать, но не вправе, дав согласие, взять его обратно, если только сам жених каким-нибудь поступком не даст для этого основания.

Новый визит священника принес не больше успеха, нежели предыдущий, и речь шла уже о том, чтобы придумать, как вызволить Амелию, которую охраняли теперь куда строже, чем прежде: на ночь мать укладывала ее спать вместе с собой, а днем глаз с нее не спускала.

В то время как мы размышляли, как нам поступить, местный торговец вином явился к доктору Гаррисону с известьем, что он только что разлил в бутылки бочонок отличного старого портвейна, корзиной которого он готов снабдить и священника, прибавив, что не далее, как сегодня, ему предстоит отправить двенадцать дюжин бутылок этого вина миссис Гаррис.

Тут у доктора мгновенно мелькнула мысль, заставившая его усмехнуться, и, отведя меня в сторонку, он спросил, достаточно ли сильна моя любовь к девушке, чтобы я отважился проникнуть к ней в дом в корзине. Я с радостью ухватился за это предложение, на которое после вмешательства доктора дал согласие и торговец; ведь вам излишне напоминать, каким влиянием среди горожан пользовался этот достойный священнослужитель. Более того, доктор Гаррисон обещал получить разрешение на брак и обручить нас у себя дома, если только я придумаю какой-нибудь способ доставить к нему Амелию.

Вот так я и был принесен в дом в корзине, которую сначала поставили у входа, а потом, спустя немного времени, понесли и погрузили на телегу, с тем чтобы отвезти ее в деревню в пяти милях оттуда; я узнал об этом из распоряжения, услышанного мной, когда моя корзина стояла еще у входа; и еще я расслышал, что вслед за мной на следующее утро предстояло отправиться туда же Амелии и ее матери.

По прибытии на место меня сняли с телеги и вместе с прочей поклажей поставили в просторной зале. Здесь я оставался более трех часов, с нетерпением ожидая вечера, когда я намерен был покинуть свое обиталище, тем более, что теснота моей тюрьмы становилась для меня все более мучительной; однако судьбе угодно было освободить меня еще раньше и вот каким способом: дом, как оказалось, находился под присмотром одной только служанки. Сия преданная особа вошла в залу вместе с кучером, доставившим в деревню всю кладь, и тут между ними произошла нежная сцена, свидетельствовавшая об их чрезвычайном взаимном расположении; затем кавалер предложил, а служанка изъявила готовность открыть корзину и распить вдвоем бутылку, причем оба рассудили, что их госпожа едва ли заметит недостачу такой малости. Они тотчас принялись осуществлять сей замысел и, открыв корзину, к великому своему изумлению обнаружили в ней вместо бутылок с вином меня.

Я не преминул тотчас же воспользоваться отразившимся на их лицах замешательством и сохранил достаточное самообладание, чтобы извлечь выгоду из их тайн. Я сказал им, что от того, как они себя со мной поведут, будет полностью зависеть, узнает ли когда-нибудь их хозяйка о том, что они здесь проделывали и собирались проделать, ибо если они не проболтаются на мой счет, то и я их не выдам. Затем я сказал им, что намерен спрятаться в доме, дабы, улучив подходящий момент, переговорить с Амелией наедине.

Провинившиеся слуги очутились в таком положении, что, можете не сомневаться, заставить их попридержать язык было нетрудно. Короче говоря, они приняли мои условия. Вечером меня уложили в спальне моей дорогой Амелии, а наутро спрятали на заваленном старой мебелью чердаке, где я должен был дожидаться, пока Амелия (служанка обещала, лишь только та приедет, сообщить ей о моем убежище) не найдет возможности увидеться со мной.

– Простите, что я перебиваю вас, – воскликнула мисс Мэтьюз, – но ваш рассказ напомнил мне нелепую историю, которая как раз в то время дошла до меня, хотя я и была далеко от вас: будто некий офицер, сговорившись с мисс Гаррис, забрался в погреб ее матери и похитил оттуда уйму бутылок вина. Я вспомнила об этом только, чтобы показать, насколько можно доверять подобного рода слухам.

Бут сказал ей, что он и сам слышал нечто подобное, а затем продолжил свой рассказ, как об этом повествуется в следующей главе.

Глава 6, содержащая много удивительных приключений

– Весь этот день я провел на чердаке, – продолжал он, – уповая на счастье, чаемое приближение которого приводило меня в такой восторг, что я не променял бы своего жалкого убежища на роскошнейший в мире дворец.

Миссис Гаррис приехала вместе с Амелией и ее сестрой уже затемно. Не могу передать, как забилось мое сердце, ибо к возраставшим с каждой минутой надеждам стали примешиваться и странные предчувствия, ранее меня не тревожившие. Целых два часа провел я в таком незавидном состоянии, пока не услыхал наконец, что кто-то поднимается по лестнице; шаги явно были женскими, и во мне уже крепла сладостная уверенность, что это Амелия, но тут дверь распахнулась настежь и появилась сама миссис Гаррис, бледная, как смерть; дрожа от гнева, она набросилась на меня с самыми язвительными обвинениями. Нет надобности повторять ее речи: да мне это и не под силу, настолько я был тогда потрясен и растерян. Короче, мне пришлось удалиться, так и не повидавшись с Амелией.

– Но скажите же, ради Бога, – воскликнула мисс Мэтьюз, – как случилось, что вас обнаружили?

– За ужином, – пояснил Бут, – хозяйка велела подать бутылку вина, которую ни я, ни слуги не догадались заранее приготовить. Услыхав в ответ, что в доме совсем нет вина, хотя ей доложили перед тем, что вся отправленная сюда кладь доставлена в целости и сохранности, она послала за служанкой; та, не зная, что ей придумать в свое оправдание, упала перед ней на колени и, признавшись, что хотела открыть бутылку по наущению своего дружка, выдала меня, несчастного, миссис Гаррис.

Она сурово распекала меня примерно с четверть часа, после чего я безропотно позволил препроводить себя до ворот усадьбы, откуда в самом безутешном состоянии духа готов был уже отправиться восвояси. Мне предстояло проделать пять миль, а ночь была темной и дождливой; впрочем, все это сущие пустяки в сравнении с пережитым мною разочарованием.

