Онлайн чтение книги Эроусмит Arrowsmith
28

Мартин Эроусмит, капитан запаса медицинской службы, вернувшись домой к своей доброй жене Леоре, простонал:

— Устал до черта, и на душе уныние. За весь год у Мак-Герка я не довел до конца ни одной работы. Бесплодный год. Никчемный! Разрази меня гром, если я засяду сегодня за интегралы. Идем в кино. Я даже не стану переодеваться в человеческое платье. Слишком устал.

— Отлично, родной, — сказала Леора. — Но давай пообедаем дома. Я сегодня купила чудесную рыбину.

Во время сеанса Мартин высказывал свое компетентное мнение врача и капитана о неправдоподобии фильма, в котором мать через десять лет разлуки не узнала своей дочери. Он был беспокоен и рассудителен, — неподходящее для кино настроение. Когда они вышли, щурясь, из темного зала, освещаемого только тусклым отсветом экрана, Мартин пробурчал:

— Вернусь в лабораторию, а тебя посажу в такси.

— Ах, брось ты эту канитель хоть на одну ночь.

— Ну, что ты говоришь! Я уже три или четыре дня не работал по ночам!

— Так возьми меня с собою.

— Нельзя, я проработаю, пожалуй, до утра.

Либерти-стрит, когда он мчался по тротуару, спала в тени башен-домов. По распоряжению Мак-Герка лифт института работал всю ночь, и в самом деле, три-четыре человека из научного персонала иногда пользовались им в неподобающие часы.

Мартин в то утро выделил новый штамм стафилококка из глутеального карбункула у одного больного в Нижнеманхэттенской больнице. Карбункул этот заживал необычайно быстро. Каплю гноя Мартин опустил в бульон и поставил в термостат; через восемь часов появился обильный рост бактерий. Перед уходом измученный Мартин снова поставил колбу в термостат.

Он не особенно интересовался этим посевом, и теперь, в лаборатории, он сперва снял китель, полюбовался огнями на черно-синей реке, покурил, обозвал себя собакой за то, что был слишком резок с Леорой, послал к свиньям Берта Тозера, и Пиккербо, и Табза, и всех, кто навернулся на язык, — и только тогда побрел к термостату и обнаружил, что колба, в которой должна была образоваться заметная муть, не содержала и следа бактерий — ни следа стафилококков.

— Что за черт! — вскричал он. — Бульон так же прозрачен, как до посева! В чем тут дело?.. И надо ж было этой глупости случиться как раз в такое время, когда я собрался приступить к новой работе!

От термостата, помещавшегося в особой комнате в конце коридора, он кинулся в свою лабораторию и, направив на колбу сильный свет, убедился, что зрение его не обмануло. С раздражением взял он на стекло мазок из содержимого колбы и сунул под микроскоп. Но увидел лишь тени того, что было бактериями: налицо были только тонкие контуры, только форма — а клеточное вещество исчезло; крошечные скелеты на бесконечно малом поле битвы.

Он поднял голову от микроскопа, протер утомленные глаза, поглядел задумчиво, почесал шею — китель скинут, воротничок на полу, рубаха на груди расстегнута. Он соображал:

«Тут что-то занятное. Культура прекрасно росла — и вдруг совершает самоубийство. Никогда не слыхивал, чтобы микробы так поступали. Я что-то нащупал! Чем это вызвано? Каким-нибудь химическим изменением? Или органическим?»

Мартин Эроусмит был чужд картинного героизма, не был отмечен ни талантом к любовным интригам, ни экстравагантной остротой ума, ни возвышенной стойкостью в невзгодах. Он не отличался ни романтической утонченностью, ни высоконравственным складом души. Опрометчивость и извращенное понятие о честности то и дело толкали его на ошибки; часто он бывал нелюбезен и даже невежлив. Но он обладал одним даром: любознательностью, в силу которой ни одно явление не казалось ему заурядным. Будь он добропорядочным героем, как майор Риплтон Холаберд, он выплеснул бы содержимое колбы в раковину, с изящной скромностью признался бы: «Ерунда! Я допустил какую-то ошибку!» — и делал бы дальше свое дело. Но Мартин, будучи не кем иным, как Мартином, прозаически шагал из угла в угол по своей лаборатории и бурчал:

— Тут есть причина, и я ее найду.

Все-таки явилось у него романтическое поползновение: позвонить Леоре и сообщить ей, что случилось чудо и чтоб она не беспокоилась. Он побрел по коридору, чиркая спичками, ища выключатель.

