Онлайн чтение книги Красота – это горе Beauty is a Wound
2


Странная приключилась история – однажды ночью старика силой заставили жениться на Деви Аю, тогда еще девочке-подростке. Он крепко спал и похрапывал во сне, когда к дому подкатила “колибри” и его разбудил среди ночи надсадный хрип мотора. Не успел старик, которого звали Ма Гедик, опомниться, как налетел ураган: выскочил из машины молодчик с мачете за поясом, пнул дремавшую на крыльце дворнягу. Пес зашелся в лае и вскочил, готовый к драке, но охранять дом ему так и не пришлось – водитель “колибри” пристрелил его из винтовки. Дворняга взвизгнула и издохла, а молодчик вышиб фанерную дверь лачуги, и та закачалась на верхней петле.

Темная хижина больше походила на приют летучих мышей и ящериц, чем на жилище человека. Луна тускло освещала спальню, где застыл на краешке кровати ошеломленный старик, и кухню с печуркой, полной золы. Все было затянуто паутиной, кроме дорожки, протоптанной от кровати мимо очага к двери. Молодчик, задыхаясь от вони – мочой здесь пахло хуже, чем в хлеву, – схватил охапку пальмовых листьев из груды возле очага, свернул пополам и поджег, как факел. Заплясали на стенах причудливые тени. Летучие мыши, вспорхнув, разлетелись прочь. А старик так и сидел на краю постели, тупо глядя на незваного гостя.

И вот так штука: молодчик протянул ему доску с надписью мелом, сделанной опрятным почерком школьницы. Читать старик не умел, как и гость, но тот помнил слово в слово, что здесь написано.

– Деви Аю хочет за тебя замуж, – объяснил он.

Это, должно быть, шутка. Место свое он знает – он уже старик, прожил на свете полвека с лишним, и даже дряхлые вдовы, чьи мужья сгинули в Дели или в Бовен-Дигуле[15]Бовен-Дигул – концлагерь в джунглях Новой Гвинеи, созданный после подавления восстания коммунистов 1926–1927 гг., предпочли бы готовиться к загробной жизни, творя благие дела, чем выйти за него, простого возчика. Он уже и забыл, как это, жить с женщиной, не говоря уж о том, что с ней в постели делать. Много лет не переступал он порога публичного дома, даже сам себя не ласкал давным-давно. И с наивностью деревенского дурачка признался он гостю:

– Я даже не уверен, смогу ли быть мужем.

– Неважно, кто ее лишит невинности, ты или хрен собачий, ей приспичило за тебя замуж, и все тут, – рявкнул молодчик. – А если откажешься, господин Стаммлер скормит тебя аджакам на завтрак.

Старика передернуло. Многие голландцы держали диких собак для охоты на кабанов, и всех неугодных туземцев отдавали аджакам на растерзание. Но даже если ему грозит смерть, жениться на Деви Аю не так-то просто, да и непонятно зачем. А главное, он уже дал обет безбрачия, в знак вечной любви к Ма Иянг, что взлетела однажды в небеса и пропала без следа.


Но это уже другая история, история любви столь возвышенной, сколь и быстротечной. Ма Гедик и Ма Иянг росли вместе в рыбачьем поселке, виделись каждый день, вместе купались в заливе, вместе ели рыбу, и не было никаких препятствий к их браку, кроме возраста – оба были еще детьми. Ма Гедик, даже когда подрос, всюду носил с собой бамбуковую бутыль с материнским молоком. Однажды Ма Иянг спросила из любопытства, почему он в свои девятнадцать до сих пор пьет молоко матери, ведь оно давным-давно несъедобное.

– Потому что мой отец пил молоко моей матери всю жизнь, до глубокой старости.

Ма Иянг все поняла. В зарослях пандана скинула она блузку и дала юноше пососать свои прелестные торчащие грудки. Молока из них так и не вышло, но с той поры Ма Гедик перестал носить с собой бутыль, а девушку полюбил на всю жизнь. Так и продолжалось, но однажды вечером Ма Иянг повезли куда-то в повозке, запряженной лошадью; была она разодета, как танцовщица синтрен [16]Синтрен – яванские ритуальные танцы и игры., и до того прекрасна, что смотреть больно. Ма Гедик, который обо всех новостях узнавал последним, бежал за повозкой вдоль берега моря, а догнав, спросил на бегу:

– Ты куда?

– В дом к голландскому господину.

– Зачем? Ни к чему тебе идти к голландцу в служанки.

– А я не в служанки пойду, – отвечала девушка. – Я в наложницы. Теперь называй меня Ньяи Иянг[17]Ньяи – туземная наложница белого человека..

– Тьфу! – вскричал Ма Гедик. – Зачем тебе идти в наложницы?

– Если откажусь, моего отца и мать скормят аджакам .

– Но разве ты не знаешь, что я тебя люблю?

– Знаю.

Так и бежал он рядом с повозкой, и оба плакали перед разлукой, и видел их слезы только кучер и, чтобы хоть немного их утешить, сказал:

– Ну и любите на здоровье, даже если друг другу не принадлежите.

Что ни говори, слабое утешение; рухнул Ма Гедик в придорожный песок и зарыдал над своим горем. Девушка велела кучеру остановиться, вышла из повозки и встала с юношей рядом. И, взяв в свидетели старика-кучера, да клячу, да хор лягушек, да сов, да москитов, да ночных бабочек, дала обет:

– Через шестнадцать лет голландец натешится мною. Жди меня на вершине вон той скалы, если до той поры не разлюбишь меня, не побрезгуешь голландскими объедками.

