Онлайн чтение книги Аванпост прогресса
1

Заведовали торговой станцией двое белых: Кайер – начальник – коротенький и толстый человек; Карлье – помощник – высокого роста, с большой головой и очень широким торсом, насаженным на длинные, тощие ноги. Третьим служащим был негр из Сьерра-Леоне, утверждавший, что его имя Генри Прайс. Однако туземцы с низовьев реки называли его почему-то Макола, и это имя неотступно следовало за ним во время всех его скитаний по стране. Он говорил по-английски и по-французски со щебечущим акцентом, отличался прекрасным почерком, знал бухгалтерию и в тайниках своего сердца хранил глубокую веру в злых духов. Его жена была негритянка из Лоанды, очень большая и очень шумливая. Трое ребят копошились на солнце перед дверью его низенького домика, напоминавшего сарай. Макола, молчаливый и непроницаемый, презирал обоих белых. Он заведовал маленьким складом с глиняными стенами и соломенной крышей и утверждал, что ведет точный учет всех бус, бумажных тканей, красных платков, медной проволоки и прочих товаров, в нем хранившихся. Кроме склада и хижины Ма-колы на расчищенном участке станции находилось только одно большое строение. Оно было искусно сооружено из тростника, с верандой, выходившей на все четыре стороны. В нем было три комнаты. В средней, общей, стояли два грубых стола и несколько табуреток. Остальные две служили спальнями белых. В них не было ничего, кроме кровати и сетки от москитов. На дощатом полу в беспорядке валялось имущество белых: открытые полупустые ящики, рваная одежда, старые ботинки – все грязные и поломанные вещи, которые таинственным образом скопляются вокруг неопрятных людей. Было здесь и еще одно жилище на некотором расстоянии от строений. Тут под высоким, сильно покосившимся крестом спал человек, который видел рождение станции, который строил планы и следил за возведением этого аванпоста прогресса. На родине он был художником-неудачником; устав на голодный желудок гоняться за славой, он устроился на этот пост благодаря протекции влиятельных лиц. Он был первым начальником станции. Макола со свойственным ему равнодушным видом – «а что я вам говорил!» – следил, как энергичный художник умирал от лихорадки в только что законченном доме. Потом он некоторое время жил один со своей семьей, своими бухгалтерскими книгами и злым духом, который управляет полуденными странами. Он очень хорошо ладил со своим богом. Быть может, он снискал его благосклонность, посулив ему для забавы еще несколько белых. Во всяком случае, директор Великой торговой компании, поднявшись вверх по реке на пароходе, напоминавшем огромную коробку из-под сардин с возведенным на ней сараем с плоской крышей, нашел станцию в полном порядке, а Маколу, по обыкновению, невозмутимым и исполнительным. Директор приказал поставить крест на могиле первого агента, а на пост заведующего назначил Кайера. Карлье был принят помощником. Директор был человек жестокий и энергичный, по временам – но почти незаметно – позволявший себе мрачно шутить. Он обратился с речью к Кайеру и Карлье, указывая им на славную будущность станции. Ближайший торговый пост был располоясен на расстоянии трехсот миль. Им представлялся исключительный случай отличиться и заработать несколько процентов на проданных товарах. Для начинающих это назначение являлось благодеянием. Кайер чуть ли не до слез был растроган добротой своего директора. Он постарается, сказал он, делать всё, что в его силах, оправдать лестное доверие и пр. и пр. Кайер служил в телеграфном ведомстве и умел выражаться прилично. Карлье, отставной кавалерийский унтер-офицер армии, безопасность которой гарантировало несколько европейских держав, оказался менее впечатлительным. Если можно было получить чины, тем лучше. И, хмурым взглядом окинув реку, леса, непроходимый кустарник, который, казалось, отрезал станцию от остального мира, он пробормотал сквозь зубы:

– Поживем – увидим.

