Онлайн чтение книги Назад к Мафусаилу Back to Methuselah (A Metabiological Pentateuch)
Часть II. Евангелие от братьев Барнабас

Первые послевоенные годы ^{142} . Просторный, хорошо обставленный кабинет. За письменным столом сидит и пишет представительный господин лет пятидесяти, во всем черном. На нем не пиджак, а сюртук и белый галстук. Жилет у него, правда, не совсем такой, какой носят священники, и воротничок застегивается не сзади, а спереди, но весь его преисполненный достоинства вид, равно как атмосфера процветания, чувствующаяся в комнате, наводят на мысль, что перед нами духовное лицо. Тем не менее ясно, что человек этот — не настоятель собора и не епископ; у него также слишком интеллигентное лицо для типичного приверженца свободной церкви; не может он, наконец, быть и главою какого-нибудь крупного учебного заведения — у него недостаточно замученный вид.

Своими большими окнами с широкими удобными подоконниками кабинет выходит на Хемстед Хис ^{143} , за которым виднеется Лондон. Кабинет залит солнцем — на дворе яркий весенний день. Если стать лицом к окнам, справа окажутся камин, где догорают поленья, и, на коврике перед ним, два покойных кресла. Сбоку от камина, в глубине, дверь. Под окнами, чуть влево от середины, письменный стол, за которым, повернувшись вправо, так, что нам виден его профиль, и сидит вышеупомянутое духовное лицо. С левой стороны комнаты — диван; с правой — пара чипендейловских стульев ^{144} . Посреди комнаты, напротив письменного стола, квадратный, обитый кожей табурет. Стены заставлены книжными стеллажами: сверху полки, внизу ящики.

Дверь распахивается, и в ней появляется джентльмен примерно тех же лет, что духовная особа, только пониже ростом и с бородкой. На нем поношенный твидовый костюм, а сам он выглядит и держится попроще, чем хозяин.

Духовная особа (фамильярно, но сухо) . Хэлло! Я ждал тебя с пятичасовым поездом, не раньше.

Джентльмен в твиде (медленно входя) . Я решил поторопиться. Мне надо кое-что тебе сказать.

Духовная особа (бросая перо) . Что именно?

Джентльмен в твиде (поглощенный своими мыслями, опускается в кресло) . Я наконец определил срок. Он составляет триста лет.

Духовная особа (порывисто выпрямляясь в кресле) . Какое совпадение! Просто изумительно! Когда ты перебил меня, я как раз дописал: «Самое меньшее триста лет». (Хватает рукопись и указывает пальцем.) Вот. (Читает.) «Человеческая жизнь должна длиться самое меньшее триста лет».

Джентльмен в твиде. Как ты пришел к этой мысли?

Дверь отворяется, горничная вводит молодого священника.

Горничная. Мистер Хэзлем. (Уходит.)

Посетитель явился так некстати, что хозяин забывает даже подняться, и оба брата с откровенным неудовольствием смотрят на вошедшего. На Хэзлеме костюм табачного цвета, и лишь воротничок запонкой назад выдает его принадлежность к духовному сословию. Улыбаясь, как школьник, — так простодушно, что на него невозможно рассердиться, он сразу же, явно без всякой подготовки, вмешивается в разговор.

Хэзлем. Боюсь, что пришел совсем некстати. Я здешний приходский священник и, по-видимому, должен навещать свою паству.

Джентльмен в твиде (ледяным тоном) . Нас, знаете ли, нельзя отнести к числу прихожан.

Хэзлем. Ну это, с вашего позволения, не столь важно. Большинство моих прихожан — люди темные, как вода в луже. Здесь почти не с кем поговорить, а о вас я много слышал. Надеюсь, мое посещение не слишком обременит вас? Конечно, если я мешаю, я мигом улетучусь.

Духовная особа (встает, обезоруженно) . Присядьте, мистер… э-э…

Хэзлем. Хэзлем.

Духовная особа. Мистер Хэзлем.

Джентльмен в твиде (встает и указывает на свое кресло) . Прошу. (Направляется к чипендейловским стульям.)

Хэзлем (садясь) . Весьма благодарен.

Духовная особа. Это мой брат Конрад, доктор Конрад Барнабас, профессор биологии в Джерроуфилдском университете. А меня зовут Фрэнклин, Фрэнклин Барнабас. Я некоторое время носил сан.

Хэзлем (сочувственно) . Обычная история. Если в распоряжении семьи есть вакантный приход или если ваш родитель нашел протекцию, вас волей-неволей толкнут на церковную дорожку.

Конрад (садясь на тот чипендейловский стул, что подальше, и усмехаясь в ответ на реплику священника) . Гм!

Фрэнклин. Бывает и так, что совесть заставляет вас свернуть с этой дорожки.

Хэзлем. Конечно бывает. Но куда податься такому, как я? Я не настолько интеллигент, чтобы терзаться сомнениями, когда мне дают готовое место и лучшего не предвидится. Смею сказать, вам, наверно, было тесновато в рамках церкви; мне же удобно и в них. Во всяком случае, на мой век этого хватит. (Добродушно смеется.)

Фрэнклин (с новой энергией) . Слышишь, Кон? Опять то же самое: на его век хватит. Люди не принимают жизнь всерьез — она для этого слишком коротка.

Хэзлем. Разумеется, такая точка зрения тоже вполне возможна.

Фрэнклин. Меня, мистер Хэзлем, никто не толкал на духовную стезю. Я сам почувствовал потребность ходить перед богом, как Енох^{145}. Однако, просвященствовав двадцать лет, я понял, что остался прежним самодовольным невеждой и мне недостает по меньшей мере ста пятидесяти лет, чтобы приобрести опыт и мудрость, на которые я притязал.

Хэзлем. Как поразмыслишь хорошенько, так видишь, что старику Мафусаилу следовало бы дважды подумать, прежде чем избрать себе жизненный путь. Знай я, что мне предстоит прожить девятьсот шестьдесят лет, я вряд ли стал бы священнослужителем.

Фрэнклин. Если бы люди жили хоть треть этого срока, церковь была бы совершенно иной, нежели ныне.

Конрад. Будь у меня надежда прожить девятьсот шестьдесят лет, я стал бы настоящим биологом, а не ребенком, едва начинающим ходить, как теперь. Так ли уж вы уверены, что из вас не получилось бы хорошего священника, если бы вам было отпущено на это несколько сот лет?

Хэзлем. Ну, дело тут меньше всего во мне. Стать приличным священником не так уж трудно. Мне не по душе сама церковь. Я не мог бы терпеть ее целых девятьсот лет. Я непременно порвал бы с нею. Знаете, стоит нашему епископу, а он у нас — форменное ископаемое, отмочить что-нибудь слишком уж ветхозаветное, как у меня в саду начинает порхать птичка.

Фрэнклин. Птичка?

Хэзлем. Вот именно. Та самая, что в конце весны целыми днями чирикает: «Тут или фьють! Тут или фьють!» Жаль, что мой отец не выбрал для меня другую карьеру.

Горничная возвращается.

Горничная. Есть что-нибудь на почту, сэр?

Фрэнклин. Вот. (Протягивает пачку писем.)

Горничная подходит к столу и берет их.

Хэзлем (горничной) . Вы уже предупредили мистера Барнабаса?

Горничная (смущенно) . Нет еще, сэр.

Фрэнклин. О чем?

Хэзлем. Она собирается уйти от вас.

Фрэнклин. Вот как? Очень жаль. Надеюсь, мы в этом не виноваты, мистер Хэзлем?

Хэзлем. Напротив. Она вполне довольна местом.

Горничная (краснея) . Я никогда ни на что не жаловалась, сэр. Место такое, что лучше не найдешь. Но я не могу упускать случай. Человек живет один раз. Прошу прошения, сэр. Боюсь опоздать на почту. (Уносит письма.)

Братья вопросительно смотрят на Хэзлема.

Хэзлем. Глупая девчонка! Надумала выйти замуж за деревенского лесоруба. Нарожает ему кучу детишек, проживет жизнь в лачуге, и все только потому, что у парня красивые усики и мечтательные глаза.

Конрад (недоверчиво) . А по ее словам, дело в том, что человек живет один раз.

Хэзлем. Это одно и то же… Бедняжка! Парень уговаривает ее чирикнуть «Фьють!» — а выйдет она за него, и придется ей до смерти повторять: «Тут! Тут! Тут!» Прескверно, я бы сказал, устроен мир.

Конрад. Ей, видите ли, не хватает времени уразуметь, в чем истинный смысл жизни. Она так и умрет, не поняв этого.

Хэзлем (бодро) . Без сомнения.

Фрэнклин. У нее не хватает времени выработать в себе на разумных началах чувство совести.

Хэзлем (еще бодрее) . Вот именно.

Фрэнклин. Хуже того, у нее нет времени обзавестись совестью вообще, если не считать нескольких правил приличия и романтических понятий о чести. Жить в мире и не обладать чувством совести — вот в чем ужас нашего существования.

Хэзлем (сияя) . Полная бессмыслица! (Поднимается.) Мне, пожалуй, пора. Вы очень любезны, что не рассердились на меня за вторжение!

Конрад (прежним ледяным тоном) . Если разговор вас действительно интересует, вам нет нужды уходить.

Хэзлем (ему все это надоело) . Но я боюсь, что… Нет, мне все-таки пора — у меня дело в…

Фрэнклин (снисходительно улыбаясь, встает и протягивает руку) . До свиданья!

Конрад (угрюмо — он понимает, что с Хэзлемом каши не сваришь) . До свиданья!

Хэзлем. До свиданья! Сожалею, что…

Подходит поближе, чтобы пожать руку Фрэнклину, чувствуя, что с уходом у него как-то не получилось. В эту минуту в комнату врывается загорелая девушка с каштановой шевелюрой, коротко подстриженной на манер юного итальянца с картины Гоццоли ^{146} . Одета она очень легко: короткая юбка, блузка, на ногах чулки и норвежские ботинки. Одним словом, типичная сторонница опрощения.

Девушка (подбегая к Конраду и целуя его) . Привет, дядя! Ты почему так рано?

Конрад. Веди себя прилично. У нас гость.

Девушка оборачивается, видит Хэзлема, инстинктивно делает попытку привести в порядок свои волосы à la Гоццоли, но тут же отказывается от нее.

Фрэнклин. Мистер Хэзлем, наш новый приходский священник. (Хэзлему.) Моя дочь Цинтия.

Конрад. Обычно ее зовут Сэвви: сокращенное от «сэвидж» — дикарка.

Сэвви. Обычно я зову мистера Хэзлема Биллом — сокращенное от Уильям. (Направляется к коврику у камина и, заняв эту командную позицию, невозмутимо оглядывает окружающих.)

Фрэнклин. Вы знакомы?

Сэвви. Еще бы! Садитесь, Билл.

Фрэнклин. Мистер Хэзлем торопится, Сэвви. У него деловая встреча.

Сэвви. Знаю. Со мной.

Конрад. В таком случае будь добра, пройди с мистером Хэзлемом в сад. Мне надо поговорить с твоим отцом.

Сэвви (Хэзлему) . Сыграем в теннис?

Хэзлем. Еще бы!

Сэвви. Пошли. (Убегает, пританцовывая.)

Хэзлем по-мальчишески бросается вдогонку.

Фрэнклин (встав из-за стола и раздраженно расхаживая по комнате) . Манеры Сэвви действуют мне на нервы. Ее бабушку они ужаснули бы.

Конрад (упрямо) . Они у нее лучше, чем у нашей матери.

Фрэнклин. Конечно, Сэвви во многих отношениях здоровей, непринужденней, естественней. И все-таки ее манеры меня раздражают. Я отлично помню, какой воспитанной женщиной была мама. А Сэвви совершенно невоспитанна.

Конрад. В утонченности мамы было очень мало приятного. Между нею и Сэвви биологическая разница.

Фрэнклин. Но мама держалась красиво, изящно, в ней чувствовались стиль и твердость. Сэвви же — форменный звереныш.

Конрад. В ее возрасте это нормально.

Фрэнклин. Опять та же песня. Возраст! Возраст!

Конрад. А ты хочешь, чтобы в восемнадцать лет она была уже взрослой, сформировавшейся женщиной? Ты стремишься искусственно и преждевременно развить в ней самоуверенность и самообладание, хотя ей пока что нечем обладать — у нее нет еще собственного «я». Оставь-ка лучше ее в покое: она как раз такая, какой положено быть в ее годы.

Фрэнклин. Я оставил ее в покое, а результат? Как это обычно бывает с молодежью, когда она предоставлена самой себе, Сэвви стала социалисткой. Иными словами, нравственные ее устои безнадежно подорваны.

Конрад. А разве ты сам не социалист?

Фрэнклин. Социалист, но я — другое дело. Нас с тобой воспитали в духе старой буржуазной морали. Нам привили буржуазные манеры, буржуазные правила. Быть может, буржуазные манеры делают нас снобами; быть может, в них очень мало приятного, как ты уверяешь; но лучше уж буржуазные манеры, чем никаких. Вероятно, многие правила буржуазной морали ложны, но это все-таки правила; поэтому женщина знает, чего она может ждать и чего ждут от нее. А вот Сэвви не знает. Она большевичка, настоящая большевичка. Она импровизирует, придумывая себе на ходу и манеры, и линию поведения. Часто это очаровательно, но порой она делает вопиюще ложные шаги, и тогда я чувствую: в душе она порицает меня за то, что я не научил ее ничему лучшему.

Конрад. Ну теперь, во всяком случае, у тебя есть такая возможность.

Фрэнклин. Есть, но время уже упущено: Сэвви мне больше не доверяет. Она даже не говорит со мной о таких вещах. Она не читает мои работы. Не ходит на мои лекции. Во всем, что касается ее, я совершенно бессилен. (Вновь садится за письменный стол.)

Конрад. Надо мне поговорить с ней.

Фрэнклин. Тебя она, возможно, и послушает: ты ей не отец.

Конрад. Я послал ей свою последнюю книгу. Попробую начать с того, что спрошу, прочла она ее или нет.

Фрэнклин. Когда Сэвви узнала о твоем приезде, она спросила меня, все ли страницы уже разрезаны — на тот случай, если книга попадется тебе на глаза. Она ни разу не раскрыла ее.

Конрад (возмущенно вскакивая) . Что?

Фрэнклин (неумолимо) . Ни разу.

Конрад (сдаваясь) . Ну что ж, это, по-моему, естественно. Биология — скучная материя для девушки, а я — скучный старый сухарь. (Покорно садится.)

Фрэнклин. Брат, если это действительно так, если биология, область, где работаешь ты, и религия, область, где работаю я, такие же скучные материи, как тот древний хлам, который преподается в школах под названием естествознания и закона божия, а мы с тобой — такие же скучные старые сухари, как все старые священники и учителя, тогда Евангелие от братьев Барнабас — заблуждение и ошибка. Если эти нудные ископаемые — религия и наука не оживут в наших руках, не оживут и не станут захватывающе интересными, нам лучше оставить свои занятия и вскапывать свой сад до того самого дня, когда нам придется копать себе могилу.

Возвращается горничная.

(Раздраженный тем, что его перебили, бросает.) Ну, что там еще?

Горничная. Звонит мистер Джойс Бердж^{147}, сэр. Просит к телефону вас.

Фрэнклин (изумленно) . Мистер Джойс Бердж?

Горничная. Да, сэр.

Фрэнклин (Конраду) . Что это значит? Мы с ним уже много лет не виделись и не говорили. Еще до того, как он возглавил коалиционное министерство, я отказался от председательства в ассоциации либералов, порвал со всеми политическими партиями, и Бердж отшвырнул меня, как слишком горячую картофелину.

Конрад. Ну, а теперь, когда коалиция решила, что обойдется без него, и Бердж стал всего-навсего одним из полудюжины лидеров оппозиции, он, видимо, надумал подобрать то, что отшвырнул.

Горничная (напоминая) . Он ждет у телефона, сэр.

Фрэнклин. Да, да, иду. (Поспешно выходит.)

Горничная подходит к камину и ворошит поленья. Конрад встает, выходит на середину кабинета, останавливается и лукаво поглядывает на нее.

Конрад. Значит, человек живет один раз?

Горничная (на коленях перед камином, смущенно) . Я не хотела вас обидеть, сэр.

Конрад. Я и не обиделся. А знаете ли вы, что могли бы жить чертовски долго, если бы только захотели?

Горничная (опускаясь на корточки) . Не надо про это, сэр. Все это ужасно выбивает из колеи.

Конрад. Что? Неужели вы задумывались над такими вещами?

Горничная. Мне никогда бы это в голову не пришло, но вы сами надоумили меня, сэр. Мы с кухаркой полистали вашу книжку.

Конрад. Как! Вы с кухаркой полистали мою книжку? А вот моя племянница не удосужилась даже раскрыть ее. Увы, нет пророка в своем семействе…^{148} Ну-с, что же вы думаете о жизни длиной в несколько столетий? Хотите попробовать?

Горничная. Я понимаю, сэр, вы просто шутите. Но тут нельзя не призадуматься, особенно если собираешься замуж.

Конрад. При чем здесь замужество? Ваш жених мог бы прожить не меньше вас.

Горничная. В том-то и дело, сэр. Понимаете, сейчас, какая я ни есть, он берет меня на всю жизнь, и разлучит нас только смерть. А вы уверены, что он так же охотно пойдет на это, если будет знать, что жить нам вместе придется несколько сот лет?

Конрад. Пожалуй, не уверен. А сами-то вы как?

Горничная. Скажу по правде, сэр, я ни за что не выживу так долго с одним и тем же человеком. Да и с детьми мне надоест возиться. Знаете, сэр, кухарка сосчитала, что, прожив всего двести лет, уже можно выйти замуж за своего праправнука и даже не догадываться, кто он.

Конрад. А почему бы и не выйти? Откуда вы знаете, что тот, за кого вы собираетесь выйти теперь, не окажется прапраправнуком вашей прапрапрабабушки?

Горничная. И такой брак не кажется вам неприличным, сэр?

Конрад. Милая девушка, прилично все, что оправдано биологической необходимостью, — нравится нам это или нет. Так что бросьте ломать себе голову.

Фрэнклин возвращается, подходит к столу, но не садится. Горничная уходит.

Так что же нужно Джойсу Берджу?

Фрэнклин. Произошло дурацкое недоразумение! Я обещал выступить на митинге в Мидлсборо^{149}, а какой-то осел-газетчик написал, что я еду в Мидлсборо, но не объяснил — зачем и почему. А так как мы на пороге выборов, политиканы вообразили, что я еду туда с целью выставить свою кандидатуру в парламент. Берджу известно, что у меня есть единомышленники, и он думает, что, пройдя в палату общин, я мог бы возглавить одну из фракций. Поэтому он настоятельно просит принять его. Сейчас он у своих знакомых в Долис Хилл и обещает быть здесь минут через пять-десять.

Конрад. Разве ты не объяснил ему, что тревога ложная?

Фрэнклин. Конечно объяснил, но он не верит.

Конрад. Что? Он назвал тебя лжецом?

Фрэнклин. К сожалению, нет: лучше уж разговор без обиняков, чем тошнотворная напускная приветливость, к которой прибегают столпы нашей демократии в профессиональных интересах. Бердж притворяется, будто верит мне, и клянется, что хочет одного — повидать меня. Но зачем ему ехать сюда, если он не преследует никакой личной выгоды? Эти субъекты не верят даже самим себе. Как же они могут верить другим?

Конрад (поднимаясь) . Тогда я ухожу. Я и до войны с трудом терпел общество партийных деятелей, но теперь, когда они чуть не довели Европу до гибели, я больше не в силах быть с ними вежливым, да и не вижу в этом надобности.

Фрэнклин. Не спеши. Сперва нам нужно проверить, как мир воспримет наше новое евангелие.

Конрад опять садится.

А партийные деятели, к несчастью, играют в этом мире не последнюю роль. Вот мы и начнем проверку с Джойса Берджа.

Конрад. Но как за это взяться? Говорить можно лишь с тем, кто умеет слушать, а Джойс Бердж начисто утратил эту способность — он слишком много говорил в своей жизни. Он никого не слушает даже в палате общин.

В комнату, запыхавшись, влетает Сэвви. Хэзлем, следующий за ней, робко останавливается у порога.

Сэвви (подбегая к Фрэнклину) . К дому подкатила большая машина. Угадай, кто приехал.

Фрэнклин. Вероятно, мистер Джойс Бердж.

Сэвви (разочарованно) . Видите, Билл, они уже знают… Почему ты не предупредил? Я же не одета.

Хэзлем. Не лучше ли мне уйти?

Конрад. Напротив, обязательно оставайтесь. Ты, Сэвви, тоже. Даст бог, когда вы начнете зевать, Джойс Бердж уразумеет намек.

Сэвви (Фрэнклину) . Можно нам остаться?

Фрэнклин. Да, если вы обещаете вести себя прилично.

Сэвви (с кислой миной) . Вот будет весело!

Горничная (входит и докладывает) . Мистер Джойс Бердж.

Хэзлем торопливо отступает к камину. Горничная вводит гостя, закрывает за ним дверь и уходит.

Фрэнклин (оставив Сэвви и спеша навстречу гостю с той напускной сердечностью, которую только что осуждал) . А, вот и вы! Счастлив видеть вас. (Обменивается с Берджем рукопожатием и представляет Сэвви.) Моя дочь.

Сэвви (не решаясь подойти) . Очень мило, что вы нас навестили.

Джойс Бердж стоит и молчит, но всякий раз, когда ему представляют еще одного из присутствующих, изображает на лице улыбку и придает взору неотразимый блеск. Это упитанный мужчина лет пятидесяти, с высоким лбом, седой шевелюрой и короткой шеей, отчего волосы спускаются у него почти до воротника.

Фрэнклин. Мистер Хэзлем, наш приходский священник.

Бердж сияет, как церковное окно в лучах солнца. Хэзлем хватает ближайший стул, придвигает его к Берджу так, что он оказывается между табуретом и Конрадом, а сам устраивается на подоконнике в другом конце комнаты, где к нему присоединяется Сэвви. Они сидят бок о бок, упершись локтями в колени и подперев голову руками, и в продолжение всей последующей сцены являются для Берджа чем-то вроде галереи для публики в парламенте.

Фрэнклин. Не помню уж, знакомы ли вы с моим братом Конрадом. Он биолог.

Бердж (с неожиданным взрывом энергии сердечно пожимает Конраду руку) . Отлично знаком, хотя лишь понаслышке. Как я жалею, что не занялся биологией! Меня всегда интересовали горные породы, пласты, вулканы и прочее. Это проливает такой свет на проблему возраста земли. (Убежденно.) Биология — царица наук.

Вот что такое биология, подлинная биология! (Садится.)

Братья Барнабас следуют его примеру: Фрэнклин опускается на табурет, Конрад — на один из чипендейловских стульев.

Ну-с, дорогой Барнабас, что вы скажете о нынешней ситуации? Не пора ли и нам начать действовать?

Фрэнклин. Действовать всегда пора.

Бердж. Метко сказано! Но как действовать? Вы — человек, пользующийся огромным влиянием. Мы знаем это. Мы всегда это знали. Хотим мы или не хотим, нам приходится учитывать вашу точку зрения. Мы…

Фрэнклин (решительно перебивая его) . Я больше не вмешиваюсь в партийную политику.

Сэвви. Папа, не пытайся уверять, что ты не пользуешься влиянием. Целая куча народу смотрит на вещи твоими глазами.

Бердж (во весь рот улыбаясь ей) . Вот именно. Позвольте же мне высказать наше мнение о вас. Не подобрать ли нам для вас какой-нибудь первоклассный округ, где вы могли бы баллотироваться на ближайших выборах? Такой, чтобы вам не пришлось выложить ни гроша. Например, в столице. Что вы скажете насчет Стрэнда^{151}?

Фрэнклин. Я не ребенок, дорогой Бердж. Стоит ли вам опустошать партийную кассу ради Стрэнда? Вы же заранее знаете, что не возьмете там верх.

Бердж. Мы — нет, но вы…

Фрэнклин. Полно! Полно!

Сэвви. Со Стрэндом ничего не выйдет, мистер Бердж. Я уже агитировала там за одного социалиста. Он сел в лужу.

Бердж. Сел в лужу?

Хэзлем (давясь от сдерживаемого смеха) . Неподражаемо!

Сэвви. Вероятно, мне не следовало употреблять выражение «сел в лужу», говоря о достопочтенном члене парламента. Но ведь это же Стрэнд! Не суйтесь туда.

Фрэнклин. Извините мою дочь, Бердж, — у нее несколько необычные манеры. Но по существу я согласен с ней. Наши демократические государственные деятели действительно склонны считать избирателей круглыми невеждами и прирожденными дураками.

Бердж (с веселым смехом) . Ах вы старый аристократ! Но поверьте, у народа здоровый инстинкт…

Конрад (прерывая его, резко) . Почему же вы тогда не в правительстве, а в оппозиции?

Бердж (он начинает раздражаться, что его перебивают) . Морально я отнюдь не в оппозиции. Правительство не представляет страну. Я был устранен из коалиционного кабинета, потому что тори составили заговор против меня. Народ хочет моего возвращения, но я не хочу возвращаться.

Фрэнклин (мягко, но укоризненно) . Еще как хотите, дорогой Бердж!

Бердж (поворачиваясь к нему) . Нисколько. Я хочу возделывать свой сад.^{152} Меня интересуют розы, а не политика. Во мне нет ни капли честолюбия. Политикой я занялся лишь потому, что на эту дорожку меня толкнула жена, будь она неладна. Но я жажду служить отечеству. Для чего мне иначе жизнь? Я хочу спасти страну от тори. Они не представляют народ. Человек, которого они посадили премьером, никогда не представлял народ. Вы это прекрасно знаете. Лорд Данрин^{153} — самый твердолобый из всех еще не вымерших старых тори. Что он может дать народу?

Фрэнклин (перебив Берджа, прежде чем тот успевает — а у него явно было такое намерение — ответить на свой вопрос) . Отвечу вам. Он может дать ему раз навсегда установленные убеждения и принципы. Известно, что он считает правильным и что неправильным. Народ знает, чего ему ждать от лорда Данрина. А вот чего ждать от ваших сторонников — он не знает. И от вас — тоже.

Бердж (изумленно) . И от меня?

Фрэнклин. Да. За что вы стоите? Что вы такое?

Бердж. Вы с ума сошли, Барнабас! Вы спрашиваете, что я такое?

Фрэнклин. Спрашиваю.

Бердж. Если не ошибаюсь, я — Джойс Бердж, которого достаточно хорошо знают и в Европе, и во всем мире как человека, вставшего — пусть незаслуженно, но все-таки не безуспешно — у кормила государственного корабля в дни самой грозной бури, которая когда-либо с силой землетрясения обрушивалась на землю наших предков.

