Онлайн чтение книги Барнеби Радж
Глава сорок первая

Из мастерской под Золотым Ключом раздавался звон железа, такой веселый и задорный, что всем, кто слышал эту музыку, невольно думалось: наверное, там работает человек, любящий свое дело. Тот, для кого работа — лишь скучная обязанность, никак не мог бы извлекать из железа или стали такую веселую музыку. На это способен только человек жизнерадостный, здоровый, всем на свете довольный и доброжелательный. Будь он хоть простой котельщик, медь под его руками звучала бы мелодично, и даже если бы он трясся в телеге, нагруженной железными брусьями, — то, вероятно, и тогда сумел бы извлечь из них гармоничные звуки.

Дзинь, дзинь, дзинь! — пело железо, звонко, как серебряный колокольчик, и особенно внятно, когда на улице затихал грохот. «Мне все нипочем, я никогда не унываю и непременно хочу быть счастливым», — слышалось в этом звоне. Перебранивались женщины, пищали дети, грохотали тяжелые телеги, во всю силу своих легких орали разносчики, но среди всего этого шума и гама звон был все-таки слышен, всегда одинаковый, не громче и не тише, не звонче и не гуще, ничуть не навязчивый, но не дающий более громким звукам заглушить себя. Дзинь, дзинь, дзинь!..

Он совершенно напоминал человеческий голос, негромкий и ясный, без малейшей хрипоты или сиплости, без каких бы то ни было признаков насморка иди нездоровья. Прохожие замедляли шаг, с удовольствием прислушиваясь к нему, а те обитатели соседних домов, кто в это утро проснулся в желчном настроении, чувствовали, как у них становится легче на душе, и понемногу оживлялись; матери под этот звон подбрасывали на руках детишек. А волшебное «дзинь-дзинь!» все так же весело неслось и неслось из мастерской под Золотым Ключом.

Кто, как не Гейбриэл Варден, мог тешить людей такой веселой музыкой? В открытое окно заглянуло солнце, и лучи его, пронизав темную мастерскую, широким снопом упали на слесаря, словно их тянула к себе светлая душа этого человека. Он работал у наковальни, засучив рукава, сдвинув парик с лоснящегося лба, и его раскрасневшееся лицо светилось довольством, — казалось, никому на свете не живется так беззаботно, счастливо и спокойно, как Гейбриэлу Вардену. Около него сидел холеный кот, мурлыча и жмурясь на солнце, — он до того разомлел от тепла, что частенько закрывал глаза и впадал в ленивую дремоту. А с высокой скамейки, стоявшей вблизи, ухмылялся хозяину Тоби, сияя весь, от широкой коричневой физиономии до слабее обожженных и потому более светлых пряжек на башмаках. Даже развешанные по стенам ржавые замки, казалось, сияли благодушием и смахивали на старых веселых подагриков, готовых посмеяться над собственными немощами. Ничто угрюмое или суровое не омрачало окружающей картины. Невозможно было себе представить, что какой-либо из этих бесчисленных ключей предназначен для денежного сундука скряги или тюремной камеры. Нет, пивные и винные погреба, комнаты, согретые ярко пылающим в камине огнем, полные книг, веселой болтовни и смеха, — вот куда эти ключи должны были открывать доступ. А места, где гнездятся недоверие, жестокость и угнетение, ключи Гейбриэла Вардена могли только запирать накрепко, навеки.

Дзинь, дзинь, дзинь!.. Наконец слесарь наш перестал работать и утер лоб. Внезапно наступившая тишина разбудила кота. Соскочив на пол, он бесшумно подобрался к двери и хищным взглядом тигра уставился на клетку с птицей в окне напротив. А Гейбриэл поднес ко рту Тоби и сделал основательный глоток.

Когда он выпрямился, откинув назад голову и выпятив мощную грудь, стало заметно, что на нем солдатские штаны. А на стене за его спиной были развешаны на нескольких колышках красный мундир, кушак, шляпа с пером и сабля. Всякий сведущий человек сразу мог бы сказать, что все это вместе составляет военную форму сержанта Королевских Волонтеров Восточного Лондона.

Поставив опустевшую кружку обратно на скамейку, с которой только что улыбался ему Тоби, слесарь весело оглядел эти части своего костюма, склонив голову набок, словно для того, чтобы охватить их все одним взглядом, и, опершись на молот, сказал вслух:

— Когда-то, помню, меня с ума сводило желание надеть вот этакий мундир. Если бы в то время кто-нибудь, кроме родного отца, посмел сказать мне, что это глупо, — как бы я распетушился! А ведь, по правде сказать, я тогда и в самом деле был дурак дураком.

