Онлайн чтение книги Архив
Глава четвертая. 1

Сметану продавали в первом отделе, а творог в третьем. Дарья Никитична быстро сообразила. Заняла очередь за сметаной, а «творожную» очередь придерживала глазами, ждала последнего. Так и стояла, вывернув шею. И дождалась.

– Эй, дед, ты за мной будешь! Я тут пока управлюсь! – крикнула Дарья Никитична.

Дед – а им оказался старый архивный поденщик Александр Емельянович Забелин – звякнул молочным бидоном и обиженно зыркнул маленькими фиалочными глазками на шумливую старуху.

– Дарья? Ты, нет?! – изумился Забелин.

Дарья Никитична вгляделась.

– Батюшка… Александр Емельяныч! – признала она. – Ты-то как здесь оказался?

– Живу рядышком, забыла? А тебя-то чем подманили?

– И я тут живу теперь.

В магазине недовольно заворчали. Это ж надо, такой галдеж устроили старички. Боятся свою очередь упустить и орут, точно на улице.

– Ладно, вам-то что?! – приструнила Дарья Никитична недовольных. – Подумаешь, господа! И слова громкого не скажи. На похороны мы еще успеем! – разделалась Дарья Никитична с очередью. – Ты вот что, Александр Емельяныч, возьми мне полкило творога, а я тебе сметаны отвешу, у меня банка лишняя прихвачена. Сколько тебе?

– Граммов двести, – Забелин смущенно поглядывал на очередь.

В магазине восстановился хмурый деловой гомон.

Забелин был супругом приятельницы Дарьи Никитичны и вообще добрым знакомым. Только не виделись несколько лет. И вдруг такая встреча.

Вышли из магазина вместе. Первым делом расспросила Дарья Никитична о здоровье своей подружки, рассказала о своем здоровье – так все ничего, только диабет замучил.

– Ты что же, Дарья? – выслушал Забелин. – В наш район переехала?

– К. племяннику перебралась, – запнулась Дарья Никитична. – Поят меня, кормят… Правда, при диабете какая кормежка? Только творогом и питаюсь. Да звар пью, на ревене… А ты? Слушай, ну ты и выглядишь, жених, ей-богу! Небось слово знаешь?

– Знаю, Дарья. Все на ногах, поэтому, – ответил польщенный Забелин. – Как вышел на пенсию – ноги в руки и… Просижу недельку в архиве, подберу материал – ив дорогу. То одних разыскиваю, то других.

– В архиве, говоришь? – встрепенулась Дарья Никитична.

– В архиве. Я там свой человек… Сходи в исполком, там макет выставили старого города. Моя затея. Грамоту дали и премию, – хвалился Забелин. – А теперь вот просветителями занимаюсь. Народными. Мельник был один. Так он картинную галерею собирал. Лекции по искусству читал для простого народа… Такие люди на Руси жили. И все в архиве на полках стоят, как воробушки, ждут своего часа…

Не торопясь, они шли по сонной боковой улочке. Самое время для душевного разговора – десять утра: служивый народ разбежался по учреждениям, детей загнали в сады и школы, собак позапирали охранять добро… И самим спешить некуда – жена Забелина еще вчера уехала к больной сестре, ночевать там останется, у Дарьи Никитичны тоже особых строгостей не было – стервоза Ольга на работе, а сам Будимирка, прохиндеистый племянник, заперся в кабинете, колдует. О чем он там колдует, непонятно. Заходил Хомяков, принес какие-то папки, ушел, торопился на работу. Зыркнул хмуро на Дарью Никитичну, может, пожалел, что язык свой распустил по пьяни… Так что время Дарью Никитичну не стесняло, и она всей душой радовалась встрече. Добрые отношения связывали ее с Забелиными, было о чем вспомнить. И рассказать было о чем, рассказывать Дарья Никитична любила, разойдется – и не остановишь. А кому еще открыться ей, не племяннику же, если речь в рассказе и шла о нем.

Забелин слушал внимательно, статно спрямив плечи, сияя тугими щечками. Нравилась ему Дарья Никитична давно, будь он один – присватался бы к вдовице. В молодости многим голову кружил, натерпелась от него жена. И сейчас глазки блестят, комплиментами архивных женщин закидал. И ухаживать не разучился – то грибочков на меду поднесет, то конфетину, то байку расскажет. Особенно по душе ему пришлась чернявая Нина Чемоданова, целую банку грибов ей снес…

– Что, Александр Емельяныч, может, посидим немного, дух переведем. А то несемся, как ракеты, – Дарья Никитична опустилась на драную скамейку.

