Онлайн чтение книги Берег варваров Barbary Shore
Глава двадцать вторая

В тот вечер погода стала совершенно невыносимой. Я был уверен, что рубероид на крыше над моей головой уже расплавился и представляет собой мелкую лужу густой зловонной смолы. Дул ветер, но дул он не с моря, а со стороны раскаленного солнцем города и не приносил облегчения. Асфальт проминался под ногами, воздух представлял собой тяжелую удушливую массу, и я, предвкушая надвигавшуюся грозу, с трудом добрался до своей комнаты и повалился на кровать, укрытую мокрой от моего собственного пота простыней. До меня доносилось едва слышное шелестение листьев за окном. Вдали у самого горизонта стали играть зарницы. Я поймал себя на том, что лежу и смотрю в потолок в ожидании очередной вспышки. Почему-то всякий раз молнии высвечивали новый узор из трещин, покрывавших густой сеткой потолок моей комнаты. Задремал я уже под приближающиеся раскаты грома.

Приснилось мне это или привиделось наяву, я не знаю. Галлюцинация, фантазия или сон — скорее всего, да. Однако я не посмею утверждать, что все это не происходило со мной на самом деле. Я увидел себя вновь в казарме… Нет, не в казарме, скорее в каком-то бараке. Этот барак был одним из сотни ему подобных, окруженных заборами из колючей проволоки. Пол в этом строении был земляным, весь в норах и рытвинах. Дощатые стены тут и там пронзали сквозные щели. Мы, двести обитателей этого барака, спали вповалку на досках, уложенных на грубо сколоченные козлы. Каждый день, а дело было зимой, нас поднимали в пять утра, и мы шли колонной, наверное, целую милю к огромному сараю, где каждый получал кусок хлеба и кружку горячей воды, если повара были в хорошем настроении, и миску безвкусной несоленой каши. Мы жадно сжирали эти помои и вновь выстраивались в длинную колонну. Рассвет мы встречали в пути: нас вели по дороге, огражденной забором из колючей проволоки и со сторожевыми вышками вдоль обочин. Путь был чудовищно тяжелым, и в конце концов мы попадали на огромный завод, почти новый, но почему-то с выбитыми стеклами и даже не то с разобранной, не то с так и не достроенной крышей над одним из цехов. Станки и другие механизмы на этом производстве почему-то постоянно ломались и портились. Там мы и работали — за рычагами прессов и штамповочных машин, а рядом — совсем близко, в пределах видимости, но при этом не разговаривая с нами — трудились другие рабочие. Отличались они от нас тем, что у них была особая карточка-пропуск и жили они не в лагерных бараках, а в общежитии, находившемся прямо на территории завода. Кроме того, у них было право свободного выхода в близлежащий городок после работы. Нам же все время обещали, что самых достойных из нас переведут туда, в те, почти свободные бригады, если только… Если только мы будем работать лучше и выдавать продукции больше, чем наши товарищи.

У меня там был друг — старый, истощенный и не ждущий от жизни ничего хорошего человек. Частенько он представлялся как рабочий с шестидесятилетним стажем. «Фактически меня отдали в рабство еще восьмилетним мальчишкой. Зарабатывал я тогда, как сейчас помню, два шиллинга в неделю. Моя сестра умерла от чахотки прямо на рабочем месте, в пошивочном ателье. Крючки выпали из ее охладевших рук, и кружево для бального платья какой-то богатой дамы доделывала уже другая девочка. Я всю жизнь был бойцом резервной армии труда, и большую часть этого времени я оставался безработным. Шестьдесят лет я состою в этой армии и остаюсь в ней на действительной службе по сей день. Если честно, то быть в резерве не так уж плохо. По крайней мере, тебя не поднимают ни свет ни заря и не гонят на работу под конвоем. Я уж не говорю о некоторых других радостях, которые даны безработному или же поденщику. Я, например, свою первую девчонку завалил на гору стружек и опилок за пилорамой, когда мне было всего двенадцать лет».

Одурманенный утренним солнцем, я с трудом проснулся. Мне в глаза бил свет, комната уже успела по-полуденному раскалиться, а мое лицо покрывал слой налетевшей через открытое окно сажи. Я лежал в полном оцепенении, наверное, до самого полудня. Лишь когда жара стала совсем невыносимой, я начал подумывать о том, чтобы все-таки выбраться из постели.