— Ах! — со вздохом подхватила незаметно вошедшая в рту минуту миссис Варден. — Ты и до сих пор дурак. В твои годы, Варден, ты мог бы быть благоразумнее.

— Чудачка ты, Марта, право! — сказал слесарь, с улыбкой оборачиваясь к ней.

— Ну, конечно, — с глубочайшим смирением отозвалась миссис Варден. — Конечно, чудачка. Я это знаю, Варден. Благодарю тебя.

— Да я хотел сказать… — начал было слесарь.

— Знаю, что ты хотел сказать. Ты говоришь так ясно, Варден, что понять тебя нетрудно. Спасибо, что приноровляешься к моему пониманию, это очень любезно с твоей стороны.

— Полно, полно, Марта, нечего обижаться из-за пустяков. Я просто хотел сказать, что напрасно ты ругаешь волонтеров — ведь мы хотим защищать тебя же и всех других женщин, защищать семьи всех добрых людей, если в этом будет нужда!

— Это не по-христиански, — объявила миссис Варден, качая головой.

— Не по христиански? Да почему же, черт возьми?..

Миссис Варден подняла глаза к потолку, словно ожидая, что после таких богохульных слов он немедленно обрушится на ее супруга вместе с кроватью под балдахином на четырех столбиках из третьего этажа и всей мебелью парадной гостиной из второго. Но так как этой кары божьей почему-то не последовало, почтенная матрона только испустила глубокий вздох и с видом покорности судьбе предложила супругу не стесняться в выражениях, кощунствовать сколько душе угодно, — ведь он же знает, как ей приятно это слушать!

Слесарю в первую минуту, кажется, очень хотелось воспользоваться ее разрешением и отвести душу, но он сделал над собой усилие и ответил кротко:

— Я хочу знать, почему ты считаешь, что это не по-христиански? Что же, по-твоему, должен делать настоящий христианин, Марта, — сидеть сложа руки в то время, как чужеземные войска будут грабить наши дома? Или выйти на бой, как следует мужчине, и прогнать их? Хороший бы я был христианин, если бы в своем доме, забившись в камин, покорно смотрел, как банда косматых дикарей уносит Долли и тебя?

При словах «и тебя» миссис Варден оттаяла и невольно улыбнулась: в предположении супруга было все же нечто лестное для нее.

— Ну, если бы до того дошло, тогда, конечно… — жеманно пролепетала она.

— «Если бы до того дошло!» — повторил слесарь. — Будь уверена, с этого бы началось. Даже на Миггс нашлись бы охотники. Какой-нибудь чернокожий барабанщик в громадном тюрбане на голове непременно утащил бы ее. И, если только он не заговорен от щипков и царапин — горе ему! Ха-ха-ха! Этому барабанщику я простил бы его вину и ни за что на свете не стал бы мешать ему, бедняге!

И слесарь снова расхохотался до слез, к великому негодованию миссис Варден, которая считала, что похищение такой ревностной протестантки и достойной девицы, как Миггс, да еще язычником, негром — возмутительный и недопустимый скандал.

Картина, нарисованная Гейбриэлом, грозила ему серьезными последствиями и без сомнения вызвала бы их, до, к счастью, в эту минуту за дверью послышались легкие шаги, в мастерскую вбежала Долли и, повиснув у отца на шее, крепко поцеловала его.

— Вот и она, наконец! — воскликнул слесарь. — Как ты мила сегодня, Долли, и как долго тебя не было, моя девочка!