Ночью во всех коридорах водятся привидения. Даже в кичливо новом Доме Мак-Герка был некий бухгалтер, покончивший с собой. Пробираясь ощупью вперед, Мартин трепетно чувствовал за спиной шаги, видел, как выглядывают из-за дверей и нагло исчезают силуэты — бестелесные древние чудища, — и когда нашел выключатель, обрадовался благотворному внезапному свету, заново сотворившему мир.

У доски институтского коммутатора он долго торкался, куда считал нужным. Раз ему показалось, что он добился Леоры, но голос бесполый и нетерпимый отозвался: «Какой вам номер?» — с напряженной живостью, немыслимой у беспечно-небрежной Леоры. В другой раз голос завизжал: «Сара, ты?» — и потом добавил: «Вас мне не надо! Дайте отбой, прошу». А раз какая-то девица стала оправдываться: «Честное слово. Билли, я пробовала к вам дозвониться, но ровно в пять пришел хозяин и сказал…»

В остальных случаях слышалось только глухое урчание; хрип города с семимиллионным населением, жаждущим сна, любви или денег.

— А, ладно! — решил Мартин. — Ли, вероятно, уже давно легла спать, — и стал нащупывать дорогу обратно в лабораторию.

Сыщик, выслеживающий убийцу бактерий, он стоял, запрокинув голову, поскребывая затылок, поскребывая память, не бывало ли подобного же случая, когда микробы кончали самоубийством или оказывались умерщвлены без видимой причины. Он кинулся этажом выше в библиотеку, сверился по американским и английским авторитетам, не жалея труда, просмотрел французские и немецкие книги. Но ничего не нашел.

Встревожился: а может быть, в гное, который он использовал для посева, почему-либо не было живых стафилококков — в бульоне нечему было умирать? В лихорадочной спешке, не останавливаясь, чтобы включить свет, не раз налетев с разгона на угол, не раз поскользнувшись на слишком гладком кафельном полу, он сбежал вниз и понесся по коридору в свою комнату. Он нашел остатки гноя, взял на стекло мазок, окрасил его генцианвиолетом, с волнением нанося на препарат одну каплю роскошной краски. Ринулся к микроскопу. Когда он склонился над медной трубкой и нашел фокус, посреди серо-сиреневого круглого поля зрения возникли из небытия виноградные гроздья стафилококков — ярко-лиловые крапинки на бледном поле.

— Бактерии есть, все в порядке! — громко закричал он.

Потом он забыл Леору, ночь, войну, усталость, успех, все на свете и ушел с головой в подготовку опыта, своего первого значительного опыта. Он шагал яростно, до одури. Потом встряхнулся, заставил себя успокоиться; в кольцах и спиралях табачного дыма сел к столу и на маленькие листки бумаги стал заносить все мыслимые причины самоубийства у бактерий — все вопросы, которые требовали ответа, и опыты, которые должны были дать на них ответ.

Может быть, уничтожение культуры вызвала щелочь в нечисто вымытой колбе. Может быть, какое-нибудь гибельное для стафилококков вещество, содержащееся в гное, или что-нибудь, выделяемое самими стафилококками. Может быть, какое-нибудь свойство данного бульона.

Все это надо проверить.

Рывком, сломав замок, отворил он дверь кладовой для стекла. Взял новые колбы, вымыл их, заткнул ватой и поставил для стерилизации в сушильный шкаф. Отыскал несколько разных партий бульона — сказать точнее, украл их из личного запаса Готлиба, неприкосновенного запаса, хранимого в леднике. Процедил часть очистившейся культуры через стерильный фарфоровый фильтр и подлил к обычным своим стафилококковым культурам.

Потом обнаружил — и это было, может быть, важнее всего, — что остался без папирос.

Недоверчиво обшарил он по очереди все свои карманы, потом в обратном порядке обшарил их снова. Посмотрел, нет ли чего в скинутом кителе; радостно вспомнил, что видел как будто папиросы в ящике стола; не нашел; нахально направился в комнату, где висели фартуки и куртки препараторов. Он яростно обыскал карманы и нашел двенадцать чудесных папирос в помятой и сплющенной коробке.

