Онлайн чтение книги Армадэль Armadale
Глава I. Тайна Озайяза Мидуинтера

В теплую майскую ночь 1851 года ректор Децимус Брок, находившийся в это время на острове Мэн, удалился в свою спальню в Кэстльтоуне. Серьезная ответственность тяготила его душу, и он не мог еще сообразить, какими способами он может освободиться от неприятного положения, в которое его поставили настоящие обстоятельства.

Ректор дошел до того зрелого периода человеческой жизни, в которой умный человек научился уже уклоняться (так часто, как только позволяет его характер) от всех бесполезных столкновений со своими собственными заботами. Оставив всякое дальнейшее старание принять какое-нибудь решение в том непредвиденном случае, который теперь смущал его, мистер Брок спокойно уселся на кровати и старался сообразить, действительно ли так серьезен этот непредвиденный случай, как он до сих пор думал. Следуя по этому новому пути из лабиринта своего недоумения, мистер Брок совершенно неожиданно устремился к цели посредством самого неприятного из всех странствований для человека — воспоминаниям по прошедшим годам своей собственной жизни.

События тех прошлых лет, воспоминания о тех же самых лицах, более или менее вызывавших его беспокойство, которое теперь мешало пастору заснуть, одно за другим возникали в памяти мистера Брока. Беспокойная память вернула ректора к случившемуся четырнадцать лет тому назад, когда он имел в своем пасторате на сомерсетширском берегу Бристольского канала свидание с одной дамой, совершенно незнакомой для него и для всех в этом месте, которая явилась к нему в кабинет.

Дама эта была блондинка, черты лица ее сохранились хорошо. Она была еще молода, а может быть, и казалась моложе своих лет. В выражении лица ее проступала меланхолия, а в голосе — печаль и страдание. Однако это чувствовалось настолько, чтобы показать, что она имела огорчения, но не настолько, чтобы навязать эти огорчения вниманию других. Дама привела с собой прекрасного белокурого семилетнего мальчика, которого представила пастору как своего сына и в самом начале разговора отослала его играть в сад. Прежде чем она вошла в кабинет пастора, передала ему свою визитную карточку, на которой стояло имя миссис Армадэль. Мистер Брок заинтересовался ею, еще не услышав того, о чем она будет говорить, и, когда она отослала сына, он ждал с некоторым беспокойством, что скажет ему дама.

Миссис Армадэль прежде всего сообщила ректору, что она вдова. Муж ее погиб в кораблекрушении вскоре после их брака, во время путешествия из Мадеры в Лиссабон. После этого несчастья отец привез ее в Англию, а сын родился после смерти отца, случившейся вскоре в фамильном поместье в Норфольке. После смерти ее отца остававшиеся у нее родственники (два брата) совершенно отдалили ее от себя, и — как она боялась — навсегда. Некоторое время жила она в Девонширском графстве, посвятив себя воспитанию сына, который теперь находился уже в таких летах, когда для него были потребны уроки не одной матери. Оставляя в стороне вопрос о том, как ей не хотелось расставаться с сыном в ее одиноком положении, она особенно желала не посылать его в школу к чужим людям. Любимой ее мыслью было воспитать сына дома, чтобы уберечь от всяких столкновений с искушениями и опасностями света. Имея эти цели в виду, она не могла уже оставаться там, где она жила до сих пор (там пастор не был способен занять место воспитателя). Она собрала сведения и узнала, что для нее годится дом поблизости пастората мистера Брока и что мистер Брок прежде имел обыкновение брать учеников. Узнав об этом, она осмелилась явиться сама с рекомендациями, но без формального представления спросить, не согласится ли мистер Брок взять к себе учеником ее сына, если она предложит выгодные условия.

Если бы миссис Армадэль не имела никакой личной привлекательности или если бы мистер Брок был женат, то, вероятно, поездка вдовы была бы предпринята напрасно. Теперь же ректор, рассмотрев рекомендации, предоставленные ему, просил дать ему время на размышление. Когда это время прошло, он исполнил желание миссис Армадэль — взял на себя воспитание ее сына.

Это было первое происшествие в ряду событий. Оно случилось в 1837 году. Память мистера Брока, переносясь вперед к настоящему, напомнила ему второе происшествие, случившееся в 1845 году.

Местом действия все еще была рыбачья деревенька на сомерсетширском берегу, а действующие лица — опять миссис Армадэль и ее сын. В протекшие восемь лет ответственность мистера Брока не слишком тяготила его: мальчик мало подавал повода к беспокойству своей матери и своему воспитателю. Конечно, успехи в ученье шли медленно, но скорее от природной неспособности сосредоточить внимание на занятии, чем от недостатка способности понять урок. Нельзя было опровергать, что его характер был страстный в высшей степени. Он действовал необдуманно, по первому впечатлению, и сгоряча делал заключение. С другой стороны в его пользу можно сказать то, что его характер был самый откровенный. Более великодушного, любящего, кроткого мальчика трудно было бы найти. Особенная оригинальность характера и природное здравомыслие во всех его наклонностях избавили его от многих опасностей, которым неизбежно подвергала система воспитания его матери. Он имел совершенно английскую любовь к морю и ко всему, что к морю относилось, и, когда он вырос наконец, нельзя было отвлечь его от берега моря и от верфи. Однажды мать с досадой и удивлением застала его работающим там. Он признался, что все его мечты в будущем заключаются в том, чтобы иметь свою собственную верфь, а настоящей целью его было научиться построить лодку для себя. Благоразумно предвидя, что такое занятие в свободные часы может примирить мальчика с неимением товарищей его звания и лет, мистер Брок уговорил миссис Армадэль с немалым трудом позволить сыну продолжать выбранное им занятие. В период второго происшествия в жизни ректора молодой Армадэль настолько научился корабельному мастерству, что достиг цели своих желаний и собственными руками заложил киль своей первой лодки.

В один летний день, вскоре после того как Аллэну исполнилось шестнадцать лет, мистер Брок оставил своего ученика прилежно работающим на верфи и пошел провести вечер с миссис Армадэль, взяв с собой «Таймс».

В годы, прошедшие после первой их встречи, отношения ректора и его соседки давно уже установились. Первые попытки к тому, чтобы заслужить расположение вдовы — попытки, которые заставил сделать мистера Брока его возрастающий интерес к миссис Армадэль в первое время их знакомства, она тактично приняла со своей стороны просьбой, заставившей его никогда не говорить об этом более. Она уверила пастора раз и навсегда, что единственное место в ее сердце, которое он мог надеяться занять, было место друга. Он настолько любил ее, что рад был принять все, что она хотела предложить ему. Они сделались и оставались друзьями с того времени. Ревнивое опасение, что другой мужчина будет иметь успех там, где он потерпел неудачу, не вносило горечи в спокойные отношения ректора с любимой им женщиной. Из немногих мужчин, живших в этих окрестностях, миссис Армадэль никого не допускала к короткому знакомству с собой. Она добровольно погребла себя в своем сельском уединении, и никакие радости света, которые могли бы прельстить других женщин в ее положении и в ее летах, на нее не имели ни малейшего действия. Мистер Брок, со своей газетой являвшийся с постоянной аккуратностью за ее чайным столом три раза в неделю, сообщал ей все, что она желала знать о внешнем мире, окружавшем тесные и неизменные границы ее ежедневной жизни.

В тот вечер, о котором идет речь, мистер Брок сел в кресло, в котором он всегда сидел, выпил чашку чая, которую он всегда пил, и развернул газету, которую он всегда читал вслух миссис Армадэль, которая всегда слушала его, прислонившись к спинке того же дивана и всегда с той же самой работой в руках.

— Господи Боже мой! — закричал ректор, с удивлением устремив глаза на первую страницу газеты.

Никогда такого вступления к вечернему чтению не случалось слышать миссис Армадэль. Она с любопытством подняла глаза и попросила своего почтенного друга удостоить ее объяснением.

— Я не верю своим глазам, — сказал Брок. — Здесь есть объявление, миссис Армадэль, адресованное вашему сыну.

Без дальнейших предисловий он прочел следующее объявление:

— «Если эти строки попадутся на глаза Аллэна Армадэля, его просят: или пожаловать лично, или прислать свой адрес к гг. Гэммику и Риджу (в Лондоне, в ЛинкольнИнн), которые имеют сообщить ему важное дело, касающееся его. Всякий, кто может сообщить гг. Г, и Р. где можно найти Аллэна Армадэля, сделает большое одолжение. Для предупреждения ошибок необходимо заметить, что находящийся неизвестно где Аллэн Армадэль — юноша пятнадцати лет и что это объявление напечатано по желанию его родных и друзей».

— Другие родные и другие друзья, — сказала миссис Армадэль. — Это объявление относится не к моему сыну.

Тон, которым она говорила, удивил Брока. Перемена в ее лице неприятно поразила его. Ее нежный цвет щек принял какой-то мертвенно-бледный оттенок. Она отвернулась от своего гостя со страшной смесью замешательства и испуга. Миссис, казалось, вдруг постарела на десять лет.

— Это имя такое необыкновенное, — сказал Брок, вообразив, что он оскорбил ее, и стараясь извиниться. — Казалось решительно невозможным, чтоб могло быть два человека….

— Их два, — перебила миссис Армадэль. — Аллэну, как вам известно, шестнадцать лет. Если вы опять взглянете на объявление, вы найдете, что человеку, находящемуся неизвестно где, только пятнадцать лет. Хотя он носит ту же фамилию и то же имя, он, слава Богу, вовсе не родня моему сыну. Пока я жива, главной целью моих надежд и моих молитв будет то, чтобы Аллэн никогда его не видел и даже никогда о нем не слышал. Мой добрый друг, я вижу, что удивляю вас. Простите ли вы мне, если я не объясню вам эти странные обстоятельства? В моей прежней жизни были такие несчастья и такие огорчения, что мне слишком тяжело говорить о них даже вам. Поможете ли вы мне забыть это время, никогда не упоминая об этом? Хотите ли вы сделать еще более: хотите обещать мне не говорить об этом Аллэну и сделать так, чтобы эта газета не попалась ему на глаза?

Мистер Брок дал требуемое обещание и оставил миссис Армадэль одну.