– Но как можно было, – воскликнула мисс Мэтьюз, – дать себя выпроводить из дома, не повидав мисс Гаррис?

– Поверьте, сударыня, – признался Бут, – я и сам нередко недоумевал, как это вышло, но при виде ее родительницы я совершенно пал духом – хуже само го последнего труса. Покорность моя была вызвана, конечно, прежде всего боязнью за Амелию. Как бы там ни было, но приказу удалиться я подчинился беспрекословно и, покинув дом, прошел уже было сотню ярдов, когда вдруг у поворота садовой ограды женский голос шепотом окликнул меня: «Мистер Бут!» Женщина была где-то совсем рядом со мной, но в густой темноте я не мог ее разглядеть, а от волнения и неожиданности не сразу сумел распознать голос. Я ответил строкой из Конгрива, вырвавшейся у меня непроизвольно: в такую минуту мне, право же, было не до цитат из пьес:

и не успел я это вымолвить, как в мои объятья упала женщина со словами: «Ах, это и вправду мой Альфонсо, мой единственный Альфонсо!» Представьте, мисс Мэтьюз, что я испытал, обнаружив на своей груди Амелию; не помня себя от счастья, я обнимал ее, шепча тысячи ласковых слов, если только возможно произнести тысячи за какую-нибудь минуту, потому что в доме уже поднялась тревога; миссис Гаррис хватилась дочери, и двор вскоре заполнился шумом голосов, и всюду замелькали огни.

Подсадив Амелию, я помог ей перебраться через ворота парка, и сам спрыгнул следом, после чего мы, крадучись, двинулись вдоль ограды в сторону, противоположную от дороги, ведущей к городу, поскольку преследователи должны были, как я предполагал, устремиться за нами именно по ней. И я не ошибся: шум погони и голос самой миссис Гаррис, бежавшей вместе с другими, невзирая на темень и дождь, доносились как раз оттуда. Благодаря этой уловке мы счастливо ускользнули от врагов, перебравшись через живую изгородь и канаву, причем все это время Амелия держалась поистине героически; мы добрались наконец до небольшой зеленой лужайки, над которой возвышался огромный раскидистый дуб, где мы и укрылись от разбушевавшегося ненастья.

Когда дождь несколько утих и стала проглядывать луна, Амелия заметила, что место, где мы с ней очутились, очень хорошо ей знакомо, а немного погодя, выйдя на другую лужайку, расположенную чуть правее, сказала, что знает, как пройти отсюда к дому, где мы будем в безопасности и где нас ни в чем не заподозрят. Я последовал за ней, и мы в конце концов оказались у небольшой хижины, в трех милях от дома миссис Гаррис.

Дождь снова принялся хлестать изо всех сил, и мы, увидя в окне свет, без всяких церемоний вошли в эту хижину. Мы застали в ней сидевшую в одиночестве у полупогасшего очага преклонных лет женщину; едва разглядев нас, она вскочила в крайнем изумлении, но Амелия успокоила ее: «Не удивляйся, нянюшка, хотя вид у меня, надо признаться, и в самом деле плачевный». Несколько раз перекрестившись и сокрушаясь тому, что молодая госпожа насквозь промокла, старушка стала хлопотать у очага, стараясь раздуть в нем огонь, и в то же время умоляла Амелию позволить предложить ей другую одежду, хоть и не нарядную, говорила она, но чистую и, что важнее всего для здоровья, – сухую. Я с таким жаром поддержал эту просьбу, что Амелия, хотя и объявила, что никакая простуда ей не грозит (она и в самом деле отличалась завидным здоровьем), в конце концов все же согласилась, и я вышел наружу под навес, чтобы дать моему ангелу возможность переодеться; ведь все нижнее помещение дома занимала одна только кухня. Когда я возвратился, Амелия настояла на том, чтобы я сменил свой мундир на кафтан, принадлежавший сыну старушки.

– Мне очень приятно услышать, – воскликнула мисс Мэтьюз, – что о вас не забыли. А то, признаюсь, я уже подумала, что выставлять вас на улицу в непогоду было довольно-таки жестоко.

– Ах, мисс Мэтьюз, – продолжал Бут, не обращая никакого внимания на эти ее слова, – вот тогда-то я и имел случай понять великую силу совершенной красоты, которую едва ли что способно улучшить или умалить. Даже в жалких обносках своей старой няни Амелия вряд ли выглядела менее прекрасной, нежели когда я видел ее на балу или в собрании.

– Конечно, конечно, – согласилась мисс Мэтьюз, – можно ли в том сомневаться; однако, прошу вас, расскажите, что было дальше.

– Приодев нас по мере возможностей и развесив нашу одежду поближе к очагу сушиться, – продолжал Бут, – старуха стала проявлять все большее любопытство и после охов и ахов вскричала: «Ох, дорогая моя барышня, что-то неспокойно у меня на душе. А кто же, скажите на милость, этот красивый молодой джентльмен? Ох, мисс Эми, мисс Эми, боюсь, госпоже об этих делах, поди, ничего не известно». «А что, нянюшка, если это, скажем, мой муж», – ответила Амелия. «Ох, вот это славно, если так! – отвечала нянька. – Надеюсь, в таком случае, что он какой-нибудь знатный господин или что-нибудь в этом роде и у него большое поместье и карета шестерней, потому что, будь он даже самый знатный лорд на свете, вы все равно бы того заслуживали». Впрочем, стоит ли мне пытаться подражать повадкам этого добрейшего существа? Короче, каждое ее слово, каждое движение выдавали столь нежную любовь к моей Амелии, что я не переставал этим восхищаться и нисколько не был в обиде за подозрения на мой счет или те бесчисленные страшные кары, которые мне предрекались, если я окажусь плохим мужем такой достойной молодой девушки.

Я так удачно разыгрывал роль, подсказанную мне Амелией, что старушка всерьез приняла нас за супругов и утешала себя тем, что в будущем все должно уладиться: ведь у старой госпожи достаточно средств для нас обоих, да и счастье не всегда зависит от большого богатства; затем она стала поругивать миссис Гаррис за то, что нас выставили за дверь, и такое утверждение нельзя было счесть неправдой. А когда Амелия выразила надежду, что нянюшка нас не выдаст, добрая женщина ответила с горячностью: «Выдать вас, дорогая моя барышня! Да я не сделала бы этого, посули мне король все свои владения; или даже если бы сама госпожа отдала мне за это свой дом со всеми прилегающими к нему угодьями».

