Часть вторая. Начиная с конца

Онлайн чтение книги Артур и Джордж Arthur & George
Часть вторая. Начиная с конца

Джордж

На тот месяц, когда прекратилась травля, приходится двадцатая годовщина со дня назначения Шапурджи Эдалджи в приход Грейт-Уэрли; а там недалеко и до Рождества, которое в двадцатый… нет, в двадцать первый раз его семья встречает в здешнем пасторском доме. Мод получает в подарок гобеленовую книжную закладку, Хорас – единоличный экземпляр отцовских «Лекций о послании святого Петра галатам», а Джордж – сепиевую копию с гравюры Хольмана Ханта «Свет мира» с пожеланием повесить ее у себя в кабинете. Джордж благодарит родителей, но отчетливо представляет, что подумают старшие партнеры: стажер, который в конторе без году неделя, который занят лишь переписыванием бумаг начисто (другого ему не доверяют), слишком много на себя берет, если начинает заниматься украшательством, и что клиентов, приходящих в контору по конкретному вопросу, может увести в сторону чужеродный наглядный материал.

Проходят первые месяцы наступившего года; по утрам, когда раздвигаются шторы, можно с крепнущей день ото дня уверенностью полагать, что за окном будет лишь пустая лужайка, сверкающая Божьей росой, и без содрогания ожидать прихода почтальона. Викарий твердит, что их семье было послано испытание огнем и вера в Господа помогла им выстоять. От Мод, слабенькой и богобоязненной, скрывали все, что только возможно; Хорас, ныне крепко сбитый прямолинейный подросток шестнадцати лет, осведомлен лучше и по секрету признается Джорджу, что считает старинный девиз «око за око» незыблемой основой справедливости, а потому, случись ему поймать злоумышленника, бросающего через изгородь мертвых дроздов, он своими руками свернет такому шею.

В фирме «Сангстер, Викери энд Спейт» у Джорджа, вопреки родительским представлениям, нет своего кабинета. Он довольствуется табуретом и конторкой в углу, куда не дотягивается ковровая дорожка и даже не попадает солнечный свет, разве что по доброй воле удаленного мансардного оконца. Не обзавелся он покамест и карманными часами с цепочкой, не говоря уже о собственном комплекте юридических справочников. Зато успел приобрести правильную шляпу-котелок: выложил за нее три шиллинга шесть пенсов у «Фентона» на Грейндж-стрит. Хотя кровать его по-прежнему стоит в паре метров от отцовской, он уже чувствует, как в нем зреет независимость. Он даже свел знакомство с двумя стажерами из соседних контор, годами слегка постарше. Как-то раз во время обеденного перерыва Гринуэй и Стентсон зазвали Джорджа в паб, где он, изображая удовольствие, давился – спасибо, хоть недолго – отвратительным кислым пивом, за которое сам же заплатил.

Во время учебного года в Мейсон-колледже он почти не обращал внимания на великий город, куда привела его судьба, и ощущал его как баррикаду из шума и суеты между вокзалом и учебниками; если честно, город даже внушал ему страх. Но сейчас он осваивается, ему здесь интересно. Если город не раздавит его своей мощью и энергией, то в один прекрасный день Джордж, быть может, и впишется в здешнюю жизнь.

Он прорабатывает литературу по истории города. Начинает со скучных изданий о ножовщиках, кузнецах и обработке металла, затем на очереди Английская буржуазная революция и Великая чума, паровой двигатель и «Лунное общество», конфликты между Церковью и престолом, чартистский конвент. Но потом, лет десять назад, Бирмингем преобразуется в средоточие современной городской жизни, и Джордж ловит себя на том, что читает про значимые для реальной действительности события. Он переживает, что не застал одного из величайших моментов в жизни Бирмингема, когда в 1887 году Ее Величество заложила здание Викторианского суда. С той поры в городе как грибы растут новые здания и учреждения: клиническая больница, арбитраж, мясной рынок. Полным ходом идет сбор средств на открытие университета; планируется строительство нового здания общества трезвости, всерьез ставится вопрос об отделении Бирмингема от Вустерской епархии.

Встречать королеву Викторию вышло полмиллиона человек; в толпе никто не пострадал, беспорядков не было. Джордж приятно поражен, но не удивляется. По расхожему мнению, в больших городах только и есть что скученность и насилие, зато в деревнях тишь да гладь. Но его личный опыт свидетельствует об ином: сельская местность отличается косностью и сулит неприятности, тогда как большой город стремится к порядку, идет в ногу со временем. Конечно, в Бирмингеме тоже есть и преступность, и пороки, и раздоры (иначе адвокаты пошли бы по миру), однако Джорджу представляется, что люди здесь более разумны, более законопослушны – словом, более цивилизованны. Для Джорджа ежедневная поездка в город – дело серьезное и вместе с тем успокоительное. Есть дорога, есть конечный пункт: именно так его учили понимать жизнь. Когда он дома, конечный пункт – это Царствие Небесное; в конторе – это справедливость, то есть решение дела, благоприятное для твоего клиента; но на этих двух дорогах подстерегают многочисленные развилки и вражьи капканы. А железная дорога показывает нечто иное: ровное движение до платформы по аккуратно уложенным рельсам, согласно утвержденному расписанию, с делением вагонов, а вместе с ними и пассажиров на первый, второй и третий классы.

Вероятно, поэтому Джордж внутренне закипает, когда кто-нибудь наносит ущерб железной дороге. Есть юнцы (а возможно, и взрослые мужчины), которые кромсают ножами и бритвенными лезвиями кожаные уплотнители оконных рам, тупо ломают рамки висящих над сиденьями репродукций, топчутся, поджидая поезд, на пешеходных мостиках, чтобы метнуть кирпич в паровозную трубу. Такое не укладывается у Джорджа в голове. Наверное, бросить на рельс монетку, чтобы она расплющилась и вдвое увеличилась в диаметре под колесами проносящегося состава, – довольно безобидная затея, но Джордж считает, что даже это скользкая дорожка, способная вызвать крушение поезда.

Подобные действия, естественно, предусмотрены уголовным правом. Джордж сам замечает, что все более интересуется правовыми отношениями между пассажирами и железнодорожной компанией. Покупка билета, требующая должного внимания обеих сторон, тут же приводит в действие контракт. Но спроси пассажира, что это за контракт, какие обязательства он налагает на каждую из сторон, какую компенсацию можно потребовать от железнодорожной компании в случае опоздания, неисправности или крушения поезда – ответа ты не услышишь. Причем, вероятно, не по вине пассажира: билет – лишь сигнал контракта, однако с условиями последнего можно ознакомиться только на определенных центральных станциях или непосредственно в управлении компании, но разве пассажир, человек занятой, станет тратить время на их изучение? И все равно Джордж удивляется, почему англичане, подарившие миру железную дорогу, расценивают ее исключительно как удобное средство передвижения, но не видят в ней плотного узла многочисленных прав и обязанностей.

Он решает назначить Хораса и Мод воображаемыми присяжными, «людьми с улицы», точнее, рядовыми пассажирами поезда, курсирующего между Уолсоллом, Кэнноком и Ружли. В качестве зала суда ему позволяют использовать домашнюю комнату для занятий. Усадив брата с сестрой за столы, он излагает им содержание дела, которое не так давно освещалось в зарубежной судебной хронике.

– Давным-давно, – начинает он, не забывая расхаживать туда-сюда, – жил да был толстый-претолстый француз по фамилии Пайель: весил он под сто шестьдесят кило.

Хораса разбирает смех. Джордж хмурится и, как судебный адвокат, берется за лацканы.

– Тишина в зале, – требует он. И продолжает: – Мсье Пайель у себя во Франции купил железнодорожный билет третьего класса.

– А куда он ехал? – интересуется Мод.

– Это к делу не относится.

– А почему он так растолстел? – вопрошает Хорас.

Эти новоявленные присяжные считают, как видно, что могут встревать со своими вопросами когда заблагорассудится.

– Понятия не имею. Наверное, покушать любил примерно как ты. Так вот: он до того разъелся, что по прибытии поезда не смог протиснуться в вагон третьего класса. – Хорас подхихикивает, рисуя себе эту картину. – Тогда он бросился к дверям вагона второго класса, но и туда не сумел войти. В конце концов он добрался до вагона первого класса…

– …но и туда не протиснулся! – выкрикивает Хорас, будто завершая анекдот.

– Нет, господа присяжные, на самом-то деле дверной проем оказался достаточно широк. Мсье Пайель занял место в купе, и поезд тронулся – для нас не существенно, в каком направлении. Через некоторое время появился контролер, проверил у него билет и потребовал оплатить разницу в стоимости между первым и третьим классом. Мсье Пайель платить отказался. Железнодорожная компания подала на него в суд. Итак, вам ясна суть проблемы?

– Проблема в том, что он толстяк, – говорит Хорас и вновь давится от смеха.

– У него не оказалось денег, – говорит Мод. – Жалко его.

– Нет, ни то ни другое проблемы не составляет. Он был при деньгах, но платить отказался. Позвольте мне пояснить. Адвокат Пайеля заявил, что его клиент, купив билет, выполнил свои юридические обязательства, а если дверные проемы, за исключением вагонов первого класса, слишком узки, то виновата компания. Компания же настаивала, что пассажир, неспособный протиснуться в двери вагона, должен приобрести билет в вагон другого класса. Что вы на это скажете?

Хорас стоит на своем.

– Зашел в вагон первого класса – пусть раскошеливается. Это логично. Нечего было пирожные лопать. Компания не виновата, что он такой толстый.

Мод, вечная заступница безвинно пострадавших, придерживается мнения, что француз как раз попадает в эту категорию.

– Он не виноват, что толстый, – начинает она. – Может, это болезнь. Может, у него мать умерла, и он заедал горе. Да мало ли какие бывают причины. Он же никого не согнал с места, не отправил в третий класс.

– Суд не вникал в причины его тучности.

– Значит, суд глуп как пуп, – говорит Хорас, недавно подхвативший это выражение.

– А раньше он уже так поступал? – спрашивает Мод.

– Вот это вопрос по существу. – Джордж кивает, как судья. – Все упирается в умысел. Либо пассажир из опыта знал, что по причине своей тучности не втиснется в вагон третьего класса, и тем не менее купил туда билет, либо он, покупая билет, пребывал в добросовестном заблуждении, что втиснется в дверь.

– Ну а на самом-то деле как? – нетерпеливо спрашивает Хорас.

– Не знаю. В сообщении не уточняется.

– Так каков же ответ?

– Здесь мнения присяжных разделились. Вам придется дебатировать между собой.

– Я не собираюсь дебатировать с Мод, – заявляет Хорас. – Она девчонка. Говори: каков на самом деле ответ?

– Ну, кассационный суд в Лилле решил дело в пользу компании. Пайель выплатил разницу.

– Я победил! – кричит Хорас. – Мод сглупила!

– Никто не сглупил, – отвечает Джордж. – Этот случай неоднозначен. Потому-то он и рассматривался в суде.

– Все равно я победил, – твердит Хорас.

Джордж доволен: ему удалось заинтересовать юных присяжных, и теперь субботними вечерами он предлагает им на рассмотрение новые казусы и проблемы. Если в вагоне заняты все места, имеют ли право пассажиры удерживать дверь изнутри, чтобы в вагон не заходили те, кто ожидает на перроне? С правовой точки зрения существует ли разница между обнаружением в купе чужого бумажника и находкой монеты, застрявшей под подушкой мягкого сиденья? Каковы должны быть последствия, если ты, возвращаясь домой, сел в последний поезд, а он проскочил твою станцию без остановки, из-за чего тебе пришлось отмахать пять миль под дождем в обратную сторону?

Если внимание присяжных ослабевает, Джордж развлекает их любопытными фактами и необычными случаями. Рассказывает, к примеру, как в Бельгии решается вопрос перевозки собак. В Англии правилами определено, что собаки должны перевозиться в намордниках, причем в багажном вагоне, тогда как в Бельгии собака может получить статус пассажира – достаточно взять на нее отдельный билет. Джордж вспоминает случай с неким охотником, который ехал в поезде со своим ретривером, а когда животное согнали с сиденья, чтобы дать место человеку, хозяин подал в суд. К восторгу Хораса и огорчению Мод, вердикт был вынесен в пользу истца, а это означало, что в Бельгии пятеро пассажиров с собаками при наличии билетов могут занять десятиместное купе, которое будет юридически считаться полным.

Младший брат с сестрой дивятся на Джорджа. В комнате для занятий у него вдруг появляется авторитет и в то же время непринужденность – можно подумать, он вот-вот расскажет анекдот, чего на их памяти не случалось ни разу. Джордж, в свою очередь, считает, что от его присяжных есть польза. Хорас выносит решение скоропалительно и, как правило, в пользу железнодорожной компании, после чего не идет ни на какие уступки. Мод раздумывает дольше, задает больше вопросов по существу дела и сочувствует пассажирам, испытавшим какие-либо неудобства. Хотя брат с сестренкой вряд ли могут сойти за среднестатистических пассажиров, их реакция, по мнению Джорджа, типична вследствие почти полного незнания ими своих прав.

Артур

Он осовременил детективный жанр. Избавил его от тугодумов-следователей старой школы, этих простых смертных, которым аплодировали за одно лишь истолкование улик, лежавших у них под ногами. На смену им пришел хладнокровный, расчетливый персонаж, способный в клубке шерсти распознать прямую улику, а в блюдце молока – изобличающее доказательство.