– Посидим, Дарья, – согласился Забелин. – Да, дела у тебя, прямо скажу, не очень.

– Куда уж, – вздохнула Дарья Никитична, – вывозят меня из России, Емельяныч, может, в последний раз и видимся. Вывозят, как Стенька Разин шемаханскую царицу. И бросят где-нибудь, на кой я им сдалась.

– Ты мне эту варварскую песню не напоминай, Дарья, – вдруг вскипел Забелин.

– Чего так, Александр Емельяныч?

– Нашли чем бахвалиться, елки корень… Бросает беззащитную женщину в реку и хвастает. Нет чтобы самому броситься. Или кого из своих бандюг кинуть… Над беззащитной женщиной изголяется, фашист.

– Ты что, Емельяныч? Фашист. Нашел тоже, – притихла Дарья Никитична. – Песня ведь.

– Песня песне рознь. Только русского человека позорят… А те поют себе и не понимают, кого славят, умиляются.

Тощий воробьишко спикировал на асфальт перед скамейкой и приблизился скоком, словно с поручением. Маленькая головка ходила как на шарнире, выбирая, как бы не проглядеть опасность, лежалые перышки еще не взъерошили холода.

Забелин полез в свой «сидор». Воробьишко взлетел, но тотчас вновь опустился. Колупнув творог, Забелин бросил на асфальт несколько крошек. Птаха изловчилась, ухватила клювиком подарок. Тут же слетело еще три воробья… Дарья Никитична последовала примеру Забелина. Так они сидели, подкидывая пропитание.

– Малявки, а прожорливые, – примиренчески произнес Забелин.

– То-то, – не стала дуться Дарья Никитична.

– А ты, Дарья, ерепенься, не давайся, – проговорил Забелин. – Что значит – «хотят вывезти»?

– Опутали меня, Емельяныч, – вздохнула Дарья Никитична. – Говорят: сирота ты, куда денешься, старая… Сто лет не вспоминали, а тут вспомнили.

– Почему?

– Так я для них, этот… паровоз. У меня мать немка, имею право на выезд к своим, немцам.

– К демократам? – подковырнул Забелин.

– Куда там! Что они, дураки? У меня племянник знаешь какой настырный, что ты… Всех, говорит, куплю-перекуплю, а выезд оформлю… Точно, как этот вон, рыжий. Кыш, паразит! – Дарья Никитична взмахнула рукой, пугая крупного рыжего воробья, что ловчее всех справлялся с творогом, утаскивая чуть ли не из клюва сотоварищей. Воробьи дружно вспорхнули и, вереща, рассыпались по веткам кустарника, возмущенно поглядывая на кормильцев.

– Говорит, хочу там развернуться. Дать волю своему таланту, – продолжала Дарья Никитична.

– А какой у него талант?

– Какой? Жулик он, ясное дело.

– Жулики только у нас могут развернуться.

– Ну… не такой он жулик, – чуть обиделась Дарья Никитична. – Коммерсант, скорей… Чего ему тут не хватает, живет как бог… Слушай, Емельяныч, хочешь, сходим ко мне? Поглядишь, как люди живут.

– Здрасьте. Чего это я вдруг? – замялся Забелин.

Дарья Никитична распалила его любопытство, самую настойчивую черту характера. Забелина интересовало все на свете, неспроста в архиве штаны просиживал.

– Как же так, приду – здрасьте, я ваша тетя, да?

– Ну и что? Не имею права своих друзей видеть? – задело Дарью Никитичну. – Раз на мне выезжают, имею право. Не рабыня я белая. Не нравится – пенсия у меня всегда есть. Вообще-то Будимирка парень неплохой, жена его настропаляет. Родить, стерва, не может, думает, там ей, прости господи, другую свечу поставят, ей-богу.

Забелин одобрительно хихикнул, такие шутки он всегда ценил.