Выйдя за дверь, добрая женщина возвратилась с цыпленком, которого поймала в курятнике и зарезала, и, ни о чем нас не расспрашивая, стала его ощипывать, после чего, призвав себе на помощь сына, уже лежавшего в постели, принялась готовить для нас ужин. Стол бы накрыт для нас с такой опрятностью и, я бы даже сказал, изысканностью, что всякий, кто пренебрег бы этим угощением, либо не знает, что такое голод, либо не заслуживает того, чтобы утолить его. К еде было подана немного эля, который, по словам нашей гостеприимной хозяйки, она собиралась почать только на рождество; «но разве мне могло прийти в голову, – прибавила она, – что я буду иметь честь видеть в моей скромной хижине дорогую мою госпожу».

В эти минуты не было такого человека на земле, уделу которого я бы завидовал, да и Амелия, казалось, воспряла духом; она тихонько шепнула мне, что счастье, как она поняла, возможно и в хижине.

– В хижине! – воскликнула мисс Мэтьюз со вздохом. – Хижина с человеком, которого любишь – это дворец!

– Когда мы поужинали, – продолжал Бут, – добрая женщина принялась хлопотать о нашем ночлеге и настойчиво предлагать нам свою постель, заверяя, что хотя она и не бог весть какая, зато очень чистая, и что у нее найдутся для нас две свежие простыни. Она привела еще несколько доводов, от которых лицо моего ангела зарделось от смущения. Я же вел себя до того несуразно и глупо и так рьяно поддержал решение Амелии бодрствовать всю ночь напролет, что если это и не вызвало у кормилицы подозрений относительно нашего брака, то уж наверняка должно было внушить ей величайшее ко мне презрение.

Мы оба всячески пытались убедить кормилицу лечь в свою постель, но все было безуспешно; старуха твердила, что ей, слава Богу, хорошее воспитание известно не понаслышке. Добрая женщина и в самом деле была до того хорошо воспитана, что почти до самого утра нам так и не удалось выпроводить ее из комнаты. К счастью, мы оба знали по-французски и потому могли свободно обсуждать, как нам быть дальше. В конце концов мы решили, что я пошлю с молодым сыном кормилицы письмо к нашему почтенному другу священнику и попрошу его навестить нас в этой хижине; понятно, что нам самим было бы крайне небезопасно появиться в городе, который уже наутро будет взбудоражен вестью о нашем бегстве.

Здесь Бут прервал свой рассказ и с улыбкой заметил, что намерен описать одно недоразумение – до того забавное, что он и теперь не может вспомнить о нем без смеха. Подробности читатель узнает из следующей главы.

Глава 7

Продолжение истории Бута. Еще более удивительные приключения

– Какие мелочи, дорогая мисс Мэтьюз, – воскликнул Бут, – служат подчас причиной наших величайших несчастий! Догадываетесь ли вы, что я имею в виду, – ведь в тогдашнем нашем положении у нас под рукой не оказалось ни пера, ни чернил, ни бумаги?

Передать мы могли только устное послание. Выражения мы выбрали такие, чтобы ни у кормилицы, ни у ее сына не возникло ни малейших подозрений относительно нашего истинного положения. Правда, Амелия шепнула мне, что я могу всецело довериться юноше – ее молочному брату, и преданность его не вызывала сомнений. Он и в самом деле был от природы наделен хорошими задатками, а доктор Гаррисон, принявший его в свою семью по рекомендации Амелии, научил его весьма изрядно читать и писать и не пожалел трудов, чтобы внушить ему надлежащие нравственные и религиозные правила. Он еще находился тогда в услужении у священника, но был на время отпущен домой, так как незадолго перед тем перенес оспу.

Я так подробно остановился на характере этого молодого человека, – добавил Бут, – чтобы вы не удивлялись потом тем историям, которые я расскажу вам о нем позже.

А теперь, сударыня, я собираюсь задержать ваше внимание на одном из тех удивительных происшествий, которые бывают вызваны таким стечением обстоятельств, что считается, будто они не могут быть следствием простой случайности, и это порождает в суеверных умах веру в Фортуну и прочие вымышленные существа.

Трудно передать, с каким нетерпением ожидали мы теперь появления доктора Гаррисона: ведь с тех пор, как мы отправили нашего посыльного, прошло уже более чем достаточно времени, которое, поверьте, не показалось нам короче, чем на самом деле, – как вдруг кормилица, вышедшая по какому-то делу наружу, поспешно вбежала в комнату с криком: «Ох, дорогая моя барышня, к дверям только что подъехала карета вашей матушки!» При этих словах Амелия сделалась белее полотна, и я испугался, как бы она не упала без чувств, если только можно сказать «испугался» о человеке, который и сам едва сохранял способность что-либо чувствовать и находился в состоянии не намного лучшем, нежели мой ангел.

И вот в эту ужасную для нас обоих минуту, когда Амелия, с помертвевшим лицом, какие изображают обычно у привидений, упала в кресло, а я, с лицом, вероятно, столь же бледным, приник к ее ногам, в то время как кормилица с горестными возгласами брызгала на лицо Амелии водой, в комнату вошла миссис Гаррис. При виде нас она немедленно бросилась в кресло и потребовала подать стакан воды, который поднесла ей Бетти, ее дочь, ибо кормилица ничего не видела и не слышала, если, по ее мнению, молодой барышне угрожала опасность.

Вслед за ними появился священник; он сразу же подошел к Амелии и, выразив свое удивление увиденным, взял ее за руку, назвал своей маленькой усладой и стал уверять, что ее окружают сейчас одни только друзья. Потом он подвел ее, едва державшуюся на ногах, к миссис Гаррис. Амелия опустилась было перед матерью на колени, но доктор поднял ее со словами: «Дитя мое, преклоняй колени только перед Всевышним». Впрочем, мне нет нужды описывать вам всю своеобычность этого человека, ведь вы и без того так хорошо его знаете и, должно быть, не раз слыхали, как он возражал против нередкого среди лас обычая обращаться к человеку, принимая позу крайнего смирения, какая подобает нам лишь при обращении к Высшему Существу.