Шерлок Холмс принес Артуру внезапную славу, а вместе с ней и деньги, о каких даже не мечтает капитан сборной Англии по крикету. На них был куплен приличных размеров особняк в Саут-Норвуде, с обнесенным глухой стеной садом, где вполне хватило места для теннисного корта. В холле Артур поставил бюст своего деда, а собственные арктические трофеи задвинул на книжный шкаф. Вуду, который по всем меркам считался штатным работником, был отведен личный офис. Лотти вернулась из Португалии, оставив должность гувернантки, а Конни, хотя и более привлекательная, была усажена за пишущую машинку и показала себя незаменимой сотрудницей. Устройство это Артур приобрел еще в Саутси, но так и не научился толком с ним управляться. А вот двухместный велосипед пришелся ему по душе, и он чувствовал себя вполне уверенно, крутя педали вместе с Туи. Когда жена вновь забеременела, он сменил тандем на трицикл и приводил его в движение одной лишь мужской мышечной силой. В погожие дни он вывозил жену кататься по холмам Суррея и накручивал по тридцать миль кряду.

Успех, известность и внимание к своей персоне Артур стал принимать как должное; он не уклонялся от интервью, привыкнув и к приятным, и к щекотливым моментам.

– Здесь сказано, что ты – «веселый, общительный, скромный человек». – Туи улыбалась, глядя на журнальную страницу. – «Высокий и широкоплечий, готовый сердечно пожать вам руку (от избытка искреннего радушия даже до боли)»[4]Здесь и далее статья Гарри Хау «Один день с доктором Конан Дойлом» цитируется в переводе С. Сухарева по изданию: Конан Дойл А . Этюд в багровых тонах. Приключения Шерлока Холмса. СПб.: Азбука, 2016..

– Где ты такое вычитала?

– В «Стрэнде».

– Как же, как же, помню. Мистер Хау. Не то чтобы прирожденный спортсмен – я сразу это заподозрил. Рука – что дохлая рыба. А как он отзывается о тебе, дорогая?

– Он пишет… Нет, это невозможно читать.

– Я настаиваю. Обожаю, когда ты краснеешь.

– Он пишет, что я… «очаровательнейшая женщина». – Как по заказу, Туи вспыхнула румянцем и поспешила сменить тему. – По мнению мистера Хау, «доктор Дойл неизменно придумывает сначала концовку – и уже затем пишет сам рассказ». Ты никогда мне в этом не признавался, Артур.

– Неужели? Вероятно, потому, что это ясно как день. Разве возможно написать осмысленное начало, не зная развязки? Если вдуматься, все совершенно логично. Вот интересно: наш друг хоть до чего-нибудь дошел своим умом?

– До того, что идеи посещают тебя в самое разное время: когда ты гуляешь, катаешься на трицикле, играешь в крикет или в теннис. Это действительно так, Артур? Не потому ли на корте ты порой рассеян?

– Да это я, наверное, для отвода глаз.

– Взгляни-ка: малышка Мэри стоит на этом самом стуле.

Он подался вперед.

– Я сам сделал эту фотографию, видишь? И потребовал, чтобы к иллюстрации подтекстовали мое имя.

Артур приобрел вес в литературных кругах. Джерома и Барри он числил своими добрыми приятелями, свел знакомство с Мередитом и Уэллсом. Отужинал с Оскаром Уайльдом, которого объявил безупречно интеллигентным и приятным в общении – не в последнюю очередь вследствие того, что драматург прочел и похвалил «Приключения Михея Кларка». Для себя Артур уже решил, что будет эксплуатировать Холмса года два, максимум три, а потом прикончит, чтобы сосредоточиться на исторических романах, которые, вне сомнения, удаются ему лучше всего остального.

Все написанное вплоть до этого времени наполняло Артура гордостью. Иногда он размышлял: а не почетнее ли воплотить в жизнь пророчество Партриджа и возглавить сборную Англии по крикету? Понятно, что это были несбыточные мечтания. Он обладал приличным ударом справа и отбивал медленные мячи с такой мощью, что кое-кого ставил в тупик. Вероятно, он с успехом мог бы взять на себя любое амплуа в Мэрилебонском крикетном клубе, но его устремления были теперь более скромными: увидеть свое имя в справочнике Уисдена.

Туи родила ему сына, Аллейна Кингсли. Артуру всегда хотелось, чтобы семья у них только прибывала. Но бедная малютка Аннетт умерла в Португалии, а матушка, отказываясь покидать свой домик в поместье того субъекта, упрямилась, как никогда. И все же у него были сестры, дети, жена; неподалеку, в Вулидже, жил его брат Иннес, готовивший себя к армейской службе. Став кормильцем и главой семьи, Артур делал родным щедрые подарки, охотно выписывал чеки на предъявителя. Раз в году для этого находилась официальная причина: он неизменно изображал Санта-Клауса.

Приоритеты, как он понимал, должны расставляться иначе: жена, дети, сестры. Сколько времени он женат: лет семь, восемь? Туи – образцовая супруга. А вдобавок очаровательнейшая женщина, как отметил журнал «Стрэнд». Уравновешенная, набравшаяся опыта, она подарила ему сына и дочь. Одобряла его произведения до последней запятой, поддерживала любое начинание. Захотелось ему в Норвегию – они поехали в Норвегию. Полюбились ему званые ужины – она устраивала их в его вкусе. Он обвенчался с ней, дабы оставаться вместе в горе и радости, в богатстве и бедности. До сих пор ни горя, ни бедности на их долю не выпадало.

И все же… Теперь, если быть честным с самим собой, все стало как-то по-другому. В пору их знакомства он был молод, неловок и безвестен; она его полюбила и никогда не жаловалась. Сейчас он по-прежнему молод, но при этом еще и благополучен, и знаменит; в Сэвил-клубе ему случается часами занимать многочисленных сотрапезников увлекательной беседой. Он сохранил самостоятельность и – не в последнюю очередь благодаря своему браку – здравый рассудок. Успех его стал закономерным результатом упорного труда, и люди, не прошедшие испытание успехом, считали, что таков достойный финал любой истории. А между тем Артур не был готов к завершению своей истории. Если жизнь складывается из рыцарских подвигов, то он спас прекрасную Туи, покорил город и в награду получил злато. Но должно было пройти немало лет, прежде чем он согласился бы взять на себя роль мудрого старейшины своего племени. А чем занимать себя странствующему рыцарю по возвращении домой, в Саут-Норвуд, где ожидают жена и двое детей?

Проблема, пожалуй, не из самых сложных. Он должен их защищать, вести себя с честью, внушать детям правила достойной жизни. Можно также пуститься в новые странствия, не связанные, естественно, со спасением прекрасных дев. Покорить множество вершин на литературном поприще, в свете, путешествиях и политике. Как знать, куда приведут внезапные порывы? Он всегда будет окружать Туи вниманием и заботой; он ни на минуту не сделает ее несчастной.

И все же…

Джордж

Гринуэй и Стентсон всегда заодно; впрочем, Джорджа это не волнует. В обеденный перерыв его совершенно не тянет в питейное заведение – куда приятней сидеть под деревом на Сент-Филипс-Плейс и подкрепляться материнскими сэндвичами. Ему нравится, когда новые знакомцы просят его разъяснить какие-нибудь тонкости гражданского права, но порой они секретничают между собой про скачки, букмекерские конторы, девиц и танцульки – это не вызывает ничего, кроме удивления. А в последнее время у них не сходит с языка Бечуаналенд, откуда с официальным визитом прибыли в Бирмингем вожди племенных союзов.

Когда они собираются втроем, этих парней хлебом не корми – дай им засыпать тебя вопросами да подразнить.

– Признайся, Джордж, сам-то ты из каких мест?

– Из Грейт-Уэрли.

– Да нет, где конкретно твои корни?

Джордж задумывается.

– В доме викария, – отвечает он, и эти жеребцы ржут.

– А девушка у тебя есть, Джордж?

– Не понял?

– Наш вопрос перегружен незнакомой юридической терминологией?

– Да нет, мне просто подумалось, что негоже совать нос в чужие дела.

– Ой, какие мы чувствительные.

Гринуэя и Стентсона особенно увлекает и веселит именно эта тема.

– Небось, она красотка, Джордж?

– Вылитая Мэри Ллойд, я угадал?

Не дождавшись ответа, они склоняются друг к другу головами, сдвигают шляпы набекрень и заводят серенаду: «С га-лер-ки смотрит лю-би-мый мой».

– Ну же, Джордж, открой нам ее имя.

Через пару недель Джордж выходит из терпения. Хотят – пусть получат:

– Ее имя – Дора Чарльзуорт, – выпаливает он экспромтом.

– Дора Чарльзуорт, – повторяют они. – Дора Чарльзуорт. Дора Чарльзуорт?

В их устах это звучит все более надуманно.

– Она сестра Гарри Чарльзуорта, моего друга.

Джордж надеется, что теперь его оставят в покое, но они, как видно, раззадорились еще сильнее.

– Какого же цвета у нее волосы?

– Ты с ней целовался, Джордж?

– Сама-то она из каких мест?

– Нет, где конкретно ее корни?

– Ты готовишь для нее валентинку?

И как им только не надоест?

– Послушай, Джордж, у нас вопросик есть насчет Доры. Она черненькая?

– Она такая же, как я, и живет в Англии.

– Такая же, как ты, Джордж? Один в один?

– Когда ты нас познакомишь?

– Готов поспорить, она бечуанка.

– Неужели нам частного сыщика нанимать? Который на бракоразводных делах специализируется? Шастает по гостиницам, чтобы застукать неверного мужа с горничной. Ты же не хочешь, чтобы тебя таким манером застукали, а, Джордж?

Джордж полагает, что его признание и дальнейшие подробности – это по большому счету не ложь; он просто дал им возможность поверить в то, во что им хотелось, а это не одно и то же. К счастью, живут они на другом конце города, и как только поезд Джорджа отходит от Нью-стрит, он выбрасывает их из головы.

Утром тринадцатого февраля Гринуэй и Стентсон пребывают в особенно игривом настроении, но Джорджу не говорят, в чем причина. Оказывается, эти двое отправили валентинку на имя мисс Доры Чарльзуорт в деревню Грейт-Уэрли, что в графстве Стаффорд. Это не на шутку озадачило почтальона, а еще больше – Гарри Чарльзуорта, который всегда жалел, что у него нет сестры.

Джордж сидит в поезде, развернув на колене газету. Портфель его лежит на верхней, более широкой из двух веревочных багажных полок, а шляпа – на нижней, узкой, куда пассажиры кладут головные уборы, зонты, трости и небольшие свертки. Джордж размышляет о жизненном пути, который суждено пройти каждому. Например, жизненный путь его отца начался в Бомбее, на дальнем конце бурлящих кровеносных сосудов Империи. Там он воспитывался, там принял христианство. Там же написал грамматику языка гуджарати, получил гонорар и смог добраться до Англии. Окончил колледж Святого Августина в Кентербери, получил сан от епископа Макарнесса, затем служил помощником викария в Ливерпуле и в конце концов был направлен в приход Уэрли. По всем меркам – великое путешествие; ему самому, размышляет Джордж, предстоит, вне сомнения, путь не столь далекий. Скорее, подобный тому, какой выпал его матери: из родной Шотландии – в графство Шропшир: там ее отец тридцать девять лет служил викарием прихода Кетли; оттуда – в соседний Стаффордшир, где ее муж, Бог даст, прослужит такой же долгий срок. А чем окажется Бирмингем для Джорджа: конечной точкой или перевалочным пунктом? Пока трудно сказать.

Джордж привыкает смотреть на себя не как на деревенского парня с сезонным проездным билетом, а как на будущего жителя Бирмингема. В ознаменование своего нового статуса он решает отрастить усы, но вскоре понимает, что быстро это не делается; Гринуэй и Стентсон не упускают случая предложить, что скинутся и подарят ему флакон бальзама для роста волос. Когда же наконец его кожу над верхней губой полностью скрывает растительность, дружки дают ему прозвище Чингисхан.

Наевшись этой шуткой, они придумывают новую.

– Слышь, Стентсон, знаешь, кого напоминает мне Джордж?

– Намекни хотя бы.

– Ну, где он учился в школе?

– Где ты учился в школе, Джордж?

– Будто сам не знаешь, Стентсон.

– Нет, ты скажи.

Джордж отрывается от Акта тысяча восемьсот девяносто седьмого года об отчуждении земель и характеристики его влияния на завещание недвижимости.

– В Ружли.

– Прикинь, Стентсон.

– Ружли. Не припоминаю… Погоди-ка… Не может быть… Уильям Пальмер?

– Вот именно! Ружлийский Отравитель!

– И где же он ходил в школу, Джордж?

– Ребята, вы сами знаете.

– Там всех мальчиков учат на отравителей? Или только самых умных?

Пальмер отправил на тот свет жену и брата, предварительно застраховав обоих на кругленькую сумму, а потом добрался и до букмекера, которому задолжал. Возможно, были и другие жертвы, но полицейские удовлетворились эксгумацией родственников. Улик оказалось достаточно, чтобы приговорить Отравителя к публичной казни, на которую в Стаффорд стянулось пятьдесят тысяч зрителей.

– У него и усы были, как у Джорджа?

– Один в один.

– Да что ты можешь о нем знать, Гринуэй?

– Я знаю, что он твой однокашник. Наверняка его портрет висел на доске почета. А фамилия была занесена в список знаменитых выпускников и всякое такое, правильно я говорю? – Джордж нарочито затыкает уши. – Одно могу сказать насчет Отравителя, Стентсон: он был дьявольски изворотлив. Следствие так и не установило, какой яд он использовал. Как по-твоему, этот Пальмер был восточных кровей?

– Есть основания полагать, что происходил он из Бечуаналенда. Имя ведь не показательно, правда, Джордж?

