Онлайн чтение книги Берег варваров Barbary Shore
Глава семнадцатая

Едва дверь за Холлингсвортом закрылась и стихли его шаги на лестнице, как Ленни одновременно рассмеялась и расплакалась.

— Ужасно! Это ужасно! Ужасно! Ужасно! — повторяла она монотонно, как автомат.

Что такого ужасного случилось, я, признаться, понять не мог. Я как привязанный ходил за Ленни из угла в угол по комнате и хотел было снова обнять ее. Она мгновенно, без колебаний оттолкнула меня и поспешила убрать мои руки со своей талии. Когда я пытался успокоить ее и объяснить, что ничего страшного не произошло, она немедленно перебивала меня и, не желая слышать, что ей говорят, начинала повторять одну и ту же фразу:

— Ах, это ужасно! Это ужасно!

— Ленни! Что ужасно?

— Ах! — С этим вздохом она рухнула на стул и дрожащими руками попыталась закурить сигарету. Поняв, что из этой затеи ничего не выйдет, она швырнула сигарету на пол. Я принес ей воды. Ленни выпила весь стакан, явно приложив к этому немалые усилия. Ощущение было такое, что ее горло отказывалось автоматически, без осознанного воздействия делать глотательные движения.

Я решил немного помолчать и постепенно, минута за минутой Ленни начала успокаиваться. Вскоре на ее губах появилась усталая, но все же улыбка. Бледная и измученная, она все так же сидела на стуле, наблюдая за по-прежнему дрожавшими пальцами.

— Нельзя так с ним обращаться, — сказала она ни с того ни с сего. — Это к нам обоим относится.

— Но почему?

— Майки, ты, наверное, никогда не поймешь его. Он особенный. Неужели ты не понимаешь, как редко встречаются в этом мире люди, не похожие на других? — Она покачала головой, с каким-то отстраненным любопытством наблюдая за пляшущими в воздухе пальцами своих рук. — Понимаешь, он — посвященный. А мы идем по жизни бесцельно, словно блуждаем в потемках. Дни проходят для нас безо всякой пользы. К закату мы не становимся умнее, чем были на рассвете. А он, у него есть цель, и в этом его величайшее счастье. — Наконец ей удалось поднести горящую спичку к сигарете и затянуться. — Понимаешь, даже он до конца не осознает, что ему даровано судьбой. А я, я смогу ему это объяснить и показать.

— Тогда зачем же ты над ним смеялась? — спросил я.

— Действительно, зачем? — Мне показалось, что она продумывает ответ и подыскивает какое-нибудь вразумительное объяснение своему поступку. — А, да ты все равно не поймешь, — наконец выдала мне Ленни.

Впрочем, мой вопрос, похоже, все-таки оказал на нее определенное воздействие. Ленни снова замолчала, и в комнате опять воцарилась тишина.

Минута шла за минутой, и, наблюдая за Ленни, я вдруг почувствовал, что на нее опять нападает приступ черной меланхолии. Она задумчиво курила, запрокинув голову, и наблюдала за завитками табачного дыма, поднимающимися к потолку. Раза два она тяжело вздохнула и вдруг негромко произнесла: «Нет, нет мне покоя!» Дым все так же стекал по ее запястью к рукаву и лишь затем уходил вверх.

— Слушай, расскажи ты мне наконец, что здесь все-таки происходит.

Ленни встала со стула и подошла к окну. Повернувшись ко мне спиной, она молча смотрела во двор сквозь пыльное стекло.

— Когда стемнеет, двор станет виден лучше. Там внизу у нас пруд. Я выплыву на его середину, и в моих волосах запутаются листья кувшинки. Птички будут петь для меня… Я вижу и слышу это так отчетливо, словно наяву.

— Не понимаю, о чем ты? — перебил я ее.