Фрэнклин. Это я знаю. Мне известно, кто вы такой. Меня с силой землетрясения поражает другое. Вы занимали безгранично ответственный пост, но ни я, да и никто другой не знали, каковы ваши убеждения и принципы и есть ли они у вас вообще. Мы знали только, что ваш кабинет состоит в основном из людей, считающих вас охотником за теплым местечком, а вы, в свою очередь, считаете их врагами народа.

Бердж (полагая, что ловко парирует удар) . Согласен с вами. Совершенно согласен. Я не верю в коалиционное правительство.

Фрэнклин. Верно. И тем не менее вы дважды возглавляли его.

Бердж. А почему? Потому что мы вели войну. Вот чего не желают понимать люди, подобные вам. Гунны^{154} были у ворот. На карте стояло все — отечество, наша жизнь, честь наших матерей, дочерей, жен, судьба наших невинных младенцев. Разве в такое время рассуждают о принципах?

Фрэнклин. А я думаю, что именно в такое время и следовало заявить о своих принципах, укрепив тем самым решимость наших соотечественников и завоевав доверие и поддержку мирового общественного мнения. Неужели вы полагаете, что гунны отважились бы подступить к нашим воротам, если бы они знали, что мы запрем перед ними эти ворота на несокрушимый засов принципов? Разве они не противостояли нам, пока наконец Америка не заявила открыто, что она за принцип демократии, и не пришла нам на выручку? Почему вы дали американцам лишить Англию этой чести?

Бердж. Американцы слишком любили громкие слова, Барнабас. Вот они и поперхнулись ими на мирной конференции. Бойтесь красноречия: оно — извечное проклятие популярных ораторов вроде вас.

(одновременно) [*]Здесь и далее, из-за особенностей формата (невозможно изобразить фигурные скобки, охватывающие несколько строк), одновременно произносимые разными персонажами реплики собраны в одну, отмечены ремаркой « (одновременно) » и отделены друг от друга наклонной чертой. (Прим. верст.) Фрэнклин. Ну и ну! / Сэвви. Это мне нравится! / Хэзлем. Неподражаемо!

Бердж (продолжает без тени смущения) . Обратимся к фактам. Кто выиграл войну? Принципы? Нет, британский флот и блокада. Американцы разглагольствовали, я производил снаряды. Принципы не помогают побеждать на войне, но зато помогают побеждать на выборах. Тут я заодно с вами. Вы решили вести предвыборную борьбу на основе принципов. Речь идет об этом, не так ли?

Фрэнклин. Я вообще не желаю никакой борьбы. В нравственном смысле выборы такая же мерзость, как и война, — разве что кровь не льется. Это грязевая ванна для души избирателя, и вы прекрасно знаете, что борьба пойдет здесь не на основе принципов.

Бердж. Напротив, именно и только на основе их. Я считаю всякую писаную программу ошибкой. Я согласен с вами: нам прежде всего нужны принципы.

Фрэнклин. Принципы без программы, так, что ли?

Бердж. Именно так в трех словах.

Фрэнклин. Можно и в двух: пустая болтовня. Принципы без программы именно это и означают.

Бердж (он удивлен, но терпеливо старается понять, к чему клонит Фрэнклин, и выяснить, сколько придется ему дать) . Я выразился недостаточно ясно. Послушайте меня. Я согласен с вами. Я на вашей стороне. Я принимаю ваше предложение. О коалиционном правительстве больше нет речи. В кабинете не будет тори. Мы обяжем каждого кандидата высказаться за свободу торговли с небольшими ограничениями в пользу наших заморских доминионов, за отделение церкви от государства, реформу палаты лордов, пересмотр налога на недвижимость и принятие мер для замирения Ирландии. Вас это устраивает?

Фрэнклин. Даже не интересует. Допустим, ваши друзья пойдут на все это. Что они этим докажут? Только то, что они безнадежно отстали от жизни даже как политики, что с тысяча восемьсот восемьдесят пятого года^{155} они ничего не забыли и ничему не научились. Какое мне дело до того, что они ненавидят церковь и помещиков, завидуют аристократии и владеют не заводами в Средней Англии, а акциями судоходных компаний? Я могу вам назвать сотни самых отпетых негодяев или дремучих реакционеров, обладающих теми же достоинствами.

Бердж. Личными выпадами никого не убедишь. Уж не считаете ли вы всех тори ангелами лишь потому, что они принадлежат к англиканской церкви?

Фрэнклин. Нет, не считаю. Но, поддерживая ее, они хотя бы едины, а ваши люди, те, кто нападает на церковь, — все кто в лес кто по дрова. У защитников церкви одинаковый взгляд на религию, у каждого из ее противников — свой. Приверженцы церкви — это фаланга; ваши сторонники — сброд, где Плимутские братья теснят атеистов, а «огненные столпы» наступают на пятки позитивистам.^{156} С вами и самые отъявленные безбожники, и самые отъявленные фанатики.

Бердж. Мы, как Кромвел, — за свободу совести, если, конечно, вы имели в виду именно это.

Фрэнклин. Как вы можете нести такой вздор над могилами своих честных противников? Любой закон уже ограничивает свободу совести. Много ли свободы предоставите вы человеку, совесть которого не возбраняет ему украсть ваши часы или увильнуть от военной службы? Нет, я не имею в виду свободу совести.

Бердж (раздраженно) . Мне хотелось бы, чтобы вы наконец изложили свою платформу. Вы все время повторяете, что надо исповедовать принципы, а когда я выдвигаю их, отвечаете, что они неприемлемы.

Фрэнклин. Вы не выдвинули никаких принципов. Ваши партийные лозунги — это не принципы. Вновь придя к власти, вы оказались бы во главе котерии^{158}, состоящей из социалистов и антисоциалистов, крайних империалистов и сторонников изоляции островной Англии, непоколебимых материалистов и экзальтированных квакеров, адептов христианской науки и поборников обязательного оспопрививания, профсоюзных деятелей и бюрократов, одним словом, из людей, которые решительно и непримиримо расходятся во взглядах на основные принципы, определяющие судьбы человека и общества. От подобного сброда нельзя ждать единства, и это вынудит вас вновь продать министерские портфели более устойчивой консервативной оппозиции.

Бердж (в бешенстве вскакивая) . Вновь продать портфели? По-вашему, я торгую портфелями?

Фрэнклин. Когда страшный ураган настоящей войны положил конец вашей игрушечной парламентской войне и смел ее героев в помойную яму, вам поневоле пришлось за спиной своих сторонников пойти на тайный сговор с лидерами оппозиции. Они позволили вам остаться у власти, а вы за это похоронили все неугодные им законопроекты. И вы даже не смогли добиться от них соблюдения условий сделки: они немедленно предали ее гласности и навязали вам коалиционный кабинет.

Бердж. Я торжественно заявляю, что это чудовищная ложь.

Фрэнклин. Уж не пытаетесь ли вы отрицать, что все было именно так? Разве эти никем не опровергнутые слухи оказались клеветой, а опубликованные письма — фальшивками?

Бердж. Нет, конечно. Но я здесь ни при чем. Премьером был тогда не я. Им был этот старый болтун, этот сошедший с круга шарлатан Лубин^{157}. Он, а не я был тогда премьером.

Фрэнклин. Выходит, вы ничего не знали?

Бердж (пожав плечами, садится) . Ну, сказать мне об этом, разумеется, сказали. Но что я мог сделать? Если бы мы не согласились, нам, вероятно, пришлось бы уйти из правительства.

Фрэнклин. Совершенно верно.

Бердж. Но мы не имели права бросить страну на произвол судьбы в столь критический момент. Гунны были у ворот. В такие минуты долг каждого — жертвовать собой ради отечества. Мы обязаны были стать выше партийных интересов, и я с гордостью заявляю: мы и не думали о партии. Мы крепко держались…

Конрад. За власть?

Бердж (поворачиваясь к нему) . Да, сэр, за власть. Иными словами, за ответственность, опасность, изнурительный труд, оскорбления, непонимание, за такие муки, что мы охотно поменялись бы участью с солдатами на передовой. Попробуй вы сами долгие месяцы глотать аспирин и бромистый калий, чтобы хоть немного поспать, власть перестала бы казаться вам лакомым кусочком.

Фрэнклин. Значит, вы все-таки признаете, что в условиях нашей парламентарной системы Лубин ничего другого не мог сделать?

Бердж. Что касается Лубина, на устах моих печать. Я ни за что не скажу ни слова против старика. Никогда не говорил и не скажу. Он стар, он никогда не был подлинным государственным деятелем, потому что ленив, как кот на печи, и не желает ни во что вникать. Он умеет одно: разглагольствовать в стиле, который приемлем для тех, кто сидит в парламенте на задних скамьях. И все-таки я не скажу о нем ничего худого. Я понимаю, вы не очень высоко цените меня как государственного человека, но я-то, во всяком случае, кое на что способен. У меня есть энергия — этого не станете отрицать даже вы. Но Лубин! О боги, Лубин! Если бы вы только знали…

Горничная распахивает дверь и докладывает.

Горничная. Мистер Лубин.

Бердж (вскакивая с кресла) . Лубин?.. Это что, заговор?

Все в замешательстве встают, глядя на дверь. Входит Лубин, йоркширец лет семидесяти, с седыми волосами, еще позволяющими догадаться, что когда-то он был блондином скандинавского типа. Манеры у него неброские, держится он без претензий, явно полагая, что ему и так обеспечено всеобщее уважение, но в нем чувствуются исключительное спокойствие и уверенность в себе, резко контрастирующие с тревожным интеллектуализмом Фрэнклина и гипнотической самовлюбленностью Берджа. В его присутствии они сразу начинают выглядеть несчастными: рядом с этой цветущей личностью им так же неуютно, как четырехгранной втулке в круглом отверстии бочки.

Горничная уходит.

Лубин (направляясь к Фрэнклину) . Как поживаете, мистер Барнабас? (Тон у него непринужденный и любезный, словно хозяин здесь он, а Фрэнклин — смущенный, хотя и желанный гость.) Однажды я уже имел удовольствие встретиться с вами в Мэншен Хаус^{159}. Если не ошибаюсь, это был прием по случаю сотой годовщины мира с Америкой^{160}.

Фрэнклин (пожимая ему руку) . Нет, это произошло много раньше, на митинге по венесуэльскому вопросу^{161}, когда у нас с Америкой чуть не дошло до войны.

Лубин (невозмутимо) . Да, да, совершенно верно. Я отлично помню — что-то связанное с Америкой. (Похлопывает Фрэнклина по руке.) Ну, как вы жили эти годы? Все в порядке, не так ли?

Фрэнклин (смягчая сарказм улыбкой) . Если не считать некоторого ухудшения здоровья, вполне естественного за столь долгий срок.

Лубин. Еще бы! Еще бы! (Переводя взгляд на Сэвви.) А эта юная леди…

Фрэнклин. Моя дочь Сэвви.

Сэвви, покинув подоконник, подходит к отцу и Лубину.

Лубин (горячо пожимая ей руку обеими руками) . Почему же она никогда не заглянет к нам?

Бердж. Мне кажется, Лубин, вы не заметили, что и я здесь.

Сэвви, пользуясь случаем, отступает к дивану, куда украдкой перебирается и Хэзлем, садящийся слева от нее.

Лубин (с неподражаемой непринужденностью усаживаясь в кресло Берджа) . Дорогой Бердж, вы крайне несправедливы к себе, если полагаете, что ваше присутствие и вашу энергию можно не ощутить даже на расстоянии в десять миль. Как поживаете? Как поживают ваши друзья газетчики?

Бердж, готовый взорваться, делает резкий жест, но Лубин все так же невозмутимо и благодушно продолжает.

И что, осмелюсь спросить, привело вас к моему старому другу Барнабасу?

Бердж (усаживаясь в кресло Конрада, который, растерявшись от неожиданности, остается стоять в углу) . Могу ответить, если угодно: то же, что и вас. Я здесь, чтобы заручиться поддержкой мистера Барнабаса, весьма ценной для моей партии.

Лубин. Для вашей партии? То есть для партии газетчиков?

Бердж. Для либеральной партии, лидером которой я имею честь быть.

Лубин. Неужели? Очень интересно. Мне казалось, что лидер либеральной партии — я. Как бы то ни было, вы очень любезны, пытаясь снять с меня такое бремя, если, конечно, партия вам позволит.

Бердж. Вы как будто намекаете, что я не пользуюсь доверием и поддержкой партии?

Лубин. Я ни на что не намекаю, дорогой Бердж. Мистер Барнабас может подтвердить, что все мы ценим вас чрезвычайно высоко. Страна многим вам обязана. В годы войны вы весьма успешно обеспечивали снабжение фронта. Правда, на мирной конференции вы действовали не столь успешно, но все равно в ваших благих намерениях никто не сомневается.

Бердж. Вы чрезвычайно любезны, Лубин. Позвольте только заметить, что невозможно возглавлять прогрессивную партию, не двигаясь вперед.

Лубин. Вы хотите сказать, невозможно для вас? А вот я без малейшего затруднения делал это целых десять лет. И это были очень приятные годы — годы спокойствия и процветания.

Бердж. Да, но чем они кончились?

Лубин. Вашим приходом к власти, Бердж. Надеюсь, вы на это не в претензии?

Бердж (яростно) . Они кончились мором и голодом, мечом, огнем и смертоубийством.

Лубин (одобрительно хмыкнув) . Я вижу, даже нонконформист умеет цитировать молитвенник, когда ему это выгодно. Как вы ликовали, Бердж, когда стали премьером! Помните вы этот нокаут?

Бердж. Не забывайте: в нокауте оказался не я. А вы помните, как боролись до последней капли крови?

Лубин (невозмутимо, Фрэнклину) . Кстати, я отлично помню вашего брата Конрада. Приятный человек, исключительный ум! Он еще тогда все объяснял мне, что нельзя бороться до последней капли крови, — человек умрет задолго до этого. Чрезвычайно интересная и совершенно верная мысль! Меня познакомили с ним на митинге, где я выдержал атаку суфражисток. Когда их пришлось вывести силой, они истошно вопили и лягались.

Конрад. Нет, это произошло позднее, на митинге в поддержку билля о предоставлении женщинам избирательных прав.

Лубин (замечая наконец Конрада) . Совершенно верно. Я отлично помню — что-то связанное с женщинами. Память никогда не изменяет мне. Благодарю. Не познакомите ли меня с этим джентльменом, Барнабас?

Конрад (далеко не любезно) . Я и есть тот самый Конрад. (Обиженно опускается на свободный чипендейловский стул.)

Лубин. Неужели? (Приветливо смотрит на Конрада.) Ну, разумеется, это вы. У меня безошибочная память на лица. Но (указывая глазами на Сэвви) ваша прелестная племянница без остатка приковала к себе мое внимание.

Бердж. Поговорим же наконец серьезно, Лубин. Ей-богу, мы прошли через такие страшные испытания, что нам пора бы стать серьезными.

Лубин. Я полагаю, нет нужды напоминать мне об этом. В мирное время, для поддержания своей работоспособности, я по воскресеньям старался отрешиться от всяких мирских забот. Но на войне нет праздников, и за последние годы случались воскресенья, когда я был вынужден играть по шестьдесят шесть партий в бридж, чтобы не думать об известиях с фронта.

Бердж (скандализованный) . Шестьдесят шесть партий в воскресенье!

Лубин. Вы, вероятно, пели по шестьдесят шесть псалмов. Но в отличие от вас я не могу похвалиться ни звучным голосом, ни особой набожностью; поэтому мне оставалось одно — играть в бридж.

Фрэнклин. Если позволите, вернемся к цели вашего визита. Замечу вам, что, по-моему, вы оба вполне могли бы уступить свои места лейбористской партии.

Бердж. Но я и сам лидер лейбористов в истинном смысле этого слова. Я… (Обрывает на полуслове, потому что Лубин, подавив легкий зевок, встает и невозмутимо начинает говорить, хотя и без большого воодушевления.)

Лубин. Лейбористской партии? О нет, мистер Барнабас! Нет, нет и еще раз нет. (Направляется к Сэвви.) В этом смысле нам не угрожают никакие осложнения. Разумеется, мы должны будем уступить лейбористам несколько мест. Допускаю даже, больше мест, чем мы рассчитывали до войны, но… (Подходит к дивану, где сидят Сэвви и Хэзлем, садится между ними, берет Сэвви за руку и оставляет разговор о лейбористах.) Ну-с, милая девушка, что у вас хорошего? Что вы поделываете? Смотрели последнюю пьесу Шодди^{162}? Расскажите мне поподробнее о ней, о новых книгах, вообще обо всем.

Сэвви. Вы не знакомы с мистером Хэзлемом? Это наш приходский священник.

Лубин (и сейчас еще не замечая Хэзлема) . Никогда о нем не слышал. Стоящий человек?

Сэвви. Я только что представила вам его. Вот это и есть мистер Хэзлем.

Хэзлем. Здравствуйте!

Лубин. Прошу прощения, мистер Хэзлем. Счастлив познакомиться. (К Сэвви.) Ну-с, много ли вы написали новых книг?

Сэвви (она ошеломлена, но разговор забавляет ее) . Ни одной. Я не писательница.

Лубин. Неужели? Чем же вы тогда занимаетесь? Музыкой? Танцами в тунике?^{163}

Сэвви. Ничем.

Лубин. Слава богу! Мы с вами созданы друг для друга. Кто же ваш любимый поэт, Сэлли?

Сэвви. Сэвви.

Лубин. Сэвви? Впервые слышу. Расскажите о нем. Я не хочу отставать от века.

Сэвви. Это не поэт. Это меня зовут Сэвви, а не Сэлли.

Лубин. Сэвви! Странное имя, но звучит очень мило. Сэвви! Похоже на китайское. Что оно означает?

Конрад. Сокращенное «сэвидж».

Лубин (трепля Сэвви по руке) . La belle sauvage![7]Прекрасная дикарка (франц.) .

Хэзлем (встает и, предоставив Сэвви Лубину, переходит к камину) . Мне кажется, что, коль скоро речь идет о прогрессивной политике, церкви здесь нечего делать.

Бердж. Чепуха! Утверждение, будто церковь несовместима с прогрессом, — это один из тех лозунгов, которые наша партия должна отбросить. Покончите с церковью как государственным институтом, покончите с епископами, подсвечниками, тридцатью девятью статьями^{164}, и англиканская церковь станет не хуже любой другой. Я готов повторить это где угодно.

Лубин. Не сомневаюсь, дорогой Бердж: вам ведь безразлично, кто вас слушает. (К Сэвви.) Так кто же ваш любимый поэт?

Сэвви. У меня нет любимчиков среди поэтов. А кто ваш?

Лубин. Гораций.

Сэвви. Какой Гораций?

Лубин. Квинт Гораций Флакк^{165}, благороднейший из римлян, дорогая моя.

Сэвви. А, он из мертвых! Тогда все понятно. У меня на этот счет есть своя теория. Если мертвецы возбуждают в нас особый интерес, значит, мы сами когда-то были этими людьми. Вы, наверно, очередное воплощение Горация.

Лубин (восхищенно) . В жизни не слышал более тонкой, глубокой и проникновенной мысли! Барнабас, поменяемся дочерьми. Предоставляю вам выбор — у меня их две.

Фрэнклин. Человек предполагает, Сэвви располагает.

Лубин. И что же скажет Сэвви?

Бердж. Лубин, я здесь для того, чтобы говорить о политике.

Лубин. Совершенно верно, Бердж: вы же не признаете других тем. А я здесь для того, чтобы болтать с Сэвви. Отведите Берджа в соседнюю комнату, Барнабас, — пусть он там выговорится.

Бердж (полусердито, полуснисходительно) . Ну, довольно, Лубин. Мы все-таки переживаем кризис…

Лубин. Дорогой Бердж, жизнь — это болезнь, и различие между людьми определяется тем, на какой стадии болезни каждый находится. Вы всегда в состоянии кризиса, а я — в состоянии выздоровления и наслаждаюсь им. Выздоровление — настолько приятная стадия, что ради нее стоит поболеть.

Сэвви (приподнимаясь) . Я, пожалуй, лучше уйду, чтобы не отвлекать вас.

Лубин (усаживая ее на место) . Ни в коем случае, дорогая моя. Вы отвлекаете только Берджа, а ему полезно отвлечься, ради такой прелестной девушки — тем более. Это как раз то, что ему нужно.

Бердж. Я порой завидую вам, Лубин. Великий прогресс человечества, исполинский вихрь столетий — все проносится мимо вас, а вы стоите на месте.

Лубин. Благодарю вас, но я не стою, а сижу, и притом очень удобно. Покрутитесь в этом вихре. Когда устанете, вернетесь и найдете Англию такой же, какой она была, а я буду сидеть на своем обычном месте и слушать рассказы мисс Сэвви о разных интересных вещах.

Сэвви (проявлявшая во время этого диалога все более явное беспокойство) . Не давайте ему перебивать вас, мистер Бердж. Видите ли, мистер Лубин, я ужасно интересуюсь рабочим движением, и теософией, и послевоенной реконструкцией, и еще многим другим. Не сомневаюсь, что элегантным девицам из вашего высшего круга жутко льстит, когда вы сидите и любезничаете с ними, как сейчас со мной, но я не элегантна и мало похожа на обычных девиц. У меня нет вкуса, но есть серьезные интересы. Будьте же и вы серьезны, а если не будете, я пересяду к мистеру Берджу и попрошу его взять меня за руку.

Лубин. Но, дорогая моя, он даже не знает, как это делается. Берджа считают записным волокитой…

Бердж (подскакивая) . Лубин, это неслыханно! Я…

Лубин (продолжая) . Но на самом деле он примерный семьянин. Его имя связывают с самыми прославленными красавицами, но для него в мире есть лишь одна женщина — и это не вы, дорогая, а его прелестная жена.

Бердж. Вы прикидываетесь защитником моей репутации лишь для того, чтобы порочить ее. Будьте добры ограничиться собственной особой и собственной супругой. Им-то и следует посвятить все ваше внимание.

Лубин. Я пользуюсь преимуществом, которое дают мне мой возраст и очевидная для всех безгрешность. Мне ведь нет нужды так упорно бороться с собой, как вам при вашей вулканической энергии.

Бердж (с глубоким сознанием своей силы) . Еще бы!

Фрэнклин. Мне кажется, мистер Лубин, я выражу мнение не только свое и брата, но, вероятно, и своей дочери, если скажу, что нам было бы весьма интересно познакомиться с вашими политическими взглядами, поскольку и ваш визит, и визит мистера Джойса Берджа, безусловно, продиктованы политическими соображениями.

Лубин (с несокрушимым благодушием подчиняясь просьбе, разом берет ясный, вежливый, деловой тон) . С удовольствием, мистер Барнабас. На мой взгляд, нам прежде всего следует выяснить, в какой мере мы можем надеяться, что после выборов вы займете в парламенте место рядом с нами.

Фрэнклин. Мистер Лубин, под словом «политика» я разумею отнюдь не выборы, депутатские места, партийные фонды, избирательные списки или даже, как это ни прискорбно, парламент в его теперешнем виде. Лучше уж говорить о бридже, чем о предвыборной возне: первая игра интереснее второй.

Бердж. Он хочет спорить о принципах, Лубин.

Лубин (холодно и отчетливо) . Я отлично понимаю мистера Барнабаса. Но выборы — величина переменная, а принципы — величина постоянная.

Конрад (нетерпеливо) . Боже правый!

Лубин (невозмутимо и властно останавливая его) . Минутку, доктор Барнабас. Основные принципы, на которых зиждется современное цивилизованное общество, достаточно полно усвоены образованными людьми. Опасность, однако, в том, что полуобразованная масса и ее любимцы — демагоги, да простит мне Бердж столь резкое выражение…

Бердж. Продолжайте и не беспокойтесь обо мне. У меня найдется, что сказать.

Лубин. Что полуобразованная масса не сознает, как прочны и устойчивы эти принципы. Возьмите, к примеру, весь этот шум вокруг лейбористской партии, ее мнимой новой политики и новых принципов. Члены ее еще убедятся, что, при всем своем честолюбии и претензиях, они способны изменить незыблемые законы политической экономии не в большей степени, чем закон всемирного тяготения. Смею утверждать, что заявляю это со знанием дела: я специально занимался рабочим вопросом.

Фрэнклин (с интересом и не без удивления) . Серьезно?

Лубин. Да. Это было еще в начале моей политической карьеры. Мне предложили выступить перед слушателями рабочего университета и настоятельно посоветовали не отказываться: в те годы там выступали и Гладстон, и Морли^{166}, и другие. Задача была не из легких — тогда я еще не познакомился с политической экономией. Как вам известно, по профессии я юрист, а в университете занимался классической филологией. Но я полистал справочники и тщательно изучил вопрос. Вывод мой был таков: правильная точка зрения состоит в том, что в основе тред-юнионизма, социализма и прочего лежит порожденная невежеством иллюзия, будто заработная плата, производство и распределение национального богатства могут регулироваться законодательством или иными формами человеческой деятельности. На самом деле они подчиняются лишь строго научным законам, открытым и обоснованным крупнейшими авторитетами в этой области. Естественно, что теперь, столько лет спустя, я уже не помню хода своих рассуждений во всех подробностях, но, если угодно, за несколько дней восстановлю его в памяти, и можете не сомневаться, что при случае я сумею дать твердый и убедительный отпор этим невежественным и беспомощным в практическом смысле людям, с той, конечно, оговоркой, что мне придется в разумных пределах проявить к ним терпимость и несколько польстить им, чтобы, отказывая им в поддержке, не задеть при этом чувства избирателей из рабочего класса. Короче говоря, я могу повторить свое выступление почти без подготовки.

Сэвви. Но, мистер Лубин, у меня тоже университетское образование, и я знаю, что все эти незыблемые законы политической экономии, якобы управляющие заработной платой и распределением богатства, не что иное, как старомодный вздор.

Фрэнклин (шокированный) .Но, дорогая, это же невежливо!

Лубин. Нет, нет, не браните ее. Не надо ее бранить. (К Сэвви.) Я понимаю: вы — ученица Карла Маркса.

Сэвви. Да нет же. Экономическое учение Карла Маркса — совершенный нонсенс.

Лубин (наконец несколько растерялся и он) . Ну и ну!

Сэвви. Прошу прошения, мистер Лубин, но это все равно что вести разговоры про эдемский сад.

Конрад. А почему бы о нем не поговорить? Во всяком случае, такие разговоры — первый намек на биологию.

Лубин (вновь обретая самообладание) . Ничего не имею против. Я ведь слыхал о Дарвине.

Сэвви. Дарвин тоже устарел.

Лубин. Как! Уже?

Сэвви. Мистер Лубин, не надо смеяться надо мной — вы не чеширский кот^{167}. Я не собираюсь сидеть и помалкивать, как примерная жена прошлого века, чтобы вы, мужчины, могли завладеть разговором и выдавать всякую допотопную дребедень за последнее слово политической мудрости. То, что я говорю, мистер Лубин, — это не мои собственные домыслы, а самая ортодоксальная точка зрения современной науки. Только форменные ископаемые могут утверждать, что в основе социализма лежит незнание политической экономии и что эволюцию придумал Дарвин. Это вам подтвердит кто угодно — мой отец, дядя, первый встречный на улице. (Встает и через всю комнату идет к Хэзлему.) Билл, дайте мне папиросу.

Хэзлем. Неподражаемо! (Дает ей закурить.)

Фрэнклин. Сэвви прожила еще слишком мало, чтобы научиться хорошим манерам. Но что поделаешь, мистер Лубин! Так относится к вам все наше молодое поколение. Не кури, дорогая.

Сэвви, пожав плечами в знак протеста, бросает папиросу в камин. Хэзлем, также собиравшийся закурить, прячет папиросы.

Лубин (серьезно и строго) . Признаюсь, мистер Барнабас, я озадачен. Не стану утверждать, что меня убедили, но готов внять убеждениям. Допускаю, что могу быть и не прав.

Бердж (откровенно саркастически) . Что вы, что вы! Это исключено.

Лубин. Да, мистер Барнабас, могу. Хотя у меня и нет гениальной способности Берджа всегда ошибаться, мне случалось раз или два оказаться в таком положении. Я не в силах скрыть от вас, даже если бы хотел, что я всегда был настолько поглощен своими профессиональными обязанностями — сперва как юрист, а затем как лидер палаты общин в те годы, когда премьер-министры являлись также лидерами…

Бердж (уязвленный) . Не говоря уже о бридже и светских развлечениях.

Лубин. Не говоря уже о моих непрерывных и утомительных попытках приучить Берджа вести себя прилично. Повторяю, у меня не оставалось времени читать и держаться на уровне современного знания. Классиков я не забыл, потому что люблю их, но в области науки и политической экономии, вероятно, несколько отстал от века. Полагаю тем не менее, что, если вы с братом снабдите меня соответствующими материалами, я сумею выступить в палате, да и перед всей страной так, чтобы полностью удовлетворить вас. Видите ли, до тех пор пока вы способны доказать всем этим беспокойным полуобразованным людям, стремящимся поставить мир вверх дном, что они городят чушь, до тех пор, в сущности, неважно, в каких выражениях вы это делаете — в тех, которые мисс Барнабас именует допотопной дребеденью, или в тех, которые, вероятно, покажутся такой же несусветной чепухой ее внучке. Я не возражаю против развенчания Карла Маркса. Я сумел бы сказать против Дарвина немало такого, что пришлось бы по душе очень многим искренне верующим избирателям. Если можно облегчить себе руководство страной, признав, что теперешнее положение вещей следует именовать социализмом, я отнюдь не отказываюсь от такого обозначения. История знает подобный прецедент: император Константин^{168} спас современное ему общество, согласившись назвать свой империализм христианством. Заметьте, я не склонен опережать желания избирателей. Их нельзя называть социалистами, пока они…

Фрэнклин. Не стали ими. Согласен.

Лубин. Нет, этого совершенно незачем ждать. Просто их не следует называть социалистами, пока они не захотят, чтобы их так называли. Надеюсь, вы не отрицаете за мной права называть избирателей джентльменами, хотя они еще далеко не стали ими? Я называю их джентльменами, потому что они желают, чтобы их так называли. (Поднимается с дивана, подходит к Фрэнклину и успокоительно кладет ему руку на плечо.) Не бойтесь социализма, мистер Барнабас. У вас нет основания трепетать за свою собственность, положение и достоинство. Какие бы новые политические термины ни входили в моду, Англия останется Англией. Я не намерен препятствовать переходу к социализму. Можете положиться на меня: я возглавлю его сторонников, поведу их, облеку их чаяния в надлежащую форму и очищу от нелепого утопизма. Поэтому, исходя из самых передовых социалистических, разно как самых здравых либеральных, принципов, я считаю себя вправе открыто и честно просить у вас поддержки.

Бердж. Скажем кратко, Лубин: вы неисправимы. Вы уверены, что в мире никогда и ничто не изменится. По-вашему, тяжкий труд — извечный удел миллионов, удел народа, моего народа, потому что я тоже человек из народа…

Лубин (презрительно перебивая) . Не будьте смешным, Бердж. Вы — провинциальный адвокат, более далекий от народа, чуждый ему и враждебный всякой его попытке подняться до вашего уровня, чем любой герцог или архиепископ.

Бердж (пылко) . Категорически отрицаю. Вы думаете, я не знал бедности? Не чистил сам себе ботинки? Не чувствовал, чистя их, как прохудились подметки? Вы думаете…

Лубин. Я думаю, что вы впадаете в широко распространенную ошибку, полагая, будто пролетариев делает бедность, а джентльменов — деньги. Это совершенно неверно. Вы не из народа, вы из неимущих. Безденежье и прохудившиеся подметки — это атрибуты неудачников из средних слоев, обычные спутники врачей, адвокатов и младших сыновей^{169} на первых порах их карьеры. Покажите мне английскую ферму, где батраки ходили бы в рваных башмаках. Назовите нашего рабочего-металлиста бедняком — он вам голову за это проломит. Когда на митингах вы говорите о миллионах трудящихся, ваши избиратели отнюдь не относят эти слова к себе: у каждого из них обязательно найдется дальний родственник с титулом или поместьем. Я — йоркширец, друг мой. Я знаю Англию, вы — нет. В противном случае вы знали бы…

Бердж. Что же вы знаете такого, чего не знаю я?

Лубин. Я знаю, что мы слишком злоупотребляем временем мистера Барнабаса.

Фрэнклин встает.

Могу ли я рассчитывать, дорогой Барнабас, что вы поддержите нас, если нам удастся добиться перевыборов раньше, чем будет окончательно составлен список кандидатов?

Бердж (также вставая) . Может ли рассчитывать на вашу поддержку наша партия? О себе я молчу. Может ли положиться на вас партия? Есть ли у вас вопросы, на которые я еще не ответил?

Конрад. А мы и не задавали вам вопросов.

Бердж. Вправе ли я рассматривать это как знак доверия?

Конрад. Будь я рабочим из вашего избирательного округа, я задал бы вам один биологический вопрос.

Лубин. Нет, дорогой доктор, не задали бы. Рабочие не задают вопросов.

Бердж. Задайте его сейчас. Я никогда не боялся ехидных вопросов. Ну, выкладывайте. Что-нибудь насчет землевладения?

Конрад. Нет.

Бердж. Насчет церкви?

Конрад. Нет.

Бердж. Палата лордов?

Конрад. Нет.

Бердж. Пропорциональное представительство?

Конрад. Нет.

Бердж. Свобода торговли?

Конрад. Нет.

Бердж. Преподавание закона божьего в школах?

Конрад. Нет.

Бердж. Ирландия?

Конрад. Нет.

Бердж. Германия?

Конрад. Нет.

Бердж. Значит, о республике? Ну? Я не задержу с ответом. Или о монархии?

Конрад. Нет.

Бердж. О чем же тогда, черт побери?

Конрад. Надеюсь, вы понимаете, что я задаю вопрос от имени рабочего, получавшего до войны тринадцать шиллингов в неделю, а теперь получающего тридцать, если у него есть работа…

Бердж. Да, понимаю. Я готов. Выкладывайте.

Конрад. И притом от имени такого рабочего, которого вы намерены представлять в парламенте?

Бердж. Да, да. Валяйте.

Конрад. Тогда я спрошу, разрешите ли вы вашему сыну жениться на моей дочери или вашей дочери выйти за моего сына?

Бердж (опешив) . Что за шутки? Это же не политический вопрос.

Конрад. Если так, я, биолог, теряю всякий интерес к вашей политике и даже не дам себе труда перейти в день выборов через улицу, чтобы проголосовать за вас или за кого бы то ни было. До свиданья!

Лубин. Съели, Бердж? Поделом. Доктор Барнабас, заверяю вас, что моя дочь выйдет за того, кого выберет сама, будь то лорд или простой рабочий. Могу я теперь рассчитывать на вашу поддержку?

Бердж (срываясь) . Притворщик!

Сэвви. Довольно!

Все останавливаются, хотя уже были готовы прервать спор и разойтись, и молча смотрят на нее.

Папа, неужели ты их вот так и отпустишь? Им надо сказать — сами они ничего не узнают. Если не хочешь ты, скажу я.

Конрад. Только не ты: ты не читала моей книги и сама ничего не знаешь. Лучше помолчи.

Сэвви. И не подумаю, дядя. Право голоса я получу только в тридцать лет, а мне оно нужно сейчас. Почему двум этим смешным субъектам позволено приходить к нам в дом и третировать нас, словно мир создан лишь затем, чтобы они могли играть в свою дурацкую парламентскую чехарду?

Фрэнклин (строго) . Сэвви, гостям грубить не принято.

Сэвви. Прошу прощения. Но разве сам мистер Лубин церемонился со мной? И разве мистер Бердж удостоил меня хоть словом? Я не собираюсь оставаться в долгу. У вас с дядей программа намного лучше, чем у них; только за нее мы и пойдем голосовать. И было бы очень полезно изложить им ее, к чести нашей семьи и во спасение их собственных душ. Прочти-ка им, папа, главу из Евангелия от братьев Барнабас.

Лубин и Бердж вопросительно смотрят на Фрэнклина: они явно подозревают его в намерении основать новую партию.

Фрэнклин. Это правда, мистер Лубин. Мы с братом действительно разработали свою небольшую программу, которая…

Конрад (перебивая) . Небольшую? Нет, всеобъемлющую. И не только для нас лично, но для всего цивилизованного мира.

Бердж. Но не лучше ли сперва изложить ее, а уж потом идти на раскол партии? Видит бог, с нас довольно расколов! Я пришел сюда учиться. Пришел для того, чтобы выслушать ваше мнение и стать его выразителем. Ознакомьте же меня с вашими взглядами. Я готов к любым спорам, но пока что вы задали мне лишь один нелепый вопрос, не имеющий никакого касательства к политике.

Фрэнклин. Честно говоря, я боюсь, что излагать вам нашу программу — значит попусту терять время. Она вряд ли вас заинтересует.

Бердж (с вызовом) . А вы попробуйте. Лубин, если хочет, пусть уходит. Я же охотно восприму любую новую идею.

Фрэнклин. Угодно вам послушать, мистер Лубин, или мне лучше проститься с вами, предварительно поблагодарив вас за любезный и приятный нам визит?

Лубин (с покорным видом опускается на диван, непроизвольно сделав при этом такой жест, словно он подавляет зевок) . С удовольствием послушаю, мистер Барнабас. Но вам, разумеется, известно, что я вправе принять какие бы то ни было поправки к партийной платформе лишь в том случае, если они поступят ко мне через национальную федерацию либералов, снестись с которой вы можете через посредство местного отделения либерально-радикальной ассоциации.

Фрэнклин. Я мог бы сослаться на множество добавлений к вашей партийной программе, о которых даже не слыхивали местные отделения вашей федерации, но я понимаю, что вам это, в сущности, неинтересно, и оставлю этот разговор.

Лубин (несколько стряхнув в себя дремоту) . Вы совершенно неверно истолковали мои слова. Прошу вас не понимать их в таком смысле. Я лишь…

Бердж (перебивая) . Да оставьте вы федерацию в покое. Я сам отвечу за нее. Говорите, Барнабас, говорите и не обращайте внимания на Лубина. (Садится в то кресло, которое раньше перехватил у него Лубин.)

Фрэнклин. В нашей программе всего один пункт: продлить человеческую жизнь до трехсот лет.

Лубин (кротко) . Как?

Бердж (громоподобно) . Что?

Сэвви. Наш предвыборный лозунг — «Назад к Мафусаилу».

Лубин и Бердж переглядываются.

Конрад. Не бойтесь. Мы не сошли с ума.

Сэвви. И они не шутят, а говорят всерьез.

Лубин (осторожно) . Я охотно допускаю, что в известном смысле, которого я покамест не улавливаю, вы, мистер Барнабас, говорите совершенно серьезно. Тем не менее позволю себе спросить, какое отношение имеет все это к политике?

Фрэнклин. Самое очевидное. Вам, мистер Лубин, сейчас под семьдесят. Мистер Джойс Бердж моложе вас лет на одиннадцать. Оба вы останетесь в памяти потомства как представители той группы незрелых европейских политиков и монархов, которые, изо всех сил ревнуя о благе своих народов, добились лишь того, что едва не разрушили цивилизацию Европы и вычеркнули из жизни много миллионов ее обитателей.

Бердж. Меньше миллиона.

Фрэнклин. Это цифра лишь наших потерь.

Бердж. Ну, если вы принимаете в расчет иностранцев…

Хэзлем. Видите ли, господь бог тоже принимает их в расчет.

Сэвви (с глубоким удовлетворением) . Хорошо сказано, Билл!

Фрэнклин. Я вас не виню: ваша задача выше человеческих сил. Вам дали в руки огромные армии, грозные средства разрушения, аппарат принуждения, опирающийся на всевластную полицию, и поставили вас управлять такими колоссальными силами, что одна лишь мысль о них приводит человека в трепет, даже если силы эти вверены бесконечно благому и мудрому божеству, а не простым смертным, которым не отпущено на жизнь и ста лет.

Бердж. Не забывайте: мы все-таки выиграли войну.

Фрэнклин. Нет, ее выиграли солдаты и матросы, вы же — только закончили. И проделали это настолько неумело, что, видя, сколько детей погибло от голода в первые годы заключения мира, мы не раз с сожалением вспоминали о временах войны.

Конрад. Оставим бесполезные споры. Теперь уже совершенно ясно, что наша цивилизация выдвинула такие политические и социальные проблемы, разрешить которые не под силу обыкновенному человеку, этому грибу, увядающему и гибнущему как раз тогда, когда у него появляются первые проблески мудрости и знаний, необходимые для того, чтобы управлять собой.

Лубин. Чрезвычайно интересная мысль, доктор! Экстравагантная, фантастическая, но чрезвычайно интересная! В молодости я сам весьма остро ощущал ограниченность своих человеческих возможностей.

Бердж. Бог свидетель, я тоже нередко чувствовал, что не в состоянии больше продолжать свое дело, но меня поддерживало сознание, что я — лишь орудие в руках высшей силы.

Конрад. Очень рад, что вы оба согласны — и с нами, и друг с другом.

Лубин. Я, пожалуй, так далеко еще не зашел. В конце концов, даже на моей и вашей памяти, у нас было немало талантливых политических деятелей.

Фрэнклин. А вы не читали их новейших биографий, например изданных Дилком, где раскрывается подлинная правда о них?

Лубин. Я не почерпнул в этих книгах ничего для себя нового, мистер Барнабас.

Фрэнклин. Как! Даже того, что довольно долгое время Англией правила маленькая женщина, хорошо знавшая, чего она хочет?

Сэвви. Правильно! Правильно!

Лубин. Такое случалось уже не раз. Кого вы имеете в виду?

Фрэнклин. Королеву Викторию, которая обращалась с вашими премьер-министрами, как с малолетними шалунами: когда ей становилось невмоготу терпеть их капризы и ссоры, она сталкивала их лбами. Не прошло и тринадцати лет после ее смерти, как Европа превратилась в ад.

Бердж. Совершенно верно. А все потому, что ее воспитали в религиозном духе и она считала себя орудием провидения. Видите ли, когда государственный деятель помнит, что он всего лишь такое орудие, и убежден, что правильно толкует предначертания господни, он обязательно справится со своей задачей.

Фрэнклин. Кайзер тоже был в этом убежден, но разве он справился со своей задачей?

Бердж. И все-таки надо быть справедливым, даже к кайзеру. Надо быть справедливым.

Фрэнклин. А вы были справедливы к нему, когда победили на выборах под лозунгом «Повесим кайзера!»?

Бердж. Вздор! Я — человек, начисто не способный повесить ближнего. Но ведь народ не внял бы голосу разума. Кроме того, я знал, что голландцы его не выдадут^{170}.

Сэвви. Хватит вам спорить о бедном старом Вилли. Вернемся лучше к нашей теме. Пусть два эти джентльмена сами решают. Как вы считаете, мистер Бердж, способен мистер Лубин управлять Англией?

Бердж. Нет. Честно говорю — нет.

Лубин (негодующе) . Вот как?

Конрад. Почему?

Бердж. Да потому, что у него нет совести.

Лубин (он изумлен и шокирован) . Однако!

Фрэнклин. Мистер Лубин, считаете ли вы, что Джойс Бердж способен управлять Англией?

Лубин (взволнованно и обиженно, но с достоинством и без горечи) . Извините, мистер Барнабас, но прежде чем дать ответ на ваш вопрос, я хотел бы сказать еще два слова. Мы часто расходились во мнениях, Бердж, и ваши друзья газетчики писали обо мне много нелестного. Но мы долгие годы работали вместе, и, надеюсь, я не совершил ничего такого, что оправдало бы брошенное вами чудовищное обвинение. Вы действительно считаете, что у меня нет совести?

Бердж. Лубин, я не в силах противиться, когда обращаются к моим чувствам; воззвав к ним, вы поступили очень умно. Я готов кое в чем уступить. Не хочу сказать, что вы плохой человек. Не скажу даже, что не люблю вас, хотя вы постоянно старались обескуражить и принизить меня. Однако разум ваш похож на зеркало. Вы чрезвычайно ясно, остро и отчетливо различаете то, что у вас под носом, но не замечаете ни того, что впереди, ни того, что сзади. У вас нет ни предвидения, ни памяти. Вы лишены последовательности, а человеку непоследовательному не свойственны ни честь, ни совесть. В результате вы были на редкость скверным министром и порою на редкость скверным другом. А теперь можете отвечать на вопрос Барнабаса и говорить обо мне все, что душе угодно. Он спрашивал, способен ли я управлять Англией.

Лубин (овладев собой) . После всего, что здесь произошло, я особенно горячо хотел бы сказать: «Да, Бердж, способны». Но мне думается, вы сами вынесли себе приговор. Вы олицетворяете то качество, которое было слишком популярно в нашей стране и слишком сильно влияло на нее с тех самых пор, как Джозеф Чемберлен^{171} ввел его в моду, — голую энергию, не подкрепленную ни интеллектом, ни культурой. У вас недисциплинированный ум. Вы не обогатили его необходимыми познаниями, не развили общением с образованными людьми в одном из наших великих рассадников науки. А поскольку я, на свое счастье, обладаю этим преимуществом, мой образ мышления вам недоступен. Скажу честно, именно это и доказывает вашу непригодность. Наступление мира продемонстрировало всю вашу слабость.

Бердж. Вот как? А что же в это время продемонстрировали вы?

Лубин. Вы и ваши союзники-газетчики оттерли меня от руководства. Я ничего не продемонстрировал в мирное время, потому что был отодвинут в сторону.

Фрэнклин. Полно! Сознайтесь-ка лучше, что вы оба преувеличиваете свою роль. Война пошла так, как хотела Англия, но мир оказался совсем не таким, как хотела она, и непохожим на то, каким вы заранее столь бойко изображали его. Ваш мирный договор превратился в клочок бумаги еще до того, как на нем высохли чернила. Государственные деятели Европы проявили свою неспособность управлять ею. Им недоставало двух-трех веков опыта и тренировки. Весь их багаж сводился к нескольким годам адвокатуры или службы в банке, охоты на куропаток или игры в гольф. А теперь, когда на города и гавани нацелены чудовищные орудия, когда гигантские самолеты готовы в любую минуту взмыть к небу и забросать противника бомбами, каждая из которых сносит целую улицу, или пустить на него боевые газы, способные мгновенно умертвить бог знает сколько людей, — теперь мы ждем, что кто-нибудь из вас, господа, выйдет на трибуну и беспомощно объявит нам, таким же беспомощным, как он сам, что снова началась война.

Конрад. Вот именно. Вы, конечно, с большим остроумием попрекаете друг друга после второго завтрака обоюдными недостатками и промахами, но для нас это слишком слабое утешение.

Бердж (сердито) . Ну, если пошло на то, скажите сами, чем и кого, сидя у себя в кабинете и перемывая нам косточки, утешили вы, люди, никогда ни за что не отвечавшие и, насколько помнится, не шевельнувшие пальцем, чтобы помочь нам в дни страшного кризиса, который меня лично состарил на десять лет? Назовите хоть один ваш шаг, который помог бы нам во время этой адской передряги.

Конрад. Мы ни в чем вас не виним: вы слишком мало жили. Мы тоже. Неужели вы не понимаете, что жалкие семьдесят лет, которых, может быть, довольно для примитивной крестьянской жизни, слишком малый срок для такой сложной цивилизации, как наша? Флиндерс Петри насчитал девять попыток человечества создать цивилизацию, как это пытаемся теперь сделать мы, и все эти попытки, равно как наша, потерпели неудачу. А не удались они потому, что граждане и государственные деятели умирали от старости или переедания, прежде чем успевали стать подлинно взрослыми и отвыкнуть от варварских забав, сигар и шампанского. Симптомы конца всегда одинаковы: демократия, социализм, избирательное право для женщин. Если мы не поймем, что должны жить дольше, крах наступит еще при жизни нынешнего поколения.

Лубин. Очень рад, что вы, как и я, считаете избирательное право для женщин и социализм признаками упадка.

Фрэнклин. Отнюдь не считаю. Это всего-навсего трудности, которые вам не по плечу. А коль скоро вы неспособны создать социализм, вы неспособны создать цивилизацию и, следовательно, неизбежно возвращаетесь к варварству.

Сэвви. Правильно!

Бердж. Очень меткое замечание. Никто не властен перевести стрелки часов назад.

Хэзлем. Почему? Я часто это проделываю.

Лубин. Ну, будет, будет. Не слишком ли вы размечтались, дорогой Бердж? Мистер Барнабас, я человек терпеливый, но не скажете ли все-таки, какую пользу или выгоду может принести идея, которую нельзя осуществить? Не спорю, живи люди триста лет, мы были бы мудрее и уж во всяком случае взрослей. Но, надеюсь, и вы не станете отрицать, что задаваться несбыточными целями бессмысленно?

Фрэнклин. Твой черед, Конрад. Ответь ему.

Конрад. Стоит ли? По-моему, им и не хочется жить дольше, чем обычно.

Лубин. Я, конечно, всего лишь шестидесятидевятилетний ребенок, но давно уже отучился с плачем требовать, чтобы мне достали луну с неба.

Бердж. Признайтесь наконец, открыли вы эликсир жизни или нет. Если нет, я согласен с Лубином: мы теряем время попусту.

Конрад. А разве ваше время представляет собой какую-нибудь ценность?

Бердж (не веря своим ушам) . Мое время? Что вы хотите этим сказать?

Лубин (с благодушной улыбкой) . С вашей высоконаучной позиции, профессор, оно действительно не представляет собой никакой ценности. Во всяком случае, несколько минут праздной болтовни, как мне кажется, пойдут Берджу только на пользу. В конце концов, чем разговоры об эликсире жизни хуже чтения романов или иных развлечений, которым предается Бердж, когда не играет в гольф в Уолтен Хис? Что же такое ваш эликсир, доктор Барнабас? Это лимоны? Простокваша? Или что-нибудь поновее?

Бердж. Не успели мы наконец заговорить серьезно, как вы опять понесли вздор. (Поднимается.) До свиданья! (Поворачивается к двери.)

Конрад (грубо) . Ну и умирайте, если охота. До свиданья!

Бердж (колеблясь) . Послушайте. До самой смерти Мечникова^{172} я дважды в день ел простоквашу. Он считал, что она гарантирует ему вечную жизнь, но как раз от нее и умер.

Конрад. С таким же успехом можете употреблять пивные дрожжи.

Бердж. Значит, вы верите в лимоны?

Конрад. За десять фунтов в рот их не возьму!

Бердж (вновь опускаясь в кресло) . Что же вы рекомендуете?

Конрад (безнадежно махнув рукой) . Не пора ли кончать, Фрэнк? Теперь они сидят и слушают меня, раскрыв рот и закрыв глаза, но делают это лишь потому, что я доктор биологии и они надеются получить от меня пузырек снадобья, которое сделает их бессмертными. Вот их представление о науке!

Сэвви. Держись, дядя! Не сдавайся!

Конрад, ворча, садится.

Лубин. Вы сами завели разговор о своем открытии, доктор. Я же лично скажу одно — что отнюдь не разделяю модной теперь веры в науку и берусь доказать, что если за последние полвека церковь часто совершала ошибки и даже либеральную партию порою нельзя было назвать непогрешимой, то уж ученые заблуждались всегда и во всем.

Конрад. Да, если речь идет о субъектах, которых именуете учеными вы. О людях, видящих в науке способ делать деньги, и об их последователях в медицине. Но кто же, по-вашему, не заблуждался?

Лубин. Поэты и писатели, особенно классики. Если они и заблуждались, то редко. Но я прошу вас не предавать мое мнение огласке: голоса медиков и тех, кто верит им, — не такой пустяк, чтобы пренебрегать ими на выборах.

Фрэнклин. Вы совершенно правы: поэзия — подлинный ключ к биологии. Самый глубоко научный документ, которым мы располагаем в наши дни, — легенда об эдемском саде, как справедливо заметила бы еще ваша бабушка.

Бердж (настораживаясь) . Что? Что? Если вы можете доказать это, Барнабас, я весь внимание. Продолжайте. Я слушаю.

Фрэнклин. Надеюсь, вы не забыли, что при сотворении своем в саду эдемском Адам и Ева не были смертны и что естественная смерть, как мы теперь говорим, представляет собой не исконную часть жизни, а совершенно особое и возникшее позже явление?

Бердж. Да, да, спасибо, что напомнили. Смерть появилась позднее.

Лубин. А как же случайная смерть? Она-то уж всегда была возможна.

Фрэнклин. Совершенно верно. Перед Адамом и Евой стояла страшная альтернатива — либо случайная смерть и конец рода человеческого, либо вечная жизнь. И то и другое было для них неприемлемо. Они решили ограничить свое бытие тысячью лет и за это время произвести на свет новую супружескую чету. В силу этого им пришлось изобрести естественное рождение и естественную смерть, которые, в сущности, представляют собой лишь способ непрерывно поддерживать жизнь, не возлагая на отдельного человека непосильное бремя бессмертия.

Лубин. Понимаю. Старое уступает место новому.

Бердж. Короче говоря, смерть не что иное, как уступка места. Так оно всегда и было.

Фрэнклин. Да, но старое не должно уходить, прежде чем новое окончательно не созреет. А сейчас мы уходим на двести лет раньше, чем следовало бы.

Сэвви. Мне, кажется, дядя, люди — просто перевоплощение своих предков. Я, например, подозреваю, что я Ева. Я тоже обожаю яблоки, хотя они мне вредны.

Конрад. В известном смысле ты действительно Ева. Жизнь, без сомнения, вечна, но она постоянно меняет свою духовную и телесную оболочку, как мы меняем платье. Ты лишь новая шляпка и юбка на Еве.

Фрэнклин. Причем жизнь все удачней и удачней подгоняет эти оболочки к своей извечной цели.

Лубин (со спокойным скептицизмом) . Нельзя ли узнать, мистер Барнабас, к какой именно?

Фрэнклин. Цель эта — всемогущество и всеведение. Больше силы и больше знаний — вот к чему стремимся мы все, даже если ради этого рискуем жизнью и поступаемся наслаждением. Это единственное содержание эволюции, единственный путь к превращению в божество. Человек ушел на этом пути дальше, чем микроб, — вот и вся разница между ними.

Лубин. И когда же, по-вашему, эта скромная цель будет достигнута?

Фрэнклин. Слава богу, никогда! Коль скоро силе и познанию нет предела, путь к ним тоже бесконечен. «Его есть сила и слава во веки веков».^{173} Неужели эти слова ничего вам не говорят?

Бердж (вытаскивая из кармана старый конверт) . Если позволите, я запишу вашу мысль. (Пишет.)

Конрад. В жизни всегда есть что-нибудь, ради чего стоит жить.

Бердж (пряча конверт и принимая все более деловой вид) . Отлично. Записал. А что вы скажете насчет грехопадения? Как вы свяжете его со своей концепцией?

Конрад. Никак. Понятие греха лежит за пределами науки. Впрочем, полагаю, что Фрэнклин ответит вам и на этот вопрос.

Бердж (Фрэнклину) . Буду рад послушать. Это важно, очень важно.

Фрэнклин. Хорошо, взглянем на дело и с такой точки зрения. Ясно, что пока Адам и Ева оставались бессмертны, им было необходимо делать землю максимально пригодной для житья.

Бердж. Верно. Арендовав дом на девяносто девять лет, вы не жалеете денег на ремонт. Если же вы снимаете жилье на три месяца, то по истечении срока домовладелец, как правило, предъявляет вам счет за целую кучу поломок.

Фрэнклин. Вот именно. Итак, получив эдемский сад в вечное пользование, Адам поневоле старался превратить его в цветущий сельский уголок, как выражаются агенты по продаже недвижимости. Но едва он придумал смерть и стал лишь пожизненным арендатором Эдема, дальнейший уход за садом потерял всякий смысл. Тогда-то Адам и бросил выпалывать чертополох. Жизнь оказалась столь короткой, что больше не имело смысла особенно надрываться.

Бердж. Вы думаете, такая картина достаточно полно отражает представление среднего избирателя о грехопадении? Вы находите, что она достаточно трагична?

Фрэнклин. Это лишь первая ступень грехопадения, Адам же свалился не с одной ступени, а с целой лестницы. Так, например, пока не было придумано рождение, он не решался давать волю своему нраву: убив Еву, он навеки остался бы вдов и одинок. Но когда он изобрел рождение и появилась возможность заменить любого убитого человека новым, он перестал сдерживаться. Он, без сомнения, первым из людей начал бить свою жену и тем самым опустился еще на одну ступень. Один из его сыновей додумался до мясной пищи. Это новшество ужаснуло другого сына, и он со свирепостью, которая поныне отличает быков и прочих травоядных, убил своего лакомившегося бифштексами брата. Так появилось убийство, что еще более ускорило падение. Убийство оказалось настолько захватывающим занятием, что люди принялись убивать ближних для развлечения и таким образом изобрели войну, а уж она — последняя степень падения. Они стали убивать и животных — просто так, для времяпровождения, а затем, естественно, поедать их мясо, чтобы избавить себя от долгого и тяжкого земледельческого труда. Вот и вся история того, как наши предки скатились по ступеням лестницы Иакова^{174} из рая в земной ад, где они настолько умножили вероятность смерти от насилия, несчастных случаев и болезней, что жизнь их в конце концов ограничилась семьюдесятью годами, то есть сроком, гораздо меньшим, нежели тысяча лет, которые собирался прожить Адам. Будете ли вы теперь, когда перед вами развернулась такая картина, вновь спрашивать меня, в чем же, собственно, заключалось грехопадение? С равным успехом можно стоять у подножия Сноудена^{175} и задавать вопрос: «А где же гора?» Это настолько ясно даже детям, что они уложили всю историю грехопадения в две рифмованные строки:

Лубин (с обычным несокрушимым скептицизмом) . А что говорит об этой сказке наука? Она, наверное, и слышать не хочет о Книге Бытия, Адаме и Еве?

Конрад. Тогда это не наука. Наука обязана считаться с любыми фактами, следовательно, и с Библией.

Фрэнклин. Книга Бытия — такое же явление природы, как всякое другое. Коль скоро сказание о саде эдемском пережило века и до сих пор чарует наше воображение, тогда как сотни других гораздо более правдоподобных и занимательных историй вышли из моды и забылись, как прошлогодняя модная песенка, это сказание — научный факт, и долг науки — объяснить его. Вы же утверждаете, что наука и слышать о нем не хочет. В таком случае ученые еще более невежественны, чем дети в сельской школе.

Конрад. Разумеется, если вы находите, что научнее именовать предмет нашего разговора не Адамом, Евой и Эдемом, а филогенезисом бластодермы^{176}…

Сэвви. Без ругани, дядя!

Конрад. Да помолчи ты: я и не ругаюсь. (Лубину.) Если вы предпочитаете, чтобы профессиональные пустомели переложили вам Библию длинными иностранными словами, а затем выдали свою пачкотню за нечто новое, извольте, это могу проделать для вас и я. Почему бы не переименовать Книгу Бытия в «Филогенезис» и не вложить в уста творца такую, например, фразу: «Я создам антипатический симбиоз тебя и твоей самки, ее и твоей бластодермы»? Тогда вас никто не поймет, а Сэвви решит, что вы ругаетесь. Но смысл все равно останется тот же.

Хэзлем. Неподражаемо! И предельно просто: первый вариант — поэзия, второй — наука.

Фрэнклин. Нет, вдохновенный человеческий язык и жаргон педантов.

Лубин (с невозмутимым видом припоминая) . Одного из немногих новейших авторов, которых я иногда перелистываю, звали Руссо, и он был деистом вроде Берджа.

Бердж (властно перебивая его) . Лубин, неужели ошеломляюще важное сообщение, которое только что сделал нам профессор Барнабас и за которое я навсегда ему признателен, — неужели, повторяю, оно вызвало в вас лишь желание подставить мне ножку, уличив меня в том, что я чужд истинной вере?

Лубин. Сообщение это весьма интересно и забавно, Бердж. На мой взгляд, оно могло бы стать поучительным юридическим казусом, и я, пожалуй, согласился бы защищать его в церковном суде. Но называть его важным я бы все-таки поостерегся.

Бердж. Боже правый! Перед нами профессор, человек, бесконечно далекий от нашей политической сутолоки, человек, целиком отдавший себя науке в самом отвлеченном смысле этого слова, и все-таки я торжественно объявляю его величайшим политиком и самым вдохновенным партийным лидером королевства. Я, Джойс Бердж, снимаю перед ним шляпу и воздаю ему должное, а вы сидите, мурлыча, как ангорский кот, и не желаете ничего понимать!

Конрад (вытаращив глаза) . Ого! Чем я заслужил такие комплименты?

Бердж. Чем, доктор? Да тем, что поставили либеральную партию к власти на ближайшие тридцать лет, вот чем.

Конрад. Упаси боже!

Бердж. Теперь с церковью покончено. Благодаря вам, мы выйдем на выборы с одним-единственным лозунгом: «Назад к Библии!» Представляете, как это подействует на избирателей-неангликан? С одной стороны, нам отдадут свои голоса они, с другой — современные образованные скептики-профессионалы. Сельский атеист и первый корнетист местного оркестра Армии спасения^{177} мирно сходятся на деревенской площади и протягивают друг другу руки. Учитель берет свой класс, которому он, в соответствии с поправкой Каупера-Темпла^{178}, читает Библию, и ведет его в музей. Там он показывает детям череп пилтдаунца^{179} и говорит: «Вот Адам, супруг Евы». Когда в лаборатории Оуэнз-колледжа^{180} какой-нибудь очкастый студент начинает добиваться, в чем же состоит подлинно научная концепция эволюции, мы суем ему в руки «Путь паломника»^{181}. Мы…

Сэвви и Хэзлем оглушительно прыскают со смеху.

Что это вам так весело?

Сэвви. Ох, продолжайте, мистер Бердж, продолжайте!

Хэзлем. Неподражаемо!

Фрэнклин. Разве тридцать лет пребывания вашей партии у власти имеют такое уж значение, мистер Бердж, когда у вас впереди еще два с половиной века жизни?

Бердж (решительно) . Нет, этот раздел придется изъять из программы. Избиратели на него не клюнут.

Лубин (серьезно) . А вот я не столь категоричен, Бердж. Смотрите, как бы этот раздел не оказался единственным, на который они клюнут.

Бердж. Все равно он нам ни к чему. Это не лозунг для партии. Его столь же успешно могут использовать и наши противники.

Лубин. Не скажите. Если мы выдвинем его первыми, общественное мнение прочно отождествит его с нашей партией. Допустим, я вношу в программу требование продлить человеческую жизнь до трехсот лет. Это вынудит Данрина, как лидера соперничающей партии, выступить с возражениями, обозвать меня фантазером и так далее. Тем самым он окажется в положении человека, стремящегося лишить свой народ законных двухсот тридцати лет жизни. Следовательно, унионисты станут партией преждевременной смерти, а мы — партией долголетия.

Бердж (потрясенный) . Вы всерьез убеждены, что избиратель на это клюнет?

Лубин. Дорогой Бердж, да разве есть на свете такое, на что избиратель не клюнет, если это умело ему подать? Но мы должны быть уверены в том, что под ногами у нас твердая почва. Нам нужна поддержка людей науки. Достаточно ли они единодушны, доктор, в вопросе о возможности описанной вами эволюции?

Конрад. Да. С начала текущего века, ознаменовавшегося реакцией против Дарвина, все мало-мальски серьезные научные авторитеты склоняются к признанию творческой эволюции.

Фрэнклин. К нему склоняются и поэзия, и философия, и религия. Творческая эволюция становится религией двадцатого столетия, уходящей своими интеллектуальными корнями в философию и науку, подобно тому как средневековое христианство уходило своими интеллектуальными корнями в Аристотеля.

Лубин. Но, разумеется, эта эволюция будет настолько постепенной, что…

Конрад. Не обольщайтесь. Только наши политические деятели улучшают мир так постепенно, что никто не замечает улучшений. Утверждение, будто природа не делает скачков^{182}, представляет собой лишь образчик той благообразной лжи, которая именуется классическим образованием. Природа всегда развивается скачками. Порой она тратит двадцать тысяч лет на подготовку к такому скачку, но когда наконец делает его, он оказывается настолько гигантским, что мы разом переносимся в другую эру.

Лубин (слова Конрада явно произвели на него впечатление) . Подумать только! Я останусь лидером партии на ближайшие триста лет.

Бердж. Что?

Лубин. Честно говоря, это жестоко по отношению к тем, кто моложе меня. Вероятно, лет через сто-двести я все-таки должен буду уйти — конечно, лишь в том случае, если удастся уговорить Мими расстаться с Даунинг-стрит^{183}.

Бердж. Нет, это слишком! Вы так ослеплены вашим безграничным самомнением, что не считаетесь с насущнейшими политическими потребностями момента.

Лубин. Понимаю, вы имеете в виду мою отставку. Я не вижу в ней необходимости. Не видел, когда был почти стариком или, по меньшей мере, пожилым человеком. А теперь, когда выяснилось, что я еще юноша, вопрос о ней и подавно отпадает. (Конраду.) Но я хотел бы знать, нет ли других теорий, опровергающих вашу. Не существует ли, так сказать, научной оппозиции?

Конрад. Видите ли, некоторые авторитеты утверждают, что род человеческий не оправдал себя и что новая форма жизни, более приспособленная к условиям высокоразвитой цивилизации, непременно должна занять наше место, как мы заняли некогда место обезьяны и слона.

Бердж. Иными словами, сверхчеловек?

Конрад. Нет, существа, совершенно несхожие с нами.

Лубин. Так ли уж это желательно?

Фрэнклин. Боюсь, что очень. В любом случае мы можем быть уверены в одном: одиночество нам не угрожает. Сила, движущая эволюцией, как бы эту силу ни называли, обязательно разрешит проблему цивилизации. Если ей не удастся сделать это нашими руками, она создаст более способных исполнителей своей воли. Человек — не последнее слово бога, потому что бог никогда не перестает творить. Если мы не сможем осуществить его замыслы, он произведет на свет существа, которые смогут.

Бердж (благоговейно) . Что мы знаем о боге, Барнабас? Да и кто о нем что-нибудь знает?

Конрад. Безусловно и достоверно мы знаем о нем только одно. Та сила, которую мой брат именует богом, действует методом исключения ошибок, и если мы окажемся одной из таких ошибок, люди просто исчезнут по примеру мастодонтов^{184}, мегатериев^{185} и прочих неудачных экспериментов.

Лубин (поднимается и начинает задумчиво расхаживать взад и вперед по комнате) . Не скрою от вас, джентльмены, все это произвело на меня сильное впечатление. Более того, ваша теория кажется мне, пожалуй, даже интересней, чем вопрос о церковной автономии Уэльса. Но, как политик, я… Гм! А вы что скажете, Бердж?

Конрад. Мы не политики. Мы просто хотим что-то сделать, политики же — люди, которые владеют искусством использовать парламент для того, чтобы никто ничего не делал.

Фрэнклин. Когда у нас появятся зрелые государственные деятели и зрелые граждане…

Лубин (внезапно останавливаясь) . Граждане? Значит, простые граждане тоже будут жить по триста лет, как государственные деятели?

Конрад. Разумеется.

Лубин. Признаюсь, об этом я не подумал. (Резко опускается в кресло; видно, что он неприятно озадачен новой стороной дела.)

Сэвви молча, но красноречиво переглядывается с Хэзлемом.

Бердж. Благоразумно ли сразу же заходить так далеко? Не целесообразней ли начать с элиты?

Фрэнклин. На этот счет не беспокойтесь. Все начнется как раз с нее.

Лубин. Рад слышать это от вас. Как вы понимаете, практически вопрос придется решать в парламентских рамках.

Бердж. Проще говоря, нам предстоит подготовить законопроект. Пока его нет, никто не понимает, что же, собственно, происходит. В этом я убедился на личном опыте.

Лубин. Совершенно верно. Я смотрю на вещи так: мы заинтересуем избирателей вашей идеей, которая станет своего рода новой религией и вселит в каждого из них новые надежды; кроме того, она поможет нам свести на нет свойственное им предубеждение против тех из нас, кто уже достиг преклонных лет. Однако было бы в высшей степени неосмотрительно и даже опасно дать всем им возможность жить дольше обычного. Подумайте хотя бы о производстве самого эликсира, что бы он собою ни представлял! В Англии сорок миллионов жителей. Предположим, что каждый из них должен ежедневно принимать… э-э… пять унций^{186} вашего снадобья. Это составит — минутку! — триста шестьдесят пять на пять… гм!.. тысяча восемьсот плюс двадцать пять… тысячу восемьсот двадцать пять унций, то есть два английских центнера и две унции на душу в год.

Бердж. Или, округленно, два миллиона тонн в год для всей Англии, потому что охотиться за эликсиром станет каждый. Ради него мужчины будут топтать на улицах женщин и детей. Нет, в таких количествах его не произвести. Состав придется держать в секрете, иначе дойдет до смертоубийства.

Конрад (вытаращив глаза) . Держать состав в секрете? Да вы о чем?

Бердж. О вашем эликсире, конечно. А уж порошки это, микстура или таблетки — вам самому виднее. Вы сказали только, что это не лимоны.

Конрад. У меня нет ни порошков, ни микстуры, ни таблеток. Я, милостивый государь, не шарлатан, а биолог. Долголетие придет к людям само собой.

Лубин (окончательно растерявшись) . Само собой? И это все? (Смотрит на часы.)

Бердж. Само собой? Что вы имеете в виду? Что вы лично не можете ничего гарантировать?

Конрад. Точно так же, как не могу произвести вас на свет.

Фрэнклин. Но мы можем внушить людям, что долголетию препятствует лишь одно — их собственная готовность умереть, прежде чем они осуществят дело своей жизни, равно как непонимание ими важности этого дела.

Конрад. Нужно лишь распространить эту мысль, доказать ее справедливость, и люди станут долговечны. Это так же верно, как то, что завтра опять взойдет солнце.

Фрэнклин. Мы не знаем, где, когда и с кем это произойдет. Не исключено, что первым долгожителем станет кто-нибудь из присутствующих.

Хэзлем. Только не я. Это уж наверняка.

Конрад. Им может стать каждый. Хотя бы горничная. Откуда нам знать?

Сэвви. Горничная? Вздор, дядя!

Лубин (снова вполне благодушно) . По-моему, мисс Сэвви вынесла окончательный приговор.

Бердж. Значит, вы хотите сказать, что практически предлагаете внушить людям желание жить долго, и только? Но если бы долголетие зависело лишь от желания жить, мы все давно были бы бессмертны. Вечно жить хочется каждому. Отчего же мы умираем?

Конрад. Чепуха! Каждому хочется иметь миллион. Почему же не все мы миллионеры? Да потому, что человек, мечтающий о миллионе, не дает себе труда сэкономить хотя бы шесть пенсов, даже если перед ним маячит призрак голода. Человек, мечтающий о вечной жизни, не склонен отказывать себе в кружке пива и лишней трубке, хотя знает, что непьющие и некурящие живут дольше. Мечтания — еще не решимость. Вспомните, что́ способен сделать человек, когда он твердо знает, что это надо сделать.

Фрэнклин. Не ставьте праздную мечту на одну доску с чудотворной и всемогущей силой воли, приводимой в действие осознанной необходимостью. Уверяю вас, люди, способные к такому волевому усилию и осознавшие его необходимость, сделают его как бы нехотя, повинуясь лишь внутреннему побуждению, как и делается любое великое усилие. Они не будут признаваться себе в том, что́ делают, постараются не замечать того, что́ делают. Но они будут жить триста лет, и не потому, что им так хочется, а потому, что в глубине души они будут убеждены в необходимости этого для спасения человечества.

Лубин (поворачиваясь к Фрэнклину и почти отечески похлопывая его по плечу) . Дорогой Барнабас, за последние тридцать лет я самое меньшее раз в неделю получал от какого-нибудь чудака письмо с рецептом тысячелетней жизни. На мой взгляд, вы самый безумный из таких чудаков, но зато и самый интересный. Теперь, когда стало ясно, что ваш проект — чистой воды фантазия и никаких практических предложений у вас нет, я испытываю странное чувство — смесь облегчения и разочарования. Мне жаль вашей идеи — она действительно захватывает. По-моему, вы слишком строги к нам, практикам, хотя в любом кабинете и даже на передней скамье^{187} встречаются люди, вполне заслуживающие тех слов, которые вы сказали. Итак, покончим с этим разговором, но раньше позвольте задать вам один вопрос — праздный, конечно, поскольку из вашей затеи ничего не выйдет, но все-таки…

Фрэнклин. Задайте.

Лубин. Почему вы определили срок именно в триста лет?

Фрэнклин. Потому что его надо было как-то определить. Меньше трехсот лет — недостаточно, больше — человек не решится прожить.

Лубин. Чепуха! Меня не смутят и три тысячи лет, чтобы не сказать три миллиона.

Конрад. Еще бы! Вы же не верите, что вам придется перейти от слов к делу.

Фрэнклин (мягко) . А может быть, просто не привыкли думать о будущем.

Бердж (с глубокой убежденностью) . Для Генри Хопкинса Лубина будущего вообще не существует.

Лубин. Если под этим словом вы понимаете пустые мечты о тысячелетней жизни, которыми пользуетесь, как пучком моркови, чтобы заманить невежественного осла-британца в избирательную будку и заставить его отдать вам свой голос, то такого будущего для меня действительно не существует.

Бердж. А вот я способен заглянуть в него. И не только потому, что мне — при всей своей скромности не умолчу об этом — присущ известный дар предвидения, но еще и потому, что я прошел через адвокатуру. Адвокат — первый советчик в семейных делах. Его обязанность — думать о будущем и знать прошлое. Его контора — в полном смысле слова современная исповедальня. Помимо всего прочего он составляет завещания для своих клиентов. Он должен уметь разъяснить им, каким образом они после смерти могут обеспечить своих дочерей. Не пришло ли вам в голову, Лубин, что, если вы проживете триста лет, вашим дочерям придется чертовски долго ждать наследства?

Фрэнклин. Они могут его и не дождаться: трудно поместить капитал так, чтобы он не обесценился за триста лет.

Сэвви. А что будет еще до вашей смерти? Предположим, ваши дочери останутся незамужними. Представляете вы себе участь девушки, которой суждено провести триста лет в родительском доме? Да отец с матерью просто убьют ее, если только она сама не опередит их.

Лубин. Кстати, Барнабас, а ваша дочь сохранит свою привлекательность на столь долгий срок?

Фрэнклин. Разве это так уж важно? Неужели вы думаете, что самая неисправимая кокетка в силах кокетничать три века подряд? Не пройдет и половины этого срока, как мы уже перестанем замечать, с кем говорим — с мужчиной или женщиной.

Лубин (отнюдь не восхищенный подобной аскетической перспективой) . Гм! (Поднимается.) Вот что: приезжайте к нам и расскажите все это моей жене и детям. Разумеется, захватите с собой и вашу дочь. (Пожимает руку Сэвви.) До свиданья! (Пожимает руку Фрэнклину.) До свиданья, доктор! (Пожимает руку Конраду.) Пойдемте, Бердж. Вам еще предстоит объяснить мне, какую позицию в церковном вопросе вы займете на выборах.

Бердж. Разве вы не слышали? Разве вы ничего не поняли в тех откровениях, которых нас удостоили? Назад к Мафусаилу — вот моя позиция.

Лубин (решительно) . Не валяйте дурака, Бердж. Не предполагаете же вы, что наши хозяева говорили с нами всерьез и что эта в высшей степени приятная беседа имеет хотя бы отдаленное касательство к политической практике? Они просто разыгрывали нас, хотя и весьма остроумно. Идемте. (Уходит.)

Фрэнклин учтиво провожает его, молчаливо покачивая головой в знак протеста.

Бердж (прощаясь с Конрадом) . Не сердитесь на старика, доктор. Такие вещи выше его понимания. Он не видит духовной стороны жизни — для него существует лишь ее пластическая сторона, увядающая по мере того, как угасает он сам. К тому же он человек конченый, отживший, отгоревший, опустошенный. Он мнит себя нашим лидером, хотя на самом деле он лишь наша мусорная корзинка. Но на меня вы можете положиться. Я пущу в ход вашу идею. Я знаю ей цену. (Вместе с Конрадом направляется к двери.) Разумеется, я не могу изложить ее буквально, как это делаете вы, но вы совершенно правы — нам нужна свежая мысль. Уверен, что у нас есть полная возможность выйти на выборы под лозунгом продления жизни и признания истории Адама и Евы научным фактом. Это выбьет почву из-под ног оппозиции. А уж если мы победим, кое-кто при первом же представлении получит О. М.^{188} (Продолжая говорить, скрывается за дверью, и голос его затихает.)

Конрад провожает гостя.

Оставшись одни, Сэвви с Хэзлемом хватают друг друга за руки и, пританцовывая от восторга, направляются к дивану, где опять садятся бок о бок.

Хэзлем (обнимая ее) . Дорогая! Какой неподражаемый пустомеля этот Лубин!

Сэвви. Милый старикан! Он мне нравится. Зато Бердж — большой пройдоха.

Хэзлем. А ты заметила одно весьма характерное обстоятельство?

Сэвви. Какое?

Хэзлем. И Лубин, и твой отец пережили войну, но потеряли на ней сыновей.

Сэвви (мрачнея) . Да. Смерть Джима убила маму.

Хэзлем. Однако ни тот, ни другой ни словом не обмолвились о них.

Сэвви. Ну и что? О них не было речи. Я сама забыла о Джиме, хотя очень его любила.

Хэзлем. А вот я не забыл, потому что возраст у меня призывной и, не будь я священником, мне бы тоже пришлось пойти на войну и погибнуть. По-моему, их политическая беспомощность страшнее всего проявилась в том, что они сами послали своих сыновей на убой. Списки убитых и послевоенная разруха — вот из-за чего мне опротивели и церковь, и политика, и все на свете, кроме тебя.

Сэвви. Ох, я тоже была не лучше других: продавала на улицах флаги в самом своем нарядном платье и… Тсс! (Вскакивает и делает вид, что ищет книгу на стеллаже за диваном.)

Фрэнклин и Конрад возвращаются. Вид у них усталый и угрюмый.

Конрад. Вот какой прием ожидает Евангелие от братьев Барнабас! (Опускается в кресло, где сидел Бердж.)

Фрэнклин (вновь усаживаясь за письменный стол) . Да, надежды никакой. А вас мы убедили, мистер Хэзлем?

Хэзлем. В том, что люди могут жить три столетия? Честно говоря, нет.

Конрад (к Сэвви) . Тебя, очевидно, тоже?

Сэвви. Право, не знаю. На минуту мне показалось, что да. В какой-то мере я способна поверить, что люди могут жить триста лет. Но когда ты перешел к делу и заявил, что это относится и к горничной, я поняла всю несбыточность ваших планов.

Фрэнклин. Вот именно. Нам лучше замолчать, Кон, иначе нас просто высмеют и мы утратим ту каплю доверия к себе, которую снискали своими ошибками в дни, когда были еще невеждами.

Конрад. Пожалуй, ты прав. Но сколько бы над нами ни смеялись, творческой эволюции не задержать. Быть может, даже насмешки станут для нее чем-то вроде смазки для машины.

Сэвви. Как это понять?

Конрад. Так, что первый мужчина, который проживет триста лет, может вовсе не подозревать, какая участь его ожидает, и быть одним из тех, кто станет громче остальных смеяться над мыслью о долголетии.

Сэвви. А почему не первая женщина?

Конрад (примирительно) . Женщина так женщина.

Хэзлем. Во всяком случае, это не будет ни один из нас.

Фрэнклин. А вы почем знаете?

Вопрос остается без ответа: присутствующим нечего больше добавить.