На следующий день тюки с хлопчатобумажными тканями и несколько ящиков с провизией были выгружены на берег, и пароход, похожий на коробку из-под сардин, отплыл, чтобы вернуться через шесть месяцев. На палубе директор приложил руку к фуражке, прощаясь с агентами, которые стояли на берегу, размахивая шляпами; потом он направился в кают-компанию, заметив одному из старых служащих:

– Посмотрите на этих двух идиотов! С ума они, что ли, там посходили, что прислали мне таких субъектов. Я велел этим парням развести огород, построить новые склады и изгородь и позаботиться о пристани. Ручаюсь, что ничего не будет сделано. Они не знают, с чего начать. Я всегда считал станцию на этой реке совершенно бесполезной, а они как раз к ней подходят.

– Здесь они возьмутся за ум, – со спокойной улыбкой ответил старый пройдоха.

– Во всяком случае, я на шесть месяцев от них отделался, – заявил директор.

Два человека следили, пока пароход не скрылся за поворотом, затем, рука об руку, поднялись по крутому склону и повернули к станции. В этой обширной и неведомой стране они пробыли очень недолго и до сих пор всё время находились среди других белых людей, под наблюдением и руководством своего начальства. И теперь, как ни туго воспринимали они тонкое влияние окружающей обстановки, они почувствовали себя очень одинокими, когда внезапно остались одни в этой дикой стране, казавшейся еще более странной и непостижимой благодаря таинственным проблескам буйной жизни, в ней таившейся. Они оба были маленькими, ничтожными людьми, бытие которых обусловливается лишь высокой организацией цивилизованного общества. Очень немногие понимают, что их жизнь, самая сущность их характера, их способностей и дерзаний являются лишь выражением их веры в надежность окружающей обстановки. Мужество, хладнокровие, уверенность, эмоции, принципы, каждая великая и каждая ничтожная мысль принадлежат не отдельной личности, но массе – массе, которая слепо верит в несокрушимую силу своих учреждений и своей морали, в могущество своей полиции и своих мнений. Но соприкосновение с подлинным, ничем не смягченным варварством, с первобытной природой и примитивным человеком вселяет в сердца внезапную и глубокую тревогу. К чувству одиночества, к отчетливому представлению об оторванности своих мыслей и своих ощущений, к отрицанию всего привычного и надежного присоединяется утверждение необычного и грозящего опасностью, представление о вещах неясных, отталкивающих и не поддающихся контролю; это волнующее вторжение возбуждает воображение, терзает цивилизованные нервы и глупых и мудрых.

Кайер и Карлье шли рука об руку, тесно прижавшись друг к другу – как дети в темноте; и оба они испытывали одно и то же – слегка даже приятное ощущение опасности. Они всё время болтали.

– Наша станция прекрасно расположена, – сказал один; другой согласился, с энтузиазмом, многословно восхваляя красоту местности. Потом они поравнялись с могилой.

– Бедняга! – заметил Кайер.

– Он умер от лихорадки, не правда ли? – пробормотал Карлье, останавливаясь как вкопанный.

– Ну так что же! – в негодовании воскликнул Кайер. – Мне говорили, что парень по глупости лез на солнцепек. Климат здесь – это всякий скажет – не хуже, чем на родине, не нужно только ходить на солнцепеке. Вы слышите, Карлье? Я здесь начальник и приказываю вам не жариться на солнце!

Он шутливо принял начальственный вид, но слова его были серьезны. Мысль, что ему, быть может, придется хо ронить Карлье и остаться одному, заставила его внутренне содрогнуться. Он вдруг почувствовал, что здесь – в центре Африки – этот Карлье ему дороже брата.

Карлье, входя в роль, отдал честь по-военному и бойко ответил:

– Ваше приказание будет исполнено, начальник! – Затем он расхохотался, хлопнул Кайера по спине и крикнул: – Мы тут славно заживем! Сиди себе только спокойно да забирай слоновую кость, которую будут приносить эти дикари. В конце концов и эта страна имеет свои хорошие стороны!

Они оба громко расхохотались, а Карлье подумал: «Бедняга Кайер! Он такой жирный и хворый. Ужасно, если мне придется хоронить его здесь. Он человек, которого я уважаю…» Они еще не успели дойти до веранды своего дома, как уже называли друг друга «старина».

Первый день они были деятельны, слонялись повсюду с молотками, гвоздями и красным коленкором, чтобы повесить занавески и сделать свое жилище приятным и уютным; они решили устроить свою новую жизнь с комфортом. Для них это была неосуществимая задача. Разрешение даже чисто материальных проблем требует более ясного ума и более стойкого мужества, чем принято думать. Невозможно было бы найти двух людей, менее приспособленных для подобной борьбы. Общество, отнюдь не по доброте, но преследуя свои неведомые цели, позаботилось об этих людях, запретив им всякую самостоятельную мысль, всякую инициативу, всякое отступление от рутины – запретив под угрозой смерти. Они могли жить лишь при одном условии – оставаясь машинами. И теперь, избавленные от заботливой опеки людей с пером за ухом или с золотой нашивкой на рукаве, они походили на тех пожизненных заключенных, какие после долгих лет тюрьмы получают свободу и не знают, что с ней делать. И эти двое не знали, как им использовать свои силы, ибо, не имея опыта, они были не способны к самостоятельному мышлению.

По прошествии двух месяцев Кайер частенько говаривал:

– Если бы не моя Мэли, вы бы меня сюда не заманили.

Мэли была его дочь. Чтобы заработать приданое для своей девочки, он бросил службу в телеграфном ведомстве, хотя благоденствовал там семнадцать лет. Его жена умерла, а ребенка воспитывали его сестры. Он с сожалением вспоминал улицы, тротуары, кафе, друзей, связанных с ним долгие годы, – всё, что он привык видеть изо дня в день; мысли, вызываемые знакомыми предметами, – вялые, монотонные, усыпляющие мысли правительственного чиновника. Он с сожалением вспоминал болтовню, мелкие стычки, мелочную злобу и подшучивание в конторе.

– Будь у меня порядочный зять, – замечал Карлье, – человек с сердцем, я бы здесь не торчал.

Карлье бросил армию и до такой степени опротивел семье своей ленью и бесстыдством, что отчаявшийся зять сверхчеловеческими усилиями добился для него места второклассного агента компании. Не имея ни гроша, он вынужден был принять эту возможность существования, как только уяснил себе, что из родственников ему больше ничего не удастся выжать. И он, как Кайер, сожалел о своей прежней жизни. Он с грустью вспоминал звон сабли и шпор в ясный полдень, казарменные остроты, девушек в гарнизонных городах, где он нес службу, а кроме того, он чувствовал себя обиженным. С ним, несомненно, поступили очень скверно. Это заставляло его по временам дуться. Но двое людей ладили между собой, их роднили глупость и лень. Оба они ничего не делали, решительно ничего – и наслаждались этим бездельем, за которое им платили. И понемногу они начинали чувствовать нечто похожее на привязанность друг к другу.

Они жили, как два слепца в большой комнате, знали лишь то, с чем непосредственно соприкасались (да и это они знали кое-как), но не способны были охватить всю картину. Река, лес – вся страна, трепещущая жизнью, была для них великой пустотой. Даже ослепительное сияние солнца ничего им не говорило. Вещи появлялись и исчезали перед их глазами как бы бесцельно, не связанные меж собою. Река, казалось, ниоткуда не вытекала и никуда не текла. Она неслась в пустоте. Из этой пустоты иногда приплывали каноэ, и люди с копьями в руках внезапно набивались во двор станции. Они были великолепно сложены, голые, глянцевито-черные, украшенные белоснежными раковинами и блестящей медной проволокой. Они двигались величественно, бросали по сторонам быстрые дикие взгляды, а когда говорили, слышался какой-то необычный лепет Глаза у них были странные, блуждающие. Эти воины садились на корточки в четыре ряда перед верандой, а их вожди часами торговались с Маколой из-за слонового бивня.

Кайер сидел на стуле и смотрел на всё происходящее, ничего не понимая. Он таращил на них свои круглые голубые глаза и звал Карлье:

– Эй, посмотрите-ка! Взгляните на этого парня – и на того, другого, слева. Видали вы когда-нибудь такую рожу? Вот забавная скотина!

Карлье, покуривая короткую деревянную трубку, набитую местным табаком, подходил, подкручивая усы, и, с презрительным снисхождением поглядывая на воинов, говорил:

– Славные животные! Принесли слоновую кость? Да? Не слишком торопились. Посмотрите на мускулы того парня – третьего с конца. Не хотел бы я получить от него щелчок по носу. Руки хорошие, а ноги плоховаты, пониже колен. Кавалеристов из них не сделаешь. – И, самодовольно поглядев на свои собственные ноги, он неизменно прибавлял: – Ну и вонь же от них! Эй, Макола! Уведи это стадо к фетишу (склад на каждой станции назывался фетишем, – быть может, потому, что там обитал дух цивилизации) и дай им тряпья, какое ты там хранишь. Я предпочитаю видеть его набитым костью, а не тряпьем.

Кайер одобрял:

– Да, да! Ступайте и покончите там с этой болтовней, мистер Макола. Когда вы управитесь, я загляну, чтобы взвесить бивень. Нам следует быть внимательными. – Затем он поворачивался к своему товарищу: – Это племя живет в низовьях реки. Народ довольно пахучий, – я помню, они здесь уже были один раз. Слышите этот шум? С чем только не приходится человеку мириться в этой собачьей стране! У меня голова раскалывается.

Такие прибыльные визиты бывали не часто. День за днем два пионера торговли и прогресса глядели на свой пустой двор, купающийся в дрожащем блеске вертикальных солнечных лучей. У подножия высокого берега молчаливая сверкающая река неустанно катила свои воды. На песчаных отмелях посередине потока гиппопотамы и аллигаторы грелись бок о бок на солнце. И, простираясь во всех направлениях, окружая жалкий расчищенный участок торгового поста, необъятные леса, скрывающие необычайно сложную, фантастическую жизнь, лежали в красноречивом безмолвии немого величия. Эти два человека ничего не понимали, ничем не интересовались, кроме смены дней, отделявших их от возвращения парохода. Их предшественник оставил несколько растрепанных книг. Они подобрали эти обрывки романов и были очень удивлены и заинтересованы, так как раньше им не приходилось читать таких книг. И в течение долгих дней они вели бесконечные глупые споры о сюжетах и героях романов. В центре Африки они познакомились с Ришелье и д'Артаньяном, с Ястребиным Глазом и Отцом Горио и со многими другими. Все эти вымышленные герои послужили темой для разговоров, словно были живыми друзьями. Они не доверяли их добродетелям, угадывали их побуждения, критиковали их успехи, возмущались их коварством или брали под подозрение их мужество. Описания преступлений вызывали их негодование, а нежные и патетические отрывки глубоко трогали. Карлье откашливался и хрипло говорил: «Какой вздор!» У Кайера круглые глаза наполнялись слезами, толстые щеки подергивались; он потирал свою лысую голову и говорил: «Это великолепная книга. Я и не подозревал, что на свете есть такие умные парни». Они нашли несколько старых номеров газеты. Пресса обсуждала то, что ей угодно было высокопарно называть: «Наша колониальная экспансия». Здесь много говорилось о правах и обязанностях носителей цивилизации, о святости просветительной работы, превозносились заслуги тех, кто несет свет, веру и коммерцию в темные уголки земли. Карлье и Кайер прочли, подивились и начали лучше думать о себе.

Как-то вечером Карлье сказал, размахивая рукой:

– Через сто лет здесь, быть может, будет город. Набережные и склады, казармы и… и… бильярдные. Цивилизация, мой мальчик, и добродетель, и всё такое прочее… А потом люди прочтут, что два славных парня, Кайер и Карлье, были первыми цивилизованными людьми, поселившимися в этих местах.

Кайер кивнул головой:

– Да, утешительно об этом думать.