«Мила»! Только-то? Да если бы он истощил весь человеческий словарь восторженных прилагательных, их не хватило бы, чтобы описать Долли. Где и когда вы видели другую такую пухленькую, хорошенькую, яркоглазую плутовку, такую пленительную, очаровательную, прелестную, обворожительную кошечку, как Долли? Разве можно сравнить ту Долли, с которой мы познакомились пять лет назад, с этой Долли? Какое множество каретников, седельщиков, столяров и знатоков других полезных ремесел, влюбившись в нее, забыли отцов, матерей, сестер, братьев, а главное — кузин! Сколько неизвестных джентльменов, предполагаемых обладателей если не высоких титулов, то по крайней мере громадных состояний, подстерегали в сумерки за углом неподкупную Миггс и, соблазняя ее золотыми гинеями, просили передать Долли письмо с предложением руки и сердца! Сколько неутешных отцов, солидных торговцев, посещали Вардена с этой же целью и рассказывали печальную повесть любовных мук своих сыновей, которые теряли аппетит, запирались в темных комнатах или бродили, бледные и унылые, в уединенных местах, — и всему виной была красота и жестокость Долли Варден! Какое множество молодых людей, ранее примерных и степенных, начинали вдруг безумствовать от неразделенной любви и в исступлении срывать дверные молотки и опрокидывать будки ревматиков-сторожей! Сколько молодых новобранцев для службы на суше и на море приобрел король благодаря Долли, которая довела до полного отчаяния всех его влюбчивых подданных в возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет! Сколько молодых девиц чуть не со слезами заявляли во всеуслышание, что на их вкус Долли Варден чересчур мала ростом или чересчур высока, слишком бойка или слишком холодна, слишком толста или непозволительно худа, слишком белобрысая или слишком черная — словом, все у нее в излишке, только не красота. Сколько пожилых дам в дружеских беседах между собой благодарили бога за то, что дочки их не похожи на Долли Варден, выражали опасение, что она кончит плохо, утверждая в то же время, что хорошо кончить она никак не может, и недоумевали, что в ней находят хорошего, и приходили к заключению, что красота ее уже «отцветает», или что она никогда и не знала расцвета, что эта красота — просто миф и всеобщее заблуждение!

Тем не менее Долли была все та же, любо было смотреть на ее улыбающееся личико с ямочками на щеках, а так как она до сих пор еще называлась Долли Варден, то легко догадаться, что она была все так же капризна и разборчива, и страдания тех пяти-шести десятков молодых людей, которые в данное время жаждали на ней жениться, трогали ее так мало, как будто это были влюбленные устрицы, которых глотают живыми.

Как мы уже видели, Долли кинулась обнимать отца. Потом она поцеловала мать и прошла вместе с ними в маленькую столовую, где уже был накрыт обеденный стол и мисс Миггс — еще более прямая и костлявая, чем пять лет назад, — встретила ее какой-то истерической гримасой, которая должна была изображать улыбку. Сняв шляпку и накидку (та и другая были убийственно эффектны и соблазнительны), Долли отдала их сей юной деве и сказала со смехом, который смело мог соперничать с недавней музыкой в мастерской слесаря:

— Как радостно всегда бывает вернуться домой!

— А уж мы-то как тебе рады, Долл! — сказал отец, отводя с ее лба темные кудряшки, падавшие на блестящие глаза. — Поцелуй меня!

Если бы кто-либо из представителей мужского пола мог видеть, как она целовала старого слесаря! Но, к счастью, никто из них здесь не присутствовал.

— Как жаль, что ты живешь в Уоррене, — сказал Варден. — Я очень скучаю без тебя… Ну, что там у них нового, Долл?

— Думаю, эти новости тебе уже известны, — отозвалась Долли. — Я просто уверена, что ты все знаешь.

— Как так? — воскликнул слесарь, — О чем ты толкуешь?

— Ну, ну, отлично знаешь, — сказала Долли. — Ты мне лучше скажи, почему мистер Хардейл — ох, как он опять стал мрачен! — вот уже несколько дней где-то пропадает? И почему он то и дело уезжает из дому, а племяннице не говорит, куда едет и зачем? Только из писем видно, что он не сидит в Лондоне, а разъезжает по разным местам?

— Ручаюсь, что мисс Эмма вовсе и не стремится это узнать, — возразил слесарь.

— Не знаю, как она, а я по крайней мере хочу это знать! — воскликнула Долли. — Объясни мне, почему у него завелись какие-то секреты от Эммы и всех? И что это за история о привидении, которую запрещено рассказывать мисс Эмме? История эта, видно, как-то связана с его отъездом? Я же вижу, что ты знаешь, — ага, даже покраснел!

— Что это за история, что она означает и какое отношение имеет к отъезду мистера Хардейла, я знаю не больше тебя, милочка, — возразил слесарь. — И думаю, что все это просто — дурацкая фантазия Соломона и выеденного яйца не стоит. Ну, а мистер Хардейл… Он, я полагаю, уехал…

— Куда? — перебила Долли.

— Полагаю, — повторил слесарь, ущипнув ее за щеку, — что по своим делам. А по каким — это уже совсем другой вопрос. Прочитай-ка про «Синюю Бороду», дружок, и не будь слишком любопытна. Поверь, нас с тобой это не касается. А вот и обед — как нельзя более кстати!