Однако не стану больше утомлять вас такими подробностями. Довольные тем, что священник быстро примирил миссис Гаррис с нами и со всем случившимся, мы отправились прямо в церковь, поскольку доктор заблаговременно получил для нас разрешение венчаться без предварительного оглашения.[78]Троекратное предварительное объявление в церкви о предстоящем бракосочетании совершалось не только для оповещения всех желающих при нем присутствовать, но и для того, чтобы каждый, знающий о каких-либо обстоятельствах, компрометирующих одного из брачующихся или препятствующих браку (сокрытие, например, того, что человек уже состоит в другом браке), мог об этом предупредить.

– А где же обещанное вами забавное происшествие? – воскликнула мисс Мэтьюз. – Право же, вы возбудили во мне больше любопытства, нежели сумели удовлетворить.

– Что ж, сударыня, – отвечал он, – ваш упрек справедлив; похоже, что я забыл об этом; но тут нет ничего удивительного, если вы примете в соображение сколько интересного в рассказываемой мной истории. Однако прежде чем перейти к этому происшествию, я должен рассказать вам о том, что произошло после бегства Амелии из материнского дома. Миссис Гаррис устремилась сначала вместе со слугами в погоню за нами (так она полагала) по дороге, ведущей в город, но дорогу так развезло и дождь так неистовствовал, что она укрылась от него в придорожном трактире, находившемся в полумиле от ее дома; оттуда она послала за каретой, в которой вскоре и направилась вместе с дочерью в город, где тотчас же после прибытия послала за священником, постоянным ее личным советником во всех делах. Они просидели вдвоем всю ночь, и священник все пытался образумить миссис Гаррис силой убеждения, но все было тщетно, хотя, как он сообщил мне, мисс Бетти вторила ему, обращая к матери самые пылкие мольбы.

При этих словах мисс Мэтьюз рассмеялась, и Бут осведомился о причине ее веселья. После многочисленных извинений она наконец призналась.

– Это первый добрый поступок мисс Бетти, о котором мне довелось услышать; более того, – прибавила она, – вы уж простите мне такое мнение о вашей свояченице, но я всегда считала ее хитрейшей лицемеркой.

Бут со вздохом подтвердил, что мисс Бетти, как ему кажется, и в самом деле далеко не всегда отличалась добротой, а затем после некоторого раздумья продолжал:

– Если вам угодно будет припомнить, сударыня, мы отправили сына кормилицы к священнику с устным сообщением, в котором лишь уведомляли, где мы находимся, и просили навестить нас или же послать за нами карету, которая доставила бы нас в любое место, где ему удобно встретиться с нами. Все это надлежало передать только самому священнику, и мы велели нашему посыльному, если того не окажется дома, разыскать его, где бы он ни был. Вот он и выполнил все в точности, как мы ему наказали, и выложил наше послание священнику в присутствии миссис Гаррис.

– Ну и бестолочь! – воскликнула мисс Мэтьюз.

– Нисколько, – возразил Бут. – Напротив, он очень разумный малый, как вы, возможно, сами потом убедитесь. У него не было ни малейшего основания предполагать, что тут надобно что-то утаивать: ведь мы приняли все меры, чтобы он ничего не заподозрил. Так вот, сударыня, это происшествие, казавшееся столь злополучным, обернулось для нас весьма удачно. Как только миссис Гаррис услышала эту весть, она буквально впала в неистовство от ярости и обвинила доктора в сговоре с нами и в том, что он содействовал моему умыслу похитить ее дочь.

Священник, который до тех пор старался только умиротворить мисс Гаррис, заговорил теперь другим тоном. Признавая ее обвинение справедливым, он всячески отстаивал свою правоту. Он сказал, что никогда не вмешивался в чужие семейные дела, а посему не стал бы заниматься и ее делами иначе как по ее просьбе, но поскольку миссис Гаррис сама сделала его своим поверенным, он позаботится о том, чтобы выполнить свой долг с честью и прежде всего оберечь молодую девушку, к которой питает глубочайшее уважение, «потому что на свете (и, клянусь небом, он сказал истинную правду) никого нет достойней, благородней и великодушней. «Ведь вы, сударыня, – напомнил священник, – сами дали согласие на их брак», и тут он высказал такие суждения обо мне, какие скромность не позволяет мне повторить.

– Нет уж, – воскликнула мисс Мэтьюз, – я настаиваю, чтобы вы хоть раз одержали над ней победу. Мы, женщины, не любим, когда при нас восхваляют другую, но я искуплю эту вину, выслушав похвалы мужчине и притом такому мужчине, – прибавила она, взглянув на него с вожделением, – которого вряд ли смогу поставить в своем мнении еще выше.

– Повинуюсь вашей воле, сударыня, – продолжал Бут. – Доктор Гаррисон по доброте души своей заявил, что постарался вникнуть в мой характер и пришел к заключению, что я почтительный сын и любящий брат. Если человек хорошо выполняет свой долг в этом отношении, тогда у нас есть достаточное основание надеяться, что он поведет себя надлежащим образом и во всех остальных. А закончил он так: речь, как он сказал, идет о счастье Амелии, о ее сердце, более того, о ее добром имени, и, поскольку ему суждено было стать причастным к решению ее судьбы, он намерен довести это дело до конца; с этими словами доктор вынул из кармана разрешение на брак без церковного оглашения и объявил миссис Гаррис, что без промедления готов совершить брачный обряд там, где найдет ее дочь. Эта речь священника, его голос, торжественный вид и все его поведение, определенно рассчитанное на то, чтобы внушить благоговение и даже трепет, довольно-таки устрашили бедную миссис Гаррис и произвели куда более ощутимое воздействие, нежели любые его доводы и увещевания, а что затем воспоследовало, я вам уже рассказал.

Вот так вследствие злополучной случайности – отсутствия пера, чернил и бумаги и нашей боязни доверить гонцу свою тайну – миссис Гаррис узнала всю правду, а это заставило священника пустить в ход самые крайние средства, что и привело к счастливому исходу, о котором вы слышали и которого, как считала моя матушка, нам бы не видать, если бы в ту минуту, когда все раскрылось, доктор Гаррисон не выказал такую решимость.