— Я ведь не знаю, — продолжила Ленни, — кто стоит за господином Тер-Проссаменианвили, а ведь это даже не его настоящее имя. Если бы я нашла свое досье, то смогла бы рассказать тебе, что в нем хранится. — Она забралась на подоконник и раскинула руки, словно собираясь заключить в объятия солнечные лучи. — Знаешь, Майки, как это было? Они укладывали меня на кровать, потом я ощущала на себе их руки, а потом — удар или разряд. Я поняла, что они делали: после каждого разряда у меня отмирал кусочек мозга. Его оставалось все меньше и меньше. Меня хотели превратить в идиотку — чтобы я поглупела, как другие толстеют. Те, кто этим занимался, не любили меня. Они записывали все, что им удавалось выудить из моего мозга. Там в углу сидела девушка в очках, которая записывала в блокнотике всё, слово в слово. Наверное, эти записи хранятся теперь где-нибудь в архивном кабинете с зеленой лампой. Они меня ненавидели, а я их любила, любила за все их грехи.

Закончив эту загадочную речь, Ленни так и осталась стоять лицом к окну. День клонился к вечеру, солнце опускалось все ниже, и теперь его последние лучи били прямо в окно. В этом свете потертая, словно сальная мебель в комнате Ленни навевала тоску даже на меня. Совершенно особенное и неприятное впечатление производила пыль, высвеченная солнечными лучами. Пылью был пропитан воздух в комнате, пыль слоями лежала везде — по всем углам и поверхностям помещения. Диван так и остался стоять лицом к стене. Глядя на его потертую монументальную спинку, я легко мог представить себе Ленни, сидящую лицом к стене и часами неподвижно разглядывающую штукатурку. Впрочем, я легко представил бы ее и в другом кресле в другой комнате — с настоящим камином. Она точно так же могла бы сидеть неподвижно и смотреть, как тлеют угли. Та, другая комната была бы погружена в полумрак и тишину. По мере того как угли покрывались бы слоем пепла, в ней становилось бы холоднее, и зябкий воздух с улицы обдувал бы Ленни все сильнее и сильнее. Она сидела бы в кресле, не шевелясь, даже когда камин уже совсем потух, и все так же разглядывала бы посеревшие, холодные угли. Ну а за креслом в той комнате невольно угадывался бы зловещий силуэт какого-то незнакомца. чье присутствие не сулило Ленни ничего хорошего. Она ждала его появления с замирающим от ужаса сердцем.

У меня на глазах навернулись слезы. Я готов был расплакаться от жалости к ней.

— Ленни, — позвал я.

На меня из противоположного угла комнаты смотрели большие карие глаза — чуть опухшие от слез и такие беззащитные. Ощущая в себе прилив нежности и жалости, я вдруг, словно со стороны, услышал свой голос:

— Ленни, неужели ты не понимаешь, я… Я, наверное, люблю тебя.

С таким же успехом я мог ударить ее кулаком в лицо: Ленни откинулась назад и втянула голову в плечи, а в следующую секунду схватилась руками за нос, словно именно там прорвался нарыв так долго мучавшей ее печали, страха и боли. Она словно заново увидела меня, обдумала мои слова и ответила на них с такой твердостью и уверенностью в голосе, какой я от нее еще не слышал.

— Майки, ты очень хороший, — сказала мне Ленни.

— Да нет же, я не об этом, пойми. — Я подошел к ней и обнял ее за талию. — Позволь мне любить тебя, — взмолился я. — Я хочу, хочу любить тебя, неужели ты этого не понимаешь?

Губы Ленни были плотно сжаты. Она смотрела мимо меня — через мое плечо, куда-то в противоположную стену.

— Ленни, не отвергай меня. Не делай того, что тебе делать не хочется.

Она начала плакать. Я прижал ее к себе, и она, перестав вдруг сопротивляться, обняла меня за шею и прижалась соленой от слез щекой к моим губам.

— Я хочу любить тебя… — словно задыхаясь от обрушившегося на нее горя, прошептала она. —

Но не могу. Я не смогу полюбить тебя. — Она вяло попыталась оттолкнуть меня. — Ты мне не нравишься, а еще я тебе не нужна.