– Пошли, пошли. Сырничков напеку, небось голодаешь без жены, – искушала Дарья Никитична. – А хочешь, вина поднесу. Того добра у Будимирки навалом. С медалями, точно у натасканного пса.

Вторая Пролетарская находилась отсюда недалеко, а душевный разговор сокращал путь вдвое. Дарья Никитична познакомилась с семейством Забелиных в госпитале, где лежал после ранения ее единственный сын Сережа. Его ранили в голову в июне сорок пятого, уже после победы, на территории Чехословакии. Сережа из госпиталя так и не выбрался, полетела светлая его душа вслед своему отцу, которого пуля нашла в сорок втором, под Ленинградом. А сын Забелиных выбрался из госпиталя, на костылях, но выбрался. С тех пор Дарья Никитична и поддерживала добрые отношения с Забелиными, но в последние годы виделись редко. Было что вспомнить, было…

Подойдя к дому, Дарья Никитична охнула – белая Будимиркина автомашина, что обычно паслась у подъезда, исчезла, оставив на асфальте масляное пятно. «Никак, уехал племянничек», – подумала старая и воспряла духом. Признаться, она в душе робела – ведет постороннего человека в чужой дом. Косить глазом будет племянничек, да и кому понравится… А так – уехал себе и уехал. Угасший было пыл вновь разгорелся, ключи у нее в кармане, пока Будимирка вернется, они с Емельянычем управятся – попьют чайку да сырников поедят.

Дарья Никитична шагнула в подъезд. Присмиревший Александр Емельянович держался позади, решив про себя – если что, даст дёру, мало ли какое настроение будет у того бандита, – всю дорогу Дарья Никитична стращала Забелина жутким характером своего племянника, видно, поубавилась охота вести в квартиру постороннего, а духу в этом признаться не хватало. Так что Забелин хоть и трусил, да только с любопытством своим справиться не мог.

А тут, у самого подъезда, Дарья Никитична вдруг повеселела, озорно глянула на оробевшего спутника:

– Пошли, пошли, Александр Емельяныч. Лифт не работает, ремонт затеяли… Ничего, доползем. Ты только мою сумку понеси, а я ключи достану, – она решила не сообщать Забелину, что племянник куда-то сиганул, будет сюрприз.

Взобравшись на площадку, она увидела у своих дверей какого-то мужчину, в плаще, шляпе, с портфелем в руках.

– Вы к нам? – спросила Дарья Никитична, чувствуя спиной, как Забелин настороженно остановился за лестничным поворотом.

– Да, – промямлил мужчина. – К Варгасову. Здравствуйте. Звоню-звоню, никто не открывает. А мы договорились.

– Уехал, верно, – нехотя раскрыла сюрприз Дарья Никитична. – А что надо? Передать что? – теперь она вспомнила, что видела этого мужчину у Варгасовых, правда, народу в тот вечер было много…

– Мне он лично нужен, – мямлил мужчина. – Я хотел… – мужчина вдруг осекся, точно увидел черта. Повернулся и побежал вверх по лестнице.

– Да куда же вы?! Эй! – растерялась Дарья Никитична. – Куда это он дунул, Александр Емельяныч?

– Понятия не имею, – обескураженно ответил Забелин. – Только я высунулся, а он и сквозанул… А кто такой?

– Не знаю… Ходят ненормальные, – Дарья Никитична стояла, задрав голову и придерживая рукой сбившийся платок. – Где вы там?! Чудной какой-то… Да ладно, будем мы еще тут всяких психов дожидаться.

Разобравшись с непростыми ключами, Дарья Никитична пропустила в прихожую гостя, захлопнула дверь и еще простояла некоторое время, прислушиваясь.