Ректор был так долго и так искренно привязан к миссис Армадэль, что не мог смотреть на нее с малейшим недоверием. Но бесполезно будет отрицать, что его несколько разочаровало ее недоверие к нему и что он с любопытством смотрел на объявление не раз, возвращаясь домой. Теперь было довольно ясно, что причина, заставившая Армадэль похоронить себя и сына заживо в отдаленной деревеньке, заключалась не столько в том, чтобы держать его на глазах, сколько в том, чтобы не допустить однофамильца сына найти его. Почему она опасалась их встречи? За себя или за Аллэна опасалась она этого? Благородное доверие мистера Брока к его другу не позволяло ему разрешить загадку предположением о каком-нибудь проступке миссис Армадэль в прошлом — проступке, с которым соединялись бы те мучительные воспоминания, о которых она намекала, или то отчуждение ее братьев, которое разлучило ее на столько лет с родными и с домашним кровом. В этот вечер мистер Брок собственными руками уничтожил объявление; в этот вечер он решил, что никогда более не будет думать об этом предмете. На свете был другой Аллэн Армадэль, чужой по крови его ученику и бродяга, которого отыскивали по объявлению в газете. Этот случай открыл ему немногое. Более — ради миссис Армадэль — он не желал узнать большего.

Это было второе происшествие из ряда событий, начавшихся со времени знакомства ректора с миссис Армадэль и ее сыном. Воспоминания мистера Брока, касаясь других событий и обстоятельств, остановились на третьем происшествии тысяча восемьсот пятидесятого года.

Пять прошедших к этому времени лет не сделали почти никакой перемены в характере Аллэна. Он просто сделался (употребляя собственные слова его воспитателя) из шестнадцатилетнего мальчика молодым человеком двадцати одного года. Аллэн был такой же откровенный и великодушный, как прежде, точно такой же неизменно веселый, точно такой же опрометчивый и поддававшийся впечатлениям, увлекавшим его. Наклонность его к морю увеличивалась с годами. Начав строить лодку, он теперь с двумя работниками, которыми распоряжался, уже строил яхту в тридцать пять тонн. Мистер Брок добросовестно старался привлечь его к более высоким стремлениям. Он возил его в Оксфорд посмотреть на университетскую жизнь, возил его в Лондон, чтобы развить его ум зрелищем достопримечательностей столицы. Перемена развлекала Аллэна, но ни в чем не изменила его. Он был так же недоступен для мирского честолюбия, как сам Диоген .

«Что лучше, — спрашивал этот философ, — постараться самому найти способ, как быть счастливым, или представить другим, не могут ли они отыскать этот способ для нас?»

С этой минуты мистер Брок предоставил характеру своего ученика развиваться на свободе. Аллэн непрерывно работал над своей яхтой.

Время, так мало изменившее сына, не так безвредно обошлось с матерью. Здоровье миссис Армадэль быстро разрушалось. По мере того как покидали ее силы, характер ее изменялся к худшему. Она сделалась беспокойнее, более поддавалась болезненным опасениям и фантазиям и все менее чувствовала желание выходить из своей комнаты. После объявления в газете в течение пяти лет ничего не случилось такого, что напомнило бы ей неприятные происшествия ее прежней жизни. Между ректором и миссис не было произнесено более ни одного слова о запрещенном предмете, ни малейшего подозрения не было возбуждено в душе Аллэна о существовании его однофамильца. А между тем, не имея ни малейшего повода к беспокойству, миссис Армадэль в последние годы как-то упорно и странно тревожилась за своего сына. Одно время она радовалась его фантазии строить яхту, что делало его счастливым и занятым в ее глазах. Немного времени спустя она с ужасом говорила о том, как он поплывет по вероломному океану, где ее муж нашел смерть. То в одном вопросе, то в другом она выводила сына из терпения, как этого никогда не случалось в то время, когда она была здоровее и счастливее. Мистер Брок не раз опасался серьезного разлада между ними. Но природная кротость Аллэна, подкрепляемая его любовью к матери, помогла ему переносить эти испытания. Ни одного сурового слова, ни одного жесткого взгляда не вырвалось у него в ее присутствии, он был исполнен к ней неизменной любви и терпения.

Таково было положение сына, матери и друга, когда следующее достопримечательное происшествие случилось с ними. В один пасмурный день в первых числах ноября, когда мистер Брок сочинял проповедь, его посетил хозяин деревенской гостиницы.

После предварительных извинений трактирщик сообщил важное дело, которое привело его в пасторат. Несколько часов назад земледельцы, работавшие в окрестностях, привели в гостиницу молодого человека. Они нашли его расхаживающим по полю их хозяина в таком сильном расстройстве, что приняли это за помешательство. Трактирщик дал приют бедному молодому человеку и послал за доктором, который, осмотрев больного, объявил, что он страдает воспалением в мозгу и что переезд его в ближайший город, в котором есть госпиталь или лечебница при рабочем доме, по всей вероятности, будет гибелен для его здоровья. Услышав это и приметив, что вся поклажа незнакомца заключается в небольшом дорожном мешке, который был найден возле него на поле, трактирщик тотчас отправился посоветоваться с ректором, что ему делать в таком серьезном и непредвиденном случае.

Мистер Брок был не только ректором, но и судьей этого округа и нисколько не затруднился относительно того, что теперь следует делать. Он надел шляпу и отправился с трактирщиком в гостиницу.

У дверей гостиницы к ним присоединился Аллэн, узнавший о случившемся от других и ожидавший мистера Брока, чтоб посмотреть на незнакомца. В эту же минуту к ним присоединился деревенский доктор, и все четверо пошли в гостиницу.

Они нашли сына трактирщика с одной стороны, а дворника с другой, удерживавших незнакомца на стуле. Молодой, худощавый и невысокого роста, он был так силен в эту минуту, что даже двоим трудно было сладить с ним. Его смуглый цвет лица, большие блестящие карие глаза, черные усы и такая же борода придавали ему вид уроженца юга. Платье незнакомца было несколько изношено, но белье чистое. Смуглые руки нервно подергивались и во многих местах были покрыты синими шрамами от старых ран. Палец одной ноги, с которой он сбросил башмак, ухватился за ножку стула сквозь чулок с той большой силой, которую можно только видеть у тех, кто привык ходить босиком. При том неистовом бешенстве, в котором он теперь находился, невозможно было приметить ничего более. Посоветовавшись с мистером Броком, доктор под своим личным надзором велел перенести больного в тихую спальню в задней стороне дома. Вскоре после того его платье и дорожный мешок были принесены вниз и осмотрены в надежде найти какую-нибудь нить, которая подала бы возможность написать к его друзьям.

В дорожном мешке не было ничего, кроме перемены платья и двух книг — трагедии Софокла на греческом языке и «Фауста» Гете на немецком. Обе книги были истерты от чтения, а на заглавном листе каждой были написаны начальные буквы. О. М. Более ничего в мешке не нашлось.

Потом осмотрели платье, которое было на этом человеке когда его нашли в поле. Из кармана постепенно были вынуты кошелек, в котором лежали соверен и несколько шиллингов, трубка, кисет, носовой платок и роговой стакан. Последняя вещь найдена была небрежно скомканной в нагрудном кармане сюртука. Это был аттестат, подписанный и с числом, но без адреса. Судя по этому документу, история незнакомца была очень печальная. Он недолгое время занимал место учителя в школе, и в начале его болезни ему отказали из опасения, что его болезнь может быть заразительна и что, следовательно, все заведение может пострадать. Ни малейшего обвинения в дурном поведении не было в аттестате, напротив, школьный учитель с удовольствием свидетельствовал о его способностях и его характере и горячо желал, чтобы он выздоровел в каком-нибудь другом месте.

Аттестат, объяснявший несколько историю этого человека, послужил еще одной цели — он указывал, что заглавные буквы на книге принадлежали его имени. И судья, и трактирщик узнали, что он носил странное и необыкновенное имя — Озайяз Мидуинтер.

Мистер Брок положил в сторону аттестат, подозревая, что школьный учитель с намерением не писал свой адрес, чтобы уклониться от всякой ответственности в случае смерти его коллеги. Во всяком случае, очевидно, было бесполезно при существующих обстоятельствах отыскивать друзей несчастного, если только он имел их. Его привели в гостиницу, и по долгу обыкновенного человеколюбия он должен был остаться пока в гостинице. Затруднение насчет издержек, если бы болезнь приняла затяжное течение, можно было устранить благотворительной подпиской в этих окрестностях или сбором после обедни в церкви. Заверив трактирщика, что он подумает по этому вопросу и даст ему знать, как он решится, мистер Брок ушел из гостиницы, не приметив, что оставил там Аллэна.

Прежде чем он отошел шагов на пятьдесят, Аллэн нагнал его. В то время пока продолжался осмотр вещей в гостинице, Аллэн был необыкновенно молчалив и серьезен, но теперь к нему возвратилась его обыкновенная веселость. Посторонний подумал бы, что ему недостает самого обыкновенного чувства сострадания.

— Какое это печальное обстоятельство! — сказал ректор. — Я, право, не знаю, что лучше сделать для этого несчастного человека.

— Можете успокоиться, сэр, — отвечал Армадэль со своим обыкновенным чистосердечием. — Я уже все решил с трактирщиком несколько минут тому назад.

— Вы! — воскликнул Брок с чрезвычайным удивлением.

— Я только сделал несколько простых распоряжений, — продолжал Аллэн. — Наш приятель, учитель, будет иметь все нужное, и с ним станут обращаться как с принцем, а когда доктору и трактирщику понадобятся деньги, они обратятся ко мне.

— Любезный Аллэн, — кротко заметил мистер Брок, когда вы научитесь думать, прежде чем действовать по вашим великодушным впечатлениям? Вы уже истратили гораздо больше денег на вашу яхту, чем позволяют ваши средства…

— Подумайте только! Мы положили третьего дня первые доски на палубе, — сказал Аллэн, переходя к новому предмету со своей обыкновенной непосредственностью. Сделано столько, что по ней уже можно ходить, если только голова не закружится. Я помогу вам подняться по лестнице, мистер Брок, если вы придете посмотреть.

— Выслушайте меня, — настаивал ректор. — Я теперь говорю не о яхте, то есть я упомянул о яхте только для примера….

— И прекрасного примера, — заметил неисправимый Аллэн. — Найдите мне во всей Англии маленькую яхту такой величины, красивее моей, и я завтра же брошу ее строить… О чем мы разговаривали, сэр? Я боюсь, что мы несколько отошли от темы.