– Известно ли тебе, что ходоки из Ружли побывали на Даунинг-стрит и были приняты самим лордом Пальмерстоном? Они требовали переименовать их городок, чтобы отмежеваться от такого позора. Премьер-министр немного поразмыслил над их просьбой и ответил: «Какое название вас устроит: Пальмерстаун?»

Молчание.

– Ну? Чего-то я не понял.

– Если бы «Пальмерстон», а то «Пальмерс-таун».

– А! Чудо как остроумно, Гринуэй!

– Даже наш друг Чингисхан смеется. Из-под усов.

Впервые Джордж выходит из себя:

– Закатай рукав, Гринуэй.

Гринуэй ухмыляется:

– Это еще зачем? Вздумал сделать мне маньчжурскую «крапивку»?

– Закатай рукав.

Джордж и сам оголяет руку, а потом приближает ее к руке Гринуэя, который две недели загорал в Аберистуите. Кожа у обоих одинакового цвета. Ничуть не смущаясь, Гринуэй ждет, чтобы Джордж высказался первым, однако тот полагает, что здесь все предельно ясно, и вдевает на место запонку.

– Что это было? – недоумевает Стентсон.

– Джордж, похоже, решил доказать, что я тоже отравитель.

Артур

В путешествие по Европе они взяли с собой Конни. Кровь с молоком, на пароходе она оказалась единственной пассажиркой, не подверженной морской болезни. Такая выносливость раздражала остальных дам – те мучились не на шутку. Видимо, раздражала их и здоровая красота Конни: Джером говорил, что с нее впору писать Брунгильду. В той поездке Артуру открылось, что его сестра своей легкой танцующей походкой и длинной каштановой косой, спускающейся корабельным канатом по спине, привлекает совершенно неподходящих мужчин: ловеласов, шулеров, соломенных вдовцов с масляными глазками. Пару раз Артур едва сдержался, чтобы не схватиться за трость.

Зато по возвращении домой ее вниманием наконец-то завладел вполне презентабельный, судя по всему, человек двадцати шести лет, Эрнест Уильям Хорнунг, астматик, высокий, щеголеватый, неплохой уикет-кипер, а когда требовалось, то и боулер, с хорошими манерами, только излишне словоохотливый: при малейшем поощрении мог разглагольствовать без умолку. Артур сам признавал, что вряд ли одобрит кого бы то ни было из ухажеров Лотти и Конни, но тем не менее, будучи главой семьи, учинил сестре допрос с пристрастием.

– Хорнунг. Да кто он такой, этот Хорнунг? Говорок – смесь монгольского со славянским. Неужели нельзя найти себе стопроцентного британца?

– Он родился в Миддлсборо, Артур. В семье солиситора. Учился в Аппингеме.

– Есть в нем что-то нездешнее. Нутром чую.

– Он три года прожил в Австралии. По причине астмы. Не иначе как ты нутром чуешь запах эвкалипта.

Артур подавил смешок. Из двух сестер именно Конни чаще давала ему отпор; любимицей его была Лотти, но зато Конни умела и осадить, и удивить. Он благодарил Бога, что Конни (не говоря уже о Лотти) не вышла за Уоллера.

– И чем же он занимается, этот субъект из Миддлсборо?

– Он писатель. Как и ты, Артур.

– Слыхом не слыхивал.

– Десяток романов напечатал.

– Десяток? Да он зелен еще. – Зелен, но хотя бы не лоботряс.

– Если хочешь оценить его способности, могу дать тебе что-нибудь почитать. У меня есть «Под двойными небесами» и «Хозяин Тарумбы». В его романах действие обычно происходит в Австралии; с моей точки зрения, пишет он мастерски.

– Да неужели, Конни?

– Но при этом отдает себе отчет, что писательским трудом прожить нелегко, а потому еще подрабатывает журналистом.

– Что ж, фамилия броская, – фыркнул Артур.

И позволил Конни пригласить кавалера в дом. А книг его решил не читать, чтобы раньше времени не портить себе впечатление.

В тот год весна пришла рано, и к концу апреля на теннисном корте уже белела свежая разметка. Сидя у себя в кабинете, Артур слышал отдаленные удары ракеткой по мячу и раздражался от знакомых женских выкриков, сопровождавших каждый пропуск несложной подачи. Позднее он вышел размяться и увидел Конни в летящих юбках и Уилли Хорнунга в соломенной шляпе-канотье и тонких белых шерстяных брюках, схваченных внизу прищепками. Артур отметил, что Хорнунг не поддается, но вместе с тем и не лупит по мячу в полную силу. Это пришлось ему по нраву: именно так мужчина и должен играть против девушки.

Неподалеку сидела в шезлонге Туи, греясь не столько под робким, еще не летним солнцем, сколько в жарких лучах молодой любви. Судя по всему, ей доставляли удовольствие их смешливые переговоры через сетку и взаимное смущение после игры; Артур подумал, что надо бы сменить гнев на милость. Если честно, ему нравилась роль ворчливого отца семейства. Кстати, Хорнунг оказался довольно остроумным. Временами даже чересчур, но это можно было списать на молодость. Что там он отмочил в первый раз? Ах да: читая спортивную рубрику газеты, Артур поразился сообщению о том, что некий спринтер пробежал сто ярдов всего за десять секунд.

– Этот спринтер – что он за птица, мистер Хорнунг?

И Хорнунг не раздумывая ответил:

– Наверно, газетная утка.

В августе того же года Артура пригласили с лекциями в Швейцарию; Туи еще не вполне окрепла после рождения Кингсли, но, естественно, поехала вместе с мужем. Они увидели величественный, но устрашающий Рейхенбахский водопад, вполне достойный стать могилой Холмсу. Сыщик уже гирей висел у Артура на шее. Но теперь, с помощью архизлодея, Артур намеревался стряхнуть с себя этот груз.

В конце сентября Артур повел Конни к алтарю; когда они шли по проходу, она незаметно тянула брата назад, чтобы умерить его поистине армейскую прыть. У алтаря состоялась символическая передача невесты жениху; Артур понимал, что должен быть горд и счастлив. Но он чувствовал, как среди флердоранжа, дружеских похлопываний по спине и шуток насчет счастливого избавления тают его мечты о растущей вокруг него семье.

А через десять дней ему пришло сообщение, что в Шотландии, в психиатрической лечебнице города Дамфрис, скончался его отец. Причиной смерти значилась эпилепсия. Артур, не навещавший отца много лет, на похороны не поехал, равно как и никто из родных. Чарльз Дойл не оправдал ожиданий матушки и обрек своих детей на честную бедность. Ему недоставало силы и твердости характера; бой с алкоголем он проиграл. Бой? Да он даже не поднял боксерские перчатки на эту пагубную страсть. Кто-то пытался его оправдывать, но Артур считал, что ссылки на художественную натуру неубедительны. Виной всему было потакание собственным слабостям и самооправдание. Художнику никто не мешает проявлять решимость и нести ответственность за родных.

У Туи развился хронический осенний кашель; она жаловалась на боли в боку. Артур не увидел в этом ничего серьезного, но через некоторое время все же вызвал на дом местного эскулапа, Дальтона. Хозяину дома стало не по себе, когда он из доктора превратился всего лишь в мужа пациентки и вынужденно томился внизу, пока у него над головой посторонний человек решал его судьбу. Дверь спальни долго не отворялась; потом на пороге возник Дальтон, столь же знакомый, сколь и мрачный. Артур и сам не раз надевал подобную маску.

– У нее серьезно поражены легкие. Все симптомы указывают на скоротечную чахотку. С учетом ее состояния и наследственности… – Продолжать не имело смысла; терапевт лишь добавил: – Вы, наверное, захотите показать ее кому-нибудь еще.

Не кому-нибудь, а лучшему специалисту. В ближайшую субботу в Саут-Норвуд прибыл Дуглас Пауэлл, консультант из Лондонской королевской клиники Бромптона, специализирующейся на лечении туберкулеза и заболеваний грудной клетки. Бледный, аскетичного вида человек, чисто выбритый, подчеркнуто корректный, Пауэлл с сожалением подтвердил диагноз.

– Вы, насколько мне известно, тоже врач, мистер Дойл?

– Не могу себе простить, что недосмотрел.

– Но ведь пульмонология не ваша специальность?

– Моя специальность – глазные болезни.

– Тогда вам не в чем себя упрекнуть.

– Наоборот. Где были мои глаза? Я не заметил признаков треклятой бациллы. Не уделял должного внимания жене. Был слишком поглощен своими… успехами.

– Но вы же специализировались на глазных болезнях.

– Три года назад я ездил в Берлин, чтобы ознакомиться с открытиями – предполагаемыми открытиями – Коха в области этого конкретного заболевания. Затем опубликовал свой отчет в журнале «Стед» под рубрикой «Обзор обзоров».

– Так-так.

– А у собственной жены не сумел распознать скоротечную чахотку. Хуже того: я позволял ей вместе со мной заниматься физическими упражнениями, которые только усугубили ее состояние. Мы с ней в любую погоду катались на трицикле, путешествовали по холодным странам, она посещала мои матчи под открытым небом…

– Но с другой стороны, – произнес Пауэлл, и такое начало на миг приободрило Артура, – уплотнения вокруг очагов – признак благоприятный. К тому же второе легкое увеличено, что в некоторой степени компенсирует дыхательную функцию. Ничего более утешительного сообщить не могу.

– Я отказываюсь этому верить! – прошептал Артур, хотя ему хотелось кричать во все горло.

Пауэлл не обиделся. При вынесении самого мягкого, самого деликатного смертного приговора ему не впервой было видеть реакцию близких.

– Это понятно. Могу направить вас к…

– Нет-нет. Я верю всему, что вы сказали. Но отказываюсь верить тому, о чем вы умалчиваете. Вы даете ей считаные месяцы.

– Вам не хуже моего известно, мистер Дойл, что прогнозы – неблагодарная штука…

– Мне не хуже вашего известно, доктор Пауэлл, какими фразами мы обнадеживаем пациентов и их семьи. А кроме того, я знаю, какие фразы звучат у нас в уме, когда мы делаем хорошую мину при плохой игре. Значит, месяца три.

– Да, с моей точки зрения, примерно так.

– Тогда, повторяю, я отказываюсь этому верить. Завидев дьявола, я вступаю с ним в схватку. И сейчас – куда бы нам ни пришлось ехать, сколько бы ни пришлось заплатить – не позволю лукавому отнять у меня жену.

– Желаю всяческой удачи, – ответил Пауэлл, – и остаюсь к вашим услугам. Но напоследок хочу дать вам две рекомендации. Возможно, это излишне, но того требует мой долг. Надеюсь, они вас не оскорбят.

Артур выпрямил спину – ни дать ни взять солдат, готовый выслушать приказ.

– Насколько мне известно, у вас есть дети?

– Двое: мальчик и девочка. Сыну год, дочке четыре.

– Чтобы вы понимали: возможность…

– Да, я понимаю.

– Речь идет не о возможности зачатия…

– Мистер Пауэлл, я не идиот. И не животное.

– Поймите, здесь не должно быть недомолвок. А второй вопрос, вероятно, не столь очевиден: это проявления… возможные проявления заболевания у конкретного пациента. У миссис Дойл.

– А именно?

– Наш опыт показывает, что чахотка протекает не так, как другие изнурительные болезни. Обычно пациент практически не испытывает боли. По степени причиняемых неудобств это заболевание в ряде случаев сопоставимо с кариесом или запором. Но в отличие от них затрагивает мыслительные способности. Больной нередко проявляет оптимизм.

– Вы имеете в виду слабоумие? Помешательство?

– Нет-нет, оптимизм. Безмятежность; я бы даже сказал, бодрость.

– Под воздействием назначенных медикаментов?

– Ничуть. Под воздействием заболевания как такового. Независимо от того, в какой мере пациент осознает серьезность своего положения.

– Что ж, это снимет груз с моей души.

– Вероятно, да. Но только на первых порах, мистер Дойл.

– К чему вы клоните?

– Да к тому, что больной, который не страдает, не жалуется, не теряет бодрости духа перед лицом тяжелой болезни, перекладывает страдания и жалобы на плечи других.

– Вы меня плохо знаете, сэр.

– Да, согласен. И все же мой вам совет: запаситесь мужеством.

В горе и радости, в богатстве и бедности. Он забыл, что дальше говорится: в болезни и здравии.

Из психиатрической лечебницы прислали альбомы Чарльза Дойла. В последние годы жизни отец Артура являл собой жалкое зрелище: всеми покинутый, он лежал в своем унылом последнем пристанище, но чудом сохранил рассудок, продолжал заниматься акварельной живописью, делал карандашные наброски, вел дневник. Артура осенило: его отец, крупный художник, недооцененный в своем кругу, заслуживает посмертной выставки в Эдинбурге, а возможно, и в Лондоне. Поневоле Артур задумался над контрастом их судеб: если сын наслаждался объятиями славы и высшего света, то на долю брошенного отца время от времени доставались только крепкие объятия смирительной рубашки. Никакой вины Артур за собой не чувствовал – разве что начатки сыновнего сострадания. А в отцовском дневнике он вычитал фразу, способную разбередить душу любого сына. «Я убежден, – говорилось там, – меня заклеймили сумасшедшим лишь потому, что у шотландцев нет чувства юмора».

