Онлайн чтение книги Назад к Мафусаилу Back to Methuselah (A Metabiological Pentateuch)
Часть V. У предела мысли

Год 31920-й н. э., летний день. Залитая солнцем лужайка у южного подножия лесистого холма. На западной его стороне ступени и колоннада небольшого красивого храма в классическом вкусе. Между храмом и холмом грубая замшелая каменная лестница, уходящая к поросшей деревьями вершине. На восточном склоне роща. Посредине лужайки, неподалеку от холма, алтарь — низкий мраморный стол длиной в человеческий рост, стоящий параллельно ступеням храма. На переднем плане от алтаря веером расходятся полукруглые мраморные скамьи, отделенные от него широким проходом. Юноши и девушки пляшут под звуки нескольких флейт, на которых играют музыканты, сидящие в непринужденных позах на ступенях храма. Детей не видно: впечатление такое, что всем присутствующим не меньше чем по восемнадцати лет. У некоторых юношей бороды. Покрой одежды, архитектура театра, форма алтаря и полукруглых скамей напоминают греческий стиль IV века до н. э. в вольной трактовке. Движения танцоров, стремительно исполняющих нечто вроде фарандолы, необычайно изящны и пластичны: никто не скачет и не обнимает партнера, как это принято у нас. После первого круга они хлопками останавливают музыкантов, и те начинают играть сарабанду. В этот момент на лестнице между холмом и храмом появляется странная фигура. Человек, погруженный в задумчивость, медленно, с закрытыми глазами, спускается вниз, машинально нащупывая ногами грубые неровные ступени. Он почти обнажен — на нем только полотняная юбочка, вроде шотландской, да и та, в сущности, представляет собой широкий пояс с несколькими карманчиками и висящей на нем кожаной сумкой. Судя по мужественной осанке новоприбывшего, это мужчина в цвете лет; ни глаза его, ни рот не обличают никаких признаков старости; однако лицо, плотное и свежее, покрыто сетью морщин — от еле заметных, не толще волоска, до глубоких борозд, словно время трудилось над каждым дюймом его кожи в течение целых геологических эпох. Голова у него могучая и красивая, но совершенно лысая: кроме ресниц — ни одного волоска. Не замечая окружающих, он идет прямо на одну из танцующих пар, разделяет ее, просыпается и с изумлением осматривается. Пара возмущенно останавливается, другие тоже, музыка смолкает. Юноша, которого он толкнул, обращается к нему — без злобы, но и без намека на то, что мы называем хорошими манерами.

Юноша. Эй, старый лунатик, не пора ли раскрыть глаза да посмотреть, куда идешь?

Древний (тихо, кротко и снисходительно) . Я не знал, что тут детская, а то бы не направился в эту сторону. Такое всегда может случиться. Продолжайте ваши игры — я поверну обратно.

Юноша. Останься и хоть раз порадуйся жизни. Мы научим тебя плясать.

Древний. Нет, благодарю. Я плясал, когда был ребенком, как вы. Пляска — это неумелая попытка войти в ритм жизни. Мне было бы тяжело выбиться из него ради ваших детских забав. Да я и не смогу, даже если захочу. Но в ваши годы плясать приятно, и мне жаль, что я вам помешал.

Юноша. Полно тебе! Признайся-ка лучше, что ты несчастлив. До чего же страшно смотреть на вас, древних: ходите в одиночку, никого не замечаете, не пляшете, не смеетесь, не поете, словом, ничего не берете от жизни! Нет, мы будем не такими, когда вырастем. У вас собачья жизнь.

Древний. Неправда. Ты повторяешь старинное выражение, даже не подозревая, что на земле водилось когда-то животное, которое называли собакой. Те, кто занимается исчезнувшими формами жизни, скажут вам, что собака любила слушать собственный голос и прыгала, когда бывала довольна, — совсем как вы. Значит, это у нас собачья жизнь, дети мои.

Юноша. Если так, собака была хорошее умное животное. Она подала вам благой пример.

Древний. Дети мои, дайте нам жить и веселиться на свой лад. (Поворачивается и хочет уйти.)

Девушка. Не спеши. Почему вы, древние, не расскажете нам, как вы развлекаетесь? У вас, наверное, есть свои тайные радости, которые вы скрываете от нас и которые никогда вам не приедаются. А вот мне наскучили наши песни и пляски. И все мои партнеры тоже.

Юноша (подозрительно) . Наскучили? Я это запомню.

Все переглядываются, словно в словах девушки скрыт некий зловещий смысл.

Девушка. Нам всем скучно. Зачем же притворяться? Это естественно.

Несколько молодых людей. Нет, нет. Нам не скучно. Вовсе это не естественно.

Древний (девушке) . Выходит, ты старше, чем он. Ты растешь.

Девушка. Откуда ты это знаешь? Разве я старше их на вид?

Древний. Нет, я даже не взглянул на тебя. Мне безразлично, как ты выглядишь.

Девушка. Благодарю.

Общий смех.

Юноша. Ах ты старый чудак! Ты, наверно, уже забыл разницу между мужчиной и женщиной.

Древний. Эта разница давным-давно не интересует меня в том смысле, в каком интересует вас. А что нас не интересует, то мы забываем.

Девушка. Ты так и не ответил, что выдает мои годы. А я хочу это знать. Я действительно старше этого мальчика — намного старше, чем он предполагает. Как ты это узнал?

Древний. Очень просто. Ты больше не притворяешься. Ты признаешь, что детские игры — пляски, пение, спаривание — довольно быстро приедаются и наскучивают. И ты больше не стараешься выглядеть моложе своих лет. А это признак перехода от детства к отрочеству. Кстати, посмотри, какой неописуемой рванью ты прикрыта. (Касается рукой ее одежды.) Вот здесь совсем протерлось. Почему ты не сделаешь себе новое платье?

Девушка. Да я ничего и не заметила. К тому же новое платье — это слишком хлопотно. Одежда — такая обуза! Я думаю, что когда-нибудь научусь обходиться без нее, как вы, древние.

Древний. А вот это уже признак зрелости. Скоро ты забудешь про игрушки, забавы и сласти.

Юноша. Что? Она станет такой же несчастной, как вы?

Древний. Дитя, даже минута того упоения жизнью, какое вкушаем мы, убила бы тебя. (Торжественной поступью удаляется через рощу.)

Все, помрачнев, провожают его взглядом.

Юноша (музыкантам) . Играйте. Попляшем еще.

Музыканты, пожав плечами, встают со ступеней и гурьбой направляются в храм. Остальные следуют за ними, кроме девушки, которая садится на алтарь.

Другая девушка (на ходу) . Ну вот, древний всех расстроил. Это ты виноват, Стрефон, — ты сам к нему привязался. (Уходит с огорченным видом.)

Второй юноша. Зачем было говорить ему дерзости? (Уходит, недовольно ворча.)

Стрефон (вдогонку) . Мне казалось, у нас принято дерзить всем древним из принципа.

Третий юноша. Тоже верно. Иначе с ними сладу не будет. (Уходит.)

Девушка. Почему вы не смеете открыто дать им отпор? Я же посмела.

Четвертый юноша. Потому что мы форменные ублюдки, отвратительные, жалкие, трусливые, — вот почему. Примирись с правдой, хоть она и неприглядна. (Уходит.)

Пятый юноша (оглянувшись, бросает на ходу со ступеней) . И не забудь, дитя, даже минута того упоения жизнью, какое вкушаю я, убила бы тебя. Ха-ха-ха!

Стрефон (он единственный, кто остался с девушкой) . А ты не идешь, Хлоя?

Девушка качает головой.

(Бросаясь к ней.) Что-нибудь случилось?

Хлоя (в трагической задумчивости) . Не знаю.

Стрефон. Значит, что-то и впрямь случилось. Ты это хотела сказать?

Хлоя. Да, со мною что-то творится, а что — не знаю.

Стрефон. Ты разлюбила меня. Я это уже с месяц как почувствовал.

Хлоя. А тебе не кажется, что все это глупости? Нельзя же без конца вести себя так, словно вся жизнь — одни пляски да нежности.

Стрефон. А что в ней есть лучшего? Ради чего еще жить?

Хлоя. Экий вздор! Не будь таким легкомысленным.

Стрефон. С тобой происходит что-то страшное. У тебя не осталось ни сердца, ни чувства. (Садится на алтарь рядом с ней и закрывает лицо руками.) Я так несчастен!

Хлоя. Несчастен? До чего же пуста твоя голова, если у тебя одна забота — как бы поплясать с девушкой, которая ничем не лучше остальных!

Стрефон. Раньше ты так не считала. Стоило мне взглянуть на другую, как ты уже злилась.

Хлоя. Мало ли что я делала, когда была ребенком. Тогда для меня существовало лишь то, что можно отведать, потрогать, увидеть. И мне хотелось взять все это себе — точно так же, как хотелось поиграть с луной. А теперь предо мной распахнулся целый мир. Нет, не мир — вселенная. Даже мелочи стали для меня чем-то великим и захватывающе интересным. Ты когда-нибудь задумывался над значением чисел?

Стрефон (выпрямляясь, с явным разочарованием) . Числа? Что может быть скучнее и противней?

Хлоя. Нет, они увлекательны, прямо-таки увлекательны. Мне хочется бросить наши вечные пляски и музыку, посидеть одной и подумать о числах.

Стрефон (негодующе вскакивает) . Ну, это уж слишком! Я давно тебя заподозрил. И не один я — все наши. Все девушки говорят, что ты скрываешь свои годы, что грудь у тебя стала плоской, что мы наскучили тебе и ты при каждом удобном случае норовишь поговорить с древними. Скажи правду: сколько тебе лет?

Хлоя. Я ровно вдвое старше тебя, мой бедный мальчик.

Стрефон. Вдвое? Значит, тебе четыре года?

Хлоя. Почти.

Стрефон (со стоном опускаясь на алтарь) . Ох!

Хлоя. Только ради тебя, бедный мой Стрефон, я уверяла, что мне два года: мне уже было столько, когда ты родился. Я видела, как ты вылупился из скорлупы. Ты был такой очаровательный ребенок — крупный, хорошенький, так забавно бегал и говорил с нами, что я сразу отдала тебе сердце. А теперь я, кажется, совсем потеряла его — мной владеет нечто более великое. Но все-таки по-своему, по-детски, мы были очень счастливы с тобой первый год, правда?

Стрефон. Я был счастлив, пока не заметил, что ты охладела ко мне.

Хлоя. Не к тебе, а ко всему обыденному в нашей жизни. Подумай: мне предстоит жить сотни, может быть, тысячи лет. Неужели ты полагаешь, что я согласна убить целые века на то, чтобы плясать, слушать, как флейты выводят все те же ноты и мелодии, восторгаться красотой все тех же колонн и арок; говорить громкие слова; лежать в твоих объятиях, хотя это неловко и неудобно; вечно ломать себе голову, какого цвета выбрать одежду, вечно надевать ее и стирать; отсиживать с другими определенные часы за столом, поглощая пищу и вместе с ней слабые яды, которые искусственно возбуждают чувство наслаждения; а ночью забиваться в постель и проводить полжизни в бессознательном состоянии. Сон — это нечто постыдное; последние недели я перестала спать. По ночам, когда вы лежите, как бесчувственные, — а по-моему, это отвратительно, — я скитаюсь по лесу и думаю, думаю, думаю. Я вбираю в себя мир, разымаю его на части, вновь воссоздаю, придумываю новые методы, изобретаю опыты для проверки этих методов и великолепно провожу время. Каждое утро мне все тяжелей возвращаться к вам, и я знаю: скоро наступит день — может быть, он уже наступил, — когда я не вернусь совсем.

Стрефон. Но ведь жить так ужасно холодно и неудобно!

Хлоя. Ах, оставь ты эти удобства! Если постоянно думать о них, жизнь теряет всякую цену. Из-за них зима превращается в пытку, весна — в болезнь, лето — в обузу, и только осень приносит облегчение. Если б древние стремились к удобствам, они могли бы сделать из своей жизни сплошной праздник. Но они и пальцем не шевельнут ради удобств. Они не спят под крышей, не носят одежды — на них только пояс с карманами для разной мелочи. Они готовы сидеть на мокром мхе и колючем дроке, даже если в двух шагах от них сухой вереск. Два года тому назад, когда ты родился, я этого не понимала. А теперь чувствую, что ради всех удобств на свете не дам себе труда лишний раз шагнуть.

Стрефон. Но ты не понимаешь, что все это значит для меня. Это значит, что для меня ты умрешь. Уже умираешь. Выслушай меня! (Обнимает ее.)

Хлоя (отстраняясь) . Не надо. Разговаривать можно и не касаясь друг друга.

Стрефон (с ужасом) . Ох, Хлоя, это же самый ужасный признак! Древние никогда не притрагиваются друг к другу.

Хлоя. А зачем притрагиваться?

Стрефон. Ах, не знаю! Но неужели тебе не хочется коснуться меня? Раньше ты это любила.

Хлоя. Правда, любила. Когда-то нам казалось, что спать обнявшись очень приятно, только мы никогда не могли заснуть: тяжесть наших тел останавливала кровообращение вот тут, выше локтя. Затем мои чувства начали понемногу изменяться. Тело твое стало мне безразлично, но голова и руки еще волновали меня. А теперь прошло и это.

Стрефон. Значит, ты меня совсем разлюбила?

Хлоя. Вздор! Я люблю тебя еще глубже, чем раньше. Впрочем, вероятно, не только тебя. Я хочу сказать, что сильнее люблю теперь всех. Но мне не хочется без нужды притрагиваться к тебе и уж подавно не хочется, чтобы ты притрагивался ко мне.

Стрефон (решительно встает) . Итак, всему конец. Я тебе противен.

Хлоя (нетерпеливо) . Повторяю: ты не противен мне, но раздражаешь меня своей непонятливостью. По-моему, впредь мне лучше быть одной. А ты поищи себе новую подругу. Не выбрать ли тебе ту девушку, которая должна родиться сегодня?