Они как будто забыли о своем умершем предшественнике, но однажды утром Карлье вышел и прочно укрепил крест.

– Бывало, я нервничал всякий раз, как проходил мимо, – объяснил он Кайеру за утренним кофе. – Он так покосился, что и меня тянуло набок. Теперь я поставил его прямо. И ручаюсь, что крепко! Я повис на нем, держась руками за перекладину. Он даже не покачнулся. О, я это здорово сделал!

Иногда их посещал Гобила. Гобила был вождем соседних деревень – тощий черный дикарь с седой головой. Вокруг бедер он носил кусок белой материи, а спину прикрывал облезлой шкурой пантеры. Он делал длинные шаги, ноги у него были, как у скелета, размахивал жезлом, таким же длинным, как он сам, и, войдя в общую комнату станции, садился на корточки слева от двери. Тут он сидел, наблюдая за Кайером, и время от времени произносил речь, которую тот не понимал. Кайер, не прерывая своего занятая, бросал ему изредка дружеским тоном: «Как поживаешь, старая образина?» – и они улыбались друг другу. Двум белым нравилось это старое и непонятное существо, и они называли его «отец Гобила».

В обращении Гобилы и в самом деле сквозило что-то отеческое, и он как будто любил всех белых. Они все казались ему очень молодыми, все были на одно лицо (различить их можно было только по фигуре), и он знал, что все они – братья и что они бессмертны. Смерть художника – первого белого человека, которого он знал, – не смутила его веры; он был глубоко убежден, что белый чужестранец только притворился мертвым и заставил себя похоронить для какой-то таинственной цели, о которой бесполезно допытываться. Быть может, этим способом он попал домой, к себе на родину? Во всяком случае, эти двое были его братьями, и он перенес на них свою нелепую привязанность. Отчасти они отвечали ему тем же. Карлье хлопал его по спине и беспечно сжигал ему на потеху спички. Кайер всегда с готовностью давал ему понюхать бутылку с нашатырным спиртом. Короче, они держали себя точь-в-точь так, как то, другое белое создание, спрятавшееся в яме в земле. Гобила внимательно присматривался к ним. Быть может, в них обитало то же существо, что и в том, другом, или один из них был тем, другим. Он не мог решить, не мог раскрыть Эту тайну, но всё время настроен был дружелюбно. Благодаря этой дружбе женщины из деревни Гобилы вереницей тянулись по тропинке, окаймленной тростником, каждое утро принося на станцию птиц, сладкий картофель, пальмовое вино, а иногда козу.

Компания никогда не дает станциям достаточного количества провизии, и агенты нуждались в местных продуктах. Они получали их благодаря доброжелательству Гобилы и жили хорошо.

Время от времени один из них страдал приступом лихорадки, а другой ухаживал за ним с трогательной преданностью. Большого внимания они на это не обращали. Лихорадка ослабляла их, а вид изменился к худшему. Карлье стал раздражительным, и глаза у него ввалились. Кайер со своим круглым брюшком и дряблой физиономией походил на колдуна. Но, будучи всё время вместе, они не замечали, как постепенно изменялась их внешность, а вместе с нею и настроение.

Так прошло пять месяцев.

Однажды утром, когда Кайер и Карлье, развалившись на стульях в тени веранды, разговаривали о скором прибытии парохода, из леса вышла кучка вооруженных людей и приблизилась к станции. В этой местности эти люди были чужими. Высокие и стройные, они были классически задрапированы от шеи до пят в синие одежды с бахромой. Каждый держал на обнаженном правом плече пистонное ружье. Макола стал проявлять признаки возбуждения и выбежал из склада, где проводил всё время, навстречу пришельцам. Они смело вошли во двор и презрительно огляделись по сторонам. Их вождь – негр, сильный, решительный на вид, с налитыми кровью глазами – остановился перед верандой и произнес длинную речь. Он сильно жестикулировал и совершенно неожиданно замолчал.