Несмотря на то, что обед был подан, Долли непременно запротестовала бы против такого решительного прекращения разговора на интересующую ее тему, но когда слесарь упомянул о «Синей Бороде», вмешалась миссис Варден; она объявила, что по совести не может сидеть спокойно и слушать, как ее дочери предлагают знакомиться с похождениями какого-то турка и мусульманина, а тем более — турка мифического, каким она считала этого барона. Миссис Варден находила, что в такие тяжкие и тревожные времена для Долли будет гораздо полезнее подписаться на «Громовержца», на страницах которого печатаются дословно все речи лорда Джорджа Гордона, ибо чтение их может принести душе гораздо больше отрады и утешения, чем сто пятьдесят басен вроде «Синей Бороды». Сказав это, миссис Варден обратилась за поддержкой к прислуживавшей за столом мисс Миггс, и та подтвердила, что действительно чтение «Громовержца», а в особенности напечатанной в нем на прошлой педеле статьи под заголовком «Великобритания утопает в крови», умиротворило ее душу так, что этому даже поверить трудно. Та же статья оказала на ее замужнюю сестру (проживающую на площади Золотого Льва номер двадцать семь, второй звонок справа) весьма благотворное действие: когда она, женщина хрупкого здоровья и притом ожидающая прибавления семейства, прочла эту статью, с ней сделалась истерика, и с этого дня она не перестает проклинать инквизицию в назидание мужу и всем знакомым. Далее мисс Миггс объявила, что всем бесчувственным людям она советует самим послушать лорда Джорджа, и стала восторгаться его стойкой преданностью протестантской вере, потом его красноречием, потом его глазами, его носом, его ногами, наконец всей его фигурой, которая могла бы служить моделью скульптору для любой статуи — принца или ангела. Целиком согласившись с таким мнением, миссис Варден остановила взор на копилке в виде красного домика с желтой крышей и точным подобием дымовой трубы. Копилка стояла на камине и добровольные жертвователи опускали в нее золотые и серебряные монеты, а то и медяки. На стене домика красовалась медная дощечка, весьма похожая на настоящую, с четкой надписью «Союз Протестантов». Устремив глаза на эту надпись, миссис Варден сказала, что поведение мужа для нее — источник тяжких страдаций: никогда он не опускает ничего из своих сбережений в этот храм и только раз потихоньку — как она потом дозналась — бросил туда два осколка от сломанной трубки. Дай бог, чтобы ему этого не припомнили на Страшном суде! Да и Долли, к сожалению, так же скупится на пожертвования и предпочитает тратить деньги на ленты и всякие побрякушки, вместо того чтобы содействовать великому делу, которое сейчас претерпевает тяжкие невзгоды. Поэтому она, мать, умоляет Долли (ее отца она уже не надеется тронуть своими мольбами) следовать прекрасному примеру Миггс, которая четверть своего жалования швырнула, словно камень, в лицо папе римскому.

— Ах, мэм, — с живостью вмешалась Миггс, — не стоит об этом говорить. Я вовсе не стремлюсь, чтобы люди это узнали. Мои пожертвования — просто лепта вдовицы. Я даю, что имею, — тут Миггс, ни в чем не знавшая меры, разразилась потоком слез, — но уповаю, что мне воздается сторицей.

Последнее было совершенно верно, хотя, пожалуй, не в том смысле, какой Миггс хотела придать этим словам: так как она свои добровольные пожертвования делала неизменно на глазах у хозяйки, то получала от нее за свое рвение столько даров в виде чепчиков, платков и других предметов туалета, что, в общем, вклады в красный домик-копилку оказывались самым выгодным помещением ее скромного капитала, какое Миггс могла придумать, ибо они приносили ей семь-восемь процентов прибыли деньгами и по меньшей мере на пятьдесят процентов повышали ее репутацию и доверие к ней хозяйки.

— Не надо плакать, Миггс, — сказала миссис Варден, ко и сама прослезилась. — Вам нечего стыдиться, ваша бедная хозяйка всецело с вами согласна.