— Я боюсь, что один из нас имеет привычку терять нить разговора каждый раз, как раскрывает рот, — возразил Брок. — Полно, полно, Аллэн! Это дело серьезное. Вы взяли на себя расходы, которые не будете в состоянии заплатить. Заметьте, я вовсе не порицаю вас за ваше доброе чувство к этому бедному человеку….

— Не отчаивайтесь за него, сэр, он выздоровеет, он будет совсем здоров через неделю. Отличный человек, я в этом не сомневаюсь! — продолжал Аллэн, который имел привычку верить каждому и не отчаиваться ни в чем. — Не пригласите ли вы его обедать, когда он выздоровеет, мистер Брок? Мне хотелось бы знать, когда мы все трое будем дружески сидеть за вином, как ему досталось такое необыкновенное имя — Озайяз Мидуинтер. Ей-богу, отцу его следовало бы стыдиться самого себя.

— Будете вы отвечать мне на один вопрос, прежде чем я уйду домой? — спросил ректор, с тревогой останавливаясь у своей калитки. — Счет этого человека за квартиру и за лечение может простираться до двадцати или тридцати фунтов, прежде чем он выздоровеет, если только он выздоровеет. Как вы это заплатите?

— Что говорит канцлер казначейства, когда запутается в своих отчетах и не знает, как ему выпутаться? — спросил Аллэн. — Он всегда говорит своему благородному другу, что он готов сократить расход в том или другом….

— То есть оставляя резерв на всякий случай? — намекнул Брок.

— Именно, — сказал Аллэн. — Я похож на канцлера казначейства. Я оставляю в своих расходах резерв — яхта поглощает не все мои доходы. Если у меня недостает фунта два — не бойтесь, сэр. Во мне нет гордости, я пойду по кругу со шляпой и пополню недостаток сбором с соседей. Позвольте! О чем мы? Опять мы отвлеклись. О! Я вспомнил. Мы говорили о деньгах. Вот чего я не могу вбить в мою тупую голову, — заключил Аллэн, не сознавая, что он проповедует идеи социализма пастору. — Почему все так хлопочут о том, чтоб денег иметь больше? Почему людям, у которых есть лишние деньги, не отдать их тем, у кого их нет, и таким образом все на свете было бы гладко и хорошо? Вы всегда мне говорите, чтоб я старался развивать хорошие идеи, мистер Брок. Вот эта идея, кажется мне, совсем не дурна.

Мистер Брок шутливо задел своего ученика тростью.

— Ступайте на свою яхту, — сказал он. — Все идеи, какие только могли уместиться в вашей легкомысленной голове, оставьте на яхте в вашем ящике с инструментами. «Как кончит этот мальчик? — продолжал ректор, оставшись один. — Этого не может сказать ни один человек. Я почти жалею, зачем я взял на себя ответственность за его воспитание».

Прошло три недели, прежде чем незнакомец, носивший такое странное имя, почувствовал себя лучше. В это время Аллэн постоянно справлялся о нем в гостинице. И как только больному позволили принимать посетителей, Аллэн первый появился у его кровати. До сих пор ученик мистера Брока не проявлял особого интереса к одному из немногих романтических происшествий, нарушивших однообразие деревенской жизни: он не допустил никакой неосторожности и не подвергнул себя порицанию. Но по мере того как проходили дни, молодой Армадэль стал оставаться в гостинице гораздо долее прежнего, и доктор (человек пожилой и осторожный) посоветовал ректору принять надлежащие меры. Мистер Брок немедленно последовал этому совету и увидел, что Аллэн под влиянием своей обычной впечатлительности ведет себя опрометчиво. Он сильно привязался к изгнанному учителю и пригласил Озайяза Мидуинтера поселиться в этих краях навсегда, видя в нем своего искреннего друга.

Прежде чем мистер Брок сообразил, как ему действовать в таком непредвиденном обстоятельстве, он получил записку от матери Аллэна, просившей своего старого друга навестить ее. Ректор нашел миссис Армадэль в сильном волнении, вызванном свиданием с сыном. Аллэн провел с ней все утро и все время говорил только о своем новом друге. Человек с ужасным именем (так называла его бедная миссис Армадэль) расспрашивал Аллэна с больной пытливостью о нем самом и его родных, но о своей собственной жизни не сказал ни слова. В прежнее время, намекнул он, привык к мореплаванию. К несчастью, Аллэн, влюбленный в море, с восторгом услышал это, и между ними тотчас установилась еще более крепкая связь. Испытывая огромное недоверие к незнакомцу только потому, что он был незнакомцем, — это казалось мистеру Броку довольно безрассудно, — миссис Армадэль уговорила ректора идти в гостиницу, не теряя ни минуты, и непременно заставить незнакомца подробно объяснить, кто он.

— Разузнайте все о его отце и матери, — сказала она со своей женской требовательностью. — Удостоверьтесь, прежде чем оставите его, что это не бродяга, странствующий под чужим именем.

— Любезная миссис Армадэль, — возразил ректор, послушно взяв шляпу, — во всем другом, пожалуй, мы можем сомневаться, но имя этого человека должно быть настоящее. Никакое человеческое существо в здравом рассудке не назовет себя Озайязом Мидуинтером.

— Может быть, вы правы, а я ошибаюсь, только, пожалуйста, повидайтесь с ним, — настаивала миссис Армадэль. — Ступайте и не щадите его, мистер Брок. Мы должны твердо знать, не нарочно ли притворился он больным?

Бесполезно было спорить с ней. Если бы весь медицинский факультет дал свидетельство о болезни этого человека, в теперешнем настроении миссис Армадэль не поверила бы и факультету. Мистер Брок выбрал самый благополучный способ, чтобы выпутаться из затруднения: он не сказал ничего и немедленно отправился в гостиницу.

На Озайяза Мидуинтера, оправившегося от болезни, страшно было смотреть. Его обритая голова, обвязанная старым желтым шелковым носовым платком, его смуглые впалые щеки, его блестящие карие глаза, неестественно большие и какие-то дикие, растрепанная черная борода, длинные, гибкие пальцы, исхудалые от болезни до того, что походили больше на когти, — все произвело на ректора тяжелое впечатление уже в самом начале свидания. Когда прошло первое неприятное чувство, последовавшее затем было также не весьма приятным. Мистер Брок не мог скрыть от себя, что поведение незнакомца было не в его пользу. Существует мнение, что если человек честен, то он чувствует себя спокойно, прямо смотря на тех, с кем он говорит. Если этот человек не честен, то в разговоре он старается смотреть в сторону, и это выдает его нечестность. Очень может быть, что бегающие глаза незнакомца были следствием той болезни, которая захватила весь его организм и ощущалась в каждом подергивании его худощавого и гибкого тела. У пышущего здоровьем ректора по коже пробегали мурашки при каждом движении гибких смуглых пальцев учителя и при каждом судорожном подергивании его смуглого лица.

«Прости меня, Господи! — думал Брок, вспомнив об Аллэне и его матери. — А я желал бы придумать способ выгнать Озайяза Мидуинтера опять на все четыре стороны!»

Разговор, начавшийся между ними, был очень осторожный. Брок искусно пробовал разузнать все, необходимое ему, но, как ни старался, его вежливо оставляли в неведении насчет того, что ему хотелось знать. С начала до конца разговора Озайяз Мидуинтер ушел от всех попыток ректора разведать его. Он начал уверением, которому невозможно было поверить, глядя на него, — он объявил, что ему только двадцать лет. Все, что можно было попросить его рассказать о школе, наводило на мысль о том, что одно воспоминание о ней было ужасно для него. Он занимал место учителя только десять дней, когда первые признаки болезни заставили отказать ему. Как он добрался до поля, на котором его нашли, — этого он не мог сказать. Незнакомец помнил, что долго ехал по железной дороге с намерением (если только он имел какое-нибудь намерение), о котором он теперь не мог вспомнить, а потом шел по направлению к берегу пешком целый день или целую ночь — наверно он не знал. Море осталось в его памяти, когда рассудок начал ему изменять. Озайяз Мидуинтер в детстве служил на море, потом бросил это место и поступил к книгопродавцу в одном провинциальном городке. И работу книгопродавца бросил и попробовал поступить учителем в школу. На этот раз из школы уволили его, и Мидуинтер должен был выбрать что-нибудь другое. Но незнакомец был уверен, что, возьмись он за что бы то ни было, неудача (в которой некого было обвинять, кроме него самого) ожидает его рано или поздно. Друзей, к которым он мог бы обратиться, у Озайяза Мидуинтера не было, а о родственниках он не желает говорить. Он думает, что они, может быть, умерли, а они думают, может быть, что он умер. Нечего опровергать, что это печальное признание в его лета. Это может повредить ему в мнении других и без сомнения вредит в мнении господина, разговаривающего с ним в эту минуту.

Эти странные ответы были даны таким тоном и с таким спокойствием, которые вовсе не показывали горечи с одной стороны и равнодушия с другой. Озайяз Мидуинтер в двадцать лет говорил о своей жизни, как мог бы говорить Озайяз Мидуинтер семидесяти лет, терпеливо перенесший долгие утомительные годы.

Два обстоятельства говорили против того недоверия, с каким мистер Брок смотрел на Озайяза. Он написал в банк, находившийся в отдаленной части Англии, в котором лежали его деньги, взял их оттуда и заплатил доктору и трактирщику. Человек непорядочный, поступив таким образом, не считал бы себя обязанным никому, расплатившись по счетам. Озайяз Мидуинтер говорил о тех, кому он был обязан, особенно об Аллэне, с такой горячей признательностью, что это не только удивительно, но и тягостно было слышать. С большой искренностью восхищался он, что с ним поступили по-христиански в христианской земле. Он говорил о том, что Аллэн взял на себя все издержки по содержанию и лечению его, с признательностью и удивлением.

— Я никогда не встречал человека, похожего на него! Я никогда не слыхал ни о ком, кто походил бы на него! — восторгался бывший учитель.

Через минуту этот проблеск признания, сверкнувший, как молния, опять погас во мраке. Его блуждающий взор по-прежнему устремился в сторону от мистера Брока, а голос стал опять неестественно твердым и спокойным.

— Извините, сэр, — сказал он, — я привык к тому, чтобы меня преследовали, обманывали, морили голодом. Все другое кажется мне странным.