С тех пор они не виделись и никаких вестей друг о друге не получали. Ма Гедик даже не узнал, кто тот господин-голландец, что из безмерной похоти отобрал у него любимую в полном расцвете ее пятнадцати лет. Ма Гедик, которому было тогда девятнадцать, поклялся любить Ма Иянг, пусть даже ее вернут домой изрубленную на куски.

И все же потерять любимую – тяжкое испытание. За годы ожидания сделался он безумней всех безумцев, глупее всех глупцов, безутешней всех скорбящих. Друзья-возчики и портовые грузчики советовали: женись на другой, а он прожигал жизнь за игорным столом и являлся домой, еле держась на ногах от арака. Друзья зазывали его в бордель – может быть, женское тело утолит его тоску. Бордель тогда был всего один, в дальнем конце пристани. Построили его для голландских солдат, что жили в казармах, но, когда начался сифилис, они почти перестали туда заглядывать, каждый завел себе наложницу, а спустя время туда потянулись портовые рабочие.

“Ходить в веселый дом – тоже измена, как и жениться на другой”, – упрямо твердил Ма Гедик. Но через неделю друзья затащили его, в стельку пьяного, в бордель, где дневную выручку он потратил на койку и на толстуху с дырой как мышиная нора, и, войдя во вкус, он заговорил иначе: “Спать с проституткой – не измена, ведь расплачиваешься деньгами, а не любовью”.

С тех пор зачастил Ма Гедик в портовый бордель и имел там женщин, шепча имя Ма Иянг. Приходил он по выходным с компанией друзей, те относились к нему с прежней теплотой. Когда денег хватало, каждый брал проститутку, но иногда из экономии впятером делили одну. Так продолжалось годами, пока его приятели не переженились. Ма Гедика это подкосило: друзьям теперь не до борделя, у них есть жены, с которыми спят по любви, а не за деньги, а одному ходить к шлюхам – тоска невыносимая. Когда становилось невмоготу, он ублажал себя сам, но лишь больше мучился и все-таки спешил среди ночи в бордель, а возвращался под утро, еще до того как придут с промысла рыбаки.

Со временем сделался он странен, а вскоре и вовсе настроил против себя людей: не раз сбегались соседи на шум в хлеву – а он насилует корову или даже курицу, покуда кишки ей не выпустит. Бывало, отгонит прочь пастушонка, схватит овцу и ну ее обрабатывать посреди пастбища. Однажды увидела его женщина с корзинкой ямсовых листьев, да как завизжит – и бросилась прочь через рисовое поле. Все от него шарахались. Он перестал мыться, уже не ел ни риса, ни другой пищи, питался лишь собственным калом да навозом с банановых плантаций. Родные и друзья, всерьез беспокоясь о нем, позвали из дальних краев дукуна , кудесника и целителя, – о нем шла слава, что он способен вылечить любой недуг. В белом одеянии, с длинной бородой он походил на мудреца-апостола. Ма Гедика он осматривал в козьем хлеву – уже девять месяцев тот сидел там связанный, питаясь одними испражнениями. Дукун спокойно сказал встревоженной толпе:

– Этого безумца излечит только любовь.

Но как излечить его любовью, ведь Ма Иянг ему не вернуть. И все махнули на него рукой и оставили связанным: пусть дожидается своего часа.

– Они поклялись ждать друг друга шестнадцать лет, – ворчала мать Ма Гедика, – но он не дождется, сгниет заживо. (Это она велела его связать, добив шестую курицу, найденную с вываленными кишками.)

Сгнить он, однако, не сгнил, а, напротив, лучился здоровьем и тем больше расцветал, чем ближе был назначенный срок. Босоногие школьники окружали козий хлев в разгар дня, перед тем как уйти пасти скот, и он с шутками учил их, как дрочить, поплевав сперва на свое хозяйство, – учителя и близко к нему подходить запретили. Но его наука пошла впрок: некоторые тайком пробирались в хлев по ночам и хвастались, что научились “пи`сать” по-новому, – так куда приятней, чем обычным способом.

– А с девочкой еще приятней.

После того как один крестьянин застал за этим делом в пандановых зарослях двух девятилетних детей, разъяренные односельчане заколотили досками козий хлев, и остался Ма Гедик один-одинешенек впотьмах.

Наказание тем не менее не сломило его дух. Запертый и связанный, стал он горланить похабные песни, от которых краснели кьяи , а соседи просыпались среди ночи, вздрагивая от омерзения. Длилась эта месть несколько недель, и когда односельчане решили заткнуть ему глотку незрелым кокосом, весьма кстати свершилось чудо. В то утро он вместо похабщины запел вдруг дивные любовные баллады, и многие, слушая его, плакали. Во всей округе люди бросали работу и замирали, будто ждали, что с неба слетят райские нимфы, и кто-то сообразил: настал конец долгому ожиданию Ма Гедика. Сегодня встретится он с возлюбленной на вершине скалы.

Все, кто знал его, сбежались отдирать доски от двери сарая. Когда лучи солнца заглянули в козий хлев, зловонный, как крысиная нора, Ма Гедик лежал связанный, но с песней на устах. Его развязали и привели ко рву с водой, обмыли, точно новорожденного или покойника. Окропили благовониями, от розового масла до лаванды; дали ему хорошую одежду – даже костюм раздобыли с голландского плеча – и обрядили, как труп перед погребением. Когда все было готово, один из старых его друзей восхищенно подметил:

– Да ты просто красавчик, как бы жена моя в тебя не влюбилась!

– Куда ж она денется! – прихвастнул Ма Гедик. – В меня даже овцы и крокодилы и те влюбляются!

