Онлайн чтение книги Энн Виккерс Ann Vickers
ГЛАВА XXXIII

Он был так сух, так сдержан и изящен — Линдсей Этвелл. Его щеки утратили былой румянец. Пэт Брэмбл утверждала, что он старый кот, но в глазах Энн он был похож скорее на борзую. Он не забывал о цветах, конфетах и днях рождения. Он целовал ее — нежно и довольно продолжительно, но и только. Иногда ей приходило в голову: «Если этот человек будет и дальше тянуть, я сама сделаю ему предложение», — но потом она как-то про это забывала. Она свыклась с ним, как со своей собственной правой рукой, и обращала на него так же мало внимания.

Однажды он заехал выпить «чаю» — чопорный Нью — Йорк все еще придерживался этого термина — в день, когда Энн вернулась особенно измочаленная и была особенно рада исходившему от него спокойствию. День выдался тяжкий. Китти Коньяк вела себя до ужаса приторно-благочестиво, и Энн не сомневалась, что у нее на уме какая-нибудь пакость. А женщина, в которой Энн принимала особое участие, — № 3701, бывшая учительница, осужденная за кражу редких книг из библиотек, — как выяснилось, похищала из тюремной больницы и продавала искусственные зубы… «Шикарный из меня реформатор, нечего сказать!» — вздыхала Энн на жаргоне тех лет. Ей хотелось поплакать на чьем-нибудь уютном плече. Поэтому, открыв дверь Линдсею, она набросилась на него с поцелуями и чуть не задушила (такой прием слегка его озадачил). Но она не стала жаловаться на усталость: уставать было его привилегией. Она придвинула лампу к самому удобному креслу, дала Линдсею пачку вечерних газет и отправилась на кухню приготовить коктейли.

Выбивая кубики льда из решетки холодильника, отмеряя и взбалтывая, она оживленно напевала и строила планы. «Какое наступит блаженство, когда мы с Линдсеем наконец поженимся и он будет каждый вечер приходить домой — вот как сегодня. Он станет членом Верховного суда Соединенных Штатов, а я, наверное, губернатором штата Нью-Йорк… И мы вдвоем будем обладать неограниченной властью. Как средневековые король и королева. Я постараюсь привить ему свою веру в республику на началах всеобщего сотрудничества, а он привьет мне немножко своего трезвого благоразумия… Да, но ведь мне тогда придется жить в Олбани, а ему в Вашингтоне!»

Рассмеявшись своим преждевременным опасениям, Энн понесла в комнату коктейли на серебряном подносе, накрытом кокетливой, совсем не суфражистской салфеточкой: «Пожалуй, об этом беспокоиться еще рано!»

Линдсей не торопясь потягивал коктейль. Прочитанную газету он аккуратно свернул, положил перед собой — строго параллельно краю столика — и не торопясь заговорил:

— Я все собираюсь сказать вам, Энн: я женюсь. На Маргарет Сэмон — помните, дочь банкира.

Энн не шевельнулась. Всегда такая порывистая, она медленно поставила свой стакан.

— Вот как? На мисс Сэмон? Что ж, очень милая девушка. Да, да, помню, я видела ее у вас.

Но под оболочкой невозмутимости бушевала другая Энн, которая в свое время не побоялась вступить в единоборство с капитаном Уолдо: «Не бывать этому! Ты женишься на мне! Не на этой же пустой девчонке, костлявой дуре, у которой в голове одни танцы — машину и то не научится водить по-человечески, вечно попадает в аварии… и вообще… Линдсей, милый, неужели все кончено!»

— Энн, я сообщил вам первой, потому что смею считать вас своим лучшим другом. Да, вы мой лучший ДРУГ.

Он замолчал, поднялся, левой рукой потрогал усы. В другой руке у него все еще был недопитый коктейль, но она дрожала, и он поставил стакан, чуть расплескав его. Своим белоснежным носовым платком он рассеянно промокнул капли и наконец поднял глаза.

— Энн, когда-то я надеялся, что найду в себе решимость предложить вам стать моей женой. Вы лучшая из женщин, которых я знаю, и вы мне дороги, как никто. Но я боюсь, что вы меня подавите. У меня своя карьера, у вас — своя. А если бы мы поженились, я стал бы просто вашим мальчиком на побегушках…

— Что ж, может быть, и так. Вполне возможно.

