Онлайн чтение книги Сэндвич с пеплом и фазаном As Chimney Sweepers Come to Dust
Глава 3

Немая сцена: мы четверо – я, мисс Фолторн, Коллингсвуд и труп – одинаково неподвижные.

Именно это наши викторианские предки именовали живыми картинами: застывшие позы, в которых участники не шевелят ни единым мускулом; миг, когда время замирает; мгновение, когда вечность останавливается, чтобы перевести дух, перед тем как устремиться дальше и унести нас в будущее, которое уже не отменить.

Потом Коллингсвуд разразилась рыданиями: длинными низкими протяжными всхлипываниями, которые угрожали перейти в завывания.

В сверкании свечи лицо мисс Фолторн побелело. Из нас четверых спокойствие сохраняли только труп и я.

Я никак не могла дождаться, чтобы зажгли электрический свет и можно было хорошенько все рассмотреть.

За свою жизнь мне довелось повидать изрядное количество трупов, и каждый следующий был интереснее и поучительнее предыдущего. Если я не ошибаюсь, это номер семь.

Даже в гаснущем пламени свечи по хрупкому скелету и тонким запястьям я определила, что труп определенно женский. Из-за закопченного черепа и жуткого оскала он напоминал свежераспеленутую мумию.

Годы в каминной трубе превратили ее в копченость.

Не самая подобающая мысль, но именно об этом я подумала, скажу честно.

Мы не всегда можем гордиться нашей первой реакцией, но по личному опыту я знала, что к тому времени, когда мне начнут задавать вопросы, я уж изобрету более приемлемую версию, чтобы казаться паинькой. Именно так работает человеческий мозг.

Во всяком случае, мой.

Время снова тронулось с места, но совсем медленно, как и бывает в подобных обстоятельствах. Мисс Фолторн еле шевелилась, словно муха в меду. Вечность спустя она включила верхний свет.

– Коллингсвуд! – произнесла она голосом слишком спокойным, чтобы он мог показаться успокаивающим. – Что ты наделала?

А Коллингсвуд, черная, словно трубочист, раскачивалась на деревянном полу взад-вперед, охватив колени руками и причитая, вернее, завывая, – издавая жуткие первобытные звуки, от которых волосы становились дыбом.

Нечеловеческое зрелище.

Если бы это был фильм, кто-нибудь дал бы ей пощечину и привел в чувство, но я не отважилась.

Я опустилась на колени и обняла ее.

– Принесите воды, – услышала я приказ, который мой рот отдал мисс Фолторн. – И бренди. Скорее! У нее шок.

Мисс Фолторн начала было что-то говорить, но передумала и выплыла из комнаты.

Я стащила одеяло с кровати и набросила его на плечи Коллингсвуд.

Потом я накрыла труп и череп простыней, но сначала хорошенько рассмотрела скорбные останки.

Само небо предоставило мне эту возможность в отсутствие мисс Фолторн. Второго шанса у меня не будет.

Как я уже сказала, тело почернело и прокоптилось. Флаг, в который оно было завернуто, послужил чем-то вроде банановых листьев, которые используют для запекания рыбы уроженцы кое-каких отдаленных форпостов Империи (вроде Индии).

Череп был черен как ночь, безволос и лишен кожи. Сжатые кулаки были сложены под тем местом, где раньше находился подбородок, как будто Смерть застала свою жертву во сне. В одной ладони находилось что-то вроде потускневшего медальончика.

Я завернула его в носовой платок и сразу же припрятала в карман – пока не успела вернуться мисс Фолторн. Слава богам, надоумившим меня лечь спать одетой!

Одежда на трупе слишком пострадала и обгорела, чтобы ее можно было идентифицировать. Это могли быть равно и лохмотья нищенки, и наряд сказочной принцессы.

Смерть от запекания не слишком красива.

Или она погибла от чего-то другого? И в другом месте?

Мой мозг заработал, как фотоаппарат полицейского, мысленно и тщательно делая снимки: крупный план черепа, почерневшие зубы, ладони, ступни (босые, если не считать половинку обгоревшего шерстяного носка).

Я оттянула его на дюйм-другой от сморщенной черной щиколотки и по внутренней структуре определила, что изначально носок был красным.

Этот осмотр осложнялся тем, что Коллингсвуд теперь начала завывать, словно пожарная сирена, выводя нервирующие рулады.

– Все хорошо, – говорила я ей снова и снова, не отводя при этом глаз от трупа. – Все в порядке. Мисс Фолторн сейчас вернется.

Подумать только, Коллингсвуд запричитала, как выразилась бы Даффи, еще пуще.

