Онлайн чтение книги Атавия Проксима
2

– Я простой человек, – начал прокуратор Паарх, заглянув в бумажку, вряд ли я смог бы еще две недели тому назад прикатить из Опэйка сюда за собственный счет, даже в качестве рядового экскурсанта. Но вышло так, что народ прислал меня сюда в качестве прокуратора Атавии. (Бурные аплодисменты депутатов, сенаторов и публики. Крики: «Паарху ура!», «Поддай им жару, Лик!», «Прокуратору Атавии – простому парню Лику Паарху гип-гип, уррра!») Погодите мне хлопать. Еще, может быть, вы через несколько минут будете мне орать «долой!». (Аплодисменты. Возгласы: «Не беспокойся. Лик, здесь все свои, атавцы!») У меня тут записано про чуму, про войну, об этом вы и без меня знаете и не меньше моего: с чумой мы боремся, полигонцев мы, с божьей помощью, скоро возьмем к ногтю. У меня речь будет о другом, о самом главном. Я буду говорить о нашем будущем. Если хотите знать, мы с президентом Мэйби (между прочим, доложу я вам, очень неплохой парень и всей душой сочувствует нашему Союзу), так вот мы с Мэйби два дня толковали, что же нам сейчас предпринять, чтобы мы все с вами и наши семьи и весь наш народ не задохлись в конце концов, как котята под подушкой. Не может быть, это я так думал, что нет у нас никакого выхода. У нас ведь уйма ученых, со всего света отобрали самых лучших и по самой дорогой цене. Что же, выходит, мы на них зря тратились, зря давали им права гражданства? Как бы не так! Вызвали мы с Мэйби двадцать семь ученых, самых крупных, и коренных атавцев и таких, которые не так давно натурализовались, и я к ним обращаюсь по-простому, по-рабочему: «Что же это вы, господа высоколобые! Подумайте, а мы уж, так и быть, за ценой не постоим. Если мы даже по кентавру вам с души соберем, получится свыше полуста миллиончиков… (Чей-то восторженный голос с галерки для публики: „Вот это сумма!“ Шиканье со всех скамей.) Два дня думали мы, сообща и, представьте-таки себе, придумали! (Грохот аплодисментов. Вопли: „Ура!“ Восторженный свист. Депутаты и сенаторы восхищенно топают ногами, стучат пюпитрами. „Ура!“ Кто-то запевает: „Он чертовски славный парень“. Зал подхватывает. Все встают. Вместе с остальными поет и Онли Наудус, по щекам его текут слезы восторга и умиления. Фред Патоген осипшим голосом кричит „ура!“, левой рукой обняв за шею своего растроганного камердинера.) Да ну вас, друзья, дайте мне досказать… Так вот придумали мы довольно-таки сложную штуку, но если мы как следует поднатужимся, то добьемся своего. Тем более, что другого выхода у нас не имеется. То есть, с другой стороны, не такая уж это сложная штука, и просто удивительно, как мы до нее сразу не додумались. Словом, раз здесь, в Атавии, нам через неполных полтора десятилетия грозит поголовная смерть от удушья, то нам нужно подумать, как бы перебраться в такое место, где и мы, и наши дети, и внуки, и правнуки, и так далее были бы на веки веков обеспечены нормальной атмосферой. Такое место есть. И называется это место – Земля. (Разочарованный шепот в зале.) Вы спросите, разумеется, как нам туда попасть. Законный вопрос! И это даже не один, а целых два вопроса. (Паарх, распалившись, уже давно отложил в сторону письменный текст речи. Теперь, завладев вниманием слушателей, он целиком полагается на свое уменье прикинуться этаким добрым простягой, не искушенным в красноречии, но зато говорящим от души, без всяких этих интеллигентских фокусов.) Первый вопрос: каким образом туда попасть? Второй: как добиться, чтобы нас на Землю пустили? Ведь каждому понятно, что кое-кому ради нас придется на Земле потесниться и здорово потесниться, потому что атавец на что попало не согласится. Нет, ты дай атавцу простор и все удобства, к которым он у себя на родине привык, вот как я понимаю. (Кто-то, приободрившись, снова начинает хлопать. На него зашикали, и он смущенно замолкает.) И вот что я скажу, ребята… (Задушевная улыбка в зал.) Можно, я вас всех по-простому буду называть „ребята“? Мне так, по-рабочему, привычней… (Грохот аплодисментов. Все: и сенаторы, и депутаты, и репортеры, и служители, и публика, страшно рады, что Паарх будет называть их „ребята“.) Только вот что, ребята (застенчивая улыбка в зал), вы же знаете, я простой провинциальный парень, меня очень легко сбить с толку аплодисментами, потому что я не какой-нибудь политикан, который привык драть глотку на митингах. Так что погодите, прошу вас, с рукоплесканиями. Я не знаменитый боксер или бейсболист. Я всего лишь прокуратор Атавии… Продолжаю. Попасть на Землю будет сравнительно просто. Для этого надо будет нам всем приложить только побольше усилий и построить достаточное количество астропланов, или, если хотите, можно их назвать так: „космические самолеты“ или „межпланетные самолеты“, дело не в названии. Дано задание крупнейшим научно-исследовательским институтам разработать несколько опытных образцов. Этим заданием уже занялась вплотную целая куча наших виднейших ученых и конструкторов. А как только их разработают, – тут дела на год, никак не больше, – так мы сразу начнем печь эти космические самолеты, как хорошая хозяйка пирожки на сочельник. Это уж я целиком беру на себя. Можете на меня в этом положиться. Заводов, инженеров и рабочих у нас для этого хватит. И материалов тоже. Верно я говорю? (Аплодисменты. Крики; „Святые слова, Лик!“, „С таким человеком не пропадешь!“, „Действуй, Лик, и можешь на нас рассчитывать!“) Другое дело, захотят ли нас пустить на Землю. Скажу вам честно: если мы будем миндальничать, проситься на Землю, как какие-нибудь бедные родственники, взывать к гостеприимству и милосердию тамошних жителей и правительств, то, скорее всего, нас не пустят. Во-первых, потому, что эти люди, которым мы всегда уделяли столько благородного и щедрого внимания, начисто лишены чувства благодарности. Им там здорово заморочили головы красные агитаторы, и они нас не очень жалуют любовью. Это раз. А, во-вторых, я уже говорил, что на что попало мы не согласимся. Мы хотим сами выбирать себе территории для переселения и, мне кажется, что мы на это имеем право, потому что мы, черт подери, не какие-нибудь там прогнившие и развращенные европейцы, а атавцы! (Грохот аплодисментов.) Ну что ж, раз они нас не захотят пустить добром, мы переселимся на Землю, исходя из позиций силы. И недаром господь бог послал нам такое убедительное оружие, как атомная и водородная бомбы. Если мы не будем лениться и используем ближайшие годы для того, чтобы наготовить их побольше и покрупнее, если мы все наши производственные мощности используем прежде всего для этой цели, и все наше сырье, и все наше уменье работать, и нашу любовь к своим семьям, – потому что нет другого способа спасти их жизни, – то мы своего добьемся, и благополучно переселимся на Землю, и будем жить там, где нам заблагорассудится и так, как нам будет угодно… (Пауза. Молчание, потом новый взрыв аплодисментов. Какой-то плечистый молодой человек в новехонькой форме войск СОС кричит с галереи для публики: „А они не смогут в ответ обстрелять нас бомбами?“ Его неслышно из-за адресованных Паарху рукоплесканий. Председатель палаты стучит по столу деревянным молотком, призывая к порядку: „Никаких реплик из публики!“ Тут Ликургусу Паарху приходит в голову великолепный жест. Он поднимает руку, приглашая зал к спокойствию.) Ребята! А почему бы в такой важный день не дать возможности простому человеку, не депутату задать вопрос?.. Даже высказаться? Демократия так демократия! Правильно я говорю? (Снова аплодисменты. Молодой человек повторяет свой вопрос.) Конечно, не смогут, – победоносно отвечает Паарх в наступившей тишине. – Ведь мы оторвались от Земли. Мы находимся над нею, а она – под нами. Пускай попробуют стрелять вверх. Тот, кто стреляет вниз, всегда в лучших условиях…»