С целью проверить четыре возможных причины очищения культуры в колбе, он взял колбы и, сделав ряд посевов при различных условиях, поместил их в термостат при температуре человеческого тела. Пока не поставил он последнюю колбу, рука его оставалась тверда, изнуренное лицо спокойно. Он забыл, что значит нервничать, не знал неуверенности, — ушедший в свою работу профессионал.

Было уже шесть часов — светлое ясное августовское утро, и едва он прервал свою быструю работу, как натянутые нервы сдали, он глянул из высокого своего окна и увидал лежавший внизу мир: яркие крыши, ликующие башни, лонг-айлендский пароход с высокой палубой, чванно подымающийся по маслянистой глади реки.

Он был вконец измотан; и как хирург после боя, как репортер во время землетрясения, был, пожалуй, немного помешан; но спать ему не хотелось. Он клял отсрочку, необходимую, чтобы дать бактериям произрасти (до тех пор он не мог определить влияние штамма бактерий и сорта бульона), но сдерживал свое нетерпение.

По гулкой каменной лестнице он поднялся в надземный мир — на плоскую крышу. Постоял, прислушиваясь, у дверей институтского вивария. Морские свинки уже не спали и грызли что-то, производя звук, похожий на трение мокрой тряпки о стекло при мытье окон. Мартин топнул ногой и зверьки в испуге разразились странным хрюканьем, похожим на воркованье голубей.

Бурно зашагал он взад и вперед по крыше, освежаемый высоким небом, и это настолько его успокоило, что он почувствовал голод. Опять он отправился грабить. Он нашел плитку шоколада, принадлежавшую доверчивому препаратору; он вторгся даже в кабинет директора и в письменном столе дианоподобной Перл Робинс раскопал чай и чайник (а также губную помаду и любовное письмо, начинавшееся словами: «Моя милая крошка…»). Он приготовил себе на редкость скверную чашку чая, потом, еле волоча ноги, вернулся к своему столу, чтобы тщательно, шаг за шагом, записать в потрепанную, почти до конца исписанную тетрадь весь ход своего опыта.

Вначале восьмого он совладал с коммутатором и позвонил в Нижне-манхэттенскую больницу. Нельзя ли доктору Эроусмиту получить еще некоторое количество гноя из того же карбункула? Что? Затянулся? Черт подери! Того материала больше нет!

Мартин подумал, не подождать ли прихода Готлиба, не рассказать ли ему об открытии, но решил молчать, пока не установит, не случайность ли это. С широко раскрытыми глазами, слишком взвинченный, чтобы заснуть в вагоне метро, летел он рассказать о происшедшем Леоре. Кому-нибудь он должен рассказать! Волны страха, сомнения, уверенности, снова страха перекатывались через него; в ушах звенело, и руки дрожали.

Он взбежал по лестнице; не отперев еще дверь, закричал: «Ли! Ли!» Ее не было дома.

Он открыл в изумлении рот. Квартира дышала пустотой, Поискал еще. Тут она спала, тут выпила чашку кофе. И вот исчезла.

Он был встревожен, не случилось ли несчастья, и в то же время зол, что ее нет в этот высокий час. Сердито приготовил он себе завтрак… Странно, что у превосходных бактериологов и химиков яичница получается такая водянистая, кофе такой горький; что они так неразборчивы в отношении грязных ложек… К тому времени, когда он заканчивал стряпню, он уже готов был поверить, что Леора ушла от него навсегда. «Я уделял ей слишком мало внимания», — мучился он. Медлительно, совсем как старик, пустился он обратно в институт и у входа в метро встретил Леору.

Она сказала жалобно:

— Я так волновалась! Я не могла к тебе дозвониться. И вот поехала прямо в институт узнать, что с тобой.

Он расцеловал ее и завопил:

— Слушай, женщина, я нашел! Нашел что-то очень важное! Я открыл нечто… не какую-нибудь химическую примесь… нечто такое, что пожирает бактерий… растворяет их… убивает. Это, может быть, новый этап в терапии. Ох, нет, ерунда, едва ли так. Скорее всего опять глупая ошибка.

Леора попробовала его успокоить, но он не стал ждать — бросился вниз, к поездам, обещая позвонить. В десять часов он стоял у термостата и смотрел.

Мутное облачко бактерий появилось во всех колбах, кроме тех, в которые был добавлен бульон из первой наделавшей переполох колбы. Здесь таинственный убийца микробов помешал росту введенных в них новых бактерий.

— Это очень примечательно, — сказал Мартин.

