Онлайн чтение книги Анелька
Глава одиннадцатая

Как бог оберегает сирот

Знойный день прошел без сколько-нибудь примечательных событий. Рано утром Шмуль уехал к пану Яну, а в деревне люди толпились между хатами, с беспокойством допытываясь, нет ли каких вестей из города.

Будет или не будет договор с помещиком? Продаст он именье или не продаст? — вот о чем толковали все.

Кое-кто из женщин жалел помещицу.

— Несчастная она, хоть и богачка, — говорила какая-то старуха. — Муж уехал, слуги, слышь, все разбежались, и сидит она одна, как тот аист на гнезде, у которого на прошлой неделе подружку убили.

— Так вы, может, пойдете утешать ее? — со смехом спросила другая женщина.

— Чего зубы скалите? — вмешалась третья. — Сам господь бог повелел: несчастного утешьте, голого оденьте, а мертвого предайте земле.

— Да мне что смешно, кума, — все так же весело отозвалась та, которую она отчитала. — Осташевской сдается, будто помещицу можно так просто навещать, как любую родильницу в деревне. Да ведь она — настоящая знатная пани, понимаете? Начнет по-французски лопотать — вы только глаза выпучите!

— Э, в такой беде она и польский припомнит… А утешение всякому человеку нужно…

— И как бы вы ее утешали? — не унималась насмешница. — Она и веселится и печалится не по-нашему. У панов и думки не те, что у простых людей. Если начнет кто из них толковать с тобой не про хозяйство — ни тебе его не понять, ни ему — тебя. Аккурат, как если бы разговорились свинья с петухом… Нет, я бы к нашей пани идти не посмела!

Так всеми оставленная пани не могла рассчитывать даже на поддержку сердобольных деревенских баб.

Деревню и усадьбу разделяла стена сословных предрассудков, и в стене этой пан Ян и его жена за все годы своей жизни в поместье не хотели или не сумели пробить брешь.

Часу в десятом вечера, когда уже на землю пала роса, сквозь хор лягушек стал слышен какой-то отдаленный шум. Анелька помчалась наверх и высунулась из окна. Действительно, по дороге кто-то ехал, но не к ним. Девочка не выдержала и заплакала, припав головой к окну.

— Боже! Боже! Сделай, чтобы отец приехал! — шептала она сквозь слезы.

Если бы в эти минуты каким-то чудом исчезло расстояние между усадьбой и городом, Анелька, вероятно, увидела бы своего отца в веселом обществе; он пробовал вновь изобретенный напиток, смесь портера и шампанского.

Какой вкус придали бы этой смеси слезы покинутого ребенка? Этого, пожалуй, никто не знал, а меньше всех пан Ян, который в тот вечер был в превосходном расположении духа.

Вечер был тихий, звездный, но не очень светлый. В воздухе чувствовалась сырость. Погасли огоньки в деревне, и тишину нарушало только кваканье лягушек да собачий лай. Быть может, где-то среди других собак бегал и Карусик, которого с полудня не было дома? Гадкий пес, не лучше людей!..

Порой с дерева в саду срывалась большая птица и с шумом улетала, или с полей доходили незнакомые, неслышные днем звуки — быть может, беготня каких-нибудь вспугнутых зверьков? Потом опять наступала тишина, и только внизу, в комнате, тикали неугомонные часы.

Усыпавшие небо звезды мерцали, как гаснущие искры. Кое-где среди них словно сверкали драгоценные каменья, зеленоватые, синие, красные. По временам откуда-то вырывалась блуждающая звезда и, описав дугу на небе, исчезала.

«Может, это ангел несет нам от бога утешение?» — думала Анелька и невольно оглядывалась, словно надеясь увидеть кого-то. Но в комнате было пусто. Жители небес боятся попасть между зубьев машины, которую мы называем жизнью.

Вдруг со стороны дороги появилась в вышине блуждающая звездочка какого-то необыкновенного вида. И летела она не с неба на землю, а с земли к небу, затем внезапно повернула к дворовым постройкам.

Через несколько минут Анелька увидела вторую такую звезду. Описав несколько извилистых линий, она упала на дерево и скоро погасла.

Искры эти были так мало заметны, что разглядеть их могли только удивительно зоркие глаза Анельки. Девочке стало страшно, вспомнились рассказы о блуждающих по ночам неприкаянных душах. Но она тут же подумала, что это, может быть, просто летают светлячки.