В декабре того же года Холмс в связке с Мориарти нашел свою смерть: нетерпеливая авторская рука столкнула обоих с утеса. Лондонские газеты не удостоили некрологом Чарльза Дойла, но пестрели излияниями протеста и смятения по случаю смерти вымышленного сыщика-консультанта, чья популярность стала вызывать смущение и даже неприязнь у его создателя. Артуру казалось, что мир сошел с ума: отец его лежит в сырой земле, жене вынесен смертный приговор, а всякие хлыщи из Сити носят на шляпах черные креповые ленточки в знак траура по Шерлоку Холмсу.

Под занавес этого тяжелого года произошло еще одно событие: через месяц после смерти отца Артур стал членом Общества парапсихологических исследований.

Джордж

Выпускные экзамены на чин адвоката-солиситора Джордж сдает с отличием второй степени и получает бронзовую медаль Бирмингемского юридического общества. Он открывает собственную контору в доме номер пятьдесят четыре по Ньюхолл-стрит, предварительно заручившись обещанием приработка от фирмы «Сангстер, Викери энд Спейт». Ему исполнилось двадцать три; мир для него меняется.

Невзирая на детство, проведенное в пасторском доме, несмотря на неослабное сыновнее внимание к проповедям, звучавшим с кафедры в церкви Святого Марка, Джордж порой ловит себя на непонимании Библии. Не целиком, конечно, и не всегда; точнее будет сказать, на недостаточном понимании, но достаточно часто. Ему и раньше виделся некий зазор между реальностью и верой, а нынче зазор этот стал непреодолимым. От этого Джордж чувствует себя мошенником. Догматы Англиканской церкви, оставаясь данностью, все более отдаляются. Он не ощущает их близкими истинами, не видит, чтобы они день за днем, миг за мигом подтверждались. С родителями он, естественно, этим не делится.

В школе перед ним открывались дополнительные сюжеты и объяснения бытия. Как гласит наука…; как гласит история…; как гласит литература… Джордж без труда сдавал экзамены по этим предметам, далеким, с его точки зрения, от жизни. Но теперь, когда ему открылась юриспруденция, мир наконец-то приобретает осмысленность. В нем проявляются невидимые прежде связи: между людьми, между идеями, между принципами.

Взять хотя бы поездку из Блоксвича в Бёрчхиллз: из окна вагона Джордж провожает глазами живую изгородь. Однако, в отличие от своих попутчиков, он видит не переплетение послушных ветру кустарников, где гнездятся пернатые, а официальное размежевание земельных участков, границу, определенную договором многолетней давности, активную сущность, способную как закрепить мирные отношения, так и разжечь конфликт. Дома он смотрит, как служанка скоблит деревянную столешницу, но вместо грубоватой и неловкой девицы, которая норовит рассовать куда попало его книги, видит договор найма и предусмотренные им обязанности в их сложной и хрупкой взаимосвязи, поддерживаемой веками прецедентного права, но совершенно не знакомой ни одной из сторон.

В юриспруденции он чувствует себя уверенно и комфортно. Здесь есть широкое поле для толкований: ведь нужно понимать, как и почему слова могут нести и несут разный смысл; а комментариев к текстам законов существует, пожалуй, немногим меньше, чем к Библии. Только в конце не остается того самого зазора. Здесь в итоге – достигнутое согласие, непреложное решение, понимание смыслов. Допустим, пьяный матрос написал свою последнюю волю на страусином яйце; матрос утонул, яйцо сохранилось, и тут в дело вступает закон, который придает связность и объективность выцветшим от морской воды словам.

Другие молодые люди делят свою жизнь между трудом и удовольствием, а точнее, занимаясь первым, грезят о втором. От юриспруденции Джордж получает и первое, и второе. У него нет ни желания, ни потребности участвовать в спортивных состязаниях, кататься на лодке, ходить по театрам, ему неинтересно дурманить себя алкоголем, чревоугодничать или наблюдать за бегущими наперегонки лошадьми; не тянет его и путешествовать. У него есть собственное дело, а для удовольствия он занимается железнодорожным правом. Не удивительно ли: десятки тысяч людей, которые изо дня в день ездят поездом, даже не имеют под рукой удобного карманного справочника, из которого можно узнать свои права в сопоставлении с правами железнодорожной компании. Джордж обращается в издательский дом Эффингема Уилсона, выпускающий серию «Карманные юридические справочники издательства „Уилсон“», отсылает туда пробную главу – и узнает, что его заявка принята.

В силу своего воспитания Джордж ценит усердие, честность, бережливость, благотворительность и любовь к семье; он убежден, что добродетель сама по себе – уже награда. Как старший брат, он должен подавать пример Хорасу и Мод. Чем дальше, тем больше Джордж убеждается, что родители, любящие всех троих детей одинаково, именно на него возлагают весь груз своих ожиданий. Мод, как всегда, остается источником тревог. Хорас – паренек вполне достойный, но способностей к учебе не обнаруживает. Он теперь живет самостоятельно, устроившись по протекции маминой кузины на государственную службу – самым мелким клерком.

И все же в какие-то моменты Джордж ловит себя на том, что завидует Хорасу, который снимает угол в Манчестере и время от времени присылает домой веселую открытку с какого-нибудь приморского курорта. А в иные моменты Джордж сокрушается, что на свете не существует Доры Чарльзуорт. Знакомых барышень у него так и не появилось. Домой к ним никто не захаживает; у Мод нет подруг, с которыми можно было бы завести знакомство. Гринуэй и Стентсон бахвалятся своими успехами на личном фронте, но Джордж не больно-то им верит и без сожаления отдаляется от этих дружков. Сидя на скамье на Сент-Филипс-Плейс и жуя бутерброды, он восхищенно поглядывает на проходящих мимо девушек; порой запоминает какую-нибудь милашку и вожделеет ее по ночам, под отцовские стоны и посапывания. Дела плоти Джорджу известны – они перечислены в Послании к Галатам, глава пятая: это, прежде всего, прелюбодеяние, блуд, нечистота и непотребство. Но он отказывается верить, что его робкие чаяния могут быть расценены как два последних греха.

Настанет день – и он женится. Будут у него и часы с цепочкой, и младший партнер; а возможно, еще и стажер; и супруга, и детишки, и собственный дом, при покупке которого он использует все свои навыки совершения сделок. Он уже воображает, как будет за ланчем обсуждать со старшими партнерами других бирмингемских юридических фирм Закон о продаже товаров и услуг от 1893 года. Коллеги почтительно выслушают его краткое изложение современных толкований этого закона, а когда он пододвинет к себе счет, дружно воскликнут: «Браво, старина Джордж!» Вот только он не вполне понимает, как именно можно достичь такого уровня: либо сперва обзавестись женой, а затем домом, либо сперва домом, а уж потом женой. Не важно: он уже представляет, как оба эти приобретения появятся у него в той или иной, не обозначенной пока очередности. Конечно, и одно и другое потребует прощания с Уэрли. Отцу он не задает вопросов на сей счет. Равно как и не любопытствует, с какой целью отец по-прежнему вечерами запирает дверь спальни.

Когда Хорас съехал из родительского дома, Джордж понадеялся, что ему разрешат занять освободившуюся комнату. Небольшой письменный стол, купленный для него при поступлении в Мейсон-колледж и втиснутый в отцовскую комнату, давно не отвечает его потребностям. Джордж уже воображал, как передвинет в комнату брата и свою кровать, и этот письменный стол, чтобы получить возможность уединения. Но когда он высказывает свою просьбу матери, та мягко разъясняет, что Мод теперь, по мнению врачей, достаточно окрепла, чтобы спать в отдельной комнате; не лишать же девочку такой возможности, правда? Он понимает: жалобы на отцовский храп, который усилился до такой степени, что порой не дает ему заснуть, уже ни к чему. Поэтому Джордж, как прежде, и ночует, и работает на расстоянии вытянутой руки от отца. Правда, ему делается поблажка: возле письменного стола появляется маленький придвижной столик для необходимых книг.

Джордж не отказывается от привычки (которая уже переросла в потребность) каждый вечер совершать часовую прогулку. Это единственная сторона его жизни, установленная раз и навсегда. У двери черного хода он держит пару разношенных башмаков и в любую погоду, хоть под дождем, хоть под солнцем, хоть в град, хоть в снегопад, выходит на проселочные дороги. Местные пейзажи ему неинтересны, равно как и крупный, ревущий домашний скот. Что же касается человеческого присутствия, иногда ему мнится, что навстречу попался кто-то из его деревенских однокашников, еще из времен мистера Бостока, но твердой уверенности нет. Вне всякого сомнения, фермерские сыновья уже сами трудятся на фермах, а шахтерские сыновья спускаются в забой. Изредка Джордж бормочет какие-то полуприветствия каждому встречному, слегка отворачивая поднятую голову, а бывает, что вообще не здоровается ни с кем из прохожих, даже если вспоминает, что накануне им кивал.

Как-то раз выход на прогулку задерживается: на кухонном столе Джордж замечает бандероль. Ее размеры, вес и лондонский штемпель мгновенно сигнализируют о содержимом. Джордж хочет, насколько возможно, продлить это мгновение. Он развязывает бечевку и аккуратно наматывает ее на пальцы. Снимает и разглаживает вощеную оберточную бумагу, которая еще может пригодиться. Мод едва не прыгает от радости; даже мать выражает определенное нетерпение. Джордж открывает книжку на титульном листе:

ЖЕЛЕЗНОДОРОЖНОЕ ПРАВО

ДЛЯ

«ЧЕЛОВЕКА ИЗ ПОЕЗДА»

Рекомендуется в качестве справочника по всем вопросам, возникающим у широкой публики в связи с поездками по железной дороге

ДЖОРДЖ Э. Т. ЭДАЛДЖИ,

солиситор;

Диплом с отличием второй степени, ноябрь 1898; бронзовая медаль Бирмингемского юридического общества.

ЛОНДОН

ЭФФИНГЕМ УИЛСОН

Королевская биржа

1901

(авторское право зарегистрировано)

Далее он обращается к «Содержанию». Подзаконные акты и область их действия. Сезонные проездные документы. Сбои в движении поездов и др. Багаж. Перевозка велосипедов. Несчастные случаи. Разное . Он показывает Мод те казусы, которые они обсуждали вместе с Хорасом в комнате для занятий. Вот, пожалуйста: тучный мсье Пайель; вот бельгийцы со своими собаками.

Сегодня, как понимает Джордж, он может собой гордиться; за ужином развеиваются все сомнения – родители считают, что определенная доля гордости, если она оправданна, христианством не возбраняется. Он выучился, сдал экзамены. Открыл собственное дело, а теперь показал себя специалистом в той области права, где можно оказать реальную помощь множеству людей. Он выбрал свою стезю: вот истинное начало жизненного пути.

Джордж едет в типографию «Хорнимен и компания» заказывать рекламные листки. Подробно обсуждает расположение текста и шрифт с самим мистером Хорнименом – как профессионал с профессионалом. Через неделю он получает в свое распоряжение весь тираж – четыреста оповещений о выходе книги. Триста экземпляров он оставляет у себя в конторе, чтобы не выглядеть тщеславным, а сотню привозит домой. Бланк заказа предлагает заинтересованным лицам присылать почтовым переводом 2 шиллинга 3 пенса (три пенса – на покрытие почтовых расходов) по адресу: 54, Ньюхолл-стрит, г. Бирмингем. Джордж вручает пачки листков родителям, чтобы те раздавали их перспективного вида «людям из поезда», мужчинам и женщинам. На следующее утро он презентует три экземпляра начальнику станции «Грейт-Уэрли – Чёрчбридж», а остальные сам раздает респектабельным попутчикам.

Артур

Мебель они сдали на товарный склад, а детей вверили заботам миссис Хокинс. Из туманного, сырого Лондона – в чистый, сухой и прохладный Давос, где Туи расположилась под кипой одеял в отеле «Курхаус». Как и предрекал доктор Пауэлл, ее недуг сопровождался непонятным оптимизмом; от этого Туи, по натуре безмятежная, держалась даже не стоически, а с душевным подъемом. Было предельно ясно, что в считаные недели произойдет ее превращение из жены и спутницы в беспомощную иждивенку, однако Туи не сетовала на свое состояние и тем более не впадала в бешенство, как повел бы себя Артур. Тот бесился за двоих, но молча и в одиночку. При этом ему удавалось скрывать самые мрачные мысли. Каждое безропотное покашливание Туи пронзало его болью; когда у нее в мокроте появилась кровь, угрызения совести стали нестерпимыми.

Какова бы ни была степень его вины и небрежения, пути назад не было; ему оставался единственный образ действий: беспощадная атака на треклятую бациллу, разъедавшую Туи изнутри. А когда его присутствия не требовалось, ему оставался единственный вид отдыха: беспощадные физические нагрузки. В Давос он захватил купленные в Норвегии лыжи и стал брать уроки у двух братьев по фамилии Брангер. Когда их ученик приобрел навыки, сопоставимые со своей зверской решимостью, они устроили ему испытание на склоне горы Якобсхорн; с вершины он увидел далеко внизу приспущенные городские флаги. В ту же зиму, но несколько позднее Брангеры повели его на Фуркапасс, расположенный на высоте без малого двух с половиной километров. Выдвигаться пришлось в четыре часа утра, чтобы к полудню добраться до Арозы; таким образом, Артур стал первым англичанином, преодолевшим альпийский перевал на лыжах. В местной гостинице Тобиас Брангер зарегистрировал всех троих. В графе «род занятий» против имени Артура он написал: Sportesmann.