Чувствуя к этому человеку и влечение, и отвращение, Брок, прощаясь, протянул было руку, поддавшись минутному побуждению, а потом с замешательством отдернул ее.

— Вы имели доброе намерение, сэр, — сказал Озайяз Мидуинтер, скрестив руки за спиной. — Я не обижаюсь на то, что вы передумали. Тому, кто не может дать о себе отчет, не может подать руки джентльмен, находящийся в таком положении, как вы.

Брок ушел из гостиницы в совершенном недоумении. Прежде чем отправиться к миссис Армадэль, он пошел за ее сыном. Была надежда, что незнакомец забывал свою осторожность в разговоре с Аллэном, и при чистосердечии Аллэна нечего было бояться, что он скроет от ректора то, что происходило между ним и больным.

Тут опять дипломатия Брока не достигла желаемых результатов. Когда Аллэн заговорил, он болтал о своем новом друге с обычным легкомыслием, но он не сказал ничего важного, потому что ему самому ничего не было известно. Они разговаривали о строительстве яхты и мореплавании целыми часами, и Аллэн получил много драгоценных сведений от Мидуинтера. Они обсуждали с помощью диаграмм различные варианты вопроса: как спустить яхту на воду? Иногда они переходили и к другим предметам разговора, о которых Аллэн не мог припомнить в беседе. Неужели Мидуинтер ничего не упоминал о своих родных во время этих дружеских разговоров? Ничего, кроме того, что с ним обошлись нехорошо, черт побери его родных! Высказывал ли он неудовольствие относительно своего странного имени? Ни малейшего! Он подал пример, будучи человеком умным, смеяться над этим именем, к черту его имя! Оно казалось очень хорошим, когда к нему привыкали. Что нашел в Мидуинтере Аллэн? Почему он так к нему привязался? Аллэн нашел в нем то, чего не находил в других. Озайяз не походил ни на кого в этих окрестностях. Все другие были скроены по одному образцу. Каждый был здоров, силен, тупоголов, белокур и грубоват. Каждый пил пиво, курил трубку целый день, ездил на лучшей лошади, охотился с лучшей собакой и пил лучшее вино за своим обедом каждый день. Каждый обмывался каждое утро холодной водой и расхаживал в морозную погоду точно так как все. Каждый хвастался своими долгами и думал, что держать пари на скачках — самый достойный подвиг, какой только может совершить человеческое существо. Конечно, это были хорошие люди в своем роде, но они все походили друг на друга. Встретить такого человека, как Мидуинтер, было истинной находкой. Такого человека, который не был скроен по местному образцу и поступки которого имели то огромное достоинство в этом краю, что они имели свою особенность.

Оставив все увещевания до более удобного случая, ректор вернулся к миссис Армадэль. Он не мог скрыть от себя, что мать Аллэна была сама виновата в настоящем необдуманном поступке Аллэна. Если бы он меньше знался с мелким дворянством по соседству и побольше увидел достопримечательностей внешнего мира на родине и за границей, удовольствие пользоваться обществом Озайяза Мидуинтера было бы для него менее привлекательным.

Сознавая неудовлетворительный результат своего посещения Мидуинтера, мистер Брок немало беспокоился о том, как примут его донесение. Его предчувствия скоро оправдались. Как он ни старался смягчить подозрительное нежелание учителя рассказать о себе самом, миссис Армадэль воспользовалась этим для оправдания самых строгих мер, которые она намеревалась принять для того, чтобы разлучить сына с ним. Если ректор не хочет вмешиваться в это дело, она объявила, что сама намерена написать к Озайязу Мидуинтеру. Возражения раздражили ее до такой степени, что она изумила мистера Брока, напомнив ему разговор, происходивший между ними, когда было прочитано объявление в газете. Она запальчиво уверяла, что пропавший Армадэль, о котором говорилось в этом объявлении, и странствующий Мидуинтер, находившийся в деревенской гостинице, может быть, один и тот же человек. Ректор напрасно убеждал ее в том, что невероятно, чтобы кто-нибудь на свете, особенно молодой человек, решился назваться таким именем, если оно действительно не принадлежало ему. Миссис Армадэль ничто не могло успокоить, кроме решительной покорности ее воле. Опасаясь последствий, которые могли бы вызвать сопротивление ей при слабом состоянии ее здоровья, и предвидя возможность серьезного раздора между матерью и сыном, мистер Брок взял на себя обязанность снова повидаться с Мидуинтером и сказать ему прямо, что он должен или подробно объяснить, кто он, или прекратить свою дружбу с Аллэном. Взамен этого он потребовал от миссис Армадэль две уступки: чтобы она терпеливо ждала, пока доктор позволит больному пуститься в путь, и чтобы в этот промежуток времени остерегалась упоминать об этом ее сыну.

Через неделю после этой беседы Мидуинтер уже мог выезжать в кабриолете, принадлежавшем гостинице, которым правил Армадэль; через десять дней доктор объявил, что он может пуститься в путь. Вечером этого дня мистер Брок встретил Аллэна и его друга в одном из перелесков, где они наслаждались последними лучами зимнего солнца. Он подождал, пока молодые люди расстались, и потом пошел вслед за учителем в гостиницу.

Намерение ректора во что бы то ни стало выполнить волю миссис чуть было не было отложено, когда он, приближаясь к этому одинокому человеку, увидел, как учитель медленно шел, как висел его поношенный сюртук на исхудалом теле и как тяжело опирался он на свою нескладную деревянную палку. Не желая слишком постепенно задавать мучительные для учителя вопросы, мистер Брок сперва сделал ему маленький комплимент относительно круга его чтения, имея в виду том Софокла и том Гете, найденные в его дорожном мешке, и спросил, как давно знаком он с немецким и греческим языками. Чуткий слух Мидуинтера, видимо, уловил что-то странное в голосе Брока. Он подозрительно посмотрел в лицо ректора.

— Вы имеете что-то сказать мне, — сказал он, — но не то, что вы теперь говорите.

Нечего было делать, надо было принимать вызов. Очень деликатно, с разными отступлениями, которые учитель выслушал не перебивая, Брок мало-помалу все ближе подвигался к цели разговора. Задолго до того как человек с обычным умом догадался бы, к чему ведет эта речь, Озайяз Мидуинтер сказал ректору, что ему не нужно говорить более.

— Я понимаю вас, сэр, — сказал учитель. — Миссис Армадэль имеет определенное положение в свете, и мистеру Армадэлю нечего скрывать, нечего стыдиться. Я согласен с вами, что не гожусь ему в товарищи. Самая большая признательность, которую я могу высказать за его доброту, состоит в том, чтобы не пользоваться ею более. Можете быть уверены, что я завтра же уеду отсюда.

Он не сказал ни слова больше и не захотел ничего слушать. С самообладанием, которое в его лета и при его темпераменте было изумительно, он вежливо снял шляпу, поклонился и возвратился в гостиницу один.

Брок дурно спал в эту ночь. Результат свидания в переулке сделал еще труднее задачу понять загадочного Озайяза Мидуинтера.

На следующее утро ректору было принесено из гостиницы письмо, и посланный заявил, что приезжий джентльмен уехал. В письме лежало второе незапечатанное письмо к Аллэну и содержалась просьба к воспитателю Аллэна прежде прочесть письмо самому, а потом или отдать или нет — как сам он заблагорассудит. Письмо было изумительно короткое: оно начиналось и кончалось такими словами:

"Не осуждайте мистера Брока. Мистер Брок прав. Благодарю вас. Прощайте.

О. М."

Ректор передал письмо по назначению, это разумеется само собой, и в то же время написал к миссис Армадэль несколько строк, чтобы успокоить ее известием об отъезде учителя. Сделав это, Брок стал ждать своего ученика, который, вероятно, придет тотчас по получении письма, и ждал его весьма неспокойно. В поведении Мидуинтера могла заключаться какая-нибудь глубоко затаенная причина, но до сих пор было невозможно отрицать, что поступки его опровергали недоверие ректора и оправдывали доброе мнение Аллэна.

Утро проходило, а Аллэн не являлся. Не найдя его на верфи, где строилась яхта, Брок отправился к миссис Армадэль и там получил такое сообщение от слуги, которое заставило его отправиться в гостиницу. Трактирщик тотчас рассказал, что мистер Армадэль приходил в гостиницу с распечатанным письмом в руке и настоятельно требовал показать, по какой дороге поехал его друг. В первый раз трактирщик видел мистера Армадэля разгневанным, а девушка, прислуживавшая в гостинице, по глупости рассказала еще об одном обстоятельстве, которое подлило масла в огонь. Она сообщила, что слышала, как мистер Мидуинтер заперся в своей комнате ночью и громко рыдал. Это ничтожное, по мнению трактирщика, обстоятельство вызвало ярость мистера Армадэля. Он начал ругаться, бросился в конюшню, заставил конюха оседлать ему лошадь и поскакал во весь опор по той дороге, по которой Озайяз Мидуинтер поехал рано утром.

Поручив трактирщику не говорить о поступке Аллэна, если кто-нибудь из слуг миссис Армадэль придет в гостиницу, Брок вернулся домой и с беспокойством ждал, что же будет дальше.

К его огромному облегчению, ученик явился в пасторат довольно поздно в этот же день. Аллэн вел себя с достоинством и говорил с твердой решимостью, совершенно новой для его старого друга. Не ожидая расспросов, он сам все рассказал со своей обыкновенной прямотой. Аллэн нагнал Мидуинтера на дороге и сначала старался уговорить его возвратиться, а потом захотел узнать, куда он едет, и, наконец, угрожал не отставать от него и таким образом вырвал признание, что тот едет попытать счастья в Лондон. Добившись ответа, Аллэн спросил адрес своего друга в Лондоне, и, хотя друг умолял его не настаивать, он все-таки получил адрес, обратившись к признательности Мидуинтера, за что, искренне стыдясь самого себя, впоследствии выпросил прощение Мидуинтера.

— Я люблю этого бедного человека и не брошу его, — заключил Аллэн, стукнув кулаком по столу. — Не бойтесь, что я рассержу матушку. Я предоставлю вам говорить с нею, мистер Брок, когда и как вы хотите, а я прибавлю только вот что для того, чтобы кончить это дело, — адрес друга в моей записной книжке. Я в первый раз твердо держусь моего намерения. Я дам вам и моей матери время подумать об этом, а когда это время пройдет, если мой друг Мидуинтер не приедет ко мне, я поеду к моему другу Мидуинтеру.