— Нужна.

Она покачала головой и размазала слезы по щекам.

— Не знаю, я ничего не знаю, — прошептала она.

Я подвел ее к кровати и лег на постель рядом с нею.

Секс — всегда своего рода состязание, пари. Особой страсти во мне, быть может, и не было, но кое-какие чувства и, главное, азарт все же присутствовали. Уверенный в том, что мое влечение передастся Ленни, я поставил на то, что мне все же удастся расшевелить ее.

Должен признаться, что я храбро ввязался в совершенно безнадежное дело. Мне так и не удалось преодолеть частокол шрамов, оставленных в душе этой девушки другими спавшими с нею мужчинами. Я старался изо всех сил, собрав в единый кулак и все свои навыки героя-любовника, и всю ту нежность, которая мало-помалу копилась во мне на протяжении нескольких месяцев воздержания. Все было бесполезно: Ленни лежала подо мной неподвижно и была вся напряжена. Нашу «любовь» она сносила кротко и покорно, ни дать ни взять Иисус, смиренно принимающий выпавшие на его долю муки распятия.

Постепенно моя уверенность в собственных силах начала таять. Я продолжал заниматься любовью с чувством неуверенности и даже страха, отчего мои движения становились все более вялыми, а желание начало угасать прямо на глазах. Наконец все было кончено, и я, весь покрытый потом, оторвался от Ленин и лег на бок рядом с нею. Меня продолжала бить крупная дрожь.

Движения Ленни были резкими и отточенными. Она взяла простыню и стерла пот с моего лица, затем, безучастно поцеловав меня в нос, она пробормотала: «Ну вот и все. Дело сделано». Были ли эти слова вопросом или же выражали чувство облегчения, я, по правде говоря, так и не понял. Через некоторое время я поднял голову, сел на кровати, и мы с Ленни стали приводить нашу изрядно помятую одежду в более или менее приличный вид. Затем Ленни встала, закурила и потянулась.

— Ну что, я так понимаю, что ты получил наконец то, ради чего пришел сюда, — сказала она с покоробившим меня цинизмом.

Я в тот момент был даже не измучен, а попросту истерзан и не нашелся, что ответить на эти обидные для меня слова.

Ленни поправила стеганое покрывало и отошла к окну, высоко держа голову. С неприкрытой гримасой отвращения на лице она негромко сказала:

— Терпеть не могу заниматься любовью при свете, особенно днем. Есть в этом что-то непристойное. У меня сразу же возникает ощущение, что я все та же маленькая девочка, которая подсматривает через замочную скважину за сидящим на унитазе отцом. — Дыхание Ленни стало учащенным. — ТЫ, я так понимаю, тоже решил подсматривать за мной. Тебе, видите ли, нужно знать, какая я на самом деле. Господи, ну почему меня никак не оставят в покое. Даже уехав в деревню, я не могу остаться в одиночестве. Как сейчас помню: в один прекрасный день я взяла книжку и собралась на очаровательный холмик, с которого открывался замечательный вид на живописную, утопающую в зелени долину. Я уж решила было, что нашла свой райский уголок, но не тут-то было: ко мне тотчас же подвалили все эти деревенские подростки-дебилы, которые стали изводить меня. Они нутром чуяли, что я не такая, как они, что я умнее их, и не могли с этим смириться.

— Ленни, ты, конечно, можешь мне не верить, но я хотел, чтобы тебе было хорошо, чтобы ты была счастливой.

Она посмотрела на меня так, словно я над нею издевался.

— Тогда какого черта ты изводишь меня? Чего ради ты, спрашивается, ко мне приперся?

— Я… Я тебя не понимаю, — срывающимся голосом, едва ли не заикаясь, произнес я.

— Ты же прекрасно понимаешь, что мне плохо, что я не совсем в себе. Тогда скажи, что тебе от меня нужно?