Что-то в его интонациях, в звуках длинных фраз, какие он произносил, поразило двух белых. Э^т0было как бы напоминание о чем-то не совсем знакомом и, однако, похожем на речь цивилизованных людей. Э^тобыло словно одно из тех невероятных наречий, какие мы иногда слышим во сне.

– Что это за язык? – сказал удивленный Карлье. – В первый момент мне почудилось, что парень говорит по-французски. Во всяком случае, эта тарабарщина не похожа на то, что мы раньше слышали.

– Да, – согласился Кайер. – Эй, Макола, что он говорит? Откуда они пришли? Кто они такие?

Но Макола, который стоял словно на раскаленных кирпичах, быстро ответил:

– Я не знаю. Они пришли издалека. Может быть, миссис Прайс поймет… Они, может быть, дурные люди.

Вождь, подождав немного, резко сказал что-то Маколе, а тот покачал головой. Тогда вождь оглянулся, заметил хижину Маколы и направился туда. Через минуту они услышали, что миссис Макола очень бойко разговаривает с ним. Остальные незнакомцы – их было всего шестеро – разбрелись повсюду, заглянули на склад, собрались вокруг могилы, с многозначительным видом указали на крест и вообще держали себя как дома.

– Мне эти парни не нравятся, и, знаете ли, Кайер, они, должно быть, пришли с морского берега: у них есть ружья, – Заметил проницательный Карлье.

Кайеру эти парни тоже не нравились. Они оба впервые пеняли, что живут в условиях, где необычное может быть опасным, и никакая сила на земле не спасет их от этой опасности, – защищать себя должны они сами. Им стало не по себе, они вошли в дом и зарядили свои револьверы. Кайер сказал:

– Нужно распорядиться, пусть Макола им скажет, чтобы они ушли до наступления темноты.

Незнакомцы ушли после полудня, съев обед, приготовленный для них миссис Макола. Огромная женщина была возбуждена и много болтала с посетителями. Она пронзительно тараторила, указывая на леса и реку. Макола сидел в стороне и наблюдал. Иногда он вставал и шептал что-то жене. Он проводил незнакомцев до оврага на границе станционного участка и медленно, с задумчивым видом вернулся назад. Когда белые стали задавать ему вопросы, он держал себя очень странно: казалось, ничего не понимал, забыл французский язык и вообще разучился говорить. Кайер и Карлье решили, что негр хлебнул слишком много пальмового вина.

Они потолковали о том, чтобы дежурить по очереди, но вечером всё, казалось, было так тихо и мирно, что они, по обыкновению, улеглись спать.

Всю ночь их тревожил барабанный бой в деревнях. Глухие быстрые удары вблизи сменялись отдаленным боем, затем всё стихло. Вскоре короткий тревожный бой стал раздаваться то тут, то там, потом всё смешалось, усилилось, стало мощным и напряженным, разлилось по лесу, прокатилось в ночи, – бой непрерывный и неумолчный, вблизи и вдалеке, словно вся страна была одним огромным барабаном, выбивающим тревожный призыв к небу. И сквозь глубокий грохочущий шум резкие вопли, похожие на обрывки песен из сумасшедшего дома, вырывались, пронзительные и высокие, нестройными вспышками звуков, которые как будто взлетали высоко над землей и прогоняли мир и покой.

Карлье и Кайер спали плохо. Им обоим казалось, что они ночью слышали выстрелы, но они не могли решить, откуда доносились эти звуки.

Утром Макола куда-то ушел. Он вернулся около полудня с одним из вчерашних незнакомцев и увертывался от Кайера, пытавшегося с ним заговорить: по-видимому, он оглох. Кайер дивился. Карлье, ходивший к реке удить рыбу, вернулся и заметил, показывая свой улов:

– Негры чертовски суетятся. Хотел бы я знать, в чем тут дело. Я видел около пятнадцати каноэ, переправившихся через реку за те два часа, что я там удил.

Кайер, расстроенный, сказал:

– Не правда ли, Макола держит себя сегодня очень странно?

Карлье посоветовал:

– Соберите всех наших людей на случай тревоги.