Стрефон. Не нужна мне девушка, которая родится сегодня. Откуда я знаю, какая она будет? Мне нужна ты.

Хлоя. Я не могу быть с тобой. Пойми, что это так, и примирись с этим. Нет никакого смысла гоняться за женщиной вдвое старше тебя. Я не в силах ради тебя продлить свое детство. Пора любви приятна, но коротка. Настало время уплатить долг природе. Ты меня больше не привлекаешь, а я не стремлюсь привлечь тебя. В мои годы человек растет быстро: с каждой неделей я все больше взрослею.

Стрефон. Ты называешь это взрослеть, а я называю это стареть с каждой минутой. Ты уже сейчас старше, чем была в начале нашего разговора.

Хлоя. Нет, так быстро я не взрослею, а только сознаю, что уже повзрослела. Теперь, когда я чувствую, что детство позади, каждое твое слово все больше убеждает меня в этом.

Стрефон. А твой обет? Ты забыла о нем? Мы все приносили его в этом храме, в храме любви. Ты клялась еще горячей, чем остальные.

Хлоя (с мрачной улыбкой) . Никогда не давать сердцу остыть! Никогда не уподобляться древним! Никогда не гасить священный светильник! Никогда не изменять и не забывать! Вечно помнить об этом, потому что мы — первые любовники, которым суждено соблюсти клятву, столько раз принесенную и столько раз нарушенную прошлыми поколениями! Ха-ха-ха! Умора!

Стрефон. Что тут смешного? Это благородный, святой уговор, и я буду верен ему, пока жив. Неужели ты нарушишь его?

Хлоя. Милый мальчик, он расторгся сам собой. Все переменилось, невзирая на мой ребяческий обет. (Встает.) Ты не возражаешь, если я прогуляюсь по лесу одна? Наша болтовня кажется мне непростительной тратой времени: мне о стольком нужно подумать.

Стрефон (вновь падая на алтарь и закрывая глаза руками) . Сердце мое разбито. (Всхлипывает.)

Хлоя (пожимая плечами) . На мое счастье, я рассталась с детством, не испытав твоих страданий. Это доказывает, как мудро я поступила, избрав возлюбленного вдвое моложе себя. (Направляется к роще и наполовину скрывается между деревьями.)

В этот момент из храма выходит кудрявый мускулистый юноша, более взрослый и мужественный, чем Стрефон, и с порога окликает девушку.

Юноша. Эй, Хлоя, там не видно древней женщины? Час рождения давно уже наступил. Ребенок брыкается как безумный. Того и гляди преждевременно вылупится из скорлупы.

Хлоя (смотрит на лестницу, ведущую к вершине холма, указывает на нее рукой и говорит) . Вот она, Акис. (Пересекает рощу и исчезает за деревьями.)

Акис (подходя к Стрефону) . Что случилось? Хлоя обидела тебя?

Стрефон. Она стала взрослой, невзирая на все свои обещания. Она скрывала от нас свои годы. Ей уже четыре!

Акис. Четыре? Сочувствую тебе, Стрефон. Мне самому уже три, и я знаю, что такое преклонный возраст. Не стану напоминать, что тебя предупреждали, — я этого не люблю, — но она действительно стала менее гибкой, похудела с лица, и грудь у нее делается плоской.

Стрефон (в отчаянии) . Не надо про это!

Акис. Возьми себя в руки. Сегодня у нас много дел: сначала рождение, потом праздник художников.

Стрефон (поднимаясь) . Стоит ли родиться на свет только затем, чтобы через каких-то четыре года превратиться в противоестественное, бессердечное, черствое, безрадостное чудовище? Кому нужны художники, если они не властны воплотить в жизнь свои высокие замыслы? Как мне хочется умереть и разом покончить со всем! (Отходит к самой дальней скамье и гневно бросается на нее.)

Пока Стрефон предается ламентациям, по лестнице с холма спускается древняя женщина, которая успевает услышать бо́льшую часть его жалоб. Она похожа на древнего мужчину — так же лыса, так же лишена всякого очарования, присущего ее полу, но выглядит в высшей степени любопытно и, пожалуй, страшно. Грудь у нее мужская, фигура также, и только голос выдает ее истинный пол. На ее нагое тело небрежно наброшена ритуальная мантия, в руках — два инструмента, напоминающие тонкие пилы. Она проходит между юношами к алтарю.

Древняя (Стрефону) . Дитя, ты только начинаешь. (Акису.) Готов ли ребенок родиться?

Акис. Давным-давно, древняя. Кричит, брыкается, бранится. Мы уже уговаривали эту девочку успокоиться и подождать твоего прихода, но она, разумеется, плохо поняла нас и проявляет сильное нетерпение.

Древняя. Очень хорошо. Выносите ее на солнце.

Акис (спешит в храм) . Все готово. Идем.

Музыка в храме играет мажорный марш.

Древняя (приближаясь к Стрефону) . Посмотри на меня.

Стрефон (сердито отворачиваясь) . Благодарю. Я не желаю, чтобы меня лечили. Лучше уж быть несчастным на свой лад, чем бесчувственным, как вы.

Древняя. Тебе нравится быть несчастным? Ничего, скоро ты это перерастешь.

Из храма выходит процессия, предводительствуемая Акисом. Шесть юношей несут на плечах какой-то груз, прикрытый роскошным, но легким покровом. Перед ними шествует группа девушек, несущих новую тунику, кувшины с водой, серебряные блюда с отверстиями, ткани и огромные губки. Остальные, держа в руках увитые лентами жезлы, усыпают путь цветами. Ношу опускают на алтарь, покров сдергивают, и глазам предстает колоссальное яйцо.

(Деловито выпростав руки из-под мантии и раскладывая пилы на алтарь так, чтобы до них было легко дотянуться.) Мне послышалось, ты сказал, что это девочка?

Акис. Да.

Девушка, несущая тунику. Какое безобразие! Неужели нельзя было мальчика?

Несколько юношей (протестующе) . Зачем нам мальчики? Девочек! Нам нужны девочки!

Голос девочки из яйца. Выпустите меня! Выпустите. Я хочу родиться. Я хочу родиться. (Яйцо качается.)

Акис (выхватив у одного из юношей жезл и стуча им по яйцу) . Кому я сказал — уймись? Жди. Скоро ты родишься.

Голос из яйца. Нет, сейчас, сейчас! Я хочу родиться, хочу родиться! (Сильные удары внутри яйца, качающегося так сильно, что юношам приходится удерживать его на алтаре.)

Древняя. Тише!

Музыка смолкает, яйцо перестает раскачиваться. Древняя берет пилы и несколькими движениями вскрывает яйцо. В раскрытой скорлупе сидит новорожденная — хорошенькая, очаровательно свежая, розовая девушка, которой в наши дни дали бы лет семнадцать. Кое-где к ней еще прилипли остатки белка.

Новорожденная (ослепленная раскрывшимся перед ней миром) . О-о! О-о! (Во время последующей сцены она продолжает постанывать, несмотря на все уговоры.)

Акис. А ну-ка помолчи!

Новорожденную обмывают, она визжит и отбивается.

Юноша. Не вырывайся, чертенок! Ты же вся еще липкая.

Девушка. Тебя надо вымыть, маленькая. Ну, не капризничай, не капризничай. Будь паинькой.

Акис. Перестань, или я заткну тебе рот губкой.

Девушка. Закрой глазки, иначе будет щипать.

Вторая девушка. Будь же умницей. Ты ведь не первая рождаешься на свет.

Новорожденная визжит.

Акис. Поделом тебе. Кому говорили — закрой глаза?

Юноша. Да вытирайте же ее скорей, не то она от меня вырвется. (Новорожденной.) Сиди тихо, или я из тебя лепешку сделаю!

Начинается одевание. Новорожденная кудахчет от удовольствия.

Девушка. А ручки вот сюда, маленькая. Ну, разве не красиво? Ты очень хорошенькая в этом платьице.

Новорожденная (в восторге) . О-о! О-о!

Второй юноша. Нет, другую руку: ты надеваешь задом наперед. Эк, ты, глупышка!

Акис. Вот теперь все. Ты чистенькая и приличная. А ну, вставай! Гоп! (Рывком поднимает ее, ноги у ней разъезжаются, но уже через несколько шагов она начинает управлять своими движениями.) Итак, вперед!.. Она перед тобой, древняя. Наставь ее.

Древняя. Как вы ее назовете?

Акис. Амариллидой.

Древняя (новорожденной) . Твое имя Амариллида.

Новорожденная. Что оно означает?

Юноша. Любовь.

Девушка. Мать.

Второй юноша. Лилию.

Новорожденная (Акису) . А тебя как зовут?

Акис. Акис.

Новорожденная. Я люблю тебя, Акис. Ты должен быть только моим. Обними меня.

Акис. Осторожно, малышка! Мне уже три года.

Новорожденная. Ну и что? Я люблю тебя, и ты будешь моим, если не хочешь, чтобы я опять спряталась в скорлупу.

Акис. Не спрячешься — она разбита. Вот, погляди. (Указывает на Стрефона, который все это время сидел на скамье и даже не взглянул на рождение — до того он поглощен своим горем.) Видишь этого беднягу?

Новорожденная. Что с ним?

Акис. Родившись, он избрал своей возлюбленной девушку, которой было два года. Теперь ему самому столько же, и сердце его разбито, потому что ей целых четыре. Это значит, что она выросла, стала как вот эта древняя женщина и покидает его. Если ты изберешь меня, нам предстоит лишь год счастья, а потом я вырасту и разобью твое сердце. Лучше выбери самого молодого из нас.

Новорожденная. Никого я кроме тебя не выберу. А ты не расти. Мы будем вечно любить друг друга.

Общий смех.

Почему вы смеетесь?

Древняя. Слушай меня, дитя.

Новорожденная. Поди прочь, старая уродина! Я тебя боюсь.

Акис (древней) . Дай ей минутку. Она еще не совсем разумна. Да и можно ли ждать другого от ребенка, которому всего пять минут от роду?

Новорожденная. Мне кажется, я уже становлюсь разумней. Конечно, я была еще очень молода, когда сказала дерзость, но в голове у меня быстро проясняется. Растолкуйте мне, пожалуйста, все, все.

Акис (древней) . Как по-твоему, у нее все в порядке?

Древняя окидывает новорожденную критическим взором, ощупывает, как френолог, неровности ее черепа, пробует мускулы на руках, похлопывает по ногам, осматривает зубы, на секунду заглядывает в глаза и, наконец, отпускает ее с видом человека, исполнившего свой долг.

Древняя. Ничего, годится. Может жить.

Все размахивают жезлами и кричат от радости.

Новорожденная (негодующе) . Могу жить! А если бы что-нибудь оказалось не в порядке?

Древняя. Такие дети у нас не живут, дочь моя. Жизнь здесь дается недешево. Но все равно ты ничего бы не почувствовала.

Новорожденная. Ты хочешь сказать, что меня убили бы?

Древняя. Убить — одно из тех смешных слов, которые новорожденный приносит с собой из прошлого. Завтра ты его уже забудешь. А теперь слушай. Впереди у тебя четыре года детства. Ты не будешь очень счастлива, но тебя заинтересует и займет новизна мира, а товарищи научат тебя, как все эти четыре года сохранять видимость счастья с помощью того, что у них называется искусством, забавами и наслаждением. Самое тяжелое время для тебя уже прошло.

Новорожденная. Как! За пять минут?

Древняя. Нет, за два года, что ты росла в яйце. Ты прошла там через различные стадии. Сперва напоминала собой вымерших животных, которые встречаются теперь только в ископаемом виде; потом стала похожа на человека, и за пятнадцать месяцев проделала весь путь развития, на который человек тратил когда-то двадцать лет блужданий на ощупь от рождения до созревания. Еще пятьдесят он проводил в полудетском состоянии, а у тебя оно будет длиться четыре года. Затем он дряхлел и умирал. А ты не умрешь, пока с тобой не произойдет несчастный случай.

Новорожденная. Что такое несчастный случай?

Древняя. Рано или поздно ты упадешь и свернешь себе шею, на тебя обрушится дерево, в тебя ударит молния. Так или иначе, когда-нибудь придет конец и тебе.

Новорожденная. А почему со мной должен произойти несчастный случай?

Древняя. Этого не объяснить. Он произойдет — и все тут. Рано или поздно с каждым что-нибудь происходит, было бы время. А у нас его целая вечность.

Новорожденная. Ничего со мной не произойдет. В жизни не слышала такого вздора! Я-то уж себя уберегу.

Древняя. Это ты так думаешь.

Новорожденная. Не думаю, а знаю. Я буду вечно наслаждаться жизнью.

Древняя. Если из тебя получится бесконечно разносторонний человек, жизнь действительно покажется тебе бесконечно интересной. А пока что тебе предстоит одно — играть с товарищами. Как видишь, у них много красивых игрушек: театр, картины, священные статуи, цветы, яркие ткани, музыка и, главное, они сами — для ребенка нет игрушки лучше, чем другой ребенок. К концу четвертого года ты изменишься, станешь мудрой, и тебя облекут властью.

Новорожденная. А я хочу ее сейчас.

Древняя. Не сомневаюсь. Она нужна тебе для того, чтобы играть с миром, раздергивая его на части.

Новорожденная. Но я хочу только посмотреть, как он устроен. Потом я опять соберу его, и он станет еще лучше.

Древняя. Было время, когда детям позволялось играть миром, потому что они обещали сделать его лучше. Но они не сделали его лучше и довели бы до гибели, будь у них такая же власть, какую дадут тебе, когда ты перестанешь быть ребенком. А пока что твои сверстники научат тебя всему, что нужно. Тебе не возбраняется общаться и с древними, но не советую: почти всем нам давно уже наскучило смотреть на детей и разговаривать с ними. (Хочет уйти.)