Вот таким образом, сударыня, я женился на Амелии, и вы, возможно, подумаете, что более полного счастья мне и вообразить было нельзя. Вероятно, так оно тогда и было, и все же, положа руку на сердце, должен сказать, что любовь, которую я тогда питал к Амелии, несравнима с тем чувством, которое я питаю к ней теперь.

– Счастливая Амелия! – воскликнула мисс Мэтьюз. – Если бы все мужчины походили на вас, то все женщины были бы счастливыми; да что там, никто бы тогда с горем не знался. Признаться по совести, я убеждена – половина человеческих бедствий проистекает вследствие отвратительного непостоянства вашего пола по отношению к нам, женщинам.

Здесь мы и закончим эту главу, дабы предоставить читателю возможность основательно поразмыслить над высказанными выше соображениями.

Глава 8, в которой наши читатели, возможно, разойдутся во мнениях относительно поведения мистера Бута

Бут между тем продолжал свой рассказ следующим образом:

– В первые месяцы нашего брака событий, достойных упоминания, не произошло. Полагаю, мисс Мэтьюз, мне нет нужды говорить вам, что я нашел в моей Амелии образец совершенства. На первых порах только миссис Гаррис причиняла нам некоторое беспокойство. Ее согласие на наш брак нельзя было назвать добровольным – она вынуждена была уступить настояниям доктора, однако со временем стала смотреть на наш союз все более благосклонно и в конце концов, казалось, вполне с ним примирилась. Мы в немалой степени приписывали это доброму влиянию мисс Бетти, которую я всегда считал своим другом. Она очень содействовала побегу Амелии, о чем я не успел сказать прежде, и при всех обстоятельствах держалась – по крайней мере внешне – безукоризненно, как по отношению ко мне, так и к своей сестре, и потому мы полагали ее преданнейшей своей сторонницей.

Примерно полгода спустя после нашей женитьбы к моему полку присоединили еще две роты, в одной из которых я получил должность лейтенанта. В связи с этим мисс Бетти впервые обнаружила свой нрав, навлекший впоследствии на нас не одно суровое испытание.

– А что я вам говорила, сударь, – вставила мисс Мэтьюз. – Выходит, мое мнение об этой особе было справедливым. Нет, нет, не убеждайте меня, будто у придирчивой ханжи могут быть какие-то добродетели и…

Тут мисс Мэтьюз запнулась, не найдясь, чему уподобить свое отвращение, и Бут продолжал:

– Вероятно, вы помните, сударыня, между мной и миссис Гаррис с самого начала был уговор, что все полученное за женой приданое я перепишу на Амелию за вычетом определенной суммы, которая должна быть истрачена на мое продвижение по службе, но, поскольку наше бракосочетание происходило при уже известных вам теперь обстоятельствах, этот наш уговор так и не был выполнен. И с того дня, как я стал мужем Амелии, ее мать ни разу ни единым словом об этом не обмолвилась; что же до меня, то, признаюсь, я еще не очнулся от того блаженного сна, в котором пребывал, убаюканный обладанием Амелии.

При этих словах мисс Мэтьюз вздохнула и устремила на Бута взор, исполненный необычайной нежности, а он тем временем продолжал свой рассказ:

– Как-то утром, вскоре после моего повышения по службе, миссис Гаррис воспользовалась случаем поговорить со мной по этому поводу. Она сказала, что поскольку должность лейтенанта досталась мне даром,[79]Офицерские должности в английской армии обычно покупались; эта была в сущности узаконенная система поборов, которая продержалась до 1871 г. она была бы непрочь ссудить меня деньгами, чтобы содействовать получению мной следующего чина, и если потребуется сумма больше той, о которой шла речь прежде, то она за этим не постоит, поскольку очень довольна моим отношением к ее дочери. При этом она выразила надежду, что я по-прежнему согласен остальную часть полагающегося Амелии приданого отказать супруге.

Я от всего сердца поблагодарил ее за материнскую доброту и сказал, что если бы обладал целым миром, то и его охотно положил бы к ногам моей Амелии. Да что там, Бог свидетель, я не пожалел бы и десяти тысяч миров!

Пылкость моих чувств пришлась, судя по всему, миссис Гаррис по душе, и в заключение нашего разговора она обещала немедля послать за стряпчим и отдать ему необходимые распоряжения.

С этого времени в поведении мисс Бетти произошла разительная перемена. Она держалась теперь с сестрой, точно так же, как и со мной, куда более сдержанно. Она раздражалась и выходила из себя по малейшему поводу; она нередко пускалась теперь в рассуждения о пагубных последствиях неразумных браков, особенно в присутствии матери; и стоило мне на людях выказать ненароком свою любовь к Амелии или вымолвить ласковое слово, как она непременно роняла едкое замечание насчет недолговечности чересчур пылких страстей, а если я заговаривал о своей привязанности к жене, ее сестра выражала любезное желание услышать от меня те же слова лет через семь.

Но все это пришло нам в голову гораздо позднее, по зрелом размышлении, а тогда мы с Амелией были слишком поглощены своим счастьем и не замечали, что у кого на уме.

К нашему несчастью дела вынудили стряпчего миссис Гаррис задержаться в Лондоне на целый месяц, а поскольку миссис Гаррис ни в коем случае не хотела прибегнуть к услугам другого юриста, решение нашего вопроса было отложено до его возвращения.

Амелия, которая уже ждала ребенка, часто выражала крайнюю тревогу при мысли, что меня могут со временем отправить вместе с полком в чужие края; она не уставала повторять, что разлука со мной, случись это даже и при других обстоятельствах, неминуемо разобьет ей сердце. Эти опасения выражались ею с такой кротостью и так меня трогали, что во избежание подобного оборота событий, я попытался добиться с помощью обмена перевода в королевскую конную гвардию, которую очень редко когда посылают за границу, разве только если войсками командует сам король. Вскоре я нашел офицера, изъявившего согласие поменяться со мной, и мы договорились об условиях, а миссис Гаррис распорядилась приготовить необходимую сумму денег наличными, которую я должен был уплатить; мисс Бетти открыто всему этому противилась, доказывая матери, что такой обмен имел бы для меня крайне неблагоприятные последствия и после этого мне и надеяться будет нечего на повышение по службе; она не упускала случая поделиться с матерью измышлениями, порочащими мою солдатскую честь.

