Онлайн чтение книги Кости мертвецов Beat Not the Bones
IV

Филипп Вашингтон прислонился к двери, придерживая ее.

— В чем дело? — спросила Сильвия своим певучим голосом. Она сидела на кровати, укутав ноги зеленой шифоновой юбкой, бывшей в моде несколько лет назад, с тех пор перешитой, но все равно выглядевшей поношенной. В оборке проели дыру тараканы, и она рассеянно скребла ее ногтем.

— Там туземец! — быстро проговорил Филипп чистым, высоким, дрожащим от волнения голосом. — Скребется в дверь.

— Не глупи, — сказала Сильвия. — Это девушка из комнаты напротив. Я слышала, как она хлопнула дверью.

— Говорю тебе, это туземец! Думаешь, я слепой? — Но он немного успокоился, и его слова прозвучали резко не потому, что он был уверен в своей правоте, просто Филипп не любил, когда ему возражали, особенно Сильвия. — Я чую их за версту. Тебе надо быть поосторожнее с местными. Тебе наплевать, что они могут изнасиловать, бродишь без дела целыми днями, сверкаешь ногами.

— Это место «застраховано», — мягко проговорила Сильвия. Она знала, что, когда Филипп нервничает или расстроен, он всегда отыгрывается на первом, кто попался под руку. А сейчас он волновался, это было видно. К нему вернулся румянец, но нервы все еще были напряжены. Он не стал выходить за дверь, но потянулся трясущейся рукой за бутылкой джина. Когда он бывал спокоен, это был красивый мужчина с тонкими, правильными чертами лица и светло-серыми глазами. Высокий, стройный, грациозный, в среде своих более крепких приятелем он считался неженкой. Но в этом была виновата не только его внешность. Он интересовался жизнью туземцев, особенно их искусством, а это, по мнению большинства белых мужчин Марапаи, было странно и даже неприлично.

Он опустился в кресло, с которого Сильвия убрала почти все свои вещи, налил немного джина и дрожащими руками поднес стакан к губам.

— Ты просто комок нервов, — с нежностью проговорила Сильвия. — Тебе нужно идти.

— Ради бога, перестань твердить, что мне нужно идти! — взорвался он. — Конечно, мне нужно идти. И дураку понятно. Говорю тебе, я не могу выйти. — Он поставил стакан, опрокинув все еще не вычищенную пепельницу. — В самом деле, Сильвия, — холодно продолжал он, — ты неряха. Живешь как свинья. Не понимаю, как ты можешь терпеть весь этот хлам.

— Я прибирала, — возразила Сильвия. — А ты можешь не приходить сюда. Не понимаю, зачем ты явился. Ты клялся, что ноги твоей не будет в этом доме.

Вашингтон откинулся на спинку кресла и закурил сигарету.

Конечно, это никакой не туземец, всего лишь девчонка с белым лицом. Теперь это было ясно. А туземец — голый, темнокожий, с выбеленным для ритуального танца лицом — был, в чем Сильвия оказалась права, лишь плодом его воображения, порождением взвинченных нервов, случайной игры света и тени. И все же, — он влил в себя стакан почти не разбавленного джина, — существуют ли в этой проклятой стране границы воображения? Чем дольше здесь живешь, тем хуже понимаешь, где кончается реальность и начинается мир призраков. Этот темнокожий с раскрашенным лицом мог за многие километры перенести сюда свой образ из джунглей — и человеку, наделенному воображением, это не показалось бы странным. Вашингтон провел рукой по волосам.

В этом доме, вспомнил он, застрелился Дэвид Уорвик. Руки его снова затряслись. О боже! Не надо было приходить сюда. Бедный Уорвик! Теперь, наверное, пришла моя очередь.

— А что касается девушки, — сказала Сильвия, — это странная малютка, словно цыпленок, только что вылупившийся из яйца. А самое странное — ее имя. Угадай, как ее зовут.

Он нетерпеливо взмахнул рукой.

— Уорвик, — сказала Сильвия. — Стелла Уорвик. Может быть, у нашего привидения была дочь?

— Он женился за несколько месяцев до смерти, — проговорил Вашингтон. — Это распространенная фамилия.

— Она ходила к твоему дорогому другу.

— Моему? — Казалось, он был заинтересован.