Новорожденная. Погоди. Объясни, что я должна делать и чего не должна. Я чувствую, что мне не хватает воспитания.

Все, кроме древней, смеются.

Древняя. Завтра ты перерастешь и это. Делай что хочешь. (Уходит вверх по холму.)

Участники церемонии уносят в храм ритуальный реквизит и осколки скорлупы.

Акис. Представляешь себе? Эта старуха существует уже семьсот лет, но до сих пор с нею не произошло несчастного случая и ей не надоело жить.

Новорожденная. Разве может надоесть жить?

Акис. Может. Если, конечно, жизнь всегда одинакова. Но древние каким-то чудом ухитряются изменяться. Иногда посмотришь, а у них несколько лишних голов, или рук, или ног — ну прямо смех разбирает. Большинство из них разучилось говорить, и тем, кто присматривает за нами, приходится раза два в год упражняться, чтобы развязать себе язык. Насколько я понимаю, им безразлично все на свете. Они никогда не веселятся. Не знаю, как они выдерживают. Они не ходят даже на праздник искусств. Та старуха, что помогла тебе вылезти из яйца, бродит сейчас, предаваясь никому не нужным размышлениям, хотя знает, что сегодня празднество.

Новорожденная. Что такое празднество?

Акис. Два наших лучших ваятеля покажут свои последние творения, а мы увенчаем их цветами, будем петь им дифирамбы и плясать вокруг них.

Новорожденная. Как замечательно! А что такое ваятель?

Акис. Вот что, малышка, догадывайся обо всем сама и не задавай вопросов. Первые несколько дней старайся поменьше раскрывать рот, побольше смотреть и слушать. Не годится, чтобы ребенка слышали, — его должны только видеть.

Новорожденная. Это кто, по-твоему, ребенок? Мне уже полных четверть часа. (С самым взрослым видом садится на скамью подле Стрефона.)

Голоса в храме (протестующе, разочарованно, возмущенно) . О! О! Мерзость! Стыд! Срам! Гадость! Это что, шутка? Да ведь это же древние! Ну и ну! Ты с ума сошел, Архелай? Это обидно! Оскорбительно! Фу! (И т. д., и т. п. Недовольные, ворча, высыпают на ступени храма.)

Акис. Эй, что у вас там такое? (Направляется к ступеням.)

Из храма выходят два ваятеля — один с двухфутовой бородой, другой безбородый. Между ними шествует красивая нимфа: резкие черты лица, волосы черные, густые и вьющиеся, вид властный.

Властная нимфа (стремительно спустившись с ваятелями на середину лужайки, останавливается на полпути между Акисом и новорожденной) . Не пытайся меня запугать, Архелай, только потому, что у тебя искусные руки. Ты играешь на флейте?

Архелай (бородатый ваятель справа от нее) . Нет, Экрасия, не играю. При чем здесь флейта? (Тон у него наполовину насмешливый, наполовину раздраженный, и ясно видно, что он решил не принимать свою собеседницу всерьез, невзирая на всю ее красоту и властность.)

Экрасия. Да то, что вы, не задумываясь, судите о наших лучших флейтистах и берете на себя смелость решать, хорошо они играют или нет. Почему же я не имею права судить о ваших бюстах, хотя ваяю не лучше, чем ты играешь на флейте?

Архелай. На флейте или еще на чем-нибудь сыграет любой дурак — тут достаточно поупражняться; а вот ваяние — это тебе не в трубку дудеть, это искусство, творчество. В ваятеле должно быть нечто от божества. Его рука создает форму, через которую раскрывается дух. Он творит не для твоего, даже не для собственного удовольствия, а потому что не может иначе. Твое же дело — принять его создания или отвергнуть, если ты их недостойна.

Экрасия (презрительно) . Недостойна? Ого! А может быть, я вправе отвергнуть их потому, что они недостойны меня?

Архелай. Недостойны тебя? Перестань нести вздор, чванная хвастунья. Что ты понимаешь в нашем ремесле?

Экрасия. То, что понятно каждому культурному человеку, — что художник должен творить прекрасное. До сегодняшнего дня твои произведения были прекрасны, и я первая заявила об этом.

Архелай. Невелика заслуга! Могла бы и не заявлять — у людей есть глаза; они сами видят то, что ясно как день.

Экрасия. Однако ты был очень рад, когда я заговорила об этом. Тогда ты не называл меня чванной хвастуньей, а чуть не задушил в объятиях. И даже изобразил меня в виде гения искусства, который опекает твоего детски беспомощного учителя Марцелла. (Указывает на второго ваятеля.)

Марцелл, безмолвно и задумчиво следивший за их беседой, вздрагивает, качает головой, но сохраняет молчание.

Архелай (задиристо) . Тогда ты просто вскружила мне голову своей болтовней.

Экрасия. Я первая открыла в тебе талант. Правда это или нет?

Архелай. Все и без того знали, что я человек недюжинный: я родился на свет с бородой в три фута.

Экрасия. Да, но теперь она укоротилась до двух. Наверно, в этом лишнем футе и таился твой талант, коль скоро ты разом утратил и то и другое.

Марцелл (с сардоническим смешком) . Ха! При рождении борода у меня была в три с половиной фута, но ее спалила молния, убившая заодно того древнего, который меня принимал. Однако и без единого волоска на лице я стал величайшим ваятелем десяти последних поколений.

Экрасия. Тем не менее ты пришел к нам сегодня с пустыми руками. И нам остается одно — увенчать Архелая. Другие-то вообще ничего не выставили.

Акис (спустившись со ступеней храма и обогнув сзади одну из полукруглых скамей, приближается к трем спорщикам) . Почему вы ссоритесь, Экрасия? Что у тебя вышло с Архелаем?

Экрасия. Он обидел нас! Оскорбил! Надругался над своим искусством! Ты знаешь, как мы ждали этого дня, когда должны были снять покров с двенадцати бюстов, поставленных Архелаем в храме. Так вот, пойди и взгляни на них. Больше мне нечего прибавить. (Быстро отходит и садится на скамью, там, где сзади на нее оперся Акис.)

Акис. Я не слишком разбираюсь в ваянии: искусство не моя область. Чем плохи бюсты?

Экрасия. Чем? Да тем, что вместо идеально красивых нимф и юношей они отвратительно реалистически изображают… Нет, я не в силах выговорить — кого.

Новорожденная, сгорая от любопытства, бежит к храму и заглядывает туда.

Акис. Брось, Экрасия! Довольно прикидываться чересчур деликатной. Кого они изображают?

Новорожденная (с храмовых ступеней) . Древних.

Акис (удивленный, но не скандализованный) . Древних?

Экрасия. Да, древних. Единственный сюжет, который с общего согласия всех знатоков решительно исключен из сферы искусства. (Архелаю.) Чем ты оправдаешь такой поступок?

Архелай. Раз на то пошло, ответь сперва, что хорошего вы находите в самодовольных нимфах и жеманных юношах, понатыканных вами где попало?

Экрасия. Ты не спрашивал об этом, пока не разучился их лепить.

Архелай. Разучился? Запомни, носатая дура: я зажмурю глаза, привяжу одну руку к спине и все-таки смогу лепить их целыми дюжинами. Но зачем? Мне противно было бы смотреть на них, да и тебе тоже, будь ты чуточку поумней. Пойди и погляди на мои бюсты. Всмотрись в них хорошенько и пойми наконец, какое напряжение мысли они передают. А потом сравни их с приторными сладостями, которые называются у вас статуями. Вот тогда мы увидим, долго ли ты согласишься терпеть их вялую пустоту. (Вскакивает на алтарь.) Слушайте меня все, а ты, Экрасия, помолчи, если способна хоть на это.

Экрасия. Молчание — лучший способ выразить презрение. Да, презрение — вот что внушают мне твои отвратительные бюсты!

Архелай. Глупая, они лишь первый шаг к осуществлению великого замысла. Слушайте!

Акис. Продолжай, дружище. Мы слушаем.

Марцелл растягивается на траве возле алтаря. Новорожденная опускается на ступени храма, подпирает подбородок рукой и с нетерпением ждет первой речи, которую ей предстоит услышать в жизни. Остальные сидят и стоят как попало.

Архелай. Летописи, спасенные поколениями детей от глупого пренебрежения древних, донесли до нас миф, который, как и многие другие мифы, повествует не о том, что сделано в прошлом, но о том, что предстоит сделать в будущем. Это легенда о сверхъестественном существе, которое именовалось архангелом Михаилом.^{225}

Новорожденная. Это сказка? Я хочу послушать. (Сбегает со ступеней и садится на алтарь у ног Архелая.)

Архелай. Архангел Михаил был великим ваятелем и живописцем. Он отыскал в самом центре земли храм, сооруженный в честь Медитерранеи, богини тех мест^{226}. Храм был украшен глупыми картинами, изображавшими хорошеньких детей во вкусе Экрасии.

Акис. Нечестный ход, Архелай! Если требуешь, чтобы она молчала, не задевай ее сам.

Экрасия. Я не собираюсь перебивать его, Акис. Но разве я не вправе предпочитать молодость и красоту старости и уродству?

Архелай. Ну, еще бы!.. Однако архангел Михаил держался моего, а не твоего мнения. Он начал с того, что расписал потолок храма фигурами новорожденных во всей их детской прелести. Но, завершив работу, он не почувствовал удовлетворения, потому что от росписи храм не стал величественнее, хотя новорожденные были изображены сильней и талантливей, чем вещи любого прежнего художника. Тогда он написал вокруг своих новорожденных группу древних, которых в те времена звали пророками и сивиллами и величие которых заключалось только в напряженности духовной жизни. Его росписи в течение долгих веков считались образцом и вершиной искусства. Разумеется, это предание не следует воспринимать буквально. Оно всего лишь сказка. В архангелов мы не верим, а мысль о том, будто тридцать тысяч лет назад ваяние и живопись не только существовали, но даже достигли высочайшего совершенства, какое возможно лишь в наши дни, — совершенно нелепа. Но людям свойственно мечтать о том, что они не в силах осуществить. Им приятно верить, что их мечта уже была осуществлена в минувшем золотом веке. Эта ослепительная легенда живет и ныне, потому что в ней воплощены заветные чаяния величайших художников. Храма Медитерранеи никогда не было, архангела Михаила — тоже. Но сегодня такой храм построен — вот он (указывает на портик) , такой человек родился (бьет себя в грудь)  — это я. Я украшу ваш театр такими статуями новорожденных, которые удовлетворят даже Экрасию с ее пристрастием к красивости, и я окружу их древними, еще более величавыми, чем те, что бродят по нашим лесам.

Марцелл (все так же сардонически) . Ха-ха!

Архелай (задетый) . Тебе ли смеяться? Ты-то ведь пришел с пустыми руками и, похоже, с пустой головой.

Экрасия (возмущенно вскакивая) . Как тебе не стыдно! Ты смеешь чернить Марцелла, хотя он в двадцать раз искусней тебя?

Акис. Замолчишь ты или нет? (Хватает ее за плечи и силой усаживает на скамью.)

Марцелл. Пусть он чернит меня, сколько ему угодно, Экрасия. (Приподнимается и садится на траву.) Я сам мечтал о том же, что и ты, бедный мой Архелай. В один прекрасный день я тоже пришел к убеждению, что мой идеал красоты пошл, никчемен, скучен, что я впустую растрачиваю время и материал. Я тоже потерял охоту лепить руки и ноги, сохранив интерес лишь к голове и лицу. Я тоже ваял бюсты древних, только делал это не так смело, как ты, а втайне, скрывая их от вас.

Архелай (изумленный и взволнованный, спрыгивает с алтаря и становится позади Марцелла) . Ты ваял бюсты древних? Где они? Неужели твое вдохновение угаснет из-за болтовни Экрасии и прочих дураков, которых сбивает с толку ее самоуверенность? Выставь свои работы здесь, в театре, рядом с моими. Я проложил для тебя дорогу, и, как видишь, ничего со мной не случилось.

Марцелл. Невозможно. Они разбиты. (Со смехом встает.)

Все. Как разбиты?

Архелай. Кем?

Марцелл. Мною. Вот потому я и смеялся сейчас над тобой. Ты тоже перебьешь свои статуи еще до того, как закончишь первую дюжину их. (Подходит к алтарю и садится на край рядом с новорожденной.)

Архелай. Но почему?

Марцелл. Потому что мы не властны вдохнуть в них жизнь. Живой древний лучше, чем мертвое изваяние. (Сажает новорожденную к себе на колени, та, польщенная, страстно прижимается к нему.) Живое всегда лучше, чем то, что лишь хочет казаться живым. (Архелаю.) Ты начал с разочарования в красоте, которую создал сам, а кончишь тем, что разочаруешься в ваянии вообще. Чем искусней твоя рука, чем острей резец, тем ближе ты подходишь к правде и действительности, тем решительней отвергаешь преходящее очарование плоти ради непреходящего очарования духа. Но разве изображение, даже правдивое, способно удовлетворить столь высокие стремления? В конце концов та самая честность художника, которая побуждает тебя отринуть преходящее во имя вечного, вынудит тебя вовсе отречься от искусства, ибо оно лживо, а истинна только жизнь.

Новорожденная обнимает его и восхищенно целует. Марцелл встает, относит ее налево, опускает на скамью рядом со Стрефоном, так, словно кладет пальто, и невозмутимо продолжает.

Какую форму ни придавай мрамору, он останется мрамором. Статуя всегда только идол. Я разбил своих идолов, выбросил свои резцы и молотки; точно так же ты разобьешь свои бюсты.

Архелай. Ни за что!

Марцелл. Не торопись, друг мой. Сегодня я пришел не с пустыми руками, как ты вообразил. Напротив, я принес с собой такое творение искусства, какого вы еще не видывали, и привел сюда художника, который превзошел нас обоих настолько же, насколько мы превзошли своих соперников.