При этих словах Миггс заголосила еще отчаяннее и объявила, что знает, как хозяин ее ненавидит, что ужасно тяжело жить в доме, где тебя не любят и где ты ничем не можешь угодить; что она ни за что не хочет, чтобы из-за нее были раздоры в семье, — совесть ей этого не позволит. И если хозяину угодно с ней расстаться, то самое лучшее так и сделать, и она надеется, что после этого он будет чувствовать себя счастливее, и желает ему всяких благ. Дай бог, чтобы он нашел на ее место кого-нибудь, кто будет ему более по вкусу. Конечно, добавила Миггс, для нее разлука с такой хозяйкой будет очень тяжела, но когда совесть ей говорит, что она поступает, как должно, никакие страдания ее не пугают, и она готова даже на разлуку. Вряд ли она переживет это, и если ее здесь ненавидят и смотрят на нее косо, то, пожалуй, лучше ей умереть поскорее, ее смерть будет для всех желанным исходом. После такого драматического заключения мисс Миггс снова залилась обильными слезами и принялась громко рыдать.

— И ты можешь спокойно смотреть на это, Варден? — спросила миссис Варден, отложив нож и вилку.

— Не очень-то, друг мой, да что поделаешь? — отозвался слесарь. — Креплюсь, насколько могу.

— Не стоит за меня вступаться, мэм, — всхлипывая, прокричала Миггс. — Лучше всего нам расстаться. Не хочу, чтобы в доме из-за меня были раздоры, ни за что на это не соглашусь, хотя бы мне сулили золотые горы, да еще на всем готовом, с чаем и сахаром.

Чтобы вывести из затруднения читателя, который, верно, недоумевает, чем была так сильно расстроена мисс Миггс, мы скажем ему по секрету, что она, по своей привычке подслушивая у дверей, слышала разговор Гейбриэла с женой и его шутку насчет чернокожего барабанщика. Такая насмешка вызвала целую бурю злобы в се прекрасной груди, и это-то и было причиной той вспышки, которую мы наблюдали. Видя, что положение критическое, слесарь, как всегда, сдался, чтобы восстановить мир и спокойствие в доме.

— Ну, чего ты плачешь, голубушка? — сказал он. — И откуда ты взяла что тебя здесь ненавидят? Я никакой ненависти не питаю ни к тебе и ни к одному человеку на свете. Утри глаза и, ради бога, не мучь ты нас. Будем все веселы, пока можно.

Союзные державы, решив, что будет правильной стратегией удовлетвориться этим извинением и считать, что неприятель признал свою вину, утерли слезы и приняли слова слесаря благосклонно. Мисс Миггс объявила, что она всем желает добра, даже злейшему своему врагу, и чем больше ее обижают, тем большей любовью она отвечает обидчикам. Миссис Варден в самых высокопарных выражениях похвалила ее за такую кротость и незлобивость, а в виде заключительного пункта мирного договора потребовала, чтобы Долли сегодня вечером пошла с ней на собрание Союза Протестантов. Это было ярким доказательством ее предусмотрительности и ловкости: она с самого начала к этому клонила, но, втайне опасаясь возражений мужа (всегда проявлявшего смелость и упорство, когда дело касалось Долли), поддержала Миггс, чтобы, воспользовавшись его невыгодным положением, настоять на своем. Маневр блестяще удался, Гейбриэл ограничился лишь недовольной гримасой, но не посмел и пикнуть, так как только что происшедшая сцена служила ему предостережением.

Кончилось тем, что Миггс получила от хозяйки платье, а от Долли — полкроны в виде награды за великий подвиг добродетели. Миссис Варден, по своему обыкновению, не преминула выразить надежду, что ее супруг запомнит урок и впредь будет великодушнее. Обед между тем успел остыть, а бурная сцена никому не прибавила аппетита, так что обедали, по выражению миссис Варден, «как подобает христианам».

В тот день был назначен смотр Королевским Волонтерам, и слесарь не пошел больше в мастерскую работать. Расположившись поудобнее, с трубкой в зубах, обняв одной рукой хорошенькую дочку и нежно поглядывая на супругу, он весь с головы до пят сиял добродушием. А когда пришло время облачиться в военные доспехи и Долли, вертясь вокруг него с грациозными и обольстительными ужимками, помогала ему застегиваться, затягивать разные пряжки и ремешки и, наконец, влезть в теснейший из всех мундиров, когда-либо сшитых портным, он чувствовал себя самым счастливым отцом во всей Англии.