(«Да ничего подобного! Ах, какой болван! Я поддерживала бы тебя, во всем бы помогала…»)

— Поймите, я поступаю так именно потому, что отдаю себе отчет, насколько все это важно — вы и ваша карьера… Вы же сами знаете. Я не допускаю и мысли, что мог бы в какой-то мере воспрепятствовать… Наоборот, я всячески…

— Да, разумеется, я прекрасно понимаю…

— Ну вот, и, кроме того, я почти наверное стану членом Верховного суда штата, если демократы придут к власти и… Словом, я боюсь* что вы… нет, нет, самым дружеским образом, из лучших побуждений, захотите как-то направить мои действия… а между тем независимость — главное для человека, который стоит… точнее говоря, ха-ха!.. сидит в судейском кресле… И дома вы непременно стали бы опекать меня. Так сказать, душить своей заботливостью. Именно потому, что вы человек решительный, с твердыми убеждениями… и, вероятнее всего, я бы всецело подчинился вам… Вы понимаете?

— Да, конечно, это вполне возможно.

— Дорогая моя, я уверен, что Маргарет вам понравится. Ее характер еще окончательно не сложился… — но это натура тонкая, нежная… Она застенчива, не раскрывается на людях… но она очень милая и… О господи, Энн, Энн!

Чуть не плача, он с неуклюжей страстностью схватил ее в объятия, стал осыпать поцелуями ее волосы, шею, руки, плечи — и вдруг с криком: «Нет, я не выдержу!» — метнулся из комнаты и сбежал по лестнице.

Она стояла, как окаменевшая, протягивая руки ему вслед.

Целый час Энн просидела в кресле, подавшись вперед, опустив голову, покусывая пальцы. Сто раз она успела подумать: «Я ему позвоню Вот сейчас сниму трубку и позвоню. Нет, не буду». Потом машинально поднялась; его лицо, его поцелуи не шли у нее из головы. Она допила его коктейль, вымыла и убрала стаканы, рассеянно погладила кота Джонса, который гонял по полу бумажный шарик, безуспешно стараясь привлечь ее внимание. «Я позвоню ему. Я должна позвонить! Не могу же я так просто отказаться от него, своими руками отдать его этой ничтожной девчонке!»

Она включила радио, но, услышав воркование Терри Тинтаво — «Луна в Атлантик-Си-и-ти», — в сердцах выдернула вилку.

Почти весь этот мучительный час она провела в позе роденовского «Мыслителя», если возможен его женский вариант. Сторонний наблюдатель определил бы ее состояние ходячей фразой: «совсем разбита». На деле же было иначе. За этот час собрались и соединились все разбросанные где попало частички Энн Виккерс. На что только они не растрачивались! На благотворительность, которая при ближайшем рассмотрении сводится к повязыванию слюнявчиков закосневшим в пороках судьям и закосневшим в пороках грабителям; на дилетантские психологические изыскания; на привязанность к друзьям; на проблемы воспитания детей в сельской местности; на страх перед собственным малодушием; на стремление к самоусовершенствованию — стремление, которое казалось ей самой смехотворным; на тайную гордость от того, что она стала в некотором роде Великой женщиной; на романтические грезы вместе с Китсом и Теннисоном, чьи строки она все еще помнила; на водоворот будничных мелочей: неоплаченные счета, и зеленый горошек на завтрак, и аромат гвоздики на лотке цветочницы, и разболевшаяся мозоль, которая свела на нет всю торжественность беседы с очередным официальным лицом, и размышления о том, сколько дать на чай швейцару отеля, который за прошедший месяц только и сделал, что починил свет в ванной, и плач Прайд, постоянно звучавший в ее сердце, и радио за стенкой, когда ей хотелось спать, и угрызения совести из-за того, что она забыла послать цветы Мальвине Уормсер ко дню рождения, — и вот теперь все эти разрозненные клочки Энн Виккерс слетелись и слились, и она стала единым целым — женщиной, яростно жаждущей любви, как Сафо.

Тот же сторонний наблюдатель увидел бы всего — навсего скромно одетую молодую женщину, примостившуюся на краешке чересчур мягкого кресла в одной из клетушек отеля-небоскреба, оснащенного по последнему

•слову техники: электричеством и холодильниками — в самой гуще кинематографического города трехсотметровых башен, стекла и железобетона. Но сейчас с нее слетела шелуха благовоспитанности, рассудительности и железобетонной благопристойности, и она предстала перед миром в своей божественной наготе — женщина-вождь первобытного племени!