Альпийский воздух, лучшие врачи, свобода в денежных средствах, помощь Лотти, взявшей на себя обязанности сиделки, и настойчивость Артура в борьбе с дьяволом – все это способствовало стабилизации, а затем и улучшению состояния Туи. В конце весны она окрепла настолько, что ей разрешили вернуться в Англию; у Артура появилась возможность уехать в рекламный тур по Америке. Следующей зимой они вернулись в Давос. Первоначальный приговор сроком в три месяца был опровергнут; доктора в один голос подтверждали, что здоровье пациентки теперь внушает куда меньше опасений. Третью зиму Артур и Туи провели в пустыне близ Каира, поселившись в отеле «Мена-хаус» – невысоком белом строении, за которым в отдалении маячили пирамиды. Артур с раздражением вдыхал колючий воздух, но успокаивался игрой на бильярде, а также партиями в теннис и гольф. Ему светили ежегодные зимние ссылки, каждая чуть длиннее предыдущей, а после… Нет, он не позволял себе загадывать дальше весны, дальше лета. Хорошо еще, что в этих неустроенных гостиничных буднях, в переездах по морю и по железной дороге Артур умудрялся писать. А когда ему не работалось, он шел в пустыню и колотил битой по мячу, отправляя его как можно дальше. В сущности, это песчаное поле для гольфа представляло собой один необъятный песчаный бункер; куда ни попадешь – все едино. Такой же, по всей видимости, сделалась и его жизнь.

Однако в Англии судьба свела его с Грантом Алленом: подобно Артуру, тот был писателем; подобно Туи – легочным больным. Он заверил Артура, что для борьбы с недугом вовсе не обязательно уезжать в ссылку, и в качестве живого доказательства предъявил самого себя. Разгадку дал его адрес: Хайндхед, графство Суррей. Деревня на Портсмутском тракте – как оказалось, на полпути между Саутси и Лондоном. Что важно: ее отличал уникальный микроклимат. Это была возвышенная, защищенная от ветров местность, сухая, лесистая, с песчаными почвами. Ее называли суррейской Швейцарией.

Артура не пришлось долго убеждать. Он жаждал деятельности и насущных планов, не терпел промедлений и опасался пустоты, неизбежной во время любой ссылки. Хайндхед предлагал решение всех вопросов. Оставалось купить землю и заказать проект особняка. Артур подыскал участок площадью в четыре акра, поросший елями, уединенный, спускавшийся к небольшой долине. Поблизости находились возвышенность Гиббет-Хилл и впадина «Чертова ступа»; на расстоянии пяти миль, в Хэнкли, располагалось поле для гольфа. Артура обуревали идеи: предусмотреть бильярдную, и теннисный корт, и конюшню; обустроить жилье для Лотти, а возможно, и для миссис Хокинс, и, конечно, для Вуди, с которым был заключен бессрочный контракт. Особняк должен быть внушительным и в то же время приветливым, как и положено дому именитого писателя, но вместе с тем удобным для всей семьи и для больной женщины. Пусть в нем будет много света, а из комнаты Туи пусть открывается самый лучший вид. Каждая дверь пусть будет оснащена электрической кнопкой – когда-то Артур пытался подсчитать, сколько времени человечество тратит на возню с обычными дверными ручками. Вполне возможно установить здесь собственный электрогенератор; а учитывая, что владелец особняка достиг определенного уровня, здесь будет уместен витраж с изображением фамильного герба.

Набросав план, Артур вручил его архитектору. Причем не первому попавшемуся, а самому Стэнли Боллу, его старинному знакомцу-телепату из Саутси. Те ранние эксперименты по передаче мыслей на расстоянии он теперь счел неплохой разминкой. Из Давоса, куда придется в очередной раз вывезти Туи, можно будет поддерживать с Боллом почтовую, а то и телеграфную связь. Но кто знает, добьются ли они архитектурного единомыслия, если физически окажутся за сотни миль друг от друга?

Витражное окно хорошо бы сделать во всю высоту двухэтажного холла. В верхней части – английская роза, в нижней – шотландский чертополох, а по центру – вензель А. К. Д. Под ним – три уровня геральдических щитов. Первый уровень: Перселлы Фоулкс-Ротские, Пэки Килкеннийские, Махоны Шивернийские. Второй уровень: Перси Нортумберлендские, Батлеры Ормондские, Коклафы Тинтернские. И на уровне глаз: Конаны Бретонские (горизонтальная перекладина на серебряном фоне и красный лев на задних лапах, со сменой тинктуры), Хокинсы Девонширские (дань происхождению Туи) и, наконец, герб Дойлов: три оленьи головы и ольстерская красная рука. Изначально девиз Дойлов гласил: Fortitudine Vincit; но здесь, под геральдическим щитом, Артур расположил другой вариант: Patientia Vincit . Это и будет ответом нового дома всему миру и треклятой бацилле: побеждает терпение.

Стэнли Болл и его строители видели одно лишь нетерпение. Устроив себе штаб-квартиру в ближайшей гостинице, Артур то и дело приезжал на строительную площадку и донимал всех. Но в конце концов особняк приобрел узнаваемые очертания: длинная, как сарай, постройка из красного кирпича со множеством изразцов и тяжеловесными фронтонами стянула узкую часть долины. Стоя на новенькой террасе, Артур окидывал хозяйским глазом широкую, только что раскатанную и засеянную лужайку. За ней участок острым клином уходил вдаль и терялся в лесу. Зрелище было магическое: Артуру оно сразу напомнило какую-то германскую сказку. Оставалось только высадить здесь рододендроны.

На торжественное открытие витража Артур привез с собой Туи. Она обвела глазами цвета, имена, а потом остановила взгляд на девизе дома.

– Матушка будет довольна, – заметил Артур. И только мимолетная пауза, предшествовавшая улыбке жены, заронила в его душу сомнение. – А ведь ты права, – спохватился он, хотя она не произнесла ни слова.

Ну не болван ли он? Как можно было, увековечивая свою блистательную генеалогию, забыть о родословной собственной матери? На мгновение Артуру захотелось приказать рабочим тут же размонтировать эти стекла, будь они неладны. Затем, после виноватых размышлений, он заказал еще один, более скромный витраж для лестничной клетки. В его центральной части предполагалось расположить упущенный герб с именем рода: Фоули Вустерширские.

Свои владения он решил назвать «Подлесьем» (в знак нависающих древесных крон), дабы придать современной постройке элегантный англо-саксонский колорит. Жизнь здесь можно было вести как раньше, только с оглядкой и в ограниченных пределах.

Жизнь. Как легко слетало у всех с языка – в том числе и у него – это слово. Жизнь должна продолжаться, с этим никто не спорит. И лишь немногие задаются вопросами: а что есть жизнь, и почему она есть, и единственная ли она – или это всего лишь амфитеатр, ведущий в совершенно иные пределы. Артура нередко озадачивала легкость, с которой люди относятся к тому, что привычно именуют своей… своей жизнью, будто отчетливо понимают и само слово, и его обозначаемое.

Его старинный друг из Саутси, генерал Дрейсон, уверовал в спиритуалистские доводы после того, как с ним во время сеанса заговорил покойный брат. С той поры астроном утверждал, что жизнь после смерти – это не предположение, а доказуемый факт. Поначалу Артур вежливо спорил, но до конца года в его списке «Читать обязательно» появилось семьдесят четыре источника на темы спиритуализма. Он проработал все и даже выписал для себя особо понравившиеся фразы и максимы. Как, например, вот это, из Гелленбаха: «Бывает такой скепсис, который своим идиотизмом превосходит даже тупость деревенского увальня».

Пока Туи не заболела, у Артура было все, что, по мнению света, приносит мужчине удовлетворение. Однако при этом он не мог избавиться от чувства, что его успехи – это не более чем тривиальное, показное начало; что создан он для чего-то другого. Но для чего? Он вернулся к изучению религий мира, но каждая оказывалась ему тесна, как детский костюм. Вступив в члены Ассоциации рационалистов, он счел ее деятельность небесполезной, хотя и разрушительной по своей сути, а потому бесплодной. Для прогресса человечества требовалось низвержение прежних верований, однако теперь, когда эти обветшалые здания сровнялись с землей, где может отдельно взятый человек укрыться на этом искореженном ландшафте? Неужели у кого-то хватало легковерия считать, что история той сущности, которую человечество миллионы лет по уговору называло душой, близка к своему окончанию? Человеческие существа будут развиваться и впредь, а вместе с ними неизбежно будет развиваться и то, что у них внутри. Это понимает даже деревенский увалень-скептик.

Неподалеку от Каира, пока Туи полной грудью вдыхала воздух пустыни, Артур осматривал гробницы фараонов и читал книги по истории египетской цивилизации. Он заключил, что древних египтян, которые безусловно подняли науку и искусство на новый уровень, отличало примитивное во многих отношениях мышление. Особенно в вопросах отношения к смерти. Их традиция любой ценой сохранять мертвое тело – старое, выношенное одеяние, некогда укрывавшее душу, – была даже не смехотворной: она была сугубо материалистической. А чего стоили эти корзины с провизией, помещаемые в гробницы, дабы в процессе своего перемещения душа утоляла голод. Возможно ли, что у тех людей, столь разносторонних, был такой выхолощенный ум? Вера, подкрепленная материализмом: двойное проклятие. И то же самое проклятие отравляло все последующие народы, попадавшие под власть духовенства.

Тогда, в Саутси, Артур счел доводы генерала Дрейсона несостоятельными. Но теперь к признанию паранормальных явлений склонялись маститые, кристально честные ученые: Уильям Крукс, Оливер Лодж и Альфред Рассел Уоллес. Одно перечисление этих имен означало, что великие физики и биологи, лучше других понимающие естественный мир, стали вместе с тем нашими проводниками в мир сверхъестественного.

Взять хотя бы Уоллеса. Сооткрыватель сегодняшней теории эволюции, он стоял бок о бок с Дарвином, когда на заседании Линнеевского общества они делали совместный доклад на тему естественного отбора. Боязливые и недалекие тогда заключили, что Уоллес и Дарвин ввергли человечество в безбожную, механистическую бездну и бросили в потемках на произвол судьбы. Но если вдуматься: какого мнения придерживался сам Уоллес? Этот крупнейший деятель современной науки утверждал, что естественный отбор ответствен только за развитие человеческого организма, но в сам процесс эволюции на каком-то этапе безусловно произошло вмешательство свыше: именно тогда грубому развивающемуся животному было даровано пламя Духа. И кто после этого посмеет заявить, что наука – враг души?

Джордж и Артур

Тьму холодной и ясной февральской ночи прорезал полумесяц, окруженный небесной россыпью звезд. Вдалеке, у горизонта, четко вырисовывались отвалы уэрлийских шахт. Поблизости находилась ферма Джозефа Холмса: дом, хлев, надворные постройки – нигде ни огонька. Люди спали; даже птицы еще не проснулись.

Но кобылу разбудило появление в дальнем конце лужайки какого-то человека, пробравшегося сквозь лаз в живой изгороди. У пришельца через руку была переброшена торба. Понимая, что лошадь уже начеку, он остановился и тихо заговорил. Слова лились бессмысленным потоком; важен был тон: спокойный, ласковый. Через пару минут человек начал потихоньку двигаться. Но стоило ему сделать несколько шагов, как лошадь дернула головой, да так, что грива взметнулась мутным пятном. Человек опять замер.

При этом он, не сводя глаз с лошади, по-прежнему нес всякую бессмыслицу. Земля ночью промерзла, и ботинки не оставляли следов. Продвигался он медленно, по нескольку шагов зараз, и останавливался, как только лошадь начинала проявлять хоть малейшие признаки беспокойства. Держался он прямо, в полный рост, не таясь. Переброшенная через руку торба была второстепенной деталью. Куда важнее оказались спокойные и настойчивые ноты в голосе, уверенность в движениях, пристальный взгляд, мягкие повадки.

Таким манером он и пересек лужайку, на что ушло минут двадцать. А потом, не сводя глаз с лошади, остановился уже в считаных ярдах от стойла. Все так же: в полный рост, без резких движений, бормоча неизвестно что, пристально глядя перед собой, выжидая. И в конце концов случилось то, что ему требовалось: вначале неохотно, а потом решительно лошадь опустила голову.

Даже сейчас посторонний обошелся без резких движений. Постояв минуту-другую, он преодолел последние ярды и любовно повесил торбу на лошадиную шею. Животное не поднимало головы; человек, безостановочно бормоча, стал его гладить. Потрепал гриву, затем бока, спину; временами он просто задерживал руку в неподвижности, чтобы только продлить касания.

Все так же, поглаживая теплую кожу и бормоча, мужчина снял с лошадиной шеи торбу и повесил себе на плечо. Все так же, поглаживая теплую кожу и бормоча, полез за пазуху. Все так же, поглаживая теплую кожу и бормоча, обнял животное за шею одной рукой, а другую завел под конское брюхо.

Лошадь едва заметно вздрогнула; человек умолк и в этой новой тишине размеренно зашагал назад, к лазу в живой изгороди.

Джордж

Каждое утро Джордж выезжает в Бирмингем самым ранним поездом. Расписание он выучил назубок и полюбил. Уэрли-Чёрчбридж – 7:39. Блоксвич – 7:48. Бёрчхиллз – 7:53. Уолсолл – 7:58. Бирмингем, Нью-стрит – 8:35. У него больше не возникает потребности спрятаться за газетой; более того, ему порой кажется, что кое-кто из попутчиков узнает в нем автора издания «Железнодорожное право для „человека из поезда“» (продано 237 экземпляров). Он приветствует контролеров и дежурных по вокзалу; те салютуют ему в ответ. У него нынче респектабельные усы, портфель, скромные часы с цепочкой, а в дополнение к шляпе-котелку на летний период прикуплено канотье. Имеется и зонт. Этим последним приобретением он особенно горд и нередко берет его с собой назло барометру.