Это был чудовищно безграмотный ответ: в космических пространствах нет верха и низа. Но мало кто из собравшихся в зале заседаний палаты депутатов разбирался в таких «тонкостях» астрономии. Все довольны. Один из журналистов, понявший всю нелепость разъяснения, данного прокуратором, кричит, перегнувшись через перила: «Разрешите добавить!..» Прокуратор милостиво разрешает.

– Я хочу сказать, – кричит журналист, захлебываясь от душащих его чувств, – я хочу сказать, что мы, понятно, будем их бомбить не с этой, а с нижней, обращенной к Земле стороны нашей планеты, то есть как раз с той, на которой никто не живет. А они пускай себе ее бомбят, сколько влезет. Нашу, жилую сторону Атавии им бомбить нет никакой возможности. Вот что я хотел сказать!

На сей раз аплодисменты перепадают и ему. Аплодисменты утихают, и Паарх продолжает свою речь.

– …Полагаю, что сенат и палата депутатов одобрят наш план, единственно возможный в данных условиях Мы имеем меньше полутора десятков лет для того, что бы спастись от грозящего всем нам удушья, и другой выхода, другого пути спасения у нас нет…

– Нет, есть! Есть другой выход! – раздается в наступившей тишине чей-то хриплый, видимо, от волнения голос, и все в зале разом поворачиваются к битком набитой галерее, той, что справа от председательской трибуны. Они видят человека средних лет с темно-русыми усиками, небогато одетого. С решительным видом солдата, бросающегося в смертельную, опасную атаку, он пробивается к первому ряду. Его сосед, тщедушный пожилой человек с очень живыми карими глазами на очень бледном морщинистом лице, незаметно для других старается удержать его. При этом они быстро обмениваются фразами, слишком тихими, чтобы их могли разобрать даже ближайшие соседи.

Тот, кто удерживает, шепчет:

– Опомнитесь! Что вы делаете! Вы не имеете права рисковать собой!

Но тот, кого он удерживает, улыбается ему, как бы подбадривая:

– Это, быть может, единственный случай, когда я не имею права не рисковать!.. Нас услышит вся страна… Другого такого шанса не будет… Уходите, пока не поздно! Слышите, немедленно уходите! – И так как он не имеет времени уговаривать, он добавляет: – Я вам приказываю!..

Крепко, словно надолго прощаясь, пожимает он руку своему товарищу и, не оборачиваясь, уверенный, что его приказание будет выполнено беспрекословно, продолжает, с силой орудуя локтями, пробиваться в первый ряд.

Никто в этом зале его не знает. Но из тысячи голосов его голос признал бы старший надзиратель кремпской тюрьмы Кроккет, если бы тот не умер от чумы. Его узнала бы и безутешная вдова покойного бакалейщика Фрогмора, если бы в чумном изоляторе, в котором она все еще пребывает, был бы установлен хоть грошовый динамик. Присутствующему в зале старшему капралу войск СОС Онли Наудусу трудно отвлечься от мысли, что он где-то, кажется, видел этого человека, но он никак не может припомнить, где и когда. Ему, конечно, и в голову не может прийти, что он видел его в Кремпе. Его голос, безусловно, знаком Карпентеру, Ноксу, Форду, Куперу. Сейчас, в тот самый момент, когда этот человек пробирается к перилам первого ряда галереи для публики, упомянутые четыре кремпских жителя, находящихся в глубоком подполье и в переносном и в самом прямом смысле этого слова, слушают, насколько это позволяет гул рвущихся бомб и артиллерийской стрельбы, сгрудившись у маленького радиоприемника в полуобрушившемся подвале давно сгоревшего дома, то, что происходит в близком и в то же время столь далеком от бомб и смерти Эксепте. Голос, который там, в Эксепте возразил всесильному прокуратору Атавии, показался им знакомым.

– Не может быть! – бормочет Карпентер.

– Очень похоже, – говорит Форд.

– Мало разве бывает на свете похожих голосов? – хмыкает Нокс.

– Нет, голову даю на отсечение, что это именно он! – Билл еще не знает, радоваться ли ему этой негаданной встрече в эфире или печалиться. – За те сутки в тюремной церкви я так к нему привык, что… Ну, сами послушайте!

– …Есть другой выход! – повторяет там, в Эксепте тот, о ком идет спор. Он пробился, наконец, к перилам первого ряда…

– Ну, конечно же, он! – восклицает Купер одновременно и радостно и испуганно. – Это доктор Эксис!..

– Не мешай! – Карпентер машет левой рукой, призывая к тишине. Правой он регулирует звук приемника.

– Отчаяннейший парень! – шепчет Нокс. – Только зачем он так рискует?

– Значит, надо, – говорит Карпентер. – Тише!..

А тем временем там, в Эксепте, в переполненном и душном зале заседаний палаты депутатов председатель вопросительно глянул на прокуратора, прокуратор кивнул головой в знак того, что можно, пожалуй, предоставить слово и этому чудаку. Какой-нибудь дурацкий проект. Вреда от его слов не будет никакого. Можно будет его потом высмеять. Это подымет у людей настроение. Поэтому председатель, повернув голову направо и вверх от своей трибуны, снова нашел глазами неожиданного оратора.

– Хорошо, – пробурчал он, не скрывая таящейся в его словах насмешки. Раз у вас есть такое замечательное предложение, которое может спасти всю Атавию от такой беды, и если вы полагаете, что ради него стоит прервать речь прокуратора Атавии, говорите. Только покороче. И, кстати, как ваша фамилия? Надеюсь, вы не сочиняете фантастические романы?

– Моя фамилия Бирн, – сказал доктор Эксис. – Эмиль Бирн, ваша честь. Математик и астроном…

– Бирн! – разочарованно протянул в кремпском подвале Нокс. Математик!..

– Это он, это доктор Эксис, – сказал Карпентер. – И чтобы больше я не слыхал разговоров!.

– Хорошо, – милостиво кивнул в это время Эксису в Эксепте председатель. – Раз прокуратор республики и парламент согласны вас выслушать, выкладывайте вашу гениальную идею. (В зале заулыбались.) Только короче!

Репортер радиокорпорации торопливо перебрался с галереи прессы к Эксису и, подмигивая своим коллегам, поднес микрофон почти вплотную ко рту Эксиса, чтобы угостить радиослушателей веселым аттракционом.