Правду сказал дукун , его исцелила любовь, как исцеляет любые недуги. Больше никто за него не опасался, все забыли его прежние грехи. Даже молоденькие девушки подходили к нему без страха, что он их облапит, а люди набожные не боялись услышать из его уст похабщину. Его нежданное выздоровление мать решила отпраздновать – приготовила тумпенг [18]Тумпенг – сваренный особым образом рис, поданный на стол в виде конуса (традиционная форма приготовления риса для торжественных и ритуальных трапез). из желтого риса и курицу, зарезанную как положено, без выпущенных кишок, и пригласила кьяи для благодарственных молитв. Славное было утро в рыбачьем поселке; над дальним краем Халимунды еще стелился туман; долго будут помнить люди это утро, будут рассказывать детям и внукам историю о двух влюбленных, чистых и преданных.

Но ожидание длиною в шестнадцать лет обернулось несчастьем. Едва начало припекать солнце, показались откуда-то люди, кто на машине, кто верхом, они гнались за наложницей, бежавшей в сторону отвесной скалы, – вне всяких сомнений, Ма Иянг. Взяв чужого осла, пустился Ма Гедик вдогонку за голландцами и любимой, а следом, будто хвост гигантской змеи, тянулась толпа односельчан. Наконец остановились голландцы в долине, и взвыл Ма Гедик, призывая возлюбленную.

Совсем крошечной казалась Ма Иянг на вершине скалы, куда не добраться ни верхом, ни на машине. В гневе грозились голландцы бросить ее в клетку к аджакам , если поймают. И полез на скалу Ма Гедик, но путь оказался таким опасным, что все только диву давались, как забралась туда женщина. После жестокой борьбы очутился Ма Гедик рядом с возлюбленной, весь так и кипя от страсти.

– Я и сейчас для тебя желанна? – спросила Ма Иянг. – Голландец меня обмусолил с головы до пят, он имел меня тысячу сто девяносто два раза.

– Ну а я имел двадцать восемь разных женщин четыреста шестьдесят два раза и ублажал самого себя тысячи раз, и это не считая скотины, так чем я лучше тебя?

И будто дух похоти завладел обоими: сплелись они в объятиях, целуясь под жарким тропическим солнцем. И, чтобы утолить страсть, накопленную за долгие годы, сняли они все одежды, прилипшие к телу, и полетели одежды в долину, кружась на ветру, как цветки красного дерева. Люди почти не верили глазам, иные кричали, голландцы краснели. А эти двое без стыда любили друг друга на плоском уступе, у всех на виду – как в кино, так казалось людям в долине. Женщины стыдливо прикрывали вуалями лица, мужчины все как один возбудились и не смели глаз друг на друга поднять, а голландцы повторяли: “Правду говорят, туземцы что обезьяны”.

Настоящая трагедия разыгралась, когда они насладились друг другом и Ма Гедик предложил возлюбленной спуститься в долину, к нему в дом, – и сыграют они свадьбу, и будут жить вместе и любить друг друга вечно. Не бывать этому, вздохнула Ма Иянг. Если сойдут они в долину, бросят их голландцы в клетку к аджакам .

– Так что я лучше полечу.

– Это же невозможно, – вскинулся Ма Гедик, – крыльев-то у тебя нет!

– Если веришь, что можешь взлететь, то взлетишь.

И в доказательство Ма Иянг, нагая, вся в бисеринках пота, сверкавших на солнце, словно жемчужины, подпрыгнула, взлетела над долиной и растаяла в тумане. Слышались лишь жалобные крики Ма Гедика, бежавшего вниз по склону, искавшего возлюбленную. Искали все, даже голландцы с аджаками . Всю долину прочесали, но Ма Иянг так и не нашли, ни живой ни мертвой, и все поверили, что она и впрямь улетела. Поверили и голландцы, и Ма Гедик. А скалу назвали в честь той, что вознеслась в небеса: скала Ма Иянг.

На болоте, куда не совались голландцы, страшась малярии, построил Ма Гедик хижину. Днем возил он на телеге в порт кофе, какао-бобы, а иногда копру и ямс и, не считая других возчиков, говорил только сам с собой или с духами. Все решили, что он опять помешался, хоть скот он уже не насиловал и нечистот не ел.

Как только Ма Гедик построил хижину, его примеру последовали другие, и вырос на болоте новый поселок. Голландцы обходили его стороной, лишь однажды приехал чиновник провести перепись, и спустя неделю нашли его в съемной комнате мертвым – скосила малярия; больше Ма Гедика никто не навещал много лет, до той ночи, когда водитель “колибри” пристрелил его пса, а молодчик выломал дверь и огорошил его новостью, что Деви Аю выбрала его в мужья. На что он ей, Ма Гедик понять не мог, и зародились в душе подозрения. Не в силах унять дрожь, спросил он молодчика:

– Она беременна? – Видно, решили ее выдать за него, чтобы скрыть позор голландской семьи.

– Кто беременна?

– Деви Аю.

– Раз она решила за тебя выйти, – объяснил молодчик, – это для того, чтобы не забеременеть.


Деви Аю встретила жениха радушно. Велела ему вымыться, принесла красивую одежду – вот-вот придет деревенский староста, объяснила она. Но Ма Гедику было вовсе не радостно. Вся жизнь его рушилась, и чем ближе час свадьбы, тем больше мрачнел он.

– Улыбнись, милый, – велела Деви Аю, – а не то аджак съест.

– Объясни мне, зачем тебе за меня замуж.

– Ну вот, заладил, зачем да зачем, – нахмурилась Деви Аю. – Думаешь, у других есть веские причины жениться?

– Женятся люди обычно по любви.

– А у нас с тобой все наоборот, мы друг друга ни капельки не любим, – сказала Деви Аю, – чем не причина?