— К Тревору Найалу, — сказала Сильвия с легкой усмешкой.

Вашингтон не ответил. Полгода назад освободилось место секретаря Найала в управлении. Вашингтон попытался устроиться туда, но его кандидатуру отклонили и взяли на эту должность человека постарше, с юга. С тех пор Вашингтон вбил себе в голову, будто Найал пользовался идеями своих подчиненных, но держал их в черном теле, потому что боялся конкуренции. Вашингтон больше не интересовался этой работой. Он решил, что бесполезно работать, когда на тебя сверху давит чья-то власть.

В тропиках все разлагается так же быстро, как и растет. За ночь шляпа или ботинки могут покрыться плесенью; тело разлагается всего за несколько часов, а за несколько недель может погибнуть личность. Все говорили, что в последние месяцы Вашингтон превратился в развалину. Он и сам чувствовал что-то вроде внутреннего разрушения. Но ему все же хватало сил исправно исполнять свою работу и не получать выговоров, потому что он не только ненавидел Найала, но и боялся его.

— И это, — заметила Сильвия, — еще подозрительнее.

Ее попытка связать девушку из комнаты напротив с Дэвидом Уорвиком обеспокоила его. Это обстоятельство могло сделать и без того затруднительное положение вовсе невыносимым. Он сказал со злостью:

— У Найала миллион знакомых. Делает что-то для людей, оказывает пустячные, незначительные услуги, чтобы все чувствовали себя обязанными ему… Такой уж он тип. А Уорвик… это распространенное имя.

— Я бы не сказала.

—  Женщины, — едко проговорил Вашингтон, — всегда делают из мухи слона. Стоит двоим людям вместе пообедать, как их тут же укладывают в постель. Цепляются ко всем как банный лист.

Сильвия подалась вперед и наполнила его стакан. Окончив школу в Сиднее, она работала фото-моделью и привыкла к проявлениям несдержанности. Она считала, что артистическая натура должна быть загадочной, необъяснимой, непредсказуемой. Ею следовало восхищаться и уважать — она не раз слышала это. Она же, считая себя самой обыкновенной, никогда не пыталась пыжиться. Большую часть своей жизни она вращалась среди людей, которые увлекались или воображали, что увлекались живописью, музыкой, поэзией, но им не удалось пробудить в ней интерес к искусству. Она знала весь их жаргон, но не заразилась их пылом. Она полагала, что с этим нужно родиться, нужно прийти в этот мир с печатью губ Аполлона на челе. Этим творческим людям, наделенным воображением, все поклонялись, им прощались любые недостатки, им дозволялось все. Последние семь лет жизни она посвятила этим людям. Она жила с тремя художниками, которые видели в ней образ своей любимой, умершей или предательски вышедшей замуж во второй раз матери. Наконец, когда ее оставил последний из них, она в отчаянии уехала в края, где, как ей говорили, мужчины сделаны из другого теста, чтобы здесь увлечься еще одной творческой личностью — Филиппом Вашингтоном.

Конечно, он не был творцом в прямом смысле этого слова. Его творческие достижения ограничивались небольшими витиеватыми поэмами, туманный смысл которых Сильвия, пугавшаяся изобилия папуасских названий, была не в состоянии постичь. Однако в них было нечто свежее, идеи и восторженное исступление. Не балет, но туземные пляски, не Пикассо, но пестрые маски, не континентальные блюда, но странные, экзотические, неудобоваримые сочетания таро и картофеля. Здесь присутствовали и прежние, узнаваемые черты, словно призраки былых ее любовников, просвечивающие на фоне причудливых форм, навеянных двенадцатью годами жизни в тропиках: бурные, но скоротечные чувства, точный, живой, безжалостный язык, истерические взлеты и глубины радости и отчаяния.

— Вот, — с нежностью в голосе сказала она, — выпей еще. — Когда он был навеселе, то казался спокойнее, а потому, думала Сильвия, чувствовал себя счастливее. Оттаяв, он погладил ее по руке.

— Моя маленькая неряха.

— Думаю, этот дом так действует на тебя, — мягко проговорила она. — Наверное, тебе не нужно было приходить сюда. Только сильные женщины вроде меня могут спать рядом с мертвецом.

Ее слова понравились ему. Он гордился своей впечатлительностью, хотя в последнее время она тревожила его.