В тот день Будимир Леонидович Варгасов испытывал особую опустошенность. Она подкатывала давно, с тех пор как приговором суда его поместили в колонию общего режима. Наказание, хоть и не суровое, но больно ударившее по честолюбию Варгасова. Конечно, он сумел создать себе там довольно сносное существование, слава богу, и средств, и связей оказалось более чем достаточно. Однако сам факт осуждения его потряс. Да, погибли люди на объекте его Дачно-строительного управления, да, управляющий должен нести ответственность. Но управляющим был не кто-нибудь, а он, Будимир Варгасов, который держал в кулаке «весь город»… Как ни юлили тогда судья с прокурором, как ни клялись в любви к нему, как ни уверяли, что дело находится на контроле в Прокуратуре СССР, – угораздило же, что среди погибших был сын министра, – Варгасов им это не простил. И своей обидой перегнул палку. Гордыня в его среде – ненадежное оружие, надо утереться и сказать спасибо. Не только у тебя есть деньги и связи… Так что, покинув колонию, Варгасов почувствовал вокруг себя особое разряжение. И дело вовсе не в министерском сынке, Варгасов это понял, не дурак. И то, что вокруг образовалась разряженность, следствие не пребывания в колонии и подмоченной репутации, а его строптивости. Как сказал один из теоретиков этой жизни, его домашний врач и эксперт-искусствовед Вениамин Кузин: «Вы, Будимир Леонидович, теперь, по их мнению, должны есть и пить на то, что припрятали. Теперь их время складывать за щеку. Потом придут другие. И так далее».

Тогда и решил Варгасов выбраться из страны. А тут еще и жена со своими проблемами.

По мере того как раскручивался маховик, Варгасов все яснее улавливал сбой в его работе. Он уже не был тем Варгасовым, он все больше становился его однофамильцем. Память восстанавливала детали, штришки, хоть и мелкие, но весьма симптоматичные. Скажем, по выходе из колонии ему отказали в том самом аварийном фургоне, что в былые дни, во время славных отлучек из колонии, сутки покорно ждал его во дворе дома. Не нравился тон, которым разговаривали с ним в учреждениях, куда он вынужденно обращался после отбытия наказания. А в горкоме бывшие друзья-товарищи его полмесяца не принимали. С оформлением попечительства над теткой вопрос оттягивался, а он с таким трудом сманил старую зануду к себе, без нее трудновато осуществить затею… Последним камешком, подпортившим настроение в тот день, был разговор с бывшим приятелем, начальником отдела Комитета госбезопасности. Поводом служил арест родственника жены, радиста сухогруза «Северлес». Его задержали в Таллинне с какой-то дешевой контрабандой – то ли колготки, то ли плащи. Сам по себе факт мало беспокоил Варгасова, в тот злополучный рейс родственник жены уходил без «особых» поручений. А ведь предупреждал его Варгасов не мелочиться, не пачкаться, серьезным делом занят – перевозил в светлые дали семейное добро: камушки, побрякушки, бумаги кое-какие… У Варгасова на местах имелись надежные люди, из эмигрантов, сохранят в лучшем виде. Так нет, попался на дешевых колготках, дурень… «Ты, Будимир, не пыли из-за родственничка, – посмеивался приятель-гебист. – Пожурят – отпустят. Иначе весь торговый флот надо сажать в кутузку… А вот тебе скоро пятьдесят стукнет, подумай крепко…» Чем же не понравился Варгасову тот разговор? Смехом не понравился. Каким-то тихим ерническим смехом, с намеком. Раньше приятель смеялся громко, раззявя рот, прищелкивая толстым языком… И еще не понравился тем, что приятель избегал встречи – не показывался, не звонил. Сам же Варгасов ему звонить не хотел, можно дело испортить – приятеля-гебиста звонки пугали, да еще от недавнего заключенного. И встретились они сегодня случайно, в Доме кино, на просмотре зарубежного фильма. Хорошо, Варгасов вспомнил о просмотре, решил съездить, развеяться, тем более днем.

Вернулся домой вконец опустошенным и с твердым убеждением, что надо торопиться.

Прошел на кухню. Тетка Дарья хлопотала у мойки. Судя по склоненному затылку, была не в духе, старая калоша. Чего ей еще надо? Живет как у Христа за пазухой, дом полная чаша. Нет, ей лучше было в развалюхе № 5 по улице Достоевского… Ну, так сходит когда-нибудь в магазин, не торопясь. Сегодня утром, к примеру, как ушла в молочный, так и пропала, хорошо хоть с ключами разобралась, иначе Варгасову бы не выбраться в Дом кино. Интересно, где она пропадала?

– Тёть Дарья… Вы что там, в магазине, вологодского масла дожидались? – спросил игриво Варгасов.

– За творогом стояла, – уклончиво ответила Дарья Никитична. – Сырники ешь. Наготовила свежих. Небось у своей красавицы таких не попробуешь.