Ей недавно исполнилось шестнадцать, и собой она была хороша, как многие полукровки. Волосы черные как смоль, а глаза голубые. Тюлевое свадебное платье, изящная тиара – точь-в-точь принцесса из сказки. Весь дом Стаммлеров теперь остался на ней, с тех пор как ее родные собрали чемоданы и вслед за другими голландскими семьями потянулись в порт, чтобы, пока не поздно, сесть на корабль в Австралию. Японцы захватили Сингапур, и хоть до Халимунды пока не дошли, наверняка добрались до Батавии[19]Батавия – прежнее, колониальное название Джакарты..

О войне поговаривали уже несколько месяцев, с тех пор как по радио объявили о боях в Европе. Деви Аю тогда училась во францисканской школе, той самой, где много лет спустя ее внучку Ренганис Прекрасную в кабинке туалета изнасилует дикий пес. Деви Аю решила стать учительницей лишь затем, чтобы не идти в медсестры. В школу ее подвозила тетя Ханнеке, воспитательница в детском саду, на той самой “колибри”, что вскоре примчится за Ма Гедиком и чей водитель пристрелит его пса.

С ней занимались лучшие в Халимунде учителя – монахини учили ее музыке и истории, языкам и психологии. Иногда приходили из семинарии священники-иезуиты, читали закон Божий, историю церкви и теологию. Ее природный ум восхищал педагогов, а красота тревожила, и кое-кто из монахинь убеждал ее принять обеты бедности, безбрачия и целомудрия. “Вот еще! – фыркала она. – Если все женщины дадут обеты, люди вымрут, как динозавры!” Ее дерзость пугала даже сильнее, чем красота. Что ни говори, в религии только и было для нее занимательного, что истории о чудесах, а в церкви ей нравился лишь серебристый колокольный звон, призывавший к молитве “Ангел Господень”.

В первый год ее учения грянула война в Европе. Сестра Мария поставила в классе радиоприемник, и услышали они тревожные вести: войска Германии захватили Нидерланды всего за четыре дня. Как зачарованные слушали ученицы: идет всамделишная война, это вам не сказки из учебников истории. Мало того, война разыгралась на родине их предков, и Нидерланды потерпели поражение.

– Сначала Франция их захватила, теперь Германия? – возмутилась Деви Аю. – До чего жалкая страна!

– Почему жалкая, Деви Аю? – переспросила сестра Мария.

– Торговцев пруд пруди, а воевать некому.

В наказание за дерзость Деви Аю заставили читать псалмы. Однако из всего класса только она радовалась новостям о войне, и у нее даже повернулся язык предсказать: дойдет война и до Ост-Индии, даже до Халимунды доберется. И пусть Деви Аю по-прежнему вместе с монахинями молилась о безопасности родных в Европе, на самом деле ей было все равно.

Но все же с начала войны тревога поселилась и у нее дома – ее дед и бабушка, Тед и Марьетье Стаммлер, волновались за свою многочисленную нидерландскую родню. Без конца справлялись они, нет ли из Голландии писем, но никаких писем не приходило. А больше всего тревожились они о родителях Деви Аю, Генри и Ану Стаммлер, сбежавших когда-то из дома. Исчезли они однажды утром, шестнадцать лет назад, никого не предупредив и ни с кем не простившись, бросив новорожденную Деви Аю. И пусть побег их привел родных в ярость, те никогда не переставали о них беспокоиться.

– Надеюсь, они счастливы, где бы ни были, – вздохнул Тед Стаммлер.

– А если немцы их все-таки убьют, пусть они будут счастливы на небесах, – добавила Деви Аю. И сама себе ответила: – Аминь.

– За шестнадцать лет весь мой гнев улетучился, – призналась Марьетье. – Молись, чтобы тебе с ними свидеться.

– Конечно, бабуля. Они мне должны шестнадцать подарков на Рождество, шестнадцать – ко дню рождения, а пасхальные яйца и вовсе не в счет.

Историю своих родителей, Генри и Ану Стаммлер, она уже знала. Кто-то из слуг на кухне проболтался, и узнай об этом Тед и Марьетье, не миновать виновным порки. Но Тед и Марьетье вскоре поняли, что Деви Аю все известно – начиная с того, как ее нашли однажды утром в корзинке на крыльце. Она сладко спала, завернутая в одеяльце, а рядом записка с именем и словами, что ее родители отплыли в Европу на корабле “Аврора”.

С самого детства ее удивляло, что у нее нет родителей, а только бабушка с дедушкой да тетя. Но, узнав историю о побеге, она ничуть не огорчилась, напротив, пришла в восторг.

– Настоящие искатели приключений! – сказала она Теду Стаммлеру.

– Начиталась ты, детка, сказок, – ответил дед.

– Они, должно быть, очень набожные. В Библии есть история, как мать оставила младенца на берегу Нила.

– Это совсем другое дело.

– Конечно, другое. Меня не на берегу оставили, а на крыльце.


Генри и Ану были детьми Теда Стаммлера. Росли они в одном доме, но никто не знал, что они влюбились друг в друга, – стыд, да и только! Генри, сын Марьетье, был на два года старше Ану, дочери Теда от туземки-наложницы Ма Иянг. И пусть у Ма Иянг был свой дом с двумя охранниками, Тед сразу после рождения Ану решил забрать девочку к себе. Марьетье сперва закатила скандал, но что тут поделаешь, почти у всех мужчин есть наложницы и незаконные дети. В итоге она согласилась взять девочку в дом под своей фамилией, чтобы в клубе не раздували сплетен.