Экрасия. Быть не может! Нельзя превзойти величайшие произведения искусства.

Архелай. Кто же этот образцовый мастер, которого ты ставишь выше меня?

Марцелл. Я ставлю его выше себя, Архелай.

Архелай (хмурясь) . Понятно. Ты решил сгрести меня в охапку и утащить за борт вместе с собой, чтобы только я не остался в живых.

Акис. Да перестаньте вы ссориться по пустякам. Это самое скверное в вас, художниках. Вечно вы делитесь на враждующие группки, и наихудшая из них та, где всего один человек. Кто же этот новенький, которым вы колете глаза друг другу?

Архелай. Спрашивай Марцелла, а не меня. Мне о нем ничего не известно. (Отходит от Марцелла и садится слева от Экрасии.)

Марцелл. Ты прекрасно его знаешь. Это Пигмалион.

Экрасия (негодующе) . Пигмалион? Этот бездушный тупица? Этот ученый? Этот лабораторный червь?

Архелай. Пигмалион создал произведение искусства? Да ты просто утратил всякое художественное чутье, Марцелл! Этому парню не вылепить даже ногтя на пальце, не то что целого человека.

Марцелл. Не беда. Я сделал это за него.

Архелай. Что ты хочешь сказать, черт побери?

Марцелл (громко) . Пигмалион, иди сюда.

От храма к центру группы направляется юноша с толстыми квадратными пальцами, с лицом, словно слепленным из нескольких положенных друг на друга камней, и неизменной улыбкой, выражающей благожелательный интерес ко всему на свете и ожидание такого же интереса в каждом из ближних. Это Пигмалион. Экрасия смотрит на него с нескрываемым презрением, остальные — с неудовольствием, опасаясь, как бы он не нагнал на них скуку.

Друзья, к сожалению, Пигмалион от природы не способен что-нибудь показать, не прочитав предварительно лекцию о том, что показывает. Но обещаю, что, если вы наберетесь терпения, он покажет вам два произведения искусства, которым нет равных на земле и в которые вложена также немалая доля моего мастерства. Позвольте добавить лишь одно: они внушат вам такое отвращение, что вы навеки излечитесь от безумного пристрастия к искусству. (Садится рядом с новорожденной, та, надувшись, холодно отворачивается, но эта демонстрация не производит никакого впечатления.)

Пигмалион с наивной улыбкой и доверчивой готовностью фанатика науки неуклюже вскарабкивается на алтарь. Все приготовляются к самому худшему.

Пигмалион. Друзья мои, я не стану прибегать к алгебре…

Все. Слава богу!

Пигмалион (продолжая) . Поскольку Марцелл взял с меня слово не делать этого. Перехожу прямо к существу вопроса. Мне удалось искусственно создать людей. Я хочу сказать — настоящих, живых людей.

Недоверчивые голоса. Полно! Придумай что-нибудь поумнее! Хватит, Пиг^{227}! Слезай! Где уж тебе! Вот враль!

Пигмалион. А я говорю — удалось. Я вам их покажу. Такие опыты удавались и раньше. Один из древнейших дошедших до нас документов содержит предание о некоем биологе, который добыл какой-то не специфицированный им точно минерал и, как старомодно сказано в документе, «вдохнул в лице его дыхание жизни»^{228}. Это единственное оставшееся нам от первобытных времен свидетельство, которое можно считать вполне научным. Мы располагаем и позднейшими документами, специфицирующими минералы с весьма большой точностью, вплоть до их атомного веса, однако спецификация эта крайне ненаучна, потому что в ней обходится молчанием жизненное начало, которым и определяется отличие живого организма от простого соединения солей и газов. Подобные соединения многократно создавались в примитивных лабораториях эпохи Глупой мудрости, но из них ничего не получалось, пока вышеназванный замечательный экспериментатор не добавил к ним ингредиент, который у древнего летописца именуется «дыханием жизни». На мой взгляд, этот человек и явился основоположником биологии.

Архелай. Это все, что о нем известно? Не густо.

Пигмалион. Сохранились обрывки документов и фрагменты картин, изображающие его в момент, когда он гуляет по саду и учит людей его возделывать. Имя этого человека дошло до нас в различных формах. Иногда его называли Юпитером, иногда Вольтером.^{229}

Экрасия. Ты с ума нас сведешь своим скучным Вольтером! Расскажи наконец о созданных тобою людях.

Архелай. Да, да, переходи к ним.

Пигмалион. Уверяю вас, эти подробности в высшей степени интересны.

Со всех сторон крики: «Нет, не интересны! Переходи к людям! К черту Вольтера! Кончай, Пиг!»

Сейчас вы поймете их значение. Обещаю, что долго вас не задержу. Мы, питомцы науки, знаем, что вселенная насыщена различными видами силы, энергии, способности к творчеству. Сок, поднимающийся по стволу дерева; камень, не распадающийся на части благодаря своей кристаллической структуре; мысль философа, непостижимая мощь которой заставляет мозг его функционировать в определенных формах; бессознательное стремление к эволюции — все эти силы можно использовать. Например, отправляясь купаться и придавливая камнем свою тунику, чтобы ее не сдуло ветром, я использую силу тяготения. Заменив камень соответствующими машинами, мы подчинили себе не только тяготение, но и электричество, магнетизм, внутриатомное сцепление и отталкивание, поляризацию и так далее. Одна лишь Жизненная сила до сих пор ускользала от нас, почему ей и пришлось самой конструировать для себя необходимые механизмы. Она создала и развила костные структуры надлежащей прочности и обволокла их клеточной тканью столь невероятной чувствительности, что состоящие из нее органы приспосабливаются к изменениям атмосферы, которою они дышат, пищи, которую они усваивают, и обстоятельств, которые они осмысливают. А поскольку органические тела, как мы их называем, в конечном счете представляют собой механизмы, их, без сомнения, можно изготовлять механическим способом.

Архелай. На свете все возможно. Вопрос в другом — получилось ли это у тебя?

Пигмалион. Да. Но это всего-навсего факт. Интересны же не сами факты, а их объяснение. Простите за откровенность, но мне очень досадно, что вы, художники, лишены интеллекта.

Экрасия (наставительно) . Не согласна. Художник с помощью вдохновения мгновенно постигает те истины, к которым так называемый ученый, долго и тупо корпя в лаборатории, приходит много позже него.

Архелай (Экрасии, сварливо) . Что ты в этом понимаешь? Разве ты художница?

Акис. Да заткнитесь вы оба! А ты, Пигмалион, подавай нам искусственных людей. Тащи их сюда.

Пигмалион. Это мужчина и женщина. Но, честное слово, сначала я должен объяснить…

Общий стон.

Да, я…

Акис. Нам нужны не объяснения, а результаты.

Пигмалион (обиженно) . Вам, видно, очень скучно. Никому из вас нет дела до науки. Прощайте! (Слезает с алтаря и идет к храму.)

Несколько юношей и девушек (вскакивая и бросаясь вдогонку) . Нет, нет! Не уходи. Не обижайся. Мы хотим взглянуть на искусственную чету. Мы согласны слушать. Нам страшно интересно. Рассказывай все, что знаешь.

Пигмалион (сдаваясь) . Я задержу вас всего на две минуты.

Все. Хоть на полчаса. Продолжай, Пигмалион. Ну пожалуйста! (Тащат его назад и подсаживают на алтарь.) Гоп! (Занимают прежние места.)

Пигмалион. Как я уже отметил, предпринималось немало попыток получить протоплазму в лабораторных условиях. Почему же синтетическая плазма неизменно оказывалась непригодной?

Экрасия. Вот ты и ответь на это.

Новорожденная (подражая Экрасии и стараясь показать свое умственное превосходство над нею) . Ясно почему! Потому что она была мертвая.

Пигмалион. Недурно для ребенка, милочка. Но мертвое и живое — понятия весьма относительные. Сейчас ты тоже живая, но через каких-нибудь два месяца станешь вдвое более живой. Порок синтетической протоплазмы состоял в том, что она не могла аккумулировать и проводить Жизненную силу. Она была все равно что магнит из дерева или громоотвод из шелка, то есть непроводником.

Акис. Что за чушь? Кому это взбредет в голову делать деревянный магнит и ждать, когда он что-нибудь притянет?

Пигмалион. Тому, кто настолько невежествен, что не отличает дерева от железа. В былые дни люди не умели различать предметы, потому что владели лишь примитивными методами анализа. Они получали соединения, схожие с протоплазмой, и не замечали разницы между ними и ею. А разница была, только люди не умели ее уловить, потому что анализировали поверхностно и неполно. Не забывайте: эти бедняги стояли почти на том же уровне, что наши теперешние идиоты. Нам и в голову бы не пришло оставить их в живых после появления на свет. Вот смотрите: сегодняшняя новорожденная уже интуитивно знает многое такое, до чего величайшие физики прошлого вряд ли дошли бы и после сорока лет непрерывного труда. Заложенное в ней чувство времени, пространства и количества дает ей возможность бессознательно решать задачи, которые прежде требовали от крупнейших математиков многолетних сложных вычислений и такого умственного напряжения, что эти ученые, погружаясь в свои выкладки, нередко забывали дышать и чуть ли не погибали от удушья.

Экрасия. Оставь этих темных доисторических недоносков и вернись к своей синтетической чете.

Пигмалион. Приступив к созданию синтетических людей, я не стал тратить время на протоплазму. Мне было совершенно ясно, что если в лабораторных условиях можно получить протоплазму, то в них же можно пойти и дальше, получив вполне развитую мышечную и нервную ткань, кости и тому подобное. Зачем сажать семя, если ничуть не труднее сразу сорвать цветок? Я перепробовал тысячи комбинаций и наконец нашел-таки способ аккумулировать жизненную энергию высокого потенциала.

Архелай. Высокого — чего?

Пигмалион. По-тен-ци-а-ла. Иначе говоря — напряжения. Жизненная сила — не такая простая штука, как кажется. При высоком напряжении ток ее может превратить мертвую ткань в мозг философа, при низком — в гниющую массу. Вы не поверите, если я скажу, что даже в человеке жизненная энергия нередко падала от нормального, человеческого уровня до уровня полипа, в результате чего развитие тканей продолжалось уже в уродливой, низшей форме, получившей название рака, и шло до тех пор, пока низшая форма не убивала высшую, а затем самым жалким образом погибала сама.

Марцелл. Оставь первобытные племена, Пигмалион. Они интересуют тебя, но нагоняют скуку на молодежь.

Пигмалион. Я только стараюсь, чтобы вы поняли… Итак, вокруг меня бушует Жизненная сила, и я попытался создать органы, способные аккумулировать ее, как батарея — электричество, и ткани, которые могли бы ее проводить и направлять. Сконструировать глаза, более совершенные, чем у нас, и уши, улавливающие более широкую гамму звуков, оказалось нетрудно; но эти глаза и уши не видели и не слышали, потому что были невосприимчивы к Жизненной силе. Когда же я открыл, как сообщить им такую восприимчивость, положение еще более усложнилось, поскольку первым следствием моего открытия явилось превращение этих глаз и ушей в массу белых червячков.

Экрасия. Экая мерзость! Сейчас же замолчи!

Акис. Не хочешь слушать — уходи. А ты, Пиг, рассказывай.

Пигмалион. Я продолжал опыты. Так как выяснилось, что Жизненная сила низкого напряжения создает не уши и глаза человека, а лишь червячков, я принялся совершенствовать ткань, пока она не стала наконец восприимчива к высоким напряжениям.

Архелай (с живейшим интересом) . Так, так. А дальше?

Пигмалион. А дальше глаза и уши переродились в раковую ткань.

Экрасия. Фу, какая гадость!

Пигмалион. Нисколько. Это был серьезный шаг вперед. Он настолько окрылил меня, что, оставив глаза и уши, я сконструировал мозг. Переделывал я его раз двенадцать, но все-таки добился, что он стал аккумулировать Жизненную силу, причем оказалось, что он воспринимает достаточно высокое напряжение и не разряжается; то же случилось с глазами и ушами, когда я подключил их к мозгу. Таким путем я создал безрукое и безногое чудовище, которое прожило целых полчаса.

Новорожденная. Полчаса? Стоило ради этого возиться! А почему оно умерло?

Пигмалион. Кровообращение работало ненормально. Но я наладил его и доделал остальное — руки, ноги, словом, весь организм. Так был создан мой первый человек.

Архелай. А кто его лепил?

Пигмалион. Я.

Марцелл. Выходит, ты сперва попробовал сам и лишь потом прибег к моей помощи?

Пигмалион. Разумеется. И пробовал я не один раз. Мой первый человек был мерзким животным, такой мешаниной ужаса и нелепости, какой вы, не видавшие его, даже представить себе не можете.

Архелай. Ну, раз ты приложил к нему руку, воображаю, что это было за зрелище!

Пигмалион. Нет, беда тут заключалась не в форме тела. Понимаете, сам я ничего не выдумывал, а просто копировал собственные размеры и контуры. Вы же знаете: ваятели частенько так делают, хоть и не признаются в этом.

Марцелл. Гм!

Архелай. Кха!

Пигмалион. Внешне с ним было все в порядке. Но вел он себя с самого начала ужасно, а дальше начался такой кошмар, что мне этого даже не описать. Мой питомец хватал и заглатывал все, что попадется. Выпивал в лаборатории все жидкости. Я пытался внушить ему, чтобы он ел лишь то, что может переварить и усвоить, но он, конечно, не понял меня. Из того, что он поглощал, усваивалось лишь очень немногое; извергнуть же прочую мерзость он был не в состоянии. Она отравила ему кровь, и он погиб в муках, воя от боли. Тогда я сообразил, что создал доисторического человека: ведь и в нашем организме есть рудименты устройств, позволявших примитивному человекообразному обновлять свое тело за счет поглощения мяса, зерна, овощей и прочей грубой, противоестественной пищи, а непереваренные ее остатки выбрасывать наружу.

Экрасия. Очень жаль все-таки, что он умер. Мы лишились неповторимой возможности заглянуть в прошлое. Он мог бы поведать нам предания золотого века.

Пигмалион. Он-то? Нет, это был просто зверь, и притом очень опасный. Он боялся меня и даже пытался убить: хватал, что было под рукой, и норовил стукнуть. Мне пришлось несколько раз задать ему трепку, прежде чем он уразумел, что находится в моей власти.

Новорожденная. Зачем же ты создал мужчину, а не женщину? Та вела бы себя прилично.

Марцелл. Почему ты не создал и мужчину, и женщину? Было бы очень любопытно взглянуть на их потомство.

Пигмалион. Я собирался сделать и женщину, но после опыта с мужчиной об этом не могло быть больше речи.

Экрасия. Почему?

Пигмалион. Это трудно объяснить тем, кто не знаком с первобытным способом размножения людей. Понимаете ли, я мог создать лишь один тип мужчины и женщины — тип, представляющий собой в физическом отношении точную копию наших мужчин и женщин. Это-то и погубило моего бедного самца: я не принял во внимание ужасный доисторический метод принятия пищи. Теперь предположите, что самка оказалась бы не яйцеродной, как наши женщины, а производила бы детей каким-нибудь иным, доисторическим способом. Из-за современного строения ее тела она оказалась бы неспособной к самовоспроизведению. Кроме того, опыт мог стоить ей чрезмерных мучений.

Экрасия. Значит, тебе нечего нам показать?

Пигмалион. Нет, отчего же. Я так легко не сдаюсь. Я опять принялся за дело и убил еще несколько месяцев на разработку пищеварительной системы, автоматически удаляющей отходы, и детородной системы, предполагающей внутреннее вскармливание и вынашивание плода.

Экрасия. Почему ты не придумал, как сделать их похожими на нас?

Стрефон (подавая голос в первый раз после своего несчастья) . Почему ты не создал женщину, которую мог бы любить? Вот какую тайну надо разгадать.

Новорожденная. Да, да. Как это верно! Какая великая мысль, милый Стрефон! (Порывисто целует его.)

Стрефон (гневно) . Отстань от меня!

Марцелл. Держи свои рефлексы в узде, девочка.

Новорожденная. Что? Кого держать в узде?

Марцелл. Свои рефлексы. Иными словами — бессознательные поступки. Сейчас Пигмалион покажет тебе двух человек, у которых, кроме рефлексов, ничего нет. Пусть эта пара послужит тебе предостережением.

Новорожденная. А они такие же, как мы? Живые?

Пигмалион. Ты задаешь трудный вопрос, милая. Признаюсь честно: я-то сам думал, что создал живые существа, но Марцелл считает их всего лишь автоматами. Однако Марцелл — мистик, а я — человек науки. Он проводит грань между автоматом и живым организмом, я же не берусь сделать это сколько-нибудь удовлетворительно.

Марцелл. Твои искусственные люди не умеют управлять собой. Они только реагируют на внешние раздражители.

Пигмалион. Но у них есть сознание. Я научил их говорить и читать, а теперь они начали лгать. Это очень роднит их с живыми.

Марцелл. Нисколько. Будь они живыми, они говорили бы правду. Ты можешь заставить их повторять любую нелепую ложь, можешь угадать, в чем именно они тебе солгут. Ударь их под колено — они выбросят ногу вперед. Пробуди в них аппетит, тщеславие, похоть, жадность — они будут хвастать и лгать, утверждать и отрицать, ненавидеть и любить, не считаясь ни с очевидными фактами, ни со своими столь явно ограниченными возможностями. А это доказывает, что они автоматы.

Пигмалион (не сдаваясь) . Знаю, дружище, но у нас есть доказательство того, что мы потомки существ, столь же ограниченных и нелепых, как эти. В конце концов, наша новорожденная покамест тоже на три четверти автомат. Посмотри, как она себя ведет.

Новорожденная (возмущенно) . Это еще что за новости? Как я себя веду?

Экрасия. Раз они не стремятся к истине, в них нет подлинной жизнеспособности.

Пигмалион. Истина подчас настолько искусственна, настолько относительна, как выражаемся мы, люди науки, что ложное и смешное для нас вполне может показаться истинным для них.

Экрасия. Снова спрашиваю: почему ты не сделал их похожими на нас? Разве подлинный художник может мириться с несовершенством?

Пигмалион. Я и не смог. Пытался, но безуспешно. Я убежден, что покажу вам сегодня наивысшие живые организмы, какие только можно сконструировать в лабораторных условиях. Помните: самая совершенная ткань, выращенная нами, не воспринимает столь же высокого напряжения, как продукт естественного развития. Тут природа сильнее нас. По-моему, вы все просто не понимаете, какая неслыханная победа — создать искусственное сознание.

Акис. Довольно болтать! Где твоя синтетическая чета?

Несколько юношей и девушек. Да, да. Хватит разговоров! Заткнись, Пиг! Показывай, Пиг! Тащи их сюда! Живо! Синтетическую чету! Синтетическую чету!

Пигмалион (машет рукой, пытаясь восстановить спокойствие) . Сейчас, сейчас. Посвистите-ка им. Свист — раздражитель, который они воспринимают.

Все, кто умеют, свистят, как уличные мальчишки. Экрасия с гримасой затыкает уши пальцами.

Тише! Тише! Довольно! Довольно!

Шум смолкает.

А теперь чуточку музыки. Какой-нибудь танец, только не очень быстрый.

Флейтисты играют неторопливый танец.

Марцелл. Приготовиться! Зрелище будет не из приятных.

Из храма, рука об руку, выходят две фигуры — мужчина и женщина. Осанка у них благородная, сложение безупречное, одежда роскошная. Заметив, что все взоры устремлены на них, они с улыбкой удовлетворенного тщеславия останавливаются на ступенях. Женщина стоит слева от мужчины.

Пигмалион (потирая руки и сияя от гордости за свое творение) . Пожалуйте сюда.

Фигуры снисходительно приближаются и располагаются в центре, между скамьями.

Не соблаговолите ли изобразить нам что-нибудь? Вы же так прелестно танцуете. (Садится рядом с Марцеллом и шепчет ему.) На лесть они реагируют особенно активно.

Фигуры, милостиво вняв просьбе, танцуют с некоторой важностью, но вполне прилично и, закончив танец, кланяются друг другу.

Все (аплодируя) . Браво! Благодарим! Замечательно! Превосходно! Неподражаемо!

Новорожденная. А любить они могут?

Пигмалион. Да. Они реагируют на любой раздражитель. В них заложены все рефлексы. Обнимешь мужчину за шею, он обнимет тебя за талию. Это у него получается непроизвольно.

Женская фигура (хмурясь) . Вы хотели сказать — обнимет меня.

Пигмалион. Вас, разумеется, тоже, если раздражение исходит от вас.

Экрасия. А на самостоятельные поступки они способны?

Пигмалион. Нет. Но я, знаешь ли, не уверен, что мы сами способны на них, хотя Марцелл утверждает противное.

Акис. Может он отвечать на вопросы?

Пигмалион. О да. Вопрос — это уже раздражитель. Спроси его о чем-нибудь.

Акис (фигуре мужчины) . Что вы думаете о том, что видите вокруг? Скажем, о нас, наших обычаях и поведении?

Мужская фигура. Я еще не читал сегодняшней газеты.

Женская фигура. Откуда моему супругу знать, что о вас думать, если вы не принесли ему газету к завтраку?

Марцелл. Видите? Он просто автомат.

Новорожденная. Я, пожалуй, не дала бы ему обнять меня. Они мне не нравятся.

Лицо мужской фигуры изображает обиду, лицо женской — ревность.

А я-то думала, они не понимают. Выходит, они умеют чувствовать?

Пигмалион. Разумеется. Повторяю: в них заложены все рефлексы.

Новорожденная. Чувство — не рефлекс.

Пигмалион. Но это ощущение. Когда свет попадает к ним в глаз и на сетчатке получается изображение, мозг воспринимает его, и они поступают соответствующим образом. Когда звуковые колебания, вызванные твоими словами, проникают к ним в ухо и обидное замечание воздействует на кортиев орган, мозг воспринимает обиду, и они поступают соответствующим образом. Не задень ты их, они бы не рассердились. Они просто реагируют на раздражение.

Мужская фигура. Мы — часть мировой системы. Свобода воли — фикция. Мы — детища причины и следствия. Мы — неизменность, непреложность, незыблемость, неизбежность.

Все выказывают явные признаки любопытства.

Акис. Что за чертовщину он мелет?

Мужская фигура. Умолкни, низкое порождение природы! (Берет женскую фигуру за руку.) Вот Клеопатра-Семирамида, супруга царя царей и, следовательно, царица цариц. Вы — жалкие твари, выращенные в яйце безмозглым солнцем и слепым огнем. Царь же царей и царица цариц — это не случайные производные от яйца: они задуманы и сотворены, дабы воспринять священную Жизненную силу. Царь и царица — два разные существа, но Жизненная их сила едина, слава равна, величие одинаково вечно. Каков царь, такова и царица. Царь задуман и сотворен, царица — тоже. Деяния царя обусловлены причинностью и потому предопределены от начала до скончания времен, деяния царицы — тоже. Царь логичен, предопределен, непререкаем; царица логична, предопределена, непререкаема. И все-таки они не два логичных, предопределенных, непререкаемых существа, а одно — логичное, предопределенное, непререкаемое. Посему не смешивайте два существа, но и не делите единую субстанцию, а поклоняйтесь нам обоим, восседающим на общем троне, двоим в одном и одному в двоих — поклоняйтесь, да не постигнет вас вечное проклятие.

Женская фигура. А если кто спросит вас: «Кому из двоих?» — помните, что, хотя один из нас царь, а другая — царица, мы несхожи меж собой, ибо один — мужчина, а другая — женщина. Но поелику женщина сотворена после мужчины, а значит, более умело и разумно, часть этого умения и разума перешла к ней, и вам надлежит чтить ее достоинства выше его достоинств, и…

Мужская фигура. Умолкни, женщина, ибо слова твои — предосудительная ересь. И мужчина, и женщина суть то, что они есть, и должны поступать сообразно вечным законам причины и следствия. Взвешивай же свои слова, ибо если они войдут мне в ухо и сверх меры раздражат мое чувствилище, один бог знает, какой будет неотвратимая реакция на такое раздражение. Быть может, мозг мой прикажет мышцам схватить что-нибудь поувесистей и разнести тебя на куски.

Женская фигура подбирает камень с намерением запустить им в супруга.

Архелай (вскакивает и кричит Пигмалиону, любовно созерцающему мужскую фигуру) . Берегись, Пигмалион! Посмотри на женщину!

Пигмалион, уразумев, что происходит, кидается к женской фигуре и вырывает у нее камень.

Все в ужасе вскакивают.

Она хотела убить его!

Стрефон. Какой ужас!

Женская фигура (отбиваясь от Пигмалиона) . Пусти меня! Кому я говорю — пусти! (Кусает его за руку.)

Пигмалион (отпустив ее и пошатнувшись) . Ох!

Его стону вторит вопль ужаса. Пигмалион бледнеет как полотно и опирается на край скамьи.

Женская фигура (супругу) . Трус, баба, как тебе не стыдно стоять сложа руки, когда со мной так обращаются!

Пигмалион падает мертвым.

Новорожденная. Ай! Что случилось? Почему он упал? Что с ним?

Марцелл опускается на колени и осматривает тело Пигмалиона, остальные с тревогой следят за ним.

Марцелл. Она вырвала у него из руки кусок размером с ноготь. Этого довольно, чтобы убить десять человек. Ни пульса, ни дыхания.

Экрасия. Но большой палец у него согнут.

Марцелл. Нет, уже распрямился. Видишь? Он мертв. Бедный Пигмалион!

Новорожденная. Ох! (Рыдает.)

Стрефон. Тише, милая. Не будь такой ребячливой.

Новорожденная всхлипывает, подавляя рыдания.

Марцелл. Умереть на третьем году жизни!.. А какая потеря для науки!

Архелай. Кому есть дело до науки? А ему так и надо — не создавай чудовищ.

Мужская фигура (сверкая глазами) . Ха!

Женская фигура. Эй, ты, повежливей!

Новорожденная. Ах, Архелай, не будь таким злым! У меня от твоих слов глаза опять станут мокрые.

Марцелл (разглядывая фигуры) . Нет, вы только посмотрите на этих дьяволов! Я сам вылепил их из материала, заготовленного Пигмалионом. Образцовые творения искусства, а что наделали! Ну, Архелай, неужели и это не раскрыло тебе глаза на истинную цену искусства?

Стрефон. Они опасны. Не приближайтесь к ним.

Экрасия. Излишнее предупреждение, Стрефон. Фу! Они отравляют воздух.

Мужская фигура. Берегись, женщина! Гнев Озимандии разит, как молния.

Женская фигура. Посмей только повторить свои слова, дрянь ты этакая!

Акис. Что ты собираешься делать с ними, Марцелл? Теперь, после смерти Пигмалиона, за них отвечаешь ты.

Марцелл. Будь они из мрамора, все уладилось бы просто — я бы их разбил. А теперь попробуй убей их так, чтобы не замараться!

Мужская фигура (принимая героическую позу) . Ха! (Декламирует.)

Женская фигура (нежно) . Мой муж! Мой героический супруг! Горжусь тобою! Люблю тебя!

Марцелл. Придется позвать кого-нибудь из древних.

Акис. Стоит ли беспокоить их по пустякам? На то, чтобы превратить беднягу Пигмалиона в горсть праха, уйдет не больше секунды. Почему бы не уничтожить заодно и эту парочку?

Марцелл. Автоматы — это действительно пустяки. А вот с нашей способностью уничтожать шутить не следует. По-моему, дело требует разбирательства.

Из рощи выходит древний. Фигуры в ужасе.

Древний (мягко) . Я нужен? Я чувствую, что меня звали. (Видит труп Пигмалиона, тон его сразу становится суровым.) Ребенок умер? Погублена жизнь? Как это произошло?

Женская фигура (исступленно) . Я не виновата! Это не я! Умереть мне на месте, если я его хоть пальцем тронула! Это все он! (Указывает на мужскую фигуру.)

Все (потрясенные столь бесстыдной ложью) . О!

Мужская фигура. Лгунья! Ты укусила его. Все видели.

Древний. Молчать! (Становится между фигурами.) Кто сделал эти мерзкие куклы?

Мужская фигура (напуская на себя важность, хотя колени у нее трясутся) . Я — Озимандия, царь…

Древний (с презрительным жестом) . Скажите на милость!

Мужская фигура (падая на колени) . Не надо, сэр! Не надо! Это все она, сэр. Только она.

Женская фигура (жалобно скулит) . О-о! О-о!

Древний. Кому я сказал — молчать!

Легким ударом в подбородок снизу ставит автомата-мужчину на ноги. Женщина-автомат даже не всхлипывает — так ей страшно. Бессмертные со стыдом и отвращением разглядывают их. Из-за деревьев, что позади храма, выходит древняя.

Древняя. Я кому-то нужна. Что случилось? (Не замечая труп Пигмалиона, подходит слева к женской фигуре.) Фу! (Строго.) Вы наделали кукол? Этим заниматься нельзя: они не только отвратительны — они опасны.

Женская фигура (жалко хлюпая носом) . Я не кукла, сударыня. Я всего лишь бедная Клеопатра-Семирамида, царица цариц. (Закрывает лицо руками.) Ох, не смотрите на меня так, сударыня! Я не хотела ему зла. Он сделал мне больно. Ей-богу, больно.

Древний. Эта тварь убила бедного мальчика.

Древняя (увидев наконец труп Пигмалиона) . Что? Этого умницу, подававшего такие надежды?

Женская фигура. Он создал меня. Я имела такое же право убить его, как он — создать меня. Почем я знала, что он умрет от такого пустяка. Отрежь он мне руку или ногу, я бы и то не умерла.

Экрасия. Вот вздор!

Марцелл. Может быть, и не вздор. Мне кажется, если ей отрезать ногу, у нее вырастет новая, как у омара или ящерицы.

Древний. Значит, эта пара сделана погибшим мальчиком?

Марцелл. Он изготовил их в лаборатории. Тела лепил я. Это моя вина. Я был неосторожен — не предвидел, что они начнут убивать, выдавать себя за других, говорить заведомую неправду и замышлять зло. Я считал, что они будут просто заводными паяцами.

Мужская фигура. Вы корите нас нашей человеческой природой?

Женская фигура. Мы не ангелы, мы из плоти и крови.

Мужская фигура. Неужели у вас нет сердца?

Архелай. Они не только злодеи, они еще и безумцы. Можно их уничтожить?

Стрефон. Они мерзки.

Новорожденная. Они гадки.

Экрасия. Они вредны.

Акис. Я хотел бы обойтись с этими беднягами помягче, но мне при них как-то не по себе. Впервые в жизни испытываю подобное чувство.

Марцелл. Я немало повозился с ними. Но если остановка только за мной — уничтожайте их. Они с самого начала были мне отвратительны.

Все. Да, да. Они всем нам отвратительны. Кремируем их.

Женская фигура. О, не будьте такими жестокими! Я не в силах умереть. Я больше не стану кусаться. Буду говорить правду. Буду хорошая. Разве я виновата, что так неудачно сделана? Его убейте, а меня пощадите.

Мужская фигура. Нет! Я никому не сделал зла. Это все она. Если хотите, убейте ее. Но вы не имеете права убивать меня.

Новорожденная. Слышите? Каждый хочет, чтобы убит был другой.

Архелай. Чудовищно! Убить обоих!

Древний. Тише! Эти твари — всего-навсего автоматы. Они бессознательно стремятся любой ценой избежать смерти. Как видите, они лишены самообладания и руководствуются лишь цепью рефлексов. Посмотрим, нельзя ли вложить в них немного больше жизни. (Берет мужскую фигуру за руку и кладет другую свою руку ему на голову.) Слушай меня. Один из вас должен быть уничтожен. Кто именно?

Мужская фигура (после легкой судороги и не сводя глаз с древнего) . Пощадите ее и убейте меня.

Стрефон. Это уже лучше.

Новорожденная. Куда лучше.

Древняя (проделывая те же манипуляции с женщиной-автоматом) . Кого из вас убить?

Женская фигура. Убейте нас обоих. Мы не можем жить один без другого.

Экрасия. Женщина гораздо разумней мужчины.

Древние отпускают автоматов.

Мужская фигура (опускаясь на землю) . Я раздавлен. Жизнь — слишком тяжкое бремя.

Женская фигура (падая) . Умираю. И рада этому. Я боюсь жизни.

Новорожденная. Мне кажется, будет хорошо, если музыканты поиграют для этих несчастных.

Архелай. Почему?

Новорожденная. Не знаю. Но будет хорошо.

Музыканты играют.

Женская фигура. Слышишь, Озимандия? (Приподнимается, встает на колени и восторженно смотрит в пространство.) Царица цариц! (Умирает.)

Мужская фигура (подползая к ней и беря ее за руку) . Знаю: я воистину был царь царей. (Остальным.) Прощайте, призраки! Мы восходим на наш трон. (Умирает.)

Музыка обрывается. Минута гробового молчания.

Новорожденная. До чего забавно!

Стрефон. Еще бы! Древние — и те улыбаются.

Новорожденная. Да, слегка.

Древняя (быстро принимая свой обычный суровый и решительный вид) . Отнесите этих тварей в лабораторию Пигмалиона и уничтожьте вместе с прочими отходами. (Тем, кто спешит исполнить ее приказ.) Осторожней! Не прикасайтесь к телам — это опасно. Держите за одежду. А Пигмалиона отнесите в храм и поступите с его останками как положено по обряду.

Трупы уносят в соответствии с ее распоряжениями: Пигмалиона — в храм, взяв его за руки и за ноги; автоматов — куда-то через рощу, держа их только за одежду. Переноской автоматов руководит Марцелл, переноской Пигмалиона — Акис. Экрасия, Архелай, Стрефон и новорожденная опять усаживаются, но меняют при этом места: Стрефон и новорожденная оказываются теперь лицом к роще, Экрасия и Архелай — к храму. Древние по-прежнему стоят у алтаря.

Экрасия (опускаясь на скамью) . Хоть бы ветер с гор подул.

Стрефон. Или с моря — там сейчас прилив.

Новорожденная. Как хочется подышать чистым воздухом!

Древний. Потерпите немного — он вот-вот очистится. Куклы, которые делаются детьми, разлагаются очень быстро. А когда их к тому же снедали присущие этим тварям страсти, трупы распадаются и гниют почти мгновенно.

Древняя. Да послужит вам это уроком, дети. Довольствуйтесь впредь неодушевленными игрушками и не пытайтесь делать живые. Что подумали бы вы о нас, древних, если бы мы сделали игрушками вас?

Новорожденная (заискивающе) . А почему бы нет? Вы играли бы с нами, и это было бы очень приятно.

Древняя. Нас это не забавляет. Играя друг с другом, вы играете своими телами, и это придает вам гибкость и силу; но если бы мы стали играть с вами, мы играли бы вашими душами и, чего доброго, искалечили бы их.

Стрефон. Вы, древние, — сущие чудовища. Когда мне исполнится четыре года, я покончу с собой. Ради чего вы живете?

Древний. Вырастешь — узнаешь. И не покончишь с собой.

Стрефон. Если ты убедишь меня в этом, я покончу с собой сегодня же.

Новорожденная. Нет, нет! Я хочу тебя. Я тебя люблю.

Стрефон. А я люблю другую. Но она стала старая-престарая. И навеки погибла для меня.

Древний. Сколько ей лет?

Стрефон. Четыре года. Ты видел ее, когда мы плясали и ты натолкнулся на нас.

Новорожденная. Как бы я ненавидела ее еще двадцать минут назад! А теперь я переросла это чувство.

Древний. Вот и хорошо. Такая ненависть называется ревностью. Она — наихудшая из детских болезней.

Из рощи, отряхиваясь и отдуваясь, выходит Марцелл.

Марцелл. Уф! (Садится рядом с новорожденной.) Сделано.

Архелай. Древние, мне хочется сделать с вас несколько этюдов. Разумеется, не портреты — я вас чуточку идеализирую. Я пришел к выводу, что в конце концов вы — самый интересный сюжет.

Марцелл. Что? Неужели два этих страшилища, чей прах я только что с такой радостью высыпал в мусорное ведро бедняги Пигмалиона, не излечили тебя от нелепой страсти к ваянию?

Архелай. Зачем ты сделал их молодыми, глупец? Обратись Пигмалион ко мне, я вылепил бы ему древних. Это не значит, что у меня получилось бы лучше: я всегда говорил, что таких рук, как у тебя, ни у кого нет, но тут нужна голова, и я оказался бы более к месту.

Марцелл. За чем же остановка, умник-разумник? У Пигмалиона в лаборатории работало двое учеников — помогали ему изготовлять кости, ткани и прочее. Они смастерят тебе два новых автомата, а ты придашь им облик древних, если, конечно, вон эта почтенная пара согласится тебе позировать.

Экрасия (решительно) . Нет. Довольно с нас автоматов. Они чересчур отвратительны.

Акис (возвращаясь из храма) . Все кончено. Бедный Пиг!

Экрасия. Подумай, Акис, Архелай хочет наделать новых мерзких кукол и даже лишить их всякой художественности, придав им облик древних!

Новорожденная (древним) . Вы ведь не согласитесь позировать? Пожалуйста, не надо!

Древний. Слушайте, дети.

Акис (сходя со ступеней храма и усаживаясь рядом с Экрасией) . Ого! Даже древнему захотелось произнести речь. Говори, о мудрый!

Стрефон. Только, бога ради, не рассказывай, что на земле жили когда-то Озимандии и Клеопатры. У нас без того жизнь нелегкая.

Древний. Она и не должна быть легкой, дитя мое. Но утешься — она может быть захватывающей. А сказать я хотел вот что: дети играют в куклы с тех самых пор, как существуют люди.

Экрасия. Ты все время твердишь: «Куклы, куклы». Объясни, пожалуйста, что это такое.

Древняя. То, что вы именуете произведениями искусства. Изображения. Мы называем их куклами.

Архелай. Вот именно. Вы не понимаете искусства и непроизвольно принижаете его.

Древний. Известно, что дети делают кукол из тряпок. И любовно нянчатся с ними.

Древняя. Восемь веков тому назад, будучи ребенком, я сама сделала тряпичную куклу — такая особенно мила детям.

Новорожденная (с явным интересом) . И она у тебя сохранилась?

Древняя. Нет, но я возилась с ней целую неделю.

Экрасия. Очевидно, ты и в детстве не ценила высокого искусства, раз даже тогда увлекалась грубыми самоделками.

Древняя. Сколько тебе от роду?

Экрасия. Восемь месяцев.

Древняя. Вот поживешь с мое и…

Экрасия (грубо перебивая) . И, вероятно, тоже буду обожать тряпичные куклы. Но я, благодарение богу, еще в цвете лет.

Древняя. Ты еще не разучилась быть благодарной, хотя и не знаешь — кому. Ты просто маленькое животное, которое то благодарит, то бранится, то…

Акис. То болтает без удержу.

Архелай. И при этом думает, что разбирается в искусстве.

Экрасия (уязвленная) . Я не животное, а живое существо с душой, разумом и человеческой плотью. Если бы ты, Марцелл, как следует одухотворил свои автоматы, они получились бы куда более удачными.

Древняя. Здесь-то ты и заблуждаешься, дитя мое. Будь две эти мерзкие твари всего лишь тряпичными куклами, они были бы и забавны, и приятны. Наша новорожденная играла бы с ними, и все вы со смехом подражали бы ей, пока не разорвали бы их в клочья, над чем посмеялись бы еще больше.

Новорожденная. Конечно, посмеялись бы. Разве это не смешно?

Древняя. Если что-нибудь смешит тебя, ищи в этом скрытую истину.

Стрефон. Да, ищи, пока ничего смешного не останется.

Древняя. Не озлобляйся из-за того, что твоя подруга переросла свою любовь к тебе. Новорожденная восполнит твою утрату.

Новорожденная. Да, да. Я дам тебе больше, чем она.

Стрефон. Ты? С твоей-то ревностью?

Новорожденная. Нет, я уже переросла это чувство. Теперь я даже люблю твою подругу за то, что она любила тебя, а ты любишь ее.

Древний. Это уже следующая стадия. Ты быстро идешь вперед, дитя мое.

Марцелл. Какая же все-таки истина скрыта в тряпичной кукле?

Древний. А ты подумай, почему вам мало тряпичной куклы и хочется чего-то более похожего на подлинно живое существо? Вырастая, вы принимаетесь ваять статуи и писать картины. Те из вас, кто не способны к этому, сочиняют сказки про вымышленных кукол. Третьи сами наряжаются куклами и разыгрывают пьесы про них.

Древняя. И чтобы самообман был полным, вы относитесь к куклам настолько серьезно, что Экрасия уверяет, будто изготовление их есть наивысший творческий акт, а слова, вложенные вами им в уста, — благороднейшие и священнейшие истины.

Экрасия. Чушь!

Архелай. Вздор!

Древняя. Но они чем прекрасней, тем дальше от вас. Вы не можете нянчиться с ними, как с тряпичной куклой. Не можете плакать — как плакали из-за тряпичной куклы, — когда они ломаются, теряются или вам кажется, будто они огорчили вас.

Древний. Потом, подобно Пигмалиону, вы начинаете требовать от своих кукол полного совершенства — сходства с живыми существами. Они должны двигаться и говорить.