Когда все уже было согласовано и были выписаны оба патента на должности, так что дело оставалось только за королевской подписью, как-то раз после моего возвращения с охоты ко мне подбежала Амелия и, крепко меня обнимая, воскликнула: «О, Билли, у меня есть для тебя новость, и я так рада! Твой перевод – вот это удача так удача! Ведь твой прежний полк отправляют в Гибралтар![80]Захватив Гибралтар в 1704 г. во время войны за Испанское наследство, Англия добилась формального права на владение им согласно условиям Утрехтского договора 1713 г. Первого февраля 1727 г. испанские войска атаковали укрепления Гибралтара, начав его осаду, которая длилась до июня, а полностью была снята лишь весной 1728 г., когда были выработаны предварительные условия мира.»?

Эту новость я выслушал далеко не с таким восторгом, с каким Амелия мне ее сообщила. Я холодно ответил, что раз так, то мне остается лишь от души надеяться, что оба патента уже подписаны. «Что ты говоришь? – ответила с нетерпением Амелия. – Ведь ты уверял меня, что все давно улажено. Твой вид меня пугает до смерти». Впрочем, эти подробности, пожалуй, излишни. Одним словом, с той же самой почтой я получил письмо от офицера, с которым должен был меняться; он настаивал на том, что, хотя его величество король и не подписал еще патенты, наш уговор остается в силе, и потому он считает своим правом, и вместе с тем просит об этом как об одолжении, дабы он мог отправиться в Гибралтар вместо меня.

Это письмо окончательно прояснило для меня положение дел. Теперь я знал, что патенты еще не подписаны и, следовательно, обмен не завершен, а значит у этого офицера нет ни малейшего права настаивать на отъезде вместо меня; что же касается его просьбы – сделать ему такое одолжение, то я слишком хорошо сознавал, что должен буду заплатить за это своей честью. Я оказался теперь перед выбором, ужаснее которого едва ли можно вообразить, и не стыжусь признаться, что честь, как я обнаружил, не в такой мере возобладала во мне над любовью, как то подобало. Мысль о необходимости покинуть Амелию в ее нынешнем положении, обрекая ее на страдания, быть может, даже на гибель или безумие, была для меня непереносима, и ничто кроме чести не могло бы ей противостоять хотя бы мгновение.

– Едва ли сыщется на свете женщина, – вскричала мисс Мэтьюз, – которой малодушие мужчины внушало бы такое презрение, как мне, и все же я склонна думать, что в данном случае вы проявили чрезмерную щепетильность!

– Но, согласитесь, сударыня, – ответил Бут, – что с каждым, кто хоть немного погрешит против законов чести, обращаются как с величайшим преступником. Тут уж не жди ни прощения, ни пощады; и тот, кто не сделал все от него зависящее, – не сделал ничего. Но если этот разлад так мучил меня, когда я оставался один, то каково же мне было в присутствии Амелии? Каково было выносить ее вздохи, слезы, муки, ее отчаяние? И считать себя жестокой причиной ее страданий? А ведь так оно и было. Как мог я мириться с мыслью, что в моей власти мгновенно избавить ее от терзаний и отказывать ей в этом.

Мисс Бетти вновь стала моим другом. В последние две недели перед тем она едва удостаивала меня словом, но зато теперь превозносила до небес и не менее сурово порицала сестру, повинную, по ее мнению, в постыднейшей слабости, поскольку та предпочитала мою безопасность сохранению моей чести; однако я не стану сейчас повторять все ее злобные словечки по этому поводу.

В самый разгар этой бури приехал пообедать с миссис Гаррис наш добрый священник, который по моей просьбе высказал свое мнение на сей счет.

Здесь речь Бута была прервана появлением постороннего, которого мы представим в следующей главе.

Глава 9, содержащая сцену совсем в другом роде, нежели все предыдущие

Вошедший был не кто иной, как смотритель или, если вам угодно (ибо так было угодно ему самому именовать себя), управитель тюрьмы.

Он вторгся в камеру с такой бесцеремонностью, что слабая внутренняя задвижка не выдержала и дверь распахнулась настежь. Едва перешагнув порог, смотритель уведомил мисс Мэтьюз, что у него для нее очень хорошие новости, а посему с нее причитается бутылка вина.

Как только это требование было удовлетворено, он известил мисс Мэтьюз, что раненый ею джентльмен остался жив и его рану не считают смертельной; пострадавший просто лишился сознания из-за потери крови, а возможно, и от испуга, «а посему, сударыня, – продолжал смотритель, – я полагаю, что если вы примете соответствующие меры, то уже завтра утром вас можно будет освободить под залог.[81]За убийство арестованного на поруки не отпускали, но, если жертва была только опасно ранена и врач давал подтверждение, что пострадавший останется жив, тогда виновного под залог все же отпускали. Я ожидаю сегодня вечером стряпчего, и, если вы ему доверитесь, могу поручиться, что все уладится. Конечно, что и говорить, ради этого придется выложить денежки, дело известное. Люди, что и говорить, рассчитывают в таких случаях немного поживиться, не без этого. Но что касается меня, то я никогда не держу арестованных дольше, чем предписано законом, ни в коем случае. Как только мне становится известно, что их можно выпустить под залог, я непременно тотчас же их об этом извещаю и никогда ничего за это не требую, ни в коем случае. Я всегда предпочитаю предоставлять такие вещи на собственное усмотрение джентльменов и леди. И сроду еще не бывало, чтобы я заподозрил джентльмена или леди в отсутствии щедрости».

Мисс Мэтьюз отнеслась к этим дружеским заверениям довольно-таки пренебрежительно. Она заявила, что ни в чем не раскаивается и что новость нимало ее не трогает. «Если этот презренный человек жив, – воскликнула она, – то большего негодяя на свете не сыщешь, вот все, что я могу сказать», и, не обмолвясь ни словом относительно своего освобождения под залог, она вместо этого попросила начальника тюрьмы оставить ее опять наедине с мистером Бутом.