На том дело вроде и кончилось, но это только казалось… Вот какие были последствия того, что изгнанного учителя опять отправили на все четыре стороны.

Прошел месяц, и настал новый год — 1851 Вспоминая этот короткий промежуток времени, Брок мысленно остановился с тяжелым сердцем на самом печальном, самом трагическом событии из всего ряда происшествий — смерти миссис Армадэль.

Первое предостережение о приближавшемся несчастье было получено вскоре после отъезда учителя, в декабре, и произошло из обстоятельства, мучительно тяготившего воспоминания ректора с того самого времени.

Через три дня после отъезда Мидуинтера в Лондон к мистеру Броку, когда он шел по деревне, обратилась опрятно одетая женщина в черном шелковом платье, в такой же шляпке и в красной шали. Эта женщина была совершенно незнакома мистеру Броку. Она попросила его указать дорогу к дому миссис Армадэль. Незнакомка задала свой вопрос, не поднимая густой черной вуали, закрывавшей ее лицо. Брок, указав ей дорогу, приметил, что это была замечательно изящная и грациозная женщина. Он смотрел ей вслед, когда она поклонилась и отошла от него, спрашивая себя, кто бы могла быть гостья миссис Армадэль.

Четверть часа спустя дама все еще с опущенной вуалью опять прошла мимо мистера Брока в гостиницу и поговорила там с трактирщицей. Увидев, что трактирщик после этого поспешил в конюшню, мистер Брок спросил его: не уезжает ли эта дама? Да, она приехала со станции железной дороги в омнибусе, но теперь отправляется в экипаже, нанятом ею в гостинице.

Ректор пошел дальше, удивляясь, почему его мысли с любопытством возвращаются к женщине, совершенно ему незнакомой. Вернувшись домой, он узнал, что его ждет деревенский доктор с поручением от матери Аллэна. Час назад за доктором прибежали от миссис Армадэль. Тот нашел ее в сильном нервном припадке, вызванном, как слуги подозревали, неожиданной и, может быть, неприятной гостьей, которая была у нее в это утро. Доктор сделал все необходимое и не ожидал никаких опасных последствий. Узнав, что его пациентка желает немедленно видеть мистера Брока, он счел нужным исполнить ее желание и взялся сам зайти в пасторат.

Испытывая к миссис Армадэль более глубокое участие, чем ее доктор, мистер Брок, войдя в комнату, увидел на лице ее, когда она повернулась к нему, тревожные признаки, дававшие повод к серьезному опасению. Миссис не дала ему случая успокоить ее. Она не стала отвечать на его расспросы. Она желала слышать ответы только на свои вопросы, и она решительно добивалась этих ответов: видел ли мистер Брок женщину, которая осмелилась прийти к ней в это утро? Да. Видел ли ее Аллэн? Нет. Аллэн работал все время после завтрака и теперь еще был на своей верфи. Этот последний ответ ректора, по-видимому, успокоил миссис Армадэль. Она задала следующий вопрос — самый странный из всех — гораздо спокойнее: как думает ректор, согласится ли Аллэн оставить свою яхту на время и поехать с матерью подыскать новый дом в какой-нибудь другой части Англии? С величайшим изумлением мистер Брок спросил, по какой причине миссис Армадэль желает оставить свое настоящее местопребывание? Названная причина. когда миссис Армадэль объяснила ее, еще более увеличила удивление ректора — за первым посещением этой женщины может последовать второе, но скорее, чем она появится опять, скорее, чем может случиться, что Аллэн увидит ее и будет говорить с нею, миссис Армадэль хотела уехать из Англии, даже если окажется необходимым доживать остаток дней на чужой земле. Призвав на помощь свою судейскую опытность, мистер Брок спросил, не приходила ли эта женщина просить денег. Да, хотя она была одета прилично, она, сделав упор на свои «стесненные обстоятельства», просила денег и получила их, но вопрос о деньгах не имел никакого значения. Главное — необходимость уехать до возвращения этой женщины. Удивляясь все более и более, Брок осмелился задать еще вопрос: давно ли миссис Армадэль встречалась в последний раз со своею гостьей? Да, с того времени прошло столько же лет, сколько теперь Аллэну — двадцать один год.

Услышав этот ответ, ректор решил задать другой вопрос, вспомнив то, что он слышал от миссис Армадэль в ходе доверительной беседы. Он спросил:

— Эта особа имеет какое-нибудь отношение к тягостным воспоминаниям о вашей прежней жизни?

— Да, с тягостными воспоминаниями о времени моего замужества, — отвечала миссис Армадэль. — Она принимала участие, будучи ребенком, в одном обстоятельстве, о котором я должна думать со стыдом и горестью до самой моей смерти.

Брок приметил, как изменился голос его старого друга и с какой неохотой дала она этот ответ.

— Не можете ли вы мне рассказать о ней подробнее, не упоминая о себе? — продолжал он. — Я уверен, что я могу защитить вас, если вы только поможете мне немножко. Ее имя, например. Вы можете сказать мне ее имя?

Миссис Армадэль покачала головой.

— Имя, под которым я ее знала, — сказала она, — будет для вас бесполезно. Она вышла замуж после того — она сама мне так сказала.

— И не сказала, как ее зовут теперь?

— Она не хотела сказать.

— Вы знаете что-нибудь о ее родных?

— Только о тех родных, каких она имела, будучи ребенком. Они называли себя ее дядей и тетей. Это были люди низкого происхождения, они бросили ее в школе в поместье моего отца. Мы о них ничего потом не слыхали.

— Она осталась на попечении вашего отца?

— Она осталась на моем попечении, то есть она поехала с нами. Именно в то время мы уезжали из Англии на Мадеру. Отец мой позволил мне взять ее с собой и приучить ее к должности моей горничной.

При этих словах миссис Армадэль в замешательстве остановилась. Мистер Брок мягко старался заставить ее продолжать. Это было бесполезно. Она вскочила в сильном волнении и начала ходить по комнате взад и вперед.

— Не спрашивайте меня более! — закричала она громким и сердитым голосом. — Я рассталась с ней, когда ей было только двенадцать лет. Я не видела ее и никогда не слыхала о ней до сих пор. Я не знаю, как она нашла меня после стольких прошедших лет, я знаю только, что она нашла меня. Теперь она найдет Аллэна и вольет в душу моего сына яд против меня. Помогите мне уехать от нее! Помогите мне увезти Аллэна, прежде чем она вернется!

Ректор не задавал более вопросов — было бы жестоко принуждать ее объясняться подробнее. Прежде всего было необходимо успокоить ее обещанием исполнить ее желание, потом надо было убедить пригласить другого доктора. Брок успел достигнуть последнего, напомнив, что ей нужны силы для путешествия и что ее всегдашний доктор скорее вылечит ее, если ему поможет совет другого хорошего доктора. Преодолев таким способом ее обычное нежелание видеть посторонних, ректор тотчас отправился к Аллэну и, деликатно скрыв, что миссис Армадэль говорила ему, сообщил, что его мать была серьезно больна. Аллэн не хотел и слышать о том, чтобы послать слугу за доктором. Он тотчас сам поехал на железную дорогу и пригласил доктора из Бристоля телеграфной депешей.

На следующее утро доктор приехал, и опасения Брока подтвердились. Деревенский доктор с самого начала не понял болезни, теперь было уже поздно поправлять его ошибку. Потрясение вчерашнего утра довершило дело. Дни миссис Армадэль были сочтены.

Сын, нежно любивший ее, старый друг, для которого ее жизнь была драгоценна, тщетно надеялись до самого конца. Через месяц после приезда бристольского доктора всякая надежда исчезла, и Аллэн пролил первые горькие слезы в своей жизни на могиле своей матери.

Она умерла спокойнее, чем Брок предполагал, оставив все свое маленькое состояние сыну и поручив его попечению своего единственного друга. Ректор умолял миссис позволить ему написать ее братьям и постараться примирить их с нею, пока еще не поздно. Она отвечала с грустью, что теперь уже поздно. Но в свой последний час она обратилась с просьбой, в которой был единственный намек на те прошлые горести, которые так тяготили ее в последующей жизни и которые трижды становились, как тени зла, между ректором и нею. Даже на своем смертном одре она не хотела объяснить историю прошлого. Она посмотрела на Аллэна, стоявшего на коленях возле кровати, и шепнула Броку:

— Не позволяйте его соименнику приближаться к сыну! Не допустите, чтобы эта женщина отыскала его!

Ни одного слова более не вырвалось у нее о несчастиях, пережитых ею в прошлом, или бедах, которых она опасалась в будущем. Тайну, которую миссис Армадэль скрывала от сына и от друга, она унесла с собой в могилу.

Когда последний долг любви и уважения был исполнен, Брок счел своей обязанностью, как душеприказчик покойной, уведомить ее братьев о ее смерти. Полагая, что он имеет дело с людьми, которые, вероятно, ошибочно перетолкуют его поступок, если он не объяснит положение Аллэна, он позаботился напомнить им, что сын миссис Армадэль обеспечен и что цель его письма состоит только в том, чтобы сообщить о кончине их сестры. Оба письма были отправлены в половине января, и с первою почтой ответы были получены. Первое письмо, распечатанное ректором, было написано не старшим братом, а единственным сыном старшего брата. Молодой человек после смерти своего отца недавно получил в наследство Норфолькское поместье. Он писал дружелюбно и чистосердечно и уверял мистера Брока, что, как ни сильно отец его был предубежден против миссис Армадэль, его неприязненное чувство не распространялось на ее сына. Ему только хотелось бы прибавить, что он будет очень рад принять своего кузена в Торп-Эмброзе, когда бы он ни вздумал приехать к нему.

Второе письмо было совсем не так приятно, как первое. Младший брат был еще жив и не отступал от своего намерения ни простить, ни забыть. Он уведомлял мистера Брока, что выбор мужа его покойной сестрой и ее поступок с отцом во время ее замужества сделали невозможными всякую привязанность или уважение с его стороны, следовательно, и его племяннику, и ему самому были бы тягостны личные сношения. Он говорил в общих выражениях о неприятностях, разлучивших его с покойной сестрой, только для того, чтобы, уверить мистера Брока, что о личном знакомстве с молодым Армадзлем нечего было и думать, и в заключение просил позволения прекратить переписку.