В жарком влажном воздухе кружилась одинокая муха. Время от времени она проносилась на бреющем полете над моей грудью, делала пикирующий заход мне на ноги, а затем снова отправлялась в свободный поиск на просторах предоставленной в ее единоличное пользование чердачной комнаты. Наконец она смогла разжиться в какой-то щели розовым гниловатым комочком чего-то съедобного. С этой добычей она спикировала на пол прямо перед моей кроватью. Я повернулся на бок и стал смотреть за тем, как муха обстоятельно и методично, как это и полагается насекомым данного вида, пережевывает добычу, придерживая передними лапками то, что не влезло в рот сразу. Минуты шли одна за другой. Насекомое набивало себе брюхо под мое присвистывающее дыхание, через окно в комнату доносился приглушенный городской гул.

Я, наверное, снова уснул, потому что, открыв в какой-то момент глаза, обнаружил, что муха исчезла, а под мою дверь кто-то пытается просунуть листок бумаги. Сначала над порогом появился белый уголок, затем он подергался в разные стороны, и вскоре по эту сторону двери оказалась уже как минимум половина листа. У меня было более чем достаточно времени для того, чтобы встать с кровати и выглянуть на лестничную площадку, но это потребовало бы от меня слишком больших усилий. Я просто лежал и тупо глазел на то, как, пошевеливаясь влево-вправо, лист белой бумаги постепенно заползает ко мне в комнату. В какой-то момент он замер, и я услышал, как мой невидимый корреспондент, стараясь не производить лишнего шума, тихонько спускается вниз по лестнице.

Я потряс головой и стал собираться с духом, чтобы наконец встать, подойти к двери и ознакомиться с таинственным посланием. Сделать это быстро мне не удалось. И каково же было мое изумление, когда бумажка вновь зашевелилась и, сгребая с порога пыль и грязь, стала уползать обратно под дверь. С того времени как записка появилась, прошло буквально несколько секунд. Зачем тому, кто ее подсунул, было вынимать бумагу обратно, я, убей бог, придумать не мог. Пока я размышлял над этой загадкой, постепенно понимая, что все утро изрядно торможу, не вписываясь в реальный ход времени и событий, записка, к моему величайшему изумлению, вновь появилась из-под двери. Естественно, через несколько секунд я вновь имел удовольствие прослушать звук удалявшихся по лестнице шагов.

С учетом столь странного и таинственного появления, я, по правде говоря, ожидал от содержания послания чего-то значительного.

Записка была от Гиневры. Мелким, аккуратным почерком — столь несоответствующим, по моему мнению, ее характеру — она вывела бледно-синими чернилами несколько фраз:

Подписано сие послание было, как и следовало ожидать, в том же вульгарно-куртуазном духе, свойственном Гиневре во всем. « Беверли Г. Маклеод », — значилось в нижнем углу листа.

Я пожал плечами и положил листок на письменный стол, приняв решение проигнорировать приглашение Гиневры. Вялый и плохо соображающий от жары, я принял душ, оделся и перед выходом из комнаты, повинуясь какому-то внезапному импульсу, положил в карман записку. За завтраком я перечитал ее и еще больше утвердился во мнении, что нужно идти домой работать, не отвлекаясь на посторонние разговоры. Поднимаясь по известняковым ступеням крыльца, я играл в кармане мелочью, полученной на сдачу в буфете. Неожиданно у меня в пальцах оказался бумажный комочек, живо напомнивший мне о том, как забавно и неуверенно появилась у меня под дверью эта записка.

В тот же момент, посмотрев вверх, я увидел, что из окна лестничной площадки второго этажа на меня смотрит Ленни. Естественно, она в ту же секунду подалась назад и скрылась из поля моего зрения. Она явно не горела желанием, чтобы я узнал, что она за мной наблюдает. Комбинация из скомканной записки и непрошенного соглядатая заставила меня изменить принятое решение. Я повернулся и позвонил в дверь Гиневры.