– Ну, что ж, сударыня, – ответствовал смотритель, – если у вас нет наличных денег, чтобы внести залог, то, пожалуй, вам лучше будет пробыть здесь немного дольше, нежели платить непомерную цену. Кроме того, через день-другой, когда жизнь джентльмена будет уже вне всякой опасности, те, кто сейчас, что и говорить, рассчитывают на солидное вознаграждение, уже ничем не смогут поживиться. А в тюрьме, что и говорить, у вас ни в чем не будет недостатка. За деньги здесь можно получить все самое лучшее, будь то из еды или из питья, а ведь ради чего-нибудь съедобного или горячительного не станешь, как я выражаюсь, воротить нос и от самой захудалой харчевни. А капитану вовсе и незачем было в первый день, как он сюда попал, так уж стыдиться назвать себя; мы тут всяких перевидали – и капитанов, и прочих благородных джентльменов, и ничего в том зазорного, как я выражаюсь, для них нет. Многим благородным джентльменам, позвольте мне это заметить, капитан Бут, позвольте мне это заметить, случается иногда угодить в места и вполовину менее их достойные.

– Я вижу, сэр, – ответил Бут, несколько смутившись, – вам известны не только мое имя, но и мой чин.

– Разумеется, сэр, – воскликнул смотритель, – и тем большее почтение вы у меня вызываете! Я люблю армейских офицеров. Сам прежде служил в конногвардейском полку лорда Оксфорда.[82]Т. е. в королевской конной гвардии, сформированной по приказу короля Карла II в 1661 г. под командованием Орби де Вера, графа Оксфорда. Я, правда, был рядовым солдатом, однако у меня было достаточно денег, чтобы купить должность квартирмейстера, но тут мне взбрело в голову жениться, а жена не хотела, чтобы я продолжал служить, она непременно желала, чтобы я стал человеком штатским, и вот так пришлось мне взяться за нынешнее мое занятие.

– Честное слово, – ответил Бут, – просто замечательно, что вы посчитались с желаниями своей супруги; однако, прошу вас, удовлетворите мое любопытство – скажите, как вы дознались, что я служил в армии? Ведь моя одежда, я думаю, никак не могла меня выдать.

– Выдать! – повторил смотритель. – Надеюсь, здесь никто никого не выдавал… я не из тех, кто способен выдать ближнего. Да ваша пугливость и недоверчивость наводят человека на мысль, что здесь кроется нечто большее. Но если это и в самом деле так, то, обещаю вам, – вы можете, не опасаясь, выложить мне все, как есть. Вы уж извините, что я навязываюсь вам с советом, но ведь чем раньше, тем лучше. Иначе другие вас опередят, а в таких случаях, кто первым поспел, тот первым и съел, вот и все. Доносчики, тут сомнения нет, не стоят доброго слова, и по своей воле никто из них не стал бы осведомителем – толпа очень уж сурово с ними расправляется;[83]В своем опубликованном в 1751 г. труде «Исследование о причинах недавнего роста грабежей» Филдинг в разделе VII (О задержании преступных лиц) жалуется на то, что закон, поощряющий, в том числе и материально, людей, выступающих в роли осведомителей, в сущности сводится на нет из-за презрения и ненависти к ним простонародья, для которого быть осведомителем – это хуже и бесчестней, нежели быть вором или грабителем с большой дороги. С пойманными осведомителями толпа жестоко и беспощадно расправлялась. конечно, быть чересчур откровенным

– Дело рискованное, но, когда с одной стороны обещают безопасность, да еще и немалое вознаграждение впридачу, а с другой – грозит виселица[84]По существовавшему тогда закону вор или участник бандитской шайки, который выдавал своих сообщников властям, не только избегал виселицы и вообще наказания, но даже вознаграждался деньгами, лошадью, сбруей и прочим того, кого он выдал; одно денежное вознаграждение достигало по этому закону 40 фунтов.… стоит ли гадать, какой выбор сделает человек рассудительный.

– Что, черт побери, вы хотите всем этим сказать? – вскричал Бут.

– Ничего обидного, я надеюсь, – заверил смотритель, – Ведь я говорю для вашей же пользы, и, если вам когда и случалось спроворить в свой карман… вы, конечно, понимаете, что я имею в виду.

– Решительно ничего, – ответил Бут, – клянусь честью.

– Ну-ну, – язвительно усмехнулся смотритель, – раз уж вы такой недоверчивый, придется вам самому расхлебывать последствия. Правда, что касается меня, то я не доверил бы Робинсону и двух пенсов, не сосчитав их перед тем.

– О чем идет речь? – воскликнул Бут. – И что это еще за Робинсон?

– Так вы, выходит, и Робинсона не знаете! – воскликнул смотритель, начиная горячиться. Услышав отрицательный ответ, смотритель в явном изумлении закричал: – Что ж, в таком случае, капитан, должен вам заметить, что вы похлеще всех тех джентльменов, какие мне попадались! И, однако, скажу вам вот что: стряпчий и мистер Робинсон сегодня днем чуть ли не полчаса шушукались насчет вас. Я случайно расслышал, как они несколько раз упоминали капитана Бута, и что касается меня, то я не поручусь, что мистер Мэрфи уже не занялся вашим делом, однако если вы выдадите мне кого-нибудь из тех, кто промышляет на дорогах, или сообщите о чем-нибудь еще в том же роде, тогда я тотчас же отправлюсь к его милости судье Трэшеру; полагаю, что пользуюсь у него достаточным доверием и он согласится выслушать ваши показания.

– Так вы, значит, – воскликнул Бут, – и в самом деле принимаете меня за разбойника с большой дороги?

– Надеюсь, капитан, я не сказал вам ничего обидного, – заметил смотритель, – сейчас такие времена, что на свете сыщется немало людей похуже, чем разбойники. Ведь бывает, что джентльмены оказываются в стесненных обстоятельствах, а при таком положении, по-моему, нет средства благороднее, нежели промышлять на дорогах. К этому средству прибегало, как мне известно, немало храбрецов – причем людей куда как достойных.

– Ну вот что, сударь, – прервал его Бут, – запомните, я вовсе не из тех благородных джентльменов, к которым вы меня причисляете.