Мистер Брок благоразумно уничтожил тут же второе письмо и, показав Аллэну приглашение его кузена, посоветовал ему отправиться в Торп-Эмброз так скоро, как только он будет чувствовать себя в силах встречаться с посторонними. Аллэн выслушал этот совет довольно терпеливо, но отказался воспользоваться им.

— Я охотно пожму руку моему кузену, если встречусь с ним, — сказал он, — но я не буду гостем в том доме, в котором с моей матерью так дурно обошлись.

Брок твердо возражал Аллэну, стараясь показать это обстоятельство в его настоящем свете. Даже в то время, когда он еще не знал о происшествиях, уже угрожавших своим приближением, одинокое положение Аллэна в свете возбуждало серьезное беспокойство его старого друга и воспитателя.. Поездка в Торп-Эмброз открывала возможность для Аллэна приобрести друзей и связи, приличные его званию и возрасту, но Аллэна уговорить было невозможно. Он упорно и безрассудно не поддавался убеждениям, и ректору ничего более не оставалось, как прекратить этот разговор.

Недели проходили однообразно одна за другой. Аллэн не выказывал легкомыслия, свойственного его летам и характеру, стойко перенося несчастье, сделавшее его сиротой.

Он построил и спустил на воду свою яхту, но даже работники приметили, что это занятие потеряло для него интерес. Молодому человеку как-то было несвойственно предаваться горести так, как Аллэн предавался ей теперь. По мере приближения весны Брок начал тревожиться относительно т ого, что будет, если Аллэна не развлечь немедленно переменой места. После многих размышлений ректор решился па поездку в Париж и даже далее, на юг, если его спутник изъявит желание путешествовать по континенту. Согласие Аллэна на это предложение смягчило его упорный отказ познакомиться с кузеном. Он охотно соглашался ехать с Броком, куда ему было угодно. Ректор поспешил воспользоваться его согласием, и в половине марта оба спутника отправились в Париж через Лондон.

В Лондоне мистер Брок неожиданно почувствовал новое сильное беспокойство. Неприятное воспоминание об Озайязе Мидуинтере, забытое с начала декабря, опять выплыло на поверхность и стало ректору еще неприятнее прежнего в самом начале путешествия.

Положение Брока в этом сложном деле было довольно затруднительно с самого первого появления Мидуинтера. Теперь же положение это стало еще более невыгодным. Обстоятельства сложились так, что разногласия между Аллэном и его матерью относительно учителя не имели никакого отношения к болезни, ускорившей смерть миссис Армадэль. Намерение Аллэна воздержаться от раздражительных слов и нежелание Брока касаться неприятного события заставляли их обоих молчать о Мидуинтере в присутствии миссис Армадэль в те три дня, которые прошли между отъездом учителя и появлением незнакомой женщины в деревне. В период горя и страданий, последовавших после кончины матери, не было возможности начинать разговор об учителе. Немного успокоившись после похорон, Аллэн упорно подчеркивал свое участие в судьбе нового друга. Он написал Мидуинтеру о своем несчастье и предлагал (если только ректор формально не воспротивится этому) навестить его, прежде чем они отправятся в Париж на следующее утро. Что было делать Броку? Нельзя было отрицать, что поведение Мидуинтера опровергало необоснованное недоверие к нему миссис Армадэль. Если бы ректор, не имея никакой убедительной причины, на которую он мог сослаться, и не имея никакого права вмешиваться, кроме того права, которое предоставляла ему вежливость Аллэна, отказался одобрить предполагаемое посещение, тогда он должен был сказать «прости» прежнему доверию воспитателя и ученика в предполагаемом путешествии. Окруженный затруднениями, которыми, может быть, пренебрег бы менее справедливый и менее добрый человек, Брок сказал слова предостережения при расставании и (чувствуя более доверия к скромности и самоотвержению Мидуинтера, чем ему хотелось признаться даже себе самому) предоставил Аллэну полную свободу поступать по-своему.

Погуляв около часа по улицам в отсутствие своего воспитанника, ректор вернулся в гостиницу и увидел газету на столике в зале, присел просмотреть ее. Глаза его, рассеяно остановившиеся на первой странице, немедленно были прикованы к самому первому объявлению, которое было напечатано в начале столбца. Имя таинственного соименника Аллэна было выделено крупными буквами, на этот раз вместе с предложением награды. Вот в чем заключалось это объявление:

«Предполагаемый умершим. — К приходским причетникам, могильщикам и другим: двадцать фунтов награды будет выдано тому, кто доставит доказательство смерти Аллэна Армадэля, единственного сына покойного Аллэна Армадэля из Барбадоса, родившегося на этом острове в 1730. Для подробных сведений просят обратиться к гг. Гэммику и Риджу в Линкольн-Инн-Фильдз в Лондоне».

Даже вовсе непылкое воображение мистера Брока наполнилось каким-то суеверным страхом, когда он опять положил газету. Мало-помалу им овладело смутное подозрение, что весь ряд событий, последовавших за первым появлением имени соименника Аллэна в газетах шесть лет тому назад, соединялся между собой какой-то таинственной связью и упорно стремился к какой-то непонятной цели. Сам не зная почему, он начал тревожиться отсутствием Аллэна, сам не зная почему, он начал с нетерпением желать увезти своего воспитанника из Англии, прежде чем случится что-нибудь до завтрашнего дня.

Через час ректора несколько успокоило возвращение Аллэна в гостиницу. Молодой человек был раздосадован и не в духе. Он нашел квартиру Мидуинтера, но не застал его дома. Хозяйка его могла сказать Аллэну только то, что Мидуинтер ушел в свое обычное время обедать в ближайшую ресторацию и не возвратился в обычный час. Аллэн пошел в ресторацию и узнал, что Мидуинтер был там хорошо известен. Он всегда имел обыкновение после умеренного обеда с полчаса читать газету. В этот день после обеда он взял газету, как всегда, потом вдруг бросил ее и ушел, неизвестно куда чрезвычайно поспешно. Не имея возможности добиться дальнейших сведений, Аллэн оставил записку в квартире Мидуинтера, сообщая ему свой адрес и прося его прийти проститься с ним до его отъезда в Париж.

Вечер прошел, а друг не явился. Наступило утро. Не встретив никаких препятствий, мистер Брок и его воспитанник уехали из Лондона. До сих пор судьба благоприятствовала ректору. Озайяз Мидуинтер, неприятным образом появившись на их пути, весьма кстати опять исчез из глаз. Что же произошло потом?

Подвигаясь опять от прошлого к настоящему, память мистера Брока напомнила ему происшествие, случившееся только три недели назад, у апреля.

По всей видимости, цепь событий порвалась наконец. Новое происшествие не имело никакого отношения (и по его мнению, и по мнению Аллэна) к лицам, являвшимся, или к обстоятельствам, случившимся в прошедшее время.

Путешественники доехали только до Парижа. Перемена оживила Аллэна, и он тем более чувствовал себя готовым наслаждаться новизною сцены, окружавшей его, что получил письмо от Мидуинтера, сообщавшее известие, которое самому мистеру Броку показалось многообещающим для будущего. Отставной учитель уходил по делам, когда Аллэн был в его квартире. Одно случайное обстоятельство в тот день дало ему возможность вступить в сношения с его родственниками. Результат удивил его неожиданностью — ему был обеспечен небольшой доход на всю жизнь. Его будущие планы теперь, когда это неожиданное счастье выпало ему на его долю, были еще не решены. Но если Аллэн желал знать, на что он решится впоследствии, его агент в Лондоне, адрес которого был приложен к письму, будет принимать письма, адресованные к нему, и сообщит мистеру Армадэлю его будущий адрес.

Получив это письмо, Аллэн схватил перо со своей обыкновенной опрометчивостью и настойчиво приглашал Мидуинтера путешествовать вместе с ним и с мистером Броком. Прошли последние дни марта, а никакого ответа на это предложение не было получено. Настали первые дни апреля, и 7-го числа этого месяца Аллэн наконец нашел письмо за утренним чаем на столе. Он схватил письмо, посмотрел на адрес и опять нетерпеливо бросил письмо. Почерк был не Мидуинтера. Аллэн кончил завтрак, прежде чем позаботился прочесть, что ему пишет его корреспондент.

По окончании завтрака Армадэль лениво распечатал письмо. Он начал читать его с крайним равнодушием, а кончил с громким криком удивления, вскочив со стула. Весьма естественно удивляясь такому необыкновенному порыву, Брок взял письмо, которое Аллэн перебросил к нему через стол. Прежде чем он кончил читать, руки его опустились на колени, и изумление, выражавшееся на лице его воспитанника, отразилось на его собственном лице.

Действительно, и Аллэн, и ректор имели основательные причины потерять хладнокровие. Письмо, поразившее их обоих, содержало в себе известие, которое сначала казалось просто невероятным. Письмо было из Норфолька и заключало в себе следующее. В одну неделю смерть поразила троих в семействе Торп-Эмброзском, и Аллэн Армадэль был в настоящую минуту наследником имения, приносившего восемь тысяч годового дохода.

При втором чтении письма ректор и его воспитанник осмыслили подробности, ускользнувшие от них при первом чтении. Письмо это было от фамильного нотариуса из Торп-Эмброза. Сообщив Аллэну о смерти его кузена Эртера, скончавшегося двадцати пяти лет от роду, о смерти его дяди Генри, скончавшегося сорока восьми лет, и о смерти его кузена Джона, скончавшегося двадцати одного года, нотариус сообщал вкратце содержание завещания мистера Блэнчарда. Права наследников мужского пола — как это почти всегда бывает в подобных случаях — имели преимущество перед правами наследников женского пола. По смерти Эртера и его наследников поместье переходило к Генри и его наследникам. Если бы их не было, оно бы переходило к сыновьям сестры Генри, а если бы их не было, то к ближайшему наследнику мужского пола. Оба молодых человека, Эртер и Джон, умерли холостыми, и Генри Блэнчард умер, оставив только дочь, следовательно, Аллэн был ближайшим наследником Торп-Эмброзского имения, назначенным в завещании. Сообщив это странное известие, нотариус просил мистера Армадэля почтить его уведомлением и прибавлял в заключение, что он готов сообщить все подробности, какие только пожелает мистер Армадэль.