— Куда мне еще идти? — надулся он. — Несмотря на твою глупость, ты единственная родная мне душа в этом ужасном городе.

Сильвия улыбнулась и закрыла глаза. Постоянные обиды не ожесточили ее, и почти каждое сказанное им слово отдавалось в ее душе болью. Но на лице не отражалось ни тени страдания.

— До сих пор тебе нравилось таскаться по чужим домам, — заметила она.

— Здесь все рушится, — с горечью проговорил он. — Дом так и кишит тараканами. Я не смогу здесь спать. Они топчутся на голове, будто слоны. А Реи такой дурень, что не может даже заварить чай.

— Говорила я тебе, ты еще пожалеешь, что уволил тех двух туземцев, — сказала Сильвия. — По крайней мере, тот грязный старый черт, что повыше, хорошо стряпал.

— А я не жалею, — по-детски заупрямился он. — Нечего меня утешать. Только дураки жалеют. Я — никогда!

Он не хотел обидеть ее. Он считал ее неспособной на сильное чувство, неспособной понять и половины его слов. Просто ему нужно было кому-то изливать душу. Но теперь, глядя в безмятежное лицо Сильвии, он позавидовал ее трезвому, простому взгляду на жизнь. Он встал, опустился у ее ног на пол и зарылся носом в подол ее юбки. Сильвия погладила его по голове и улыбнулась. Она уже почти не обращала внимания на его вспышки раздражения, потому что они всегда завершались вот так.

Она напоминала Вашингтону не мать, а сестру, которая была на десять лет старше и заботилась о нем все его детство и юность. Эта прямая, самоотверженная хромая женщина жила в Мельбурне и занималась «художественной» керамикой.

Он мечтал жить с ней в доме на холме по соседству с самыми видными государственными служащими. Презирая успех, он вместе с тем стремился к успеху и хотел прославиться на весь мир. Но за семь лет экстравагантной жизни на маленькую зарплату он ни на шаг не приблизился к своей цели. У него не было денег на строительство собственного дома, а государство не предоставляло ему жилья. С жильем было трудно, а первыми в списке ожидающих заселения стояли имена людей с высоким заработком. В жилищном отделе ему говорили, что у него в конце концов есть крыша над головой, пусть даже там полно тараканов и гекконов, а пол изъеден паршивыми белыми муравьями. Ему еще повезло. Большинство холостяков живет в невыразимо более кошмарных условиях и едва не сходит с ума от вечного шума и неудобств.

Несколько лет он был почти всем доволен. Он любил тропики и свой дом до тех пор, пока он не начал разваливаться на части. Обычно он держал двух слуг-папуасов, а временами и целых пять, и все они относились к нему дружелюбно и даже по-настоящему привязывались к нему. Он был беден, но это его забавляло. Всегда оставалась надежда на продвижение по службе, а значит, и на получение дома. Полгода назад эта надежда испарилась. Доходное место в управлении отдали кому-то другому. Дом его — совсем развалина. Одежда вся заштопана, магазины требуют оплаты счетов. А его сестра все так же занимается керамикой и в письмах уже не спрашивает брата, как продвигаются дела с домом. Наверное, государство не может предоставить жилье, и, уж конечно, сам он не сумеет построить себе дом. Людям стало трудно с ним общаться, и все решили, что, в конце концов, он не такой уж занятный собеседник. Если бы Вашингтону предложили работу на юге, он бы с радостью согласился.

И вот, словно испуганный щенок, он зарылся носом в складки юбки Сильвии. Она гладила его по голове.

— Я не могу спать, — глухо прозвучал его голос. — Если б я смог заснуть. Я не спал уже несколько недель.

— Тебе нужно что-нибудь принимать, — посоветовала Сильвия.

— Всю ночь вокруг бродят люди. Я знаю. Я слышу их шаги. Вчера ночью кто-то забрался в мой дом.

— Ерунда, — пробормотала Сильвия, гладя его по голове.

— Говорю тебе, там кто-то был, — настаивал он. — Я лежал с закрытыми глазами — не спал, я не сплю последнее время. Это был туземец, я почувствовал его запах. Я видел его.

— Наверное, это был Реи, — предположила Сильвия.

— Я спрашивал его, он говорит, что не приходил. И вообще, ты что, думаешь, я бы не узнал Реи?

— Ну, может быть, он солгал, а? Может, ему показалось, что ты хочешь его в чем-то обвинить. Может, он искал там сигарету или что-то еще.

—  Это был не Реи!  — Он почти кричал. — Это мог быть кто-нибудь из проклятых керемов, но хрен редьки не слаще. — Он не верил в то, что это мог быть кто-нибудь из керемов, но ничего больше сказать не осмелился. Он даже был убежден, что это не туземец. Был ли это человек? Или просто полоса лунного света? И только размышляя об этом, Филипп укрепился в своих подозрениях. И запах был не таким, как его запах. Он почуял его так же явственно, как и полчаса назад в коридоре. Этот запах запомнился ему навсегда. Этот запах он носил с собой повсюду. Казалось, что он будет преследовать его до конца жизни.

— Зачем им это могло понадобиться? — спокойно спросила Сильвия.

Филипп нервно рассмеялся.

— Хотят вернуть свое, ведь я вышвырнул их на улицу. Наверное, захотелось пурри-пурри или чего-то еще.

— Колдовство! — Она вскинула брови и улыбнулась. — Чепуха. Сдается мне, ты все это выдумал. — Предвидя еще один взрыв, она потянулась за единственным известным ей лекарством и налила ему еще джина.

— Вот, выпей, милый. Ты нервничаешь. Ты не высыпаешься.

— Как я могу выспаться, — жалобно проговорил он, — если всю ночь вокруг дома ошиваются эти туземцы.

Но джин оказал свое действие, и Филипп начал успокаиваться. Его рука принялась ласкать бедра Сильвии. Она любит его, милая, глупая Сильвия. И сестра его любит. И даже Реи был предан ему, хотя он плохо готовил и не умел отгонять собак. Скоро он купит землю и построит собственный дом, и пусть они катятся ко всем чертям. Плевать на Тревора Найала, потому что у него будет свой дом, и люди будут уважать его и приходить к нему на обед, и дивиться его гостеприимству. Он знал, как по-особому подать пау-пау. Он выпишет сюда китайского повара — иммиграционная служба, если не скупиться, не будет препятствовать. Он уже составлял меню для первого званого обеда и список гостей. Тревора Найала, решил он, среди приглашенных не будет.

Когда он ушел от Сильвии, часы показывали 11.30. Джип стоял у обочины дороги, но Реи нигде не было видно. Вашингтон немного неуверенно держался на ногах, но голова была ясная. Он посмотрел по сторонам и свистнул. В домах на холме все еще горел свет, откуда-то сверху доносились голоса папуасов, но на дороге никого не было.

Ветер стих, и только легкий бриз шелестел в листве казуарий. До него доносился аромат франгипани. Он остановился, наслаждаясь прохладой ночи. Потом вспомнил о Реи и нетерпеливо посигналил.

Тьма впереди расступилась, и на дороге появилась расплывчатая фигура, нерешительно движущаяся к нему. Это был полицейский. Вашингтон разглядел блеснувшую в темноте пряжку на ремне.

— Уходите! — с раздражением проговорил он, снова посигналил, сел на переднее сиденье и закурил. По склону холма к нему спускалась маленькая белая точка. Это был Реи в развевающемся белом рами. Он задыхался. Видно было, что он хорошо покутил. Он жевал арек, в волосах его торчал цветок гибискуса, а на шее красовалось одно из новых кухонных полотенец Вашингтона. Под мышкой он сжимал гитару, украшенную полосками цветной бумаги.

— Где ты был?

— Дом прислуги, — ответил Реи, широко улыбаясь.

— Какой прислуги?

Реи неопределенно махнул рукой в сторону холма.

— Прислуги какого таубады? — снова спросил Вашингтон. Ощущение благополучия, передавшееся ему от Сильвии, уже улетучивалось. Он вдруг начал подозревать Реи, хотя и сам не знал в чем. Чем он занимался? С кем он говорил? Он боялся… сам не знал чего…

Реи не ответил. Улыбка померкла. На лице застыло глупое и равнодушное выражение, но глаза, казалось, округлились, и в них появился блеск. Вашингтон, умевший читать по его лицу, понял, что слуга волнуется и сейчас что-нибудь скажет.

— Там были какие-нибудь странные люди, плохие люди? — спросил он более мягко.

— Нет, таубада. — Не поймешь, что прячется в этих сверкающих глазах, глядевших прямо в глаза хозяина.

— Хорошо. Садись и поехали домой. — Наверняка они играли в карты. Ясно, что им не нравится, когда их об этом расспрашивают. Когда Реи завел мотор и джип поехал в гору, Вашингтон, надеясь успокоить взвинченного слугу, попросил:

— Спой мне, Реи. Что за песню ты играл там?

— Я не петь, таубада.

— Почему?

— Голова болеть, — сказал Реи, продолжая жевать.

Вашингтон отвернулся. Они ехали вдоль пристани. У причала было пришвартовано грузовое судно. На палубе все еще горели огни, расплывающиеся и сливающиеся на воде. Сегодня на пристани было пусто. Только одинокий туземец сидел на корточках на краю причала, его черная лохматая голова темным, похожим на цветок силуэтом выделялась на фоне неба.

Даже Реи изменился, подумал Вашингтон. Он всегда был дураком, но хотя бы веселым. Всегда был всем доволен. Приводил к себе в домик друзей, играл на гитаре и пел до хрипоты — местные песни, колыбельные самоанские пляски, которым выучился я у первых полинезийских миссионеров.

Но теперь он пел лишь для своих земляков, заставляя Вашингтона чувствовать себя здесь чужим. Он стал тихим и угрюмым, что было совсем не в его характере. В нем появилось что-то детское и загадочное. Иногда Вашингтону казалось, что Реи таится от него.

Все они, думал Вашингтон, и Реи в том числе, против него. А ведь он был им другом. Они приходили к нему со своими бедами, просили кусок старого одеяла для паруса, железа, чтобы залатать крышу, ржавый нож, просили написать письмо другу. Он произносил речи на их свадьбах. А теперь к нему больше никто не приходил, и некому теперь было спеть для него. Остался один Реи, напускавший на себя таинственный вид и, против обыкновения, исправно исполнявший свою работу. У него было такое чувство, будто вся их темнокожая раса что-то разнюхала про него и теперь не доверяла ему, остерегалась его, что ли, а может, дело в чем-то другом. Он подавил нервную дрожь.

Дорога вилась у кромки воды. Отлив оголил несколько метров покрытого галькой пляжа; на отмели при свете фонарей полдюжины туземцев удили рыбу. Дорога пошла мимо длинного ряда домов к холмам. Впереди виднелся незаселенный склон холма, через гребень которого пролегала единственная дорога. Снова поворот, и они остановились у полуразвалившихся железных сараев, где раньше находился армейский склад.

— Света нет, — заметил Вашингтон, выходя из машины и вглядываясь сквозь кроны кокосовых пальм. — Я же сказал тебе не тушить свет.

— Света нет, — повторил Реи, и они вместе стали всматриваться в черное размытое пятно на холме, где стоял дом Вашингтона.

— Ну, иди туда, зажжешь свет, и возвращайся с моим фонарем.

Реи, который любил темноту не больше чем Вашингтон, закатил глаза.

—  Ступай! Поторопись! Я не собираюсь стоять здесь всю ночь!

Реи выбрался из джипа и медленно пошел по тропинке. Темнота поглотила его голову, плечи, руки, ноги, только белое рами порхало во мраке, словно ночная бабочка. Он запел.

Почему он запел? — подумал Филипп. Чтобы отогнать злых духов? Какого духа он боится? Или он почему-то чувствовал, что в этой ветхой маленькой хижине неспокойно?

Белая бабочка исчезла, но все еще слышался голос Реи. Вашингтон закурил. Среди сараев что-то двигалось. Скрипнула дверь, и на землю с лязгом свалился кусок жести.

— Черт бы его побрал! — громко выругался Филипп. Ему снова стало не по себе, в ветвях пау-пау зашевелилась летучая лисица, и он резко вздрогнул. Листья шуршали, словно бумага, из листвы выпорхнула летучая мышь, тяжелыми крыльями рассекая воздух. Кожа Филиппа начала покрываться мурашками. Он посмотрел на тропинку. Что делает этот паршивец? Он громко засигналил, и тут же в окне вспыхнул свет. В дверях мелькнула фигура Реи, и вниз по холму пополз огонек фонаря. Длинный, узкий луч вырвал из темноты участок тропинки. Филипп услышал крик Реи:

— Ой! Ой!

В луче света пробежала тощая черная собака. Вашингтон ахнул и в гневе сжал кулаки. Минуту он сидел неподвижно, потом распахнул дверцу джипа и выбрался на дорогу.

— Держи собаку! — закричал он. — Свети на нее!

Луч фонаря метался вверх-вниз, но собака уже почти скрылась за сараями. Вашингтон нагнулся, набрал пригоршню камней и злобно швырнул их в собаку. Послышался стук камней о жесть и приглушенный визг. Собака, обезумев, бросилась к нему. Он пнул ногой пустоту, но это был, скорее, жест злобы, потому что собака пробежала в нескольких метрах от него. Он грубо выругался и бросил в нее еще один камень, на этот раз хорошо прицелившись. В голове его мелькали жестокие картины. Вот он давит ногой череп собаки, или острый камень впивается ей в глаз. Он услышал визг. И собака убежала.

К нему медленно шел Реи.

— Где она была? — спросил Филипп. Он не кричал, говорил спокойно и мягко, чтобы не испугать Реи.

— Под дом, таубада.

— Под домом! — Несмотря на все усилия, голос его возвысился. — Что она там делала?

— Ничего, таубада. Каикаи.

— Ела? И что же она ела?

— Кость, таубада.

— Кость! Какую кость?

Реи отвел глаза.

— Ничего, таубада. Каикаи таубады. Большой, длинный каикаи таубады. Она взять он длинный сковородки.

Страх покинул Вашингтона, оставив ощущение тошноты и слабости.

— А-а! — Он вспомнил, что за задней дверью на сковороде лежала кость, и начал подниматься на холм.

Он проснулся в три утра. Было тихо и зябко. Рассвет еще не наступил, но небо за окном посветлело в ожидании солнца. К небу, словно руки, протянулись ветви пау-пау. На потолке над головой бледно мигали, будто в такт стуку крошечных сердечек, три светлячка. Какое-то время он лежал спокойно, посматривая на светлячков и листья деревьев, как в те далекие времена, когда ему нечего было бояться. Потом вспомнил, где он, и почувствовал, как голое тело под одеялом напряглось. Он откинул сетку. Тревожные, широко раскрытые глаза тщательно осмотрели комнату. В эти предрассветные часы многое выглядело странным и необычным. На плаще, висевшем на гвозде у двери, не было заметно ни одной складки, и он напоминал сгорбившегося человека. Но этот призрак уже не пугал его так, как вчера, когда Филипп заговорил с ним и навел на него фонарик. На этот раз взгляд его скользнул дальше по стене. Вот клыки кабана, сверкающие бесплотной ухмылкой. Три выбеленные известью бутыли на полке, словно голые человеческие черепа. В шелесте занавески ему слышалось сухое шушуканье скопища крыс. Если бы не это шуршание да тихий перестук бамбуковых варганов, связкой висевших на стене напротив, было бы совсем тихо.

Он увидел это, когда перевел взгляд на дверь. Оно стояло в проеме, заслоняя собой склон холма, банановые пальмы, угол домика прислуга. Над головой существа виднелись несколько бледных звезд. Это был человек. Маленький человек, туземец. Это был не Реи и не слуга, потому что на нем не было рами. Едва Вашингтон увидел его, как тут же почувствовал запах, который наполнил комнату. Запах немытого, неухоженного тела туземца. Не терпкий сладковатый запах людей с побережья, мывшихся и купавшихся в море, но удушливое зловоние жителей джунглей, втиравших в кожу свиное сало.

Его охватила паника. Протянув руку, он сжал пальцами первый попавшийся под руку предмет, которым оказалась полупустая бутылка рома, стоявшая на столике у кровати, и швырнул его в открытую дверь. Бутылка ударилась о косяк и скатилась по ступеням на землю. Тень исчезла. Казалось, человек просто растворился в воздухе, и там, где он стоял, появились усеянное звездами небо, склон холма, длинные плоские листья банановых пальм. Было тихо, слышался только звук капель, это из бутылки сочился ром. Да еще стук варганов и сухое, хриплое шуршание занавески.

Всхлипывая от страха, Вашингтон лежал на кровати, словно прикованный к ней.