– Что вы… все к ней вяжетесь, – сдержанно произнес Варгасов, примериваясь к сырникам, что аппетитными розовыми кружками лежали в миске.

– А то и цепляюсь, что по ее милости должна дом свой оставлять, – тетка была явно не в духе. – Что я там забыла, в Германии?

– Опять двадцать пять, – Варгасова отвлек звонок телефона. Облегченно вздохнув, он снял со стены трубку. Но слышал только дыхание своего неизвестного абонента.

– Который раз кто-то звонит и молчит, зараза, – вставила Дарья Никитична.

– Алло! – произнес Варгасов. – Что вы молчите?

– Будимир Леонидович? – тихо прошелестело в трубке.

– Ну, я, – напрягся Варгасов: – Кто это?

– Анатолий Семенович, – с облегчением донеслось из трубки. – Брусницын… Только не повторяйте мою фамилию вслух, прошу вас.

– Ах, это вы? – просьба Брусницына обескуражила Варгасова. – Что же так? Я вас ждал вчера, а вы…

– Нет, нет… Мы ведь договорились – вчера вечером или сегодня в первой половине дня, – запротестовал Брусницын. – Я был у вас в начале двенадцатого, но не застал… Спуститесь, пожалуйста, на улицу.

– Так поднимайтесь ко мне, – продолжал недоумевать Варгасов.

– Нет, нет… Я жду вас у овощного киоска. На углу вашего дома.

Варгасов повесил трубку и чертыхнулся. Прошел в кабинет и приблизился к окну, отсюда хорошо просматривался весь угол дома. Из телефонной будки, что напротив овощного ларя, вышел мужчина в шляпе, с портфелем в руке. Посмотрел на часы, огляделся по сторонам и встал, в ожидании прильнув спиной к стене дома.

Варгасов не ведал, какое смятение овладело сейчас Анатолием Брусницыным, как билось его сердце, отдаваясь в горле сильными толчками. Все время, после того как он выбрался из варгасовского подъезда, мысли Брусницына занимал один вопрос – узнал его старик-краевед Забелин или нет?! Факт, из-за которого могла поломаться судьба Брусницына, рухнуть его жизнь. И, главное, ничего уже не изменить – все три анонимных письма отосланы адресатам, и не исключено, что уже лежат на столах строгих казенных учреждений… А тут появляется свидетель того, что он, Брусницын, лично приходил в дом к Варгасову. И в случае, если Варгасов признается, откуда у него… архивный документ, Брусницын уже не отопрется, и версия корыстной продажи Гальпериным ценнейшего раритета – отпадет. Ясно, кто доставил Варгасову этот документ, следователи свое дело знают, все расколют… А если не отдавать Варгасову записку Толстого, унести обратно в архив? Что тогда? И тогда плохо… По анонимке начнут трясти Гальперина, искать четвертое письмо. Но вряд ли они выйдут на юриста-археографа Алексея Гагарина, ведь тропинку к нему Брусницын сжег. Подсказать? Это вызовет подозрение. А тут и вновь может подоспеть дед-краевед Забелин и привлечь внимание следователя к персоне Брусницына, даже если и не найдут документ у Варгасова, даже если только возникнут слухи.

И вдруг сознание Брусницына обожгла мысль – а что если и старик Забелин работает на Варгасова? А?! А почему бы и нет? Старик Забелин, Хомяков… Они ходят к Варгасову, они вхожи в архив, Хомяков вообще на службе.

Ручка отяжелевшего портфеля проскальзывала в мокрой ладони. Горячую спину, вдоль позвоночника, холодила колкая струйка пота…

Ну, а если все-таки Забелин его не разглядел?! Конечно, не разглядел, иначе обязательно бы отреагировал, у старика живой характер, он бы не смолчал К тому же свет от окна падал со стороны Брусницына и дальше, в лицо старика Забелина. Поэтому Брусницын мгновенно его признал, едва лицо старика вынырнуло из лестничного проема… Так, переменно впадая в истерику- и остужая ее здравым рассуждением, Брусницын промучился около часа, ничего определенного не решив. Доведя себя до исступления, он впал в совершеннейшую апатию. Словно в полусне подошел к телефону, выбрал из кармана монетку. Единственное, что он определенно решил, это не подниматься в квартиру Варгасова, не исключено, что старичок-краевед еще сидит… «Ах вы, сволочи! – набирая номер телефона, поносил он про себя и старика Забелина, и Хомякова. – Я бы вам показал, паразиты…» – впервые так остро, до боли, Брусницын пожалел о шлагбауме, который опустил перед ним искуситель Варгасов.