Она еще постояла у окна в тщетной надежде услышать стук экипажа, потом сошла вниз к матери.

«Может, папа приедет ночью?» — говорила она себе.

Она решила не ложиться, подождать еще, но, чтобы не разбудить мать, потушила лампу и в темноте забралась в кресло.

В полусне ей мерещилось, что приехал отец и она отпирает ему дверь. Потом — что по комнате ходит кто-то чужой и чей-то голос окликает ее по имени.

— Мама, это ты меня звала? — спросила она.

Но ответом было только тяжелое дыхание спящей матери и похрапывание Юзека. В углу у печки жужжали мухи, а в соседней комнате тикали часы.

Анелька прислонила голову к спинке кресла и крепко уснула.

В хате Гайды с вечера было темно. Но хозяин не спал. Время от времени его голова мелькала в окне или он приоткрывал дверь, выходившую на дорогу, и, высунувшись до половины, смотрел в сторону усадебных построек.

Около полуночи между деревьев в саду блеснул огонек и погас. Гайда выбежал из хаты, напряженно всматриваясь в темноту, и заметил несколько узких языков пламени, которые поднимались с крыши дома около того окна, у которого панна Валентина и Анелька каждый день кормили воробьев.

Гайда схватился за голову.

— Псякрев! Да ведь это усадьба горит!

Он вбежал в хату и грубо растолкал спавшую на лавке Магду.

— Вставай! Смотри!

Подхватив девочку одной рукой, как щенка, он перенес ее к окну.

Магда испуганно вскрикнула.

— Тише, ты! Глянь-ка, что это горит: дом или амбар? Вон там, там… Ох, это дом!

Он так весь и затрясся.

— Магда, — сказал он глухо. — Беги в усадьбу, разбуди людей и кричи, что пожар. Ну, скорее же, ты, чертова девка! Ведь там паненка сгорит, та, что тебе ленту дала… Иисусе! Да шевелись же! Она за тебя заступилась, просила, чтобы я не бил тебя… и сгорит теперь!

— Боюсь, тата! — взвизгнула девочка и упала на пол.

Крыша барского дома занялась уже в нескольких местах и пылала, как факел. Гайда выскочил из хаты и бросился бежать к службам, не отводя глаз от дома.

Он добежал до конюшни и закричал:

— Эй, вставайте, хлопцы! Усадьба горит! Вставайте! — Потом кинулся к хлеву и заколотил кулаками в стену. — Проснитесь, люди! Пожар! Паненка сгорит…

Около приоткрытой двери послышался какой-то шорох. Гайда увидел спавшего на соломе пастуха и рывком поднял его на ноги.

— Усадьба горит! — крикнул он ему в самое ухо.

Парень зевнул, протер глаза и, переминаясь с ноги на ногу, пробормотал:

— Надо скотину выгонять.

— Буди работников, а я побегу в дом, — сказал Гайда и помчался дальше.

На крыше отдельные языки уже сливались в столб огня. Двор и сад осветились красным светом, проснулись и защебетали птицы. Но в доме все было тихо.

Гайда вбежал на крыльцо и налег плечом на массивную дверь, которая протяжно заскрипела и наконец с грохотом распахнулась. Розовый блеск осветил темную прихожую.

— Паненка! Анельця! — кричал Гайда. — Бегите! Дом горит!

— Что случилось? — отозвался испуганный голос.

Гайда высадил вторую дверь и ворвался в комнату, где царил сплошной мрак. В темноте он толкнул стол, наткнулся на кресло, и ноги его запутались в чем-то мягком — должно быть, в упавшей на пол одежде. Только через несколько мгновений разглядел он светлевшее между ставен отверстие в форме сердечка и, сорвав ставни с петель, выбил окно.

В комнате стало светло, и донесся треск пылавшей крыши. Дым уже ел глаза, дом горел со всех сторон.

Анелька, совсем одетая, стояла у кресла как вкопанная. Гайда поднял ее на руки и вынес на крыльцо.

— Маму! Маму спасайте и Юзека!

Мужик вернулся в комнату, а за ним побежала Анелька.

— Удирай, паненка! Живее!

— Мама! Мама!

Гайда увидел на кровати скорчившуюся фигуру, с головой закутанную в одеяло. Это была мать Анельки. Как только он дотронулся до нее, она с громким воплем, словно обороняясь, уцепилась за край кровати. Он с трудом оторвал ее руки и вынес ее во двор.