Мисс Мэтьюз, которая долгое время не лучше мистера Бута понимала, к чему клонит смотритель тюрьмы, едва уразумев смысл его слов, вспыхнула от гнева, куда большего, нежели подозреваемый в разбое джентльмен.

– Да как вы смеете, – обрушилась она на смотрителя, – порочить человека благородного происхождения, да к тому же еще имевшего честь служить в войсках его величества, о чем, как вы сейчас признались, вам стало известно? Если по причине каких-то несчастий он и очутился здесь, то у нас, я все же полагаю, нет законов, позволяющих таким молодчикам, как вы, безнаказанно оскорблять его.

– Молодчикам – пробормотал смотритель… – Я бы не советовал вам, сударыня, говорить со мной таким тоном.

– Так вы еще смеете мне угрожать? – закричала мисс Мэтьюз в ярости. – Попробуйте только хоть капельку злоупотребить своей властью – и вы мне за это еще сполна заплатите.

Вспыхнувшая вслед за тем ожесточенная перебранка продолжалась до тех пор, пока Бут не вмешался и не успокоил смотрителя, который, по правде сказать, и сам непрочь был пойти на мировую, поскольку вступил в неравный бой. Да и помимо прочего ему отнюдь не хотелось сердить мисс Мэтьюз, которой, как он ожидал, предстояло на следующий день быть выпущенной на поруки и у которой осталось больше денег, нежели по его расчетам она должна была унести с собой из тюрьмы, а что касается применения к ней каких-нибудь насильственных или недозволенных мер, то эта дама обнаружила слишком решительный норов, чтобы ее можно было этим устрашить. А посему управитель тюрьмы чрезвычайно учтивым тоном объявил, что если он чем-нибудь задел джентльмена, то искренне просит у него прощения; знай он раньше, что тот и в самом деле капитан, ему бы и в голову не пришло питать подобные подозрения, однако в тюрьме кого только не величают капитанами;[85]Замечание смотрителя тюрьмы небезосновательно: капитаном величают и героя популярнейшей в те времена пьесы Джона Гэя (1685–1732) «Опера нищих» (1728) главаря банды грабителей Макхита и реального разбойника Томаса Льюиса, известного под кличкой капитана Флэша, показания которого позволили Филдингу разоблачить шайку уличных грабителей в феврале 1750 г. иногда так обращаются и к джентльменам, вообще никогда не состоявшим на военной службе или в лучшем случае служившим рядовым, как он сам, например.

– Да ведь вы и сами признаете, – продолжал смотритель, что одеты не очень-то по-военному (на Буте и впрямь была одежда из простой фланели), и кроме того» как говорит стряпчий, noscitur a sosir,[86]скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты (лат.). Смотритель искажает эту латинскую пословицу; правильно – noscitur a socio. Филдинг приводит ее и в «Истории тома Джонса, найденыше» – III, 2. и это очень верно подмечено. А ведь большего негодяя, чем Робинсон, про которого я вам говорил, на свете не сыщется. Поверьте, я никоим образом не хотел бы, чтобы против вас затеяли что-нибудь худое. Но, если даже так оно и есть, я по мере своих сил постараюсь повлиять на стряпчего и предотвратить их затею. Среди своих собратьев-юристов мистер Мэрфи, что и говорить, один из самых толковых; это вынуждены признать даже его враги, а поскольку я по возможности рекомендую обращаться именно к нему по любому вопросу (а таковых в тюрьме, можете не сомневаться, возникает более, чем достаточно), то, что ж, при новом раскладе он ничуть не пострадает. Во всяком случае я могу рассчитывать, что он не примкнет к заговору с целью погубить кого-либо из моих друзей, по крайней мере, если я его об этом попрошу. Хотя, я уверен, он не мог бы вести себя честно, даже если бы очень этого пожелал.

Из дальнейших его слов Буту стало ясно, что Робинсон был не кто иной, как тот самый шулер, которому он проиграл все свои деньги. Но тут мисс Мэтьюз, не скрывавшая своей досады по поводу того, что ее беседу с мистером Бутом прервали так надолго, убедила смотрителя оставить их вдвоем. Как только он удалился, мистер Бут стал поздравлять ее в связи с известьем о том, что раненый ею джентльмен, судя по всему, выздоравливает. На что его собеседница, немного помедлив, ответила:

– Есть одно обстоятельство, о котором вам, возможно, нелегко будет догадаться, но вследствие которого ваши поздравления куда для меня приятней, нежели известие о том, что негодяй избежал заслуженной им участи; оно прервало ваш рассказ, мое любопытство осталось неутоленным, а подобную потерю ничто неспособно возместить. Теперь, однако, я надеюсь, нас не будут больше беспокоить, и вы сумеете завершить свою историю. Насколько я припоминаю, вы говорили о своих муках, вызванных необходимостью покинуть Амелию… счастливицу Амелию.

– Но как вы можете называть ее счастливицей, когда она переживала столь трудную пору? – воскликнул Бут.

– Да, она была счастлива, конечно же, счастлива, невзирая на все невзгоды, – ведь у нее был такой муж. У меня по крайней мере, испытавшей противоположную участь, есть все основания так думать; но мне от рожденья не суждено быть счастливой. Я могу повторить вслед за поэтом:

– Нет, нет дорогая мисс Мэтьюз, – возразил Бут, – вы должны, вы преодолеете эти мрачные мысли. Судьба, я надеюсь, уготовила вам еще много счастливых дней.

– Вы верите в это, мистер Бут? – спросила она. – Ведь вы, конечно же, помните совсем другое…, вы должны это помнить… потому что вы не могли это забыть. Никакая Амелия на свете не могла совсем стереть это из вашей памяти… не в нашей власти распоряжаться своей памятью. Конечно, будь на то моя воля, я могла бы думать… впрочем, я сама не знаю, что говорю. Прошу вас, продолжайте ваш рассказ.

Бут исполнил ее просьбу с такой поспешностью, словно обрадовался представившейся возможности. Сказать по правде, если бы связать воедино все нечаянные обмолвки мисс Мэтьюз, то, вероятно, можно было бы прийти к некоторым умозаключениям, для верного супруга не слишком благоприятным. Итак, Бут без промедления приступил к дальнейшему рассказу, что описано в третьей книге нашей истории.