Откровенно говоря, она начала мне надоедать.

– Заткнись! – велела я. – У тебя слюни текут.

Любой человек, имеющий старшую сестру, скажет вам, что нет более быстрого способа прекратить рыдания представительницы женского пола неважного какого возраста, чем сказать ей про слюни.

Так что я не удивилась, когда Коллингсвуд внезапно умолкла.

– Что… что… это? – спросила она, как можно скорее отползая от накрытого простыней тела.

– Птичка. Довольно большая. Наверное, аист. Или ибис.

Допускаю, что это изрядное преувеличение. Даже для меня. Очевидно, что у закопченного черепа нет длинного кривого клюва. Но у мумифицированных птиц, которых я видела в Музее естественной истории, его тоже не было. Их клювы приматывались к груди из соображений аккуратности и стремления облегчить работу их давно почивших бальзамировщиков.

– Как аист мог попасть в дымоход?

– Такое все время случается, – ответила я. – Во время родов. Об этом просто не пишут, потому что это так печально. Что-то вроде негласного газетного правила.

У Коллингсвуд отвисла челюсть, но я так и не узнала, что она собиралась сказать, потому что в этот самый момент мисс Фолторн вернулась со стаканом вина и графином, в котором, видимо, был бренди.

– Выпей, – велела она Коллингсвуд, и та удивительно послушно осушила стакан и отпила из графина.

– Боюсь, она перебудила весь дом, – сказала мисс Фолторн, бросив взгляд сначала на часы, а потом на меня. – Ладно, это неважно. Все равно надо вызвать полицию. Не то чтобы…

Раздался стук в дверь.

– Кто там? – спросила мисс Фолторн.

– Фицгиббон, мисс.

Мисс Фолторн испуганной газелью подскочила к выключателю.

– Мы не должны подавать плохой пример, – прошептала она. – Свет должен быть выключен.

И мы снова погрузились во мрак.

Но лишь на несколько секунд. Потом вспыхнула спичка и мисс Фолторн зажгла свечу.

– Входите, – сказала она, и дверь открылась.

Сначала я увидела только круглые стекла очков Фицгиббон, свободно парящие в воздухе. Она шагнула внутрь, потом застыла и внезапно оказалась в окружении бестелесных девичьих лиц, заглядывающих ей через плечо.

Очень странно, но в этот миг я вспомнила знаменитую цитату из Святого Луки, описывающую рождение Христа. Кажется, она гласила следующее: «И вдруг рядом с ангелом предстало небесное воинство, восхвалявшее Бога: – Слава Богу в вышних небесах! Мир на земле людям, которых Он возлюбил!»

(Хотя в Библии, по крайней мере, в версии короля Якова, по каким-то причинам, ведомым только переводчикам и самому королю, нет кавычек[6]Любознательный переводчик выяснил, что кавычки в Библии короля Якова не ставились по двум причинам: 1) потому что их не употребляли в текстах, написанных на иврите и на древнегреческом языке, и читатель мог по контексту понять, где прямая речь, а где нет, 2) в цитатах кавычки не ставились, потому что не было уверенности, что цитаты дословные.).

До сих пор перед моими глазами стоят бледные лики этих херувимов и серафимов, витающие в тенях позади застывшей Фицгиббон: учениц женской академии мисс Бодикот.

Моих однокашниц.

Так они впервые меня увидели, а я увидела их.

– Ступайте прочь, девочки, – скомандовала мисс Фолторн, несколько раз хлопая в ладоши.

И, словно послушные марионетки, которых сдернул со сцены злой кукольник, они исчезли.

– Проводите Коллингсвуд в ее комнату и уложите в постель, – приказала мисс Фолторн Фицгиббон. – У нее шок.

А у меня, по ее мнению, нет шока?

Словно негнущийся робот, Фицгиббон подняла Коллингсвуд с пола вместе с одеялом и повела к выходу.

– Молодец, Флавия, хорошая идея с простыней, – произнесла мисс Фолторн, когда они ушли, и пронзила меня взглядом поверх свечи. – Отличное начало для тебя. – И добавила: – Если не считать того, что ты впустила Коллингсвуд. Вы обе должны быть наказаны.

Наверное, мне следовало сказать, что Коллингсвуд пришла непрошеным гостем и что, поскольку я спала, то вряд ли могла ей помешать. Не говоря уже о том, что я новенькая и мне еще не сказали об этом идиотском правиле.

Но я придержала язык.

Именно такие решения, к добру или не к добру, делают тебя тем, кто ты есть.

Вместо слов я приподняла уголок простыни.

– Нет! Не надо! Пожалуйста! – воскликнула мисс Фолторн, и я отпустила ткань.

Что плохого в том, чтобы взглянуть на труп еще разик? В этот момент я понимала, что другого шанса не будет.

Как правило, когда обнаруживаешь тело, ты получаешь роскошную возможность изучить его вблизи до того, как полиция вломится, словно коровы на пастбище. Но не всегда – и это явно один из таких случаев. Я увидела все, что хотела. Все улики уже у меня в голове.

Правда, я подумала, что мисс Фолторн захочет узнать как можно больше о трупе, который до недавнего времени обитал в ее дымоходе.

Или она уже знает?

Я стояла с суровым видом, давая ей возможность совладать с собой.

– Полагаю, мне надо сообщить в полицию, – повторила она, будто размышляя вслух, будто ее заставляют. Возможно, она думала о репутации своей академии. Мне уже мерещились заголовки:

Если канадские газеты хоть немного напоминают английские, нас ждут веселые деньки.

– Но ты, должно быть, совершенно без сил! – сказала она. До этого момента я ничего такого не чувствовала. Шесть суток в океане и целый день в поезде – не говоря уже о том, что сейчас глухая ночь…

Слова мисс Фолторн оказали на меня гипнотическое воздействие. Внезапно я начала зевать, чуть не сворачивая челюсть, и в глаза словно песка насыпали.

– Разумеется, ты не можешь спать здесь, – добавила она, махнув рукой в сторону прикрытого простыней трупа на полу. – Я устрою тебя в своей гостиной.

На миг мне привиделось, как мисс Фолторн приколачивает мою отрубленную голову к стене, словно я трофей – дикий зверь, подстреленный ею в Африке или на просторах Арктики.

– Что ж, пойдем, – сказала она, освещая дорогу свечой.

Электрические лампочки остались выключенными.

Я поняла, что в академии мисс Бодикот правила есть правила.

Даффи обрадовалась бы моей проницательности.

Никогда бы не подумала, но я скучаю по своей сестрице. С неожиданной болью в сердце я осознала, что она была лимоном для моей рыбы, соусом для чипсов и что без нее моя жизнь будет не такой приятной. Странная мысль в странное время, но жизнь вообще странная штука. По крайней мере, моя.

«Держись, Флавия, – подумала я. – Держись».

Мы шли по обшитому панелями коридору, и мисс Фолторн указывала дорогу.

– Это галерея наших выпускниц, – сказала она, поднимая свечу повыше, чтобы я разглядела длинные ряды фотографий в черных рамках, висевшие на стенах.

Они возвышались над нами ряд за рядом, поблескивая в свете свечи: самые разные лица, и я снова подумала о мириадах ангелов.

Что же, мне говорили, что у мисс Бодикот тесные связи с церковью, не так ли?

Но ничто не подготовило меня к зрелищу бесчисленного количества этих заключенных в черные рамки душ, каждая из которых смотрела прямо на меня – и ни одна не улыбалась, как будто все они – торжественный небесный суд, а я – пленница за решеткой.

– А вот, конечно же, – добавила мисс Бодикот, – твоя мать.

Она могла бы и предупредить меня заранее. Я оказалась не готова.

Там была Харриет в своей черной рамке, смотревшая на меня таким взглядом…

На этом юном лице – моем лице! – было написано все, что стоило сказать, а ее взгляд говорил то, что никогда не было произнесено.

Прямо под фотографией Харриет находился маленький подсвечник, и в нем стоял поразительно свежий букетик цветов.

Неожиданно я задрожала.

Мисс Фолторн ласково положила руку мне на плечо.

– Прости, – промолвила она. – Я не подумала. Мне следовало подготовить тебя.

Секунду мы постояли в молчании, как будто мы одни остались в катакомбах, где больше нет живых.

– Ее здесь очень уважают, – добавила мисс Фолторн.

– Ее везде очень уважают, – сказала я, может быть, слишком резко. И почти сразу же осознала, что в моих словах заключалось некоторое сопротивление. И я сама себе удивилась.

– Они все умерли? – спросила я, указывая на портреты, отчасти чтобы сменить тему и отчасти чтобы показать, что не испытываю никаких тяжелых чувств.

– Боже мой, нет, – сказала мисс Фолторн. – Эта стала чемпионкой по плаванию… Эта, Нэнси Северанс, кинозвездой… Может, ты о ней слышала. Это жена премьер-министра… а эта… ну… в своем роде она тоже стала знаменитой.

– Это то, чего я хочу, – заметила я. – Стать знаменитой в своем роде.

Наконец-то я осознала и сформулировала свою цель.