Дети росли вместе, и времени, чтобы влюбиться, было у них предостаточно. Генри был славный малый, отличный футболист, пловец и танцор, охотился на кабанов с борзыми (которых доставляли прямиком из России). Между тем Ану выросла красавицей, играла на рояле, пела приятным сопрано. Тед и Марьетье отпускали их на ночные ярмарки и танцы – пусть развлекаются, а там, глядишь, и пару себе присмотрят. Но это и привело к катастрофе – однажды, проплясав до полуночи и напившись вкусного ресторанного лимонада, они не вернулись домой. Тед, вне себя от беспокойства, взял двух охранников и отправился на поиски на ночную ярмарку. Но застали они лишь пустую карусель с погашенными огнями, наглухо запертый “дом с привидениями”, безлюдную танцплощадку, закрытые киоски да спящих на земле продавцов. Генри и Ану и след простыл, и Тед принялся расспрашивать их друзей. Кто-то сказал:

– Генри и Ану пошли к заливу.

Бухта в этот час была пуста. На берегу ютилось несколько гостиниц, Тед обыскал их сверху донизу и застал парочку нагишом в номере. Ни слова не произнес Тед, но домой они больше не вернулись. Куда они отправились, никто не знал. Может, нашли приют в одной из гостиниц, перебиваются случайными заработками, а то и вовсе подачками друзей. Или укрылись в лесу, живут собирательством и охотой на кабанов. Вроде бы видели их в Батавии, работают в железнодорожной компании. Тед и Марьетье не знали, где они и что с ними, пока однажды утром Тед не обнаружил на крыльце корзинку с подкидышем.

– В корзинке была ты, – объяснил Тед. – Назвали они тебя Деви Аю.

– А на “Авроре” у них родились еще дети… наверное, в Европе на каждом крыльце по корзинке, – заметила девочка.

– Бабушка твоя, когда узнала, чуть с ума не сошла. Бросилась бежать очертя голову – никто догнать не мог, ни верхом, ни на машине. Нашли ее на вершине скалы, но она так и не спустилась. Улетела.

– Бабушка Марьетье улетела? – удивилась Деви Аю.

– Нет, Ма Иянг.

Наложница, ее вторая бабушка. Дедушка сказал, что если выйти на заднюю веранду, то увидишь вдалеке две вершины. С западной и улетела в небо Ма Иянг, так и назвали скалу в ее честь. История удивительная, но до чего же грустная! Деви Аю любила сидеть одна на веранде, глядя на скалу и высматривая бабушку – вдруг та еще парит в вышине, как стрекоза? Отвлекла ее лишь война – теперь Деви Аю все чаще сидела возле радиоприемника, слушая сводки с фронта.

Хоть война была далеко, эхо ее отзывалось и в Халимунде. Тед совместно с несколькими голландцами владел плантацией какао и кокосов, крупнейшей в округе. Война нанесла урон всей мировой торговле. Доходы упали, семьи оказались на грани разорения. Все затянули потуже пояса. Марьетье покупала продукты только у разносчиков. Ханнеке перестала ходить в кино и тратиться на пластинки. Даже мистер Вилли, полукровка-индо[20]Индо (индоевропейцы) – потомки от смешанных браков между европейцами и местными женщинами., служивший у них охранником и механиком, экономил на патронах для ружья и бензине для “колибри”. А Деви Аю пришлось переселиться в школьный дортуар.

Двери пансиона открылись бесплатно – так монахини-францисканки помогали людям в годы войны. Теперь на всех уроках с тревогой говорили о войне, которая была уже совсем рядом. Однажды Деви Аю, устав от бесконечных речей, поднялась и спросила во весь голос:

– Чем сидеть да болтать, почему нас не учат стрелять из винтовок и пушек?

Монахини отстранили ее от занятий на неделю, и лишь потому, что шла война, дедушка не придумал для нее наказания посерьезнее. В школу она вернулась как раз после атаки на Перл-Харбор, и сестра Мария, которая всегда вела историю с улыбкой, на этот раз мрачно заметила:

– Пора бы Америке вмешаться.

Все понимали, что война у порога – крадется ящерицей, заливает землю кровью, усеивает пулями. Сбывалось пророчество Деви Аю, только наступали не немцы, а японцы. Как тигр метит территорию, так и они все помечали своими флагами: флаг Страны восходящего солнца взметнулся над Филиппинами, а вскоре и над Сингапуром.

А дома час от часу не легче: Тед Стаммлер, далеко еще не старый человек, получил повестку в армию, как все взрослые мужчины. Это куда страшнее, чем нехватка денег. Ханнеке в слезах совала ему амулеты, а Деви Аю дала мудрый совет: “Лучше попасть в плен, чем быть убитым”.

Когда Тед уходил на фронт, никто не знал, куда его отправят – скорее всего, на Суматру, где японские войска стремительно приближались к Яве. Вместе с товарищами, в основном выходцами из семей плантаторов, Тед покинул Халимунду и родных. “Богом клянусь, он мазила, за всю жизнь даже в свинью не попал”, – говорила в слезах Марьетье, провожая его на городской площади. Став главой семьи, выглядела она такой страдалицей, что дочь и внучка как могли старались ее поддержать. Мистер Вилли навещал их почти каждый день. В армию его не забрали, был он полукровка, нидерландского гражданства не имел, к тому же прихрамывал – его покалечил на охоте кабан.

– Успокойся, бабушка, японцы своими глазами-щелками Халимунду на карте не разглядят. – Конечно, Деви Аю всего лишь пыталась подбодрить бабушку, но сказала это без тени улыбки.