Древняя. Любить и ненавидеть.

Древний. Думать, что умеют думать.

Древняя. Обладать гибким телом и горячей кровью.

Древний. Наконец, когда вы, как Пигмалион, добиваетесь и этого; когда автомат свергает с трона мраморное изваяние, а гомункул^{231} — человека; когда тело и мозг или, по выражению Экрасии, душа, разум и плоть оказываются всего лишь обыкновенными механизмами и ваши побуждения, на поверку, сводятся к простым рефлексам, вы преисполняетесь ужаса и отвращения и готовы отдать все на свете, лишь бы вновь стать такими и вновь играть в тряпичные куклы, потому что с каждым шагом, отдалявшим вас от них, вы все больше отдалялись от любви и счастья. Разве это не правда?

Древняя. Отвечай, Марцелл. Ты ведь прошел весь этот путь.

Марцелл. Да, правда. Я испытал жестокую радость в то мгновение, когда, развив температуру в миллион градусов, увидел, как обе вылепленные мною твари превращаются в безвредный прах.

Древняя. Отвечай, Архелай. Ты ведь поднялся от изображения беззаботных детей до изображения напряженно мыслящих древних. Так это или нет?

Архелай. Отчасти так. Теперь для меня уже мало ваять хорошеньких детей.

Древняя. А ты, Экрасия, по-прежнему цепляешься за свои художественно выполненные куклы и видишь в них наивысшее выражение Жизненной силы?

Экрасия. Не будь искусства, жизнь была бы невыносима: действительность слишком груба.

Новорожденная (предвосхищая очередной вопрос древней) . Как видно, теперь мой черед — я ведь родилась здесь на свет позже остальных. Но я ничего не понимаю ни в вашем искусстве, ни в ваших куклах. Я не хочу играть в них, я хочу ласкать своего милого Стрефона.

Акис. Мне уже четвертый год, и я всегда прекрасно обходился без ваших кукол. Предпочитаю не любоваться изделиями Марцелла и Архелая, а бродить по горам. Статуя милей вам, чем автомат, тряпичная кукла — чем статуя. Мне тоже, только человек мне еще милей, чем тряпичная кукла. Мне нужны друзья, а не куклы.

Древний. Однако я заметил, что по горам ты бродишь в одиночку. Не в себе ли ты обрел своего лучшего друга?

Акис. Куда ты клонишь, старик? К чему ведешь?

Древний. К тому, молодой человек, что творить ты способен лишь одно — самого себя.

Акис (задумчиво) . Способен творить лишь самого себя? Экрасия, ты у нас умница. Скажи, ты поняла его слова? Я — нет.

Экрасия. Понять их не трудней, чем любое заблуждение невежды. Разве художник может стать более великим, чем его творение? Он способен создать образцовые произведения, но не властен исправить форму собственного носа.

Акис. Ловко! Что ты скажешь на это, старик?

Древний. Зато он способен изменить свою душу. Он мог бы исправить и форму собственного носа, если бы на превращение вздернутого носа в прямой стоило тратить силы. Кому охота претерпевать муки творчества ради пустяка?

Акис. Что ты скажешь на это, Экрасия?

Экрасия. А вот что: если бы древние изучили теорию искусства, они поняли бы, что различие между красивым и уродливым носом бесконечно важно, что, в сущности, только это на свете и важно.

Древняя. Иначе говоря, они поняли бы то, во что не могут верить и во что не верите вы сами?

Акис. Вот именно, сударыня. Искусство лживо, потому я его и не терплю. Оно — сплошное притворство. Экрасия никогда ничего дельного не говорит — только языком мелет.

Экрасия. Ты груб, Акис.

Акис. Ты хочешь сказать, что я не играю и не притворяюсь? Но я не прошу тебя играть со мной. Почему же ты требуешь, чтобы я играл с тобою?

Экрасия. Ты не вправе обвинять меня в притворстве. Я нашла в искусстве счастье, которого не дает мне действительность. Я говорю об искусстве с полной искренностью. В нем есть тайна и волшебство, о которых вы даже не подозреваете.

Древняя. Да, дитя, искусство — магическое зеркало, и оно нужно вам для того, чтобы в зримых образах отражать ваши незримые мечты. Чтобы видеть свое лицо, вы пользуетесь зеркалами из стекла; чтобы видеть свою душу, вы пользуетесь созданиями искусства. Нам же, старшим, не нужны ни зеркала, ни творения искусства. Мы умеем непосредственно чувствовать жизнь. Научившись этому, вы тоже отбросите свои зеркала и статуи, игрушки и куклы.

Древний. Но игрушки и куклы есть и у нас, древних. Они — наша единственная забота.

Акис. Что? У древних тоже бывают заботы? Впервые слышу такое признание от одного из них.

Древний. Взгляни на нас. Взгляни на меня. Вот мои плоть, кровь, мозг, но это — не я. Я — нетленная жизнь, вечное воскресение. Но эта машина (ударяет себя в грудь) , это временное устройство, этот организм может быть изготовлен в лаборатории любым мальчиком и не разрушается лишь потому, что я пользуюсь им. Хуже того: он может разбиться, если я поскользнусь, погибнуть от колик в желудке, сгореть от молнии, ударившей из туч. Рано или поздно он будет уничтожен.

Древняя. Да, наше тело — последняя кукла, от которой нам предстоит отказаться. В детстве я тоже была художницей, как твои друзья-ваятели, Экрасия, и тоже стремилась создать совершенство за пределами своего «я»: лепила статуи, писала картины и поклонялась им.

Древний. Я не был таким искусником, но и я, подобно Акису, искал совершенства в друзьях, возлюбленных, природе — словом, за пределами своего «я». Увы! Представить себе это совершенство я мог, достичь его — нет.

Древняя. Я, как Архелай, скоро заметила, что мои статуи, воплощавшие телесную красоту, перестали казаться мне прекрасными. Тогда я пошла дальше — принялась лепить и писать гениальных мужчин и женщин, вроде тех, про которых упоминает предание о Микеланджело. Но, как и Марцелл, я уничтожила свои создания, когда увидела, что в них нет жизни, что они еще мертвее, чем труп, так как даже не разлагаются.

Древний. А я, как Акис, стал бродить по горам без друзей, в одиночку, так как уразумел, что моя творческая сила способна воздействовать лишь на меня одного. А потом перестал и бродить по горам, потому что понял: они мертвы.

Акис (пылко протестуя) . Нет! Насчет друзей я, пожалуй, согласен, но горы — всегда горы: у каждой свое название, свой неповторимый облик, мощь, величие, красота…

Экрасия. Что я слышу? Акис стал декламатором?

Древний. Все это лишь метафоры, бедный мой мальчик. Горы — это трупы.

Вся молодежь (возмущенно) . Что?

Древний. Да, трупы. В недрах земли, где под чудовищным давлением все еще бушует непостижный уму солнечный жар, камень живет в бешеной пляске атомов, как живем мы, хотя и не так бурно. Выброшенный же на поверхность, он умирает, как глубоководная рыба, и мы видим лишь его холодный труп. Мы дорылись до раскаленного ядра земли, как первобытный человек дорылся до подземных вод, и мы знаем: ничто не выходит живым из этих огненных глубин. Ваши ландшафты и горы — это лишь отмершие чешуйки и выпавшие зубы вселенной, на которых мы живем, как микробы.

Экрасия. Ты кощунствуешь над природой и человеком, древний!

Древняя. Дитя, дитя, будет ли столь же восторжен твой отзыв о человеке, когда ты, подобно мне, наглядишься на него за восемь веков и увидишь, как он погибает от нелепой и все же неотвратимой случайности? Разочаровавшись в куклах, как вот этот мой сверстник разочаровался в друзьях и горах, я обрела высшую реальность в себе самой. Здесь и только здесь для меня открылась возможность творить и создавать. Если рука моя была слаба, я напрягала волю, чтобы сделать ее сильней, и на ней вырастали мускулы. Поняв это, я поняла, что создать себе десять рук и три головы — отнюдь не большее чудо.

Древний. Эти чудеса постиг и я. Я просидел пятьдесят лет, созерцая эту свою силу и напрягая волю.

Древняя. Я тоже. Еще пять лет я превращала себя в самые разные фантастические чудовища: ходила на дюжине ног, работала двадцатью руками и сотней пальцев, смотрела на все четыре стороны сразу восемью глазами на четырех головах. Дети в изумлении убегали от меня, мне приходилось прятаться от них, и древние, давно уже отвыкшие смеяться, мрачно улыбались, проходя мимо.

Древний. Мы все прошли через эти глупости. Пройдете и вы.

Новорожденная. Ах, сделайте, пожалуйста, чтобы у вас выросло побольше рук, ног и голов. Вот будет забавно!

Древний. Мне хорошо и в моем нынешнем облике, дитя. Теперь я пальцем не шевельну даже ради того, чтобы отрастить себе тысячу голов.

Древняя. А я отдала бы все на свете, чтобы у меня совсем не было головы.

Вся молодежь. Что? Совсем не было головы? Как? Почему?

Древняя. Неужели не понимаете?

Вся молодежь (качая головами) . Нет.

Древняя. В один прекрасный день, когда мне надоело учиться ходить одними ногами вперед, другими назад и всеми сразу вбок, я присела на скалу, оперлась четырьмя подбородками на четыре ладони, четырьмя локтями на четыре колена, и мне внезапно пришло в голову, что эта чудовищная машина из голов и конечностей имеет к моему «я» ничуть не большее отношение, чем мои былые статуи, что она — всего лишь порабощенный мною автомат.

Марцелл. Что значит «порабощенный»?

Древняя. Тот, кто делает, что ему приказано, — раб; тот, кто приказывает, — господин. Ты, в свой черед, тоже усвоишь эти слова.

Древний. Ты усвоишь и другое: привыкнув к тому, что за него все делает раб, господин уже не может жить без него и сам попадает к нему в рабство.

Древняя. Вот так я догадалась, что стала рабыней раба.

Древний. Открыв это, мы принялись избавляться от лишних голов и конечностей, пока наконец не приняли прежний облик и не перестали пугать детей.

Древняя. Но я по-прежнему в рабстве у своего раба — собственного тела. Как мне избавиться от него?

Древний. Вот это, дети, и заботит древних. До тех пор пока не разорваны узы, связывающие нас с нашим тираном-телом, мы не выполнили своего предназначения.

Новорожденная. В чем же оно?

Древний. В том, чтобы достичь бессмертия.

Древняя. Наступит день, когда люди исчезнут и останется только мысль.

Древний. Это и будет вечная жизнь.

Экрасия. Надеюсь, раньше, чем такой день наступит, со мной уже произойдет роковой несчастный случай.

Архелай. Вот тут я впервые согласен с тобой, Экрасия. Жалок был бы мир, где нет ничего пластичного!

Экрасия. Ни конечностей, ни контуров, ни изящных форм, ни упоительных линий, ни поклонения телесной красоте, ни поэтичных объятий, когда утонченным любовникам кажется, будто руки, которыми они ласкают друг друга, блуждают по небесным холмам и очарованным долинам, ни…

Акис (перебивая ее, с отвращением) . Что за противоестественные мысли, Экрасия!

Экрасия. Противоестественные?

Акис. Да, противоестественные. Почему ты никого не любишь?

Экрасия. Я? Да я всю жизнь любила. Еще в яйце сгорала от любви.

Акис. Неправда. Вы с Архелаем оба как каменные.

Экрасия. Ты не всегда так думал, Акис.

Акис. Не спорю. Было время, когда я предлагал тебе свою любовь и домогался твоей.

Экрасия. Разве я отказала тебе, Акис?

Акис. Ты даже не знала, что такое любовь.

Экрасия. Что? Да я обожала тебя, глупец, пока не поняла, что ты всего лишь животное.

Акис. А я сходил по тебе с ума, пока не понял, что ты всего лишь художница. Тебе нравились мои контуры: я ведь пластичен, как выражается Архелай. Я был для тебя не мужчиной, а произведением искусства, которое отвечало твоему вкусу и щекотало твои нервы. Вкус и нервы — вот что подавляло в тебе непосредственный импульс жизни. Меня же влекла только она, я шел прямо к ней, мне скучно было слушать, как ты даешь всякие выдуманные названия различным частям моего тела, превращая его в какую-то географическую карту с горами, долинами и прочей чепухой, — и за это ты объявила, что я животное. Ну что ж, если живого мужчину можно назвать животным, я действительно животное.

Экрасия. Объяснения излишни. Ты не пожелал стать утонченным. Я изо всех сил старалась поднять тебя с твоими первобытными инстинктами до красоты, фантазии, романтики, поэзии, искусства, до…

Акис. Все это хорошо в свое время и на своем месте. Но это не любовь. Это противоестественное искажение ее. Любовь — вещь простая и глубокая, жизненный акт, а не иллюзия. Искусство же — иллюзия.

Архелай. Ложь! Рано или поздно изваяние оживает. Сегодняшние статуи — это мужчины и женщины следующей инкубации. Я показываю будущей матери мраморную статую и говорю: «Копируй эту модель». Мы воспроизводим то, что видим. Никто не смеет вносить в искусство то, на что не хочет смотреть в жизни.

Марцелл. Да, я прошел через все это. Однако ты сам ваяешь древних вместо прекрасных нимф и пастухов. А ведь Экрасия права, уверяя, что древние антихудожественны. Они действительно чертовски антихудожественны.

Экрасия (с торжеством) . Ага! Наш великий мастер оправдывает меня. Благодарю, Марцелл.

Марцелл. Тело в конце концов всегда надоедает. Неизменно интересна и прекрасна только мысль, потому что мысль — это жизнь. По-моему, того же мнения и наши древние.

Древняя. Совершенно верно.

Древний. Без сомнения.

Новорожденная (древнему) . Но стать ничем нельзя. Чем же ты хочешь быть?

Древний. Вихрем.^{232}

Новорожденная. Чем? Чем?

Древняя. Вихрем. Я начала с того, что была им. Почему бы не кончить тем же?

Экрасия. А, вот кто такие вы, старики! Вы — сторонники вихревой теории.

Акис. Но если жизнь — это мысль, можете ли вы жить без головы?

Древний. Теперь, вероятно, уже не мог бы. Однако доисторические люди полагали, что нельзя жить без хвоста, а я живу без него. Почему бы не жить и без головы?

Новорожденная. Что такое хвост?

Древний. Привычка, от которой твои предки постарались избавиться.

Древняя. Теперь мы больше не верим, что наше тело, этот механизм из плоти и крови, так уж нам необходимо. Оно отмирает.

Древний. Оно держит нас в плену у нашей ничтожной планеты и не дает нам подняться к звездам.

Акис. Но даже вихрь мыслим лишь в чем-то. Нет водоворота без воды, нет вихря без газа, молекул, атомов, ионов, электронов и прочего. Где нет ничего, там нет и вихря.

Древний. Неверно. Вихрь — не вода, не газ, не атомы, а власть над всем этим.

Древняя. Тело было рабом вихря, но раб стал господином, и мы должны освободиться от его тирании. Все это (указывает на себя)  — плоть, кровь, кости и прочее — невыносимая обуза. Даже первобытный человек мечтал о том, что именовал астральным телом, и задавался вопросом, кто же освободит его от смертной оболочки.

Акис (он явно ничего не понял) . На вашем месте я бы поменьше думал о таких вещах. Этак и с ума сойти недолго.

Древние переглядываются, пожимают плечами и собираются уходить.

Древний. Нам пора, дети. Мы с вами слишком засиделись.

Вся молодежь, заметно оживившись, встает.

Архелай. Ничего, ничего.

Древняя. Нам это тоже скучно, дети. Видите ли, для того, чтобы вы поняли нашу мысль, нам пришлось облекать ее в чересчур грубую форму.

Древний. Боюсь, что это не помогло.

Стрефон. Вы, право, были очень любезны, что вообще пришли поговорить с нами.

Экрасия. Почему остальные древние никогда не заглядывают сюда, чтобы потолковать с нами?

Древняя. Им это очень тяжело. Они разучились говорить, читать, даже думать на ваш манер. Мы и общаемся друг с другом, и воспринимаем мир не так, как вы.

Древний. Мне все трудней изъясняться на вашем языке. Лет через сто-двести это станет совсем невозможно, и мне придется подыскать себе на замену пастыря помоложе.

Акис. Нам, разумеется, всегда приятно видеть вас, но если уж вам невмоготу с нами, мы преспокойно обойдемся без вас.

Древняя. Скажи, Акис, ты никогда не задумывался о том, что проживешь, может быть, тысячи лет?

Акис. Ах, не надо про это! Я отлично знаю: на то, что разумный человек может назвать жизнью, мне отпущено всего четыре года и три с половиной из них уже прошли.

Экрасия. Не сердитесь, древние, но, честное слово, ваше существование трудно назвать жизнью.

Новорожденная (чуть не плача) . Ох, как ужасно, что она у нас такая короткая! Нет, я этого не вынесу.

Стрефон. А вот у меня все уже решено. Как только мне исполнится три года пятьдесят недель, со мной произойдет несчастный случай. Только произойдет он не случайно.

Древний. Мы очень устали от разговоров. Мне нужно идти.

Новорожденная. Что значит «уставать»?

Древняя. Это значит расплачиваться за то, что присматриваешь за детьми. Прощайте!

Древние уходят в разные стороны: она — в рощу, он — на холм позади храма.

Все (с глубоким вздохом облегчения) . Уф!

Экрасия. Ужасные люди!

Стрефон. Вот надоеды!

Марцелл. А все-таки до чего хочется пойти за ними, заглянуть в их жизнь, проникнуть в их мысли, понять вселенную, как они ее понимают!

Архелай. Стареешь, Марцелл?

Марцелл. Что ж, я действительно покончил с куклами и больше не завидую тебе. Похоже, это конец. Мне уже достаточно двух часов сна. И боюсь, что начинаю считать вас довольно глупыми.

Стрефон. Мне это знакомо. Сегодня утром моя возлюбленная покинула меня. Последние недели она совсем не спала. И нашла, что математика интересней, чем я.

Марцелл. До нас дошло доисторическое изречение, принадлежащее одной из знаменитых наставниц. Оно гласит: «Брось женщин и займись математикой». Это единственный уцелевший фрагмент утерянного сочинения, которое называлось «Исповедь блаженного Августина, англичанина-опиомана». Эта первобытная дикарка была, видимо, великим человеком, коль скоро сумела сказать слова, пережившие триста веков.^{233} Я тоже брошу женщин и займусь математикой, которою слишком долго пренебрегал. Прощайте, дети, сотоварищи мои по играм. Расставаясь с вами, мне следовало бы расчувствоваться, но правда всегда холодна и состоит она в том, что вы мне надоели. Не сердитесь: ваш черед тоже не за горами. (Торжественной поступью удаляется в рощу.)

Архелай. От нас уходит человек великого духа. Каким он был ваятелем! А теперь станет ничем. Это все равно как если бы он отрубил себе руки.

Новорожденная. Неужели вы все покинете меня так же, как он — вас?

Экрасия. Никогда! Мы же дали клятву.

Стрефон. А что толку? Она поклялась. Он поклялся. Мы поклялись. Они поклялись.

Экрасия. У тебя получается, как в грамматике.

Стрефон. А разве не так положено говорить? Все мы будем клятвопреступниками.

Новорожденная. Не надо так. Ты огорчаешь нас и прогоняешь свет. Смотри, как стало темно.

Акис. Это спускается ночь. Завтра опять будет светло.

Новорожденная. Что такое «завтра»?

Акис. День, который никогда не наступает. (Поворачивается и направляется в храм.)

Все стягиваются к храму.

Новорожденная (удерживая Акиса) . Это не ответ. Что…

Архелай. Замолчи. Не годится, чтоб ребенка слышали, — его должны только видеть.

Новорожденная показывает ему язык.

Экрасия. Это некрасиво. Никогда так не делай.

Новорожденная. Я буду делать, что захочу… Но со мной что-то происходит. Мне хочется прилечь. У меня слипаются глаза.

Экрасия. Ты засыпаешь. А потом проснешься.

Новорожденная (сонно) . Что значит «засыпать»?

Акис. Не спрашивай — и тебе не будут лгать в ответ. (Берет ее за ухо и ведет к храму.)

Новорожденная. Ай-яй-яй! Не надо. Я хочу, чтобы меня несли. (Падает на руки Акису, и тот уносит ее в храм.)

Экрасия. Довольно дуться, Архелай. Ты, по крайней мере, остался художником. Я обожаю тебя.

Архелай. Вот как? К сожалению, я больше не ребенок. Я слишком стар для нежностей. Могу только любоваться твоей фигурой. Этого с тебя довольно?

Экрасия. Любоваться? На каком расстоянии?

Архелай. Не ближе вытянутой руки.

Экрасия. Благодарю. Это не для меня. (Отворачивается.)

Архелай. Ха-ха-ха! (Входит в храм.)

Экрасия (Стрефону, стоящему уже на пороге храма) . Стрефон!

Стрефон. Нет. Мое сердце разбито. (Входит в храм.)

Экрасия. Неужели мне предстоит провести ночь одной? (Озирается, ища глазами другого партнера, но все уже ушли.) Что ж! В конце концов, я всегда могу помечтать о любовнике поблагородней вас. (Входит в храм.)

Окончательно стемнело. Возле храма возникает бледное сияние, превращающееся в призрак Адама.

Женский голос (в роще) . Кто здесь?

Адам. Призрак Адама, праотца человечества. А ты кто?

Голос. Призрак Евы, праматери человечества.

Адам. Подойди, жена, и покажись мне.

Ева (выходя из рощи) . Вот и я, супруг. Какой же ты старый!

Голос (с холмов) . Ха-ха-ха!

Адам. Кто это? Кто дерзает смеяться над Адамом?

Ева. Кто отважился смеяться над Евой?

Каин. Призрак Каина, первого ребенка и первого убийцы. (Появляется между ними.)

Одновременно с этим раздается протяжное шипение.

Кто смеет шипеть на Каина, властелина смерти?

Голос. Призрак змеи, которая жила еще до Адама и Евы и научила их, как произвести на свет Каина.

Змея, обвившаяся вокруг дерева, становится видимой.

Новый голос. Но кое-кто пришел в мир раньше, чем змея.

Змея. Это голос Лилит, той, что была и отцом и матерью сразу. Привет тебе, Лилит!

Между Каином и Адамом возникает Лилит.

Лилит. Я невыразимо страдала, разрывалась на части, утратила жизнь, но создала из своей плоти два эти существа — мужчину и женщину. И вот что из этого вышло. Как ты понимаешь это, сын мой Адам?

Адам. Я обрабатывал землю и заставил ее плодоносить; я любил женщину, и она родила. И вот что из этого вышло. Как ты понимаешь это, жена моя Ева?

Ева. Я вскормила яйцо в своем теле и напитала его своей кровью. А теперь женщины кладут яйца, как птицы, и не ведают страданий. Как ты понимаешь это, первенец мой Каин?

Каин. Я изобрел убийство, победу, торжество и господство сильного над слабым. Ныне же сильные истребили друг друга, а слабые живут вечно, и от дел их никому нет пользы. Как ты понимаешь это, змея?

Змея. Я доказала свою правоту, ибо избрала мудрость и познание добра и зла. Ныне же зла нет, а мудрость и добро нераздельны. Этого с меня довольно. (Исчезает.)

Каин. Для меня на земле не осталось места. Я прожил свое, и никто не скажет, что я прожил плохо. Но теперь!.. Угасни, слабый огонек! (Исчезает.)

Ева. Умники всегда были моими любимцами. Землекопы и воины зарыли себя в землю, к червям. А мир достался умникам. Все хорошо. (Исчезает.)

Адам. Ничего не понимаю, ну вовсе ничего. К чему все это? Отчего? Откуда? Куда идет? Нам было совсем неплохо в саду. А эти дураки перебили всех животных и недовольны, потому что им надоедает возиться с собственным телом. Вот уж глупость-то! (Исчезает.)

Лилит. Люди приняли на себя бремя вечной жизни. Они научились рождать без мук, и жизнь не прекращается для них даже в миг распада плоти. В груди у них нет молока, чрево их пусто, а тело стало просто красивой оболочкой, которою любуются и которую ласкают их дети в неразумии своем. Довольно ли этого? Или мне опять приняться за труд и произвести на свет нечто такое, что истребит и уничтожит людей, как истребили они зверей в своем саду, уничтожили и тех, кто ползал, и тех, кто летал, — всех, кто отверг вечную жизнь? Я терпела много веков, и люди жестоко испытывали мое терпение. Они творили страшное — бросались в объятия смерти и объявляли вечную жизнь выдумкой. Я смотрела на порождения свои и удивлялась, как много в них злобы и страсти к разрушению. Марс — и тот покраснел, глядя на позор своей сестры — их планеты. Жестокость и лицемерие стали настолько гнусными, что лицо земли усеялось детскими могилами, меж которых ползали живые скелеты в поисках мерзостной пищи. Я уже чуяла приближение новых родовых мук, когда один человек раскаялся и прожил триста лет. Тогда я решила подождать и посмотреть, что из всего этого выйдет. А вышло так много, что ужасы былых времен кажутся теперь дурным сном. Люди искупили свои беззакония и отвернулись от своих прегрешений. Лучше же всего то, что они все еще не знают удовлетворения. Толчок, который я дала им в день, когда, разорвавшись надвое, создала на земле мужчину и женщину, движет ими и поныне. Пройдя миллионы рубежей, они идут к новому — к освобождению от плоти, к превращению в нематериальный вихрь, к водовороту чистого разума, который в начале времен был водоворотом чистой энергии. И хотя все сделанное ими — лишь первое усилие в бесконечном труде творения, я не уничтожу их, пока они не преодолеют последнюю преграду, отделяющую плоть от духа, и не сорвут с жизни путы всегда насмехавшейся над ней материи. Я могу ждать — что такое терпеливое ожидание в сравнении с вечностью? Я дала женщине величайший дар — любопытство. Этот дар спас ее потомство от моего гнева, ибо я сама любопытна и потому выжидала, желая посмотреть, что же люди будут делать завтра. Пусть они и впредь питают во мне это чувство. Я хочу сказать: пусть они больше всего страшатся остановиться, ибо как только я, Лилит, утрачу надежду на них и веру в них, они будут осуждены. Движимая этой надеждой и верой, я на миг сохраняла жизнь, и такие миги повторялись много-много раз. Были существа, более могучие, чем они; но эти существа убили во мне надежду и веру и исчезли с лица земли. Людей я тоже не могу щадить вечно. Я — Лилит, я привнесла жизнь в водоворот энергии, я заставила врага моего, материю, покориться живой душе. Но, превратив врага жизни в ее раба, я сделала его господином жизни, потому что этим кончается всякое рабство, и теперь я увижу, как раб получит свободу, враг примирится, водоворот станет жизнью и материя исчезнет. А так как младенцы, именующие себя древними, уже подходят к этому рубежу, я потерплю их еще, хотя знаю, что, достигнув его, они станут наравне со мной и вместо меня, и Лилит превратится лишь в легенду, в предание, утратившее всякий смысл. Бесконечна только жизнь, и хотя мириады ее звездных дворцов покамест необитаемы, а другие мириады и вовсе не построены, хотя необозримые ее владения все еще безотрадно пустынны, будет день, и семя мое утвердится в них, подчинив себе материю до последнего предела. А что за этим пределом — этого не различает даже взор Лилит. Довольно и того, что за ним что-то есть. (Исчезает.)