Флавия де Люс. И точка.

– А кто это? – поинтересовалась я, указывая на необыкновенную девушку, загадочно поглядывающую на нас из-под капюшона.

– Миссис Баннерман до сих пор с нами в академии мисс Бодикот, – ответила она. – Ты познакомишься с ней завтра. Она наша преподавательница химии.

Милдред Баннерман! Конечно же! Много лет назад ее обвинили в убийстве «заблудшего мужа» и после сенсационного суда оправдали, что было напечатано во «Всемирных новостях».

Обвинение заявило, что она покрыла ядом лезвие ножа, которым он разрезал рождественскую индейку.

Трюк старый, но действенный: в III веке до Рождества Христова жена персидского царя Дария II Парисатис точно таким же образом отравила свою невестку Статиру.

Намазав ядом только наружную сторону ножа и подав Статире первый кусок, она смогла прикончить свою жертву и при этом угоститься сама без всякого риска для себя или с минимальным риском.

Вот что значит и птичку съесть, и косточкой не подавиться.

Благодаря поразительной удаче и еще более поразительному защитнику Милдред Баннерман избежала виселицы, да еще и явилась суду в образе подлинной жертвы преступления.

Только подумать, через несколько часов я с ней познакомлюсь!

Мы шли по бесконечному лабиринту темных коридоров целую вечность, но наконец мисс Фолторн остановилась и достала ключи.

– Это мои покои, – сказала она, включая свет.

Судя по всему, правила к ней не относились.

– Ты можешь лечь спать на этом диване, – сказала она, указывая мне на черное чудище, обитое стеганой кожей. – Я принесу тебе подушку и одеяло.

С этими словами она ушла, оставив меня посреди гостиной – комнаты, пахнувшей холодным, безмолвным несчастьем.

Чувствую ли я флюиды бывших учениц, наказанных здесь за включение электрического света после комендантского часа?

Я вспомнила слова из «Николаса Никльби», которые нам вслух зачитывала Даффи, слова школьного учителя Уэкфорда Сквирса: «Пусть только какой-нибудь мальчишка скажет слово без разрешения, и я шкуру с него спущу».

Но нет, девочек не били палками, сказала мне Даффи. Для них уготованы намного более изысканные пытки.

Вернулась мисс Фолторн с подушкой и шотландским пледом.

– Теперь спи, – сказала она. – Постараюсь не беспокоить тебя, когда вернусь.

Она выключила свет, и дверь закрылась за ней с леденящим щелчком. Я прислушалась в ожидании звука, когда повернется ключ в замке. Но даже мой острый слух уловил только звук ее удаляющихся шагов.

Она направляется в свой кабинет, чтобы вызвать полицию. Это точно.

Я напрягла мозг в поисках вариантов, как бы мне оказаться в «Эдит Клейвелл» в момент, когда снимут простыню и откроют тело.

Быть может, я могу войти с видом лунатика, потирая глаза и рассказывая историю, что я хожу во сне; или что мне отчаянно нужен стакан холодной воды, потому что у меня некая наследственная тропическая болезнь.

Не успев приступить к воплощению какого-либо из этих планов, я уснула.

Конечно, мне приснился Букшоу.

Я ехала на «Глэдис», моем велосипеде, по длинной каштановой аллее. Даже во сне я думала, как же чудесно слышать поющего жаворонка и ощущать аромат раздавленных ромашек на заброшенной южной лужайке. Это и еще запах приходящего в упадок старого дома.

У парадной двери меня ждал Доггер.

– Добро пожаловать домой, мисс Флавия, – сказал он. – Мы по вас скучали.

Я проехала мимо него в вестибюль и затем вверх по восточной лестнице – и это демонстрирует, какими нелепыми могут быть сны. Хотя я съезжала на велосипеде вниз по ступенькам, я никогда, никогда не была замечена в езде вверх.

В химической лаборатории эксперимент был в разгаре. Мензурки побулькивали, в колбах что-то кипело, и разноцветные жидкости важно текли туда-сюда по стеклянным трубкам.

Хотя я не могла вспомнить цель этого эксперимента, я с нетерпением ожидала результат.

Я запишу в своем дневнике: от гипотезы к выводу, и изложу все так аккуратно и подробно, что даже идиот сможет проследить ход моей блестящей мысли.

Химические журналы будут драться за право опубликовать мой труд.

И все же в этом сне ощущалась неописуемая печаль: печаль, которая бывает, когда голова и сердце не могут прийти к согласию.

Одна половина меня была переполнена счастьем. Другая – хотела заплакать.

Когда я проснулась, где-то звонил колокольчик.