А Варгасов уже шел навстречу, раскинув руки и сердечно улыбаясь…

Когда Будимир Леонидович вернулся домой, на нем не было лица. И без того крепко сколоченный, сейчас он казался каракатицей, накаченной гневом. Черные широкие брови кустились над яростными глазами, тяжелые шаги продавливали покойную тишину квартиры.

– Ты чего, Будимирка? – Дарья Никитична испуганно присела на край табурета. – Убить меня собрался? Погляди на себя.

– Это ты погляди на себя! – прокричал Варгасов. – Ты кого сюда приводила? А?!

– Кто? – глазки Дарьи Никитичны заметались по кухне.

– Ты! Кто… Я спрашиваю, кого ты сюда водила?

– А что особенного? – обомлела догадкой Дарья Никитична. – Ты что, Будимирка? Спятил, нет? Бога побойся, такое думать о старой тетке… То же мой знакомый, старичок-боровичок.

– То-то, боровичок! – взвился Варгасов. – Он что, в архиве работает?

– Работает? Да он же пенсионер… Господи, что с тобой, Будимир? Что особенного? Ну, посидели, чаек попили, сырников поели, поговорили.

– Где ты его встретила? У нашего дома?

– Где встречаются старики? В молочном магазине, – мягко ответила Дарья Никитична. – Чего ты испугался, точно за тобой черти гонятся? Думаешь, он следит за тобой? Нужен ты ему больно.

Варгасов приблизил к тетке бешеное лицо.

– Ну?! И что вы тут делали? Кроме чая!

– Ничего… Я ему квартиру показала. Хвастала, как ты живешь, – простодушно ответила Дарья Никитична. – Что особенного?

– И в кабинете были?

Дарья Никитична молчала, борясь с искушением сказать правду. Слезы наворачивались на глаза. За что ей такое наказание? Жила себе спокойно и жила. Если что и случалось, сама ответ и держала, ни от кого не зависела… А тут крикун этот того и гляди кулаком поддаст, весь в отца своего, Леньку, тот тоже все норовил горло сьое жилами опутать, что не так – в крик. С какой такой стати, интересно.

– И в кабинет водила? – наседал Варгасов. – Стол мой показывала, да?

Дарья Никитична смежила дряблые веки, отмывая глаза.

– Ты, Будимирка, на меня криком не кричи, я тебе не жена. А то плюну на все, катитесь к чертям собачьим. Верно старичок тот сказал: кинут они тебя, Дарья. Используют и кинут, – Дарья Никитична, для страховки, вложила свои сокровенные мысли в уста краеведа. – А то раскипятился, раскричался на родную тетку, словно на врага. Или, думаешь, я слепая-глухая… – Дарья Никитична резко умолкла, испуганно таращась на племянника. Она явно хотела что-то добавить, но одумалась.

– Я спрашиваю – интересовался твой знакомый чем-нибудь в моем кабинете, смотрел что на столе? Или нет? – В сильном гневе Варгасов и не обратил внимания на внезапный испуг тетки. – Да или нет?!

– Ну… любопытствовал. Ведь он дотошный, знай себе глазеет, – Дарья Никитична уже взяла себя в руки и смотрела на посеревшего племянника невинными глазами. – Порадовался он за тебя, говорит, образованный человек твой племянник. Такой не пропадет…

Варгасов лихорадочно вспоминал – чем мог бы привлечь внимание на его столе искушенный взгляд, вроде ничем. В доме-то он ничего не хранит, только какая-нибудь мелочь. А так, все увезено за город, в надежное место… Он тронул ладонью борт пиджака, услышал живой хруст конверта, что передал ему Брусницын.

– А в ящики мои не заглядывал?! – ему показалось, что тетка насмехается над ним.

– Не заглядывал, не заглядывал! – выкрикнула Дарья Никитична. – Ты бы лучше долг мне вернул, вот что!

– Какой долг? – опешил Варгасов.

– Какой, какой… Забыл уже? Восемнадцать рублей одалживал.