Меня словно ударили наотмашь по липу. Я отвернулся в сторону и пробормотал:

— Ты не права, все не так. — Я и сам слышал, что моему голосу недостает уверенности. — Нет-нет, ты просто неправильно все поняла, — неуверенно продолжал протестовать я. — Наверное… Мне кажется, что я люблю тебя.

Губы Ленни снова скривились в ухмылке.

— Майки, ты не способен любить кого бы то ни было. Ты же Нарцисс. Чем ближе ты приближаешь лицо к воде, тем больше восхищаешься самим собой. Ну а ткнешься носом в воду — и на некоторое время оказываешься один. Вот тебе и кажется, что настало время кого-то любить.

Я упорно не хотел верить в правоту этих слов.

— Да, ты, конечно, права, — пробормотал я, — но… Нет, это не так, все совсем не так. — Неожиданно я схватил Ленни за плечо, да так сильно, что, наверное, сделал ей больно. — Неужели ты не понимаешь? Я хочу жить настоящей жизнью. — Мне казалось, что еще немного — и я расплачусь. — Да нет же, все совсем не так, как ты говоришь.

Я слышал свой голос словно со стороны.

Ленни пришла в ярость.

— Жить, значит, хочешь? — переспросила она, сбрасывая с плеча мою руку. — Да ничего у тебя не получится, потому что ты не знаешь, что такое по-настоящему жить. Ни жить, ни любить ты не умеешь.

Этот приговор она огласила под град ударов кулаками мне в грудь.

— Ты ведь и ко мне подкатил только потому, что решил, что я стану легкой добычей, что тебе не придется сильно напрягаться для того, чтобы поиметь меня. — Она продолжала барабанить кулаком мне в грудь. — Но заруби себе на носу, бесплатных людей не бывает. У каждого из нас есть своя цена. — град ударов прекратился, и я вдруг увидел, что Ленни вся дрожит.

— Ты говоришь неправду, — рассердился я, схватив девушку за плечи и хорошенько встряхнув ее. — Ты просто не веришь мне, и всё. А я хотя бы пытаюсь сделать так, чтобы мы поверили друг другу. Ты же… Ты просто не хочешь сделать над собой хотя бы минимальное усилие.

Почему-то именно эти слова сломили Ленни. Она покачнулась, безнадежно взмахнула руками и, отвернувшись, вдруг захныкала.

— Да, да, да, ты абсолютно прав, — произнесла она монотонной скороговоркой.

— Ленни, — сказал я и аккуратно прикоснулся к ней кончиками пальцев, — Ленни.

Она вновь прижалась ко мне и жалобно заплакала. У меня было ощущение, что я успокаиваю обиженного на весь мир ребенка. От ее слез моя рубашка промокла насквозь. Я прижал Ленни к себе и стал баюкать ее.

— Майки, ты мне очень нужен, — всхлипнула она, — мне нужен кто-то, кто мог бы… Я хочу, чтобы меня защитили.

В тот момент мы были не любовниками, а отцом и ребенком. Впрочем, мне, молодому парню, еще не познавшему радость отцовства, мои собственные эмоции казались проявлением именно мужского начала. Я обнимал ее, успокаивал, гладил по голове, и по мере того как она успокаивалась, я чувствовал, как во мне просыпается и разгорается с новой силой приятнейшее из чувств — самодовольство.

Жаль, что продолжалось это всего несколько мгновений.

Невозможность подобной идиллии была очевидна нам обоим. Вскоре Ленни выскользнула из моих объятий, повернулась ко мне спиной и попыталась придать себе гордый, независимый вид.

— Я же сказала тебе, что все это бесполезно, — твердым голосом произнесла она.

Я промолчал, а когда Ленни вновь заговорила, стало ясно, что ей удалось взять себя в руки. Оставшееся время мы говорили даже не друг с другом, а словно обращаясь к каким-то невидимым зрителям.