В вагоне Джордж читает газету и пытается сформировать собственное мнение о событиях всемирового масштаба. В прошлом месяце мистер Чемберлен выступил в бирмингемской ратуше с важной речью на тему колоний и льготных тарифов. Джордж занимает позицию сдержанного одобрения (хотя его мнением пока никто не интересуется). В следующем месяце граф Робертс Кандагарский должен получить почетное гражданство – ни один человек в здравом уме не станет оспаривать эту привилегию.

Из газеты он узнает и другие новости, более тривиальные, местного значения: близ Уэрли вновь полоснули домашнее животное. У Джорджа возникает мимолетный вопрос: каким разделом уголовного права предусмотрена ответственность за подобные деяния: следует ли квалифицировать их как уничтожение частной собственности, согласно Закону о краже, или же существуют какие-либо другие законодательные акты, где прописаны конкретные виды животных? Его радует, что трудится он в Бирмингеме и жить будет там же – это лишь дело времени. Понятно, что нужно будет объявить о своем решении, переступив через отцовское недовольство, мамины слезы и молчаливое, а от этого еще более мучительное отчаяние Мод.

Сегодня утром, по мере того как луга, испещренные стадами, уступают место аккуратным пригородам, Джордж ощущает заметный прилив бодрости. Много лет назад отец сказал, что фермерские сыновья и батраки – это смиренные земли: их любит Господь, они наследуют землю. Ну не все же без разбору, проносится в голове у Джорджа, и отнюдь не в соответствии с теми правами наследования, которые ему известны.

С ним в вагоне часто едут школьники, по крайней мере до Уолсолла, где находится классическая гимназия. Своей гимназической формой, даже одним своим присутствием они порой напоминают Джорджу о тех жутких временах, когда его обвинили в краже ключа от дверей этого учебного заведения. Но то – дело прошлое, а нынешние гимназисты в большинстве своем держатся вполне уважительно. Одна группка уже примелькалась; вслушиваясь в их болтовню, Джордж запоминает фамилии этих мальчиков: Пейдж, Гаррисон, Грейторекс, Стэнли, Ферридей, Куибелл. Через три-четыре года совместных поездок они уже кивают ему при встрече.

В доме номер пятьдесят четыре по Ньюхолл-стрит значительная часть времени уходит на оформление сделок с недвижимостью; один опытный законник сказал, что в этой работе «нет места воображению и свободному полету мысли». Такая пренебрежительная оценка ничуть не смущает Джорджа; ему этот род деятельности видится конкретным, ответственным и необходимым. Помимо всего прочего, он оформил несколько завещаний, а в последнее время клиентура его расширилась в связи с публикацией «Железнодорожного права». У одного потерян багаж, у другого без видимой причины опоздал поезд, а некая дама, поскользнувшись и упав на станции Сноу-Хилл, получила растяжение запястья, и все из-за того, что железнодорожник по халатности разлил возле локомотива масло. Несколько случаев было связано с транспортными происшествиями. У него создается впечатление, что житель Бирмингема подвергается куда большему риску попасть под колеса велосипеда, автомобиля, конного экипажа, трамвая и даже поезда, чем можно себе представить. Не исключено, что в скором времени именно Джорджа Эдалджи, дипломированного поверенного, будут вызывать на место происшествия всякий раз, когда человеческое тело пострадает от чьего-либо безрассудного управления транспортным средством.

Поезд в обратном направлении отбывает от платформы вокзала Нью-стрит в 17:25. В этот час школьники – редкие пассажиры. Вместо них в вагон порой набивается более многочисленный и неотесанный контингент, вызывающий у Джорджа неприязнь. В его сторону то и дело летят совершенно неуместные ремарки: насчет отбеливателя, насчет забывчивости его матери, которая не пользуется карболкой, а также вопросы о том, спускался ли он сегодня в забой. Обычно он игнорирует эти выпады, но если какой-нибудь желторотый грубиян совсем уж распояшется, Джордж, вероятно, не преминет напомнить, с кем тот имеет дело. Сам он не из храбрецов, но в подобных случаях держится на редкость спокойно. Он знает английские законы и уверен, что в случае чего сможет на них рассчитывать.

Бирмингем Нью-стрит, 17:25. Уолсолл, 17:55. По неизвестным Джорджу причинам этот поезд минует Бёрчхиллз без остановки. Далее Блоксвич, 18:02; Уэрли-Чёрчбридж, 18:09. В 18:10 он кивком приветствует начальника станции мистера Мерримена (и при этом нередко вспоминает, какое решение вынес его честь судья Бэкон, когда в 1899-м суд графства Блумсбери рассматривал дело о незаконном удержании просроченных сезонных билетов) и, повесив зонт на левое запястье, шагает к дому.

Кэмпбелл

За два года, истекшие со времени назначения инспектора Кэмпбелла в полицейское управление Стаффордшира, ему пару раз доводилось встречаться с капитаном Энсоном, но в Грин-Холл его не вызывали ни разу. Дом главного констебля стоял на окраине города, среди заливных лугов на дальнем берегу реки Соу, и слыл самым большим жилым особняком от Стаффорда до Шагборо. Ступая по гравию подъездной аллеи, отходящей от Личфилд-роуд, и видя постепенно открывающиеся размеры Холла, Кэмпбелл невольно задавался вопросом, какую же площадь тогда занимает «Шагборо» – особняк, принадлежащий старшему брату капитана Энсона. Сам главный констебль, будучи только лишь вторым сыном, вынужденно довольствовался этим скромным побеленным жилищем: три этажа, фасад в семь или восемь окон, внушительный портик с четырьмя колоннами. По правую руку виднелась терраса, дальше – заглубленный розарий, а за ним беседка и теннисный корт.

Все это Кэмпбелл отметил, не замедляя шага. Дверь отворила горничная, и он попытался на время забыть о своих естественных профессиональных привычках: оценивать возможный уровень неподкупности и доходов обитателей дома, запечатлевать в памяти предметы, которые в первую очередь прихватывают воры, а в отдельных случаях – еще и те, что, по всей вероятности, уже прошли через воровские руки. Напустив на себя равнодушный вид, он тем не менее отметил и полированное красное дерево, и облицованные белыми панелями стены, и причудливую вешалку в прихожей, а справа – лестницу с оригинальными витыми балясинами.

Его провели в комнату слева от входа. Вероятно, кабинет Энсона: по обе стороны камина стоят кожаные кресла с высокими спинками, над камином нависает голова убитого лося или оленя. Какого-то сохатого, одним словом; Кэмпбелл на охоту не ездил, да и не имел такого желания. Вырос он в Бирмингеме и не по своей воле подал рапорт о переводе: его жена, устав от городской суматохи, затосковала о размеренной жизни на просторах своего детства. Всего-то пятнадцать миль, но для Кэмпбелла это было равносильно ссылке в другую страну. Местные господа от тебя нос воротят, фермеры живут замкнуто, шахтеры и кузнецы – та еще публика, мягко говоря. Всякие смутные представления о романтике сельской жизни очень быстро развеялись. А отношение к полиции здесь, похоже, было еще хуже, чем в городе. Он уже потерял счет эпизодам, когда оказывался пятой спицей в колеснице. Допустим, совершено преступление, о нем даже заявлено в полицию, но жертвы демонстративно склоняются к собственному понимаю правосудия, а не к тому, что навязывает им какой-то прощелыга в костюме-тройке и шляпе-котелке, от которых за версту несет городским духом.

Семенящей походкой в комнату вошел Энсон, протянул руку посетителю и пригласил его садиться. Хозяин дома, одетый в двубортный костюм, был невысок ростом и крепко сбит, лет сорока пяти. Ни у кого еще Кэмпбелл не видывал столь аккуратных усов: они казались продолжениями крыльев носа и точно вписывались треугольником в пространство над верхней губой, как будто были приобретены по каталогу после скрупулезнейших замеров. Галстук скрепляла золотая булавка в форме стаффордширского узла, возвещавшего миру и без того известную истину: капитан, достопочтенный Джордж Огастес Энсон, главный констебль с тысяча восемьсот восемьдесят восьмого года, заместитель председателя Совета графства по делам территориальной армии с тысяча девятисотого, – до мозга костей патриот Стаффорда. Кэмпбелл, полицейский-профессионал, принадлежавший к более молодому поколению служителей правопорядка, не мог взять в толк, почему начальником местной полиции должен быть единственный дилетант во всем подразделении; но не только это удивляло его в устройстве общества, которое базировалось скорее на замшелых предрассудках, нежели на современных представлениях. И все же Энсон пользовался уважением подчиненных и был известен тем, что не давал в обиду своих офицеров.

– Кэмпбелл, вы, наверное, уже догадались, в какой связи я вас вызвал.

– Полагаю, что в связи с нападениями на домашний скот, сэр.

– Именно так. Сколько у нас было эпизодов?

Эти данные Кэмпбелл отрепетировал так, что они от зубов отскакивали, но тем не менее полез за блокнотом.

– Второго февраля: ценной породы лошадь, принадлежавшая мистеру Джозефу Холмсу. Второго апреля: верховой жеребец, принадлежавший мистеру Томасу; зарезан точно таким же способом. Четвертого мая: корова из стада миссис Бангей – тем же способом. Еще через две недели, восемнадцатого мая: зверски искалечена лошадь мистера Бэджера; той же ночью – пять овец. Наконец, на прошлой неделе, шестого июня – две коровы, принадлежавшие мистеру Локьеру.

– И всегда в ночное время?

– Всегда в ночное время.

– Какие-нибудь отчетливые закономерности прослеживаются?

– Все нападения совершены в радиусе трех миль от Уэрли. И еще… не знаю, можно ли считать это закономерностью, но все случаи произошли на первой неделе месяца. Исключение только одно: восемнадцатое мая. – Чувствуя на себе взгляд Энсона, Кэмпбелл поторопился закончить. – При этом способ надреза в основных чертах неизменен.

– Неизменно мерзок, вне всякого сомнения.

Кэмпбелл поднял взгляд на главного констебля, чтобы понять, готов ли тот выслушать подробности. И принял молчание за неохотный знак согласия.

– У каждого животного было вспорото брюхо. Как правило, одним поперечным разрезом. А у коров… у коров к тому же изуродовано вымя. И вдобавок искромсаны… искромсаны половые органы, сэр.

– Такая бессмысленная жестокость по отношению к беззащитным живым тварям? Это выходит за рамки здравого смысла, вы согласны, Кэмпбелл?

Кэмпбелл решил не заострять внимания на том, что сверху на него глядит стеклянный глаз отрубленной головы – не то лося, не то оленя.

– Так точно, сэр.

– Значит, мы ищем некоего маньяка с ножом.

– Вряд ли это был нож, сэр. Я беседовал с ветеринаром, который засвидетельствовал более поздние случаи – лошадь мистера Холмса еще не рассматривалась как эпизод данной серии, – так даже он недоумевал по поводу орудия преступления. Оно, видимо, было чрезвычайно острым, но вместе с тем проникало только сквозь кожу и первый слой мышечной ткани, не дальше.

– Почему же это не нож?

– Потому, что нож – к примеру, мясницкий – проник бы глубже. Пусть даже в каком-нибудь одном месте. Нож выпустил бы кишки. В сущности ни одно животное не было убито непосредственно в момент нападения. Все либо истекли кровью, либо были обнаружены в таком состоянии, что их оставалось только забить.

– Если не нож, то что же это было?

– Нечто такое, что режет легко, но не глубоко. Вроде бритвенного лезвия. Но более прочное. Например, какой-нибудь инструмент кожевенника. Или орудие фермера. Как мне видится, этот человек знает подход к животным.

– Человек или люди. Злодей-одиночка или целая банда злодеев. Злодейское преступление. Вам доводилось сталкиваться с похожими случаями?

– В Бирмингеме – никак нет, сэр.

– Да, в самом деле. – Криво усмехнувшись, Энсон ненадолго умолк.

Тогда Кэмпбелл позволил себе задуматься о полицейских лошадях в конюшне Стаффорда: насколько те чутки и отзывчивы, насколько теплы, пахучи, ворсисты – так и хочется сказать «пушисты», как они прядают ушами и склоняют к тебе голову, как фыркают носом – будто чайник закипает. Что за отродье могло желать зла таким существам?

– Комиссар Барретт вспоминает относительно недавний случай, когда один подлец увяз в долгах и прирезал собственную лошадь, чтобы получить страховку. Но у нас целая серия… что-то в этом сквозит нездешнее. Конечно, в Ирландии подрезать среди ночи сухожилия хозяйской скотине – это, считай, традиционная забава. Но от фениев еще и не такого можно ожидать.

– Да, сэр.

– Этому надо срочно положить конец. Такие возмутительные злодеяния бросают тень на все графство.

– Так точно, в газетах…

– Плевать я хотел на газеты, Кэмпбелл. Меня волнует одно: честь Стаффордшира. Я не допущу, чтобы наше графство считали вотчиной дикарей.

– Конечно, сэр. – А про себя инспектор предположил, что шеф полиции наверняка ознакомился с последними редакционными статьями: все они носили резко негативный характер, а в отдельных случаях даже переходили на личности.

– Я бы посоветовал вам поднять сводки о преступлениях в Грейт-Уэрли и окрестностях за последние несколько лет. Были же… непонятные случаи. А еще советую вам объединить усилия с теми, кто досконально знает эту местность. Есть один весьма трезвомыслящий сержант… запамятовал его фамилию. Рослый, краснолицый…

– Аптон, сэр?

– Вот-вот, Аптон. Этот всегда держит ухо востро.

– Слушаюсь, сэр.

– А я в свою очередь прикомандирую сюда пару десятков специально обученных констеблей-добровольцев. Они поступят в распоряжение сержанта Парсонса.