Город погрузился в отчаяние. Ночной базар закрылся, клуб пустовал. Танцев больше не устраивали, а контору плантации охраняла кучка немощных стариков. Виделись люди только в бассейне – плавали рядом в мертвом молчании. Тем временем из Халимунды исчезли все тамошние японцы. Фермеры и торговцы, один фотограф, пара акробатов из цирка – все вдруг куда-то делись, и поняли люди, что все это время их окружали шпионы.

И только туземцы занимались своими делами, будто происходящее вовсе их не касалось. Возчики, как всегда, ездили в порт, ведь торговля не прекращалась и грузовые суда продолжали прибывать. Крестьяне по-прежнему работали в поле, а рыбаки каждую ночь выходили на промысел. Регулярные войска прибыли в Халимунду, крупнейший порт на южном побережье Явы и возможный пункт для массовой эвакуации в Австралию. Халимунда возникла как рыболовный порт в широком устье реки Ренганис, и мореходство там не было развито. Туда стекались люди и с побережья, и из глубины острова для обмена товарами. Рыбу, соль и креветочную пасту рыбаки меняли на рис, овощи и пряности.

А еще раньше на месте Халимунды был всего лишь клочок заболоченного леса – сумрачная ничейная земля. Принцесса, последняя из рода правителей королевства Паджаджаран[21]Паджаджаран – могущественное сунданское государство на Западной Яве, VIII–XIV вв., сбежала в здешний край и дала ему имя. Ее потомки основали здесь селения и города. Сюда ссылали опальных правителей государства Матарам[22]Матарам – шиваитское княжество на Яве, VII–VIII вв., а голландцев здешние места вначале вовсе не интересовали: на болотах малярия, с наводнениями бороться невозможно, дороги ужасные. Первый корабль, английский парусник “Ройял Джордж”, зашел сюда в середине восемнадцатого века – не для торговли, а запастись пресной водой. Голландские власти, однако, встревожились, заподозрив, что англичане покупают здесь кофе, индиго, а возможно, и жемчуг или даже переправляют оружие в военный округ Дипонегоро. И наконец прибыла первая голландская экспедиция, чтобы изучить местность и составить карту.

Небольшой голландский гарнизон – лейтенант, два сержанта, два капрала и человек шестьдесят вооруженных солдат – первым обосновался в Халимунде. Было это после восстания принца Дипонегоро[23]Восстание на Яве против голландских колонизаторов 1825–1830 гг. под руководством Дипонегоро (1785–1855), принца Джокьякарты., когда ввели “систему принудительных культур”[24]“Система принудительных культур” (нидерл. Cultuurstelsel ) – система колониальной эксплуатации в Нидерландской Индии в 1830–1870 гг. Предусматривала соглашение с общиной крестьян о выращивании на ее земле экспортных культур (кофе, сахарного тростника, индиго) и сдаче урожая колониальным властям по низким ценам вместо уплаты земельного налога. Колониальная администрация фактически использовала бесплатный труд местного крестьянства.. Еще до гарнизона, до того как голландцы вынудили местных сажать какао, основными товарами были кофе и индиго, их перевозили по разделяющему Яву тракту в Батавию. Дело было рискованное: товар быстро гнил, а на дороге страшно досаждали разбойники. Когда в Халимунде разместился гарнизон и открылся порт, товары стали сразу грузить на корабли и отправлять на продажу в Европу. Проложили широкие улицы, чтобы проходили повозки и фургоны. Для защиты от наводнений прорыли каналы, в порту построили склады. И хотя по значению Халимунда всегда уступала северным портам, колониальные власти обратили на нее внимание, и порт наконец открыли для частной торговли.

Первой в городе начала работать Голландская Ост-Индская судоходная компания, владевшая парусниками. Стали открываться и частные склады, особенно когда остров пересекла с запада на восток железная дорога. Однако расцвета здешняя торговля так и не достигла – колониальные власти, разместив здесь первый гарнизон, превратили Халимунду в форпост. Сделано это было из стратегических соображений: в случае войны единственный крупный порт на южном побережье мог бы служить лазейкой для эвакуации голландцев в Австралию, минуя Зондский пролив и пролив Бали.

Вдоль берега стали строить бастионы, установили пушки для защиты порта и города. На вершинах лесистых гор, на том самом мысе, где жила когда-то принцесса королевства Паджаджаран, выросли дозорные вышки. В городе разместили сотню артиллеристов. Спустя два десятка лет установили двадцать пять пушек Армстронга, а расцвет оборонной мощи пришелся на начало двадцатого века, время строительства новых казарм. Много новшеств появилось тогда в Халимунде: публичные дома, закрытые клубы, больницы, попытки искоренить малярию – и в город хлынули голландские торговцы; многие завели здесь плантации какао и обосновались на долгие годы.

В начале войны, когда Германия захватила Голландию, все военные объекты Халимунды были усовершенствованы, в город ввели еще больше солдат. Затем по радио объявили, что японцы потопили два английских военных корабля, “Принц Уэльский” и “Рипалс”, а Малайский полуостров захвачен врагом. Японцы продолжали свое победное шествие. Вскоре после захвата Малайского полуострова генерал-лейтенант Артур Персиваль, главнокомандующий малайского командования, подписал акт о капитуляции Сингапура, оплота британских сил. Дела шли все хуже и хуже, вплоть до того утра, когда в город прибыл начальник противовоздушной обороны района со страшной вестью: “Японцы бомбят Сурабаю”. В городе остановилась и работа, и торговля. “Надо эвакуироваться, госпожа”, – сказали Марьетье Стаммлер, и ни она, ни Ханнеке, ни Деви Аю не нашлись что ответить.