– Я?! – еще пуще изумился Варгасов.

– А кто же? Шесть лет должен. Считай, пени наросли. Конечно, берешь чужие, а отдаешь свои.

– Припоминаю, припоминаю… На улице у тебя перехватил, припоминаю, – поводил головой Варгасов в каком-то детском ликовании.

– Гони долг, Будимирка, не миллионерша я.

Варгасов смотрел на тетку, в ее круглые куриные глаза, на задиристый нос, пуговкой, и рассмеялся.

– Ну и память у тебя, Дарья Никитична! – смеялся Варгасов. Он чувствовал, что ничего опасного в визите нет, чистое совпадение, напрасно Брусницын устроил истерику.

Вообще, каким-то перепуганным, даже болезненно перепуганным, показался Брусницын. Его можно понять. Варгасов всего мог ждать, но записку, написанную рукой Толстого? Состояние, которое помещается в портмоне.

– Сколько, говоришь? Восемнадцать рублей? – Варгасов благодушно достал кошелек. – Вот тебе двадцать пять. С учетом пени, – он положил деньги на стол. – И еще, тетка, прошу тебя… Никого сюда не приводи. А если невтерпеж, выбери время, когда я буду дома.

– Между прочим, и у меня пока есть свой дом, Будимир Леонидович, – так же мирно ответила Дарья Никитична. – Хоть ты все оттуда и поспешил вывезти, отрезать ход.

Варгасов положил на тарелку три сырника, облил сметаной, пододвинул сахарницу. Сметана пожелтела, набухая крупинками сахарного песка…

Губы Варгасова пошли кривой благодушной улыбкой. Он видел отбитый кафель над мойкой, видел сырое пятно у потолка и ловил себя на мысли, что ему уже не придется ремонтировать кухню. Он примеривал себя к другой жизни, непонятной, странной и увлекательной. Способной вдохнуть кислород в его опустошенное существование. Он покажет тамошним деловым людям, что значит русская предприимчивость, не опутанная мертвящей системой, завернет дела. Здесь он походил на вольную птицу в клетке, там расправит крылья. Попробует себя в деле, которым занимается здесь, в строительстве.

Дарья Никитична подобрала деньги, аккуратно сложила и спрятала в карман фартука. Боком посмотрела на жующего племянника.

– Вот что, Будимир… Не поеду я с вами, – произнесла она тихо. – Тут помру, тут и похоронят, рядом с мужем и сыном. Верни обратно мои вещи, съеду я от вас. Никакого попечительства мне не надо.

Варгасов, не пряча улыбки, продолжал жевать сырники, игриво, исподлобья, глядя на Дарью Никитичну.

– Бу-бу-бу, – передразнил он тетку. – Я вот думаю, почему ты так меня не любишь?

– А за что тебя любить? – Дарья Никитична всплеснула руками. – Годами знать не хотел жену родного дяди. Ни в праздники, ни в будни… А тут – вспомнил, что она немка наполовину, что…

– Бу-бу-бу, – прервал Варгасов, продолжая улыбаться.

– Перестань, не маленький. Вези обратно. А то я скандал подниму, плохо ты меня знаешь, Будимир.

– Ну ладно… Что я тебе скажу, тетя Дарья. Ты женщина умная, расчетливая, все понимаешь, недаром в тебе кровь немецкая… Законы обратной силы не имеют, вопрос с попечительством уже решен, вот-вот бумаги получу, это первое. Есть и второе – ты, тетушка, мне палки в колеса не ставь. И меня ты плохо знаешь. Многое поставил я на карту, всю жизнь, считай, свою поставил. И Ольгину… А для меня преграды нет. Была бы ты помоложе, знала б, кем в этом городе проходил твой племянничек Будимирка… Я тебя, тетушка, не стращаю. Но помни – хоть в гробу, но вывезу. Ясно?!

Варгасов с силой оттолкнул тарелку, встал и вышел из кухни.

Дарья Никитична сидела ссутулившись, сжав старческие бледные кулачки, усыпанные серыми пигментными пятнышками. Да, она плохо знала своего племянника Будимирку. Только и он не очень хорошо знал свою тетку, Дарью Никитичну, хоть и носил с ней одну фамилию. Ох как он плохо знал свою тетку.