– Я очень коротко, – ответил доктор Эксис председателю. – Сначала, если разрешите, несколько соображений насчет грандиозного плана, предложенного прокуратором, – начал Эксис, получше примащиваясь к микрофону. – А затем…

– Выкладывайте свое предложение, – перебил его председательствующий.

– Как вам угодно, ваша честь. – Эксис откашлялся. – Я утверждаю, что можно спасти атавский и полигонский народы…

Голоса из зала: «Черт с ними, с полигонцами!», «Говорите об атавцах или убирайтесь туда, откуда пришли!»

– Как вам угодно… Так вот, я утверждаю, что можно спасти наш народ от гибели без того, чтобы ему расставаться со своей родиной. Вместо того, чтобы ценой неисчислимых человеческих и материальных жертв завоевывать Землю и переселяться на нее, я предлагаю сохранить, удержать и закрепить навечно у нашей планеты нашу собственную атмосферу.

Пышная дама с противоположной галереи для публики:

– Как?.. Гвоздиками?.. Канцелярским клеем?..

Смех. Одобрительные рукоплескания. Дама милостиво раскланивается. Председатель, стараясь сдержать улыбку, стучит деревянным молотком по столу, призывая к тишине.

Эксис: Нет, не клеем и не гвоздиками. Надо заставить Атавию вертеться вокруг собственной оси…

Лысый сенатор: Сейчас он скажет, что она не вертится! Что-то вы мудрите, молодой человек!

Эксис: Нисколько не мудрю. Спросите любого астронома, физика или механика, и вам подтвердят, что покуда Атавия вертится только вокруг Земли.

Тот же сенатор: Вот я как раз механик и есть, и я вам говорю, что стыдно пороть такую чепуху! Я уже тридцать четыре года механик… Лучшая мастерская в Ватерлоо, если вам угодно знать!..

Эксис: Прошу извинить меня за небольшую неточность. Я имею в виду ученых, работающих в области теоретической механики… Так вот, если мы заставим Атавию вращаться вокруг собственной оси, то тем самым создастся искусственная сила тяжести, которая удержит нашу атмосферу от рассеивания в космической бездне. Это отнюдь не мое единоличное мнение Мне пришлось обсудить этот вопрос с несколькими учеными, специалистами в области небесной механики и кинетической теории газов.

Веселый голос из зала: Ясно, сынок! Остановка за мелочью… А как ее заставить вертеться, нашу крошку – Атавию?

Другой голос: А очень просто. Надо вовремя с нее соскочить, вовремя ее разогнать и вовремя вскочить обратно, чтобы не опоздать домой к обеду…

Терпеливо переждав веселое оживление зала, Эксис продолжает:

– Нет, зачем же? Это было бы слишком хлопотно и непрактично. Мы ее можем заставить вертеться, ни на минуту ее не покидая, а используя могущественные силы атомного ядра. Вы спросите: каким образом? Боюсь, что я вызову новый взрыв веселья, но для большей наглядности я все же вынужден воспользоваться довольно легкомысленным примером. Кто из нас в детстве не мастерил из проволоки и прутьев фейерверк, который называется «римское колесо»? Помните? Несколько игрушечных ракет нанизывались на выступающие за обод колеса края спиц. Колесо надевалось на неподвижную ось. Ракеты одновременно зажигались, обод начинал вертеться, образуя красивое огненное колесо…

Голос: Покуда ракеты не сгорали!..

Эксис: Совершенно верно. Но если мы по принципу «римского колеса» и, конечно, точнейшим образом рассчитав количество и вес потребных для этой цели гигантских атомных ракет, места и угол закрепления на краях нашей планеты, потом одновременно все их приведем в действие (что никакой технической трудности не представит), то Атавия обязательно начнет вращаться вокруг своей оси в сторону, противоположную направлению выхлопных сопел… И чем крупнее будут заряды в наших ракетах и чем больше этих ракет будет, тем быстрей будет вращаться Атавия и тем ближе будет сила тяжести к земной… Понятно я выражаю свою мысль?

Несколько голосов из зала и галерей: Не очень! А когда заряды сгорят дотла, все снова пойдет своим чередом?

Эксис: Вполне законный вопрос. Тут все дело в трении, в инерции и трении. Игрушечное наше «римское колесо» переставало вертеться, когда сгорали ракетные заряды, только из-за трения о свою ось и воздух. Наша планета будет вращаться в безвоздушном пространстве. Раз приведенная в движение, она по инерции будет продолжать это движение бесконечно, так как не будет на своем пути встречать никакого сопротивления среды…

Эксис заметил, что вдоль перил к нему протискивается молодой человек в щегольской форме старшего капрала войск СОС. Знакомое лицо… Странно… Где он его мог видеть?

– …Никакого сопротивления среды… – повторил Эксис, делая вид, что не обращает никакого внимания на приблизившегося Наудуса. А тот впился в него глазами, что твоя ищейка, и тихо и почти дружелюбно промурлыкал:

– Здравствуйте… доктор!..

Теперь Наудус был почти уверен, что если это не тот доктор, который прилетал в Кремп делать противочумные прививки и которого арестовали как коммуниста, то его брат-близнец. Правда, у того, у доктора, не было усов. У Онли появилось безумное желание прикрыть пальцем эти усы, но он остерегся: можно было нарваться на скандал.

Эксис почувствовал, как от волнения у него на верхней губе выступили крупные капли пота. Не задумываясь над тем, что он делает, Эксис вытер пот указательным пальцем и только тогда, по загоревшимся глазкам Наудуса, понял, что тот его узнал. Отступать было некогда и некуда. Теперь оставалось только использовать как можно полнее микрофон, который перед ним по-прежнему держал репортер радиокорпорации, страшно довольный, что он обставил всех своих коллег-конкурентов.

Чтобы собраться с мыслями, Эксис произнес несколько общих фраз насчет закона инерции, насчет всеобщности этого закона природы и увидел, как тем временем Наудус, вернувшись на место, попросил у своего хозяина блокнот, что-то быстро нацарапал на клочке бумаги, обернул им монету и бросил вниз га стол председательствующего. Тот лениво развернул записку, лениво стал ее читать, но потом вдруг посерьезнев, быстро обернулся, глянул на Эксиса, подозвал какого-то мужчину в штатском, что-то сказал ему на ухо. Тот понимающе мотнул головой, мигнул другому мужчине в штатском, и они оба подчеркнуто спокойно и неторопливо двинулись к двери. Через две-три минуты они будут на галерее, еще минуту спустя они его схватят… Надо было торопиться.

Но в зале никто еще не подозревал человека, предлагавшего такой необычайный план спасения Атавии. Кто-то крикнул ему снизу:

– А сколько на это потребуется атомной энергии?

Несколько голосов подхватило:

– Вот именно!

Эксис: Во всяком случае, не больше, чем на тотальную бомбежку Земли и с безусловно более верными результатами…

– Хватит! – остановил его председатель. – Полагаю, что вое мы по горло сыты этой идиотской болтовней.

Эх, была не была! Все равно не миновать теперь тюрьмы. Так пусть хоть не зря!

Эксис сделал извиняющийся жест в сторону спрашивающих, как бы объясняя, что он и рад бы выполнить приказ председательствующего, но считает себя не вправе оставить вопрос без ответа:

– Спросите любого механика, астронома, физика, и они вам подтвердят, что мое предложение совершенно деловое и вполне выполнимое… И не надо будет расставаться с насиженными родными местами и захватывать в итоге чудовищной бойни ни в чем не повинных людей земные пространства, и не надо будет всему атавскому народу, кроме немногих, переходить на голодный паек военного времени на весь остаток нашей жизни…

– Хватит! – председательствующий загремел внизу молотком. – Вам приказано замолчать! Здесь не сумасшедший дом! Вам нужен компресс на голову!

– Я только хотел добавить… – сказал Эксис.

– Не надо ничего добавлять. Все ясно!

– …что полет на Землю, даже если будут созданы самые идеальные и самые безопасные астропланы и если неведомо каким путем будут созданы многотысячные отряды пилотов, умеющих править этими межпланетными снарядами… Разве нам мало…

Председатель: Есть там у вас на галерее хоть один толковый человек? Заткните этому фантазеру глотку!

Наудус, его хозяин и еще несколько сосовцев с разных сторон двинулись к Эксису. Репортер с микрофоном, довольный тем, что именно ему выпала редкая удача транслировать такой из ряда вон выходящий скандал в парламенте, только чуть отодвинулся в сторону, чтобы в случае драки не только не пострадать, но и попытаться прокомментировать ее своим слушателям. Сейчас он держит микрофон в вытянутой руке.

– Разве нам мало теперешней войны?!. Подумайте, кому нужна варварская, волчья война со всей Землей?!. Тем же, кому выгодна нынешняя! Я…

– Пристрелите его! – крикнул снизу Паарх, кляня себя за так далеко зашедшую игру в демократичность. – Есть там у кого-нибудь пистолет? Пристрелите этого полигонского шпиона!..

– Есть! У меня есть пистолет! – счастливо заорал Онли Наудус. – Сейчас я его пристрелю! – Он полез рукой в кобуру, но кругом была немыслимая толчея. Только что люди теснили друг друга, чтобы увидеть, как сосовцы будут затыкать глотку этому забавному математику и астроному, а сейчас началась еще большая давка, потому что никому не хотелось быть слишком близко во время револьверной стрельбы. Никто не сомневался, что этот Бирн, если он действительно полигонский шпион, вряд ли пустился бы в парламент без оружия. Словом, и Наудусу, и Фреду Патогену, и остальным сосовцам нелегко было пробиться к собственным кобурам, еще труднее было их расстегнуть и вытащить пистолеты, так сказать, на оперативный простор.

В распоряжении Эксиса оставалось теперь всего несколько десятков секунд. Он оглянулся по сторонам. Большинство смотрело на него с любопытством, несколько человек – с сочувствием. Бежать? Уже слышно было, как скрипнула позади него дверь, в которую проскользнули детективы, посланные по доносу этого странно знакомого сосовца. Справа и слева, напряженно улыбаясь (тогда для сосовцев типа Наудуса и Патогена было еще внове стрелять в человека), шли, высоко подняв пистолеты, «мальчики Паарха». Кто-то его дернул сзади за полу пиджака. Он услышал сердитый голос:

– Сказано вам, перестать болтать, ну и убирайтесь!

Видимо, этот человек хотел его скрыть, помочь ему улепетнуть. Добрая душа! Он не знает, что уже пришли на галерею детективы и что единственное, что сейчас мнимому астроному и математику остается делать, это сохранять полное спокойствие и достойно встретить арест и скорую смерть… В конце концов не такая уж это дорогая плата за то, что десятки миллионов атавцев призадумаются над новым изуверским планом монополий… Через час-другой вся страна будет прикидывать, обсуждать со всех сторон сказанное им… Нет, определенно, не дорого платит доктор Эксис за такой удар по замыслам врагов… И хорошо, что там, на воле, люди, борющиеся вместе с Эксисом за жизнь и счастье всех простых атавцев (ох, и молодец же этот профессор Гросс!), еще вчера составили листовку, которая будет печататься сразу в сотнях городов. И в каждой листовке будет сказано то, что только что так нескладно, но все же достаточно внятно рассказал Эксис…

Все эти мысли стремительно мелькнули в его голове. Можно было бы еще выкрикнуть несколько призывов, но репортер, наконец, испугался, выключил микрофон и юркнул в толпу, подальше от этого опасного оратора. А рисковать получить пулю в лоб ради тех, кто слушал его здесь, в зале, не было смысла. Эксис медленно, не оборачиваясь, попятился к скамье, кто-то подвинулся, освободил ему место, он сел и стал вытирать вспотевшее лицо, на сей раз носовым платком.

К нему одновременно приблизились – сзади детективы, справа и слева сосовцы. Онли восторженно размахивал пистолетом. Он видел себя в центре всеобщего внимания. Ему не терпелось выстрелить, безо всякого риска для себя разрядить всю обойму в живого человека, безнаказанно застрелить человека.

– Молчать! – пролепетал он, уставившись в Эксиса глупыми ненавидящими глазами и стал неумело взводить пистолет непослушной, дрожащей левой рукой.

– Молчу, – отвечал Эксис. – Что вам угодно? Кто вы такой?

– Сейчас я тебе объясню, кто я такой!

Но детективы не дали Наудусу ни стрелять, ни даже ударить Эксиса: неудобно, парламент! Они дали Наудусу понять, что избить этого молодчика можно будет и внизу, у выхода. А стрелять в него раньше времени не надо, потому что из него предварительно можно и нужно вытянуть кое-какие полезные сведения. Но Наудус был слишком разъярен, чтобы понять их соображения.

Пока вполголоса шел этот деловой и в высшей степени патриотический обмен мнениями, в зале, на трибуне, прокуратор Ликургус Паарх продолжал столь необычно прерванную речь. Снисходительно улыбаясь и задушевно разведя руками, он попросил у высокого собрания прощения за свой либерализм, который привел к таким досадным результатам.

– …Но когда принимаешь такое важное решение, как то, о котором я вам докладывал, хочется еще и еще раз проверить: а вдруг есть какое-то другое, более правильное, более экономное, более гуманное. Ошибся, ребята! Больше не буду! (Аплодисменты.) Мы с вами должны вернуться к суровой действительности. Как ни прикидывай, а ничего дельного, кроме того, что я вам предложил, придумать, видимо, невозможно. Но предупреждаю, это будет нелегко. Надо будет все силы нации, все ее моральные, трудовые и материальные резервы направить на единую цель во имя спасения. А что это значит? Это значит, что все силы, все средства должны быть брошены на производство ядерного вооружения, наибольшего количества искусственных спутников нашей планеты и астропланов – военных и транспортных. Конечно, с учетом текущих военных потребностей. Это значит, что остальным отраслям…

– Подождем минутку! – прошептал Патоген. – Это очень интересно. Наша фирма – как раз в «остальных» отраслях…

Из уважения к капитану Патогену ни детективы, ни тем более сосовцы не стали возражать. Они остановились, придерживая под локти не сопротивлявшегося арестованного.