На этот раз я был встречен не мешаниной из белья, бретелек, молний и обнаженной плоти. Гиневра была одета как для выхода на улицу. На ней было цветастое шифоновое платье, небольшая шляпка и туфли на каблуках. Более того, ее руки почти до локтя покрывали тонкие перчатки в сеточку. «Ах, Майки, ты такой милый», — сказала она, пригласив меня войти. При этом ее накрашенные губы изобразили весьма двусмысленную, если не сказать провокационную, улыбку. Меры в пользовании духами Гиневра, естественно, не знала. Она передвигалась по комнате в почти видимом и осязаемом облаке душных, тяжелых ароматов. Она благоухала как тропический цветок, — жадно, сильно, целой симфонией беспокоящих запахов, к которым обязательно примешивается и вонь, исходящая от перегноя тропической почвы.

— Ах. я так волнуюсь. — сообщила мне Гиневра.

Она выдержала паузу и, напустив на себя таинственности, как бы невзначай осведомилась:

— Знаешь, куда я иду? Попробуй угадай.

Я напрямую спросил, куда она собралась.

— Помнишь того врача, о котором я тебе рассказывала?

Я лениво покопался в грудах сохранившихся в моей памяти басен, сказок и просто придуманных Гиневрой историй.

— А, ты имеешь в виду того… Ну который из твоего романа?

Гиневра многозначительно кивнула.

— Да, он самый. Хотя, как ты теперь и сам понимаешь, персонаж он куда более реальный, чем придуманный. Не знаю уж, каким ветром, но его занесло в наши края, и я собираюсь повидаться с ним. — Наклонив голову набок, она с придыханием в голосе добавила: — Ох и будет нам чем заняться…

— А ты думаешь, тебе здесь нечем заняться?

— Эх, Майки, ничего ты не понимаешь. Этот врач, он особенный. — Она лениво подтянула перчатку. — Ах, что за мужчина, в нем есть все, что только может пожелать женщина.

Я был вынужден выслушать настойчиво навязываемое мне описание как внешности доктора, так и его душевных качеств. Особое внимание было уделено его мужественности, его смелым проектам, его внимательности и вежливости в обращении. Излагая мне свой трактат, Гиневра — ни дать ни взять певичка, исполняющая непристойную песенку, — облизывала языком губы, а в ее глазах нет-нет да и загоралась не то жадность до новой добычи, не то — неужели? — самая обыкновенная похоть. В целом же у меня сложилось впечатление, что точно так же она могла бы описывать какой-нибудь понравившийся ей домик в пригороде, где она побывала в гостях. «Ах, там такая зеленая лужайка, такая зеленая. А окошечко, вид из него такой живописный. А мебель, вся такая мягкая, плюшевая, современная, но очень элегантная». Я слушал, слушал и слушал и уже вполне представлял себе доктора в виде этакой цветущей орхидеи, невесть откуда взявшейся посреди сада камней.

— Знаешь, как я его называю, когда мы остаемся наедине? — под конец рассказа поинтересовалась у меня Гиневра. — Герой-любовник, ни больше ни меньше. — Она чуть наклонила голову и прикоснулась к щеке затянутым в сеточку пальчиком. На меня она при этом смотрела полуприкрытыми глазами, из-под ресниц.

— А что будет делать ваш муж, пока вас не будет дома?

— Он-то? Да он спит, — ответила Гиневра, — он же со вчерашнего совсем никакой. Видел бы ты, на кого он был похож, когда вернулся домой. Я даже поинтересовалась, не участвовал ли он без меня в каком-нибудь танцевальном марафоне или еще в какой-нибудь дурацкой затее. — Вздохнув, она добавила: — Он принял несколько успокоительных таблеток, а я ему еще лишних добавила. Думаю, пусть поспит хорошенько. В общем, он уже часов шестнадцать дрыхнет — свернулся калачиком и знай себе посапывает.

— Зачем вы хотели меня видеть? — спросил я.

— Ну вот. чуть что, сразу быка за рога. — Голос Гиневры, ее глаза — все мгновенно покрылось тончайшим, как амальгама, слоем опасливой осторожности. — Может быть, я не совсем ясно выразилась. Сам знаешь, Майки, тема для разговора всегда найдется. — Немного помолчав, она осторожно напомнила мне: — Ты, кстати, так и не рассказал мне о том, что происходило у вас там наверху, ну, во время этой вашей конференции, или уж не знаю, как назвать эти посиделки.

— Вы же прекрасно знаете, что я не буду вам этого рассказывать. Зачем тогда было нужно приглашать меня сюда?