Город наводнили беженцы – прибывали на поездах, приезжали на машинах, оставив их за городом или бросив на обочине, ждали очереди на теплоход. Около полусотни военных кораблей пришли в порт эвакуировать жителей. Всюду царил хаос, поражение Ост-Индии казалось неминуемым. Узнав точно, когда им можно сесть на корабль, оставшиеся Стаммлеры принялись в спешке собирать чемоданы, как вдруг Деви Аю огорошила всех: “Никуда не поеду”.

– Не глупи, детка, – увещевала ее Ханнеке. – Японцы тебе тут житья не дадут.

– Что бы ни случилось, кто-то из Стаммлеров должен остаться, – не сдавалась Деви Аю. – Вы не хуже меня знаете, кого нам надо ждать.

Доведенная до слез ее упрямством Марьетье причитала:

– Тебя же в плен заберут!

– Бабушка, меня зовут Деви Аю – всякому понятно, что это туземное имя.

Разбомбив Сурабаю, японцы двинулись к следующей цели, Танджунг Приоку[25]Танджунг Приок – морской порт, исторический район и административный подрайон в Джакарте.. Первыми эвакуировались здешние чиновники. Марьетье и Ханнеке наконец сели на исполинский пароход “Заандам”, ничего не зная о судьбе Теда и оставив Деви Аю по ее же просьбе. “Заандам” перевез уже не одну партию беженцев, но этот рейс для него оказался последним: он и еще одно судно встретились с японским крейсером и были потоплены без боя. Для Деви Аю, мистера Вилли и охраны наступили дни траура.

Часть японской сорок восьмой пехотной дивизии высадилась в Крагане после битвы за Батаан на Филиппинах. Половина отбыла в Маланг через Сурабаю, а другая половина, именовавшая себя бригадой Сакагути, разместилась в Халимунде. Уже кружили над городом японские самолеты, сбрасывали бомбы на нефтеперегонные заводы, принадлежавшие Батавской нефтяной компании, на дома рабочих, на конторы плантаций. Бригада Сакагути сражалась против КНИЛ, голландской колониальной армии, которая продержалась на подступах к городу всего два дня, когда генерал П. Мейер получил известие, что Голландия капитулировала в Калиджати. Ост-Индия пала. Генерал П. Мейер в городском совете передал Халимунду под контроль Японии.

Деви Аю всему была свидетелем, но, пока длился траур, ни с кем не говорила, лишь молча сидела на веранде позади дома, глядя на вершину, названную, по словам Теда, в честь Ма Иянг. Как-то раз вышел на задний двор мистер Вилли с борзой, оставшейся, видимо, еще от Генри, отца Деви Аю. Впервые с начала траура Деви Аю заговорила:

– Одна улетела, другая утонула.

– Что с вами, мисс? – встрепенулся мистер Вилли.

– Да так, бабушек вспоминаю, – объяснила Деви Аю.

– Надо браться за дело, мисс, а то слуги совсем растерялись. Вы ведь теперь хозяйка, разве нет?

Деви Аю кивнула. В тот же вечер, едва закатилось солнце, велела она мистеру Вилли собрать всех слуг: поваров, горничных, садовников, охрану. И объявила себя единоличной хозяйкой дома. Все должны подчиняться ей беспрекословно, и никто не смеет ослушаться. Сечь она никого не станет, но если вернется Тед Стаммлер, всех непокорных он выпорет и бросит в клетки к аджакам . Первый же ее приказ не был труден, но всех смутил и озадачил.

– Сегодня же вечером привезите из поселка на болоте старика Ма Гедика, – велела она. – Завтра утром у нас с ним свадьба.

– Полно вам шутки шутить, мисс! – всполошился мистер Вилли.

– Думаете, я шучу? Смейтесь на здоровье!

– Но священник сбежал, а церковь разбомбили!

– Сойдет и деревенский староста.

– Вы ведь не мусульманка, мисс!

– Нет, но и давно уже не католичка.

Вот что предшествовало свадьбе Деви Аю с Ма Гедиком. Новость облетела Халимунду: жалкий старик женится на юной красотке – даже японцы, в городе без году неделя, и те слышали. Между тем голландцы, не успевшие сбежать, через слуг передавали друг другу письма – спрашивали, правда ли это, и вспоминали скандал с ее родителями.

– А если я откажусь на тебе жениться, что тогда? – спросил наконец Ма Гедик перед самым приходом деревенского старосты.

– Попадешь к аджакам на ужин.

– Так пусть едят!

– А гору Ма Иянг прикажу сровнять с землей.

Перед лицом этой страшной угрозы он безропотно женился на Деви Аю около девяти утра, когда японцы начали праздновать оккупацию города. Гостей на свадьбе не было, только слуги и охрана. Свидетелем был мистер Вилли, а Ма Гедик дрожал, заикался, и брачная клятва никак не шла у него с языка. Под конец он рухнул замертво, и староста объявил их мужем и женой.

– Бедняга, – вздохнула Деви Аю, – был бы мне дедушкой, если бы Тед не взял в наложницы Ма Иянг.

Позже, когда Ма Гедик пришел в себя и понял, что его женили на Деви Аю, он уставился на нее как на дьяволицу. Прикасаться к ней он отказывался, а стоило ей приблизиться, кричал и кидался в нее чем попало. Когда Деви Аю сдалась, он скорчился в углу, весь дрожа и плача, как младенец. Деви Аю покорно ждала, сидя подле него, по-прежнему в свадебном наряде. То и дело просила она его подойти ближе, приласкать ее или даже лечь с ней, ведь они теперь муж и жена. Но стоило Ма Гедику вновь раскричаться, она оставляла попытки его соблазнить и опять становилась само терпение – сидела тихонько и ждала, время от времени улыбаясь.