Бесполезно было терять время на то, чтобы удивляться событию, возможность которого никогда не приходила в голову ни Аллэну, ни его матери. Не оставалось ничего более, как тотчас возвратиться в Англию. На следующий день путешественники опять остановились в лондонской гостинице, и дело было передано кому следовало. Начались переписка и совещания, и все важные подробности открылись одна за другой до тех пор, пока все сведения не были собраны с надлежащей ясностью и полнотой.

Вот странная история смерти трех человек.

В то время когда мистер Брок написал к родственникам миссис Армадэль о ее кончине (это было в январе), в семействе Торп-Эмброзском считалось пять человек: Эртер Блэнчард, владелец поместья, живший в большом доме со своей матерью, Генри Блэнчард, дядя, живший по соседству, вдовец с двумя детьми, с сыном и дочерью. Для того чтобы теснее соединить фамильные связи, Эртер Блэнчард был помолвлен со своей кузиной. Свадьба должна была совершиться с большими празднествами летом, когда молодой девице исполнится двадцать лет.

В феврале произошли перемены в семействе. Приметив признаки нездоровья у сына, Генри Блэнчард уехал из Норфолька с молодым человеком по совету доктора попытать, что сделает для больного итальянский климат. В первых числах марта Эртер Блэнчард также уехал из Торп-Эмброза только на несколько дней по делу, требовавшему его присутствия в Лондоне. Дело это привело его в Сити. Досадуя на бесконечные препятствия на улице, он воротился на западный конец Лондона на пароходе, где и встретил свою смерть.

Когда пароход отчаливал от пристани, Эртер приметил женщину, находившуюся возле него и выказывавшую какую-то странную нерешимость при входе на пароход. Она была последняя из пассажиров, вошедших на пароход. Она была опрятно одета, в черном шелковом платье, в красной шали, и лицо ее было покрыто густой вуалью. Эртер Блэнчард был поражен редкой грациозностью и изяществом ее фигуры и почувствовал любопытство, свойственное молодому человеку. Он захотел увидеть ее лицо. Она не поднимала вуали, не поворачивала головы в ту сторону, где стоял Эртер. Сделав несколько шагов по палубе взад и вперед, она вдруг подошла к корме. Через минуту рулевой с испугом вскрикнул, пароход немедленно остановили — эта женщина кинулась за борт.

Все пассажиры бросились на одну сторону, чтобы посмотреть. Один Эртер Блэнчард без малейшей нерешимости бросился в реку. Он отлично плавал и схватил женщину, когда она появилась на поверхности в первый раз. Помощь была под рукой, их обоих благополучно переправили на берег: женщину отвезли в ближайшую полицию, где ее скоро привели в чувство; ее спаситель сказал свое имя и свой адрес — как обыкновенно делают в подобных случаях — дежурному инспектору, который благоразумно посоветовал ему принять теплую ванну и послать в свою квартиру за сухим платьем. Эртер Блэнчард, который с самого детства не болел, посмеялся над этой предосторожностью и возвратился домой в кэбе. На следующий день он заболел и не мог явиться к допросу. Через две недели он умер.

Известие об этом несчастье Генри Блэнчард и его сын получили в Милане. Через час они уже были на дороге в Англию. Снег на Альпах растаял ранее обыкновенного в этот год, и дорога была особенно опасна. Отец и сын, ехавшие в своем экипаже, встретились на горе с возвращавшейся почтой. Предостережения, которые имели бы действие при обыкновенных обстоятельствах, теперь оба англичанина не хотели слушать. Нетерпение поскорее возвратиться домой после катастрофы, случившейся в их семействе, не допускало промедления. Щедрая награда, предложенная ямщикам, побудила их ехать. Экипаж продолжал путь и затерялся в тумане. Его увидели опять уже на дне пропасти. Люди, лошади и экипаж — все было раздавлено лавиной.

Таким образом, жизнь трех человек скосила смерть. По совпадению событий покушение неизвестной женщины на самоубийство сделало Аллэна Армадэля наследником Торп-Эмброзского поместья.

Кто была эта женщина? Человек, спасший ее жизнь, этого не знал. Судья, допрашивавший ее, пастор, увещевавший ее, стенограф, записывавший ее ответы для печати, этого не знали. От нее выслушали с удивлением, что, хотя она была прилично одета, она находилась в стесненных обстоятельствах. Она выразила глубокое отчаяние, но назвала себя именем, очевидно, ложным и рассказала какую-то пошлую историю, которая, как по всему видно, была выдумана ею, и наотрез отказалась сообщить, где находятся ее друзья. Одна дама, бывшая членом какого-то благотворительного заведения, заинтересованная ее необыкновенным изяществом и красотой, вызвалась взять ее на попечение и привести в лучшее расположение состояние ее души. В первый же день опыт оказался неудовлетворителен, а на второй день незнакомка убежала, и, хотя пастор, особенно заинтересованный в этом деле, старался отыскать ее, все поиски оказались бесполезны.

Пока производились эти бесполезные расследования, предпринятые по желанию Аллэна, нотариусы завершили первоначальные формальности, относившиеся к введению во владение имением. Теперь новому владельцу в Торп-Эмброзе оставалось только решить, когда он поселится в поместье, законным владельцем которого теперь он был.

Предоставленный своему собственному желанию в этом деле, Аллэн решил его со своим обыкновенным пылким великодушием. Он сразу же отказался вступить во владение до тех пор, пока миссис Блэнчард и ее племянница, которым из вежливости позволили до этого времени оставаться в их прежнем доме, оправятся от несчастья, постигшего их, и будут в состоянии сами решить, что им делать дальше. Вслед за этим намерением началась переписка, заключавшая со стороны Аллэна неограниченное предложение всего что он только мог дать в доме, которого он еще не видел, а со стороны дам скромная и неохотная готовность воспользоваться великодушием молодого джентльмена относительно времени их пребывания в поместье. К удивлению своих нотариусов, Аллэн вошел однажды утром в их контору вместе с мистером Броком и объявил с совершенным спокойствием, что дамы были так добры и избавили его от необходимости распоряжаться и что из уважения к их удобствам он намерен поселиться в Торп-Эмброзе не раньше как через два месяца. Нотариусы вытаращили глаза на Аллэна. А Аллэн, пораженный их реакцией, вытаращил глаза на них.

— Чему вы удивляетесь, господа? — спросил он с ребяческим изумлением в своих веселых голубых глазах. — Почему мне не дать дамам два месяца, если они этого желают? Пусть бедняжки пользуются временем. Мои права и мое положение? О! Фи-фи! Я не тороплюсь сделаться приходским сквайром, это не в моем вкусе. Что я намерен делать в эти два месяца? То же, что я сделал бы во всяком случае, остались бы дамы или нет. Я намерен поездить по морю: вот что я люблю. У меня есть новая яхта дома в Сомерсетшире, яхта, которую построил я сам. Я вот что скажу вам, сэр, — продолжал Аллэн, схватив за руку нотариуса в пылу своих дружеских намерений, — по вашему лицу видно, что вам нужно отдохнуть на свежем воздухе. Поедемте-ка со мной на моем новом корабле, и пусть ваши коллеги едут тоже, если хотят, и главный клерк, кстати, такого прекрасного человека еще не случалось мне встречать. Места довольно. Я подарю мистеру Броку ковер и стол в каюту. Черт побери Торп-Эмброз! Вы хотите сказать, что, если бы вы сами построили яхту, как я, вы уехали бы в любое поместье, между тем как ваша красавица яхта сидела бы, как утка на воде, у себя дома и ждала, пока вы вздумаете испробовать ее? Вы, юристы, мастера на аргументы. А вы что думаете об этом моем аргументе? Я думаю, что он неопровержим, и завтра же отправлюсь в Сомерсетшир.

С этими словами новый обладатель восьми тысяч годового дохода бросился в контору старшего клерка и пригласил его поездить по морю, так ударив его по плечу, что это ясно услыхали его хозяева в смежной комнате. Нотариусы с вопросительным удивлением посмотрели на мистера Брока. Клиента, который мог сделаться английским помещиком и не торопился занять это положение при первой возможности, им не случалось еще встречать.

— Он, должно быть, был очень странно воспитан, — сказали нотариусы ректору.

Пропустив в своих воспоминаниях еще месяц, Брок дошел до настоящего времени — до своей спальни в Кэстльтоуне, в которой он сидел и думал с волнением, которое упорно мешало ему заснуть. Это беспокойство было врагом, таким обычным теперь для душевного состояния ректора. Оно овладело им в Сомерсетшире шесть месяцев тому назад и теперь последовало за ним до острова Мэн в виде Озайяза Мидуинтера.

Перемена в будущих планах Аллэна не произвела никакого изменения в его упорном пристрастии к изгнаннику в деревенской гостинице. В ходе своих совещаний с нотариусами он нашел время посетить Мидуинтера, и на обратном пути в Сомерсетшир с ними ехал друг Аллэна по его личному приглашению. Волосы на обритой голове бывшего учителя опять отросли, одежда его обнаруживала появление денежных средств, но во всех других отношениях человек этот не изменился. Он встречал недоверие мистера Брока с прежней безропотной покорностью. Он сохранял тоже подозрительное молчание о его родных и его прежней жизни. Он говорил о доброте Аллэна к нему с тем же самым необузданным пылом признательности и удивления.

— Я сделал все, что мог, сэр, — сказал он Броку, когда Аллэн спал в вагоне. — Я скрывался от мистера Армадэля и даже не ответил на его последнее письмо ко мне. Более этого я сделать не могу. Я не прошу вас подумать о моих собственных чувствах к единственному человеческому существу, никогда не подозревавшему меня и никогда не обращавшемуся дурно со мной. Я могу сопротивляться моим собственным чувствам, но не могу сопротивляться этому молодому джентльмену. Никто на свете не может сравниться с ним. Если мы опять будем принуждены расстаться, это будет уже его дело, а не мое. Хозяин свистнул собаку, — сказал этот странный человек с минутной вспышкой скрытой страсти, и в его диких карих глазах выступили слезы гнева, — и жестоко, сэр, осуждать собаку, когда она является на этот свист.

Опять человеколюбие мистера Брока пересилило его осторожность. Он решил — надо ждать и посмотреть, что выйдет из этих отношений.

Дни проходили, яхта была оснащена, состоялась поездка на уэльский берег, и таинственный Мидуинтер остался все тем же Мидуинтером. Поездка на маленькой яхте не представляла большой привлекательности для человека в летах, но мистер Брок отправился все-таки на яхте, только бы не отпустить Аллэна одного с его новым другом.