Анелька понесла Юзека, но дым окружал ее, и она так растерялась, что не могла найти выхода. Она споткнулась обо что-то и упала. К счастью, Гайда успел подхватить и вынести ее вместе с мальчиком. Посадив их около матери, он вернулся в комнаты, где было жарко, как в печи, и начал выбрасывать в сад без разбору, что попадалось под руку: одежду, постель, стол, стулья.

Крыша была уже вся в огне, стекла лопались, из трещин в потолке вырывалось пламя. На деревьях, росших близко у дома, тлели ветки и листья. Во дворе и в саду было светло, как днем, дым, быстро поднимаясь вверх, по временам, словно полупрозрачным тюлем, заслонял звезды. В деревне запели петухи, вообразив, что уже рассвет. А в ближнем местечке гудел набат.

У крыльца во дворе собралось все население усадьбы. Полуодетые девушки голосили, батраки метались, как сумасшедшие.

— Выведите Гайду! Он в доме, — кричала Анелька, кутая мать в одеяло.

— Гайда, Гайда, эй! — звали батраки, но ни один не двинулся с места, потому что в доме было уже страшно жарко и опасно.

Вдруг в правом флигеле затрещали стропила, и мезонин обвалился. Через минуту часы в желтом футляре прозвонили тоненько и быстро три раза, словно напоминая, что и их надо спасать. Затем раздался страшный грохот. Потолок обрушился на пол, извергая ураган огня. Неутомимые часы кончили свой жизненный путь.

Тут только Гайда выбрался из спальни. Одежда и волосы на нем тлели, он был весь в крови и черен от копоти.

К этому времени набежали люди из деревни с топорами, лестницами, баграми и ведрами. Кто-то из парней вылил на Гайду ведро воды и погасил огонь, уже охвативший его всего.

О спасении дома нечего было и думать. Пламя бухало из всех окон, в комнатах пылала мебель, обгорели стены, трескались печи, потолок за потолком обрушивался среди столбов искр и дыма.

Прошло еще несколько минут, и огонь, бушевавший внутри дома, перестал подниматься выше стен: горели уже только полы.

Опомнившись от ужаса, крестьяне стали переговариваться:

— И отчего пожар? Откуда огонь взялся?

— Уж не поджог ли?

— Ясное дело: бог карает помещика.

— Смотрите, как пани перепугалась!

— Ничего не говорит, только глаза таращит…

— Ведь все, все у них сгорело!

— Не все, — вмешался Гайда. — Пойдемте со мной в сад, принесем спасенное добро, чтобы им было хоть во что одеться.

Несколько мужиков пошли за ним и стали сносить в одно место подушки, простыни, одежду и обломки мебели, спасенные Гайдой из огня.

Между тем служанки увели пани и детей на кухню.

Пани, одеваясь, заплакала.

— Какие тяжелые испытания посылает нам господь, — говорила она. — Только что муж наладил дела, так теперь дом сгорел! Вернется, и негде будет ему голову приклонить. Ужас! Деньги все пойдут на ремонт дома, не на что будет мне в Варшаву съездить. А мебель! Такой мебели у нас уже никогда не будет. Да и платьев моих жалко, хотя они вышли из моды. Joseph, mon enfant, n'as-tu pas peur? <Жозеф, дитя мое, ты не испугался? (франц.)> А где же тот добрый человек, что всех нас спас? Кажется, это Гайда? Муж всегда говорил, что он разбойник, а вот оказывается, в самом злом сердце есть искра доброты. Скажите ему, что мы его щедро вознаградим…

— Ничего мне от вас не надо, — угрюмо сказал Гайда, стоявший в дверях кухни среди других мужиков. Потом, опустив глаза, добавил тихо: — Если бы не жаль было паненки, я бы и шагу не ступил из хаты.

Так за голубую ленточку и доброе слово Анелька купила жизнь трех человек.

Из корчмы примчался Шмуль на своей двуколке и вошел в кухню.

— Что тут стряслось? — закричал он, весь позеленев от испуга. — Что с вельможной пани? А имущество? Такого пожара еще в нашей деревне никогда не бывало. Как это могло случиться?

Люди наперебой стали рассказывать ему, как внезапно вспыхнул огонь под крышей и как Гайда, рискуя жизнью, спасал всех.

