Онлайн чтение книги Амфисбена
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

3 июня. Открытое море у Марселя

Я взял с собой на борт толстую белую тетрадь Нероли. Я положил ее на столик под электрическую лампу и сам расположился в широком ивовом кресле.

Удивительная ночь вся дышит звездами, глубокая и мягкая ночь. Море спокойное и гладкое. «Амфисбена» мягко скользит. Я слышу равномерный, однообразный звук воды вдоль бортов. С кормовой площадки, где я сижу, передо мною видна вся яхта, пересекаемая двумя мачтами и трубою. В ее массе я чувствую глухое дрожание винта. Берег исчез…

Все спят. Г-на и г-жу Сюбаньи достаточно потрепали первые часы путешествия. Жернон тоже держится не большим молодцом. Антуан бесится теперь, зачем он согласился на эту прогулку, и сидит у себя в каюте. Г-жа Брюван заперлась в своей. Г-жа де Лерэн сделала то же самое. Я один. Ночь прекрасная, теплая, молчаливая. Вахтенный отбивает четверти часа. Склянка дрожит остро в морском воздухе. Легкая ночная влажность освежает мои лихорадочные руки.

Выход из Марселя был не очень легким, как это часто бывает. В четыре часа «Амфисбена» снялась с якоря. Сняли причальные канаты. Сирена долго выла; с медлительностью и предосторожностями яхта выбралась из окружавших ее судов, миновала форт Сен-Жан и вышла в море. Нас приняла лучезарная зыбь. Вода была темно-синего великолепного цвета, утомительного для зрения. Мы поплыли между островами вдоль скалистого и неровного берега, окрашенного заходящим солнцем в великолепные краски.

Я поднялся на капитанский мостик. Затем стало смеркаться. К столу никто не вышел, кроме Жернона, который рискнул дойти до столовой. Морская болезнь, которой он страдал между островами Помэк и Ратоно, развила в нем аппетит. Он ест ужасно, как человек, которому обед ничего не стоит. Я думаю, что перспектива провести два месяца, не раскрывая кошелька, много способствовала тому, что он принял предложение г-жи Брюван. Тем не менее после изобильного обеда он снова забеспокоился и не замедлил исчезнуть. Между тем море теперь совершенно спокойно, так спокойно, что я совершенно свободно пишу. Если строчки неровны, так это потому, что рука у меня дрожит от страха и радости…

Как бьется у меня сердце! Я думаю о ней! Вся эта прекрасная морская ночь полна ее присутствием. Ее присутствие! Как снова это кажется мне удивительным и драгоценным! Все дни в течение двух месяцев, все дни, все часы она будет здесь. Она здесь! До последней минуты я боялся, что она под каким-нибудь предлогом уклонится от этого путешествия. Еще сегодня утром, ожидая ее на Марсельском вокзале, я был уверен, что ее не будет в поезде. С каким облегчением увидел я, как она выходит из вагона с очаровательной гибкостью тела, которая так хорошо соответствует сильному и нежному ритму моря. Она казалась очень радостной и весело протянула мне руку. Я видел ее в первый раз после моего отъезда в Клесси и этой нелепой истории с г-жою де Жерсенвиль. Что могла ей рассказать эта сумасбродка? Почему Лаура поставила меня в такое положение? Почему? Я никогда это, по-видимому, не узнаю. Может быть, она раскаивается в своем поступке, так как во время дороги от вокзала на пристань она говорила со мною почти нежно.

И потом, что за важность! Главное то, что она приехала. Эта мысль наполняет меня радостью и волнением. Да, Лаура де Лерэн здесь. Она занимает одну из трех больших кают яхты, недалеко от каюты г-жи Брюван. Так же будет и завтра. Сколько этих «завтра» будет в течение двух месяцев, что мы проживем бок о бок! Однако наступит день, когда кончится этот сладкий сон. Да, но от него останется воспоминание, которое сохраняет, делает вечным, неустанно восстановляет то, что разрушено временем.

Почему я до сих пор не признался ей в любви? Какое странное лицемерие оставлять ее в уверенности, что я чувствую к ней дружбу? Увы! посмею ли я когда-нибудь открыть ей робкий секрет моего сердца? Почему бы ей не отгадать его? Но почему я так упрямо молчу? Почему? Я отчасти знаю почему. Не служит ли одной из причин моей молчаливости стремление к свободе и независимости, которое она с такой настойчивостью проявляет? Мне казалось, что объяснение в любви она приняла бы за покушение на эту независимость, на эту свободу. Для своих слов я ждал, чтобы она стала менее недоверчивой, менее испуганно-дикой. Ах, Лаура, Лаура де Лерэн! Если бы я мог в какую-нибудь ночь, как эта, под ритм спокойного и мягкого моря, в благодетельном нежном сумраке, под небом, усеянном далекими звездами, взять и задержать в своих руках вашу маленькую надушенную и нервную ручку и заставить вас выслушать меня!..

Перед тем как спуститься в свою каюту, я поднялся на минуту на капитанский мостик. На вахте был помощник капитана г-н Бертэн. Он снабдил меня некоторыми объяснениями насчет пути, которого мы держимся. От времени до времени штурман делал поворот колеса и наклонялся, чтобы посмотреть на компас, заключенный в ящике и освещенный электрической лампочкой.

5 июня

Мы бросили якорь у бухты Бонифацио перед маленькой набережной, над которой лестницей поднимается город и большая желтая крепость. В гавани кроме яхты стояло еще несколько барок и парусников. Бухта, узкий вход в которую расширяется и образует род озера с совершенно тихой водой, окружена высокой стеною острых скал, с извилистыми странными углублениями, сырыми и темными гротами. После завтрака я предложил сойти на берег, но г-жа Брюван была, по-видимому, не особенно расположена. Что касается до Антуана, то это был час его отдыха. Г-жа Сюбаньи еще недостаточно оправилась от начала плаванья и заявила, что ни под каким предлогом не допустит, чтобы г-н Сюбаньи усталость плохо проведенной ночи усугубил еще прогулкой. Г-н Жернон объявил, что, по его мнению, Бонифацио не представляет никакого интереса. Одна только г-жа де Лерэн приняла мое предложение. Я думаю, что часто так будет случаться, и рад этому. Так как было довольно жарко, она пошла надеть платье полегче, и я ждал ее, беседуя с г-ном Жерноном.

Г-н Жернон соорудил себе престранный костюм, купленный, вероятно, у старьевщика. На нем нечто вроде синей матроски, такой потертой, что в некоторых местах она лоснится. К этой матроске надеты белые панталоны с обившимися краями. Обычное соломенное свое канотье он заменил колониальной каской. Каска эта скроена дыней и затылочная часть ее так низко спускается, что при некоторых движениях встречается с воротником матроски, от чего она вновь поднимается и нахлобучивает переднюю часть на нос бедному г-ну Жернону, который должен восстановить неустойчивое равновесие своего головного убора. Несмотря на это неудобство, г-н Жернон очень горд своим нарядом. Он заявляет также, что очень доволен предпринятым им морским путешествием, которое он именует своим «мореплаванием». Ему очень лестно путешествовать в таком изысканном обществе, потому он намерен следовать правилам лучшего тона. Итак, сегодня утром он явился за мной в мою каюту расспросить меня, каково употребление некоторых принадлежностей туалета, возможная полезность которых была ему неизвестна. Я насколько мог разъяснил ему и показал, как действует ванна. По-видимому, он живо заинтересовался этой демонстрацией и его восхитило остроумие сооружения. Тем не менее он посмотрел, как течет вода, не выражая ни малейшего желания принять ванну. Тут он признался мне, что, конечно, он мог бы обратиться за этим и к прислуге, но предпочел воспользоваться моею осведомленностью. Он решил как можно реже прибегать к услугам служебного персонала, так как в конце путешествия их надо будет отблагодарить чаевыми, что уже теперь начинает его беспокоить. Почтеннейший Жернон ужасно скуп. Это тем более непростительно, что он отнюдь не нуждается, по уверению г-на Феллера, отлично знающего нашего оригинала.

Г-жа де Лерэн недолго приготовлялась, и скоро я увидел ее наверху лестницы, свежею и нарядною. На ней темно-серое платье и большая шляпа, обвитая тонкой развевающейся вуалью. Лодка ждет нас внизу лестницы. Весла мерно разбивают воду, и через несколько минут мы пристаем к набережной, где нас встречает толпа мальчишек, которые скачут и кривляются вокруг нас. По бронзовому цвету кожи, по огненным глазам эти ребятишки из Бонифацио уже итальянцы, но, в отличие от их соотечественников из Генуи и Неаполя, они не просят у нас милостыни. Эти юные корсиканцы, более или менее оборванные, скромны и горды. Они ограничиваются тем, что идут за нами следом несколько минут, потом разбегаются и предоставляют нам идти своей дорогой.

Бонифацио — странный городок. Его узкие улицы с крутыми подъемами вымощены острыми голышами, о которые трутся подошвы. Дома вдоль улиц каменные, массивные, приземистые. Некоторые украшены лепными дверями. Общий вид полупровансальский, полуитальянский, не особенно гостеприимный. Люди безразлично смотрят; как мы проходим, а мы подымаемся к крепости, желтая тяжелая груда которой квадратится на синем небе.

Вот мы и добрались до этой крепости. У ее подножия простирается эспланада, откуда широкий вид на море. Вдали вычерчивается берег Сардинии. Воздух весь полон яркого солнца. Камни низенького парапета нагрелись, и г-жа де Лерэн гладит их своей рукой без перчатки, покуда мы стоим там, почти не разговаривая. Иногда ветерок колышет вуаль Г-жи де Лерэн. Иногда ласточка пролетает вблизи нас с пронзительным криком. Г-жа де Лерэн следит за нею взглядом и снова впадает в мечтательность. Она кажется счастливой и спокойной. О чем она думает? Какие мысли рождаются в этом грациозном лбу?

На эспланаде, невдалеке от нас, три, четыре дерева со скудными листьями, бросающие немного тени. Несколько мальчиков и девочек приютилось там. Вдруг г-жа де Лерэн показала мне кончиком зонтика:

— Посмотрите, Дельбрэй, какие занятные ребятишки!

Я смотрю. Сцена действительно комическая. Три маленьких девочки закутались в большие полотнища белой кисеи, покрывающие их почти с головы до ног. У каждой в руках по букету цветов, и они подвигаются, жеманничая и делая церемонные реверансы. Мальчики отвечают им поклонами, полными важности и претенциозности. Потом девочки и мальчики, кончив свой церемонии, берут друг друга под руки и начинают прохаживаться вокруг деревьев торжественно и официально. Во что они играют? В прием господина префекта или в свадьбу? Я думаю, скорее, что свадьбу. Впереди шествия идет молодец семи-восьми лет, в дырявых штанишках, удивительно подражая шуму барабана. Другой малыш орудует с палкой вдвое выше его самого. Этот, очевидно, изображает кого-то вроде церемониймейстера. Он так забавен, что г-жа де Лерэн начинает смеяться. Потом смех обрывается, и она остается молчаливой, меж тем как маленькая процессия продолжает под барабанный бой обходить вокруг деревьев с редкими листьями на эспланаде, залитой солнцем, над которой высится большая желтая крепость.

Ах, Лаура де Лерэн, почему я не знал вас, когда вы были ровесницей этих девочек, и почему я тогда не был ровесником этих мальчиков? Мы бы жили в каком-нибудь маленьком, старинном городке, пустынном и захолустном. Я бы участвовал в ваших играх. Мы также играли бы, может быть, в свадьбы, с цветами в руках. Прошло бы время, и воспоминание об этих играх могло бы сделаться действительностью… Наши жизни соединились бы естественно, просто, крепко, вместо того чтобы встретиться, как они встретились, в том возрасте, когда жизнь сделала сердца нерешительными, когда слишком много вещей примешалось к существованию, когда любовь обратилась в сложную игру, полную тонкостей и случайностей, томлений, желаний и опасений.

Мы возвратились на яхту через узкие спуски улиц Бонифацио, вдоль потемневших домов. В гавани нас ждала лодка, но перед посадкой на борт г-жа де Лерэн захотела еще прокатиться по бухте. Мы проехали мимо руля «Амфисбены» и вдоль высокой скалистой стены. Вода была глубокого спокойствия, синего, почти черного, цвета. Лодка оставляла длинную борозду. Иногда мы почти касались скалистых стен. От них исходил странный запах морских трав, необычайный соленый дух. Так мы доплыли до узкого отверстия в гавань. Оттуда «Амфисбена», стоящая на якоре, производит отличное впечатление со своими белыми боками, трубой, мачтами, изящным и мощным видом, со своим красным вымпелом, на котором выделяется эмблема сказочной двуглавой змеи, название которой она носит, название, приводящее в отчаянье добрую г-жу Сюбаньи, которая никак не может его запомнить и перевирает на самые нелепые манеры.

6 июня

Следующим нашим заходом будет Неаполь, где мы остановимся на несколько дней.

7 июня. Открытое море

Завтра утром Неаполь будет виден. «Амфисбена» регулярно делает свои одиннадцать узлов. Я разговаривал с Антуаном Гюртэном. Это происходило после завтрака. Он растянулся на шезлонге. Около него стояла кипа романов. С тех пор как он заболел, он принялся читать, а прежде не открывал ни одной книги. Теперь он проглатывает по три, четыре тома в сутки. По большей части это описания путешествий. В них он вознаграждает себя за бездеятельную жизнь, так как плаванье, которое он совершает, преследует единственную цель — леченье свежим воздухом и отдыхом. В конце концов, я нахожу, что ему лучше, хотя он и уверяет, что никогда не чувствовал себя так плохо и что он никогда не выздоровеет. Я предоставляю ему говорить и, со своей стороны, уверен, что мы привезем его обратно в Марсель совершенно здоровым. Сегодня он в душевном упадке. В такие минуты я стараюсь его подбодрить, уговаривая, что ничто не потеряно, что он переживает только кризис, из которого, конечно, выйдет победителем, запасшись терпением и волей, что таково мнение доктора Тюйэ и всех докторов, с которыми он советовался.

Обычно эти доводы сердят его, он жалуется, ругает свою неудачливость и еще раз проклинает нелепый образ жизни, который он вел.

Я сидел около него и рассеянно слушал его жалобы, смотря на г-жу де Лерэн, которая прохаживалась взад и вперед по палубе. Он заметил мою невнимательность и проворчал:

— Все-таки, дорогой, ты мог бы меня слушать повнимательнее. Я знаю, что я всем надоедаю с моим здоровьем. В конце концов, я не имею права на тебя сердиться. Ты был мил, согласился участвовать в этом скучнейшем путешествии… Не опровергай, пожалуйста, это ни к чему. На яхте ужасная скука, и так и будет продолжаться. Это неизбежно. Ты знаешь, как я понимаю плаванье? Вроде американского банкира Морлэнда! Каждый год он возит несколько друзей на яхте. Ее нагружают ящиками с шампанским, портвейном и с утра до вечера играют в покер… В прошлом году они ездили к Зеленому мысу; никто из участников носу не показал на палубу. Через месяц они снова были в Марселе, откуда выехали, и все в том же положении, за карточным столом. Морлэнд проиграл четыреста тысяч франков, и в трюме не осталось ни одной бутылки. Вот это путешествие! А так — фу! Что ты присоединился к этому похоронному предприятию, конечно, очень шикарно и мило с твоей стороны, но согласись, что и я кое-что для тебя сделал и заслуживаю в ответ, чтобы ты немного любезнее выслушивал мои сетования, сообщения о состоянии моего желудка и прочие не менее интересные признания!

Я не понимал совершенно, что хотел сказать Антуан. Видя мое недоуменье, он хлопнул меня по руке:

— Ну, старина, не валяй дурака! Ты знаешь, что я хочу сказать. Ты не заставишь же меня обратить твое внимание на тонкую предусмотрительность по отношению к тебе. Ну так вот что: когда ты принял тетушкино приглашение, меня стала мучить совесть при мысли, что целых два месяца ты будешь проводить в мрачном обществе неудачника, как я, имея в виде развлечения ежедневную компанию старых Сюбаньи и этого дяди Жернона, у которого не все дома. Я подумал: «Что же несчастный Дельбрэй будет делать на этой галере?» У меня-то есть занятия: я дышу, щупаю себе пульс, осматриваю свой язык, соблюдаю режим, стараюсь переделать во что-нибудь более представительное развалину, в которую я обратился. У тетушки существую я! Сюбаньи ни в ком не нуждаются. Ты увидишь, что за потешную пару они представляют!

Что касается до Жернона, он вкушает неизъяснимую прелесть дарового проезда и питания и наслаждается уважением, которое доставит ему в академических кругах его плаванье… Но ты, бедный Жюльен, что бы ты стал делать на этих плавучих досках в течение шестидесяти дней? Ты бы умер от скуки или бросил бы нас на третьей остановке. А что бы стало тогда со мной? Ничего не поделаешь, ты — единственное живое существо, не возбуждающее в данную минуту во мне отвращения. Уверяю тебя, это так! Может быть, это потому, что нас связывают общие воспоминания, относящиеся к тому времени, когда я еще не начал идиотских кутежей, которые меня доконали. Ты единственный человек, которому мне не хочется дать пинка ногой, как я охотно сделал бы этому кретину Жернону. Ты мне необходим, и я не хочу, чтобы ты меня бросил.

Видя, что я пожал плечами, он продолжал: — Ты отвергаешь это, но я отлично знаю, что это было бы так. Ты бы и двух недель не вытерпел такой жизни. Я знаю, что ты умеешь заполнять свое время, что ты культурный молодой человек, одним словом, что-то вроде художника в душе, у тебя в голове масса мыслей; у тебя есть воображение; ты, как говорится, мечтатель; тебя занимает смотреть на цвет воды в море, считать звезды. Я знаю, что тебя интересует масса пустяков: пейзажи, города, которые попадутся на пути, всякого рода ерунда. Но, не в обиду тебе будь сказано, тем не менее ты нас бросил бы. И вот, принимая все это в расчет, я подумал: «Необходимо что-нибудь найти, что бы удержало его на судне». Это было трудно. К счастью, я вспомнил, что ты мне часто говорил о г-же де Лерэн. Ты рассказывал, что ты водишь ее по Парижу, что у вас превосходные товарищеские отношения. Тогда у меня явилась блестящая мысль, и я внушил тетушке, что она обязательно должна пригласить также и г-жу де Лерэн. Она свободна как ветер, будучи только что разведена. Она дитя, ее позабавит видеть белый свет! И какое приятное общество для Жюльена! Она поможет ему провести время. Не скрою от тебя, что сначала тетушка стала брыкаться. Ее конек — приличия, у тетушки Брюван! Но я был настойчив. Я доказал ей, что если яхта — удивительное место для ухаживания, то оно никуда не годится для дальнейшего. Эти нравственные соображения успокоили тетушку Брюван, да и г-жу де Лерэн, вероятно, так как, ты видишь, она приняла приглашение. В результате у тебя на два месяца обеспечена приятная компания. А? Что ты скажешь о моей стратегии?…

Нас прервал служащий мальчик. Он принес Антуану на подносе лекарство: мадеру с желтком. Выпив микстуру и прищелкнув языком, Антуан продолжал:

— Теперь, скрытник ты этакий, ты не будешь уверять, что ты не влюблен в г-жу де Лерэн? Ты знаешь, у меня на это глаз наметан. Как бы ты ни отпирался, я ни одному слову не поверю. Хотя я поглупел и выжил из ума, по-видимому, но в этом отношении меня не проведешь. Ты любишь г-жу де Лерэн, старина; доказательством служит то, что в течение трех месяцев ты везде ее таскаешь за собою и у нее на побегушках. Конечно, ты от природы услужлив, но, во всяком случае, ты перешел несколько за пределы простой вежливости и услужливости. Трудно согласиться четыре раза в неделю служить проводником какой-то еле знакомой особе, не имея задних мыслей. Иначе ты был бы просто дуралей, потому что, по правде сказать, нет ничего скучнее, как водить гулять женщину. Они никогда вовремя не готовы, всегда усталы, вечно у них нелепые капризы. Они делают нас ответственными за все неприятности. Дождик идет, ветрено — всё мы виноваты. Мы провинились в том, что слишком жарко, и наша же вина, если слишком холодно. И потом, у женщин нет никакой последовательности в мыслях. Вдруг они ни за что не хотят того, чего только что безумно желали.

Наоборот, вдруг неожиданно у них являются желания, которые мы должны тотчас же удовлетворить, если не хотим прослыть у них невежами… Вот народ-то! Я не припомню ни одной увеселительной поездки, которая не была бы испорчена женским капризом, дурацкой обидой или глупой ссорой. Ты можешь мне возразить, конечно, что моя опытность требует еще подтверждения, что я не имел дела с дамами вполне приличными, лучшего общества. Это правда, но, видишь ли, в сущности все они одинаковы; только с девчонками, по крайней мере, можно поругаться как следует. Этого преимущества мне очень не хватало бы в обществе светских женщин, и потому я в этой области не работаю. С кое-какими мне приходилось сталкиваться, но мне надоедают их жеманства, предисловия, манера торговаться. Я в любви стоял за проворность. К чему вертеть волынку? Женщина представляет интерес только в постели. К этому всегда и нужно приходить. В конце концов, они и сами это отлично знают, и если с ними долго церемониться, то они обижаются. Они видят в этом недостаток нетерпения, которого они нам не прощают. И они злопамятны, негодяйки! Так что в последнюю минуту, когда вы все исподволь подготовили, достаточно выказали деликатности и считаете, что незаметно их довели до желаемой точки, — вдруг они у вас ускользают между пальцев, делают вам реверанс и прямо в нос хохочут. Для них нет большего удовольствия, как разыграть такую штуку. Они обожают рисковать нашей головой. Видишь ли, в любви есть такой момент, и этот момент не следует слишком откладывать, в который следует быть решительным, отложив в сторону все прекрасные чувства и деликатности, в который все сомнения бесполезны и опасны. Помолчав немного, он продолжал: — Я чувствую, что ты со мною не согласен и всегда считал меня довольно грубою личностью. В сущности, в твоем определении есть доля правды. Да, я — самец, а ты — любовник. Ну, будем говорить начистоту. Я уверен, что ты ни разу не взял женщину силой. Ты всегда ждешь, чтобы она сама отдалась. Ты всегда даешь им время решиться принадлежать тебе.

Я насквозь вижу твою методу, мой дорогой. У тебя есть убедительность и чувствительность; ты возразишь мне, что, кроме того, твоя метода не так плоха и достигает цели, что, пользуясь ею, ты имел столько же любовниц, как и всякий другой. Может быть, это и справедливо, но тут дело в личной привлекательности. Успехом своим ты обязан тому, что ты молодой человек, приличный, симпатичный, умеешь разговаривать, умеешь быть нежным, галантным, милым. Да, у тебя есть ум и сердце, одним словом, ты выигрываешь при ближайшем знакомстве. Если расположение, которое женщина может иметь к тебе, вначале несколько неустойчиво, оно может укрепиться по мере того, как она будет узнавать твои достоинства. В конце концов, такого рода успех не имеет в себе ничего неприятного. Должно быть, даже занятно видеть, как мало-помалу завоевываешь почву и что тебя ценят все больше и больше. Не говоря уже о том, что, вероятно, очень возбудительно наблюдать, как зреет плод, касаться его, ощупывать, удостоверяться, что он почти готов, скоро упадет. Это все прекрасно, но признайся, что для этого нужны способности, которых у меня, скорее, нет. Во-первых, обладаю ли я внешностью, подходящей для такого образа действий? Разве люди такого сорта, как я, могут производить медленные операции? Что бы я выиграл от ближайшего знакомства, спрашиваю тебя? Представь себе толстого Антуана Гюртэна в роли соблазнителя, пускающего в ход свои чары? Надо мною стали бы смеяться. Я прибегнул к другим способам и так удачно, что теперь ты можешь полюбоваться, куда это меня привело.

Антуан Гюртэн, вздохнув, умолк. Вдали, в конце яхты, г-жа де Лерэн проворно карабкалась на капитанский мостик. Ее силуэт элегантно выделялся на синем небе. Я встал, боясь, что Антуан снова заговорит о моей любви к г-же де Лерэн. Кажется, он понял мою мысль, потому что только добавил со смущенным видом:

— Послушай, Жюльен, я должен тебе сказать одну вещь, которая меня мучает уже некоторое время. Четыре года тому назад я не очень хорошо поступил по отношению к тебе в некоторых обстоятельствах. Я был не прав и надеюсь, что ты перестал сердиться на меня. И вот я хотел, я постарался… Одним словом, я был бы рад, если бы мог как-нибудь загладить окончательно это скверное воспоминание. Ну, иди же к г-же де Лерэн, видишь, она делает тебе знаки, чтобы ты поднялся к ней на капитанский мостик. Довольно сегодня я тебе надоедал, старина.

Смешной человек, этот Антуан! Итак, он захотел предоставить мне «компенсацию» тем, что пригласил через свою тетушку г-жу де Лерэн на «Амфисбену». Со стороны всякого другого человека это могло бы показаться оскорбительным и несколько бесцеремонным, но к Антуану нельзя относиться так строго.

В море. Тот же день

Маленькая Сирвиль, и Жюльета из виллы Вальмарана, и все другие, которых я считал любимыми мною, — как ваши тщетные маленькие тени рассеялись от воздуха открытого моря! Они жили в закоулке моей памяти. Иногда они на минуту выходили оттуда, и каждая несла в своих руках еще не остывший пепел воспоминаний. Теперь, когда они приходят мне на ум, я едва узнаю их. Их отдаленным, стертым лицам не удается более улыбаться или плакать, до того они смутны и неопределенны. Когда я произношу их имена, они не будят отзвука в моем сердце. Их формы представляют собою не более как неясный пар. Они навсегда умерли, а между тем каждая из них выражала какой-нибудь момент моей жизни, настоящей жизни, той жизни, в которой я любил, как мне казалось. И вот теперь они больше ничего не значат. С этих пор на другом лице, на других формах сосредоточены для меня желание любви и жизни. Другое существо владеет всеми моими мыслями.

Да, всё, кроме нее, на этом судне кажется мне как бы не существующим и химеричным. Спутники путешествия, матросы экипажа для меня лишь смутные призраки. Напрасно стараюсь я возбудить в себе интерес к ним. Я терпеливо слушаю, что говорит мне славная г-жа Брюван, я слушаю, что говорит мне Жернон, я присутствую при достопочтенном супружеском флирте, что продолжают с неустанной настойчивостью г-н и г-жа Сюбаньи в течение сорока лет своего супружества. Какую важность все это могло иметь? Сейчас только я слушал слова Антуана Гюртэна. Единственно, что у меня осталось от них, это то, что он произнес имя Лауры де Лерэн. Остальное — только жалкий улетучившийся шум. Иногда мне кажется, что я живу среди автоматов. Когда я наклоняюсь к машинному отделению и вижу, как двигаются составные части с клапанами, как вращаются оси, я воображаю, что этот мощный и сложный механизм предназначен не только для того, чтобы двигать «Амфисбену». Я приписываю ему помимо воли более странные воздействия. Не он ли заставляет и всех людей на судне двигаться взад и вперед, говорить, есть? Когда винт перестанет действовать, начатый жест остановится, разговор прервется на полуслове. Все окружающие меня куклы застынут в тех положениях, в каких застанет их эта остановка.

Да, «Амфисбена» производит на меня впечатление заколдованного корабля, управляемого каким-нибудь таинственным и благорасположенным волшебником. Он предоставил это судно нам, мне и Лауре де Лерэн. Одни мы в нем по-настоящему живем, остальные — не более как иллюзия. Волшебник создал их лишь для того, чтобы сделать наше одиночество более полным. Куда же везет нас этот властитель судеб? Не все ли мне равно, как называются места, куда мы плывем: Неаполь, Палермо или Сиракузы! Я желаю только, чтобы одни любимые глаза улыбались красоте моря, прелести пейзажей, живописности городов. И особенно желаю я, чтобы как-нибудь вечером благосклонное ухо выслушало мои слова и рука в знак согласия легла на мою руку. О всемогущий волшебник, одари меня этим счастьем. А ты, корабль с легендарным названием, мифологическая «Амфисбена», будь послушен веленьям любви!

8 июня. Море

Я поднялся на палубу… Мною владело необыкновенное волнение. Свежий воздух меня успокоил. День еще не наступил, но не было уже совершенно темно. Окружающая нас темнота более легкого состава, словно тоньше, не так компактна, реже. На мостике я нахожу дежурным помощника капитана, г-на Бертэна. Это молодой человек с белокурой бородой, с приятными манерами. Я уже не один раз беседовал с ним, и я предпочитаю его капитану, г-ну Ламондону, довольно необщительному человеку. Г-н Бертэн облокотился на доску, где четырьмя кнопками прикреплена карта. При свете маленькой электрической лампочки он указывает мне наш путь и пункт, где мы должны находиться в настоящую минуту. Мы приближаемся. Вскоре г-н Бертэн показывает мне пальцем налево далекий огонек, который зажжен на острове Иския. Г-н Бертэн потирает руки. В эту минуту я замечаю, что я различаю землю. Понемногу вокруг нас распростирается неопределенная белизна. Вся яхта словно выплыла из темноты. Море странной молочной бледности. Воздух посветлел, очистился от мрака. Это самое начало зари, ее свежесть, ее трепет, ее печаль.

Г-жа де Лерэн взяла с меня обещание, что я ее разбужу, как только рассветет. Она хочет видеть, как мы будем подъезжать к Неаполю. Я сошел с мостика и спустился снова на палубу. Двери в кают-компанию были открыты. Машинально я взошел туда и сел на диван. В этом салоне нет ничего корабельного; можно подумать, что находишься в какой нибудь парижской квартире. Тут удобно и элегантно. Только столы привинчены на случай качки, и стоит особенный запах, которым на море пропитаны все предметы. В первый раз со своего отъезда я вспоминаю о Париже, о моей квартире на Бальзамной улице, о старом доме в Клесси-ле-Гранваль, о матушке, от которой, вероятно, завтра в Неаполе получу письмо, о матушке, которая простила бы мне мою неаккуратность, если бы узнала, что я стою лицом к лицу с самым большим приключением в моей жизни, с решительной ставкой моей судьбы.

Теперь почти рассвело, и нужно идти предупредить г-жу де Лерэн. Я направляюсь к лестнице в каюты. Внизу в коридоре все потушено, и царит почти полная тьма. Я поворачиваю кнопку, и блестящие лампочки зажигаются. Свет отражается на белых лакированных стенках, по которым развешены акварели, изображающие рыб, водоросли, кораллы. Похоже на коридор дорогой гостиницы. Каюта г-жи де Лерэн в самом конце. Проходя мимо кают г-жи Брюван и г-жи Сюбаньи, я стараюсь не шуметь. Предприятие мое вполне невинно, и тем не менее я осторожен и чувствую себя стесненным. Сердце у меня бьется. Вот я перед дверью г-жи де Лерэн. Вероятно, она еще спит. Как разбудить ее? Тихонько ли постучаться или громко?. Мною овладевает необыкновенная робость. Наконец я решаюсь: я стучусь еле-еле; стучусь громче. Ничего. Наверное, г-жа де Лерэн глубоко спит. Лучше всего, пожалуй, подняться на палубу. Но вдруг на меня нападает сильное, властное желание видеть ее. Мне кажется, что я Бог знает сколько времени провел без нее. Я стучу сильно. Чистый веселый голос кричит мне: «Входите же, входите, г-н Дельбрэй, я не совсем готова». В ту же минуту г-жа де Лерэн открывает дверь, и я нахожусь прямо перед ней. Она одета в длинное мягкое платье и закутана в широкую накидку из тонкой шерсти. Электричество зажжено. У каюты праздничный вид. Я осматриваю ее с порога, ослепленный, взволнованный при виде кровати, где она спала, неубранной постели, с которой на коврик свесилась простыня. Г-жа де Лерэн подошла к зеркалу. Она надевает на свою прическу изящную морскую фуражку. Втыкая длинную шпильку, она говорит мне: «Очень мило с вашей стороны, что вы пришли предупредить меня. Я уже проснулась, но поджидала вас… Я видела, как постепенно светлел иллюминатор. Это похоже было на странную и печальную луну. Это был подлинный глаз моря, смотревший на меня. Я бы никогда не решилась одеваться под этим взглядом. Тогда зажгла свет. Мы еще далеко от Неаполя? Ну, вот я и готова, мне осталось только обуться». Она села на край кровати. Босой ногой она отбросила в угол каюты зеленую туфельку, такого цвета, будто в ней только что ходили по морю.

Мы поднялись на палубу. Заря разливалась теперь по всему небу, по всему морю. Я следил на лице г-жи де Лерэн за ее увеличивающимся светом. Высшая часть Неаполя уже туманно предчувствовалась на горизонте. Еще немного, и Неаполь предстанет в лучезарном утреннем свете. Г-жа де Лерэн вытянулась в широком ивовом кресле. Я видел только ее. Она распахнула накидку. Через ее платье я следил за гибкой линией ее тела. Иногда она обращала мое внимание на оттенок неба или моря, на большие встречные лодки, райны которых бессильно наклоняли свои пурпурные или цвета охры паруса. От времени до времени г-жа де Лерэн покачивала своей ногой, обутой в парусиновую белую туфлю, ногой, которую я представлял себе босой и проворной, далеко бросающей зеленую туфельку, как насмешливое приношение морской луне иллюминатора.

15 июня. Сорренто

Целую неделю мы провели в Неаполе. Потом в порту стало слишком жарко, и сильный запах серы отравлял воздух. И вот мы удалились сюда, чтобы несколько освежиться.

«Амфисбена» бросила якорь против морского пляжа, носящего смешное имя Кокумела. Завтра или послезавтра мы тронемся отсюда в дальнейшее плаванье. Ближайшая наша остановка, не очень скорая, будет Палермо. Сегодня я проведу день в воспоминаниях нашей неаполитанской недели. В Неаполе жизнь наша состояла из прогулок и экскурсий. Довольно часто в них принимали участие г-жа Брюван, супруги Сюбаньи и Жернон. Что касается Антуана, то он спускался на берег только один раз. Он все время стонет и жалуется. Между тем, по-моему, состояние его здоровья улучшается. В единственной своей прогулке он просил меня сопровождать его. Было около пяти часов вечера. На набережной мы наняли одну из трясучих колясок, пышно называющихся «каретами», лошади которых на лбу украшены фазаньими перьями. В этом экипаже мы объехали город; правил лошадьми длинный дылда, бешено хлопавший своим бичом. В это время дня в Неаполе жарко и пыльно, не говоря о том, что его жесткая мостовая из лавы — порядочное испытание. Но Антуан очень хорошо выдержал это испытание. На возвратном пути, когда мы спускались по via Toledo, он остановил экипаж, чтобы пройтись немного пешком. Идя не спеша, мы очутились перед лавкой черепаховых и коралловых изделий, в которых здесь нет недостатка. Они забавны, эти лавки. Тут представлены все оттенки черепахи, от самого темного до самого светлого, и можно найти все разновидности кораллов, от самых ярких красных до нежнейших розовых. Я попросил у Антуана позволения купить кое-какую мелочь. Я купил разрезательный нож матушке и какие-то безделушки г-же Сюбаньи и г-же де Лерэн. Довольно красивая девушка показывала нам вещи на выбор, Антуан смотрел на нее внимательно и хитро. Когда мы уже вышли, он быстро повернулся, чтобы посмотреть на нее еще раз. Я уловил в его взгляде грубость и похоть прежнего Антуана. Ну, ну, парень выздоравливает, и к нему возвращается аппетит жизни!

Один раз утром мы с г-жой де Лерэн поднялись к монастырю Сан-Мартино. Покуда наш экипаж медленно двигался по крутым подъемам, ведущим к монастырю, г-жа де Лерэн казалась печальной и рассеянной. Мы молчали почти всю дорогу, молча же мы прохаживались и по большому, залитому солнцем монастырскому двору… Г-жа де Лерэн остановилась перед двумя черепами, увенчанными лаврами, которые украшают балюстраду внутреннего дворика. Не удалось рассеять ее меланхолию и маленькому музею, помещающемуся в монастыре, несмотря на потешные памятники старинной неаполитанской жизни, несмотря на портреты комедианток и шутов, картинки уличных сцен, несмотря на удивительную карету, в которой Виктор Эммануил и Гарибальди совершили свой торжественный въезд в Неаполь, несмотря на прелестный вертеп с сотней одетых и размалеванных фигурок. Когда мы собирались уже уходить, сторож знаком поманил нас за собою. Он направился к окошку, которое и открыл. Оно выходило на маленький балкон.

У г-жи де Лерэн вырвалось восклицание радостного удивления. Балкон этот висел в пустоте, приделанным к отвесной стене старого монастыря. Под ним расстилался весь Неаполь с его колокольнями, крышами, домами, площадями, улицами, гаванью, залитый солнцем, полный движения и жизни Неаполь; Неаполь, чей глубокий и буйный гул доходил до нас глухим и отдаленным шорохом. После монастыря с черепами, увенчанными лаврами, после музея крашеных кукол, старой рухляди, игрушек, этот большой утренний город, деятельный, красочный, был как бы зовом жизни.

Г-жа де Лерэн откинулась назад, как будто у нее закружилась голова, и закрыла глаза. Я был готов в эту минуту схватить ее в объятия, прижаться губами к ее закрытым глазам, смешать свой голос с человеческим гулом, доносившимся до нас, и рассказать ей, наконец, про свою любовь, муки, надежды. Но подошел сторож, и она порывисто ушла с балкона, покуда я давал человеку чаевые, которых он дожидался.

Почему она не хочет выслушать меня? Почему ей, по-видимому, не хочется услышать от меня любовного признанья? Увы, боюсь, что я слишком хорошо понимаю причины такого отношения! Существует тема, которой она не хочет позволить мне касаться. Это так, потому что она добра, потому что ей слишком дорого стоит ввергать меня в отчаянье, сказав, что никогда она меня не полюбит, никогда не будет моею. Но тогда зачем она поехала на этом судне, зачем согласилась участвовать в этой поездке, которая должна была соединить нас бок с боком на долгое время? Зачем по временам у нее такой вид, будто она подзывает меня жестом или взглядом? А между тем она не кокетлива и не жестока. Я всегда находил ее откровенной и прямой. Если бы я ей не нравился, она бы не допустила меня в течение четырех месяцев быть постоянным спутником в ее прогулках. Иногда, начиная с этой поездки, я ловлю в ее взглядах оттенок внимания и интереса. Можно подумать, что она меня наблюдает, изучает меня. Она старается узнать мои вкусы, мои взгляды на жизнь, чего она никогда не делала раньше, когда у нас установился тон несколько поверхностной дружбы. Кто знает, в конце концов, может быть, она почувствовала мою любовь, мою безмолвную любовь?

Я получил небольшое письмо от Ива де Керамбеля, извещающее меня о смерти тетушки Гиллидик. Бедная дама скончалась на следующий день после моего отъезда в Марсель. Ему достается в наследство тридцать тысяч фунтов ежегодного дохода и прекрасное владение в Алжире, существование которого странная вдова тщательно скрывала от своего племянника. Сколько на свете чудаков! Матушка тоже прислала мне длинное и нежное письмо. В узкой своей провинциальной жизни она счастлива узнать, что я нахожусь в этих прекрасных краях. Есть еще более прекрасный край, матушка, край любви и счастья, но войду ли я в него когда-нибудь? Из тех ли я людей, которым удается силой открыть золотые врата в тот край?

В течение нашей неаполитанской недели мы, разумеется, посетили Помпеи. Я был несколько разочарован. Конечно, Помпеи — единственное место по своему сохранившемуся разрушению, если можно так выразиться, но нужно сознаться, что в живописном отношении Помпеи довольно посредственны со своими правильными улицами, окаймленными одинаковыми домами. Некоторые из этих домов, однако, интересны и помогают воображению представить себе жизнь давних их обитателей. Некоторые еще до сих пор украшены фресками, оставшимися живыми под предохранившей их обмазкой. Один из них, дом Веттиев, сохраняет почти нетронутый вид с расписными комнатами, выходящими на внутренний дворик, где насажены грациозные цветы. Но всего больше я люблю в Помпеях фонтан. Он находится на маленьком перекрестке. Состоит он из простого мраморного чана, в который вода вливается через рот изваянной маски. Я люблю этот фонтан, потому что я видел, как г-жа де Лерэн над ним наклонялась и очаровательным жестом гладила стертую морду древней маски. Мы были одни в ту минуту. Г-жа Брюван и Жернон отошли от нас в сторону. Сюбаньи отстали слушать объяснения проводника. Мы были одни. Старая маска, казалось, улыбалась под лаской этой легкой руки.

Я воспользовался отсутствием наших спутников, чтобы повести г-жу де Лерэн в сторону дороги гробниц. Она на краю города и ведет в луга. Погребальные памятники по сторонам не представляют ничего интересного, но в них есть меланхолия, которой так не хватает развалинам Помпеи, развалинам слишком определенным, сухим, слишком поучительным. Так что в Помпеях понравился мне только скромный фонтан и полуразвалившиеся памятники. На подножие одного из них мы сели, г-жа де Лерэн и я. В своем платье простых линий, широкой соломенной шляпе, украшенной колосьями, она сама была несколько похожа на маленьких римлянок с фресок. Как у них, у нее был круглый зонтик. Она так же сидела на том же месте, где, вероятно, сиживала не одна из прежних маленьких помпеянок, которые теперь только щепотка пепла в углублении формы из лавы! И я смотрел с грустью на ту, что сегодня прогуливается. Не есть ли она в моей жизни преходящий образ, который когда-нибудь поглотит забвение? Судьба не для того ли свела нас на минуту, чтобы навеки разлучить? Расстанемся ли мы, как чужие, шаги которых только на секунду скрестились? Встретимся ли мы снова у фонтана на перекрестке, у фонтана, украшенного насмешливой и стертой маской, у фонтана, пустой чан которого не отражает лиц, у фонтана, где больше не пьют? При этой мысли сердце мое сжалось тоской. А между тем, даже если это и должно случиться, имею ли я право жаловаться? Что бы ни случилось, разве я не познал, хотя на минуту, облик любви и счастья?

Покуда я мечтаю так, над пустынным городом тяготеет тяжелое молчание. Только пронзительный крик кузнечиков раздирает неподвижный воздух. Как будто тысячи маленьких пилок невидимо работают над разрушением и раздроблением старых камней. Вдруг многоголосый концерт будто стих, и мы услышали совсем близко голоса г-жи Брюван и Сюбаньи, которые покрывались фальцетом Жернона. Они не заметили нас и удалялись в другом направлении. Г-жа де Лерэн улыбнулась. Потом мы поднялись, чтобы продолжать и нашу прогулку.

Бродя по помпейским улицам, г-жа Лерэн и я довольно долго говорили о Жерноне. Как и мне, он ей казался странной личностью. Ученый этот действительно смешной персонаж! С тех пор как этот старый дурак путешествует на яхте г-жи Брюван, он решил совлечься со своего положения человека науки и облечься в человека светского. Вместо того чтобы остаться эрудитом, каким он есть и что, в конце концов, представляло бы вполне выносимую компанию, потому что по своей специальности он имеет несомненные заслуги, — он старается быть милым, кокетливым, галантным. Да, Жернон миндальничает с дамами. Вот если бы Феллер увидел это зрелище, как бы он обрадовался и какие бы взгляды пускал из-за своих очков! И нужно видеть, как он справляется с этой ролью. Даже Сюбаньи, знакомые с ним давно, поражены. Будто подменили их Жернона. Антуан, который менее терпелив и которого Жернон раздражает, осаживает его довольно резко. Добрая г-жа Брюван, искренняя поклонница книг Жернона, немного сбита с толку его манерами. А она-то рассчитывала на серьезные и поучительные беседы! Она так радовалась, что будет посещать знаменитые места древности в обществе компетентного и осведомленного человека! Какими неловкими любезностями уснастил он прогулку по Помпеям, во время которой г-же де Лерэн и мне удалось уединиться. Правда, когда мы вернулись, нам пришлось подвергнуться его мадригалам, на которые он не скупился, сопровождая их тонким и самодовольным смехом.

Мы несколько раз возвращались в музей, я и г-жа де Лерэн. Нам нравилось бродить среди толпы статуй, но всегда, неотвратимо, нас влекло в залу с бронзой. Бронзовые статуи очаровывали нас своим материалом, выкопанным из-под земли и блестящим, и в то же время наши взоры были прикованы к ритму их движений. Когда мы в последний раз приходили любоваться на ночную красоту этих металлических героев и взоры наши были еще опьянены темными их формами, вдруг, при проходе через одну галерею, мы были привлечены светом открытого окна. Оно выходило на двор, неистово залитый солнцем и окруженный высокой стеной. На дворе этом находились обломки скульптур, разбитые статуи и у основания стены ряд больших глиняных кувшинов, желтых и красных. Пузатые, бокастые, они походили на огромные плоды или на чудовищные яйца. И эта старая стена, вздутые глиняные кувшины на солнце после реального и чистого греческого мира, с благородными и крепкими бронзовыми призраками которого мы только что расстались, произвели на меня вдруг впечатление Востока и «Тысячи и одной ночи».

В течение этой неаполитанской недели между мною и г-жою де Лерэн снова возобновились прежние товарищеские отношения. Однако эта лицемерная дружба мне делается невыносимою. Каждый день я даю слово, что это будет последний и что я не буду больше принимать двусмысленного положения, в котором мы находимся. И каждый день тем не менее я откладываю на завтра признание, которое жжет мне губы, сцену которого я сотни раз воображал себе, слова которого я сотни раз повторял про себя, но не осмеливаюсь произнести, потому что я трус, потому что одно ее слово может уничтожить мои мечты. Между тем Неаполь, чувственный и пламенный, должен был бы придать мне храбрости, этот Неаполь, где каждый вечер вокруг яхты раздаются песни любви под качание лодок, полных голосами и музыкой.

Как-то вечером, после обеда, мы сидели под тентом, г-жа де Лерэн, Антуан и я. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон устали от поездки на мыс Мизэн и ушли спать. Антуан закурил сигару. Он курил в первый раз со времени своей болезни, и подвиг этот привел его в хорошее настроение. Вдруг, выпустив клуб дыма, Антуан говорит мне:

— Ты совершенно прав, наш помощник капитана, Бертэн, очень милый малый. Я сегодня днем разговорился с ним. Но какой чудак! Я хотел, чтобы он мне рассказал о своих неаполитанских похождениях. Моряки должны здорово любить женщин! Но вот этот, кажется, не из повес. Однако он почти каждый, вечер ездит на берег. Я думал, что все-таки он пользуется кое-какими развлечениями. Ничего подобного. Этот молодец Бертэн ограничивается тем, что сентиментально прогуливается по Кьяйе. И когда я стал подсмеиваться над его воздержанностью, мой славный малый покраснел до ушей и, в конце концов, признался мне, что влюблен в кузину, что он ее жених и с тех пор не обращает внимания на женщин. Ты понимаешь это, Жюльен? Любить одну женщину и развлекаться с другою — ведь это же не имеет большой важности! Нужно же быть простофилей, чтобы создавать себе такие ненужные сложности!

Раньше чем я успел что-нибудь ответить Антуану, раздался голос г-жи де Лерэн:

— Ну так позвольте вам заметить, дорогой г-н Гюртэн, что вы ошибаетесь. Сложности, о которых вы говорите, вовсе не так не нужны, и г-н Бертэн совсем не так не прав, относясь с уважением к своей любви. Это доказывает, что тонких мужчин гораздо больше, чем вы думаете. Я, например, знаю людей, вполне способных отказаться от прихоти, удовлетворить которую предоставляется случай, потому что они к кому-нибудь другому имеют чувство, в котором заинтересовано их сердце. Вы находите это комичным и смешным, а я нет! Я нахожу это очень, очень милым, и, если бы ради меня так поступили, я была бы крайне тронута этим.

При таком заявлении г-жи де Лерэн Антуан принялся смеяться, и в смехе его послышалось хвастовство и недоверие. Я тоже засмеялся, чтобы скрыть свое смущение. Хотела ли намекнуть г-жа де Лерэн на случай с г-жой де Жерсенвиль? Не рассказала ли ей г-жа де Жерсенвиль, чем кончился ее визит ко мне? Мысли эти беспокоили меня всю ночь.

17 июня. Сорренто

Мы последний день в Сорренто. «Амфисбена» должна сняться с якоря завтра поутру. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон отправились на прогулку в экипаже, и г-жа де Лерэн к ним присоединилась… Я остался на яхте. Я был утомлен, нервен. Вместо того чтобы находиться на палубе, я спустился в свою каюту. Я задернул занавески на окнах и протянулся на кровати. Так как было очень жарко, я пустил вентилятор.

Этот маленький воздушный винт занимает меня. Он помещен в углу моей каюты, где он и бурчит с бесполезной хлопотливостью. Он вертится без памяти. Он не доставляет ни малейшей свежести. Он производит только поверхностный, искусственный ветерок. Он подвижен и недвижен. Созерцание его быстроты интересует и одуряет меня, погружает меня в неопределенное оцепенение, гипнотизирует меня одною мыслью, всегда одной и той же. Мне кажется, что его трепещущее крыло вертится в моем мозгу, и я остаюсь без движения, подавленный, бесчувственный.

В любви бывают такие минуты прострации, когда душевная пружина ослабевает, растягивается, когда хотелось бы не думать больше ни о чем, когда готов принять развлечения самые нелепые. Минуты расхлябанности, лени, усталости, малодушия, когда достижение цели кажется вам слишком трудным, слишком гадательным. Хочется найти предлог для отступления. Убеждаешь себя, что напрасно надеялся. Хотелось бы забиться в какой-нибудь угол, перестать сознавать самого себя, сделаться бесчувственной вещью. О, быть бы этим металлическим крылом, которое от дрожания теряет голову, или древним глиняным кувшином, что на дворе музея тяжело покрываются трещинами под солнцем…

В эти минуты жестокой подавленности чувств у нас являются не только такие желания. Эти минуты дают нам и более коварные, более опасные советы. Что, если, достигнув цели, когда наше желание осуществилось, мы вдруг замечаем, что вовсе не сюда должна была привести нас наша настоящая судьба! Что, если вдруг мы откроем, что шли мы ложным путем, гнались лишь за самым обманчивым из миражей, что мы уступили добычу мраку!

И вдруг живо, неожиданно на память мне пришла Мадлена де Жерсенвиль. Почему я отверг то, что она мне предлагала, наивный и непосредственный дар, самое себя? Кто прав: Антуан или г-жа де Лерэн? И потом, кто знает: может быть, я ее полюбил бы, эту Мадлену де Жерсенвиль? Иногда наслаждение приводит к любви. Некоторые прихоти переходят в длительную страсть. И вот мною овладело странное ретроспективное желание этой женщины, с которой я почти не встречался. Но сейчас же я понял, что не она внушает мне это желание. Она только образ, наложенный сверху, легкий чувственный призрак, который тотчас же рассеивается, исчезает и через который проступает г-жа де Лерэн. Ах, Лаура, Лаура! Напрасно я желаю забвения, напрасно я создаю препятствия своей любви, прислушиваюсь к предательским нашептываниям моей трусости, ищу вам мимолетных соперниц, — вас я люблю всею тревожной моей душой, всем моим нерешительным сердцем!

Было около шести часов, когда я снова поднялся на палубу. Солнце не так палило, и воздух казался не таким тяжелым. Так как Антуан погружен был в какую-то книгу, я пошел поболтать с г-ном Бертэном. Почему так долго нет лодки, на которой должны были вернуться г-жа Брюван, Сюбаньи, Жернон и г-жа де Лерэн? Я уже начал беспокоиться, как вдруг я увидел, как она отделилась от берега и направилась к «Амфисбене». Когда она пристала к лестнице, г-жа де Лерэн со смехом бросила мне снизу большой золотой шар, пойманный мною на лету. Это был огромный лимон, который она сорвала во время прогулки. Я рассматривал его, держа в руках, крепкий, таинственный, пахучий, как обещание счастья. О прекрасный золотой плод Гесперид, если бы твоя обманчивая корка не заключала в себе лишь горький пепел!

18 июня. Море

Покидая Сорренто, мы не остановились, как должны были бы, у острова Капри. Антуан, не спросясь ни Сюбаньи, ни г-жи де Лерэн, отдал приказ капитану взять путь прямо на Палермо. Бедная г-жа Брюван не посмела ничего сказать, и мы принуждены были покориться этой необъяснимой причуде. К тому же Антуан, которому вот уже неделя, как, по-видимому, действительно гораздо лучше, последние два дня снова впал в мрачность и в дурное расположение духа. У него такой вид, будто он на всех нас очень сердится. Итак, он лишил нас Капри.

Для меня это лишение довольно безразлично. Что значит для меня несколькими пейзажами больше или меньше? Разве все мои мысли не заняты одной мечтой? Все оттенки земли и моря не стоят для меня оттенков одного лица. Антуан может сколько угодно распределять по своему усмотрению остановки, не я буду протестовать против этого. Меня занимает одна г-жа де Лерэн.

Сейчас только я смотрел на нее. Она стояла, опершись на перила. Я созерцал гибкую линию ее спины, свежую шею в тени большой шляпы, прекрасные обнаженные руки, выходящие из коротких рукавов, и я испытывал, смотря на нее, невыразимую томность. Она долго оставалась неподвижной. О чем размышляла она так, задумавшись? Двое матросов прошли позади нее, босые, в полотняном платье, и один из них обернулся, чтобы бросить на нее взгляд, полный наивного восторга. В конце концов, этот восторг я читаю в глазах всей команды, я нахожу его у милого г-на Бертэна и у угрюмого г-на Ламондона. Наверное, о г-же де Лерэн ведутся разговоры как в офицерской каюте, так и в помещении для матросов. При этой мысли я испытываю какую-то стесненность и раздражение. А между тем это всеобщее внимание вполне объяснимо. Г-жа де Лерэн единственная женщина на яхте. Превосходная г-жа де Брюван и по внешности, и по возрасту вышла уже из узаконенных лет. Г-жа Сюбаньи в таком же положении. Так что вполне естественно, что образ г-жи де Лерэн преследует всех этих мужчин. Неизбежно, что между собою они толкуют о ее прелестях и о ее красоте. Неизбежно, да, но не менее верно и то, что я, не отдавая себе отчета в этом, ревную ее ко всем этим неизвестным. Может быть, это смешно, но это так.

А разве к Антуану я не ревную ее по временам? Иногда старая моя обида на него глухо просыпается. Я вспоминаю его прошлое поведение, его предательство. Тогда я задаю себе вопрос, не сделался ли я жертвой каких-нибудь махинаций с его стороны. Почему он мне сообщил, что это именно он заставил пригласить на яхту г-жу де Лерэн? Почему он это приглашение представил мне как некоторое возмещение за его прошлое поведение? Кто знает, может быть, он влюблен в г-жу де Лерэн и его откровенность была только средством отклонить мои подозрения? Кто знает также, не ради ли Антуана согласилась г-жа де Лерэн предпринять это путешествие?

Конечно, в данную минуту Антуан болен, но он от этого еще более впечатлителен. К тому же г-жа де Лерэн разведена, и нет никаких доказательств, что она не хочет начать жизнь заново, что она не мечтает со временем выйти замуж за богатого человека. Антуан — хорошая партия. Г-жа Брюван очень богата и, наверное, одобрит, если Антуан решит остепениться и начнет правильное существование, которого требует состояние его здоровья. А разве он не заявляет во всеуслышанье, что жизнь, которую он вел до сих пор, внушает ему отвращение? Между тем в другие минуты все эти подозрения кажутся мне излишними. Еще накануне нашего отъезда из Сорренто он вел со мной разговор, который мне тогда показался многозначительным и не позволяет приписывать ему намерения, которые я предполагаю.

Утром я зашел к нему в каюту, чтобы справиться о здоровье, потому что накануне вечером он жаловался на усталость. Я застал его еще лежащим, вид у него был плохой. Он пространно мне стал опять рассказывать о своей болезни и о переменах, которые она в нем произвела. Кроме того, если он выздоровеет, он будет как можно меньше времени проводить в Париже. Он попросит свою тетушку Брюван купить ему усадьбу в Турэни или в Нормандии. Там будет он вести строго гигиенический образ жизни. Я возражал ему, что подобное отшельническое существование, для которого он совершенно не создан, скоро сделается ему в тягость и что он лучше сделал бы, если бы стал жить благоразумно в Париже. На это замечание он почти рассердился. «Положительно, ты ничего не понимаешь в моем состоянии. Разве ты не видишь, что я человек конченый начисто, что, если я приблизительно и поправлюсь, все равно останусь вроде калеки, которого нужно будет поддерживать всевозможными мерами предосторожности? Конечно, нет, я не останусь в Париже, если не буду иметь возможности делать то, что я любил. Париж без спорта, без театров, без ужинов, без женщин! Нет, благодарю покорно! Теперь это мне безразлично, но всегда ли это будет так? Да, в данную минуту женщины меня приводят в ужас. Одна мысль о прикосновении кожи, о том, чтобы держать тело в объятиях, мне невыносима ».

Я слушал его с известным удовольствием. Он казался искренним, говоря так.

19 июня. Море

Мы шли довольно близко от берега. Он мягко и живописно горист и почти отвесно спускается к морю. Там и сям видна какая-нибудь маленькая гавань, прижавшаяся к защищающей ее скале, или деревушка, прилепившаяся к склону. Перед Амальфи мы простояли несколько часов, достаточных, чтобы съездить на берег и осмотреть старинный собор. Начиная с Салерно, берег понижается и делается более плоским. Горы отходят от берега и оставляют открытыми болотистые пространства. Сегодня утром мы остановились против Пестума. Антуан немного посветлел и сам первый предложил г-же де Лерэн поехать осматривать храмы. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон выразили желание к нам присоединиться; впрочем, Жернон без особенного энтузиазма. Памятники древности, по-видимому, его нисколько не интересуют. Жернон — человек библиотечный, кабинетный ученый.

Лодка «Амфисбены» высадила нас на ровный морской берег, серый и плоский. Перед нами на некотором расстоянии высились храмы. Они вырисовывались на фоне голубоватых гор. Узкая дорожка вела нас между изгородей. У местности нездоровый и меланхолический характер. Почва влажна, воздух тяжел и полон лихорадок. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон подымаются медленно. Г-н и г-жа Сюбаньи идут под одним зонтиком. Г-жа де Лерэн и я идем вперед. Солнце печет, вдыхаешь запах высохшей тины и теплой травы. Летают бабочки, жужжат мухи. Это единственный звук, что нарушает безмолвие, да вдали за нами глухо набегают волны на пустынный и нездоровый берег. По мере того как мы приближаемся, храмы увеличиваются и все выше возносят колонны из желтого мрамора. Чувство величественности, древности и безнадежности исходит от этих огромных развалин, сохранивших еще царственную стройность, монументальный и победный облик. Между разъехавшихся плит, у подножия колонн растут высокие аканты, завивая свои листья архитектурными завитками.

Перед мрачным этим великолепием, перед этим возвышенным видением прошлых времен г-жа де Лерэн и я молча переглянулись; в тяжелом небе кружилась стая крикливых ворон, вспугнутая нашим приходом. По правде сказать, я был менее взволнован, чем я ожидал. Слишком много дней я живу в присутствии слишком большой красоты для того, чтобы самые прекрасные зрелища могли отвлечь меня от нее. Пусть пейзажи развертывают свои линии, пусть города представляются моему зрению, пусть небо и море сочетают свои ярчайшие краски, пусть эти храмы возносят предо мною свои колонны и фронтоны, моя мысль не всецело будет занята ими! Я ускользаю от их воздействия, я противостою их притяжению. О Пестум, хотя бы ты расцвел тысячью своих роз, они не будут стоить очертания этого рта, этого рта, загадочного и безмолвного!

О Лаура, нет страны, которая сравнялась бы с прелестью твоего лица, нет архитектуры, равной строению твоего очаровательного тела, нет красок более гармоничных, чем цвет твоих глаз! Напрасно расстилали бы перед моими взорами все моря и все земли, я с пренебрежением отвернулся бы от этого зрелища на зов твоего голоса. О Лаура де Лерэн, звук твоих шагов, шелест твоего платья в траве для меня словно шорох шагов и трепет крыльев любви! Но, увы, придет ли ко мне когда-нибудь любовь, или в памяти я от нее сохраню лишь беглый след и неуловимый отзвук.

20 июня. Палермо

«Амфисбена» бросила якорь в палермском рейде. Сегодня утром мы были свидетелями чисто театрального эффекта. К часу завтрака мы все собрались в столовую. Только Жернон заставлял себя ждать. Антуан начал терять терпение, так как ему хотелось есть, что, несмотря на его жалобы, служит прекрасным признаком. Г-жа Брюван собиралась уже послать мальчика узнать, что случилось с г-ном Жерноном, как вдруг мы увидели появление какой-то личности, столь необыкновенной, что изо всех уст вырвалось восклицание. Конечно, перед нашими глазами был г-н Жернон, но Жернон, внезапно превращенный в другого человека, как будто сказочная фея лукаво коснулась его кончиком своего жезла. На г-не Жерноне не было уже ни его старой синей матроски, ни парусиновых брюк. Он был одет в великолепную зеленую пару, причем пиджак был расшит фисташковым шнурком, брюки с буфами над велосипедными чулками, которые были тоже зелеными с желтыми крапинками. Вместо своей грозной колониальной каски он водрузил себе на голову фетровую шляпу изумрудного цвета, чистейшего тирольского фасона, украшенную кокетливо павлиньим пером. На шее у него повязан был галстук канареечного цвета в лучшем немецко-неаполитанском вкусе.

У наряженного таким образом Жернона был скромный и довольный вид, и наши комплименты он принимал с величественной улыбкой. Видя, что он произвел хорошее впечатление, он окрылился успехом, язык у него развязался, и он сообщил нам, что он воспользовался пребыванием в Неаполе, чтобы обновить немного свой гардероб. Там он и прельстился этим поношенным костюмом, оставшимся, вероятно, после какого-нибудь немецкого туриста. Да, г-н Жернон умеет удивлять публику. Меж тем как мы поздравляли его с иронией, которой он не замечал, г-н Жернон пускал нежные взгляды по адресу бедной г-жи Брюван, которая изо всех сил старалась скрыть свое смущение. Было очевидно, судя по минам Жернона, что, как раз имея в виду г-жу Брюван, он и израсходовался. После завтрака, когда Жернон удалился в свою каюту, чтобы распустить немного свой прекрасный желтый галстук, который его давил, Антуан стал дразнить свою тетушку по поводу любви, внушенной ею Жернону, так как последний, по уверениям Антуана, влюбился по уши. Г-жа Брюван отбивалась изо всех сил, но спрашивается, не была ли она в глубине души польщена обожанием этого старого дурака?

22 июня

Г-жа Брюван, будучи крайне доброй, предложила Жернону и Сюбаньи поехать с нею пить чай в вилле Иджиэя, покуда г-жа де Лерэн и я будем осматривать памятники и достопримечательности Палермо, где мы пробудем недолго, так как Антуан уверяет, что пребывания в портах ему скучны и утомительны. Он любит плавать по морю, долгие дни меж небом и морем, мягкое покачивание, глухое содрогание идущего судна. Он не хочет съезжать на берег, и наши прогулки его раздражают, особенно когда г-жа де Лерэн и я делаем их без сопровождения г-жи Брюван, Сюбаньи и Жернона. И несомненное дурное настроение Антуана, в которое он приходит ото всего, что приближает меня к г-же де Лерэн, возбуждает во мне подозрения на его счет. Что касается до нее, она не выказывает большой симпатии к Антуану. Она вежлива и сдержанна, ничего больше.

23 июня

Какие странные люди эти Сюбаньи! Вся жизнь г-на Жюля де Сюбаньи протекала под влиянием одного обстоятельства, и обстоятельство это состояло в том, что у г-на Сюбаньи то, что называется «голова с медали». Действительно, лицо у г-на Сюбаньи замечательно правильное: прямой нос, большие глаза, хорошо очерченный рот. Г-н Сюбаньи достаточно похож на какого-нибудь греческого эфора или римского проконсула. Он был очень красив, да и теперь красота его сохранилась. Классическая красота доставила ему случай в двадцать два года получить предложение от м-ль Леблерю, дочери крупного подрядчика. Молодой Сюбаньи был беден и служил в разных канцеляриях Парижа. М-ль Леблерю была не безобразна и очень богата, так что г-н Сюбаньи не отказался от наживы, которая сама давалась ему в руки. Начиная с этого момента, у г-на Сюбаньи было только одно занятие: позволять собой восторгаться. М-ль Леблерю, выйдя замуж, осуществила свою мечту о мужской красоте, но мечты эти она хотела продлить елико возможно. Поэтому г-н Сюбаньи был подвержен непрестанному и строгому режиму, ежедневным и мелочным заботам под неумолимым надзором внимательной и влюбленной г-жи Сюбаньи.

Г-жа Сюбаньи не смотрела за своей наружностью и фигурой, но на мужа налагала самое мелочное исполнение правил гигиены и эстетики. Все в жизни г-на Сюбаньи было подчинено одному обязательству — быть и оставаться красивым. Г-жа Сюбаньи ежечасно следит за физической красотой г-на Сюбаньи, и в течение сорока лет г-н Сюбаньи покорно подчиняется требованиям своего положения. Он покорился своей участи и даже вошел во вкус. Он строго исполняет все предписания, которые на него наложены. Он наблюдает за своим питанием, упражняет свои мускулы, ухаживает за своей кожей и волосами по рецептам, полученным им от специалистов. Он со всеми ими советовался и из сводки их предписаний составил себе уложение, которому неослабно и неустанно следует. К тому же около него всегда находится г-жа Сюбаньи, чтобы призывать его к порядку и поддерживать в нем уважение к средствам, благодаря которым г-н Сюбаньи всегда может в дни поклонения представлять своей супруге «голову с медали».

Обожание это имело еще и другое следствие для г-на Сюбаньи. Остаток времени, что у него не занято физическим самосохранением, он по большей части посвящает тому, что увековечивает всеми способами свое изображение. Ведет это дело также г-жа Сюбаньи. Г-н Сюбаньи лучший клиент для художников, скульпторов, граверов и фотографов современности. Количество бюстов, портретов, медалей и клише, сделанных с него, неисчислимо.

Г-на Сюбаньи рисовали, лепили, воспроизводили большее количество раз, чем президента республики или модного актера. У него солидная иконография, чем гордится г-жа Сюбаньи. Что касается до г-на Сюбаньи, то он охотно предоставляет себя этим знакам внимания к его персоне. Он так к этому привык, что машинально, в самых обычных жизненных положениях, он продолжает позировать. Что всего любопытнее, так это то, что у него нет ни малейшего тщеславия и что при всем этом он превосходнейший человек. Заботясь о своей красоте, он исполняет как бы долг. Исполняет он его на совесть и без всякого фатовства. Ничего не поделаешь, внешность обязывает. Он терпеливо сносит шуточки невыносимого Жернона. Они товарищи по школе. Жернон пользуется этим обстоятельством и уверяет г-жу Сюбаньи, что в те времена г-н Сюбаньи ничего не имел античного, меж тем как он, Жернон, привлекал внимание мамаш свежим и прелестным цветом лица.

25 июня. Море

Наконец-то! Я сказал ей! Теперь она знает про мою любовь! Это произошло вчера. Погуляв днем по Палермо с нашими спутниками, я и г-жа де Лерэн оставили их, чтобы подняться до Монреале. Они отправились на яхту, а мы взяли экипаж, чтобы совершить эту загородную прогулку. Сначала нужно ехать по густонаселенному предместью, не особенно характерному, где мальчишки в лохмотьях приветствовали нас криками и прыжками. Затем вскоре дорога начинает подниматься петлями. Окружена она прекрасною зеленью, тенистыми садами, живописными виллами в стиле барокко. Там и сям вдоль дороги фонтаны стекают в затейливые бассейны рококо. Воздух мягкий и теплый, немного усталый, немного томный, воздух конца ясного дня, полный запаха цветущих апельсиновых деревьев. Я смотрю на сидящую рядом со мною г-жу де Лерэн. Легкий ветерок слабо колеблет газовую вуаль, окружающий ее широкополую шляпу темной соломки. Она сегодня очень весела. Она шутит и смеется, потешаясь, как смешно ухаживает Жернон за г-жою Брюван. Так мы доезжаем до Монреале. Дорога приводит на главную площадь городка, и внезапно перед нами встает собор.

Его тяжелые бронзовые двери были открыты, и мы проникли в огромный неф. Мозаики покрывают стены, а углубление представляется какой-то волшебной пещерой, и темной, и блистающей, переливающейся старинным золотом, населенной иератическими образами. От времени до времени г-жа де Лерэн зонтиком указывает на какого-нибудь из них. Большой храм почти пуст. Изредка различишь отзвук шагов, голоса, и снова наступает молчанье безлюдия. Г-жа де Лерэн идет передо мною. Вдруг я замечаю, что она направляется к маленькой двери, проделанной в толстой стене, толкает ее одним пальцем руки в перчатке и вскрикивает от изумления…

Дворик, куда мы попадаем, невелик, но очарователен по пропорциям и варварской живописности, он прелестен со своими сарацинскими колонками, усеянными кусочками мозаик. В квадрате между галереей цветы растут в прелестном беспорядке. Некоторые из столбов элегантно ими обвиты. В углу ограды, посреди мраморного водоема, подымается одинокая, бесполезная, парадоксальная витая колонна. Она ничего не поддерживает. Зачем она здесь? Должна ли она изображать водяную струю этого иссохшего водоема? В ней есть что-то загадочное, так что мы долго бы простояли, смотря на нее, если бы не заметили, что двор оканчивается террасой, узкой террасой, откуда открывается чудный вид на Золотую Раковину, на Палермо, на море.

Ах, прекрасный этот час, этот час успокоенья, почти уже сумеречный, с ослабленным светом, с далекими запахами! Но я был нечувствителен к его очарованью, бесчувствен к его прелести. Что значили для меня эти сады этажами, эта гармоничная благоухающая равнина, этот город, это сверкающее синее море, замыкавшее горизонт? Одна мысль всецело меня занимала: близ меня находится существо, в котором сосредоточиваются все мои желания, к которому несутся все мои стремленья и все мои мечты. И существо это, находящееся здесь, рядом со мною, видимое, осязаемое, может быть, никогда не будет мне принадлежать! Никогда я не услышу, как этот голос произнесет мое имя не как имя чужого человека. Никогда мои губы не коснутся этих уст, никогда мои руки не будут сжимать этого тела. От нее у меня останется только беглый образ среди стольких других, уже исчезнувших! И дни пройдут, как день прошел.

Меня давила тяжелая печаль. Я облокотился на перила террасы, весь во власти неопределенной меланхолии, и чувствовал, что на глазах у меня навертываются слезы. За собой я услышал легкие шаги приближавшейся г-жи Лерэн. Я не смел обернуться, как вдруг почувствовал, что на плечо мне легла рука. Я вздрогнул и поднял голову. Ее, казалось, удивило мое расстроенное лицо. Тогда я вдруг почувствовал, что настало время для слов.

Я взял руку г-жи де Лерэн и, как упрек, как молитву, стал тихо повторять: Лаура, Лаура!

Она не отнимала своей руки и тихонько привлекла меня к скамейке, что находилась за нами. Когда мы сели, ее пальцы выскользнули из моих, чтобы поправить вуаль на шляпе. Вся моя минутная храбрость пропала, и я остался безмолвным, с бьющимся сердцем, пересохшим горлом. Она начала первой:

— Ну, успокойтесь, бедный мой Дельбрэй. Я знаю, что вы меня любите. Но это не причина для грусти. Лучше послушайте меня, чем принимать вид жертвы. Я очень рада, что мы поговорим на эту тему, тем более что я не собираюсь сказать вам ничего ужасного.

Она наклонилась сорвать маленькую гвоздику, выросшую на песке аллеи. С плеч у меня свалился камень. Пейзаж, который почти исчез из моих глаз, снова открылся моим взорам. Снова я стал ощущать мягкость воздуха, присутствие предметов. Снова я различал запах цветов. Г-жа де Лерэн продолжала:

— Да, друг мой, я знаю, что вы меня любите. Я думаю даже, что вы начали меня любить с того дня, как мы встретились с вами у г-жи Брюван. Как только я познакомилась с вами, я убедилась, что я для вас не безразлична. Должна признаться, что долгое время я полагала, что внушаю вам чувства только симпатии и дружбы. Это как раз то же чувство, что я испытывала по отношению к вам. Она на минуту умолкла и бросила гвоздику, что держала в руке, за перила. Потом продолжала:

— Теперь я замечаю и уже некоторое время отдаю себе отчет о том, что дружба ваша была любовью… О, не тревожьтесь! Мысль эта нисколько не была мне неприятной! Напротив, я хотела бы быть в состоянии ответить вам что-нибудь такое, чего вы ждете от меня, конечно. Как бы я хотела сказать вам: «Дорогой Дельбрэй, вы меня любите, и я вас тоже люблю». К сожалению, этого я вам, друг мой, не скажу.

Она выражалась точно и уверенно. Ее энергичное и нежное личико слегка передернулось. Она устремила на меня светлый и открытый взгляд.

— Нет, Жюльен, когда я вижу вас, я не испытываю того сильного чувства, что зовется любовью. В этом я совершенно уверена. Я долго думала об этом, я хорошо себя проверила. Я слишком люблю откровенность и слишком дружески к вам отношусь, чтобы лгать и внушать вам ложные надежды. Нет, любви, в романтическом смысле этого слова, я к вам не питаю. Это так, я ничего не могу поделать, и вы должны с этим примириться…

Я жестоко страдал. Снова сдавило мне грудь, пересохло в горле, глаза увлажнились. Скорбь моя была бесконечной и согласовалась с меланхоличностью обстановки. Эта узкая, длинная терраса со старым каменным парапетом, с запахом печальных цветов представлялась мне как бы гробницей моей любви, моей надежды, и я прошептал, опуская голову:

— Ах, Лаура, Лаура!

В ответ она рассмеялась. Казалось бы, страданье мое от этого должно было бы увеличиться, но мне почудилось, что в этом смехе не было ничего ни оскорбительного, ни враждебного.

— Не огорчайтесь так, бедный мой Дельбрэй. Дайте мне договорить. Вот мужчины! Когда они любят и удостаивают нас приязни, они не могут допустить мысли, что не моментально падаешь к ним в объятия. Подождите немного, раньше чем стонать. Если я вас не люблю в таком смысле, как вы это понимаете, то из этого не следует, что я никогда не переменю своего отношения.

Она жестом остановила радостный крик, готовый вырваться у меня, и продолжала серьезно:

— Любовь, мой друг, чувство особенное, и пути ее разнообразны. Иногда она рождается во всей своей силе, иногда медленно созревает. Отчего бы, Жюльен, той симпатии, что я к вам чувствую, со временем не обратиться в настоящую любовь? Разве вы не понимаете, что я приглашение г-жи Брюван приняла потому, что хотела жить около вас в ежедневной близости? Не потому ли, что моя дружба к вам казалась мне готовой стать чувством более живым, я захотела дать вам возможность совершить во мне это превращение? От вас, Жюльен, зависит мало-помалу выиграть свое дело. Я уже расположена в вашу пользу вашей любовью, в которой вы мне признались. Да, я знаю, что вы меня любите, но я хотела бы знать, как вы меня любите и могу ли я осуществить ваше желание. Мы оба должны кое-что узнать друг о друге. Благоразумно попытаемся испытать. Если испытание будет благоприятно и решит вопрос сообразно вашим желаниям, я не торгуясь весело отдамся вам. Я не буду мучить вас условиями и отсрочками. Я не предложу вам брачного капкана, я буду вашей любовницей, сколько вы захотите… Но мы не знаем друг друга. Жюльен, попытаемся узнать себя.

Она на минуту умолкла, потом протянула мне руку и, поднимаясь со скамьи, закончила:

— Все это я могла бы сделать и не говоря вам об этом. Я могла бы тайно наблюдать за вами и изучать вас, но я люблю ясные положения. И потом, я видела, что вы несчастны. А теперь идемте. Мы поздно вернемся на яхту.

Я долго целовал руку Лауры. Все время на обратном пути я держал ее руку в своей…

Сегодня вечером море спокойно. Палермо уменьшается за нами во мраке, который оно освещает своими мерцающими огнями. Я вспоминаю о длинном предместье, подъеме на Монреале, его соборе, узком дворике, окруженном сарацинскими колонками, о сумеречной террасе в цветах. «Амфисбена» снялась с якоря после обеда. С носа яхты я наблюдаю за работой. Длинная цепь навертывается на паровой ворот и мало-помалу исчезает в отверстии люка. Показался якорь, огромный, мокрый, покрытый висящими водорослями. Мне видится в нем символ надежды. Теперь судно быстро скользит по темным волнам с едва заметным покачиванием. Я вернулся в салон, где все собрались. Г-жа Брюван играет с Жерноном в шахматы. Г-н Сюбаньи под обожающим взором жены принимает позы. Антуан курит сигару. Лаура лежит на шезлонге. О чем она думает? Думает ли она о маленьком сарацинском дворике и потемневшей террасе? Чего теперь она от меня ждет? Что мне сказать ей? Бедные слова бессильны выразить мою любовь. Мне нужно было бы красноречие, которого у меня нет. Как дать почувствовать ей всю глубину испытываемого мною чувства? Как передать ей мечты, что меня преследуют, убедить в месте, что занимает она в моей жизни? Как счастливы те, кто может облекать в форму свои мысли, к услугам которых музыка, краски и гармония линий! Как я завидую проворным пальцам какого-нибудь Жака де Бержи! Но я, увы, не художник, не скульптор, не поэт, не музыкант, к моим услугам нет даже скромной флейты, на которой играл старый Феллер под окнами своей польской графини…

2 июля. Море

Вот ровно месяц, как мы вышли из Марселя, и находимся мы по дороге к Мальте. После монреальского дня я живу как в лихорадке, в очаровательном и беспокойном сне. На судне все по-прежнему. Те же маленькие события повторяются с той же регулярностью. У Антуана все такие же скачки в состоянии здоровья и в настроении. То он почти здоров, то впадает в свою ипохондрию. Тогда он ораторствует против своего прошлого образа жизни, проклинает свои безрассудства, раздражается на плачевные последствия, которые они для него имели. Он выставляет напоказ свое презрение к женщинам, свое отвращение ко всему, что некогда страстно его волновало. В другие минуты он надеется на выздоровление. Он весел, он шутит: он дразнит бедную г-жу де Брюван ухаживанием за ней Жернона. Он грозит г-же Сюбаньи, что при первой остановке совратит г-на Сюбаньи от его супружеских обязанностей. Он почти галантен с г-жою де Лерэн.

Часы наши проходят обычным своим порядком. Нет ничего монотоннее морской жизни. Все исполняется с одинаковой пунктуальностью, начиная с утреннего большого мытья палуб до свистка при закате солнца, чтобы спускать флаги на мачтах. И так каждый вечер я вижу, как спускается вдоль мачты треугольный вымпел, где на красном поле извивается золотая амфисбена. Потом наступает ночь. Четверти следуют одна за другой. Зажигаются сигнальные огни. Я спускаюсь в каюту, если не предпочту растянуться на палубе. Везде, всегда одна и та же мысль владеет мною.

Ах, эта мысль, как мучает она меня своею совершенной простотой! Она заключается в немногих словах: заставить Лауру полюбить меня. Слова эти, будучи произнесены, ставят меня лицом к лицу с неразрешимой, труднейшей проблемой. Заставить себя полюбить! Какое средство употребить для этого? Тогда блуждающая мысль беспокоится, разбивается на тысячи решений, теряется в предположениях и, наконец, всегда возвращается на то же место. Заставить полюбить себя! Ах, все любившие когда-либо меня поймут, разделят мои муки, тягостные и прелестные в одно и то же время. Сколько безумных планов строил я, сколько невозможных событий желалось мною! Никогда я так сильно не жалел о том, что я такой, как есть. Никогда я так не стыдился самого себя. Никогда более жадно не призывал я себе на помощь богов и гениев. Никогда так жадно не желал я удара волшебного жезла. Да, зачем я такой? Зачем я не другой, моложе, красивее, соблазнительнее?

Третьего дня мы покинули сиракузский рейд, и «Амфисбена» стала носом к Порто-Эмпедоклу, откуда мы должны были идти к Джирдженти. Как только прошли мы Мессинский пролив, обнаружилась сильная боковая зыбь. Яхту заметно начало качать. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон, не привыкшие держаться по-морскому на ногах, удалились в свои каюты. Я заметил, что Антуан поднялся на мостик побеседовать с капитаном. Г-жа де Лерэн и я остались под тентом. Время от времени ветер хлопал полотнищами. В лицо нам достигало жаркое и жгучее дуновение. Вуаль Лауры трепалась. От прически выбилась прядь волос, которую она терпеливо поправляла. Потом она вынула из сумочки зеркальце, которое она выронила на колени, откуда оно скатилось на палубу. Я нагнулся поднять его и, передавая ей, заметил в нем свое изображение.

О, бедное мое изображение, как ненавидел я его в ту минуту! Между тем я никогда не был фатом и не считал, что большая или меньшая красота может для мужчины иметь какое-либо значение. Я до сих пор не думал, что эта наружность, которая принадлежит мне, может служить поводом к моей радости или моему огорчению. Она мне казалась совершенно достаточной и не внушала никакого интереса. Я предоставил ей стариться и совершенно не заботился о ней… Теперь же какое горькое сожаление испытывал я при взгляде на нее! Ах, иметь возможность помолодеть, быть соблазнительным, быть красивым! И между тем, испытывая подобное чувство, я вполне сознавал, какое это смешное ребячество. Тем не менее я не мог отогнать этих мыслей. Быть красивым, быть могущественным! А между тем ни красота, ни могущество не могут заставить другого полюбить. Любовь зависит от таинственных законов, но нелогичных и необъяснимых притяжений. Имей я профиль Антиноя, власть Наполеона, богатство Креза, — ничто не дало бы мне желанной уверенности. А случается, что страстно любят бедных, убогих, смиренных людей. Есть люди, которых должно было бы все отдалять от любви, и между тем любовь к ним щедра и благосклонна.

И каждый раз я возвращался к задаче: как заставить полюбить меня Лауру? Как превратить в любовь чувство уважения и дружбы, которое она питает ко мне? Как совершить эту магическую операцию? Какой чудесной алхимией извлечь алмаз из угля? Я подобен человеку, находящемуся в присутствии чуда, что должно совершиться, и, чтобы совершить это чудо, у меня ничего нет, кроме любви. Она должна убедить Лауру или, по крайней мере, склонить в мою пользу ее сострадание.

Ее сострадание! Увы! Не на нем ли зиждется вся моя надежда? Когда она поймет мою любовь, может быть, она тронется ею. Кто знает, может быть, она прострет свое сострадание до того, что позволит мне думать, что я любим ею?

То же число. Море

Мне снилось последнюю ночь. Это происходило через много лет… Я был стар, очень стар, бесконечно стар. Не знаю как, но я отдаю себе отчет в этой старости. Я живу в городе, название которого я не знаю, в старом, очень старом доме. Все это в моем уме представлялось отдаленным, смутным, неопределенным, но город этот должен был быть на берегу моря. Да, город этот лежал на берегу моря. Там слышался запах соли и йода, и в этом йоде, в этой соли тело мое сохранилось, истончилось, затвердело, как тело какой-нибудь древней мумии. Воздух, вдыхаемый в этом городе, тяжел и тревожен. По временам слышно, как набегает морская волна, потом опять глубокое молчание. Иногда слышна также далекая и хриплая сирена какого-то невидимого судна.

Я живу тут замкнуто и одиноко. Я никогда не выхожу из своей комнаты, и комната эта очень старая, очень ветхая. Обои разорваны во многих местах и висят со стены клочьями. Комната эта причудливо обставлена разнокалиберною мебелью. В ней находились не соответствующие один другому и странные предметы, происхождение которых мне было неизвестно. На столе без скатерти, дерево которого было все покрыто червоточиной, были расставлены модели кораблей. Они были всевозможных размеров и форм. Одна из них изображала судно, которым я играл в детстве в тюильрийском бассейне. За ним стояло другое, побольше. На ярлыке, повешенном сзади, было написано «Амфисбена». Бока этой игрушки, выкрашенной белой и зеленой краской, были совсем продавлены, покрыты морской травой и водорослями, все усеяны вдавившимися раковинами, как будто прибитые к берегу обломки, долгое время находившиеся под водою. Я проводил часы, смотря на этот крошечный кораблик. Иногда я брал его на колени и укачивал воображаемой зыбью. Я завертывал его в полу цветного халата, в который был одет и широкие складки которого свободно болтались вокруг моего худого и согбенного тела.

В таком наряде бродил я по всегда пустынным комнатам этого обособленного дома. Часто я доходил до верха лестницы. Там я перевешивался через перила и прислушивался. Я ждал кого-то. Вдруг раздавался звонок, далекий, надтреснутый звонок. По коридору раздавались шаги, и я видел, как появляется старик Феллер. Он еще старше и еще сгорбленней, чем я, но вопреки возрасту сохранил розовое лицо и голубые глаза. Как и я, он облачен в цветной халат и держит под мышками флейту. Феллер садится около меня на диван, старые пружины которого трещат, потом он вынимает из кармана серебряную медаль и осторожно кладет ее на столик, поставленный перед ним. Я наклоняюсь посмотреть на нее. На лицевой стороне ее изображена очень красивая молодая женщина в модной прическе времен Второй Империи. Тогда Феллер подносит свою флейту к губам и принимается играть прыгающий, отрывистый мотив. Я узнаю этот мотив. Это тот, что нравился когда-то польской графине, в которую был влюблен Феллер. Но я слушаю этот мотив с живейшим чувством стыда и своей ничтожности. Увы! В моем кармане не было прекрасных медалей, у меня не было флейты, я не умел сыграть никакого мотива, а между тем, как и Феллер, в свое время я был молод и влюблен. Но он, Феллер, был любим, между тем как я… И слезы медленно текли по моим щекам… В эту минуту я проснулся: рассвет освещал мою каюту. Матросы мыли палубу яхты, вода водопадами стекала мимо стекла моего окна…

5 июля. Валлетта. Остров Мальта

Мы находимся у Мальты. У Антуана неожиданно пробудились спортивные наклонности, что служит верным признаком улучшения его здоровья, и днем он отправился смотреть, как офицеры английского гарнизона играют в поло. Едва поспели мы приехать, как один из них, г-н Льюис Бертон, явился на «Амфисбену».

Антуан познакомился с этим г-ном Бертоном два года тому назад в Довиле. Это высокий малый, угловатый и с хорошими манерами. Он повез Антуана в свой клуб, очень удобно устроенный в помещении бывшей орденской гостиницы. Эта гостиница — большой дворец в итальянском вкусе, не лишенный величественности. Г-н Бертон очень любезно водил нас его осматривать. Чтобы отблагодарить господ офицеров за их любезность, сегодня вечером устраивается обед на «Амфисбене». Г-жа Брюван пригласила г-на Бертона и нескольких из его товарищей. За обедом Антуан был очень весел. Г-жа Брюван была в восторге. Сюбаньи очень достойно представляли крупную французскую промышленность. Жернон был благопристоен и ел за десятерых. Он начал толстеть, и у него замечается уже округлившийся животик. Молодые английские офицеры с удовольствием смотрели на этот диккенсовский персонаж. Что касается Лауры, то она была прелестна. Она надела вечернее платье с декольте. Я впервые видел ее плечи обнаженными. После обеда Антуан расхваливал ее туалет. Она смеялась, поглядывая на меня с нежностью.

6 июля

Жернон заперся в каюте, чтобы написать статью в журнал. Сюбаньи уехал с Антуаном смотреть поло. Г-жа Брюван осталась читать. Я с г-жою де Лерэн отправились прогуляться на остров.

В Валлетте забавные маленькие тележки с полотняным навесом, занавески которого открываются и закрываются по желанию; быстрые и нервные лошадки весело карабкаются на подъемы, ведущие из гавани в город. Любопытный вид у города с большими гостиницами, лавками, очень итальянскими и вместе с тем очень английскими. Мальтийки еще до сих пор носят странные головные уборы, называемые «фальдетта» и облегающие их головы, как раковина из материи. По этим улицам мы достигли старинных ворот для вылазок, служащих выходом из Валлетты.

Ворота эти находятся в стенах, с этой стороны возвышающихся над глубоким рвом. Сейчас же мы очутились в полной загородной местности. Пейзаж сух и бесплоден. Вдали море блестит на солнце. Мы предоставили вознице везти нас куда ему угодно. Он объявил нам на ломаном английском языке, что везет нас в Сан-Антонио.

Вскоре мы узнали, что Сан-Антонио — это одна из деревень острова. Интересного в ней ничего нет, кроме довольно хорошего сада. Сад этот посажен в углублении и защищен таким образом от морских ветров. Узкие канавы поддерживают в нем свежесть, и цветы растут в изобилии. По воскресеньям там играет музыка, и жители Валлетты отправляются компаниями послушать концерт и погулять по аллеям. Сегодня в саду почти никого нет. Лаура и я довольно долго там бродили. Теперь мне кажется, что я легче могу ей выразить то, что чувствую по отношению к ней. Конечно, я не способен описать свою любовь во всей ее правде, но, может быть, она хоть угадает ее глубину? Она выслушивает меня серьезно, внимательно и благосклонно. Она слушает мой рассказ о моей жизни, о месте, которое она в ней занимает, о том, как сделалась она моей постоянной мыслью, как все исчезло при ее появлении, как все мое существо ее дожидалось. Сегодня вечером было решено, что после Мальты «Амфисбена» направится к острову Криту и затем посетит несколько Микладских островов. Антуан очень любезно спросил у г-жи де Лерэн, нравится ли ей такой план путешествия. Лаура одобрила.

10 июля. Море.

Море успокоилось, и я снова могу приняться за толстую тетрадь Нероли.

Когда мы покидали Мальту, стояла прекрасная погода, но, пройдя большую половину дороги к Кандии, мы были захвачены необычайно сильным ветром. Обнаружилось это совершенно неожиданно. К девяти часам вечера море внезапно сделалось очень бурным, и «Амфисбена» подверглась сильной качке. Г-жа Брюван, Сюбаньи и Жернон недолго выдержали и поспешно запрятались в свои каюты. Антуан не замедлил последовать их примеру, и г-жа де Лерэн тоже с легкой мигренью удалилась к себе. Так как дуло довольно неприятно, я спустился, чтобы лечь. Я находился в кровати, стараясь заснуть, когда заметил, что качка усиливается. В эту минуту пришли герметически закрыть окна. Положительно ночь грозила быть бурной. Тяжелые волны разбивались, ветер яростно завывал. Я тщетно старался заснуть. Вскоре шум усилился. Разразилась настоящая буря. Мебель начала шевелиться. Два стула принялись кружиться посреди каюты. Комодный ящик, который я позабыл запереть, выскочил на ковер, и из него разлетелись платки и носки. «Амфисбена» обратилась в дом с привидениями, наполненный странными стонами и необъяснимыми стуками.

Я захотел посмотреть, как Антуан выносит весь этот кавардак, и не без труда направился к занимаемой им каюте. Он лежал на койке с книгой в руке, но вид у него был довольно плачевный. Казалось, он был встревожен, долго ли продлится это испытание. Сказать по совести, я не без приятности заметил его беспокойство. С обеда на острове Мальта меня несколько раздражала его предупредительность по отношению к г-же де Лерэн. Эта предупредительность пробудила прежние мои подозрения. Мне бы не хотелось увидеть его прежним Антуаном. Я предпочитаю Антуана удрученным и стонущим, таким, с каким я помирился. Так что тревожный взгляд, который он мне бросил, спрашивая, всю ли ночь, по-моему, продлится непогода, усилил мою дружбу к нему. Я успокоил его. Средиземное море переменчиво. Оно легко приходит в волнение и быстро успокаивается. До сих пор мы знали его только улыбающимся; справедливость требует, чтобы мы познакомились и с его вспышками. Говоря это, я прилагал все усилия, чтобы сохранить равновесие.

Выйдя из каюты Антуана, я вошел в каюту Жернона. Бедный Жернон был очень удручен. Повешенная на крючок его удивительная зеленая пара делала широкие жесты и раскачивалась как пугало под его тирольской шляпой, от которой расходились причудливые движущиеся тени. Жернон стал задавать мне тревожные вопросы. Новые обстоятельства его «мореплаванья» охладили его морские восторги. Скорчившись на кровати, он казался меньше, и полнота, что он нагулял на обедах г-жи Брюван, как будто спала. Он был на самом деле терроризирован. Отчаянный фальцет выдавал взволнованность его души. Наверное, откроется течь. Он уже слышал зловещий треск. Раз каркас разойдется по швам, сейчас же отправимся на дно. Как ему могло прийти в голову согласиться на это проклятое путешествие? И бедный Жернон плакался тонким голосом, прерываемым монотонным набегом волн на бока яхты. Ужас придал ему красноречия. Он сравнивал себя с Улиссом, и катастрофа, что нам угрожала, напоминала ему древние кораблекрушения. Он уже представлял себе, как он уцепится за какой-нибудь обломок, будет носиться по морю и будет выброшен на негостеприимный берег. Есть ли, по крайней мере, спасательные пояса и круг? Сумеют ли соорудить плот?

Пусть даже нам не угрожало кораблекрушение, все же было очевидно, что море делается все более и более бурным. Колебания в обе стороны делались все резче и глубже. Под моими ногами ковер то внезапно исчезал, то неожиданно вставал горою. Так я добрался до каюты г-жи Брюван: ее каюта и каюта Сюбаньи были заперты. В конце коридора я с удивлением заметил, что каюта г-жи де Лерэн открыта. Дверь, которую она позабыла запереть на крючок, хлопала ужасно. Может быть, Лаура была не в состоянии встать, чтобы запереть двери? Я осторожно приблизился. Электричество горело. Я окликнул г-жу де Лерэн. Никто не подал голоса. Я просунул голову. Койка была пуста. Что же, Лаура поднялась на палубу? Какая неосторожность!

С трудом я прошел обратно по коридору, держась за перила, и вскарабкался по лестнице. Одна из двух дверей, ведущих на палубу, была прочно заложена засовом. Я толкнулся в другую изо всей силы. Упор ветра составлял реальное сопротивление. Не успел я выйти наружу, как неистовый порыв ветра и мелкие брызги ударили мне в лицо. Яхта неслась по взбухшему морю, волновавшемуся темными массами, покрытыми белой пеной. Небо было чистым, черно-синего цвета с далекими звездами. Поистине это было великолепное зрелище, ярость моря в ясной ночи. Может быть, г-жа де Лерэн скрылась в общую каюту? Я направился в ту сторону. Салон был темен и пуст. Лауры не было и на кормовой палубе. Тент подобрали. Большой японский фонарь, забытый и истрепанный ветром в клочки, бился как пойманная птица на проволоке.

На капитанском мостике рулевой, обеими руками ухватившись за руль, смотрел на компас в футляре. Рядом с ним стоял капитан Ламондон, внимательно всматриваясь в море. Г-н Ламондон никого не видел. Я начинал беспокоиться, как вдруг мне в голову пришла мысль. Вероятно, г-жа де Лерэн находится у г-жи Брюван. Предположение это несколько успокоило меня. Так как меня совершенно оглушили ветер и качка, я зашел отдохнуть немного в игральную, застекленная загородка которой находилась поблизости. Навстречу мне раздался спокойный смех. На диване лежала г-жа де Лерэн и спокойно курила папироску.

— Ну, что же, дорогой, вы меня похвалите? Сознайтесь, что я могу держаться на ногах во время качки! Вот шквал! Мне было скучно в каюте, заснуть я не могла, и я пришла устроиться здесь: Ну, садитесь около меня, но не смотрите на меня, от ветра я совсем растрепалась.

Она пододвинулась на диване, давая мне место и подобрав свои ножки без чулок в ночных туфлях из зеленой кожи. Волосы ее расплетенными и всклокоченными косами тяжело падали ей на затылок. Платье, отсыревшее от брызг, прилипло к одной из коленок. От нее шел запах морской и чувственный. Это был аромат сирены! Я сел рядом с нею и взял ее за руку:

— Но вы совсем промокли, Лаура!

Она рассмеялась:

— Да, правда. Когда я вышла на палубу, на меня здорово плеснула волна и всю облила. Будто я в первый раз получила пощечину. Но море не внушает мне страха. Я два раза переезжала Атлантический океан, когда ездила в Америку и обратно. Бывали и худшие случаи на широте Новой Земли. Сейчас — пустяки, свежий ветерок. Притом обратите внимание, как тепло. Мне даже жарко.

Она открыла шарф, в который была закутана. На ней было платье из легкой, почти прозрачной материи, сквозь которую можно было угадать формы ее тела. Зеленая туфелька грациозно загибалась на ее босой ноге. Снаружи жестоко выл ветер, и море пучило бешеные волны. Это неистовство стихий странно не соответствовало хрупкой и нежной красоте г-жи де Лерэн. Ах, как бы я хотел схватить ее в объятия и прижать к своему сердцу! Вдруг я протянул к ней руки и воскликнул:

— О Лаура, Лаура! Как вы прекрасны, и как я люблю вас!

Если когда-нибудь в жизни я был красноречив, если когда-нибудь я был в состоянии выразить всю любовь, что может заключаться в человеческом сердце, это было в ту ночь, в этой узенькой загородке, качаемой бурей! Временами шум ветра был так силен, что он заглушал мои слова. Тогда Лаура слегка наклонялась ко мне, прислушиваясь. В эти минуты она подымала голову с кожаной подушки, на которую она опиралась. Она наклонялась вперед. Казалось, она слушала меня с удовольствием. Я был опьянен собственной страстью. Я рассказывал ей, какие глубокие корни у нее и внезапный расцвет. Я говорил о восторге, который вызывало во мне ее присутствие с первой же встречи. Я поверял ей все скромные секреты моей души и жизни.

О, какое я испытывал облегчение от того, что после стольких недель колебаний, молчания говорю ей свободно и пылко! Конечно, для меня это было бы огромным счастьем, если бы слово, которое на монреальской террасе она позволила в будущем мне не считать невозможным, сорвалось с ее губ! Да, для меня это было неизъяснимой радостью схватить ее в свои объятия и устами прижаться к ее устам. Но любовь должна уметь быть терпеливой и смиренной. Через мои надежды она сама должна была понять мои желания.

Лаура слушала меня с внимательным и улыбающимся лицом. Меж тем буря удвоила свою силу. «Амфисбена» вздымалась на высокие отвесные волны и тяжко падала вниз. Я умолк и снова взял руку Лауры в свои. Рука г-жи де Лерэн похолодела. Неожиданный холод проникал через двери в игральную комнату. Очевидно, близился рассвет. Лаура начала слегка дрожать и снова подняла на плечи сброшенный шарф. Она сама поднесла свою руку к моим губам и поднялась с дивана:

— Я думаю, мой друг, что благоразумнее будет разойтись по каютам. Но перед тем как спуститься, посмотрим, что говорит капитан.

Она оперлась о стенку, чтобы противостоять качке, и раньше меня взошла на капитанский мостик. Я набросил на нее плед, забытый на диване, и укутал ее. Как только вышел я на воздух, в ушах у меня зашумело от ветра. От его порывов мы шатались. Инстинктивно Лаура оперлась на меня. Я задрожал от этого прикосновения. Расхрабрившись от темноты, я обвил рукою талию г-жи де Лерэн, чтобы лучше ее поддержать. Она позволила это сделать, не пытаясь освободиться. Было ли для нее безразлично робкое это объятие? Было ли это согласие с ее стороны? Я опустил руку, только когда мы дошли до капитана. С ним был уже и его помощник, г-н Бертэн. Мы стали их расспрашивать. Ветер не слабел, и довольно тяжко трепало судно, подвигавшееся с трудом. За ночь мы прошли очень мало, и Крит был еще далеко. Что касается до шквала, то ничто не указывало на близкий его конец. Как раз об этом мы говорили, как вдруг на мостике появилась шатающаяся тень. То был Антуан Гюртэн.

При неверном свете зари его расстроенное лицо казалось зеленоватым. Он не избежал морской болезни. Он обратился к капитану взбешенным голосом:

— Скажите, капитан, долго будет еще продолжаться эта чертовщина? Знаете, с меня довольно! Неужели нельзя куда-нибудь пристать и переждать этот собачий шквал?

Капитан Ламондон изложил положение дела. При скорости, с которой шла «Амфисбена», понадобилось бы добрых десять часов, чтобы достигнуть порта Кандии, так как, к сожалению, состояние моря не обещает улучшиться. Антуан топнул ногой от ярости, вцепившись в плечо помощника Бертэна.

— Во всяком случае нужно найти средство выйти из этого положения. Невозможно, чтобы нас продолжало так швырять. Мы же совершаем увеселительную поездку, черт возьми!

Капитан почесал в затылке.

— Способ есть, господин барон, — это переменить путь и пуститься по ветру. Судно будет меньше качать. Только тут есть одно неудобство: тогда мы повернемся спиной к Криту. Вот, посмотрите сами, господин барон…

Капитан зажег электрическую лампочку, осветившую карту под стеклом стола. Антуан воскликнул:

— К Криту? Но плевать нам на Крит, г-н Ламондон! Главное, как можно скорее покончить с этими качелями. С меня совершенно достаточно и с вас тоже, не правда ли, г-жа де Лерэн?

Бешеный порыв ветра почти сорвал плед, в который куталась г-жа де Лерэн, и плотно прижал ей к телу легкое платье, что было на ней надето. В ту же минуту огромная волна накрыла нос «Амфисбены» и облила нас брызгами своей пены. Я поддержал г-жу де Лерэн. При взгляде на нас в глазах Антуана мелькнула насмешка и интерес. Я угадал его мысль. Фамильярность движения, вызванная необходимостью, показалась ему указанием, что я успел воспользоваться беспокойством этой ночи. Я насквозь видел его предположения. Я почувствовал сильное раздражение, глухой гнев. Иронический взгляд Антуана выводил меня из себя. Г-жа де Лерэн поймала плед и снова закуталась. На мостике было уже светло.

— Ну, я оставляю вас. Почти рассвело, и у меня, наверное, ужасный вид. Я вовсе не хочу показаться в подробностях даже такому женоненавистнику, как г-н Гюртэн.

Раньше чем я успел предложить проводить ее, Лаура дошла до лестницы и быстро спустилась со смехом. Я наклонился через перила. Она, обернувшись, послала мне приветствие. Через мгновение она исчезла. Антуан на мостике бледнел и зеленел. Капитан подошел к нему:

— Итак, господин барон, это решено…

Антуан кивнул утвердительно. Капитан отдал приказ рулевому. Колесо повернулось под рукою последнего. «Амфисбена» пошла по ветру.

Я довел Антуана до его каюты и пошел лечь на койку.

Теперь море совершенно спокойно. Зыбь сделалась еле заметной. Шквал продолжался около тридцати шести часов. Сегодня утро было чистым и ясным. Открыли закупорки иллюминаторов. Только изредка волна вздымает зеленоватый завиток лучистого хрусталя, по которому пена рисует улетучивающиеся локоны сирены. В моей каюте приведено все в порядок. Стулья снова сделались славными, спокойными стульями. Носки и платки водворены в ящик, он задвинут обратно в комод. После тряски, которой мы подвергались, испытываешь приятное ощущение покоя и мира. Окончив свой туалет, я вышел на палубу. Слева на самом горизонте вырисовывается голубоватая полоса. Мы начинаем различать берег Африки. Таков результат нашего измененного курса и бегства «Амфисбены» от бури. Так соизволила прихоть Антуана. В эту минуту я заметил Жернона, идущего ко мне, размахивая руками. Чего он так волнуется?

Вскоре я узнал причину его жестикуляции. Бедняга Жернон испытал, жестокое разочарование. Спросив у г-на Гюртэна, скоро ли мы придет к Криту, он узнал от помощника капитана об изменении, внесенном в наш маршрут Антуаном, и что через несколько часов вместо того, чтобы пристать к Кандии, мы войдем в Тунисское озеро. Антуан не счел нужным предупредить об этом Жернона, и тот взбесился. Никакого Крита! А что же будет со статьей о раскопках в Кноссе и развалинами дворца Миноса, заказанной Жернону толстым журналом?

Дело идет о солидном гонораре, и претензии Жернона носят весьма острый характер. Фальцет его поднимается до высшего регистра: «Га! нужно только удивляться богатым людям! Какая бесцеремонность, какое равнодушие к интересам другого! Они считают, что все позволено. Что же они воображают, что у людей нет лучшего занятия, как развлекать их? Что же они думают, что люди существуют благодаря их милости? Границ нет их эгоизму! Пусть другие устраиваются, как хотят. Для них все недостаточно хорошо и недостаточно дорого. Хоть бы взять этого толстяка Антуана Гюртэна с его неврастенией от кутежей. Несколько хороших душей за глаза было бы с него довольно, нет, он фрахтует яхту, чтобы таскать повсюду свои гримасы мнимого больного. Если бы еще он был вежлив, внимателен! Так нет! Все для него, ничего для других!»

И бедный Жернон не перестает беситься. Да, хорош мальчик, этот г-н Гюртэн. Потерял свое здоровье из-за кутежей, всю свою жизнь только и делал, что играл в карты, ужинал, бегал за актрисами — все на счет своей тетки. Да, он в копеечку обошелся достойной г-же Брюван! Он знает это от своих друзей Сюбаньи. В конце концов, повеса этот разорит свою тетку. Никакого состояния не хватит. Конечно, она богата, но яхту такую, как «Амфисбена», брать на два месяца не шутка. И Жернон с забавным оттенком почтительности и порицания перечисляет стоимость такой поездки, как наша. Что стоит «Амфисбена»: аренда, уголь, продовольствие, всевозможные расходы! Душа скупца в нем страдает от этих денег, что тратятся вокруг него и которыми тем не менее отчасти пользуется и он. Но деньги эти принадлежат г-же Брюван, и я начинаю думать, не вообразил ли уж Жернон и на самом деле, что г-жа Брюван не пренебрегает его ухаживаньем. В таком случае, Жернон траты Антуана рассматривает как покушение на будущее свое личное благосостояние. Затем он снова вернулся к теме, как разочаровало и подвело его изменение нашего маршрута. Отказаться от Крита из-за какого-то ветра! Вот идиот! Вот мокрая курица этот Гюртэн! И Жернон со своим розовым, сморщенным личиком, посвежевшим после морской болезни, забыл уже, какой плачевный вид был у него в каюте, как он боялся при каждом накрене, какой комичный страх кораблекрушения он испытывал. Облачившись снова в свою зеленую пару, надев на голову тирольскую шляпу, он с презрением ораторствует насчет толстого Антуана, меж тем как на горизонте в прозрачном воздухе увеличивается африканский берег, все приближающийся и неожиданный.

13 июля. Тунис

Тунис, когда пристаешь к нему, менее всего производит впечатление восточное. Широкое спокойное озеро, отделяющее его от моря, не имеет в себе ничего живописного. Если смотреть со стороны порта, Тунис совсем не похож на город из «Тысячи и одной ночи». Перед нами тянется сероватая, пыльная набережная. Там и сям высохшие деревья, доки, бараки. Где же так называемый «белый» Тунис?

Он между тем существует, этот арабский Тунис, но он спрятан за франкским городом, за городом широких бульваров, отелей, трамваев. Он существует, но, чтобы туда проникнуть, нужно войти в высокие зубчатые ворота. За ними начинается совсем новая страна. Узкие, кривые улицы, окаймленные белыми домами, вьются под сводчатыми проходами, приводят к перекресткам, заводят в тупики. Закутанные, завуалированные силуэты загадочно и молчаливо ходят взад и вперед. На залитых солнцем площадях стоят продавцы овощей и фруктов… Ослики стучат по неровной мостовой сухими копытами. Звук барабанов и флейт доносится из закрытых кофеен. Это Тунис бурнусов и покрывал, восточный и сокровенный Тунис, еще сопротивляющийся европейскому нашествию, заключивший себя в лабиринт своих базаров, в переходы своих рынков.

Тунисские рынки, в конце концов, уже утратили свою восточную чистоту. Французская, итальянская и немецкая дешевка выпирает там на первое место. Тем не менее там есть еще занятные лавочки. Можно найти там ярко и живописно расцвеченные ковры, материи с забавными узорами, легкий газ, зашитый серебром, туфли из камчатной кожи, плетенки, духи. Разумеется, все это, перенесенное в какой-нибудь парижский магазин, нас бы не соблазнило, но здесь, в сумраке пыльных и прохладных сводчатых галерей, все эти предметы приобретают жизнь и очарование, которых они не имели бы у нас. Частица старого Востока, воспоминанием и продолжением которого они служат, еще живет в них и около них. Они заставляют мечтать о караванах, дворцах, минаретах, куполах, фаянсовых залах, танцах, садах, где в водоеме фонтанов плавают сорванные розы и отрубленные головы. В них что-то есть потаенное и притягивающее, странное и далекое. В них живет древняя тайна.

Это же чувство, без сомнения, испытывала и Лаура де Лерэн, так как во время наших прогулок по рынкам она накупает множество вещей. Она не в силах противостоять султанской грации какого-нибудь шарфа или изяществу арабских рубашек. Она первая смеется над своими покупками. Сегодня она все их разложила на палубе. Она смотрела на них с какой-то печалью.

— Почему вы грустны, Лаура? — спросил я ее. Она повернулась ко мне. В руках она держала длинный волнистый газовый шарф, затканный серебром. Только что в узкой лавке рынка, где показывал его нам торговец, он показался нам тонким и особенным, этот газ, будто ткали его при лунном свете на какой-нибудь багдадской террасе. Тут, при резком освещении электрических ламп, он кажется гораздо менее соблазнительным. Разочарованным движением Лаура уронила его обратно. Он плоско упал, как умершая вещь. Лаура вздохнула:

— Нет, я не грустна, мой бедный Дельбрэй, но все-таки… В конце концов, ничего не поделаешь! Вот какие шутки шутит с нами наше воображение! Думаешь, что у тебя в руках заимф Саламбо, а на самом деле держишь вульгарную ткань… Но вы должны это знать лучше, чем кто-либо другой, неисправимый мечтатель!

Она посмотрела на меня сочувственно, нежно и печально, потом взяла со стола лежавшую рядом с ее перчатками тоненькую и узенькую склянку, наполненную розовой эссенцией, и молча начала медленно вдыхать аромат. Запах дошел и до меня. Вдали Тунисское озеро блестело как зеркало под звездным небом. От него исходил тяжелый смолистый дух, смешивавшийся с близким ароматом роз. Словно дыхание Любви и Смерти.

16 июля. Тунис

Смолистый запах от Тунисского озера так силен, что мы решили поехать на два дня в Кэруан. Даже Антуан согласился сопутствовать нам. Что бы он ни говорил и несмотря на все его причитанья, здоровье его на глазах поправляется. Он ест, пьет и спит превосходно. Месяц морской жизни его преобразил. Он уже больше не тот больной, не тот выздоравливающий, что был две недели тому назад. У Антуана начинает восстановляться аппетит к жизни. Он снова принялся курить свои толстые сигары и нашел уверенность в себе, которую было потерял. Снова своими разговорами он вгоняет в краску добрую г-жу Брюван. Тем не менее относительно будущего намерения его все так же благоразумны, и так же он зарекается возобновлять образ жизни, излишки и безумство которого стоили ему так дорого. Несмотря на его протесты, я все-таки побаиваюсь, как бы возвращение в Париж не подействовало на его благие намерения. Может быть, уже прошла пора для забот г-жи Брюван, как наседки, и едва ли хватит всей авторитетности доктора Тюйэ, чтобы удержать в правилах режима этого неисправимого пациента. Сама г-жа Брюван всматривалась иногда в него с восхищением, смешанным с ужасом. Восхищение относилось к восстановившимся силам Антуана, ужас возникал от опасения за возможное применение этих сил. Как бы там ни было, но он снова сделался весельчаком, таким весельчаком, что г-же де Лерэн пришлось даже облить его холодной водой, когда он позволил себе слишком вольные шуточки на ее счет. Повторять два раза ему не было нужно, и он, по-видимому, не рассердился за то, что та его осадила. Весь переезд от Туниса до Кэруана он был полон предупредительности к ней.

Переезд этот, в конце концов, был довольно тягостен, так как в вагоне было ужасно жарко, и по дороге нет ничего особенно живописного. К тому же мы несколько беспокоились, как мы проведем ночь в святом граде. К счастью, в Кэруане есть сносная гостиница. Она находится неподалеку от вокзала, вне стен арабского города. Это большой дом на французский манер с зелеными шторами; против него чахлый садик, посреди которого высыхает маленький фонтанчик, как в скверах. Внутри мы нашли просторные комнаты, имевшие самую необходимую мебель, где мы с грехом пополам выспались после отличного обеда. Утром встали все рано, но, несмотря на эту предусмотрительность, было уже жарко, когда мы проникли в Кэруан через его ворота с зубцами. Ни малейшего движения не было в раскаленном воздухе. Это было подавляюще и великолепно.

Эти боевые ворота ведут на главную улицу Кэруана, единственную, где есть кое-какие лавки в европейском смысле этого слова. Кроме этой улицы, Кэруан состоит из запутанного клубка знойных и пыльных уличек, по сторонам которых теснятся белые дома; улицы эти скрещиваются, соединяются. Иногда в промежутке виден кусок высоких сарацинских стен, окружающих город и защищающих его древнюю и чтимую мечеть.

Мы добрались до нее, проплутав по рынкам и по массе пустынных переулков. Перед нею находится обширный двор, выложенный белым мрамором, над которым прямо в ярко-синее небо вздымается четырехугольный минарет. Напротив минарета расположилась мечеть, увенчанная куполами. Перед нею находится длинная крытая галерея; с потолка из резного дерева свешиваются большие фонари. На эту галерею выходят двери святилища. Они очень стары и сделаны из драгоценнейшего дерева.

Кэруанская мечеть — мечеть колонн. Они вырастают из штучного пола в стройном множестве. Они образуют аллеи, анфилады. Сделаны они из самого разнообразного мрамора. Там есть зеленый мрамор, есть мрамор розовый, красный. Происхождение их самое различное — греческое, византийское, римское. Они поддерживали фронтоны храмов, двери дворцов, своды церквей. Некоторые из них поставлены вверх ногами, и капители служат им основанием. Там есть две колонны, так близко поставленные одна к другой, что если кто сможет проскользнуть между ними, это считается признаком того, что он попадет в рай. Они составляют таинственность и красоту этой темной и молчаливой мечети, прохладной в своем священном сумраке, где слышно только шлепанье наших туфель, будто мы идем по воде. На каждом шагу ждешь, что пробьется струя из зеркальных плит пола…

За завтраком Жернон страшно хвастался тем, что ему удалось пролезть между колонн испытания, и подмигивал г-же Брюван, которая делала вид, что не понимает. Что касается до меня, то я не делал попытки узнать, войду ли я когда-нибудь в рай. О смущенное сердце, ты опасаешься предзнаменований!

На закате мы вернулись в мечеть и поднялись на минарет, чтобы полюбоваться видом на город. У наших ног Кэруан расстилался в боевом поясе своих стен. Он разостлал белые плиты своих крыш с террасами, перерезанные фальцами улиц и вздувшиеся выпуклыми куполами. За стенами до горизонта волнисто расходилась пепельная голая местность. Там и сям кучи колючих фиг. Вдали черные палатки бедуинской стоянки. От этого зрелища исходит неизъяснимое впечатление одиночества и варварства. Какая поддержка в улыбке любимого лица, в звуке любимого голоса! Покуда наши спутники спускались по лестнице минарета, я и Лаура остались мгновенье одни на площадке. Тогда я вообразил себе: что, если бы они ушли и мы бы не встретились с ними больше? Ушли бы навсегда, оставив нас в этом чужом городе. Когда зайдет солнце, мы тоже спустились бы. Через лабиринт улиц мы дошли бы до какого-нибудь таинственного белого дома. Но вдруг я услышал, как Антуан зовет нас снизу.

17 июля. Море

Покинув Тунис, мы идем вдоль африканского берега, направляясь к Алжиру. Было решено, что оттуда мы посетим несколько испанских портов и закончим плаванье Балеарскими островами. После тунисской жары и кэруанского пекла ветер открытого моря нас приятно освежает. Белый тент «Амфисбены» защищает нас от солнца. Мы заняли наши обычные места. Жернон забыл свой критский гнев и продолжает свои ухаживанья за г-жою Брюван. Антуан вынул свои ружья из чехлов и для развлечения стреляет чаек и других морских птиц.

Сюбаньи находят, что время тянется слишком долго, хотя для того, чтобы рассеяться, г-н Сюбаньи свое пребывание в Тунисе использовал, заставив различных фотографов снять себя в костюме предводителя арабов. Но он с нетерпением ждет, когда вернется к своему массажисту и обычным гигиеническим заботам. Что касается Лауры, то она чаще всего молчит. Я чувствую, что в ее присутствии мною овладевает прежняя робость и прежние мои мучения. Быть может, в эти минуты она мысленно решает мою судьбу.

То же число

Зачем я снова буду говорить ей о своей любви?

Она ее знает. Она чувствует ее, беспокойную, настороженную, вокруг себя. Она знает, что малейшее ее слово находит многократный отзвук в моем сердце. Что я могу прибавить к своим признаниям? Разве весь я не изображаю постоянного признания и безмолвной и живой просьбы? По временам я стараюсь определить странную власть, что она надо мною имеет. Как зародилась эта сильная, эта глубокая любовь? Никакое романическое событие не благоприятствовало ей, никаких встреч, поражающих воображение. Почему же, как только я ее увидел, я почувствовал, что ее должен я любить, для нее создана моя жизнь? Ничто не подготовляло такой уверенности.

А между тем я несколько раз старался образумить свою любовь. Моя страсть пыталась быть придирчивой и предубежденной. Я делал попытки совлечь с Лауры то обаяние, которым облекли ее мои грезы. Я приписывал ей расчет и преднамеренность. Я примешивал к своей любви ревность. Я пробовал думать о ней неблагоприятно. Я подтасовкой хотел развенчать ее прелесть и красоту. Мне хотелось найти в ней недостатки. И вдруг достаточно было слова, жеста, взгляда, чтобы все исчезло, испарилось. Во мне появляется как бы сиянье, свет, в центре которого победоносно высится она.

19 июля. Алжир

Мы стали на рейде, довольно далеко от набережной. С места нашей стоянки город развертывается перед нами амфитеатром, и это очень красиво. Впрочем, Алжир похож на французские города. Но при взгляде на него с моря в нем что-то есть театральное и торжествующее. Даже у Марселя нет такого пышного, многоэтажного вида. Мне нравится этот облик победительного города, который есть у Алжира. Разве и в самом деле он не город-воитель? Мало-помалу он пожрал старый варварский город, от которого остались только кое-какие следы, с каждым днем уменьшающиеся: в гавани мечеть «на Тонях», да наверху белые дома Касбы. Касба эта, восточное пятно которой можно различить и отсюда, больше всего в Алжире привлекает г-жу де Лерэн и меня. Мы снова нашли тут узкие улицы Туниса и Кэруана, полные таинственных закоулков, тайных ходов, но здесь к этому еще присоединяются неожиданные крутые спуски и непредвиденные лестницы. Мы ходили в тени выбеленных известкою стен, мы бродили, задевая то за сукно бурнуса, то за кисею покрывала, мы гуляли, держа в руках четки из жасминов, нанизанных на нитку. Стояла теплая и ясная погода. Душистые цветы раскачивались у нас на пальцах… На минуту цветочные цепочки спутались между собою, и мы оказались связанными лепестками, связанными их ароматом. Ах, нежные эти оковы, я желал бы, чтобы так же вас нельзя было распутать, так же выбраться из вас, как из лабиринта арабских переулков! И я вспомнил о ребятишках в Бонифацио, которых мы видели в начале нашего путешествия играющими в любовь на эспланаде старинной корсиканской крепости. Да послужат они нам предзнаменованием, к которому можно было присоединить и предзнаменование наших соединенных цветами рук!

20 июля. Алжир

Когда я бесцельно шел под аркадами улицы Баб-Азум, я вдруг столкнулся с господином, который брел, задрав голову, и в котором я с удивлением узнал своего друга Ива де Керамбеля, да, Ива де Керамбеля своей персоной. После обычных восклицаний мы пошли посидеть в кофейную на Государственной площади. Не знаю, путешествие ли или наследство, полученное от доброй тетушки Гиллидик, так изменило его, но я никогда не видел Ива таким болтливым и экспансивным. Первым делом он заставил меня выслушать подробнейший отчет о последних минутах г-жи де Гиллидик, потом о поисках во всех вещах, одна за другой, завещания покойной и о нахождении драгоценного документа, по которому Ив делался единственным наследником тридцатитысячной ренты в железнодорожных облигациях и акциях Французского банка и владельцем порядочного именья в окрестностях Алжира. В общих чертах мне все это было известно из письма Ива, полученного мною в Неаполе, но он с таким наивным удовольствием излагал мне это большое событие в своей жизни, что у меня не хватало духа прервать его.

Что больше всего удивляло Ива де Керамбеля в этом деле, так это его алжирское поместье. Каким образом тетушка сделалась его собственницей? Каким образом эта старая дама, домоседка, по-видимому ничего не понимавшая в делах, приобрела это обширное владенье и как, за глаза, без сельскохозяйственных и коммерческих познаний, управляла она им с редким искусством? Потому что Ив, приехав на пароходе, чтобы лично убедиться в состоянии новых своих владений, нашел, что пользованье этим именьем поставлено на совершенную высоту. Добрая тетушка де Гилли-дик в своем чепчике и седых локончиках оказалась первоклассным колониальным организатором.

Все это приводило Ива де Керамбеля в возбуждение. К тому же он преобразился. Я не узнавал в нем прежнего герандского дворянчика, мелочного и узкого, в швейцарской фуражке и в сюртуке, как у нотариуса. От благосостояния он расцвел. Теперь он говорил громко, размахивал руками. Он вдруг приобрел самоуверенность и авторитетность. В течение двух недель, что он находится в Алжире, он усвоил себе настоящую колониальную манеру держаться. Одетый весь в белое, он уже знал несколько слов по-арабски и клялся Магометом. Что бы сказали в Геранде, если бы увидели его таким?

Я дружески заметил ему это. Он рассмеялся. Геранд! Он дал зарок туда не возвращаться! Теперь, когда он богат, что ему делать в этом домишке, где он, как крыса в дыре, провел лучшие годы своей жизни? Нет, благодарю вас, довольно с него этой провинции! Кончено с медленными прогулками под придорожными деревьями и с партиями в экарте с регистратором. Покончено также и с седой Бретанью с ее туманами и дождями. Теперь, вкусив африканского солнца, он слышать не хотел о бледном свете Запада! Да, Геранд и его жители больше его не увидят. Он намеревается снять холостую квартиру в Париже и окончательно обосноваться в Алжире, отчасти в именье тетушки Гиллидик, отчасти в самом городе Алжире.

Я с удивлением слушал восторженные речи Ива де Керамбеля. Так, значит, правда, что бывают такие минуты, когда в силу известных случайных обстоятельств жизнь в нас распускается, когда вдруг мы сами открываемся себе совсем другими, чем считали себя до сих пор, когда какое-нибудь непредвиденное событие открывает нам глаза! В нас пробуждается неизвестное существо с новыми желаниями. Обыкновенно любовь производит в нас эту перемену. Иногда для некоторых людей деньги играют такую же роль. Таков как раз случай с Ивом де Керамбелем. Несколько золотых монет — и вот он другой человек. Но какое имею я право подсмеиваться над моим уроженцем Геранда? Мое положение имеет сходство с его положением. Я встретил Лауру де Лерэн, и сердце мое забилось сильнее, кровь более горячо побежала по жилам, жизнь моя получила цель! Между тем мы покинули кафе, и Ив де Керамбель проводил меня до гавани. Когда мы остановились в виду рейда, он сказал:

— Что скажешь, старина, красиво это? Это солнце, свет! И подумать, что, не будь доброй тетушки Гиллидик, я, вероятно, никогда не знал бы этого края! А какой край! Ты знаешь: тут удивительные женщины всех цветов — испанки, мальтийки, негритянки, бедуинки — не перечтешь. Они стоят того, чтобы из-за них съездить сюда. Да вот, хочешь, я познакомлю тебя с маленькой кабилкой, которую раздобыл для меня отельный комиссионер Гассан? Да, ты не откажешься провести со мной денек в поместье тетушки Гиллидик? Решено, не правда ли? А? Это твое судно? Здорово хорошо! Черт побери!

Мы находились на набережной. Ив де Керамбель указал рукою на «Амфисбену», стоящую на якоре в рейде, чей изящный силуэт вырисовывался на чистом синем небе.

21 июля. Алжир

Сегодня Ив обедал у нас на «Амфисбене». Зачем согласился я на его предложение поехать в поместье тетушки Гиллидик? Посещение это совершенно меня не интересует, и я готов был взять свое обещание обратно, но бедный Керамбель был бы в отчаянье. Ему очень хочется показать мне признаки своего благоденствия. Притом Антуан стал бы издеваться надо мною. Вот уже несколько дней, как он обращается со мною иронично и сострадательно, что меня раздражает. Я чувствую, что, когда я сопровождаю г-жу де Лерэн или оказываю ей мелкие услуги, Антуан жалеет о моем «рабстве». Когда Ив де Керамбель при нем заговорил, что на некоторое время я отлучусь вместе с ним, Антуан сделал такой недоверчивый вид, что это могло вывести из себя. Он не может себе вообразить, чтобы я хотя бы на несколько часов мог отойти от г-жи де Лерэн. Такое его отношение сильно повлияло на окончательное мое решение. Самый влюбленный человек не может всецело потерять человеческого достоинства. Так и я захотел глупо доказать Антуану, что в случае надобности я могу обойтись без г-жи де Лерэн, и принял предложение Ива. Что касается до Антуана, которого тоже звали принять участие в нашей поездке, он предпочел остаться на яхте.

22 июля. Алжир

Ив де Керамбель рассказывал вчера Антуану о занятных фокусниках, к которым водил его Гассан. Антуан сегодня вечером после обеда пригласил их на яхту. Высадившись с лодки, они столпились на палубе. Их было пять человек, разного возраста, и, по рассказам, они принадлежат к религиозной секте, которая, помимо специальных своих способностей, занимается почтенными ремеслами. Хотя они и состоят членами благочестивой организации, тем не менее не брезгуют извлекать прибыль из своих церемоний. Они принесли с собою необходимые принадлежности и сели на корточки вокруг жаровни, в которую один из них бросил зерна ладана, меж тем как другой ударял по какому-то барабану. Затем они начали произносить странные заклинания, выкликая их нараспев хриплыми гнусавыми голосами. Это воскурение и акафисты продолжались довольно долго. Потом пришедшие открыли картонную коробочку, в которой находились скорпионы, и один из молодцов подставил свою нижнюю губу жалам этих ядовитых насекомых. По-видимому, он не испытывал ни малейшей боли, равно как и его товарищ, усадивший себе руку длинными иголками к большой радости экипажа, собравшегося в кружок на палубе, чтобы полюбоваться на интересное зрелище.

Между тем богомольцы наши приготовлялись к опытам более серьезным. Подвергнуться ему должен был большой верзила, смуглый и бородатый. Он снял свою феску, обнажив гладко выбритый череп, и в этот череп один из его товарищей стал молотком вбивать длинный и толстый гвоздь. На этот раз игра не только была отвратительна, она была ужасна. Человек стучал молотком очень крепко. Струйки крови начали стекать по лицу и бороде жертвы, которая казалась бесчувственной. Вокруг его товарищи извивались под ускоренные удары барабана. Когда гвоздь был накрепко заколочен, позвали одного из матросов, чтобы вытащить его обратно, что ему удалось не без труда. Человек, из которого был вытащен гвоздь, весь в крови, сел на корточки, меж тем как матросы, смеясь, передавали из рук в руки гвоздь…

Представление кончилось. Тогда самоистязатели забрали своих скорпионов, жаровню, барабан, и лодка, что привезла их на яхту, отвезла обратно по черной и молчаливой воде к Алжиру, освещенному в глубине рейда, от которого через теплый воздух доносился к нам разнеженный запах жасмина.

23 июля. Алжир. Полночь

Ночь была темной, несмотря на далекие огни набережной и звезды удивительного неба… Мы были одни на палубе: я и Лаура. Она лежала на шезлонге, я сидел около. Я держал руку Лауры в своей. Она не брала ее обратно. Тогда еще раз я заговорил с ней о своей любви. Я сказал ей:

— Лаура, я люблю вас. Дни проходят; время бежит. Я люблю вас. Что значат для меня часы и дни? Я чувствую, что живу в чем-то великом и непоколебимом. Я вижу вас; вы — здесь. Каждый взгляд мой открывает в вас все больше совершенства, все больше красоты. Каждый из моих взглядов прибавляет еще образ к тем, что в моей памяти о вас сохранились. Любовь моя усиливается от ваших жестов, поз, слов, даже от вашего молчания. А между тем в молчанье этом не таится ли серьезная угроза моим надеждам на счастье? Я жду от вас слова, еще не произнесенного вами и которого, быть может, вы никогда не произнесете. Но имею ли я право жаловаться, имея еще право надеяться? Разве уже не удивительное благодеяние одно то, что вы соглашаетесь жить для моих глаз? Лаура, я люблю вас в вашем совершенстве и в вашей красоте.

Не знаю, тронули ли ее мои слова, но мне показалось, что ее рука пожала мою. Она ответила мне слегка дрожащим голосом:

— Вы ошибаетесь, Жюльен. Я не совершенна. Остерегайтесь, друг мой, ставить меня мысленно на слишком большую высоту. Я просто женщина, такая же, как столько других, как другие, как все другие. У меня есть своя мелочность, фривольность, капризы. Как все, я слаба, жестока и необъяснима. Ну да, ну да… Женщина, как все, уверяю вас. Только ваше воображение украсило меня достоинствами, которых у меня нет. Нужно быть рассудительным, Жюльен. Нужно брать жизнь и людей, как они есть…

Она вздохнула и тихонько убрала свою руку. Потом встала и, подошедши к борту, облокотилась на него. Вдали гасли огни Алжира. Только фонари на набережной удлиняли в черной воде свои отраженья. Глубокое безмолвие повисло надо всем рейдом. Корабли на якорях или на канатах образовывали темные глыбы. Неподалеку от нас большой пароход Трансатлантической компании «Айли» грузно дремал.

С далекой набережной донеслась до нас песня, слабо и хрипло. Лаура обернулась ко мне:

— Ну, надо идти, поздно. В котором часу вы условились встретиться завтра на вокзале с г-ном де Керамбелем?

— Мы уговорились на семь часов утра. В Бен-Тагэле мы будем к завтраку, переночуем там, и я вернусь днем послезавтра.

Лаура слушала меня рассеянно. Она казалась озабоченной. Я взглянул на нее. Наши взгляды встретились, и я был поражен, как печальны ее глаза. Когда она исчезла по каютной лестнице, я готов был броситься за нею. Если поездка в Бен-Тагэль так ей не нравится, почему она мне этого не сказала? Я бы с удовольствием отказался от нее.

Но увы, что значит для нее, что я буду вдали от нее несколько часов? А между тем сегодня вечером мне в интонациях ее слов послышалась непривычная нежность. Ах, если бы надежды мои не были тщетны!

25 июля. Алжир

Нужно спокойствие. Нельзя сделать не бывшим то, что было. В первую минуту скорбь моя была так велика, разочарование так жестоко, что я был как безумный… Лаура, ах Лаура, зачем позволили вы мне надеяться?… Но сейчас я хочу успокоить свою скорбь. Потому на белой странице толстой тетради Нероли, с глазами, полными слез, пересохшим горлом, убитым сердцем, дрожащей рукою, я пишу.

В назначенный час я сошелся с Ивом де Керамбелем на вокзале. Мы сели в вагон, где, кроме нас, никого не было. Поезд тронулся. Ив рассказывал мне о Бен-Тагэле и о расширении, которое он предполагал делать в жилом помещении. Я его почти не слушал. Мысли мои были заняты другим. Один образ стоял у меня перед глазами. В конце концов, из всего моего путешествия я ничего не запомнил. Я больше не помню, как прошел день. От времени до времени я вынимал часы и смотрел, который час. Мне казалось, что стрелки не двигаются. Наконец, настал вечер и ночь; я глубоко заснул. Утром с зарей я уже был на ногах. Уложив свой чемодан, я с нетерпением стал ждать момента отъезда.

Во время дороги я курил бесчисленное количество папирос, меж тем как Ив расхваливал мне прелести алжирских мукэр и очаровательность его кабилской любовницы.

Вернувшись в Алжир, я завез Ива в его гостиницу, а сам направился к пристаням. Покуда я ждал лодку, чтобы поехать на «Амфисбену», я смотрел на рейд, испещренный лодками с пассажирами на суда. Большой буксир извергал к небу густой дым из приземистой трубы. Я заметил, что парохода «Айли» уже нет на месте. Но какое мне дело до «Айли», буксира и других судов? Для меня ничего не существует, кроме «Амфисбены», которую я замечаю стоящею на якоре. Она представляется мне чем-то таинственным и удивительным. С лодки, где я сидел, она казалась огромной и далекой. Двое гребцов напрасно старались, у меня было такое впечатление, что мы не приближаемся и никогда не доедем. Еще раз я вынул часы. Было два часа пополудни. Наконец, лодка причалила к лестнице. Матрос Кардерель зацепил нас крюком и помог мне высадиться.

Под входным навесом не было ни г-жи Брюван, ни Сюбаньи, ни Жернона, ни Антуана. Шезлонг, на котором обычно лежала г-жа де Лерэн, был пуст. Очевидно, все были на прогулке. Я направился к лестнице в каюты и по дороге встретился с помощником капитана, г-ном Бертэном. Он справился, хорошо ли я съездил. Я хотел спросить у него, где г-жа Брюван, как вдруг заметил идущего к нам Жернона. Г-н Бертэн удалился. При виде приближающегося Жернона я отчетливо понял, что что-то случилось. На сморщенном личике Жернона было выражение хвастовское и таинственное. Он протянул мне свои сухие, твердые пальцы и посмотрел на меня с таким насмешливым видом, что я обратился к нему смущенно:

— Здравствуйте, дорогой г-н Жернон. Ну как, ничего нового?

Жернон осклабился:

— Ничего нового? Ну да, ну да…

Он ломался и наслаждался моим нетерпением. Мне хотелось схватить его за шиворот и встряхнуть за зеленую пару. Он продолжал:

— Ну да, г-н Дельбрэй, есть новости. И я даже могу сообщить вам новость, которая вас огорчит, как она нас всех огорчила.

Он остановился. Сердце мое билось неистово.

Я знал, что дело вдет о г-же де Лерэн. Не заболела ли она или несчастный случай? Жернон продолжал:

— Да, «Амфисбена» с этих пор не более как вульгарное суденышко, скромный понтон. Она лишилась лучшего своего украшения. Она потеряла прелестнейшую свою пассажирку.

Я чувствовал, что, несмотря на шутливый тон Жернона, я бледнею. Меня охватила невыразимая тревога. Я грубо крикнул:

— Да говорите же, Жернон, г-жа де Лерэн…

Он ухмыльнулся:

— Успокойтесь, успокойтесь, дорогой Дельбрэй. Ничего серьезного, уверяю вас, простая неприятность. Очаровательной г-жи де Лерэн с нами больше нет. Она уехала.

— Уехала!

— Ну да. Уехала… сегодня в час дня…

— Уехала, куда?

— Ну, во Францию, в Марсель, в Париж. Она села на пароход, что здесь стоял, знаете, «Айли»…

И Жернон указал рукой на пространство воды, пустое и освещенное солнцем.

— Она говорит, что ее вызвали телеграммой. Знаете, старая тетка, монахиня, о которой она рассказывала такие смешные истории. Ну так вот, эта славная женщина опасно захворала. Итак, г-жа де Лерэн послала оставить за ней каюту на пароходе и выбыла из нашего строя.

Жернон лукаво добавил:

— Очень жаль, такая милая дама! Мы все были немного в нее влюблены, и вы, конечно, Дельбрэй, и славный Сюбаньи, я сам, и Антуан Гюртэн. Он в отчаянье, г-н Гюртэн…

Как только он произнес имя Антуана и подмигнул, вдруг мне все стало ясно. Антуан! Что-то вдруг мне подсказало, что он при чем-то в этом внезапном решении Лауры, что это из-за него уехала г-жа де Лерэн. Вдруг некоторые поступки Антуана предстали мне в новом освещении. Да, несчастный! Каким я был дураком, позволив себе втереть очки его протестами и притворными гримасами! У меня уже и раньше были подозрения, что он строит какие-то махинации, теперь же я убедился вполне. Он совсем не для меня пригласил Лауру на яхту: он сделал это для себя. И я второй раз был одурачен его коварством! Сначала маленькая Сирвиль, потом г-жа де Лерэн! Да, передо мной он разыгрывал разочарованного женоненавистника. Да, он пригласил на яхту г-жу де Лерэн, чтобы иметь на всякий случай под рукой приятное развлечение! Без сомнения, он нашел, что здоровье его достаточно восстановлено, чтобы сделать опыт на этом лакомом кусочке! Я отлично знаю его гусарские теории, его презрение к женщинам, пренебрежение к дружбе — так что могу быть уверен, что он не остановился перед тем, чтобы устроить Лауре какую-нибудь ловушку, применить хитрость, застать врасплох или употребить насилие. Отсутствие мое он, разумеется, счел за благоприятствующее обстоятельство для осуществления своих планов. Конечно, Лаура дала ему отпор, но, оскорбившись на недостойное поведение, не захотела больше оставаться в обществе этого негодяя. Тогда она покинула яхту, воспользовавшись первым уходящим пароходом! Но почему она не дождалась моего возвращения? Почему?

Я сейчас же бросил Жернона и сбежал по каютной лестнице. Дверь в каюту Антуана была полуоткрыта. Я распахнул ее настежь и вошел.

Антуан лежал на кушетке. Так как было очень жарко, он снял часть своего платья и лежал полуодетый, куря папироску. При виде плотной туши этого искателя наслаждений гнев мой удвоился. Я бросился к Антуану и дернул его за руку. Слова еле вырывались из моего горла:

— Почему Лаура уехала? Что ты ей сделал? Ну, отвечай, отвечай же!

К досаде, которую я издавна затаил против Антуана за Этьеннетту Сирвиль, прибавилась еще теперешняя обида. Антуан высвободился из моих рук и сел. Он бросил через каюту недокуренную папиросу, которая упала на ковер. Машинально я потушил ее ногою.