Мысли Энн по большей части не облекались в слова — в ее мозгу полыхали и взрывались эмоции, но время от времени они обретали членораздельную форму:

«Да, я хочу внести свою крохотную лепту в мировую цивилизацию. Чем я хуже Флоренс Найтингейл?[143]Найтингейл, Флоренс (1820–1910) — английская деятельница здравоохранения, участвовала в Крымской войне в качестве сестры милосердия, создала одну из первых школ сиделок. (Слава богу, я еще не такая одержимая!) Да, я люблю настоящую работу, которая нужна людям и внушает им уважение. И власть я люблю! Я не хочу тратить жизнь на то, чтобы оплачивать счета бакалейщика! У меня достаточно сил, чтобы успеть что-то сделать. И я уже много сделала! И свою власть я использую для того, чтобы дать Китти Коньяк возможность стать человеком!

Но ведь, в сущности, мне все это ни к чему, мне наплевать на это! Я хочу любви, я хочу, чтобы у меня была Прайд, моя дочурка. Я хочу вынашивать ее. В конце концов, я имею на это право. Я хочу ее воспитывать. Господи, хоть бы меня похитил какой-нибудь ковбой из этих идиотских романов о Дальнем Западе! Я рожала бы ему детей и варила бобы… И не превратилась бы в тупую фермершу. Я изучила бы все про злаки, про почву, про тракторы. Стала бы организовывать кооперативы. Занялась бы политикой. И у меня была бы Прайд, был бы муж…

Нет, нельзя, наверное, чтобы все было сразу — и Прайд, и муж, и карьера… Ведь оказались же несовместимыми карьера. Прайд и Линдсей. Ну и дурочки мы были, когда болтали про «феминизм»! Мы собирались во всем сравняться с мужчинами. Никогда мы с ними не сравняемся! Женщины всегда будут или выше мужчин (например, как государственные деятели — возьмем хотя бы Елизавету), или неизмеримо ниже — в своей рабской привязанности к детям. Что бы мы там ни провозглашали в шестнадцатом году, мы, слава богу, по-прежнему женщины, а не мужчины-недоноски! И прекрасно! Пускай Линдсей остается при своей судейской мантии и при евоей пиявке Маргарет — все равно у меня будет моя Прайд!»

Телефонный звонок и голос Рассела Сполдинга:

— Энн, наивно было бы предполагать, что вы сегодня вечером не заняты. Вы, разумеется, обедаете с президентом Колумбии или с турецким пашой…

— Нет, нет, Рассел! Я с удовольствием… Можно ваши слова рассматривать как приглашение?

— Клянусь всеми святыми, — что за вопрос! Лечу к вам.

Где-то в глубине ее сознания робко шевельнулась мысль: «Если бы только он поменьше паясничал…»

Мистер Дж. Рассел Сполдинг, он же Игнац и просто Рассел, сотрудник Института организованной благотворительности, фигура весьма популярная в прогрессивно настроенных кругах Нью-Йорка, был весьма компетентен в своей области: он прочел все положенные социологические труды, умел не хуже любого управляющего страховой конторой допекать сидевших на грошовом жалованье институтских стенографисток (один из необходимейших навыков для тех, чья работа связана с благотворительностью) и в течение десяти секунд мог с точностью установить, действительно ли хочет работать человек, обратившийся в ИНОБЛ за помощью. (Просители же, уподобляясь в этом отношении рыбакам, плотникам, врачам, писателям и авиаторам, по большей части такого желания не испытывали.) Но при всех своих талантах руководителя, в неофициальной обстановке Рассел напоминал Энн большого, добродушного деревенского пса, который с радостным визгом встречает хозяина и, припав лохматым брюхом к земле, нетерпеливо стучит хвостом в предвкушении прогулки…

К моменту его прихода Энн успела сменить костюм на первое попавшее под руку платье, а также умыться и прополоскать горло — и встретила его уверенная, что сумела скрыть свое душевное состояние, как и подобает Великой женщине, привыкшей во всеоружии хладнокровия являться перед любопытной толпой. Он ворвался в прихожую с радостным воплем:

— У меня идея! Китайский ресторан, невиданные яства: цыплята под ананасным соусом, омлет фу-ян… Энн, что такое? Что стряслось?

— Где стряслось?