– Почему ты меня боишься? Я просто хочу, чтобы ты коснулся меня, и спать с тобой, конечно, хочу, ведь ты теперь мой муж.

Ма Гедик не ответил.

– Представь: мы муж и жена, а ты со мной не спишь, – продолжала Деви Аю. – Я никогда не забеременею, и пойдут слухи, что хозяйство твое никуда больше не годится.

– Не искушай меня, дьяволово отродье, – выдавил наконец Ма Гедик.

– Я прекрасная соблазнительница, – поправила Деви Аю.

– Ты не девственница.

– Ничего подобного! – с легкой обидой воскликнула Деви Аю. – Ложись со мной – и убедишься, что не прав.

– Ты не девственница, да еще и беременна, а на меня решила вину свалить.

– Неправда.

Спорили они до глубокой ночи, а потом до утра, и оба стояли на своем. Когда взошло солнце и залило светом спальню новобрачных, Деви Аю, утомившись от безумных воплей старика, оставила его в покое. Сняла свадебный наряд – и белое платье, и тиару – и швырнула на кровать. Встала нагая возле плачущего старика и крикнула ему в самое ухо:

– Давай же, убедись, что я невинна!

– Клянусь Сатаной, я к тебе не прикоснусь, я ведь знаю, что ты не девственница!

И Деви Аю, прямо перед носом у Ма Гедика, вставила средний палец себе между ног, да поглубже. Девушка вскрикивала от боли и вздрагивала при каждом движении пальца и, наконец вытащив его, показала Ма Гедику. На кончике дрожала капля крови, и Деви Аю провела через все лицо Ма Гедика алую черту, от лба до трясущегося подбородка.

– Что ж, теперь ты прав, – сказала она. – Я больше не девственница.

Она ушла искупаться, а потом уснула на брачном ложе, не стесняясь старика, все дрожавшего в углу. Целые сутки провела она без сна и теперь уснула крепко и даже не шелохнулась, когда слуги стали будить ее к обеду. Проснулась она далеко за полдень и, будто забыв о Ма Гедике, отправилась прямиком к столу и ела молча, жадно, а слуги, обступив ее, ждали приказаний. Когда она вернулась в комнату, старик куда-то исчез. Всюду искала она его – в ванной, во дворе, на кухне, – но нигде не нашла. Наконец спросила одного из охранников у ворот.

– Он убежал и все кричал так, будто ему дьявол явился, мисс.

– И вы его не поймали?

– Он бежал во весь дух, точь-в-точь как Ма Иянг шестнадцать лет назад, – отвечал охранник. – Но мистер Вилли пустился в погоню на машине.

– И догнал?

– Нет.

Бросилась Деви Аю в конюшню, вскочила на лошадь и пустилась в погоню верхом. Она предположила – хоть и не совсем верно, – что старик побежал к скале, откуда взлетела Ма Иянг и исчезла в тумане. Но не на ту скалу направился Ма Гедик, а на другую, чуть восточнее. Деви Аю расспрашивала встречных по пути, и следы “колибри” привели ее к подножию. Там увидела она мистера Вилли. Он сидел на бампере и, судя по всему, дальше дороги не было.

– Он там, наверху, поет, – сказал мистер Вилли.

Задрав голову, Деви Аю увидела Ма Гедика: стоя на валуне, он пел, как оперный певец на сцене. Песню было слышно издалека, но не знала Деви Аю, что это та самая, которую пел он давным-давно, когда истекли шестнадцать лет ожидания Ма Иянг.

– Ей-богу, прыгнет, как его любимая, – предположил мистер Вилли. – И улетит под облака, и растает в тумане.

– Нет, – возразила Деви Аю, – разобьется о скалы и превратится в фарш.

Тем и кончилось – допев песню, прыгнул Ма Гедик со скалы. В первый миг казалось, будто он и вправду взлетел; таким счастливым не видели его много лет. Он махал руками, как крыльями, но удержаться в воздухе не мог и сорвался вниз, все набирая и набирая скорость. Даже зная, что его ждет, он все равно улыбался и радостно кричал. И ударился он о скалы, и разбился на мелкие кусочки, как и предсказывала Деви Аю.

Его останки – даже не тело уже, а то ли тесто, то ли фарш, – привезли домой и похоронили с почестями. Скалу, что виднелась рядом со скалой Ма Иянг, Деви Аю назвала в честь Ма Гедика и устроила недельный траур. В конце траурной недели ей сообщили, что Тед Стаммлер пал в боях за Батавию, в последней битве перед капитуляцией Нидерландов. Тело домой так и не привезли, но Деви Аю продлила траур еще на неделю. Когда окончился срок, Деви Аю, радуясь, что нет новых скорбных вестей, сбросила черные одежды. Принарядилась, подкрасилась и как ни в чем не бывало пошла на рынок. Но когда вернулась домой, то услышала новость, поразившую ее сильнее, чем очередная весть о чьей-нибудь смерти.

Мистер Вилли, в пиджаке и при галстуке, в начищенных кожаных ботинках, обратился к ней якобы по важному делу. Видно, решил уйти, подумала Деви Аю, искать работу в Батавии или вступить в японскую армию. Но не угадала. По лицу мистера Вилли, красному и смущенному, ничего нельзя было прочесть, и наконец он заговорил. Речь его была короткой, но Деви Аю, выслушав, так и ахнула.

– Мисс, – сказал он, – выходите за меня замуж.


Читать далее

Фрагмент для ознакомления предоставлен магазином LitRes.ru Купить полную версию
Эка Курниаван. Красота – это горе
1 - 1 20.02.19
1 20.02.19
2 20.02.19
3 20.02.19
4 20.02.19
5 20.02.19

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть