Онлайн чтение книги Атлантида
МАСЛЕНИЦА

Парусный мастер Кильблок женился с год тому назад. У него было славное хозяйство на берегу озера — двор, сад, небольшой земельный участок. В стойле стояла корова, во дворе с кудахтаньем бегали куры, гоготали гуси. Не пустовал и хлев: трех жирных свиней предстояло заколоть в этом году.

Кильблок был старше жены, но ничуть не меньше, чем она, любил весело пожить. И до свадьбы, и теперь они больше всего на свете любили танцевать, и Кильблок говаривал: одни дурни, мол, думают, дескать, жениться — все равно что в монастыре себя заточить. «Верно, Марихен? — обыкновенно добавлял он, здоровенными ручищами облапив и прижав к себе пухленькую женушку. — Наша с тобой веселая жизнь только-только начинается по-настоящему!»

И действительно, не считая быстро пролетевших шести недель, весь первый год их семейной жизни был сплошным праздником. Да и шесть недель-то эти почти ничего не изменили в привычках молодых супругов. Горластого малыша, который тогда появился у них, поручили заботам бабушки, и, бывало, едва в окно их домика ворвется вместе с ветром беззаботный вальс, родители уже стремглав бегут на улицу.

Кильблок с женой поспевали на все вечеринки в своей деревне и почти не пропускали праздников в деревнях по соседству. Если бабка хворала, а это случалось нередко, «маленького крикуна» брали с собой. В танцевальном зале ему на скорую руку устраивали кроватку, сдвинув два стула и кое-как завесив их платками и передниками от яркого света. На этой-то постельке бедный малыш умудрялся спать всю ночь до самого рассвета среди громового рева кларнетов и прочих духовых, под топот и шарканье танцующих парочек и их радостные вопли, дыша парами перегара, едким сигарным дымом и пылью.

Иной раз люди дивились этому, но Кильблок не лез в карман за ответом:

— Да ведь он истинный сын своих родителей Кильблоков! Понятно вам?

Если Густавхен начинал плакать, мать — окончив танец, не раньше — подбегала, выхватывала его из-под одеяльца и скрывалась с малышом в холодной передней. Там, примостившись на лестнице или где-нибудь еще, где находилось местечко, она давала младенцу грудь — жаркую, не остывшую после танцев и выпивки, — и он жадно сосал. Стоило малышу насытиться, им сразу овладевало радостное оживление, и это веселило его родителей, в особенности потому, что радость малыша бывала совсем недолгой и вскоре сменялась тяжелым мертвым забытьем, которое не оставляло ребенка до самого утра.

Миновали лето и осень. В одно прекрасное утро, выйдя из дому, парусный мастер увидел, что земля оделась снежным покровом. Белые клочья повисли на вершинах сосен и елей в лесу, который широким полукругом окаймлял озеро и равнину, где лежала деревушка.

Парусный мастер тихонько посмеивался. Зима была его любимым временем года. Снег был похож на сахар, сахар напоминал о гроге, а мысль о гроге будила воспоминания о теплых, ярко освещенных помещениях и замечательных праздниках, которые справляют зимой.

С потаенной радостью следил Кильблок за неповоротливыми баржами — видно, озеро уже затянуло тонким ледком. «Скоро, — подумал парусный мастер, — баржи застрянут намертво, вот тогда-то и придут мои веселые деньки».

Было бы неверным считать Кильблока просто прирожденным бездельником, напротив, никто не умел трудиться столь усердно, как он, если находилась какая-нибудь работа. Но когда судоходство замирало, а стало быть, и работа на несколько месяцев приостанавливалась, он ничуть не огорчался и временный простой был для него долгожданным случаем прокутить все прежде заработанное.

Попыхивая короткой трубочкой, он спустился на берег озера и ногой попробовал лед. Против ожидания, лед вдруг провалился от слабого нажима, и Кильблок, хоть и действовал с величайшей осторожностью, едва не упал, потеряв равновесие.

Он поднял оброненную трубку и, громко чертыхаясь, пошел назад.

Глядевший на него издали рыбак крикнул:

— Что, парусный мастер, на коньках решил побегать?

— Да я не прочь! Через недельку эдак.

— Ну, раз такое дело, придется мне новые сети покупать!

— Это еще зачем?

— А тебя-то вытаскивать, провалишься ведь, как пить дать!

Кильблок довольно засмеялся. Он хотел что-то ответить рыбаку, но тут жена позвала его домой завтракать. На прощанье Кильблок сказал, что, мол, еще не вечер, надо пойти перекусить да обмозговать предложение рыбака, а холодными купаньями он, дескать, не увлекается.

Кильблоки сели завтракать.

Бабка пила кофе на своем обычном месте, у окна. Вместо скамеечки для ног ей служил зеленый квадратный ящичек, и тусклые бабкины глаза то и дело с тревогой обращались к нему. Вот она дрожащими руками, сухими и длинными, выдвинула ящик стола, стоявшего рядом у окна, и стала там шарить, ища что-то, наконец нащупала монетку, вытащила ее и с важностью опустила в обитую латунью щель зеленого ящичка у себя под ногами.

Кильблок с женой внимательно следили за ее действиями и многозначительно переглядывались. По неподвижному дряблому лицу старухи скользнуло выражение тайного довольства, как всегда, когда она находила утром в ящике стола монетку — дочка и зять редко забывали положить туда денежку.

Вчера жена опять разменяла марку на мелочь и, посмеиваясь, показала деньги мужу,

— Мамаша у нас лучше всякой копилки, — сказал тот, с жадностью поглядев на зеленый ящичек. — Как знать, сколько там уже набралось. Но немало, уж это точно. Вот отживет она свой век — не дай господь, конечно, — оставит нам кругленькую сумму, будь уверена.

Его слова словно подхлестнули молодую хозяйку, она вскочила, подхватила юбки и весело запела:

— Поедем в Африку, поедем в Камерун, на Ангра Пекуена[158]Ангра Пекуена — бухта у юго-западного побережья Африки. поедем!

Внезапно пение прервал громкий визг: Лотта, маленькая коричневая собачка, осмелилась приблизиться к зеленому ящику, за что получила хорошего пинка от старухи. Муж и жена захохотали во все горло, собачка же с жалким видом поджала хвост, съежилась и, скуля, забилась в угол за печкой.

Старуха начала злобно ворчать что-то про «паршивую сучку», Кильблок наклонился к тугоухой бабке и прокричал:

— Правильно, мамаша! Так ее, шавку эту, нечего ей тут вынюхивать, ящик твой, и ничей больше, никто не посмеет его тронуть, даже собака или кошка, верно говорю?

— Она глядит в оба, — удовлетворенно заметил Кильблок, выйдя следом за женой во двор, чтобы посмотреть, как она кормит скотину. — У нас с тобой ни геллера не пропадет, а, Марихен?

Марихен сноровисто ворочала мешки с отрубями и лохани с кормом; несмотря на холод, она подоткнула подол и засучила рукава, ее крепкое, ядреное тело так и сверкало на солнце.

Кильблок с удовольствием поглядывал на жену, смакуя про себя чувство уверенности в завтрашнем дне, которое вселяла в него скаредность старухи. Он никак не мог заставить себя взяться за какую-нибудь работу, очень уж приятное это было чувство. Маленькие сытые глазки парусного мастера удовлетворенно скользили по розоватым бокам жирных свиней, в его мыслях они уже превратились в ветчину, колбасы, буженину. Потом он обежал взглядом весь двор; слегка припорошенный белым снежком, он напоминал празднично накрытый стол, весь уставленный жареными курами, утками, гусями, которые пока что были живехоньки и бегали по двору.

Хозяйка, Марихен, с головой ушла в хлопоты о скотине и птице. Уже довольно долго из дома доносился жалобный детский плач, но это отнюдь не отвлекало ее от дела. В домашней птице и скотине она видела залог своей приятной беззаботной жизни, а в ребенке — лишь досадную тому помеху.

Настала масленица. Семейство собралось за послеобеденным кофе. Годовалый Густавхен играл на полу. Марихен напекла блинов. Нынче они с мужем были в превосходном настроении — и благодаря блинам, и потому, что была суббота, но главное потому, что вечером они собирались в деревенскую гостиницу на маскарад.

Марихен решила нарядиться садовницей, ее костюм висел возле большой жарко горевшей серой кафельной печи. Топить приходилось весь день: уже около месяца стояли небывалые морозы, а озеро покрылось таким толстым льдом, что по нему совершенно безопасно могли ездить тяжело нагруженные телеги.

У окна, как обычно, сидела бабка над своим сокровищем, Лотта пригрелась у огня, свернувшись калачиком перед печной дверцей, которая время от времени негромко постукивала.

Нынешний маскарад на масленой был последним в эту зиму большим праздником, и, конечно же, нужно было напоследок повеселиться всласть.

Эта зима вообще проходила на удивление приятно. Танцы, вечеринки, праздники у себя и у знакомых лишь изредка и ненадолго прерывались работой. Кошелек от этого отощал, скота и птицы тоже заметно поубавилось, что не могло не сказаться на настроении молодой супружеской пары.

Впрочем, они быстро утешились: ведь все на свете когда-нибудь кончается, а что до пустого кошелька, так тут один только вид бабкиной копилки уже вселял спокойствие и уверенность.

Вообще этот зеленый ящичек под ногами у старухи придавал сил супругам во всевозможных житейских неурядицах и отгонял прочь тревоги. Если свинья заболевала рожей, хозяева вспоминали о копилке и не беспокоились. Если вдруг дорожала парусина, если заказчиков становилось меньше, они опять-таки были спокойны.

И когда они заметили, что хозяйство их мало-помалу становится убыточным, то, вспомнив о зеленой копилке, ничуть не встревожились и не испугались грозивших им тяжких забот.

В самом деле, вокруг зеленого ящичка словно кружился хоровод заманчивых видений, и молодые супруги постепенно привыкли считать, что час, когда они наконец вскроют копилку, будет главным праздником их жизни.

На что потратить деньги, было давно уже решено. Прежде всего часть денег они израсходуют на развлекательное путешествие, поездку, скажем, в Берлин дней на восемь. Поедут они, конечно же, без Густава, на время путешествия его вполне можно подкинуть друзьям, которые живут в деревне на том берегу озера.

Как только заходила речь о поездке, и мужа, и жену охватывало радостное возбуждение. Парусный мастер говорил, мол, поживем тогда в свое удовольствие, с размахом, а жена, пустившись в воспоминания детства и юности, без умолку твердила о цирке Ренц, парке Хазенхайде и других прекрасных местах, где можно повеселиться вдоволь.

И сегодня, как нередко бывало, супруги заговорили о путешествии, но тут их неожиданно отвлек от любимой темы Густавхен, удивив родителей своим донельзя потешным поведением. Он поднял вверх маленькие исцарапанные ручонки, будто требуя внимания, и, широко разевая испачканный ротик, принялся издавать крики, чем-то похожие на карканье ворона.

Родители, едва сдерживавшие смех, некоторое время дивились странному поведению малыша. Но в конце концов оба не выдержали. Они прыснули и покатились с хохоту — Густавхен испугался, заплакал, и даже бабкино безжизненное лицо обернулось в их сторону.

— Ну-ну-ну, не реви, дурачок, никто тебя не обидит, — успокаивала ребенка мать; уже начав наряжаться, она стояла над сыном в красном корсете. — Чего это тебе вздумалось? — говорила она. — Чего это ты размахиваешь руками, точно канатный плясун, и корчишь рожи, точно мой дядя, когда ему случится поймать в ловушку зайца?

Кильблок, который, готовясь к вечеру, чистил щеткой свой желтый фрак, пояснил сквозь смех:

— Это озеро! Озеро!

Действительно, за окном то тише, то громче раздавался протяжный глухой гул, напоминавший трубный басовый голос тубы, — то шумела и гудела вода под толстой ледяной корой; наверное, ребенок в первый раз услышал этот звук и попытался его повторить.

Чем ближе подходил вечер, тем безудержней становилось веселье, муж и жена помогали друг другу наряжаться и уже сейчас, предвкушая праздник, забавлялись всевозможными проказами и шутками, их без счета скопилось в памяти Кильблока при его богатом опыте по части развлечений.

Его молодая жена смеялась не переставая, однако внезапно ее охватила жуть: Кильблок нацепил на себя серую бумажную маску мертвой головы, которую приготовил, чтобы, по его словам, хорошенько попугать честную компанию.

— Убери эту харю, прошу тебя! — закричала Марихен, задрожав всем телом. — Это же точь-в-точь покойник, который недели три в земле пролежал!

А Кильблок упивался испугом жены. Он скакал вокруг с маской в руках и подсовывал ее Марихен, как та ни увертывалась. В конце концов она разъярилась не на шутку.

— Черт подери, уберешь ты наконец эту пакость! — закричала она, топнув ногой, Кильблок же, едва не лопаясь от смеха, упал на стул и чуть не повалился вместе с ним на пол.

Наконец они собрались.

Кильблок — душегуб-заимодавец: желтый фрак, бархатные штаны до колен, туфли с пряжками, на голове огромная чернильница из папье-маше с чудовищных размеров гусиным пером.

Марихен — садовница: платье увито плющом, на гладких волосах венок из бумажных розочек.

Часы показывали семь, можно было отправляться в путь.

Как ни жаль, но в этот раз опять пришлось взять с собой Густава, хотя и было это «садовнице» крайне огорчительно.

С бабкой недавно случился удар, ей нельзя было поручить даже самой легкой работы. Одеться и раздеться без посторонней помощи она еще кое-как могла, но тем ее возможности и исчерпывались.

На подоконник возле зажженной лампы поставили тарелку с едой — теперь старуху спокойно можно было до утра предоставить ее судьбе.

Они попрощались — крикнули ей в ухо: «Мы ушли!» И скоро уже старуха у окна да Лотта возле печки остались совсем одни в своем домике, который Кильблок, уходя, запер снаружи на ключ.

Маятник старых ходиков мерно раскачивался и постукивал: «тик-так!» Старуха то сидела молча, то резким голосом принималась заунывно читать молитвы. Лотта по временам ворчала во сне, а за окном теперь уже явственно и громко раздавался протяжный гул, похожий на низкий голос тубы; лед на озере сверкал, словно грань огромного алмаза, полыхавшая белым огнем в свете полной луны и резко очерченная неправильной линией иссиня-черных прибрежных холмов, поросших сосновым лесом.

Кильблоки вошли в праздничный зал и были встречены фанфарами.

Душегуб-заимодавец вызвал необычайный переполох. Садовницы, цыганки, маркитантки с визгом бросились наутек, искать защиты у своих кавалеров — крестьян и железнодорожных рабочих, которые насилу втиснули свои могучие бока в испанские костюмы с несуразно маленькими, будто игрушечными, шпагами у пояса.

Парусный мастер был чрезвычайно доволен тем, как напугала всех его маска.

Три часа кряду он забавлялся, гоняя по залу, словно волк стадо овечек, ряженых девушек и женщин.

— Эй, папаша Душегуб! — крикнул кто-то. — Ну и видок! Никак тебя три раза вешали да из петли вынимали?

Кто-то другой посоветовал ему выпить для поправки здоровья: водкой, мол, хорошо лечиться от холеры.

Совет насчет выпивки был излишним, ибо «повешенный» и так пил изрядно. От этого в его голове бушевал еще один праздник, который временами шумел даже громче, чем праздник настоящий.

Так тепло, так славно было Кильблоку, что он не побоялся бы ради сохранения своей маскарадной тайны выпить на брудершафт с самой настоящей, не ряженой, курносой старухой с косой в руках.

В полночь маски сняли. И тут к Кильблоку со всех сторон бросились друзья, уверявшие, что его совершенно невозможно было узнать.

— Ух, ну ты и молодчина! — неслось отовсюду. — Ах, мошенник, ну прямо сущий висельник!

— Да как же мы не смекнули-то, — горланил подвыпивший матрос, — кто же, как не парусный мастер, трижды в петле побывал, кто же еще прошел и огонь, и воду?!

Все хохотали.

— Парусный мастер, ну конечно, он! — веселился весь зал, а сам парусный мастер вновь, как уже не раз бывало, почувствовал себя героем праздника.

— Ничего на свете нет лучше, — закричал он среди всеобщей кутерьмы, — чем побыть вот так часок-другой покойничком! Но теперь хватит с меня, сыт по горло. Музыку давай, музыку, музыку!

За ним и остальные дружно завопили:

— Музыку! Музыку подавай! — шумели они, стараясь перекричать друг друга, и наконец, резанув слух, не в лад грянул оркестр.

Гам прекратился, все заходило ходуном, завертелось, закружилось вихрем.

Кильблок плясал, как одержимый. Он притоптывал ногами и вопил, перекрывая грохот оркестра.

— Знай наших, учись, как жить-то надо! — проревел он, лихо проносясь мимо, контрабасисту в ответ на его дружескую улыбку.

Марихен еле сдерживала крик боли, так Кильблок ее стиснул, она была едва жива. Казалось, ее мужа, пока он строил из себя покойника, что-то и впрямь задело за живое, и теперь он, словно действительно избежав гибели, изо всех сил цепляется за жизнь.

В перерыве, когда музыканты отдыхали, Кильблок накачивался спиртным и угощал друзей.

— Пей до дна, братцы, — проговорил он заплетающимся языком, — пустить меня по миру вам не удастся, старая-то наша — ух, богачка… У-ух какая бога-а-чка! — протянул он еще раз, подмигнул с важностью и неуверенно поднес к губам рюмку, до краев полную имбирной водки.

Веселье уже перевалило вершину и того и гляди могло пойти на убыль.

Мало-помалу народу в зале заметно поубавилось. Но Кильблок с женой и еще несколько так же настроенных приятелей не дрогнули и держались стойко.

Маленький Густав на сей раз был устроен превосходно — в темной передней, — уж он-то никак не мог помешать веселью.

Ушли и музыканты, тогда кто-то предложил поиграть в «Кому бог счастье пошлет», эта затея все понравилась: стали петь по очереди куплет за куплетом.

За игрой многие уснули, и Кильблок тоже.

Когда бледный и призрачный утренний свет просочился сквозь оконные занавески, все немного взбодрились. Протирая глаза, парусный мастер снова затянул песню с того куплета, на котором его сморил сон.

— Вот что, братцы, — сказал он, увидев, что все больше светает. — Домой никто не идет, понятно вам? Нечего! Тем более день на дворе.

Кое-кто возражал, дескать, хватит уже, пора и честь знать. Другие поддержали Кильблока.

Но чем же заняться?

Вспомнили о трактире «Сосновый бор».

— Точно, братцы, пойдем туда. Заодно устроим гулянье на вольном воздухе. Снег выпал, но это ерунда! Айда все в «Сосновый бор»!

— Гулять! Гулять! — закричали все и гурьбой кинулись на улицу.

Солнце встречало погожий воскресный денек. Словно огромный блестящий диск желтого металла, замерло оно средь угольно-черных стволов хвойного леса, который спускался к озеру в сотне-другой шагов от гостиницы. Пронизанные светом потоки золотистых пылинок струились меж деревьев, изливались из частых просветов между стволами и недвижными темными хвойными кронами, озаряя землю и небо красновато-золотым сиянием. Воздух обжигал холодом, снегопада не было.

На морозе все протрезвели, из одежды выветрился дух бального зала. Некоторые из тех, кто давеча возражал, не желая продолжать гулянье, теперь взбодрились и решили идти со всеми. Другие говорили, мол, все это прекрасно, но надо бы хоть переодеться, чтобы не позориться перед людьми. Спорить никто не стал, кроме того, несколько человек, в том числе Кильблок с женой, сказали, что им обязательно нужно заглянуть домой, проверить, не стряслось ли чего. Поэтому решили пока разойтись по домам, а в девять часов встретиться и отправиться на прогулку.

Кильблок и Марихен ушли первыми, и мало кто из их приятелей не поглядел вслед молодым супругам с завистью.

— Эй, все бы так жить умели, — в таком роде высказались те, что еще не разошлись, когда этот неугомонный парень с сынишкой на плече и рука об руку с женой, громко распевая, свернул с дороги и скрылся в лесу.

Дома все было в полном порядке. Лотта встретила хозяев радостным лаем, старая еще спала. Ей сварили кофе, разбудили ее и сообщили, что скоро опять уйдут. Бабка начала браниться, ни к кому прямо не обращаясь. Две новенькие денежки мигом ее утешили.

Мария, занятая переодеванием сына, вдруг учудила странную штуку.

— Ах ты господи, — сказала она, — довольно уж с нас, останемся лучше дома.

Кильблок вышел из себя.

— У меня голова болит и поясницу ломит, — не уступала жена.

— Эка невидаль, выпей крепкого кофе — и всю твою хворь как рукой снимет, — ответил Кильблок. Идти надо было, ведь это они с ней все и затеяли.

Кофе и правда помог. Густавхена переодели, все было готово, но тут к ним явился шкипер — ему понадобилось срочно, к завтрашнему утру, починить парус. Для буера «Мери», который завтра в полдень пойдет в большой регате, пояснил шкипер.

Парусный мастер от работы отказался. Ради нескольких жалких пфеннигов, которые можно заработать на такой починке, не стоило лишать себя воскресного развлечения.

Шкипер начал уверять, что денег не пожалеет, но Кильблок так и не согласился. Работать положено по будням, а в выходной, мол, и отдохнуть не грех.

Продолжая разговор, они вышли из дома. Ладно, решил шкипер, он сам залатает парус, но тогда ему нужна парусина. Кильблок и на эту просьбу ответил отказом, он, дескать, не допустит, чтобы кто попало мешался в его ремесло.

Компания собралась у гостиницы. Прогулка удалась на славу, благодаря солнцу, которое смягчало мороз. Мужчины и женщины резвились и заигрывали друг с другом, распевали песни, шутили и смеялись, весело прыгали по замерзшему хрусткому лесному мху. Лес звенел от крика и визга, общее веселье с каждой минутой возрастало — дело в том, что под предлогом морозной погоды приятели прихватили с собой несколько бутылок коньяку.

В «Сосновом бору», конечно же, снова затеяли танцы, а около полудня, уже порядком притомившись, все двинулись в обратный путь.

Было два часа дня, когда Кильблок и Марихен добрались до своего дома; они, пожалуй, немного устали и выдохлись, но отнюдь не пресытились развлечениями. Кильблок уже вставил ключ в скважину, однако открывать медлил. Ему вдруг стало не по себе — он ощутил внезапно холодную пустоту в душе.

Он поднял голову. Озеро сверкало на солнце, словно огромное зеркало, по глади которого сновали сани и люди на коньках, и тут Кильблока осенило.

— Марихен, — сказал он, — а не прогуляться ли нам еще? К твоей сестре, на ту сторону, в Штебен? Сейчас, среди бела дня завалиться на боковую было бы грешно.

Но жена слишком устала, она твердила, что не в состоянии и шагу сделать.

— Не велика беда! — ответил Кильблок и, не медля, побежал в сарай за домом, откуда притащил деревянные, крашенные в зеленый цвет сани с высокой спинкой.

— Вот так и покатим, — сказал он, привязывая к сапогам коньки, которые нашел на сиденье саней.

И не успев придумать еще какую-нибудь отговорку, Марихен с маленьким Густавом на коленях уже мчалась по гладкому блестящему льду, сидя на санях, которые уверенно направляли сильные руки ее мужа.

Метрах в сорока от берега она обернулась и увидела возле их дома шкипера, который приходил утром, — теперь он снова стучался в дверь. Должно быть, шкипер видел, как они возвращались и решил еще раз попросить Кильблока починить парус.

Она сказала об этом мужу.

Тот остановился, обернулся назад и разразился громовым смехом; глядя на него, засмеялась и жена. И вправду, уж очень смешно было смотреть, как этот парень, ни о чем не подозревая, терпеливо ждал под дверью со своим парусом, а хозяева меж тем не сидели дома и давным-давно улизнули за его спиной на озеро.

Кильблок заметил — дескать, хорошо, что они разминулись со шкипером, не то из веселого катанья на санях вышел бы пшик.

Погнав санки дальше, он то и дело оборачивался и смотрел, по-прежнему ли шкипер караулит под дверью, и лишь добравшись с женой и сыном до противоположного берега, увидел, как этот человек — крохотное черное пятнышко вдалеке — медленно двинулся в сторону деревни.

Родственники, хозяева гостиницы в Штебене, были рады приходу Кильблоков, тем более что нынче и другие близкие друзья пришли их навестить. Они радушно встретили гостей, угостили их кофе с блинчиками, подали и спиртное. Затем мужчины сели за карты, а женщины начали обсуждать произошедшие за день события. Кроме родственников и друзей хозяев в общей комнате гостиницы сидели и кое-кто из жителей городка. Но едва начало смеркаться, они заторопились домой.

— Ночь-то лунная, господа хорошие, — сказал хозяин, собирая со стола деньги — он рассчитывался с маленькой компанией горожан, которые зашли в гостиницу погреться после катанья на коньках. — Дорога по льду вполне надежная, куда вам спешить?

В ответ посыпались уверения, что никто ничего не боится, однако задерживаться эти гости не стали.

— Трусливые городские крысы, — шепнул Кильблок хозяину, когда тот со вздохом подсел к карточному столу и вернулся к прерванной игре. В бессчетный раз подняв бокал, хозяин пригласил Кильблока выпить еще, отхлебнул и сам половину.

— А что, правду говорят, выздоровел тот мальчик-то? — спросила, обращаясь к игрокам, одна из женщин.

— Совсем поправился! — откликнулись мужчины. — Когда его, слава те господи, вытащили и он уже был вне опасности и лежал дома в постели, он вдруг снова давай кричать: «Помогите, помогите, тону!»

— Помогите, помогите, тону! — подхватил Кильблок, опять захмелевший после нового бокала, и бросил на стол свою последнюю карту. Он выиграл и с ухмылкой сгреб в карман кучку мелочи.

Разговор тем временем шел о том, как среди бела дня один мальчик угодил в полынью на озере; он наверняка утонул бы, но на его счастье в последнюю минуту подоспели проходившие мимо рабочие. Все эту полынью знали, она находилась близ южного берега, там, где в озеро впадает речушка с более теплой водой.

Происшествие с мальчиком очень всех удивляло, ведь полынья никогда не покрывалась коварной ледяной корочкой и всегда оставалась чистой — не иначе, мальчонка спал на ходу, рассудили гости.

Кильблок выиграл очень много; придя в прекрасное настроение, он сказал, что теперь в кармане у него столько же денег, сколько он просадил вчера на маскараде. По этой причине он без возражений уступил просьбам жены отправиться наконец домой.

Прощание с друзьями затянулось. Нужно было договориться о вечеринке, назначенной на ближайшее воскресенье. Кильблок взял с друзей честное слово, что они придут. Те обещали, и наконец они простились.

Кильблок с женой двинулись к озеру.

Прямо над серединой голубоватого ледяного поля стояла полная луна, казалось, это сияет в небесном эфире серебряное навершие огромного хрустального купола, сверкающего множеством искр. Вокруг струился туманный свет, заливая волшебным сиянием все земное. И воздух, и земля словно оцепенели от холода.

Марихен уже сидела с малышом на санках, и ей пришлось довольно долго дожидаться, пока Кильблок, чертыхаясь, распутывал завязки коньков. Руки у него окоченели, он никак не мог завязать узлы. Густавхен заплакал.

Жена торопила Кильблока, жалуясь, что мороз так и колет, будто ледяными иглами. Кильблок не хуже жены это чувствовал, его лицо и руки тоже словно алмазным стеклорезом царапало.

Наконец коньки были крепко привязаны. Но теперь он не мог ухватиться за спинку саней и сунул озябшие руки в карманы, чтобы хоть немного отогреть. А пока прокатился раз-другой по льду, выписывая фигуры. Лед был твердый, сухой и прозрачный как стекло.

— Через десять минут будем дома, — сказал Кильблок, затем взялся за спинку саней и с силой толкнул их вперед.

Сани легко, играючи скользили по льду прямиком к желтому огоньку, горевшему далеко впереди в окне их дома. Это светилась бабкина лампа, которая не раз даже в безлунные ночи указывала парусному мастеру верное направление. Если от гостиницы в Штебене идти на этот огонек, никуда не сворачивая, то везде на этом пути лед будет крепким и прочным.

— Эх и гульнем же напоследок! — прокричал охрипший Кильблок над ухом у жены, она не ответила и, стуча зубами от холода, лишь крепче прижала к себе маленького Густава, который тихонько плакал.

Сил парусному мастеру, видно, было не занимать, усталости он вовсе не ощущал, хоть и не спал вторую ночь, и эта новая прогулка отлично пришлась ему по вкусу. Он дурачился напропалую, то и дело что есть мочи разогнав сани, вдруг отпускал их и бросался вдогонку, словно ястреб за добычей. Забавы ради он все сильней разгонял и толкал сани, жена даже вскрикивала.

Очертания их домика постепенно делались яснее, вот стали видны окошки, вот и бабка показалась в круге света от лампы — и вдруг наступила тьма.

Кильблок в испуге оглянулся и увидел страшную низко нависшую тучу, которая скрыла горизонт от края до края и, незаметно подкравшись за спиной, внезапно поглотила луну.

— Прибавим ходу, — сказал Кильблок и с удвоенным усердием налег на ручки саней.

Пока еще домик был освещен луной, но огромная тень тучи подползала по льду все ближе и ближе к берегу, и вот она надвинулась, захватила все озеро, и берег с домиком скрылись в кромешном мраке.

Кильблок уверенно мчал сани вперед, направляясь на огонек бабкиной лампы. Он успокаивал себя, что бояться нечего, и все же некая незримая сила подгоняла его, заставляла спешить.

Кильблок напрягся, он весь взмок, тело его горело.

Жена сжалась в комочек и судорожно прижимала к себе ребенка. Она не смела шевельнуться, слова сказать, будто опасалась, что это замедлит бег саней. Неизъяснимый страх стеснил ей грудь, лишь одно желание оставалось у нее — скорей бы уж приехать.

Меж тем стало совсем черно, Кильблок не различал во тьме жены, а она не видела ребенка. И, не умолкая, гудело под ледовой броней озеро. Невнятное ворчание, смутный гул, глухой утробный рев; под непрестанным напором снизу ледяной панцирь с оглушительным грохотом надламывался, лопался, покрываясь большими трещинами.

Привычный к подобным вещам Кильблок едва ли ощущал жуткую явь со всей остротой, но сейчас ему чудилось, будто под ногами у него огромная клетка, в которой мечутся свирепые хищные звери, они злобно рычат от голода и бросаются на стены своей тюрьмы, со скрежетом раздирая их острыми когтями и клыками.

Всюду вокруг по льду бежали трещины.

Кильблок вырос на озере, он знал, что лед двенадцатидюймовой толщины не может провалиться. Однако его воображение разыгралось и уже не внимало доводам здравого смысла. Порой ему мерещилось, что вот-вот разверзнется прямо под ногами черная пропасть, которая поглотит и его, и жену, и сына.

Вдруг, набежав издалека, их настиг громовой рокот, гулкий раскат оборвался глухим ударом у самых ног Кильблока.

Жена вскрикнула.

Кильблок хотел пошутить, уж не спятила ли его Марихен, но тут он увидел такое, отчего слова замерли у него на губах. Одинокий огонек, указывавший им дорогу, вдруг метнулся, побледнел, померк, на миг вспыхнул ярче… замерцал и… пропал окончательно.

— Господи помилуй, да что ж это старая там вытворяет? — вырвалось у Кильблока, и тут его мозг словно молнией опалило сознание по-настоящему серьезной опасности.

Он остановился, протер глаза: правда это или привиделось? Он было поверил, что ему просто померещилось — сетчатка глаза обманула его. Но вот обманчивые блики в глазах растаяли, и он словно окунулся во мрак. Все же Кильблок был уверен, что не собьется с пути, и стрелой бросился туда, где только что светился огонек.

Сквозь грохот и гул к нему прорывался из мрака голос жены, всячески поносившей и упрекавшей его: напрасно поехали, сидели бы лучше дома и всякое такое.

Прошло несколько минут. Теперь наконец-то послышался вроде собачий лай.

Кильблок облегченно перевел дух. И вдруг — отчаянный крик, удар, брызнули искры из-под коньков… Нечеловеческим усилием он рывком развернул и остановил сани.

Трясущаяся рука жены судорожно вцепилась в него: Кильблок понял, что Марихен заглянула в глаза смерти.

— Ну чего ты, миленькая, не бойся! Что такое стряслось? — успокаивал он жену, но голос у него дрожал, а сердце словно стиснула холодная, как лед, мертвая рука.

Марихен била дрожь, казалось, она потеряла дар речи.

— Ох, господи, боже мой, ох… — только и смогла она проговорить.

— Да что, что случилось-то? Вот трусиха! Говори скорей, господи, да говори же ты!

— Там… Там… — выдохнула жена, — я слышала, правда, слышала… Там вода! Открытая вода!

Он напряженно прислушался.

— Ничего не слыхать!

— Я видела, правда, видела… Совсем ясно видела… Прямо вот тут… Правда!

Кильблок старался проникнуть взглядом сквозь черную мглу — безуспешно. Он точно ослеп и напрасно силился разглядеть хоть что-нибудь пустыми глазницами.

— Ничего не вижу.

— Да ведь и пахнет водой! — Жена немного успокоилась.

Кильблок сказал, что все это ей просто приснилось, однако сам он чувствовал, как страх его растет.

Густавхен спал.

Кильблок медленно тронулся с места, но тут жена в смертельном страхе изо всех сил вцепилась в него, повисла, упираясь руками и ногами. Сквозь слезы она умоляла мужа вернуться назад, но он не остановился, и тогда Марихен окончательно лишилась разума.

— Провалимся мы, провалимся! — всхлипывала она.

Терпение Кильблока лопнуло. Он напустился на жену с руганью: только она будет виновата со своим окаянным вытьем, если они все втроем утонут. Лучше пусть умолкнет немедленно, иначе — не будь он Кильблок — он бросит ее здесь одну посреди озера, а сам уедет. Но и это не помогало, тут уж и Кильблок потерял соображение и понес околесицу. К тому же теперь он действительно не знал, куда ехать. Но там, где они стояли, лед казался хрупким и ненадежным. Напрасно старался Кильблок подавить дикий страх, все более и более овладевавший им. Всевозможные видения теснились в его мозгу, он дрожал, задыхаясь бормотал молитвы — неужели это и вправду конец? Нынче в порфире, а завтра в могиле — он никогда не вдумывался в эти слова. Нынче в порфире, завтра в могиле… Завтра — в могиле… В могиле?.. До сих пор он не мог этого понять, и вот теперь… Нет! Нет!

Леденящий ужас охватил Кильблока, он повернул сани, разбежался, собрав все силы для последнего мощного рывка — спастись, любой ценой спастись! И… всплеск, брызги — забурлила, взметнулась толща воды… Сознание его померкло.

Спустя миг он понял, что попал в незамерзающую полынью. Его могучее тело билось в черной воде, он с нечеловеческим напряжением сил боролся с ледяными потоками, наконец он почувствовал, что может дышать.

Крик вырвался у него из груди и замер вдалеке, другой, третий… Пусть разорвутся легкие, горло, пусть — он сам испугался своего крика, но кричал, ревел, как зверь.

— На помощь, спасите, тонем! На помощь!

Вода захлестнула его, захлебнулся и крик; он снова вынырнул на поверхность, снова закричал.

Не переставая кричать, он поднял руку в поисках хоть какой-нибудь опоры — все напрасно, он снова с головой ушел под воду. Когда вновь удалось выбраться, вокруг было светло. Слева в двух-трех метрах шла кромка льда, широким полукругом огибавшая полынью. Он попытался к ней приблизиться. Вновь вода сомкнулась над его головой, но в конце концов он схватился за лед, пальцы сорвались, он схватился снова, впился в лед, словно звериными когтями, подтянулся ближе. Его плечи чуть поднимались над водой, расширившиеся от ужаса глаза оказались над самым льдом, который теперь опять сверкал ослепительной белизной в лунном свете. Вон же, вон его дом, а дальше деревня, а там — неужели правда?.. Огни, фонари… Спасение! Снова разнесся в ночи его крик.

Он напряженно вслушивался.

С небесной вышины сорвался далекий звук. Это дикие гуси пролетали под высоким звездным сводом, вот промелькнули они вереницей черных точек на диске луны. Он слышал, как тяжело колышется, бурлит за спиной вода. Потоки поднимались со дна, он чувствовал, как стынет в жилах кровь, страшился посмотреть назад и все же повернул голову. Клокочущая темная масса вскипала, накатывала и вновь уходила вглубь. Башмачок, рука, меховая шапка показались там и исчезли. Все выше, выше подступало оно, он хотел схватить это, но оно отхлынуло.

Миг смертельного ужаса и — безумный смех. Он чувствовал, как Оно хватает его, вот схватило за ноги, сдавило колени, вот Оно поднялось к сердцу… Его глаза остекленели, пальцы разжались… Он погружался… Глухой далекий гул… Вихрь мыслей, видений и — смерть.

Крик о помощи услышали в деревне.

Рыбаки и рабочие сбежались к месту, где произошло несчастье. Спустя час удалось вытащить на лед тело ребенка. По его возрасту заключили, что утонул, должно быть, и кто-то из взрослых.

Дальнейшие поиски ничего не дали, тогда один из рыбаков сказал, что нужно забросить сети. И сетями, уже около трех часов ночи, вытащили тела молодых супругов.

И вот веселый парусный мастер лежал с искаженным распухшим лицом, и его угасший взор был словно бы с укором устремлен в небеса, он словно бы обвинял судьбу в коварстве. С его одежды лилась вода, из карманов натекли черные лужи. Когда его укладывали на носилки, на лед из карманов высыпалась пригоршня медяков.

Три мертвые тела были опознаны и доставлены к дому Кильблока.

Дверь оказалась запертой, в окнах не горел свет. В доме лаяла собака, но, сколько ни стучали, никто не отворил. Один рыбак пробрался через окно в темную горницу, его фонарь слабо осветил помещение — все было пусто. Под несмолкающий лай маленькой коричневой собачки рыбак прошел, громко шаркая мокрыми сапогами, через комнату к низкой дверке, которую, не долго думая, вышиб. Удивленный возглас вырвался у него.

Посреди темного закутка сидела древняя старуха, она задремала, склонившись над зеленым ящиком, который открытым стоял перед ней на полу и был полон золотых, серебряных и медных монет. Правую руку старуха глубоко запустила в эту кучу денег, левой подпирала щеку. От жалкого фитилька догоравшей лампы над ее головой с редкими волосами струился тусклый сумрачный свет.