Он поставил колбы обратно в термостат, записал свои наблюдения, опять прошел в библиотеку и начал рыться в справочниках, в сборниках разных ученых обществ, в журналах на трех языках. Он изрядно усвоил французский и немецкий языки научной литературы. Едва ли он мог бы на них объясниться, чтобы купить стакан лимонаду или спросить дорогу в курзал, но он понимал международный эллинистический научный жаргон и теперь перелистывал тяжелые книги, протирая глаза, которые жгло соленым огнем.

Он вспомнил, что является офицером армии и должен сегодня утром изготовлять липовакцину. Он пошел работать, но был так взвинчен, что испортил целую партию вакцины, обозвал своего терпеливого гарсона дураком и после такой несправедливости послал его за пинтой виски.

Было необходимо с кем-нибудь поделиться. Он позвонил Леоре, позавтракал с нею, не стесняясь ценами, и заявил:

— Пока еще как будто бы что-то есть.

Весь день до вечера он каждый час заходил в институт и поглядывал на свои колбы, а в промежутках бродил по улицам, чуть не падая от усталости, поглощая слишком много кофе.

Каждые пять минут его осеняла совершенно как будто бы новая заманчивая мысль: «Почему бы не лечь спать?» Но он тут же спохватывался и стонал: «Нет, некогда, я должен все проследить, шаг за шагом. Нельзя оторваться, а то начинай все сначала. Но как мне хочется спать! Почему я не ложусь?..»

В шестом часу он докопался до нового слоя силы, и ровно в шесть осмотр показал, что в колбах с примесью изначального бульона все еще нет роста бактерий и что все колбы, где был посеян изначальный гной, ведут себя, как первая эксцентрическая колба: в них сперва обнаруживался хороший рост бактерий, а потом среда очищалась под медленно развертывающимся натиском неведомого убийцы.

Мартин сел, уронив с облегчением руки. Нашел! В выводах из первых заметок он записал:

«В гное, выделенном при стафилококковой инфекции, мною обнаружен некий фактор — временно назову его фактор Икс, — который пресекает рост некоторых штаммов стафилококка и растворяет стафилококков из данного гноя».

В семь часов, когда он кончил запись, голова его лежала на тетради. Он спал.

В десять он проснулся, поехал домой, набросился, как дикарь, на еду, опять поспал и вернулся до зари в лабораторию. Следующим его отдыхом был часовой сон среди дня на столе в лаборатории, под охраной гарсона, а потом через полтора суток — восемь часов в кровати, с рассвета до полудня.

Но во сне он то и дело опрокидывал стойку с пробирками или разбивал колбу. Открывал фактор Икс, разрушавший стулья, столы, человеческое тело. Он стал смазывать своим средством Берта Тозера и доктора Биссекса, с адским злорадством наблюдая, как они исчезают, но случайно капнул на Леору, и она таяла у него на глазах, а когда он со стоном проснулся, руки живой Леоры обнимали его, в то время как он рыдал:

— О, я не могу без тебя! Не оставляй меня никогда! Я так тебя люблю, хоть эта проклятая работа держит меня на привязи. Не уходи от меня!

Пока она сидела подле него на смятой постели, веселая, в своей полосатой ситцевой пижаме, он уснул, а через три часа проснулся с воспаленными запавшими глазами, готовый лететь в институт. А она уже заварила крепкий кофе и молча подала ему и глядела с гордостью, когда Мартин, размахивая руками, гремел:

— Готлибу не к чему больше убеждать меня в необходимости новых наблюдений! Может быть, фактор Икс присущ не только стафилококкам. Может быть, можно проследить его у всех микробов — лечить им всякую инфекционную болезнь. Микроб, питающийся микробами! Или, быть может, это химический фактор, энзим? Ох, я не знаю. Но должен узнать!

Когда он мчался в институт, он все больше проникался уверенностью, что после долголетних блужданий к чему-то пришел. Перед ним вставали видения: имя его сияет на страницах журналов и учебников; на ученых собраниях ему устраивают овации. Он был незаметной пешкой среди специалистов института. А теперь он их всех жалеет. Но когда он очутился опять перед своим рабочим столом, всякие чаянья поблекли, и Мартин снова превратился в фыркающую, вынюхивающую след ищейку, в неподкупного работника. Перед ним — высшая радость следопыта — открывались новые горные тропы, и новая сила нарастала в нем.