— Но ты с ума сошел! Что тебя разбирает? Г-жа де Лерэн? Разве я знаю, почему она уехала? Разве ты поручил мне караулить ее? Не надо было шляться с этим идиотом де Керамбелем. Ну да, г-яеа де Лерэн уехала. Почему? Потому что захотела нас бросить, потому что достаточно насладилась нашим обществом. Нужно было этого ожидать, дорогой мой, и нечего тут изумляться! Потом это вовсе не резон, чтобы поднимать такой шум. Разве я виноват, что прекрасная Лаура удрала? Уверен, что ты встретил эту старую сволочь Жернона, которому я вчера намылил голову за его непристойное обращение с моей теткой. Чтобы отомстить мне, он и придумал какую-нибудь глупость насчет того, что г-жа де Лерэн покинула «Амфисбену» из-за меня. Ну так я тебя предупреждаю, что ты на ложном следу. Из-за меня! Г-жа де Лерэн… вот еще! Из-за тебя, из-за тебя одного она уехала!

Антуан соскочил с койки и стал, жестикулируя, расхаживать по каюте. Он был наполовину закутан в ночной халат. Крупные капли пота блестели на его голой груди. Он остановился передо мною и смерил меня презрительным взглядом:

— Да, повторяю тебе, из-за тебя. Что же ты не понимаешь, что в бегстве этом ты должен винить только самого себя? Да, самого себя, никого больше. Что за увалень! Но ведь она же не каменная, эта г-жа де Лерэн! Довольно с нее платонического плаванья. Двадцать раз хотел я тебя предупредить, крикнуть: «Огонь!» Но ведь ты бы не поверил. Разве интеллигентный и изысканный господин, вроде Жюльена Дельбрэя, поверит грубому юбочнику, как Антуан Гюртэн? Притом же я дал себе слово оставаться нейтральным в этом деле. Я достаточно для тебя сделал, предоставив тебе выгодные условия. Два месяца пробыть вместе, черта с два, хорошенький подарочек, сознайся!

Он утер лоб рукавом и продолжал:

— Ну как же! Вот женщина: молодая, милая, свободная, имеет к тебе расположение — она доказала это, согласившись на эту бессмысленную поездку! — вот женщина, которая тебя любит и, в сущности, совсем не прочь сделаться твоей любовницей. В течение двух месяцев ты проводишь все время с нею, в течение двух месяцев она спит у тебя под боком, и в конце этих двух месяцев ты с ней в самой первоначальной стадии! Ни разу ты не делаешь серьезных попыток добиться чего-нибудь. Нет, рассуждения, вздохи, опровержения, большие чувства, меланхолия и т. п. и т. п.! Ей надоело это, этой крошке. Женщины не любят нерешительных и робких людей. Она тебе дала знать — тем хуже для тебя. Нужно было бы на третий же день пойти к ней в каюту. Она похныкала бы, стала бы защищаться. Поплакала бы, посмеялась бы, но она принадлежала бы тебе, дуралей! Вместо этого ты пичкаешь ее клятвами, как гимназист. Вот промах-то, старый мой Жюльен! Вот промах! И знаешь, тут ничего не поправишь. Упущен случай, дело проиграно. Расплачивайтесь, господа, черные проиграли.

Что-то мне подсказывало, что, может быть, Антуан прав, но его выражения меня глубоко оскорбляли. Я бросился к нему.

— Замолчи, замолчи сейчас же!

Он пожал плечами и снова начал:

— Брыкайся сколько тебе угодно, но это — правда, и в глубине души ты не можешь с этим не согласиться. Я знаю, ты можешь меня считать циником. Может быть, я и циник. Я этого не отрицаю, наоборот, горжусь этим. Я предпочитаю быть циником и иметь женщину, которая мне нравится, чем быть человеком деликатным и прозевать женщину, которую я люблю. Да, будь я на твоем месте, все вышло бы иначе. Должно было выйти, хочешь не хочешь…

Жестокий образ пронизал мои мысли. Я увидел Антуана и Лауру обнявшимися. Я закрыл лицо руками. Антуан хлопнул меня по плечу. Я поднял глаза. Он смотрел на меня с печалью.

— Ничего не поделать, старина, это так. Но еще раз даю тебе честное слово, что я ни при чем во всем, что случилось. Не хвастаюсь этим, но ставлю себе в заслугу. Она мне чертовски нравилась, эта г-жа де Лерэн. Да, несмотря на все благие решения, я неисправим. Ах, она очень мне нравилась, эта маленькая Лаура, но я ни слова ей не говорил об этом, ни слова, понимаешь. Но я бесился, видя, каким рохлей ведешь ты себя с нею. Так что твое вторжение, упреки, подозрения очень меня рассердили. Ну, прости меня, что я говорил несколько грубо. Ты не сердишься на меня, по крайней мере?

Я сделал знак, что нет. Я был уничтожен. Голова у меня кружилась. В каюте у Антуана было удушливо жарко. Когда я, шатаясь, проходил по коридору, я услышал, что меня окликает г-жа Брюван. Она открыла свою дверь и протянула мне запечатанное письмо:

— Это вы, Жюльен? Я искала вас в вашей каюте. И в салоне вас не было. Г-н Жернон сказал мне, что вы только что приехали. Он сообщил вам, не правда ли, об отъезде нашей очаровательной спутницы? Да, да, телеграмма из Франции. Она должна была отправиться с полуденным пароходом. Вот письмо, что она просила меня передать вам.

Я взял поданное мне г-жою Брюван письмо. Рука у меня дрожала. Я пробормотал какую-то благодарность и поднялся на палубу. Я скрылся в салоне. Там был полумрак от опущенных штор. Г-н и г-жа Сюбаньи, каждый в своем кресле, вкушали обычный свой отдых. Г-н Сюбаньи спал, опустив голову на грудь. Г-жа Сюбаньи, откинувшись на спинку, громко храпела. Я распечатал конверт. Вот что я прочитал. Переписываю письмо, чтобы лучше запечатлеть его в своей памяти. Не есть ли это приговор моей судьбы?

Окончив это чтение, я почувствовал, как холод разливается по всему моему существу. Что-то, во мне умерло. Я понял, что у меня никогда больше не будет ни желаний, ни воли, что я никогда больше не в состоянии буду побороть прирожденную свою нерешительность, что всему конец, что я только тень человека. С этой минуты я окончательно вхожу в категорию бесполезностей, людей неопределенных, жалких и смешных, жизнь которых не нашла себе применения. Я не испытывал от этого ни гнева, ни сожалений, но глубокую усталость. Я хотел подняться и не мог. Г-н и г-жа Сюбаньи в своих креслах продолжали отдыхать. Голова г-на Сюбаньи покоилась у него на груди. Г-жа Сюбаньи больше не храпела, а спала глубоким сном. Было жарко. И я, как они, хотел бы уснуть, чтобы больше не просыпаться.

27 июля. Море

Я хожу туда и сюда, ем, гуляю по палубе. Я слышу, как вокруг меня разговаривают. Я даже отвечаю, когда со мною говорят. Вчера еще Жернон заставил меня читать в рукописи свою статью о кносских раскопках. После головомойки он отказался от ухаживаний за г-жою Брюван. Мы долго говорили о Феллере. Я совсем позабыл о Феллере! Он еще существует! Феллер, нумизмат из улицы Конце. Значит, существует еще и улица Конде, и квартал Одеона, город, называемый Парижем! Внезапно я подумал о своей квартире на Бальзамной улице, о моем друге Жаке де Бержи. Я представил себе его в мастерской, окруженным своими статуэтками. Из этих статуэток одна отделилась и начала быстро увеличиваться. Она была закрыта, но под покровом я угадывал ее формы. Вдруг драпировка раздвинулась, и я заметил, что это Лаура. Она была обнаженной. Я всю ее окинул взглядом. Я видел ее длинные и гибкие ноги, ее стройный живот, ее молодой бюст, груди, и при этом виде меня охватило неистовое, скорбное, чувственное желание. То, о чем я бешено жалел, было уже не любовь Лауры, то было ее тело, все тайны этого тела. Я бы хотел касаться его кожи, вдыхать его запах. Что мне было бы за дело, любит она меня или нет!

Долгая, робкая, великая любовь, что я к ней испытывал, исчезла. Осталось от нее бешеное желание, грубое, страстное, животное; желание, которое заставило бы меня броситься на нее с жадными руками, плотоядными губами.

Но сейчас же я снова впал в прежнюю прострацию. Тогда я почувствовал ужасную тоску, инстинктивную, глубокую; тоску, причину которой, казалось, я позабыл. У меня является потребность, чтобы меня пожалели, утешили. В моем отчаянии мелькнул мне образ, кроткое и милое лицо Жер-мены Тюйэ. Мне представился вечер испанских танцев, Мадлена де Жерсенвиль, аплодирующая смуглым балеринам.

Я подумал о вас, матушка, к вам я теперь прибегну, когда «Амфисбена» довезет меня обратно во Францию. Но какое мученье я причиняю вам! Я буду чувствовать, как кроткий взор ваш с тревогой спрашивает о причинах моей молчаливой грусти, и ничего вам не скажу о своих немых мучениях. Зачем смущать это стоическое спокойствие? Вам, которая принесла себя в жертву моей свободе, которая наполовину отреклась от меня, чтобы я более полно принадлежал жизни и любви, зачем вам знать, что ваше самопожертвование, ваше отречение были бесполезны? Зачем вам сознаваться, что мне не удалось самое важное приключение в моей жизни? А между тем одну минуту я верил, что оно удастся, в тот вечер, когда в комнате вашего старого дома в Клесси я почувствовал, что люблю Лауру де Лерэн.

29 июля. Море

Мы пробыли один день в Оране. Теперь путь «Амфисбены» бежит к Малаге. Через неделю путешествие будет закончено. Из Орана я послал матери письмо с извещением, что я заеду в Клесси. Я чуть было не написал и г-же де Лерэн, но что бы я мог сказать ей?

Море. То же число

«Амфисбена» быстро скользит по спокойному морю. После завтрака я спустился к себе в каюту. Мне необходимо было одиночество, молчание. Проходя по коридору, я заглянул в каюту, которую занимала прежде Лаура. Горничная г-жи Брюван запирала шкафы и приводила вещи в порядок. Глаза мои наполнились слезами.

То же число

Сегодня вечером мы будем в Малаге. Уже четыре дня! Мне вспомнился последний мой вечер в Алжире. Я бродил по городу как неприкаянный. Да, теперь я понимаю точное значение этого выражения. Я бы не мог больше выносить общества ни Антуана, ни г-жи Брюван, ни Сюбаньи, ни Жернона. Так как было удручающе жарко, никто не собирался сопутствовать мне. Алжир буквально был раскален в этот день. Купол мечети «на Тонях», казалось, расплавлялся в пылающем воздухе. Я нанял экипаж и велел ехать в сад Эссэ. В нем никого не было. Я ходил по сухой растрескавшейся земле и долго гулял по аллее каких-то странных деревьев, баобабов, по-моему. Я остановился перед площадкой, усеянной бугенвилями, и долго стоял, смотря бессмысленно на их пурпурные цветы. Потом я вернулся в город. Не помню, когда отпустил экипаж. Долго пробыл у араба в лавке. Лавочник был сердобольный старик. Он показывал мне не представляющие никакого интереса ковры, материи, кожаные кошельки. В конце концов, сам не знаю почему, я купил маленький стеклянный флакон с розовой эссенцией. Потом я поднялся в Касбу, я карабкался и спускался по лестницам, ходил по узким улицам, задевал мужчин в бурнусах и женщин в покрывалах. Воздух бы полон запаха горючего камня, сада и кушаний, к которому примешивался неопределенный аромат жасмина. Мне показалось, что в каком-то прохожем я узнал одного из бесноватых, приезжавших к нам на яхту, именно того, что играл на барабане, меж тем как товарищи его ели скорпионов и вколачивали один другому в череп длинный гвоздь молотком. Ах, этот гвоздь! Мне показалось, что его острие я чувствую у себя в тяжелой голове! От ужасной мигрени у меня давило виски.

Купив в аптеке пакетик аспирина, я очутился за столом в ресторане, в глубине почти пустой залы. Передо мною стояла бутылка замороженного шампанского и полная тарелка. Я выпил эту бутылку, потом другую. Мигрень исчезла. Я чувствовал себя даже довольно хорошо. Единственно, что меня беспокоило, это то, что от страшной жары пот лил с меня градом. Не будь этого тягостного впечатления, было бы совсем хорошо. Выйдя на улицу, я пошел куда глаза глядят. Вскоре я очутился на улице Баб-Азум. Стало темно, толпа двигалась взад и вперед вдоль освещенных магазинов. Я шел, не думая ни о чем, и продолжал бы эту прогулку, если бы меня не окликнул чей-то голос и в то же время чья-то рука не опустилась мне на плечо. Я узнал Ива де Керамбеля.

Днем он заезжал на «Амфисбену» проститься со мною и нанести визит г-же Брюван. Г-жа Брюван сказала ему, что я на берегу. Как удачно, что мы встретились! Не переставая говорить, Ив потащил меня в кафе. Мы сели. Нам принесли напитков. Тогда только я обратил внимание, что вместе с Ивом находится какая-то странная личность, в феске, потертой паре, с кричащим галстуком на шее. Ив представил мне странного своего спутника. Это комиссионер Гассан, неоценимый малый, о котором он мне уже говорил и который отыскал ему маленькую кабилку. Решительно невозможно, чтобы я уехал из Алжира, не увидав этой милой дикарки. Нужно, черт возьми, чтоб я имел хоть приблизительное понятие о туземных женщинах. Покуда Ив говорил, Гассан в знак одобрения кивал своей феской и улыбался, блестя белыми зубами на своем загорелом лице.

Почему я пошел вместе с Ивом и Гассаном? В точности я не знаю. Думаю, что я на все согласился бы, только не оставаться в моей одинокой каюте на «Амфисбене». Притом же Ив де Керамбель взял меня под руку и повлек. Он громко говорил, размахивая руками. Я почти не слушал его слов, но послушно шел с ним. Мы пересекли Государственную площадь, миновали — мечеть «на Тонях» и погрузились в лабиринт узких улиц. Этот квартал старого Алжира в это время был почти безлюден. Иногда через занавеску из толстого полотна заметны были огни в каком-нибудь кабачке, каком-нибудь матросском притоне. Близость порта пропитывала воздух морскими запахами. Ив принялся напевать припев бретонской песенки. Я слышал ее прежде, ее пели рыбаки из Круазика и Пулигана… Я сам ее певал, бегая по приморским дюнам или ходя с полным равновесием по узким тропинкам, разделяющим квадраты розовой или серой воды соленых болот. Я мурлыкал ее в старом запущенном саду нашего поместья Ламбард, в его дубовой роще; она звучала на широкой лестнице, в длинных коридорах и пустых комнатах старинного дома с закрытыми ставнями. Однажды вечером я напел ее г-же де Лерэн, в лодке, отвозившей нас с неаполитанской набережной на «Амфисбену». Матрос Кардерель, уроженец Пириака, улыбнулся, услышав, что я ее напеваю. Лауре понравилась ее меланхолическая веселость. Ах, как все это было далеко-далеко в этот вечер! Гассан остановился перед какою-то дверью и громко постучал в нее ногою. Дверь была обита гвоздями, с тяжелою оковкою. Дом стоял в глубине грязного тупика. Мы ждали, под ногами была канава. Через некоторое время дверь приотворилась, пропуская полоску света. Гассан что-то сказал по-арабски, и дверь совсем отворилась. Старуха прижалась к стене, чтобы пропустить нас. Гассан взял у нее из рук медную лампу, которую она держала, и пошел впереди нас, чтоб освещать дорогу. Так гуськом мы поднялись по ступеням плохой лестницы. Наверху лестницы мы раздвинули занавеску и вошли в довольно поместительную гостиную. Вокруг стен стояли диваны, покрытые коврами, на которых лежали подушки. Я опустился на них, удрученный усталостью. Старуха снова начала переговариваться с Гассаном по-арабски. На потолке качался фонарь.

Между тем старуха исчезла. Гассан с проворностью слуги из комедии громоздил подушки за моей спиной и спиною Ива. Устроив нас со всеми удобствами, он сел в углу, подобрал что-то вроде тамбурина, лежавшего здесь, и принялся извлекать из него странный рокот, низкий, глухой и хриплый, который он сопровождал гортанным пением, наводящим такое оцепенение, что я от усталости закрыл глаза. У меня не было сил говорить, и я долго бы оставался так, слушая тяжелую мелодию, если бы не появилась снова старуха с четырьмя маленькими чашками кофе, а за ней вошла и ее хозяйка.

Она была красивой и странной, эта маленькая кабилка! Одета она была в газовую рубашку с блестками, через которую можно было разглядеть ее темную гладкую кожу и поверх которой надета была вышитая курточка. Широкие тюлевые шальвары пузырились около ее щиколоток. Она подошла к дивану, шлепая желтыми кожаными туфлями, и потом без церемонии села между Ивом и мною. Таким образом я совсем вблизи видел ее смуглое, накрашенное лицо, блестящие глаза, нос с широкими ноздрями, влажную и чувственную улыбку, открывающую белые зубы. Совсем близко от себя чувствовал я ее теплое, гибкое тело. Она смеялась, раскачивая большими сережками, висевшими у нее в ушах, и позвякивая браслетами, что опоясывали запястья ее рук, меж тем как Ив, запустив руку под газовую рубашку, исподтишка щупал грудь плутовки, и Гассан изо всей силы рокотал своим тамбурином.

Ив казался очень возбужденным, и я понял, что мне пора уходить. Когда я хотел подняться с дивана, я почувствовал, что голая рука обвивает мою шею. Неожиданно девушка привлекла меня к себе. Я нисколько не был в расположении шутить и не без резкости ее оттолкнул, но ее забавляла эта игра, и я с трудом мог уклониться от красивых красных и толстых губ, которые усиленно добивались моих поцелуев. Смуглянка оказалась сильнее меня. Она была проворна, как молодое животное. Хриплый смех ее звучал в гулкой комнате, где умолк тамбурин Гассана. Ив в восторге подзуживал крошку не уступать. Мало-помалу меня начало нервировать смешное мое сопротивление близости этого пылкого личика, цинического и накрашенного, и объятиям живого гибкого тела, от которого исходил горячий запах плоти, пряностей, ладана и роз. При каждом усилии освободиться от нее я глубоко вдыхал этот аромат. Меня охватывало головокружение, не обещавшее ничего хорошего, и я не знаю, чем бы все это кончилось, если бы Гассан не счел за нужное вмешаться. Между ним и кабилкой начался гортанный диалог.

Тем временем я поднялся с дивана и стал прощаться с Ивом де Керамбелем. Гассан пошел меня проводить и вывести на прямую дорогу. Ив пожелал мне счастливого пути и, пожимая руку, сказал, указывая на кабилку, которая, капризно свернувшись на подушках, делала мне презрительные гримасы, смотрясь в маленькое карманное зеркальце: «Не правда ли, мила эта маленькая мукэр? Но ты напрасно стеснялся, если это тебе доставляет удовольствие, старина… Ты знаешь, я не ревнив». Прощаясь с Гассаном, я дал ему несколько золотых для передачи кабилке Аише.

Я вспоминаю о ее смуглых руках, гибком теле, циническом накрашенном лице, вспоминаю, может быть, с сожалением. Ах, почему я не такой, как Ив де Керамбель! Лаура, любовь — жестока и обманчива, и все-таки я не могу чувствовать раскаянья в том, что вас полюбил, что полюбил вас так, как полюбил, что захотел быть обязанным обладанием вами только вам, что предпочел вас доступным поцелуям Мадлены де Жерсенвиль, что не в состоянии был искать хотя бы минутного забвения своей печали в вульгарных объятиях африканской девицы. Итак, я хочу, чтобы ваше имя было последним словом, что напишу я в толстой тетради Нероли. Лаура де Лерэн! Лаура!..