Гиневра откинулась на спинку стула и притворно рассеянно поправила шляпку на голове. Затем, посмотрев на меня широко раскрытыми голубыми глазами, она неожиданно сменила тему:

— Ах, как я соскучилась по своему доктору.

Внезапно меня осенила догадка, которую я на время постарался отбросить.

— Я, наверное, вас задерживаю.

Она посмотрела на часы.

— Нет, я скажу, когда мне нужно будет уходить.

Мы посмотрели друг на друга. Пауза в нашем разговоре была весьма неприятной. Я встал со стула и начал прохаживаться по комнате.

— Ты что, не можешь спокойно посидеть? — ни с того ни с сего рявкнула она на меня.

— А вас это нервирует? — парировал я.

— Меня нервирует?

Я остановился и посмотрел на нее в упор.

— Значит, говорите, доктора только что занесло в наши края?

Гиневра рассеянно кивнула.

— Что-то мне не верится, что он существует на самом деле.

Гиневра пожала плечами:

— Твoe дело, не хочешь, не верь.

Тем не менее она следила за моими перемещениями по комнате более чем внимательно. Ее глаза, быть может, даже помимо ее воли следовали за мной повсюду. В какой-то момент все это стало напоминать несколько затянувшуюся детскую игру. Мне даже стало казаться, что Гиневра вот-вот начнет корректировать мою траекторию в соответствии с универсальной системой координат «горячо — холодно».

В какой-то момент мой взгляд упал на щель между косяком и приоткрытой дверью гостиной. Там, зажатый в этом узком пространстве, стоял невесть откуда взявшийся чемодан. Я не поленился, открыл дверь, взял чемодан и протянул его Гиневре.

— Тяжелый, — холодно заметил я, — помощь не потребуется? Могу поднести.

Судя по всему, чемодан собирали в большой спешке: из-под крышки в районе задних петель торчали не то бретельки, не то подвязки.

Сделав вид, что принимает трудное для себя решение, Гиневра сняла шляпку, положила ее на стол рядом с собой и негромко произнесла:

— Я так и знала, знала ведь, что ты его найдешь. Ты, Ловетт, парень умный. — Судя по голосу, она была совершенно спокойна, только вот губы ее почему-то дрожали.

— Возвращаться-то собирались? — буднично спросил я.

Она словно ждала этого вопроса.

— Ну конечно, а ты что подумал? Я вовсе не собиралась уходить, тем более навсегда. Я, в общем-то, намеревалась просто выйти из дома, ну, на пару часов, например, а чемодан…

— Да, кстати, а зачем же тогда чемодан?

— Ну, понимаешь, это что-то вроде… Вроде репетиции с подбором костюмов, — туманно ответила она, — я просто хотела почувствовать, каково это — собираться в дальнюю дорогу.

Эти слова уже просто вывели меня из себя.

— Значит, так, вы вроде как собираетесь на свидание к какому-то придуманному врачу, кроме того, вы набиваете чемодан всяким барахлом, как будто собираетесь сбежать с этим доктором, вы подсыпаете мужу снотворное, а потом — чтобы уж наверняка сохранить все в тайне — приглашаете меня в гости, да так, чтобы я точно все понял и выяснил. Господи, Гиневра, ну объясните мне, в конце концов, что за дурацкую игру вы затеяли.

Сдерживать эмоции и дальше она уже не могла. В глазах Гиневры появились слезы.

— Слушай, Ловетт, оставил бы ты меня в покое. Я хочу побыть одна.

— Тогда почему вы не уходите, все же готово.

— Ты же мне всю жизнь сломаешь! — в сердцах воскликнула она.

— Ничего страшного не случилось, просто на самом деле вы уходить и не собирались.

Гиневра бессильно опустила руки, и они повисли вдоль ее тела как плети.

— Ну почему, почему я всегда должна все сама решать? — сказала она чуть не плача и скривив по-детски недовольную физиономию.

— Вы никогда сами ничего не решаете, наоборот, вы все время ждете, что за вас это сделает кто-то другой.

Гиневра беспомощно посмотрела на меня.

— Уйди, оставь меня. Уйди, наконец.

Я не успел выполнить это требование Гиневры. Отсрочка исполнения последовала в виде стука в дверь. Судя по всему, Гиневра оказалась готовой, чтобы в мгновение ока взять себя в руки.