— Да у вас же! Какие-нибудь неприятности? Испытанная жилетка дядюшки Рассела к вашим услугам!

Он занял собой всю комнату. Он был такой большой — намного выше и шире Линдсея Этвелла: грудь колесом, не чета интеллигентской сухопарости Линдсея, буйная черная шевелюра. Ей захотелось припасть головой к его плечу и тихо завыть. Но пришлось ответить бодрым голосом:

— Нет, что вы, никаких неприятностей. То есть обычные неурядицы на работе. Но я не хочу о них думать. А если я немножко похожа на истомленное привидение, так это потому, что умираю с голоду. Поедем скорее ужинать!

Он сочувственно положил свои большие, пухловатые руки ей на плечи, по-братски чмокнул ее в лоб и прогудел:

— Не хочу лезть в ваши личные дела, уважаемый доктор, но если потребуется моя помощь — скажите только слово. Хорошо, оставим эту тему. Но китайское меню на сегодня отменяется. Я знаю, что вам нужно! Есть тут неподалеку одно итальянское заведеньице, где никто не узнает даже таких великих вождей общественного мнения, как мы с вами, — а кьянти там вполне приличное. Поехали!

За ужином он почти не паясничал. И не изображал на лице сочувствия. Говорил он на профессиональные темы — единственный вид беседы, доставляющий людям удовольствие, за вычетом непристойных анекдотов и разговоров о любви, которые в известной степени тоже можно рассматривать как профессиональные. Он моментально втянул ее в спор о евгенике, об общеобразовательных колледжах для рабочих, об ограничении рабочего дня для женщин и реорганизации текстильной промышленности. Будь здесь Линдсей, он произнес бы утонченно-язвительный монолог о театре или Грувиле, и Энн наслаждалась бы его изысканным остроумием; но в компании Рассела она забылась, увлеклась и в пылу воинственного спора уже наполовину излечилась.

Проводив ее домой, Рассел весело объявил:

— Слушайте. Если в то воскресенье вы никуда не поедете со своим красавчиком Этвеллом, почему бы нам не вытащить Мальвину Уормсер и Билла Кофлина и не закатиться всем вместе в Уэстчестер? Устроим пикник! Как вы на это смотрите?

— Я позвоню Мальвине и дам вам знать. Большое спасибо, Рассел.

Он наклонился с явным намерением ее поцеловать, но целовать не стал и отбыл, предоставив ей рыдать в подушку. Однако рыдать почему-то расхотелось. Недавнее горе отошло в глубь веков, а Линдсей казался персонажем полузабытого романа.

Но, услышав имя Мальвины Уормсер, Энн вдруг потянулась к этому неиссякаемому источнику жизненных сил. Перед Мальвиной она могла и поплакать. Ведь выплакаться все-таки было нужно.

Четверть двенадцатого — время еще не позднее. Она сняла телефонную трубку и через полчаса уже сидела перед камином напротив своей старинной приятельницы, курила и говорила с проникновенной серьезностью:

— Мальвина, моя игра проиграна. Я хотела — и думала, что мне это удается, — совместить несовместимое: быть улучшенным вариантом школьной директрисы и остаться нормальной женщиной. Не тут-то было! Сегодня Линдсей дал мне полную отставку. Я пришла не за тем, чтобы ты меня утешала, — просто я хочу в твоем присутствии официально констатировать печальный факт: очевидно, есть во мне что-то такое, из-за чего ни один стоящий мужчина не может меня полюбить.

— Ты говоришь глупости, Энн. И в тебе, и во мне, и во всех незаурядных женщинах (ведь мы же на самом деле незаурядные — или я ошибаюсь?) действительно есть что-то, что внушает страх, но кому? Мужчинам, которые немногого стоят, которые опасаются, как бы их не затмили. Даже если это люди честолюбивые, люди

• выше среднего уровня, — все равно они не рискнут выдерживать сравнение с теми, кто еще выше. Вот и выходит, что на нашу долю остаются только мужчины или совсем незначительные — такие, чье мелкое тщеславие щекочет союз со знаменитостью, — или уж такие большие и настоящие, что им никакие сравнения не страшны. И дело вовсе не в женской привлекательности.