— Вот ведь как ловко управляется со всем, плутовка, — сказал он о Долли, обращаясь к миссис Варден, которая стояла перед ним, сложив руки (в эту минуту и она весьма гордилась мужем), между тем как Миггс держала наготове его шапку и саблю, далеко отставив руку, словно опасаясь, как бы это оружие по собственному почину не проткнуло кого-нибудь насквозь. — А все же, Долли, милочка моя, ни за что не выходи за солдата!

Долли не спросила почему, не вымолвила ни слова и, низко-низко опустив голову, стала завязывать отцу кушак.

— Всякий раз, как надеваю мундир, вспоминается мне бедняга Джо, — сказал добросердечный слесарь. — Он всегда был моим любимцем. Бедный Джо!.. Душа моя, не затягивай так туго!

Долли засмеялась, но как-то неестественно, совсем не как всегда, и еще ниже опустила голову.

— Да, жаль Джо! — заключил слесарь, словно говоря сам с собой. — Эх, приди он тогда ко мне, я, может, сумел бы их помирить. Старый Джон сделал большую ошибку! Не следовало ему так обращаться с парнем…. Ну, скоро ты кончишь, девочка?

Что за несносный кушак! Он опять развязался и волочился по земле. Долли пришлось стать на колени и начать все сначала.

— Нашел о ком говорить, — сказала миссис Варден, нахмурив брови. — Ты мог бы, я думаю, выбрать кого-нибудь более достойного внимания, чем твой Джо Уиллет.

Мисс Миггс громко фыркнула, чтобы поддержать хозяйку.

— Полно, Марта, — воскликнул слесарь. — Не будь к нему так сурова. Может, его уже и в живых нет, так будем его хоть поминать добром.

— Это беглого-то шалопая! — возмутилась миссис Варден, а Миггс тем же фырканьем выразила ей сочувствие.

— Беглый, но не шалопай, — возразил слесарь кротко. — Вел он себя всегда примерно и был красивый, славный паренек. Напрасно ты его ругаешь, Марта.

Миссис Варден кашлянула. То же самое немедленно сделала Миггс.

— Если хочешь знать, Марта, он очень старался тебе понравиться, — продолжал слесарь, с улыбкой потирая подбородок. — Да, да! Как сейчас помню — раз вечером, когда я уезжал из «Майского Древа», он вышел за мной на крыльцо и стал просить, чтобы я никому не рассказывал, что с ним здесь обращаются, как с мальчишкой… Не хотел, чтобы у нас дома это узнали. Но тогда я не понял… «А как поживает мисс Долли, сэр?» — спросил он потом. Бедный Джо! — с грустью вспоминал слесарь.

— Господи помилуй! — воскликнула вдруг Миггс. — Вот тебе раз!

— Ну, что там еще? — спросил Гейбриэл, круто обернувшись.

— Посмотрите-ка на мисс Долли, — ответила служанка, наклонясь и заглядывая Долли в лицо. — Ведь она плачет, разливается! Ох, мэм! Ох, сэр! Верите ли, я, как увидела, так и обомлела, перышком меня теперь сшибить можно, — завопила эта чувствительная девица, прижав руку к груди, словно для того, чтобы сдержать сильное биение сердца.

Слесарь бросил на мисс Миггс взгляд, говоривший, что он был бы не прочь иметь сейчас в руках такое перышко, потом удивленно проводил глазами убегавшую из комнаты Долли, за которой тотчас последовала преисполненная сочувствия Миггс, и, обращаясь к жене, пробормотал:

— Что с Долли, не заболела ли она? Или опять я в чем-то виноват?

— Виноват ли он! — укоризненно воскликнула миссис Варден. — Ох, уж лучше бы ты уходил поскорее!

— Да что я такого сделал? — допытывался бедный Гейбриэл. — Мы с тобой условились никогда не поминать про мистера Эдварда, — так я же не говорил о нем. Не говорил ведь?

Миссис Варден ответила только, что он хоть кого выведет из терпения, после чего устремилась из комнаты вслед за ушедшими. А бедняга Гейбриэл сам завязал свой кушак, прицепил саблю, взял шапку и вышел.

— Не такой уж я мастер военного дела, — рассуждал он про себя. — Но там по крайней мере меньше беды наживешь, а тут, как ни ступи, — оплошал! Каждый человек для чего-то родится на свет, и мне, видно, судьба — без всякого умысла заставлять всех женщин плакать. Нелегко это, видит бог.

Но, не успев дойти до угла, он уже забыл о своем огорчении и зашагал вперед с сияющим видом, кивая по дороге соседям, и его дружеские приветствия изливались па всех как теплый весенний дождь.