Еврей слушал, качая головой. Потом сказал вполголоса:

— Скорее можно было ожидать, что Гайда подожжет усадьбу, чем спасет всем жизнь. Вельможный пан должен его как следует отблагодарить.

— А ты привез мне вести от мужа, Шмуль? — спросила пани.

— Привез и вести и деньги, — ответил арендатор. — Пан прислал вам сто рублей. Из них семьдесят надо отдать работникам за три месяца, а тридцать — вам, вельможная пани.

— Когда же Ян вернется?

— Этого не знаю, пани. Знаю только, что он сегодня едет в Варшаву встречать пани председательшу.

— Без меня? — перебила пани и расплакалась.

Лица батраков просияли, когда они услышали о присланных для них деньгах. Мужики же смотрели на Шмуля с беспокойством. Наконец один спросил:

— А с нами как же будет?

— Имение продано, — ответил Шмуль. — И сегодня приедет немец вступать во владение… Да, не повезло этому швабу для начала!

С минуту в кухне царило тягостное молчание.

— Ты шутишь, Шмуль, — вмешалась помещица. — Не может быть, чтобы имение было продано.

— Вчера пан подписал купчую и заплатил кредиторам. Я сам был при этом. И еще пан велел просить вас, чтобы вы, пани, переехали на ваш хутор, где хозяйничает приказчик. Ехать надо сейчас, потому что немцы, того и гляди, нагрянут.

— Сколько горя принес мне этот человек! — жаловалась пани, забыв о присутствии посторонних. — Никогда он не бывал дома, промотал все состояние и теперь оставляет нас под открытым небом.

— И с нами договориться не хотел. Всех обидел, — сказал один из мужиков.

— Я так больна, — плакала пани. — И нам с детьми теперь даже одеться не во что, ложки супу не имеем. А какое я ему принесла приданое!

— О себе я уже не говорю, — вставил Шмуль. — Столько лет просил я пана, чтобы поставил мельницу и сдал мне в аренду, — и вот остался ни с чем.

— За все это его бог и покарал и еще больше покарает, — сказал вполголоса кто-то из мужиков.

Пока сыпались эти жалобы и замечания, Анелька сидела на лавке, сжав руки и привалившись к стене. Ее поза, видимо, обеспокоила Шмуля, он подошел к девочке и осторожно тронул ее за плечо. Тогда Анелька свалилась на лавку. Она была в обмороке.

Ее стали растирать, брызгать на нее водой. Через некоторое время она пришла в себя, открыла глаза, но снова потеряла сознание.

Поспешно убрали все с топчана, застлали его сеном, а сверху положили тюфяк и подушку. Девушки завесили окна платками и одеялами и уложили на топчан Анельку, ее мать и Юзека. Им, бедным, нужен был отдых.

Взошло солнце. Пожар догорал, от обугленных балок тянулись струи белого дыма. Ветер шевелил серый пепел и раздувал гаснувшие искры. Над двором поднимался одуряющий чад.

Гайда стоял у забора и тупо смотрел на развалины. Он сказал тихо, словно про себя:

— И ни к чему все это было!

— Что ни к чему? — спросил Шмуль, искоса наблюдавший за ним.

В первое мгновение Гайда как будто смутился, но тотчас овладел собой и ответил спокойно:

— Ни к чему было мужикам идти к пани и соглашаться на три морга.

— Ага! А я думал, вы про это… — Шмуль указал на дом.

Мужик опять насупился.

— Мне какое дело… Я сделал, что мог…

— Знаю, — отозвался Шмуль, глядя ему в глаза. — Знаю, вы сделали все, что могли. Ну, мы оба это знаем, а что толку? В таких делах сам черт не разберется! И все равно немцы тут засядут, поставят мельницу, винокурню, меня выгонят из корчмы, а вас из деревни…

Гайда, не слушая его, махнул рукой и побрел к своей хате.

В это время во двор усадьбы въехал бургомистр из соседнего местечка с пожарным насосом и двумя бочками. Он громко ругал всех мужиков и хвастал, что, если бы не он и его насос, пожар уничтожил бы не только дом, но и все службы, сад, заборы и даже воду в пруду. Затем он разъяснил слушателям, что на крыше дома, вероятно, лежала пакля, прелое сено или еще что-нибудь, и это вместе с действием солнца было причиной пожара.

Все единодушно восхваляли бургомистра, его бдительность и энергию, его насос и догадливость. А причина пожара так и осталась невыясненной.