Не заставит ли во время их поездки тесная беседа трех человек разговориться Мидуинтера о его собственных делах? Нет. Он охотно говорил о других предметах, особенно если Аллэн начинал о них разговор, но у него не вырвалось ни одного слова о себе самом. Мистер Брок пробовал задавать ему вопросы о его недавнем наследстве и получил в ответ то же, что слышал когда-то в сомерсетширской гостинице. Мидуинтер называл странной случайностью то обстоятельство, что положение мистера Армадэля и его неожиданно изменилось к лучшему в одно и то же время, но тут сходство и кончалось. Ему досталось небольшое состояние, хотя это достаточно для его потребностей. Наследство не примирило его с родными, потому что деньги были даны ему не из доброты, а по праву. Что же касается до обстоятельства, которое привело его к общениям с друзьями, то о нем не стоило упоминать, потому что временное возобновление отношений не дало положительных результатов. Из этого ничего не вышло, кроме денег, а с деньгами появилось беспокойство, которое волновало его иногда, когда он просыпался рано утром.

При этих последних словах он вдруг замолчал, как будто раз в жизни его осторожность изменила ему. Брок воспользовался этим случаем и прямо спросил, какого свойства это беспокойство могло быть. Не относилось ли оно к деньгам? Нет, оно относилось к письму, которое ждало его много лет. Получил он это письмо? Нет еще. Оно было поручено одному из партнеров фирмы, управлявшему делами по его наследству. Этот партнер находился в отсутствии, и письмо, запертое между его собственными бумагами, нельзя было достать до его возвращения. Его ждали в последних числах, и, если бы Мидуинтер знал наверное, куда привезет его яхта к концу этого месяца, он написал бы, чтобы ему туда переслано было письмо. Не имел ли он каких-нибудь семейных причин для беспокойства? Никаких, сколько ему было известно. Ему любопытно было видеть, что ждало его столько лет, и более ничего. Так он отвечал на вопросы ректора, повернув свое смуглое лицо к низкому борту яхты и держа в своих гибких смуглых руках удочку.

При попутном ветре и благоприятной погоде маленькая яхта делала чудеса в своем пробном рейсе. Прежде чем прошло время, назначенное для рейса, яхта дошла уже до Голигзда, и Аллэн, жаждая приключений в еще не известных ему областях, смело объявил, что путешествие продолжится до острова Мэн. Удостоверившись от людей, опытных в этом деле, что погода обещает благоприятное плавание и что в случае какой-нибудь непредвиденной необходимости для возвращения до железной дороги легко доехать на пароходе из Дугласа до Ливерпуля, мистер Брок согласился на предложение своего воспитанника. В тот же час написал он к нотариусам Аллэна и в свой пасторат, чтобы все письма присылались в Дуглас, на острове Мэн. В почтовой конторе он встретил Мидуинтера, который только что опустил письмо в ящик. Вспомнив, что он сказал на яхте, Брок заключил, что они оба приняли ту же предосторожность, и распорядился, чтобы его корреспонденция присылалась туда же.

В этот же вечер они отправились на остров Мэн. Несколько часов все шло хорошо, но с заходом солнца появились признаки наступающей перемены. С темнотой ветер стал свежеть, и вопрос о том, крепкое ли морское судно построил Аллэн со своими работниками, в первый раз подвергся серьезной пробе. Целую ночь, напрасно стараясь направиться к Голигэду, маленькая яхта оставалась в открытом море и храбро выдерживала свое испытание. На следующее утро показался остров Мэн, и яхта благополучно пристала у Кэстльтоуна. Осмотр показал, что все повреждения легко исправить в одну неделю. Путешественники остались в Кэстльтоуне. Аллэн следил за ремонтом, Брок осматривал окрестности, а Мидуинтер каждый день странствовал в Дуглас и обратно пешком, справляясь о письмах. Первый получил письмо Аллэн.

— Опять надоедают эти нотариусы! — вот все, что он сказал, когда прочел письмо, и, сказав, сунул его в карман. Потом пришла очередь ректора. На пятый день пребывания их в Кэстльтоуне Брок нашел письмо из Сомерсетшира, ждавшее его в гостинице. Его принес Мидуинтер, и оно заключало в себе известия, совершенно расстроившие все планы мистера Брока. Пастор, взявшийся заменить его во время отсутствия, был неожиданно отозван домой, и мистеру Броку ничего более не оставалось (это было в пятницу), как отправиться на следующее утро из Дугласа в Ливерпуль и возвратиться по железной дороге в субботу вечером, чтобы поспеть к воскресной службе.

Прочтя это письмо и покорившись перемене своих планов так терпеливо, как только мог, ректор перешел к следующему вопросу, требовавшему также серьезного обсуждения. Озабоченный тяжелой ответственностью в отношении Аллэна и сознавая, что его недоверие к новому другу Аллэна не уменьшилось, он спрашивал себя, как он должен поступить в этом непредвиденном случае относительно молодых людей, бывших его спутниками в этой поездке.

Брок задал себе этот вопрос в пятницу и все еще напрасно отыскивал ответ один в своей комнате утром в субботу. Был только конец мая, а пребывание дам в Торп-Эмброзе, если только они сами не вздумают сократить его, должно было продолжиться до половины июня. Даже если бы работы на яхте были кончены (а этого не было), под каким предлогом торопить Аллэна воротиться в Сомерсетшир? Оставалось одно: оставить его тут, то есть, другими словами, в самом опасном периоде его жизни на произвол судьбы, оставить с человеком, с которым он встретился в деревенской гостинице и который до сих пор был для него совершенно чужим и малоизвестным.

Отчаявшись придумать что-либо лучшее для разрешения этого трудного вопроса, Брок стал соображать, какое впечатление произвел собственно на него Мидуинтер во время последней беседы на яхте.

Несмотря на свою молодость, отставной учитель, очевидно, вел разгульную и разнообразную жизнь. Он видел и наблюдал в ней более, чем многие люди, вдвое его старше. Разговор его содержал странную смесь здравого смысла и нелепости: в одно время — суровой серьезности, а в другое — причудливого юмора. Он мог говорить о книгах как человек, истинно наслаждавшийся ими. Он мог браться за руль как моряк, знавший свои обязанности. Он мог петь, рассказывать истории, стряпать, взбираться на мачты, накрывать стол для обеда со странным насмешливым восторгом от своей собственной ловкости. Эти и другие подобные качества, по мере того как его веселость оживлялась во время этой поездки, делали понятным причину, в чем заключалась его привлекательность для Аллэна. Но разве на этом останавливались все открытия? Разве этот человек не проявил случайно своего характера в присутствии ректора? Очень немного, и это немногое выставило его нравственно в весьма непривлекательном виде. Он, очевидно, жил в разных сомнительных местах, знакомство с мошенническими штуками бродяг обнаруживалось в нем время от времени, слова в неприятно сильных выражениях срывались с его языка, а что было еще более тревожным признаком — он обыкновенно спал легким и подозрительным сном человека, привыкшего смыкать глаза с недоверием к тому обществу, которое находится под одной кровлей с ним. До самой последней минуты, в которую ректор видел его — до этого самого вечера, — его поведение было постоянно скрытным и непонятным в высшей степени. Когда он принес в гостиницу письмо мистеру Броку, он таинственно исчез из дома, не велев ничего сказать об этом своим спутникам и не показав никому, получил он сам или нет письмо. С наступлением ночи он украдкой возвратился в темноте — Аллэн поймал его на лестнице, горя нетерпением рассказать о перемене в планах ректора, — выслушал новость, не сделав никакого замечания, и с угрюмым видом заперся в своей комнате. Что можно было сказать в его пользу против таких признаков характера, как подозрительный взгляд, упорная сдержанность в обращении с ректором, зловещее молчание о его родных и друзьях? Мало или ничего: весь итог его достоинств начинался и кончался его признательностью Аллэну.

Брок встал с постели, зажег свечу и, погрузившись в свои мысли, рассеянно смотрел в темноту. Перемена места не принесла с собой новых идей. Воспоминания о прошлой жизни вполне убедили ректора, что его настоящая ответственность основывалась не на одних причудливых причинах, и, дойдя до этой мысли, он, стоя у окна, не мог придумать ничего. В голове было пусто и темно, тревожное сострадание соответствовало беспросветной темноте ночи.

«Если бы у меня был хоть один друг, к кому я мог бы обратиться, — думал ректор, — если бы я мог найти хоть кого-нибудь, кто помог бы мне…»

В ту минуту, когда эта мысль промелькнула в голове его, послышался тихий стук в дверь, и голос в коридоре произнес чуть слышно:

— Позвольте мне войти.

После минутного молчания, взяв себя в руки, Брок отворил дверь и очутился в час ночи лицом к лицу на пороге своей спальни с Озайязом Мидуинтером.

— Вы больны? — спросил ректор, как только удивление позволило ему заговорить.

— Я пришел сюда откровенно объясниться, — был тихий ответ. — Вы позволите мне войти?

С этими словами он вошел в комнату, потупив глаза. Губы его были страшно бледны, а в руках он что-то прятал за спиной.

— Я увидел огонь в щель вашей двери, — продолжал он, не поднимая глаз и не отнимая рук из-за спины. — Я знаю, какое беспокойство не дает вам спать. Вы уезжаете завтра утром, и вам неприятно оставить мистера Армадэля.

Как мистер Брок ни был изумлен, он увидел серьезную необходимость объясниться откровенно с человеком, который пришел к нему в такое время, и сказал ему следующие слова.

— Вы угадали, — отвечал он, — я занимаю место отца Аллэну Армадэлю и, естественно, не желаю оставить Аллэна в его лета с человеком, неизвестным мне.

Озайяз Мидуинтер сделал шаг к столу. Его блуждающие глаза остановились на Новом Завете, лежавшем на столе.

— Вы много лет читали эту книгу вашим прихожанам, — сказал он. — Научила ли она вас милосердию к вашим несчастным ближним?

Не ожидая ответа, он первый раз взглянул в лицо мистеру Броку и медленно выставил вперед свою руку.

— Прочтите это, — сказал он. — И ради Христа пожалейте обо мне, когда узнаете, кто я.

Он положил на стол письмо в несколько листов. Это было то самое письмо, которое Ниль отправил на почту в Вильдбаде девятнадцать лет назад.