Ведь у нас с тобой есть и темперамент и обаяние. Нет Энн, выкинь из головы эту идею насчет обреченности выдающихся женщин. У мужчин судьба ничуть не легче. Умнейший, талантливейший человек женится на посредственности, и супруга, едва успев преодолеть благоговейный страх перед его славой, начинает из кожи вон лезть и доказывать миру, что она ничем не хуже его, — и делают из этого цель своей жизни, покуда он наконец ее не бросит. Она с ума сходит от того, что все люди видят в ней только жену знаменитого человека. И старается внушить ему, что он перед ней виноват.

Возьмем просто двух друзей — любых «А» и «Б», которые вступили в жизнь на равных условиях. «А» добился успеха, а «Б» нет. И если «Б» это стерпит, не постарается унизить своего удачливого друга, не станет припоминать ему былые промахи и неудачи, значит, он человек удивительно благородный, какие встречаются редко.

Что говорить, Энн, это старо, как мир. Вспомним историю Аристида Справедливого.[144]Аристид Справедливый (540–467 г. до н. э.) — афинский политический деятель, был известен своей честностью и принципиальностью. В один из периодов его деятельности афинские граждане, поддержавшие его политических противников, подвергли Аристида изгнанию. Стадо всегда ненавидит незаурядных людей. Истинно говорю тебе: больше будет ликования, если один праведник будет отдан на поношение толпе, чем если девяносто девять возвысятся, чтобы служить примером человечеству.

Только в результате небывалого счастливого стечения обстоятельств могут встретиться одинаково незаурядные мужчина и женщина, которые не станут подсчитывать, кто из них выше и на сколько… И даже если они встретятся, непременно окажется, что один из них уже связан узами брака с каким-нибудь чванным ничтожеством, и пожениться они не могут, — но, слава богу, пока еще не принята поправка к конституции, которая отменила бы священный древний обычай любви вне брака. Всю свою долгую жизнь я вмешивалась в самую интимную сторону человеческих отношений, — так вот, я не назову и шести счастливых супружеских пар, где и муж и жена были бы в равной степени незаурядными людьми. Но твое женское обаяние, деточка, тут ни при чем.

Забавно, честное слово! Будь женщина хороша, как Диана, будь она более талантливым физиком, чем Резерфорд,[145]Резерфорд, Эрнест (1871–1937) — выдающийся английский физик, исследователь атомного ядра, лауреат Нобелевской премии. будь она президентом Соединенных Штатов, чемпионкой мира по теннису, знатоком семнадцати языков, изумительной балериной и обладай она к тому же безупречно функционирующим надпочечником — все равно, если при этом ни один мужчина не кидал на нее умильных взглядов, она будет смотреть снизу вверх на любую развязную хористочку… И боюсь, что так оно и будет во веки веков, аминь. Проклятье!

Когда Энн наконец распрощалась, отчаяние успело смениться усталостью и опустошенностью, а место Великой женщины заняла женщина совсем маленькая…

Пикник прошел очень мило. В течение трех последующих недель Рассел был все так же добродушно внимателен и, к счастью, не задавал вопросов. Линдсею Энн звонить не стала. Один раз он позвонил сам и осторожно начал, что хотел бы пригласить ее и Маргарет… Но Энн вежливым, почти спокойным тоном отклонила приглашение.

Как-то вечером она сидела дома одна, углубившись в брошюру «122 экономных способа приготовления риса» (штудирование такого рода литературы было одной из самых тяжелых ее обязанностей), и что-то напевала себе под нос. В дверь постучали; она рассеянно откликнулась: «Войдите».

Удивленная тишиной, она подняла голову: на пороге, молча глядя на нее, стоял Линдсей Этвелл. Он снял шляпу; руки его дрожали. Весь он как-то неуловимо постарел и опустился. Правда, воротничок был в порядке, но галстук, всегда безукоризненный, чуть съехал набок, а волосы утратили обычный лоск. У него был вид безнадежного больного. Он сделал несколько неуверенных шагов вперед. Энн не поднялась ему навстречу. Она едва помнила, кто этот человек.

— Энн, я с ума схожу! Я ненавижу Маргарет… Она самодовольная пустышка! Энн, мне нужны только вы, ваша широта, ваша цельность! Простите меня! Будьте моей женой!

— К сожалению, это невозможно, Линдсей, — мы с Расселом Сполдингом вчера поженились. Завтра будет официальное объявление.

— Но почему? Боже мой, почему?!

— Почему?.. Ну, во-первых, потому, что он сделал мне предложение. И, кроме того, он мне нравится. Да! Он мне нравится.