— Вот ведь прицепился как банный лист, — зашептала она, — опять приперся. Это он, он, я уже знаю, как он стучится. — Она оглядела гостиную, как бы прикидывая, что делать дальше, но на самом деле решение у нее уже было готово. — Ах, что же делать? Что же делать? Все, я придумала. Ты, Ловетт, должен спрятаться, и никаких возражений. Спрячься, и всё.

— Не собираюсь я никуда прятаться, — сказал я ей и вдруг понял, что выполню ее просьбу, потому что против своей воли уже говорю шепотом, включаясь в разыгрываемый Гиневрой спектакль.

— Майки, не спорь со мной. Давай быстро за дверь.

Господи, ну и фарс. Меня затолкали за дверь гостиной — туда, где только что стоял набитый чемодан. Его, кстати, Гиневра оставила практически посреди комнаты. Сама она, одной рукой поправив волосы, а другой переставив стул и направив свет торшера в сторону, пошла к входной двери. По пути поправив ногой складку на коврике, она прошептала:

— Да что же это такое, почему меня всегда застают, когда я не в форме?

Стук в дверь повторился.

— Иду, иду, чего ломиться-то, — громко произнесла она, а затем прошептала в щель между дверью и косяком: — А ты стой здесь и не высовывайся, ясно, черт тебя подери? Не вздумай высунуться.

Я понимал, что обнаружь я себя — и ее битва была бы проиграна. Она, как храбрый командир, могла возглавить лихую атаку, предъявив в качестве передового кавалерийского отряда свой внушительный бюст. Но без поддержки партизан, засевших в чаще леса, вся ее операция была обречена на провал. В общем, мне оставалось только ждать. Как я и предполагал, за входной дверью оказался Холлингсворт.

Гиневра разыграла свою роль как по нотам. Едва Холлингсворт переступил порог, как она громко — во всеуслышание — продекламировала:

— Ах ты ж мой герой-любовник, как долго мне пришлось тебя ждать.

Я услышал, как он прошел в гостиную, и представил себе, как он оборачивается и подозрительно смотрит на Гиневру.

— Дорогой, ты все еще любишь меня? — с театральными интонациями в голосе обратилась к нему Гиневра.

Такого Холлингсворта я еще не видел, а точнее, не слышал.

— Да, я люблю тебя, — сказал он совершенно новым, полным незнакомых мне интонаций голосом. Используя язык как катапульту, он забрасывал Гиневру все новыми и новыми комплиментами и признаниями в любви. В его словах было столько похабщины и непристойности, сколько я, пожалуй, никогда в жизни не слышал за столь короткое время. Не менее живописно и вместе с тем вульгарноотталкивающе, чем описывала Гиневра своего доктора, Холлингсворт перечислил, по-моему, все до единой части ее тела и в подробностях описал, что он бы с превеликим удовольствием сделал с каждой из них. Он сообщил о том, как он разорвал бы что-то здесь и зажал что-то там, съел бы то-то и то-то и выплюнул вот то-то вот там-то. Выяснилось, что он с превеликим удовольствием нарубил бы ее крупными кусками и заодно нарезал бы тонкими ломтиками, сделал бы отбивную, перемолол в мясорубке, содрал шкурку, и все это он обещал сделать с нею с каким-то странным придыханием и присвистыванием. Мне показалось, что всю эту похабную чушь он нес, слегка прикусив язык. Впрочем, я вполне живо представил его себе прогуливающимся вдоль подвешенной на крюке, уже частично освежеванной туши Гиневры и вытирающим окровавленный рот тыльной стороной ладони. Завершилось это пиршество кровожадного воображения банальным вздохом Холлингсворта и столь же банальной фразой:

— Какая же у тебя шикарная задница!

— Ах-ах, — причитала в ответ Гиневра, — нет, я не могу..

В ее голосе я слышал некоторую искусственность. Вполне возможно, что она одновременно играла две роли, одну для Холлингсворта, а вторую для меня. Я услышал, как она подошла на пару шагов к двери, словно желая дать мне понять, что она помнит обо мне, затем, вновь обернувшись к Холлингсворту, громко, со стоном в голосе заявила:

— Любимый, я готова сделать для тебя все что угодно.