Целую неделю жизнь Мартина носила характер не более размеренный, чем жизнь беглого солдата в неприятельской стране — с теми же волнениями, той же тягой рыскать по ночам. Он беспрестанно стерилизовал колбы, изготовлял среды с различной концентрацией водородных ионов, переписывал старые заметки в новую тетрадь, любовно озаглавленную: «Фактор Икс, стафилококки», и вносил в нее дальнейшие наблюдения. На множестве культур, на множестве повторных посевов он с большим тщанием старался установить, будет ли фактор Икс воспроизводиться неопределенно долгий срок, будет ли он появляться вновь и вновь при пересевах культуры и действительно ли это микроб, автоматически размножающийся делением, — субмикроб, заражающий микробов.

В течение этой недели Готлиб иногда подходил, заглядывал через его плечо, но Мартин решил пока ничего ему не докладывать: он хотел сперва получить доказательства, отоспаться как следует одну ночь, а может быть, и побриться.

Удостоверившись, наконец, что фактор Икс воспроизводит себя неопределенно долго, так что и в десятой пробирке, вырастая вновь, оказывает то же действие, что и в первой, Мартин торжественно явился к Готлибу и показал ему свои выводы, а также планы дальнейшего исследования.

Старик постучал по отчету своими тонкими пальцами, внимательно прочел, поднял глаза и, не теряя времени на поздравления, набросился на Мартина с вопросами:

— Сделали вы то-то? А почему не сделали того-то? При какой температуре фактор проявляет максимальную активность? Сохраняет ли он свое действие на твердом агаре?

— Вот мой план дальнейшей работы. Мне кажется, вы найдете в нем большинство ваших предложений.

— Ага! — Готлиб пробежал глазами план и буркнул: — Как же вы не наметили проверить, станет ли фактор распространяться на мертвых стафилококках? Это же важнее всего.

— Почему?

Готлиб мгновенно проник в самое сердце джунглей, в которых Мартин плутал много дней:

— Потому что это покажет, действительно ли вы имеете дело с живым вирусом.

Мартин почувствовал себя униженным, но Готлиб просиял:

— Вы открыли большое явление. Теперь не давайте директору проведать о нем и слишком рано удариться в энтузиазм. Я рад, Мартин!

В голосе его было нечто такое, что заставило Мартина, как в хмелю, броситься по коридору — назад к работе… и к бессонным ночам.

Что есть фактор Икс — химическое вещество или микроб, — Мартин не мог установить, но изначальный фактор несомненно процветал. Его можно было без конца подвергать пересеву; Мартин определил наиболее для него благоприятную температуру и удостоверился, что на мертвых стафилококках он не распространяется. Добавил содержащую «фактор» каплю в культуру стафилококка, покрывшую серой пленкой поверхность твердого агара, и капля четко обрисовалась, испещренная плешинками, когда враг повел атаку, так что срез агара выглядел точно воск, источенный молью. Но недели через две показался один из подводных камней, о которых предупреждал Мартина Готлиб.

Опасаясь сотен бактериологов, которые, как только появится его статья, ополчатся, чтоб его убить, Мартин хотел удостовериться, что его выводы могут всегда найти подтверждение. Он получил в больнице гной из множества нарывов на руках, на ногах, на спине, пробовал прийти к тем же результатам вторично — и потерпел полное поражение. Фактор Икс не обнаруживался ни в одном другом нарыве, и Мартин печально пошел к Готлибу.

Старик подумал, задал два-три вопроса, нахохлился в своем мягком кресле, потом сказал:

— Какого рода был первый карбункул?

— Глутеальный.

— Ага, значит, фактор Икс может присутствовать в содержимом кишечника. Поищите — у людей с нарывами и без нарывов.

Мартин помчался к себе. На той же неделе он проследил фактор в содержимом кишечника и в других глутеальных нарывах, больше всего находя его в нарывах, которые «излечивались сами собой»; в восторге от своей победы и от мудрости Готлиба, он пересеивал свои культуры с вновь найденным фактором. Он поставил ряд опытов с кишечными микроорганизмами и открыл фактор Икс в отношении бациллы coli. В то же время он передал некоторый запас первоначального фактора Икс для лечения фурункулов одному врачу из Нижне-манхэттенской больницы и получал от него восторженные отчеты об исцелениях и восторженно настойчивые вопросы о разгадке этого чуда.

