Онлайн чтение книги Аракчеевский сынок
XLIV

Ханенко и Квашнин, переговариваясь, вышли в коридор и отправились в спальню хозяина. Там они уселись и стали толковать о деле. Шумский, посидев немного около карточного стола, снова вышел в столовую, оглядел несколько бутылок с вином, отдал несколько приказаний, и вдруг вспомнил, что отсутствует на столе большая серебряная чаша, в которой обыкновенно варилась у него жжёнка, она была им дана кому-то из товарищей на один вечер и назад не получена. С тех пор прошло уже месяца полтора.

«Хорош гусь, – подумал он. – Будь она простая – ну, забыл; а ведь она пятьсот рублей стоит».

Шумский двинулся в коридор и крикнул Ваську. Копчик рысью прибежал на голос барина.

– Ивана Андреевича! – проговорил Шумский и спросил;– Он не возвращался?

– Вернулись, – выговорил Васька.

– Где же он? Отчего не идет?

– Они в своей горнице на постели.

– Что-о? – протянул Шумский. – На постели? Болен, что ли?

– Не могу знать. Вернулся Иван Андреевич очень не по себе и лег.

– Позови его, – выговорил Шумский, но тотчас же остановил лакея и прибавил:

– Не надо, пусти!..

И он быстро прошел в комнату, которую занимал его Лепорелло.

При виде Шумского лежавший одетым на постели Шваньский приподнялся, сел, а потом встал на ноги.

– Что ты? хвораешь?

– Нет-с! – отозвался Шваньский.

– Что же с тобой? Стой! Вспомнил. Да ведь ты был у фон Энзе?

– Был-с.

– Я и забыл. Так что же? Пашуту привез?

– Нет-с.

– Почему?

Шваньский дернул плечом.

Краткие ответы Шваньского и, вообще, вся его фигура удивили Шумского. Он присмотрелся к нему, увидал странное выражение на лице его – не то смущение, не то озлобление, и выговорил тихо:

– Иван Андреевич! Что с тобою? Что-нибудь приключилось удивительное?

– Да-с.

– Что ж такое?!.

Шваньский опять дернул плечом.

– Да ты очумел совсем! Вижу, что есть что-то. – Так говори скорее, что?!.

Шваньский вздохнул и молчал.

– Иван Андреевич! Поясни, что с тобой, ты, должно быть, сейчас кусаться начнешь или в обморок упадешь.

Шваньский растопырил руками и выговорил:

– Ничего я, Михаил Андреевич, и пояснить не могу. Так меня шаркнуло по сердцу, такое приключение приключилось, что у меня в голове будто труба трубит. Увольте, дайте полежать, выспаться, может завтра я соображу, что сказать, а сегодня ничего не скажу.

– Да ты был у фон Энзе?

– Вестимо, был-с.

– Ну, и что же?

– Да ничего-с. Объявил мне фон Энзе, что Пашута у него была, а теперь ее, якобы, у него нету, а что, если бы она и была у него, так он ее возвратит самому графу Аракчееву, а не вам.

– Ну! – нетерпеливо выговорил Шумский.

– Больше ничего-с.

– А ты ушел от него с носом? Ты ли это, Иван Андреевич! Да ты один был?

– Никак нет-с, со мною был квартальный, да солдат. Да предписание у меня было из полиции.

– Ну и что же?

– Ничего-с.

– И ты позволил улану повернуть тебя, как мальчишку, обещая мне сделать в квартире его невесть какой скандал, А сам ничего не сделал, даже не осерчал, не крикнул на него.

– Крикнул, Михаил Андреевич, – все тем же однозвучным голосом повторил Шваньский.

И звук его голоса был таков, какого Шумский никогда не слыхал.

– Чем же кончилось?

– Кончилось, Михаил Андреевич, тем, что улан ударил меня в рыло, и я покатился кубарем в угол его горницы.

– Что! – вскрикнул Шумский.

– Точно так-с.

– При полицейских! И ты – ничего! И они – ничего?!

Шваньский молчал.

– Послушай, Иван Андреевич, я ничего не понимаю.

– Очень просто, Михаил Андреевич, меня отколотили, и я облизнулся, и вот к вам восвояси прибыл.

– Да что ты – пьян, что ли?

– Никогда не бывал! И теперь трезв.

– Да что же все это значит?