– Двадцать человек!

– Двадцать человек – и к черту экономию. Если потребуется, все расходы покрою из своего кармана. Мне нужно, чтобы констебли караулили под каждой изгородью, за каждым кустом, пока злодей не будет схвачен.

Кэмпбелла мало волновали расходы. Он не понимал, как можно скрыть прибытие двадцати специальных констеблей, если в деревне слухи разносятся быстрее, чем по телеграфным проводам. Двадцать специально обученных людей, в большинстве своем незнакомых со здешними условиями, против одного местного, который просто-напросто отсидится дома, смеясь над этими чужаками. И потом, какое количество скота способны защитить два десятка констеблей-добровольцев? Сорок голов, шестьдесят, восемьдесят? А сколько всего голов скота в округе? Сотни, если не тысячи.

– Еще вопросы есть?

– Никак нет, сэр. Вот только… можно вопрос, не относящийся к делу?

– Спрашивайте.

– Портик этого дома. С колоннами. Как они называются? Вернее, как называется этот стиль?

По лицу Энсона было видно, что ни один кадровый офицер еще не задавал ему подобных вопросов.

– Колонны? Понятия не имею. Это по части моей супруги.

В течение нескольких дней Кэмпбелл изучал сводки преступлений, совершенных в деревне Грейт-Уэрли и ее глухих окрестностях. Ничего нового для себя он не обнаружил. Кражи, преимущественно хищения скота; нанесение разного рода телесных повреждений; несколько эпизодов пьянства в общественных местах и бродяжничества; одна попытка самоубийства; обвинительный приговор девушке за оскорбительные надписи на стенах фермерских построек; пять случаев поджога лесных угодий; письма с угрозами, а также несанкционированные доставки товаров на имя приходского священника; одна попытка развратных действий и два случая непристойного поведения. Насколько удалось выяснить, за последние десять лет нападений на животных не было.

Да и сержант Аптон, прослуживший в этих краях два десятка лет, не припоминал ничего похожего. Но заданный вопрос, к слову сказать, навел его на мысли об одном фермере, который уже отправился в лучший (а скорее, в худший, сэр) из миров, но был известен нежной привязанностью к своей гусыне; вы меня понимаете? Кэмпбелл пресек эти деревенские сплетни; он быстро распознал в Аптоне осколок тех времен, когда на службу в полицию с распростертыми объятиями принимали, считай, кого угодно, за исключением откровенно хромых, обездвиженных и полоумных. Аптона можно было расспросить насчет местных слухов и свар, но доверять такому не стоило, даже если бы он положил руку на Библию.

– Стало быть, вы уже сами дознались, сэр? – прохрипел сержант.

– У вас есть для меня конкретные сведения, Аптон?

– Да вроде бы нету. Но мы же с вами заодно. Велено поймать – поймаем. Не сомневаюсь, вы с этим делом разберетесь в наилучшем виде, инспектор. Недаром вы в Бирмингеме служили. Управитесь в наилучшем виде.

В Аптоне Кэмпбелл видел смесь хитрости, подобострастия и необъяснимой враждебности. Точно так же вели себя и некоторые батраки. Кэмпбеллу легче было разговаривать с бирмингемскими ворами – те, по крайней мере, врали в открытую.

Утром двадцать седьмого июня инспектор получил вызов на Куинтонскую шахту, где ночью изувечили двух ценных лошадей. Жеребец издох от потери крови, а кобылу, которой нанесли дополнительные увечья, пришлось забить в присутствии инспектора. Ветеринар подтвердил, что надрезы были сделаны тем же орудием – или, во всяком случае, точной копией прежнего.

Через два дня сержант Парсонс принес Кэмпбеллу письмо, адресованное «Сержанту полицейского участка, Хеднесфорд, Стаффордшир». Отправлено оно было из Уолсолла и подписано неким Уильямом Грейторексом.

С виду я сорвиголова, бегаю быстро и когда в Уэрли сколотили банду, меня туда втянули. С лошадьми и другой скотиной я обращаться умею, знаю как с ними расправляться. Мне сказали чтоб не увиливал, если жить хочу вот я и согласился, подошел без десяти минут три ночи, когда они обе лежали, но тут они проснулись и я каждой чикнул по брюху, но надрез почти не кровил и одна убежала, а вторая упала. Теперь расскажу, кто входит в эту банду, но без меня вы ничего не докажете. Одного фамилия Шиптон, живет в Уэрли, другой – носильщик, фамилия Ли, но этому пришлось отъехать и еще Эдалджи, стряпчий. Я покамест не сказал кто стоит за ними и не скажу, покуда не получу от вас гарантии, что мне ничего не будет. Неправда, что мы выходим на дело только в новолуние, Эдалджи орудовал 11 апреля, когда была полная луна. Я за решеткой не бывал и вроде как остальные кроме Капитана тоже, так что они наверняка отделаются легким испугом.

Кэмпбелл перечитал письмо. «Я каждой чикнул по брюху, но надрез почти не кровил, и одна убежала, а вторая упала». Похоже, осведомленность полная, но с другой стороны, изувеченных животных видело много народу. После двух недавних случаев полицейским пришлось даже оцепить место преступления, чтобы ветеринар смог завершить осмотр. И все же: «без десяти минут три ночи»… поразительно точное указание на время.

– Нам известно, кто такой этот Грейторекс?

– Вероятно, сын мистера Грейторекса, хозяина фермы «Литтлуорт».

– У него были приводы в полицию? Были причины обратиться с письмом в Хеднесфорд к сержанту Робинсону?

– Ни того ни другого.

– А при чем тут фазы Луны?

Сержант Парсонс, плотный, черноволосый, имел обыкновение в задумчивости шевелить губами.

– Люди всякое болтают. Новолуние, мол, языческие обряды и все такое прочее. Затрудняюсь сказать. Но точно знаю: одиннадцатого апреля на скотину никто с ножом не нападал. Неделю спустя – да, было дело, если ничего не путаю.

– Не путаете.

Инспектору сержант Парсонс импонировал куда больше, чем какой-нибудь Аптон. У Парсонса, человека нового поколения, и выучка была не в пример лучше; пусть несколько медлителен, зато вдумчив.

Уильям Грейторекс оказался четырнадцатилетним школяром; почерк его даже близко не стоял к доставленному в полицию письму. Ни о Ли, ни о Шиптоне он слыхом не слыхивал, но сообщил, что Эдалджи немного знает: по утрам они с ним иногда ездят в одном вагоне. В полицейский участок Хеднесфорда его никогда не заносило; как фамилия тамошнего начальника, сержанта, он понятия не имеет.

Парсонс вместе с пятью констеблями-добровольцами провел обыск на ферме «Литтлуорт», включая все надворные постройки, но не нашел никаких особым образом заточенных режущих инструментов, не говоря уже о предметах, сохранивших следы крови или недавно оттертых дочиста. После обыска Кэмпбелл спросил сержанта, что тому известно о Джордже Эдалджи.

– Да как вам сказать, сэр, он ведь индус, правильно я понимаю? Ну, то есть полукровка. Росточку небольшого. С виду чудной какой-то. Стряпчий, живет с родителями, каждый день ездит в Бирмингем. В деревне ни с кем не общается – ну, сами понимаете.

– Значит, о его принадлежности к банде ничего не известно?

– Об этом и речи нет.

– Друзья?

– Неизвестно. Семья у них сплоченная. Думается мне, сестра у него какая-то пришибленная. То ли больная, то ли малость не того, кто ее разберет. А сам он, говорят, каждый вечер по закоулкам бродит. Кабы с собакой гулял, тогда понятно, только собаки у него нет. Несколько лет назад их семью прямо-таки затравили.

– Да, я проверял. Они дали какой-нибудь повод?

– Кто их знает… Когда викария назначили в здешний приход, кое-кто… роптал. Люди говорили: дескать, сам черный, а с амвона вещает, что все мы грешники – ну, как-то так. Но с тех пор много воды утекло. Сам-то я в церковь не хожу. У нас в молельном доме, я считаю, люди поприветливей.

– Этот малый… сын… как по-вашему, в нем можно заподозрить конского потрошителя?

Прежде чем ответить, Парсонс пожевал губы.

– Инспектор, я, с вашего позволения, так скажу. Вот прослу́жите здесь с мое – и поймете, что заподозрить нельзя никого. И если уж на то пошло, не заподозрить тоже никого нельзя. Понимаете меня?

Джордж

Почтальон предъявляет Джорджу конверт с официальным штемпелем: «Доплатное». Письмо пришло из Уолсолла, адрес и имя получателя выведены четко, аккуратно, поэтому Джордж решает доплатить. Это решение обходится ему в два пенса, что вдвое превышает стоимость отсутствующей марки. Ознакомившись с вложением, Джордж радуется: это заказ на «Железнодорожное право». Но почему-то ни денег, ни квитанции о почтовом переводе в конверте нет. А между тем отправитель запросил триста экземпляров на фамилию Вельзевул.

Через три дня на Джорджа вновь обрушивается лавина писем. В них – все то же, что и раньше: клевета, богохульство, психоз. Письма поступают на адрес его конторы: такое вторжение – это верх наглости: в конторе он обычно находит только спокойствие и уважение, здесь жизнь течет заведенным порядком. Первое письмо Джордж в порыве негодования выбрасывает; остальные складывает в нижний ящик стола, чтобы потом использовать в качестве улик. Он уже не тот мятущийся подросток из времен прежней травли; нынче он солидный человек, правовед с четырехлетним стажем. Может позволить себе не обращать внимания на такие пасквили, если сам того не хочет, или поступать с ними по своему разумению. А бирмингемские полицейские уж наверняка не страдают, в отличие от стаффордширских коллег, косностью и апатией.

Как-то вечером, сразу после 18:10, Джордж с сезонным проездным билетом в кармане и с зонтиком на согнутой руке вдруг ощущает постороннее присутствие: на ходу к нему пристроилась сбоку какая-то фигура.

– Как наши делишки, уважаемый?

Это Аптон; еще краснее лицом и толще, чем в прошлом, и, по всей видимости, еще глупее. Джордж не замедляет шага.

– Добрый вечер, – коротко отзывается он.

– Наслаждаемся жизнью, да? Крепко спим? – Прежде Джордж, наверное, встревожился бы, а может, даже остановился в ожидании вразумительных слов. Но теперь его голыми руками не возьмешь. – Лунатизмом, смею надеяться, не страдаем. – Тут Джордж сознательно ускоряет ход, чтобы сержант, держась рядом, пыхтел и отдувался. – Да только вот ведь какая штука: вся округа наводнена специальными констеблями. Буквально наводнена. Так что даже со-ли-си-тор не решится разгуливать по ночам. – Не останавливаясь, Джордж бросает презрительный взгляд на этого пустого, шумливого фанфарона. – О да, со-ли-си-тор. Надеюсь, такая профессия придется вам очень кстати, уважаемый. Как говорится, кто предупрежден, тот вооружен, или наоборот.

Об этой сцене Джордж дома не рассказывает. У него есть более насущные заботы: с вечерней почтой доставили конверт из Кэннока, надписанный уже знакомым почерком. Письмо адресовано Джорджу; отправитель – «Поборник Справедливости»:

Я тебя не знаю, но иногда вижу на вокзале и догадываюсь, что при знакомстве ты бы мне не понравился – туземцев не люблю. Но считаю, что каждый заслуживает справедливого обращения, а потому пишу тебе это письмо, поскольку не верю, что ты причастен к жестоким преступлениям, которые нынче у всех на устах. Люди в один голос заявили, что это твоих рук дело, ведь здесь тебя за своего не держат, а ты спишь и видишь, как бы отомстить. Вот полицейские и взялись за тобой следить, да только ничего не выследили и теперь пасут кое-кого другого… Но если будет зарезана еще одна лошадь, все укажут на тебя, так что уезжай-ка ты в отпуск и пересиди где-нибудь следующее происшествие. По расчетам полиции, случится оно в конце месяца, как и предыдущее. Уноси ноги, пока не поздно.

Джордж и бровью не ведет.

– Клевета, – бросает он. – Более того, prima facie [5]С первого взгляда, по первому впечатлению (лат.) . я бы усмотрел в этом распространение заведомо ложных сведений.

– Опять то же самое, – говорит его мать, и Джордж понимает, что она на грани слез. – Все сначала. Они не успокоятся, пока нас отсюда не выживут.

– Шарлотта, – твердо говорит Шапурджи, – об этом даже речи быть не может. Мы никогда не покинем приход, разве что отправимся вслед за дядюшкой Компсоном. И если Господу угодно, чтобы на пути к вечному покою мы страдали, то не нам ставить под сомнение волю Господа.

А ведь Джордж порой оказывается близок к тому, чтобы поставить под сомнение волю Господа. Например: за что страдает его мать, сама добродетель, которая у них в приходе оказывает вспомоществование всем обездоленным и больным? А если, как утверждает отец, все сущее во власти Господа, то и Стаффордское подразделение полиции со своим пресловутым бездействием тоже в Его власти. Но Джорджу становится все труднее заговорить об этом вслух; есть вещи, на которые даже намекнуть невозможно.

К нему также приходит понимание того, что в этом мире он ориентируется чуть лучше своих родителей. Хотя ему всего двадцать семь лет, работа бирмингемского стряпчего раскрывает перед ним такие стороны человеческой природы, которые не видны сельскому викарию. Поэтому, когда отец предлагает направить очередную жалобу начальнику полиции, Джордж не соглашается. Энсон и в прошлый раз был настроен против них; если кому и жаловаться, то инспектору, который ведет следствие.