— Правда? — промурлыкал он в ответ.

— Я буду работать для тебя, я стану твоей рабыней, — продолжала она урок декламации, — я встану перед тобой на колени и буду делать всю грязную работу.

— Ну это, пожалуй, чересчур, — заметил Холлингсворт уже более привычным для меня тоном.

Судя по всему, предложив ему любые унижения со своей стороны, Гиневра непроизвольно повернула какой-то выключатель в его голове. Холлингсворт снова обрел дар говорить церемонно и даже в некотором роде официально.

— Да, я полагаю, что это вряд ли окажется востребованным, — повторил он ту же мысль на иной лад.

Затем он хихикнул:

— Интересно, что бы сказал твой муж, услышь он, как мы тут с тобой развлекаемся.

— Не называй этого типа моим мужем! — потребовала Гиневра.

Похоже, Холлингсворт не желал лишаться такого рычага воздействия на собеседницу.

— Нет, нет, он твой муж, но от этого все то, что я тебе сказал, не становится менее важным, — судя по всему, к этому моменту он заключил ее в свои объятия, — и мы оба прекрасно знаем, что он необычный человек. Я вполне себе представляю, что девушка может потерять из-за него голову. — Его голос неожиданно дрогнул, и следующая фраза прозвучала совсем иначе: — Да, в свое время он был большим человеком.

— Ты, между прочим, ничуть не хуже, — откровенно польстила ему Гиневра.

Холлингсворт не обратил внимания на ее слова и продолжил:

— Ты сама знаешь, что я, как бы это сказать, пользуюсь успехом у женщин. Но с тобой у нас все по-другому.

Словно и не был только что оглашен подробный гастрономически-порнографический список, Холлингсворт вновь пустился в рассуждения о том, с каким бы удовольствием он съел Гиневру по частям и всю целиком. В его интонациях сквозила неподдельная похоть, а может быть, и чуть более высокое чувство — плотская страсть. По-видимому, его разбирало любопытство, и я не ошибся. Вскоре последовал вполне ожидаемый вопрос:

— Ну и какой он в постели? Давай расскажи.

Гиневра выпуталась из его объятий и отошла на несколько шагов в сторону.

— Ты каждый раз об этом спрашиваешь, — возмутилась она.

— А ты никогда мне ничего не рассказываешь.

— Давай сменим тему, — сухо предложила она.

— Ну да, конечно, ты ведь его жена.

— Да, жена.

— Вот-вот, именно жена, — повторил он и, вероятно, вновь подошел к Гиневре и стал обнимать и ласкать ее.

— Ну хватит, — сказала Гиневра, хихикнув, — давай лучше покурим.

Послышалось уже знакомое мне, похожее на лязг затвора клацанье зажигалки Холлингсворта. Я представил себе, как он дал ей прикурить, закурил сам, а затем они оба сели в кресла и, затянувшись, выпустили струи дыма прямо в лица друг другу. К моему величайшему облегчению, Гиневра действительно решила сменить тему.

— Видел? — робко спросила она.

— Что?

— Как что, чемодан, — все так же робко и ласково сказала она.

— Ну видел, — буркнул Холлингсворт.

Похоже, Гиневра была готова бросить в наступление свои главные силы.

— Предположим, я бы предложила тебе уехать со мной куда-нибудь, уехать прямо сейчас. Ты бы поехал?

— Куда?

— Все равно куда, на край света, в Страну варваров — очень уж мне нравится, как звучит это название.

— Я бы лучше взял тебя с собой. Да, взял бы.

— Тогда поехали, прямо сейчас, — с плотоядным придыханием сказала Гиневра.

Холлингсворт прокашлялся.

— Ты же прекрасно знаешь, что мы не можем уехать сейчас. У меня, в конце концов, есть некоторые обязанности.

— Никуда ты меня с собой не возьмешь, — в театральном отчаянии взвыла Гиневра, — я ведь тебя насквозь вижу! Все твои слова — это песни сирены.

— Нет-нет, мы уедем, уедем вместе, — голос Холлингсворта звучал неожиданно убедительно, — ты, главное, верь мне. Вот увидишь, закончу это дело, и меня командируют в Европу, и уверяю тебя, задания у меня будут не такие, как сейчас. Нет, я буду решать задачи особой важности.