С этими новыми победами он пришел, торжествуя, к Готлибу, и тут его неожиданно высекли:

— О! So! Прекрасно! Вы даете лекарство на испытание врачу, не кончив своего исследования? Вам нужно, чтобы жульнические отчеты об исцелениях проникли в газеты, чтобы фас засыпали телеграммами со всех мест и чтобы все на свете люди с прыщом на носу повалили к вам лечиться, так что фы не сможете работать? Фы хотите быть чутотворцем, а не ученым? Не хотите довести работу до конца? Заигрываете с кишечными палочками, не проработав до конца стафилококков — даже не начав еще толком исследования, — не выяснив еще, в чем природа вашего фактора Икс? Вон из моего кабинета! Вы… вы… ректор колледжа! Завтра я услышу, что вы приглашены на обед к Табзу и увижу в газетах ваш портрет — доктор Эроусмит, модный торговец целебными средствами!

Мартин, сгорбившись, вышел и, когда он встретил в коридоре Билли Смита и маленький химик прочирикал: «Нащупали что-то важное? Я вас давно не видел!» — Мартин ответил тоном ассистента дока Викерсона из Элк-Милза:

— Нет… какое там!.. Так, вожусь помаленьку.

Внимательно и беспристрастно, как стал бы он наблюдать развитие болезни у зараженной морской свинки, наблюдал Мартин за самим собою — как сумасшедшее переутомление переходит у него в неврастению. Не без интереса он сделал сводку симптомов неврастении, следил, как они один за другим возникают у него, и спокойно шел на опасность.

Раздражительность, делавшая его совершенно невыносимым для общежития, сменилась вскоре болезненной нервозностью, в которой он, протянув руку за предметом, не мог его схватить, ронял пробирки, вздрагивал, если неожиданно раздавались за спиною шаги. Резкий голос доктора Йио сделался для него пыткой, личным оскорблением, и когда Йио останавливался в коридоре с кем-нибудь поговорить, Мартин ждал, втянув голову в плечи, и шептал про себя:

— Замолчи… замолчи… Замолчи…

Дальше им овладела навязчивая потребность читать задом наперед слова, налетавшие на него с вывесок.

Когда он стоял в вагоне метро, ухватившись за ремень, так что выкручивало плечо, он всматривался во все объявления и выискивал новые слова, чтобы прочесть их навыворот. Некоторые были удивительно приятны: из «не курите» получалось задорное и милое «етирукен», и Бродвей был довольно сносен в виде «йевдорб», но «штампы», «хворост», «сырье» давали неутешительные результаты; а «мощность», превращенная в «тьсонщом», была омерзительна.

Когда ему пришлось трижды вернуться в лабораторию, чтоб удостовериться, что он не забыл закрыть окно, Мартин спокойно сел, сообщил самому себе, что дошел до точки, и поставил на обсуждение вопрос, вправе ли он рисковать дальше. Обсуждение не было вполне добросовестным: новые возможности работы казались такими грандиозными, что он не мог принимать всерьез свое маленькое «я».

Под конец в него вселился страх.

Началось с детской боязни темноты. Ночи напролет он не спал, опасаясь воров; шаги в передней означали, что подкрадывается грабитель; заскребется ли что-то на пожарной лестнице — значит, лезет убийца с кольтом в руке. Мартин представлял это так отчетливо, что должен был вскакивать с кровати и боязливо вглядываться в окно, и если внизу на тротуаре в самом деле тихо стоял человек, он холодел от ужаса.

Красный отсвет на небе неизменно означал пожар. Его застигает в кровати, он задыхается в дыму, умирает в корчах.

Он превосходно знал, что страхи его нелепы, но это им нисколько не мешало овладевать всем его существом.

Сперва ему было стыдно признаваться Леоре в этой мнимой слабости. Рассказать, что трусишь, как ребенок? Но, пролежав всю ночь, не смея шелохнуться, готовый закричать и чувствуя на шее веревку убийцы, пока спасительный рассвет не вернул миру надежную устроенность, Мартин пробурчал что-то о «бессоннице» и после этого из ночи в ночь укрывался в объятия Леоры, и она его ограждала от ужасов, защищала от воров-душителей, заслоняла от огня.