Шваньский вздохнул и выговорил совершенно глухим голосом:

– Что это значит, Михаил Андреевич? Увольте, пояснять! Хоть убейте, я теперь ничего не скажу. Завтра одумаюсь, соображу все обстоятельства и, пожалуй, расскажу вам все, что на квартире г. фон Энзе приключилось. А теперь я ничего вам пояснять не стану. Скажу только, что меня господин улан взял за шиворот, как хама. Никогда в жизни такого не бывало со мной, что было там…

Шумский стоял, вытаращив глаза на своего Лепорелло, и хотел снова спросить что-то, но Шваньский поднял на него смущенно-тревожный взгляд и выговорил умоляющим голосом:

– Михаил Андреевич! Ради Господа Бога оставьте меня. Пойдите к гостям. Ничего я теперь говорить не стану. За ночь соображусь, просветится у меня малость в голове, и я вам все поясню. Все, чего я наслушался в квартире господина улана, теперь я рассказывать не стану, если бы даже вы грозились меня зарезать. Ради Создателя – увольте!

Шумский вышел из горницы Шваньского и задумчивый вернулся в горницу, где гудели голоса гостей.

Молодой человек был сильно смущен. Он давно знал Шваньского и никогда не видал его в таком положении. Не нахальство улана, не оскорбление подействовали на Шваньского. Очевидно, помимо всего этого случилось что-нибудь еще, о чем Шваньский не хочет говорить.

– Но что же это? – выговорил Шумский вполголоса. – Что же могло там быть?

И повернувшись среди столовой, он тихими шагами двинулся в спальню по коридору. Через приотворенную дверь он услыхал голос Квашнина, который горячо говорил:

– А я уверен, выдумки! Клевета врагов! Да и кто же может это знать наверное? Эдак завтра ко мне, к другому кому, придут люди и будут меня, к примеру, уверять, что я не сын моих родителей, а родителей моих будут уверять, что я им чужой человек! Ведь это же бессмыслица! Кому же лучше знать – родителям и сыну или посторонним людям? Это все – свинство! Это все злоба людская!

Шумский, слыша громкий голос Квашнина, удивился той горячности, с которой Квашнин говорил. Отворяя дверь, он собирался спросить у приятеля, о чем он так красноречиво толкует, но при его появлении на пороге Квашнин оборвал сразу свою речь на полуслове и отвернулся. Глаза капитана Ханенко смущенно забегали по комнате. Оба собеседника сидели, как бы пойманные в чем-либо.

– О чем вы толкуете? – спросил Шумский.

– Да так – пустяки! – отозвался Квашнин фальшиво.

– Это… это, – начал Ханенко, – это, изволите видеть… оно насчет, тоись того, что если… того… так оно…

И Ханенко замолчал.

– Мы об одном общем знакомом разговаривали, – сказал Квашнин, не поднимая глаз. – Есть тут такой один офицер.

– Что же ты так горячился? Я слышал из коридора и подумал, что дело идет о чем-нибудь важном!

– Это так, – отозвался Квашнин, – пустяки!

И он вдруг поднялся и выговорил:

– Пойдемте, капитан. Что ж тут сидеть!

– Вестимо. Что же сидеть, – быстро поднялся Ханенко, бросил трубку, потом опять взял ее, и оба они двинулись к дверям, как бы спеша идти в гостиную.

Ничего не произошло особенного, ничего не было особенного сказано, а, между тем, Шумский заметил нечто в обоих приятелях. Они положительно были смущены, он очевидно подстерег разговор, который не следовало ему слышать.

«Да ведь не на мой же счет они толковали, так почему они оробели. Что такое? – начал он вспоминать: – „родителям говорят, что их сын им чужой человек; а сыну стали бы говорить, что он не сын этих родителей“… Что за ерунда! Со мной-то тут что ж общего? Что-нибудь да не так! Видно мне почудилось. А может быть, Квашнин говорил о себе, может быть, разговор шел между ними такой, при котором я был лишним. Да, но ведь я с каждым из них в лучших отношениях, нежели они между собою. Черт знает. Полагаю, что застряло во мне какое-то новое душевное состояние. Я как-то стал придираться ко всему. Вот самое простое объяснение. В простой шутке Бышевского выискал дерзость по отношению к баронессе, а теперь в какой-то нелепице, которую болтал Квашнин, тоже какой-то намек на себя нашел. Ведь это черт знает что такое!»

Шумский усмехнулся и двинулся тоже в горницы.