— Никуда тебя не пошлют.

— Нет-нет, ошибаешься, меня оценят по моей работе, — чуть более робко заверил он ее. — А работать я умею. Вот, например, сегодня я уже закончил писать первый отчет.

— Надеюсь, ты его не отправил? — притворно вкрадчиво поинтересовалась она. — И надо полагать, не собираешься?

— Даже не знаю, — встревоженно пробормотал он. — Ты же понимаешь, что, с одной стороны, я обязан это сделать, а с другой — я прекрасно понимаю, что со мной будет, если я этого не сделаю.

— Слушай, — сказала Гиневра, вкладывая в свой голос всю доступную ей страсть, — эта штуковина, она же целое состояние стоит, кучу денег.

— Да кто его знает, — попытался отмахнуться Холлингсворт.

— Я знаю, и я тебе врать не буду. Я же прожила рядом с этим человеком все эти годы, и поверь мне, эта вещь всегда была у него, ну или, по крайней мере, где-то рядом. Мы найдем эту штуку и станем настоящими миллионерами, заживем как короли.

— Не знаю, никак не могу решиться, — колебался Холлингсворт, — я-то знаю, а ты — нет, как оно все может обернуться. — Он произнес эти слова с такой тяжестью в голосе, что я почти физически ощутил всю значимость стоящей перед ним дилеммы. Вдруг в голосе Холлингсворта послышались раздраженные нотки: — Ничего-ничего, я еще им всем покажу. — С этими словами он, судя по звуку, встал с кресла. — Ладно, уже поздно, и если мы еще не передумали заглянуть в наш отельчик, то, по-моему, сейчас самое время отправляться в дорогу.

Она, наверное, положила руку ему на плечо.

— Ах, дорогой, — ее голос звучал слабо и жалобно, — я совсем запуталась. Ты ведь подскажешь мне, как быть дальше и что теперь делать. Обещай, что ты всегда будешь говорить мне, как поступать и что делать.

Голос Холлингсворта лился как сладкий бальзам, мгновенно наполнявший собеседницу новыми силами.

— Уж это я тебе обещаю. Ты всегда будешь знать, что делать. Всегда, день за днем, я буду говорить тебе, как поступать и что делать.

— Поцелуй меня еще раз, — попросила она.

И вновь я стал свидетелем их патологически сюсюкающего обмена комплиментами. Красной нитью через мешанину охов и вздохов проходил ритмичный пунктир бесконечных «ты его жена» и «да, я его жена». Эта «его жена», казалось, могла насытить их обоих дальше некуда, а все остальные нежности и непристойности были для них лишь соусами и приправами, разнообразящими основное блюдо.

— Я ведь его жена, — подытожила почти бездыханная Гиневра и, оттолкнув Холлингсворта, вполне бодро распорядилась: — Ну все, хватит, пойдем, а то поздно будет.

Уставшая, не замечающая ничего вокруг, она, должно быть, споткнулась о чемодан.

— Ой, подожди, подожди минутку, — прохрипела она вслед Холлингсворту, — дорогой, ровно секунду, я только уберу с дороги эту штуковину. Я тебя сейчас догоню, честное слово.

Холлингсворт остался ждать ее у двери, она же тем временем подтащила чемодан к моему углу и, сунув его мне в ноги, на мгновение посмотрела мне в глаза. В этом взгляде я прочел и страх, и гордость за одержанную победу. Чем-то она напомнила мне ребенка, которого взрослые подбрасывают в воздух, а он изо всех сил заливисто смеется, чтобы не показать окружающим, как ему страшно.

— Лерой, — обратилась она к Холлингсворту, стоя практически бок о бок со мной, — но ведь с ним ничего такого не будет?

— Да ничего с ним не будет, — видимо, не в первый раз пробубнил Холлингсворт, — мы уговорим его, он будет с нами сотрудничать.

— Я так и думала. Главное, чтобы ему ничего не было, — заявила Гиневра и, повернувшись ко мне спиной, вышла из дома вслед за Холлингсвортом.

Ее последний вопрос к нему объяснил мне, зачем я был ей нужен здесь, в ее квартире. Противоречивая натура, она, понимая, что увязла во лжи и каких-то двуличных играх, попыталась объясниться передо мной, явно движимая чувством вины.