— Жизнь такая сложная штука, — сказала Ленни, — в ней происходит столько всего разного… Считай не считай, все равно собьешься, а если будешь считать слишком прилежно, то превратишься в бездушного счетовода, тогда уже и жить некогда будет, а кроме того, кто знает, то, что посчитано, оно повторяется или же всякий раз нужно начинать отсчет заново.

Неожиданно она стремительно подошла к креслу, где лежала ее сумочка, и выудила из нее изрядно помятый листок бумаги.

— Ты так мало знаешь об этой жизни, и обучить тебя всему тому, что знаю я, будет нелегким делом. Вчера вечером… или, быть может, это было позавчера, а впрочем, неважно. Так вот, я села и, сама не понимая, что делаю, написала несколько строк. Эти слова сами пришли мне в голову, и мне оставалось только записать их на бумаге.

Увидев мое изумленное лицо, она рассмеялась:

— На вот, прочти. Не бойся, в конце концов, даже последнему тупице-двоечнику нужно хотя бы иногда вылезать из-за своей задней парты и выходить к доске.

Одолеть писанину Ленни мне стоило немалого труда. Почерк у нее был совершенно безобразным, а точнее будет сказать — почерка у нее вообще не было. Строчки наползали друг на друга, буквы плясали, наклоняясь то влево, то вправо, и лишь дешифровав примерно половину этого странного текста, я вдруг понял, к кому он обращен, кто его главный герой. Именно в эту секунду я и услышал издевательский смех Ленни. Все мое тело при этом словно свело болезненной судорогой.

На листочке же было написано вот что:

С трудом дочитав это сбивчивое повествование до конца, я был вынужден пробежать этот текст глазами еще раз, чтобы в голове у меня отложилось, что здесь к чему. Затем я без единого слова протянул листок Ленни.

— Он сам мне об этом рассказывал, и знал бы ты, сколько гордости было в его голосе, — сообщила мне Ленни, — а я… а я была не меньше, чем он сам, горда за него, потому что он такой сильный, стройный и мышцы у него такие крепкие.

— Понятно, — пробормотал я.

— Ничего тебе не понятно, — сказала она, взяв в руки очередную сигарету, — ты не способен понять, каким покоем и какой уверенностью наполняется душа, когда рядом с тобой мужчина, который смотрит не на тебя, а словно мимо, словно ты и не существуешь. И вот, удар за ударом, он подминает тебя под себя, а все вокруг кружится, и тебя уже нет, и любовь наконец приходит, та самая любовь, которая только и ведома мне, любовь, которую я вижу в клубах опиумного дыма. А я лежу там, в опиумном притоне, ко мне подбираются разбойники и душегубы, но мне нет до них никакого дела, потому что мир для меня кончился, я больше ничего не боюсь и ничего не чувствую…

— Когда это случилось? — спросил я, чувствуя, что у меня пересохло в горле.

— Я не знаю. Время для меня ничто, оно меня не связывает.

— Это случилось здесь?

— Здесь, говоришь? Да кто его знает. Просто этот дом один в один похож на тот, предыдущий, а он был со мной… Не то два дня назад, не то все это лето, а еще он говорит мне, что делать, и я ему подчиняюсь. Так что все, как видишь, очень просто.

— И тебе это нравится? — медленно выговаривая слова, произнес я.

— Есть один человек, очень плохой и порочный, — сказала она бесстрастно и отстраненно, — мы накажем его за все грехи. Я открыла эту дверь, и я же ее и закрою, а он за все заплатит сполна. — На мгновение в ее голосе вновь появились какие-то чувства. — А ты попытаешься вмешаться — просто потому, что ты такой, какой есть. Ты ведь ничего не знаешь и ничего не понимаешь. У тебя ничего не получится, потому что правда на нашей стороне. Мы — люди благочестивые и праведные. — С этими словами она закрыла глаза, словно желая отрешиться от меня, забыть о моем существовании. Я же не знал, что сказать в ответ. В общем, все только что казавшееся уже завоеванным было вновь в один миг потеряно.