– …придется перейти на голодный паек. Кое-какие предприятия и даже отрасли мы, быть может, даже вынуждены будем и вовсе свернуть. Не очень весело, но когда кидаешься в ледяную воду спасать ребенка, не очень думаешь о том, что рискуешь получить насморк. А вода, друзья, чрезвычайно ледяная. И времени у нас остается в обрез. Надо действовать. Потом, когда Земля будет в нашем распоряжении, все с божьей помощью во сто крат окупится. Вы скажете: у нас вырастет безработица. На это я вам скажу, что мы с Мэйби не зря кушаем свой хлеб. Есть выход. Мы его нашли, когда начистоту потолковали с учеными, которые зубы съели на вопросах экономики. Мы подумали: вся беда в машинах. Но неужели человек всегда был таким рабом машин? Было ведь такое благословенное время, когда человек, свободный и гордый атавец, не просыпался по утрам с тревожной мыслью, а не выдумали ли ученые еще какую-нибудь машину, которая чем совершенней, тем больше рабочих людей гонит в ряды безработных? Было ведь такое время, когда производство шло, люди богатели, были спокойны за себя и за свои семьи и прекрасно обходились без машин? А если было, то почему бы нам его сейчас не вернуть? Вспомните рассказы наших дедов (я обращаюсь, понятно, к коренным атавцам) о том, как счастливо жили их деды хотя бы в начале прошлого века. Не было тогда ни кризисов, ни…

Но Эксис и его конвоиры не слышали всего, что прокуратор говорил насчет безработицы: капитана войск СОС Фреда Патогена этот вопрос не интересовал. В эту минуту они уже спускались по последнему маршу вниз. Зато они услышали куда явственней, нежели находившиеся в зале заседаний, несколько тяжелых и глухих ударов, от которых задребезжали стекла, словно где-то поблизости обрушились на землю очень тяжелые бревна. Внезапно погас свет, и из репродукторов, установленных во всем огромном и гулком здании парламента Атавии, впервые за все время существования этой страны раздался голос диктора:

– Внимание!.. Воздушная тревога!.. Воздушная тревога!.. Воздушная тревога!..

Как бы в подтверждение этих слов, где-то неподалеку ухнул мощный взрыв, в наступившей темноте из верхних окон зала заседания на окаменевших от неожиданности людей со звоном посыпались осколки стекол. Где-то неподалеку часто застучали зенитные орудия. Все бросились, толкая и давя друг друга, вон из зала, на улицу.

– Куда вы все, как бараны! – заорал на них Паарх, не рискуя, впрочем, спуститься с трибуны в эту дьявольскую толчею. – Разве здесь нет бомбоубежища?!. Спокойствие!..

Тогда все послушно побежали в бомбоубежище. Там уже горело аварийное освещение. Там все и собрались, запыхавшись, потеряв голову от непривычной опасности. И там детективы и сосовцы во главе с безутешным Патогеном обнаружили, что их арестант пропал, исчез неизвестно куда, воспользовавшись всеобщей суматохой и полным мраком.

Вскоре стрельба заглохла. Спустя двадцать минут был объявлен отбой воздушной тревоги.

По правде говоря, Мэйби, прокуратор Паарх и остальные считанные люди, бывшие в курсе истоков и характера атаво-полигонской войны, были не столько испуганы, сколько удивлены и оскорблены в своих представлениях о деловой порядочности: ведь согласно хотарскому соглашению ни Эксепт, ни Боркос, ни другие более или менее крупные города и промышленные центры не должны были подвергаться налетам полигонской авиации.

– Опять они что-то не досмотрели! – в досаде промолвил Мэйби. Он не сомневался, что главное командование полигонской авиации здесь ни при чем. Паарх сомневался и был поэтому полон самых агрессивных намерений.

Но ограничились на первый раз только тем, что послали несколько бомбардировщиков, которые, как и полигонские над Эксептом, нежданно-негаданно показались над Пьенэмом, сбросили свой смертоносный груз на его окраины и вернулись обратно, потеряв бомбардировщик и два истребителя. Почему не на центр Пьенэма? Потому что тогда могли бы в числе других погибнуть и те правители Полигонии, с которыми у сенатора Мэйби была налажена такая сердечная и истинно джентльменская договоренность насчет всех подробностей хода этой войны. А на их места могли прийти к власти правители или более агрессивные, чем теперешние, или, что было бы еще во сто крат хуже, такие, которые сдуру запросили бы мира. Только этого недоставало в эти дни сенатору Мэйби и прокуратору Атавии! Ко всем их трудностям еще и мир!

Из нейтрального города Хотара пришла спустя полчаса шифрованная радиограмма. Уполномоченный атавского правительства сообщал: Полигония выражает глубокое сожаление в связи с печальным недоразумением, приведшим к бомбежке Эксепта. Будут приняты все меры, чтобы ничего подобного больше не повторялось. Лиц, виновных в этом, предали военно-полевому суду, и они будут расстреляны.

Здесь не было ни слова, которое не соответствовало бы действительности. Правители Полигонии действительно были возмущены налетом на Эксепт в первую очередь потому, что он вызвал ответную бомбежку Пьенэма. Искренне, нисколько не кривя душой, они предали суду командира эскадрильи, некоего Фольина, который вместо того, чтобы лететь по заданному ему курсу и бомбить Монморанси, самовольно свернул с курса и сбросил бомбы на столицу государства, с которым Полигония, как известно, вела войну не на живот, а на смерть. И все только потому, что накануне атавские бомбардировщики сравняли с землей городок, в котором жила и погибла семья этого некоего Фольина. Конечно, ему не могли вменить в вину истинную причину, по которой он предстал перед военно-полевым судом. Достаточно было, что майор Фольин позволил себе нарушить боевой приказ. А что станет с Полигонией, если ее офицеры начнут по своему усмотрению нарушать приказы командования? Страшно становилось за Полигонию.

Странное равнодушие охватило Фольина, когда он предстал перед судом. Он вяло отвечал на вопросы, безразлично выслушал речь обвинителя и приговор, не возбуждал ходатайства о помиловании и был казнен вскоре после вынесения приговора, пережив свою жену, семилетнюю дочь и двухгодовалого сынишку всего на двадцать часов.

В Хотар об этом было сообщено немедленно, почти одновременно с распубликованием по всем авиационным подразделениям полигонских военно-воздушных сил. Родственникам расстрелянного сообщать не пришлось. Со вчерашнего числа не было ни этих родственников, ни почтовой конторы, через которую к ним приходила корреспонденция, ни городка, в котором эта контора находилась.

Так была сделана еще одна попытка добросовестно придерживаться в атаво-полигонской войне строгих рамок добрососедской тактики и стратегии войны на благо обеих воюющих сторон.

Тяжкое воинское преступление покойного майора Фольина не позволило в тот вечер прокуратору Ликургусу Паарху закончить свое программное выступление в парламенте. Оно было завершено утром следующего дня в том же зале. Теперь уже прокуратор не пытался разыгрывать из себя простачка и рубаху-парня. Он читал по бумажке и, по мере того как он разворачивал перед парламентом правительственную программу, лица у его слушателей становились все серьезней. Это была программа, не блиставшая теоретической новизной. Но то, что Гитлер и Муссолини, никогда не миндальничавшие с народом, все же из тактических соображений растянули на несколько лет, прокуратор Атавии намечал ввести в течение ближайшей недели. И это никак не значило, что те, кто думал за Ликургуса Паарха, были хоть сколько-нибудь глупее или недальновиднее тех, кто в свое время выводил на государственную арену фюрера и дуче. Члены Дискуссионной комиссии отлично отдавали себе отчет, что лучше было бы действовать не сразу, а постепенно. Серьезнейшая опасность таилась в том, что атавскому народу, еще не совсем освоившемуся с отрывом от Земли, с чумой, с атаво-полигонской войной, с неумолимым таянием атмосферы, предстояло в течение нескольких дней вживаться и в то, что принес с собою Атавии приход к власти прокуратора Паарха и его Союза Обремененных Семьей. Запрещение всех партий, кроме СОС. Разгром руководства профсоюзов и их коренная реорганизация. Огосударствление вооруженных отрядов СОС. Запрещение митингов, собраний, демонстраций, забастовок, если они не организованы СОС. Назначение уполномоченных СОС в реорганизуемые профсоюзы, в которые должны были теперь входить «на одинаковых правах» и рабочие и предприниматели. Отмена суда присяжных, заменяемого судьями, назначенными непосредственно прокуратором Атавии. Смертная казнь за противоправительственную деятельность и полигонофильство, за агитацию против прокуратора, за покушение на членов СОС, за сопротивление обыскам, за укрытие изменников, за неподчинение и призывы к неподчинению законам, принимаемым парламентом Атавии на основании чрезвычайного положения, объявленного прокуратором и президентом республики в связи с войной и подготовкой к «тотальному переселению» (так называлось сейчас задуманное Дискуссионной комиссией завоевание Земли при помощи тотальной атомной и водородной бомбардировки). Всякая организованная и одиночная борьба против плана «тотального переселения», все равно, с оружием ли в руках, или без оружия, письменная или устная агитация также карались смертью.

Атавскому фашизму было некогда. Мало кому из многочисленных фюреров и дуче приходилось брать власть в такой сложной обстановке. У атавского фашизма горела почва под ногами. До десятого марта она горела в переносном смысле, с десятого в некоторых провинциях стала гореть в самом прямом смысле этого слова.

Речь идет об огромных лесных пожарах, начавшихся в ряде полигонских провинций в результате напалмовых бомбежек, которые предприняли несколько атавских эскадрилий, так сказать, в порядке личной инициативы. Когда сотни лесных сторожей и тысячи полигонских рабочих лесоразработок и лесопильных заводов в первые же часы нового бедствия стали жертвами огня, несколько полигонских эскадрилий также в порядке личной инициативы обрушили напалмовые бомбы на атавские лесные массивы.

Далеко не сразу правители обеих воюющих стран поняли, какую страшную стихию вызвали к жизни эти летные подвиги. Газеты обеих стран запестрели эффектными сообщениями о бурных потоках стремительно таявших снегов и льдов; об обезумевших зверях, которые гигантскими стаями ринулись из лесов искать спасения в городах и деревнях; о неисчислимых потерях, которые при этом несло народное хозяйство противной стороны; о человеческих жертвах, исчислявшихся тысячами; о наводнениях среди моря свирепо воющего огня; о дыме, за которым солнце выглядело багровым тусклым кружком; о копоти, которая уносилась ветром за многие мили и жирными черными хлопьями оседала на поля и крыши населенных пунктов, как в каком-то немыслимо кошмарном сне.

Во многих случаях пожары можно было бы все же пресечь в самом зародыше, если бы не владельцы этих лесов, которые были заинтересованы в получении страховой премии куда больше, чем в тушении пожаров. Даже потом, когда до сознания всех и по ту и по эту сторону фронта дошло, что эти пожары содействуют быстрейшему таянию атмосферы, когда ученые доказали, что сокращение зеленых массивов в столь значительных размерах приведет к нарушению нормального газообмена в природе и может намного сократить количество кислорода в атмосфере, многие лесоторговые и лесообрабатывающие корпорации все еще старались всячески тормозить или хотя бы оттянуть противопожарные мероприятия.

На тушение лесных пожаров были брошены все наличные силы гражданской и военной авиации, тысячи тракторов и землеройных машин. Сотни тысяч атавцев и полигонцев валили деревья, рыли на пути гремевших потоков пламени глубокие и широкие рвы. Это была общая беда обеих воюющих сторон. Люди по обе стороны фронта понимали, что каждый акр горящего леса, где бы он ни горел, приближает смерть от удушья всех жителей новой планеты.

Трое с лишним суток длилась эта невообразимо тяжкая борьба с огнем. Сотни и тысячи атавцев и полигонцев показали при этом чудеса героизма, самопожертвования, неутомимости. Многие сотни человек погибли под обрушившимися на них деревьями, сгорели, задохлись, тысячи получили тяжелые увечья, но их места не оставались незамещенными ни на минуту. Было между обеими странами достигнуто молчаливое соглашение – не мешать друг другу в этом общем деле. А когда в Полигонии, где легче было сломить сопротивление лесопромышленных корпораций, наконец, победили огненную стихию, несколько сот самолетов, не тронутых атавскими истребителями и зенитчиками, перелетели через линию фронта и помогли в тушении атавских лесов.

Лесные пожары были ликвидированы, и война пошла своим обычным чередом. Но у очень многих простых людей Атавии и Полигонии возникла мысль, удивительная и неистребимая в ее простоте и убедительности: если против опасности, вставшей перед всеми обитателями новой планеты в связи с лесными пожарами, можно было объединить силы обеих стран, то почему нельзя этого сделать в борьбе с надвигавшейся опасностью удушения всего живого в Атавии Проксиме? Зачем нужна война перед лицом такого всеобъемлющего и всеобщего бедствия?

В Атавии новому режиму Паарха удалось на время загнать подобные разговоры в наглухо закрытые квартиры, подальше от наглых и настороженных взглядов явных и тайных агентов прокуратора.

В Полигонии нашлось много людей, которые не побоялись толковать об этом более открыто. Не на улицах, конечно, но и не запершись на замок. На улицах за такие разговоры арестовывали. В клубах, на заводах, на солдатских привалах, в офицерских столовых, в полуопустевших после призыва в армию университетских аудиториях. Начиналось обычно с последних новостей о фашистском перевороте в Атавии, о личности новоявленного атавского фюрера Паарха. Потом переходили к удивительным особенностям этой странной войны, к загадочным слухам о каком-то переодетом в штатское полигонском офицере связи, которого будто бы перехватили партизаны с очень странным письмом к командующему юго-западным фронтом. В этом письме, якобы расшифрованном одним из партизан, бывшим раньше штабным шифровальщиком, командующему фронтом якобы давались указания не допускать под страхом военно-полевого суда, чтобы его летчики появлялись над атавскими населенными пунктами и промышленными центрами, кроме тех, о которых ему было сообщено при начале военных действий. В этом указании словно бы и не было ничего особенного. Но тогда почему его не переслали командующему обычным порядком, а с переодетым в штатское курьером, пробиравшимся к командующему фронтом не на штабной машине и не на самолете, а на стареньком мотоцикле и самыми неподходящими дорогами? Почему, наконец, такое указание, если за ним не таилось никакой тайны, не передали по радио? Приходили на память расстрел Мейстера, Арагона и Кириченко, которые были виновны только в том, что с редким мужеством выполнили свой воинский долг. Вспоминали беднягу майора Фольина, который получил пулю в лоб за то, за что ему полагался орден и слава, обсуждали и осуждали поразительную безрукость полигонского командования, да и атавского во время свирепых и в то же время нелепых, с военной точки зрения, боев у Порто-Ризо. Нет, это была в самом деле в высшей степени странная война. И в первую очередь к этой мысли пришли в армии и на заводах. Все чаще звучало в самых различных слоях общества тревожное слово «измена».

В воздухе пахло переворотом. Ищейки тайной политической полиции заваливали канцелярию своего благоуханного учреждения грудами тревожных донесений. Здесь из них составляли сводки. Во исполнение джентльменского соглашения между главами обеих воюющих стран эти сводки посылались в Хотар, где полигонский уполномоченный передавал их уполномоченному правительства Атавии. Правительство Атавии рвало и метало, сыпало угрозами, требовало драконовских мер. Правительство Полигонии покорно принимало меры. Оно заполнило тюрьмы «смутьянами», «подстрекателями», «паникерами», «атавскими агентами», оно превратило в тюрьмы десятки школ, несколько университетов, здание Академии художеств и многие старинные форты времен борьбы за независимость. В этих старых и новых тюрьмах избивали, пытали, калечили, морили голодом, холодом и круглосуточным мраком, расстреливали, вешали, убивали «при попытке к бегству». И все же не нужно было быть крупным специалистом-политиком, чтобы видеть, что дело все-таки шло, катастрофически быстро шло к перевороту. Накопилось и в тылу и на фронте, в штабах и полках достаточное количество офицеров и солдат, которые искренне любили родину, искренне ненавидели захватчиков и хотели, чтобы во главе их правительства и главного командования стояли люди, которые вели бы эту справедливую войну как следует, и чтобы людей, заслуживающих воинской славы, не расстреливали с позором. Эти военные-патриоты были не одиноки в стране. Они знали, что в народе они найдут поддержку, и это придавало им мужество и стойкость.

Уже третий день полицейские срывали со стен листовки и замазывали надписи, содержавшие в себе всего четыре слова: «Долой правительство национальной измены!», когда по Полигонии одновременно с Атавией были распространены листовки, заставившие и полигонцев и атавцев взглянуть на войну с совсем иной точки зрения.

Эти листовки походили одновременно и на официальный бюллетень и на странички из научно-фантастического романа. Они должны были воздействовать и на разум и на воображение читателя. Их нельзя было на лету прочесть и бросить. Они были густо начинены цифрами, они требовали продумывания, изучения, проверки.

Листовки начинались текстом выступления прокуратора Паарха на совместном заседании обеих палат парламента, той части его речи, где он развернул свой план «тотального переселения». Мы не будем его здесь излагать. Надо полагать, читатели его запомнили.

Затем следовала критика этого плана, которая заканчивалась призывом:

Листовка была подписана: «Атаво-полигонский Комитет борьбы за Второй план».

Сотни тысяч полигонцев бросились в библиотеки и книжные магазины доставать книги, трактующие вопросы межпланетных путешествий. Все книжные магазины, оптовые книжные склады и библиотеки оказались закрытыми на переучет: чиновники тайной политической полиции изымали из обращения все, что хоть в малейшей степени касалось этого вопроса. В Атавии эта операция была проделана еще накануне.

И еще не успели опуститься на Пьенэм нежные и теплые мартовские сумерки, как по радио было передано правительственное распоряжение. Совсем как в Атавии, строжайше запрещалось хранение, распространение и чтение листовок, о которых шла речь выше. Самое суровое наказание ожидало тех, кто будет заниматься обсуждением и комментированием как плана Ликургуса Паарха, так и каких бы то ни было встречных проектов и планов. Только обосновывалось это распоряжение не интересами «мобилизации всех сил нации» на выполнение плана «тотального переселения», а тем, что листовки имели провокационный характер и якобы распространялись атавской агентурой для того, чтобы посеять смуту и раздоры в полигонском народе, который-де все свои силы должен собрать для обороны Полигонии от сильного и коварного врага.

Было не очень умно так рабски повторять мероприятия атавского правительства, потому что подобное совпадение не могло не дать нового повода для подозрений и кривотолков, но таков был настоятельный совет самого Ликургуса Паарха, и полигонским правителям пришлось и в этом вопросе смириться.

Первые же донесения тайной политической полиции показали, что прокуратор зря настаивал на этом распоряжении. План Паарха и странное совпадение отношения правительств обеих воюющих сторон к его обсуждению стал предметом горячих споров и новых сомнений у полигонцев самых различных социальных слоев и политических убеждений. Политическая обстановка в Полигонии накалилась до самой высокой степени. Надо было принимать какие-то из ряда вон выходящие меры, а какие именно – пьенэмские охранники не знали. Они исчерпали все имевшиеся в их распоряжении средства.

Тогда прокуратор Ликургус Паарх вызвал к себе Эрскина Тарбагана.

Эрскину Тарбагану шел шестьдесят пятый год. Этот высокий, толстый человек чем-то неуловимо напоминал давно использованную промокательную бумагу. Розовый, грязный, помятый, податливо-дряблый, он был напичкан идеями, словами, цитатами, выражениями без логического начала и конца, набегавшими одно на другое в самых неожиданных и противоестественных комбинациях, вверх ногами, набекрень, справа налево, сливавшимися в мутные и расплывчатые кляксы, в которых сам черт сломал бы ногу и которые у любого свежего и мало-мальски чистоплотного человека вызывали потребность плюнуть я немедленно пойти вымыть руки.

Долгие годы он считал себя человеком идейным и независимым, свободным от партийных доктрин и прославился в свое время проектом полного устранения тягот капиталистического строя путем возвращения к рабству. Да, к рабству. Он доказывал, что все трудности современного пролетария проистекают из того, что капиталист никак не заинтересован в судьбе каждого отдельного рабочего и его семьи. Зачем капиталисту заботиться об этом, когда к его услугам всегда огромная резервная армия безработных? Капиталисту выгодно, чтобы перед рабочим всегда стояла угроза безработицы и голодной смерти. Совсем другое положение было при рабовладельческом строе. Тогда-де каждый рабовладелец был кровно заинтересован в том, чтобы его раб и семья его раба не умирали с голоду, потому что они являлись его собственностью. Рабовладелец был заинтересован и в том, чтобы подрастающие дети его рабов получали какую-нибудь специальность.

Конечно, этот строй имел свои недостатки. Но эти недостатки, по мнению Тарбагана, вызывались в первую очередь низким уровнем тогдашних производительных сил. А сейчас положение настолько изменилось и человеколюбие, да и общая культура предпринимателей так выросли, что им будет неудобно, неприлично перед общественным мнением не создавать своим рабам вполне приличные условия существования вплоть до ванны и среднего, специального конечно, образования для подрастающего поколения его рабов. Надо их только заставить навечно закрепить за собой своих рабочих со всеми их чадами и домочадцами. Чтобы «держать своих владельцев в рамках конституционных норм», рабочие-рабы должны были, по проекту Тарбагана, иметь право организовываться в профессиональные союзы, «разумно контролируемые» их владельцами и поддерживаемые «в своих справедливых требованиях и не в ущерб основным правам» рабовладельцев правительственными учреждениями Атавии.

Все это, конечно, было изложено в самых красивых и благородных выражениях и много теряет в нашей передаче.

Проект Тарбагана нашел благожелательный отклик у тогдашнего председателя Атавской федерации труда. Но у тех, к кому в первую очередь обращен был этот проект, – у монополий он ничего, кроме презрительной улыбки, не вызывал. Монополии прекрасно устраивал существующий порядок вещей.

Попытки Тарбагана обратиться за поддержкой к рабочим каждый раз кончались такими нехорошими последствиями, что он решительно и навсегда разочаровался в рабочем классе, впал в некий идейный кризис, завершившийся вскоре полным отказом от каких бы то ни было забот об «этих неблагодарных мастеровых». Теперь Эрскин Тарбаган был полностью готов кинуться в объятия любого фашистского дуче, если бы таковой появился на атавском политическом горизонте. Но прошло еще полтора десятка лет скучной и мелкой политической поденщины, покуда не взошла политическая звезда Ликургуса Паарха.

Кстати, это именно Тарбагану принадлежала идея организации Союза Обремененных Семьей. Тарбаган работал тогда в одной из самых гадких опэйкских газет обозревателем по вопросам рабочего движения. Встретившись как-то на одном из профсоюзных собраний с Паархом, они быстро нашли общий язык и положили начало худосочной и малочисленной организации СОС, прозябавшей в первые годы ее существования в одном из районов Опэйка. Паарху нужен был человек, владеющий пером и искушенный в политике. Тарбаган, давно уже отказавшийся от честолюбивых мечтаний, согласен был на вторые роли. Он ждал своего часа. Он верил, что придет время, и он потребуется в качестве опытного и небрезгливого идеолога, далекого от сентиментальных заблуждений его юности. И он дождался.

Став прокуратором и фюрером единственной легальной партии Атавии, Паарх увез его с собой в Эксепт и сделал своим главным теоретиком и советчиком. Тарбаган писал ему тексты выступлений, выискивал в «теории» и практике национал-социализма и итальянского фашизма все, что можно было с пользой для СОС перенести на атавскую почву.

Он лично вел допросы наиболее опасных противников СОС, проявляя при этом такую изощренную жестокость, настойчивость и инициативу, что прокуратор только покрякивал, удивляясь, тот ли это Эрскин Тарбаган, который еще каких-нибудь три недели тому назад казался всего лишь озлобленной на человечество интеллигентской рохлей.

Правда, у Тарбагана были два изъяна, которые мешали выпускать крупнейшего теоретика и организатора СОС на широкую арену. Первый: стоило Тарбагану выступить в помощь своему шефу на любом узком правительственном совещании, и всем сразу становилось ясным, кто на деле возглавляет СОС. Тарбаган искупал это старательно подчеркнутой скромностью. Второй недостаток неожиданно превратился в неоценимое преимущество: до того как осчастливить своими неисчислимыми достоинствами Атавию, Эрскин Тарбаган тридцать с лишним лет состоял гражданином Полигонии. Потребовалось немало усилий, чтобы скрыть это обстоятельство, когда началась атаво-полигонская война. Сейчас оно оказалось как нельзя более кстати.

Вызванный к прокуратору, чтобы посоветоваться с глазу на глаз, что бы такое предпринять с Полигонией, где положение день ото дня становилось все тревожней, Тарбаган первым делом злорадно насладился явной растерянностью «обожаемого шефа», который и шагу ступить не мог без его помощи. У него на миг даже мелькнуло острое желание подвести эту высокомерную и безграмотную скотину, посоветовать ему такое, чтобы тот осрамился при встрече с Мэйби. Но, быстро прикинув обстановку. Тарбаган решил и на сей раз воздержаться. О, за последние двадцать лет он научился выжидать! Это было, быть может, единственное, чему он за эти долгие годы пребывания в ничтожестве по-настоящему выучился. Время Тарбагана было еще впереди.

Эта бывалая политическая крыса научилась рассчитывать на много ходов вперед, но не всегда правильно оценивала людей. Паарх и впрямь был скотиной и вряд ли своей культурой превосходил среднего атавского сенатора. Но он был достаточно умен, очень хитер и по необходимости наблюдателен. Пильк зря людей в своем штате не держал. Паарх понимал, что Тарбаган спит и видит себя прокуратором Атавии и принимал все меры осторожности.

– Старина, – улыбнулся он своему преданному другу и усадил его рядом с собой на диван. – Вы знаете положение в Полигонии: извержение Везувия сущая хлопушка перед тем, что там может стрястись буквально со дня на день… Через полчаса мне надо будет встретиться с Мэйби, а у меня в мозгах, как в кладовке после сочельника… («Нет, голубчик! – размышлял он при этом. – Что-то ты мне в последнее время совсем перестал нравиться… Что-то ты, старая репа, кажется, стал слишком высоко метить!..») Так вот, друг мой, не подкинете ли вы мне на этот раз какую-нибудь идейку? Ведь у вас золотая голова. Это я всем говорю: у Тарбагана золотая голова!

И он улыбнулся еще задушевней.

«Не на этот раз, болван! – подумал Тарбаган с отвращением. – Надо было бы тебе сказать: „И на этот раз!“ Но от тебя дождешься!.. Хам, хам и есть!..»

– Есть идея, Ликургус, – сказал он. – И она больше ваша, чем моя…

Но, конечно, высказывая соображение о том, что единственное, что могло бы сейчас спасти Полигонию от нежелательного для Атавии переворота, – это партия, сколоченная по образу и подобию Союза Обремененных Семьей, Тарбаган меньше всего подозревал, что оно сможет оказать такой немедленный и решительный переворот в его собственной судьбе.

– Великолепная идея! – обрадовался Паарх, испытывая в эту минуту к Тарбагану почти искреннее благоволение. – У вас великолепно варит голова!

– Это в очень значительной части ваша идея, – повторил Тарбаган свой учтивый ход. – Ее зерно легко обнаружить во всех ваших последних выступлениях. («Которые тоже я для тебя написал».)

– Это вы бросьте! – замахал руками прокуратор. – Обычная ваша скромность! Идея ваша, и только ваша… Вопрос только, кто там в Полигонии справится с такой задачей… Времени там осталось в обрез… Не то, не то… – Паарх откинулся на спинку дивана, зажмурил глаза, чтобы лучше сосредоточиться, а быть может, для того, чтобы сделать вид, будто он хочет сосредоточиться. С минуту его каренькие глазки были плотно прикрыты мясистыми темно-розовыми веками, потом его, видимо, осенило. Он раскрыл свои глазки, хлопнул Тарбагана по жирной спине, помолчал, обнял его, поцеловал: губы его были сухи и жестки, как кожа дивана, на котором они сидели в эту историческую минуту.

– Есть одна-единственная подходящая кандидатура, друг мой!.. Мне очень трудно говорить это. Вы себе представить не можете, как мне нужен этот человек здесь, в Атавии, и как он мне дорог… Но интересы родины, старина, интересы родины и цивилизации… Эта кандидатура – Эрскин Тарбаган…

Тарбаган побледнел. Он глянул в глаза Паарху и понял, что сопротивление бесполезно.