Он составил контрольный список излюбленных неврастенических страхов: агорафобия, клаустрофобия, пирофобия, антропофобия[75]Боязнь открытого пространства, страх перед замкнутыми помещениями, боязнь огня, боязнь людей. и так далее, кончая тем, что он объявил «самой дурацкой, претенциозной, знахарской выдумкой изо всех этих чертовых фобий», а именно — сидеродромофобией, то есть боязнью езды по железной дороге. В первый же вечер он смог проверить себя на пирофобию: они пошли с Леорой в мюзик-холл, и, когда танцовщица на сцене зажгла в жаровне огонь, Мартин сидел и ждал, что в театре вот-вот начнется пожар. Боязливо водил он глазами по рядам кресел (все время злясь за это на самого себя), высчитывал свои шансы добраться до выхода и, только очутившись на улице, успокоился.

Но когда вступила в свои права антропофобия, когда он увидел, что ему делается не по себе, если слишком близко подходит к нему человек, — тогда Мартин благоразумно просмотрел свой список и, видя, как много «фобий» уже проверено, разрешил себе отдохнуть.

Он бежал в Вермонт побродить четыре дня по холмам — один, чтобы можно было шагать быстрее. Ехал он ночью в спальном вагоне и получил возможность сделать весьма интересные наблюдения по сидеродромофобии.

Он лежал на нижней полке, с маленькой сбившейся о ком подушкой под головой. Его раздражало, когда зеленая занавеска, приоткрываясь, вызывала колыхание его повешенного рядом на крючке пиджака. Оконная штора на шесть дюймов не доходила до низу; под ней оставалось молочно-белое пятно, по которому пробегали желтые полосы света, назойливо-яркие в шумной темноте его маленькой камеры. Он дрожал от страха. Как ни старался он честно отдыхать, предчувствия снова и снова сжимали его стальным обручем. Когда поезд останавливался между станциями и от паровоза доносился вопросительный, тревожный свисток, Мартин цепенел в уверенности, что случилось что-то скверное: провалился мост, впереди поезд и, может быть, другой уже налетает сзади и вот-вот врежется в них со скоростью шестидесяти миль в час…

Он воображал крушение и страдал больше, чем если бы оно и впрямь случилось, потому что ему рисовалась не одна катастрофа, а шесть сразу с полным ассортиментом несчастий… Колесо, что прямо под ним, оно, конечно, не должно так сильно стучать, — почему тот тип с молотком, проклятый, не заметил этого на последней большой остановке? Колесо под ним разлетается, вагон кренится, падает, его волочит на боку… Столкновение, грохот, вагон мгновенно превращается в омерзительное месиво, сам он, Мартин, стиснут полками, вклинившимися одна в другую. Визги, смерть, стоны, ползущее пламя… Вагон опрокидывается, летит с насыпи в реку; сам он старается вылезть в окно, вода уже просочилась, охватывает тело… Он стоит у искалеченного вагона, раздумывая, остаться ли в стороне, оберегать только свою священную работу или идти назад спасать людей и самому погибнуть.

Видения были так реальны, что стало невмоготу лежать и ждать конца. Он потянулся зажечь над полкой лампу, но не нашел выключателя. В волнении он выхватил коробок из кармана пальто, чиркнул спичкой, включил свет. Он увидел себя под простыней отраженным в полированном дереве верхней полки — точно труп в гробу. Торопливо выполз он в брюках и пальто поверх сорочки (он как-то не осмеливался выказать столько доверия к поезду, чтобы надеть пижаму) и зашагал босыми брезгливыми ногами в курительное отделение.

Проводник сидел, поджавши ноги, на откидном стуле и чистил грозную шеренгу башмаков.

Мартина потянуло к его ободряющему обществу. Он попробовал заговорить:

— Теплая ночь.

— Угу, — сказал проводник.

В курительном Мартин сидел, согнувшись пополам, на холодном кожаном сиденье и детально изучал медный умывальный таз. Он чувствовал, что проводник глядит осуждающе, но утешался, рассчитав, что тот должен делать этот путь три раза в неделю, десятки тысяч миль в год, — и, очевидно, до сих пор не убился, значит есть некоторый шанс дожить до утра.

Он курил до тех пор, пока у него не защипало язык и пока, подбодренный спокойствием проводника, не начал сам смеяться над воображаемыми катастрофами. Он сонно поплелся на свое место.

Нервы тотчас опять разыгрались, и он, не смыкая глаз, пролежал до рассвета.

Четыре дня он бродяжил, купался в холодных ручьях, спал под деревьями или в стогах соломы и вернулся (но днем!) с достаточным запасом энергии, чтобы продержаться до того времени, когда его опыты из одуряющего триумфа превратятся в здоровую и занимательную повседневную работу.