– Вот к нему я и обращусь, – говорит Шапурджи.

– Нет, отец, думаю, это по моей части. Я буду говорить с ним напрямую. А если пойти вдвоем, он чего доброго решит, что к нему нагрянула делегация.

Викарий ошарашен, но доволен. Его радует, что сын проявляет мужские качества; пусть делает, как знает.

Джордж составляет прошение о личной беседе: желательно не в доме викария, а в любом полицейском участке по выбору инспектора. Кэмпбеллу видится в этом некоторая странность. Он выбирает Хеднесфорд и просит сержанта Парсонса поприсутствовать.

– Благодарю, что согласились на эту беседу, инспектор. Спасибо, что выкроили время. У меня в плане три пункта. Но для начала прошу вас принять вот это.

У Кэмпбелла, которому сейчас под сорок, рыжие волосы, верблюжья голова и удлиненная спина, отчего сидя он выглядит еще более рослым, чем стоя. Протянув руку через стол, инспектор подвигает к себе подарок, томик «Железнодорожного права для „человека из поезда“», и бегло перелистывает пару страниц.

– Двести тридцать восьмой экземпляр, – сообщает Джордж. Получается более самодовольно, чем ему хотелось.

– Очень любезно с вашей стороны, сэр, но, к сожалению, устав полицейской службы запрещает принимать подарки от граждан. – Кэмпбелл щелчком отправляет книжку обратно через весь стол.

– Книга ведь не может расцениваться как подкуп, инспектор, – небрежно говорит Джордж. – Пусть она считается… новым поступлением в библиотеку, хорошо?

– В библиотеку. Есть у нас библиотека, сержант?

– Пожалуй, никогда не поздно ее завести, сэр.

– В таком случае, мистер Эйда-а-алджи, считайте, что я вам признателен.

У Джорджа закрадывается подозрение: не издеваются ли над ним эти люди?

– Моя фамилия читается «Э-э-эдл-джи». А не «Эйда-а-алджи».

– «Эйдл-джи». – Инспектор делает небрежную попытку и кривится. – Если не возражаете, я буду обращаться к вам «сэр».

Джордж прочищает горло.

– Пункт первый заключается в следующем. – Он протягивает инспектору письмо от «Поборника Справедливости». – Пять аналогичных писем доставили мне в контору.

Кэмпбелл читает, передает листок сержанту, забирает обратно, читает еще раз. Ему непонятно, что это такое: изобличение или поддержка. Или же первое, замаскированное под второе. Если это изобличение, кому придет в голову идти с ним в полицию? Если поддержка, зачем ею размахивать, покуда тебе официально не предъявлены обвинения? Мотивы Джорджа представляют для Кэмпбелла почти такой же нескрываемый интерес, как и это письмо.

– От кого оно – есть какие-нибудь соображения?

– Подпись отсутствует.

– Я заметил, сэр. Позвольте спросить: у вас есть намерение последовать совету доброжелателя? «Уезжай-ка ты в отпуск»?

– Послушайте, инспектор, мы, кажется, заходим не с того конца. Вы не считаете, что это письмо подпадает под статью одиффамации?

– Честно сказать, не знаю, сэр. Пусть ваша братия, юристы, решают, есть тут нарушение закона или нет. Как полицейский, могу предположить, что кто-то решил над вами позабавиться.

– Позабавиться? А вы не считаете, что такое письмо, будь оно предано гласности, со всеми обвинениями, которые якобы в нем отрицаются, натравит на меня местных батраков и шахтеров?

– Не знаю, сэр. Одно могу сказать: на моей памяти не было ни единого случая, чтобы подметное письмо вызвало в этих краях какие-либо нападки. А вы что скажете, Парсонс? – (Сержант мотает головой.) – А как вы трактуете вот эту фразу… где-то в середине… ага: «…ты ведь не тутошний»?

– А сами вы как ее трактуете?

– Мне, знаете ли, в свой адрес такого слышать не доводилось.

– Ну хорошо, инспектор, я «трактую» эту фразу как бесспорное указание на тот факт, что мой отец по национальности парс.

– Да, мне кажется, такое объяснение вполне вероятно. – Склонив рыжую голову над письмом, Кэмпбелл будто бы вникает в его содержание. А на самом деле он пытается сформировать у себя четкое мнение об этом человеке и его претензиях: кто он – банальный жалобщик? Или тут дело посложнее?

– Вероятно? Вероятно? Разве это может означать что-нибудь иное?

– Ну, это может означать, что вы не вписываетесь.

– То есть что я не играю в крикет за Грейт-Уэрли?

– А вы не играете, сэр?

Джордж начинает закипать от досады.

– И пива, между прочим, не пью.

– Не пьете, сэр?

– Если уж на то пошло, я и табак не курю.

– Не курите, сэр? Что ж, давайте запасемся терпением и выясним у отправителя, что он имел в виду. Когда… если… поймаем. Вы сказали, у вас есть еще вопросы?

Пункт второй у Джорджа в повестке дня – подать жалобу на сержанта Аптона в связи с его манерой обращения и инсинуациями. Вот только сейчас, когда эти инсинуации повторяет инспектор, они почему-то рассыпаются в прах. В устах Кэмпбелла они звучат как вымученные ремарки не слишком умного стража правопорядка, адресованные напыщенному и не в меру обидчивому жалобщику.

Джордж приходит в некоторое смятение. Он ожидал благодарности за справочник, возмущения по поводу письма, неравнодушия к сложившейся ситуации. Инспектор держится корректно, только соображает медленно; его подчеркнутая вежливость, по мнению Джорджа, мало чем отличается от грубости. Что ж, делать нечего, нужно переходить к третьему пункту.

– У меня есть предложение. Полезное для вашего расследования. – Джордж выдерживает точно рассчитанную паузу, чтобы завладеть безраздельным вниманием слушателей. – Ищейки.

– Что-что?

– Ищейки. У них, как вам наверняка известно, прекрасный нюх. Если вы обзаведетесь парой натасканных ищеек, они, сомнений нет, приведут вас от места следующего покушения непосредственно к преступнику. У ищеек поразительная способность брать след, а в наших краях, где нет ни широких ручьев, ни рек, преступнику трудно будет их обмануть.

Констебль не привык получать практические советы от рядовых граждан.

– Ищейки, – повторяет Кэмпбелл. – Причем сразу две. Напоминает бульварный детектив. «Мистер Холмс, это были отпечатки лап огромной собаки!» Тут Парсонс начинает давиться смехом, а Кэмпбелл и не думает его одернуть.

Вся встреча пошла насмарку, особенно третья часть, которую Джордж добавил от себя, даже не посоветовавшись с отцом. Как в воду опущенный, он уходит. Полисмены, стоя на крыльце, сверлят глазами его спину. До него доносится зычный голос сержанта:

– Ищеек, пожалуй, в библиотеку сдадим.

Эти слова преследуют Джорджа до самого дома, где он излагает родителям урезанную версию беседы. И принимает решение: даже если полицейские отвергнут его идею, он все равно не откажется с ними сотрудничать. В «Личфилд меркьюри» и в других газетах Джордж размещает объявление, где описывает новую волну подметных писем и обещает награду в двадцать пять фунтов стерлингов тому, чья информация поможет привлечь виновных к суду. Памятуя о том, что отцовское объявление многолетней давности только подлило масла в огонь, он все же надеется, что посулы денежного вознаграждения сделают свое дело. В объявлении указано, что сам он – адвокат-солиситор.

Кэмпбелл

Пять дней спустя инспектора повторно вызвали в Грин-Холл. На этот раз он осмотрелся почти без смущения. Отметил про себя напольные часы, показывающие фазы Луны, эстамп на какой-то библейский сюжет, вытертый османский ковер и камин с поленьями, запасенными в преддверии осени. В хозяйском кабинете, уже почти не содрогаясь под стеклянным взглядом лося, Кэмпбелл рассмотрел переплетенные в кожу подшивки журналов «Филд» и «Панч». На комоде красовались три винных графина в замкнутой на ключ подставке и чучело большой рыбины в стеклянном футляре.

Капитан Энсон жестом предложил Кэмпбеллу кресло, а сам остался стоять; инспектор прекрасно знал, что к такой уловке зачастую прибегают коротышки в присутствии более статных собеседников. Но обдумать эту военную хитрость он не успел. На сей раз его начальник пребывал в скверном расположении духа.

– Этот субъект опять нам досаждает. Носит и носит письма от Грейторекса. Сколько их у нас накопилось?

– Пять, сэр.

– А вот это получил вчера вечером мистер Роули из Бриджтаунского участка. – Водрузив на переносицу очки, Энсон принялся читать вслух:

Сэр,

имярек, чьи инициалы вы легко угадаете, в среду вечером сядет в поезд, идущий из Уолсолла, и повезет домой новый крюк, спрятанный во внутреннем потайном кармане, и если вам или вашим ребятам удастся слегка раздернуть на нем пальто, вы сразу заметите эту штуковину, поскольку она на полтора дюйма длиннее прежней, которую он забросил подальше на косогоре, обнаружив сегодня утром за собой слежку. За выброшенной вещицей он придет часов после пяти-шести, а если не появится дома завтра, то уж в четверг точно, а вы опрометчиво отозвали своих людей в штатском. Рано вы их отправили восвояси. Подумать только: он избавился от улики вблизи того места, где несколько дней тому назад двое ваших лежали в засаде. Но, сэр, у него соколиный глаз, слух острый как бритва, ноги проворные, а поступь бесшумная, как у лисы, и ему ничего не стоит на четвереньках подкрасться к несчастным животным, по-быстрому приласкать, а потом ловко полоснуть крюком поперек брюха – бедняги даже взвыть не успевают, как у них кишки вываливаются на землю. Чтобы застукать его на месте преступления, вам понадобится 1000 сыщиков, потому что летает он мухой и знает все углы и норы. Вам известно, кто он такой, и я могу это доказать, но пока за привлечение его к суду не назначат награду в сотню фунтов, я больше стучать вам не буду.

Выжидая, Энсон смотрел на Кэмпбелла.

– Мои люди не видели, чтобы кто-либо выбрасывал хоть какой-нибудь предмет, сэр. И не находили ничего похожего на крюк. Может, этот имярек и вправду калечит животных таким вот способом, а может, и другим, но, как мы убедились, кишки у них на землю не вываливаются. Прикажете взять под наблюдение уолсоллские поезда?

– Неужели после этого письма здесь в разгар лета появится какой-нибудь тип в долгополом пальто, будто специально напрашиваясь на обыск?

– Непохоже, сэр. Как по-вашему, означенная сумма в сто фунтов стерлингов – это умышленный отклик на предложенное заявителем денежное вознаграждение?

– Весьма вероятно. Наглость неимоверная. – Помолчав, Энсон взял со стола еще один листок. – Но второе послание – сержанту Робинсону из Хеднесфорда – и того хуже. Вот, судите сами. – Энсон передал письмо подчиненному.

Придет ноябрь – и настанут в Уэрли веселые деньки: на очереди маленькие девочки, потому как до наступления весны в округе почикают, что тех лошадей, ровно два десятка малолеток. Не надейтесь поймать тех, кто режет скотину; они не поднимают шума и будут часами хорониться в логове, пока вы не снимете посты… Мистер Эдалджи, которого, по слухам, на ночь запирают, в воскресенье вечером поедет в Бир-м и там близ Нортфилда встретится с Капитаном, чтобы обсудить, как дальше обстряпывать делишки под носом у толпы сыщиков, и сдается мне, вскорости будут прирезаны коровы, причем не ночью, а средь бела дня… А потом, чую, и в наших краях до скотины доберутся, и первыми на очереди станут фермы Кросс-Киз и Уэст-Кэннок… А коли ты, жирный гад, встанешь мне поперек дороги или надумаешь подбираться к моим дружкам, прострелю тебе тупую башку из ружья твоего родного папаши.

– Это плохо, сэр. Очень плохо. Такое письмо не стоит предавать огласке. Паника начнется в каждой деревне. «Два десятка малолеток…» Из-за домашнего скота люди и то всполошились.

– У вас есть дети, Кэмпбелл?

– Парень. И девочка, маленькая еще.

– Н-да. Единственное в этом письме обнадеживает: что некто грозится застрелить сержанта Робинсона.

– Это обнадеживает, сэр?

– Ну, быть может, самого сержанта Робинсона – не слишком. Но отсюда следует, что наш подопечный зарвался. Он угрожает убийством офицеру полиции. Внести это в обвинительное заключение – и мы обеспечим ему пожизненную каторгу.

Если сумеем найти этого писаку, подумал Кэмпбелл.

– Нортфилд, Хеднесфорд, Уолсолл – он пытается гонять нас из стороны в сторону.

– Несомненно. С вашего позволения, инспектор, я подведу итоги, а вы меня поправите, если найдете слабое звено в моих рассуждениях.

– Слушаюсь, сэр.

– У вас хорошие профессиональные задатки… нет, не спешите меня поправлять. – Из своего арсенала Энсон выбрал самую незаметную улыбку. – Профессиональные задатки у вас очень хорошие. Однако этому расследованию уже три с половиной месяца, из которых в течение трех недель вам подчинялся отряд специального назначения в составе двадцати констеблей-добровольцев. Но обвинения до сих пор не предъявлены, арестованных нет, даже подозреваемых, по существу, нет, и никаких проверок не проводилось. А между тем резня идет полным ходом. Пока все верно?


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
Джулиан Барнс. Артур и Джордж
1 - 1 28.07.17
1 - 2 28.07.17
Часть первая. Начала 28.07.17
Часть вторая. Начиная с конца 28.07.17
Часть вторая. Начиная с конца

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть