Онлайн чтение книги Бедная мисс Финч
Часть первая

Глава I

Г-ЖА ПРАТОЛУНГО ВЫХОДИТ НА СЦЕНУ

Вы приглашаетесь прочесть историю события, случившегося несколько лет тому назад в одном отдаленном захолустье Англии. Главные действующие лица: слепая девушка, два брата близнеца, искусный врач и оригинальная иностранка. Оригинальная иностранка — я, и я беру на себя, по причинам, которые выяснятся вскоре, труд рас сказать вам эту историю. До сих пор мы понимаем друг друга. Прекрасно. Постараюсь познакомить вас с собою в кратких по возможности словах.

Я, госпожа Пратолунго, вдова знаменитого южно-американского патриота доктора Пратолунго. Национальность — француженка. До брака моего с доктором я испытала разные превратности судьбы на родине. Кончились они тем, что я осталась (каких лет, до того никому нет дела) с некоторым знанием света, с хорошим музыкальным образованием и с порядочным состояньицем, неожиданно завещанным мне родственником моей дорогой покойной матушки, которое я делила с папашей и младшими сестрами. К этим достоинствам добавилось во мне еще другое, драгоценнейшее из всех, когда вышла я замуж за доктора, — сильные ультралиберальные убеждения. Vive la republique!

Каждый по-своему празднует свое бракосочетание. Мы с доктором Пратолунго, обвенчавшись, отправились в Центральную Америку и посвятили наш медовый месяц в этой беспокойной местности исполнению священной обязанности уничтожения тиранов.

О! Благородный супруг мой только в воздухе революций и мог дышать свободно. От молодости своей он принял на себя славное звание патриота. Где только народ Южной Америки поднимался и провозглашал свою независимость, а в мое время эти пылкие племена ничего другого и не делали, тут появлялся доктор Пратолунго как добровольная жертва на алтаре своего вновь избранного отечества. Он пятнадцать раз был изгнан и осужден на смерть заочно, когда предстал передо мною в Париже, как воплощение геройской бедности, со смуглым лицом и хромою ногой. Кто не влюбился бы в такого человека! Я сочла за честь, когда он предложил мне принести и меня в жертву на алтаре своего избранного отечества — меня и мои деньги. Ибо увы! Все стоит денег на этом свете, в том числе и истребление тиранов, и сохранение свободы. Все, что было у меня, ушло на поддержку священного дела народа. Диктаторы и флибустьеры процветали нам наперекор. Не прошло и года после нашего брака, как доктору пришлось бежать (в шестнадцатый раз), чтобы спастись от уголовного суда. Супруг мой был осужден на смерть заочно, а я осталась с пустыми карманами. Вот как республика наградила нас. И однако я люблю республику. Вы, сидящие спокойно и жиреющие под властью тиранов, уважайте это чувство!

На этот раз мы искали убежища в Англии. Дела Центральной Америки пошли своим чередом без нас.

Мне пришло в голову давать уроки музыки, но славный супруг мой не мог без меня обойтись. Я думаю, мы умерли бы с голоду и обогатили бы этим печальным случаем дневник происшествий в английских газетах, если бы не пришла иного рода развязка. Бедный мой Пратолунго был изнурен. Он не вынес шестнадцатого изгнания. Я осталась вдовой, не обладая ничем, кроме переданных мне благородных убеждений мужа.

Я вернулась на время к милому папаше и сестрам в Париж. Но не в моем характере было остаться с ними, как обуза в доме. Я опять явилась в Лондон с рекомендациями. Стараясь честно заработать средства к существованию, принуждена была бороться с невообразимыми невзгодами. Из всего богатства, какое окружало меня, расточительного, надменного, хвастливого богатства, ничего не выпадало на мою долю. Какое право имеет кто-нибудь быть богатым? Попробуйте докажите-ка мне, кто бы вы ни были, что кто-нибудь имеет право быть богатым.

Не останавливаясь на моих несчастиях, достаточно будет сказать, что в одно утро я встала с постели с тремя фунтами семью шиллингами и шестью пенсами в кошельке, со свойственною мне бодростью духа и с республиканскими моими убеждениями, не имея затем ничего впереди, то есть ни малейшей надежды получить хоть копейку откуда бы то ни было, если не заработаю ее. Как поступает в подобном случае честная женщина, решившая жить своим трудом? Она берет три шиллинга и шесть пенсов из своей скудной казны и помещает объявление о себе в газетах.

В объявлении всегда выставляешь свою лучшую сторону. (Бедное человечество!) Лучшая сторона моя была музыка. Когда я претерпевала разные превратности судьбы (до замужества), то одно время работала в белошвейном заведении в Лионе, была также первою горничной у знатной дамы в Париже. Но эти специальности в настоящем случае по разным причинам не так уместно было выставлять, как музыкальную сторону. Я не великая была музыкантша — далеко нет, — но прошла серьезную школу и играла, можно сказать, удовлетворительно. Словом, могу вас уверить, что выставила себя в объявлении с самой выгодной стороны.

На следующий день я выпросила газету, чтобы испытать удовольствие видеть произведение мое в печати.

О Боже! Что увидела я? Я заметила то, что уже прежде меня замечали другие несчастные, помещающие о себе объявления. Над моим объявлением помещено было кем-то другое, в котором требовалось именно то, чего я добивалась. Загляните в газету, и вы увидите, что люди, как нельзя лучше подходящие друг другу, если можно так выразиться, не подозревая этого, взаимно ищут друг друга по объявлениям. Я напечатала, что «особа, хорошо знающая музыку и характера веселого, ищет места компаньонки при доме». А вот как раз над моим объявлением возвещалось печатно, что «нужна компаньонка для дамы, хорошо знающая музыку и характера веселого. Требуются надежные рекомендации и свидетельства». То именно, что я предлагала. «Просят сначала сообщить о себе письменно». То именно, что я говорила. Как же я глупа! Я истратила три шиллинга и шесть пенсов даром. Я бросила на пол газету в порыве досады (как дура), а затем подняла ее (как рассудительная женщина) и написала о своем желании поступить на предлагаемое место.

Письмо мое привело меня к встрече с ходатаем по делам. Ходатай по делам окружал себя таинственностью. Он как будто привык никому не говорить ничего без крайней надобности.

Слово за слово утомительный человек этот объяснил наконец обстоятельства дела. Дама молодая. Дочь священника. Живет в отдаленной местности. Мало того, живет в отдельной части своего дома. Отец ее женился во второй раз. От первого брака у него одна только дочь, зато от второго (должно быть, ради перемены) много детей. По известным обстоятельствам молодой даме нужно жить подальше от детского шума. Так тянул он до тех пор, пока нельзя было долее умалчивать, и тогда сказал наконец: «Эта молодая особа слепа».

Молода, одинока, слепа. Меня посетило внезапное вдохновение: я почувствовала, что полюблю ее.

Вопрос о моих музыкальных познаниях, ввиду такого печального обстоятельства, приобретал серьезное значение. У бедной девушки было одно только удовольствие, озарявшее ее темную жизнь, — музыка. Компаньонке ее следовало играть a livre ouvert [1]a livre ouvert (фр.) — виртуозно., и играть достойным образом произведения великих композиторов, которых бедная девушка обожала, а она вслед затем, сев за фортепиано, воспроизводила отрывками услышанное. Профессор приглашен был прослушать меня и решить, способна ли я не исказить Моцарта, Бетховена и других композиторов, писавших для фортепиано. Это испытание выдержала я с успехом. Что касается до рекомендаций моих, они сами за себя говорили. Даже ходатай по делам, как ни старался, ни к чему не мог придраться в них. Мы условились, что я сначала поеду на месяц к молодой даме. Если по истечении этого времени мы с нею сблизимся и будем довольны друг другом, то я останусь на условиях, вполне удовлетворявших меня. Таков был наш уговор. На следующий день я отправилась в путь по железной дороге.

Мне было предложено ехать до города Льюеса в Сусексе. Прибыв туда, я должна была спросить экипаж отца моей будущей хозяйки, названного на визитной карточке достопочтенным Терцием Финчем. Этот экипаж доставит меня в приходский дом в селении Димчорч. Селение же Димчорч лежит среди Соут-Доунских гор, милях в четырех от морского берега. Вот все, что знала я, садясь в вагон. Неужели после исполненной приключений жизни, после бурных волнений моей республиканской деятельности во времена доктора, я похороню себя в глухом английском селении и буду влачить такое же однообразное существование, как овцы, пасущиеся на горах? При всей моей опытности я еще не знала тогда, что в самых глухих уголках достаточно места для самых могучих страстей человеческих. Я видела драму жизни в треволнениях революций в тропиках, теперь мне предстояло следить за ней с захватывающим интересом в зеленой глуши Соут-Доунских гор.

Глава II

Г-ЖА ПРАТОЛУНГО ЕДЕТ ПО СУШЕ, КАК ПО МОРЮ

Упитанный мальчик с светло-русыми, как у саксонца, волосами, потертая зеленая колясочка и мохнатый гнедой пони предстали предо мной на станции Льюес. Я спросила мальчика:

— Вы слуга достопочтенного Финча?

А мальчик ответил:

— Стало быть, так.

Мы проехали по городу. Улицы с уныло чистыми домами. Ни души не видно было в плотно затворенных окнах. Никто не выходил из мрачных, запертых дверей. Ни театра, ни общественных зданий, кроме пустой ратуши, на белых ступенях которой стоял задумавшись полицейский. Ни одного покупателя в лавках и никого за стойкой, чтобы продавать товар, если б явились покупатели. Кое-где по пути встретились местные жители, которые с изумлением таращили на нас глаза и, по-видимому, не были способны ни к чему другому. Я спросила мальчика Финча:

— Что, этот город богатый?

Мальчик достопочтенного Финча осклабился и ответил:

— Стало быть, богатый.

Хорошо. Здесь, по крайней мере, презренные богачи не наслаждаются жизнью.

Оставив этот город скучающих людей, замурованных в домашние гробницы, мы выехали на красивую большую дорогу, идущую в гору. По обеим сторонам расстилалась широко открытая местность.

Открытая местность недолго может занять внимание путешественника. Я переняла от моего бедного Пратолунго привычку выведывать политические убеждения тех ближних, с которыми встречаюсь на чужой стороне. От нечего делать я стала выведывать убеждения Финчева мальчика. Его политическая программа оказалась следующая: как можно больше мяса и пива, как можно меньше работы. За это приподнимать шапку при встрече со сквайром и довольствоваться положением, в которое Богу угодно было его поставить. Презренный мальчик Финча! Мы достигли самого высокого места дороги. Справа отлогий склон и плодородная долина; посреди ее церковь и селение, а далее возмутительно отрезанный от общины оградой луг и лес, называемый парком, достояние тирана, с дворцом, где пировал и жирел этот враг человечества. Слева великолепный вид на зеленые горы, уходящие волнами до горизонта. К удивлению моему, Финчев мальчик слез с козел, взял пони под уздцы и неспеша свел его с дороги, к холмистой пустыне, где не видно было ни тропинки. Коляска начала качаться и колыхаться, словно корабль на море. Пришлось держаться обеими руками, чтобы не упасть. Я подумала сначала о пожитках моих, потом о себе.

— Много ли такой дороги? — спросила я.

— Три мили будет, — отвечал Финчев мальчик.

Я велела остановить корабль, то есть коляску, и вылезла. Мы привязали пожитки мои веревкой и двинулись далее: мальчик впереди, а я позади, пешком.

Какая прогулка была! Какое небо над головой, какая трава под ногами! Благоухания земли и соленая свежесть отдаленного моря смешивались в легком ветерке. Невысокая душистая трава упруго склонялась и поднималась под ногами. В небесной высоте громады белых облаков торжественно неслись по синему небу. Колючий кустарник, разбросанный клумбами по лугу, был в желтом цвету. Мы шли все дальше, то вверх, то вниз, то подаваясь вправо, то сворачивая влево. Я оглянулась кругом: ни жилья, ни дороги, ни тропинки, ни оград, ни заборов, ни стен, ни признаков человеческой жизни. Повсюду, куда ни обернись, лишь величественное уединение гор. Не видно было ни одного живого существа, кроме овец, рассыпанных в лазурной дали, да жаворонка, поющего над моей головой свою песню блаженства. Чудное место. Не далее одного переезда от шумного многолюдного Брейтона, а здесь иностранец лишь по компасу мог бы найти дорогу, точь-в-точь как на море. Чем дальше проходили мы, тем живописнее и пустыннее становилась местность. Мальчик шел где вздумается; здесь преград не было. Бредя сзади, я иногда видела лишь задок коляски, поднятый на воздух, мальчик же и пони исчезали за крутым спуском. Иногда, напротив, на подъеме в гору, мне представлялась вся внутренность коляски, а над коляской пони, а над пони мальчик и, о Боже, пожитки мои, колыхавшиеся в объятиях ненадежной веревки. Двадцать раз я ждала, что поклажа, и коляска, и пони, и мальчик — все вместе скатится в лощину. Но нет. Ни малейшая случайность не испортила мне приятного путешествия. Политически достойный презрения, Финчев мальчик имел и хорошую сторону: он был отличный вожак по Соут-Доунским горам.

Достигнув вершины пятидесятого, как мне казалось, холма, я начала отыскивать глазами следы селения.

Позади стлались волны гор; тени облаков двигались по пройденной нами пустыне. Впереди, в синеющем просвете, виднелась отдаленная белая полоса моря. Под ногами открывалась глубочайшая из виденных мною до сих пор долин, и первый след присутствия человека был уродливо запечатлен на лице природы в виде четырехугольной полосы расчищенной и вспаханной земли среди зеленого склона. Я спросила:

— Подходим ли мы к селению?

Финчев мальчик кивнул и ответил:

— Стало быть, подходим.

Удивительный Финчев мальчик! Что ни спроси у него, обороты его речи все одни и те же. Этот юный оракул неизменно отвечает на все тремя словами.

Мы спустились в долину. Достигнув ее дна, я усмотрела еще признаки человека. Предо мною была дорога, примитивная колесная дорога, глубоко врезанная в известковую почву. Мы перешли через нее и обогнули гору. Еще признаки человеческой жизни. Два маленьких мальчика, очевидно, приставленные сторожить нас, выскочили из сухого оврага. Они с визгом побежали кратчайшим путем, известным им одним. Мы еще повернули в другой изгиб долины и перешли через ручей. Я сочла своею обязанностью ознакомиться с названиями местности.

— Как называется этот ручей?

— Он называется Кокшут.

— А большая гора справа?

— Овербло.

Еще пять минут, и мы увидели первый дом, маленький и одинокий, построенный из щебня и известняка.

— И этот дом имеет свое название?

— Конечно. Он называется Броундоун.

Еще десять минут ходьбы, в продолжение которых мы все более углублялись в таинственные зеленые изгибы долины, и великое событие дня свершилось наконец. Финчев мальчик указал вперед кнутом и сказал (даже в эту торжественную минуту ограничиваясь тремя словами) :

— Вот мы пришли. Там вот Димчорч.

Я стряхиваю с платья известковую пыль. Я испытываю сильное и совершенно тщетное желание поглядеться хоть в осколочек зеркала. Ведь местные жители (человек, по крайней мере, пять-шесть) собрались по полученному от сторожей известию, и я как женщина обязана произвести на них по возможности приятное впечатление. Мы двигаемся вперед по узкой дороге. Я улыбаюсь местным жителям. Они в ответ глазеют на меня. С одной стороны дороги я замечаю три-четыре домика и пустырь; затем трактир под названием «Перепутье» и опять пустырь; затем крошечную мясную лавку: в витрине кровавые куски баранины на синем блюде и больше никакого мяса; затем опять пустырь и опять горы, значит, с этой стороны дороги конец селения. На другой стороне сначала тянется невысокая каменная ограда фермы, далее виднеется также несколько домиков, из которых один, почтовая контора, носит на себе печать цивилизации. В почтовой конторе можно приобретать разные вещи, потребные для жизни, как, например, сапоги и ветчину, сухари и фланель, кринолины и религиозные трактаты. Далее опять каменная стена, сад и частный дом — дом приходского священника. Еще далее, на склоне, маленькая ветхая церковь с крошечною белою колокольней, на которую надета, как шапка, остроконечная крыша из красной черепицы. За всем этим опять горы и небо. Вот и весь Димчорч.

Что же сказать о жителях? Полагаю, надо сказать правду. Я заметила между жителями одного настоящего джентльмена, и этот джентльмен был пастушья собака. Она одна приветствовала меня на новом месте. Она с большим усердием виляла коротким хвостом и дружелюбно совала мне в руку свою честную пеструю морду. «Добро пожаловать в Димчорч, госпожа Пратолунго! Извините этих мужиков и мужичек, которые стоят и глазеют на вас. Бог, сотворивший нас всех, сотворил и их также, но не так удачно, как нас с вами». Я принадлежу к числу немногих людей, умеющих читать язык собак на их мордах, и верно передаю речь собаки-джентльмена в этом случае.

Мы отворили ворота приходского дома и вошли. Так благополучно кончилось мое сухопутное плавание по Соут-Доунским горам.

Глава III

БЕДНАЯ МИСС ФИНЧ

Приходский дом в одном отношении похож был на рассказ, который я пишу: он состоял из двух частей. Первая, передняя часть, сложенная из вечного здешнего камня и щебня, не заинтересовала меня. Вторая часть, уходившая назад под прямым углом, имела старинный вид. Тут был когда-то, как я потом узнала, женский монастырь. Тут были узкие готические окна и темные, обитые плющом, стены из старого камня, подновленные местами красным кирпичом. Я надеялась, что войду в дом с этой стороны. Но нет. Мальчик, остановившись на минуту, как бы в раздумье, что со мной делать, повел меня к двери, находившейся в новейшей части строения, и позвонил. Растрепанная горничная впустила меня. Может быть, принимать гостей было для нее непривычным делом. Может быть, ее сбило с толку внезапное нашествие грязно одетых детей, ворвавшихся в переднюю и так же быстро убежавших снова во внутренние комнаты, испуская крики при виде незнакомого лица. Как бы то ни было, горничная, по-видимому, тоже недоумевала, что со мной делать. Посмотрев пристально на мое «иностранное» лицо, она вдруг отворила дверь в стене коридора и впустила меня в маленькую комнату. И тут двое детей в грязных платьях вырвались с криком из предложенного мне убежища. Я назвала себя по имени, как только могла громко, чтобы можно было расслышать мой голос. Горничная словно испугалась длины этого имени. Я дала ей мою карточку. Горничная взяла ее грязными пальцами, поглядела на нее, как на какую-нибудь редкую диковинку, повернула ее, аккуратно отпечатывая на ней свои пальцы, и, вероятно, потеряв надежду понять хоть что-нибудь, вышла из комнаты. Она остановлена была за дверью, как поняла я по звукам, новым вторжением детей в переднюю. Послышался шепот, хихиканье, громкий стук в дверь. Надоумленная, видимо, детьми и, несомненно, возвращенная ими, горничная стремительно вошла снова.

— О! Пожалуйте сюда, — сказала она. Детская орда опять отступила вверх на лестницу, кто-то из детей держал в руках мою карточку и ликуя размахивал ею на площадке. Мы добрались до другого конца коридора. Опять отворилась дверь. Без доклада вошла я в другую, более просторную комнату. Что же увидела я?

Счастье улыбнулось мне наконец. Благосклонная звезда моя привела к хозяйке дома.

Я сделала реверанс, очутившись лицом к лицу с высокой, белокурой, вялой дамой, занимавшейся, очевидно, хождением взад и вперед по комнате в ту минуту, как я вошла. Если есть на свете сырые женщины, так она была одна из них. На бесцветном, белом лице ее был какой-то сырой лоск, ее светлые, голубые глаза были подернуты влагой. Волосы ее были непричесаны, а кружевной чепчик съехал на бок. Верхняя часть тела ее была одета в голубую шерстяную кофту, нижняя покрыта пеньюаром сомнительной белизны. В одной руке держала она засаленную, истрепанную книгу, в которой я тотчас узнала повесть из библиотеки для чтения. В другой руке у нее был ребенок, закутанный во фланель и сосущий грудь. Такою предстала мне в первый раз жена достопочтенного Финча, такою же видела я ее всегда потом: вечно неодетою, вечно мокрою, вечно с повестью в одной руке и ребенком в другой. Такова была жена Финча.

— А! Госпожа Пратолунго? Так. Надеюсь, кто-нибудь сказал мисс Финч, что вы здесь. У нее свое отделение и свое хозяйство. Поездка ваша была приятна?

Слова эти были произнесены рассеянно, как будто ум ее занят был чем-то другим. У меня с первого взгляда сложилось о ней понятие, как о добродушной, слабой женщине, принадлежавшей, вероятно, по происхождению к низшим слоям общества.

— Благодарю вас, — сказала я. — Я истинно наслаждалась поездкой по вашим прекрасным горам.

— А! Вам горы нравятся? Извините, что я так одета. Я сегодня утром на полчаса опоздала. А в этом доме, если потеряешь полчаса, уже не вернешь его, как ни старайся.

Скоро я заметила что мистрис [2]Мистрис (англ. mistress) — уст, то же, что миссис. В англоязычных странах — вежливое обращение к замужней женщине (обычно перед именем, фамилией). Финч всегда теряет ежедневно полчаса и никаким образом уже не находит возможности возвратить потерянное время.

— Я понимаю. Заботы многочисленного семейства…

— Да. Вот в том-то и штука! (Это было любимое выражение мистрис Финч.) Тут Финч встает поутру и идет работать в саду. Тут детская стирка и страшная неурядица в кухне. А Финч приходит, ему и дела нет, и спрашивает завтрак. А я, конечно, не могу оставить ребенка. Полчаса уйдет и не заметишь, а потом уж и не знаешь, как вернуть.

Тут оказалось, что ребенок насосался больше материнского молока, чем мог вместить его желудок. Я держала книгу, пока мистрис Финч искала свой платок, сначала в кармане, потом в другом, потом в третьем месте и наконец по всей комнате.

В эту интересную минуту постучались в дверь. Вошла пожилая женщина, представлявшая весьма отрадную противоположность всем обитателям этого дома, с которыми я познакомилась до сих пор. Она была одета опрятно и поклонилась мне с учтивостью воспитанного человека.

— Извините, сударыня. Моя молодая хозяйка только сию минуту услышала о вашем приезде. Не потрудитесь ли вы пожаловать со мною?

Я обратилась к мистрис Финч. Она нашла платок и привела в порядок своего ребенка. Я почтительно возвратила ей книгу.

— Благодарю вас, — сказала мистрис Финч. — Повести меня успокаивают. А вы читаете повести? Напомните мне, я дам вам вот эту завтра.

Я поблагодарила и удалилась. В дверях я обернулась и поклонилась хозяйке дома. Мистрис Финч ходила взад и вперед по комнате с ребенком в одной руке и книгой в другой, а подол пеньюара тащился за нею по полу.

Мы поднялись по лестнице и вошли в пустой выбеленный коридор со многими дверьми, ведущими, как я предположила, в спальни.

Каждая дверь отворялась, когда мы проходили, дети выглядывали, кричали и опять захлопывали дверь.

— Сколько детей у мистрис Финч? — спросила я. Благовидная пожилая женщина принуждена была остановиться и подумать.

— Считая грудного младенца, да две пары близнецов, да семилетнего слабоумного ребенка, всего четырнадцать человек.

Услышав это, хотя я считаю пасторов и капиталистов врагами человечества, я не могла удержаться от некоторого участия к мистеру Финчу. Не случалось ли ему иногда жалеть о том, что он не католический священник, которому запрещено вступать в брак? Пока эти вопросы приходили на ум, моя проводница вынула ключ и отперла тяжелую дубовую дверь в конце коридора.

— Приходится запирать дверь, — объяснила она, — чтобы дети не бегали беспрерывно по нашему отделению.

Познакомившись уже немного с детьми, я, сознаюсь, поглядела на эту дверь с чувством почтительной признательности. Мы повернули за угол и очутились в высоком коридоре старинной части дома. С одной стороны окна, глубоко вдавшиеся в стену, глядели в сад: в каждом углублении стояли горшки с цветами. С другой стороны старая стена была весело убрана светлыми ситцевыми драпировками. Двери с бронзовыми ручками окрашены были молочно-белою краской. Узорные циновки под нашими ногами я тотчас же признала за произведения Южной Америки. Потолок расписан был светло-голубою краской с каймой цветов. Нигде не заметила я ни полоски темного цвета.

В конце коридора стояла, наклонившись над цветами в окне, одинокая фигурка в чистом белом платье. Это и была слепая девушка, мрачную жизнь которой я пришла развеять. В разбросанных Соут-Доунских селениях жители присоединяли к ее имени выражение сострадания и называли ее «бедная мисс Финч». Но я, думая о ней, называю ее себе лишь по имени ее — Луциллой. Она для меня Луцилла, когда я вспоминаю о ней. Позвольте мне и здесь называть ее Луциллой.

Когда я впервые увидела ее, она обрывала засохшие листья на своих цветах. Тонкий слух ее уловил чужие шаги задолго до того, как я подошла к ней. Она подняла голову и быстро пошла нам навстречу, с легким румянцем на лице, мгновенно вспыхивавшим и исчезавшим. Когда-то я была в Дрезденской галерее; и когда Луцилла подошла ко мне, я невольно вспомнила перл этого великолепного собрания, несравненную богоматерь Рафаэля, Мадонну di San Sisto. Чистый, широкий лоб, характерная полнота между бровями и ресницами, мягкое очертание нижней части лица, нежные губы, цвет кожи и волос — все с поразительною точностью напоминало прелестный тип дрезденской картины. Роковую точку, на которой сходство кончалось, составляли глаза. Чудные глаза рафаэлевой богоматери отсутствовали в живом ее подобии, стоявшем предо мною теперь. Не было ничего отталкивающего в моей слепой Луцилле. Ее несчастные тусклые глаза глядели как-то отрешенно, неподвижно, вот и все. Над ними, под ними, вокруг них, до самого края век, была красота, движение, жизнь, в них была смерть. Более прелестного существа, если исключить его несчастье, я никогда не видела. В ней не было других недостатков. Стройный стан, природная грациозность движений, голос чистый, веселый, располагающий к себе, улыбка, придававшая особую прелесть ее прекрасному рту, — все это уже пленило меня, прежде чем она подошла настолько, что я могла взять ее за руку.

— О, друг мой, — сказала я со свойственною мне пылкостью, — я так рада вас видеть!

Едва эти слова вырвались у меня, как я уже готова была язык себе отрезать за то, что так грубо напомнила о ее слепоте.

К моему утешению, эти слова не подействовали на нее так, как я ожидала.

— Позволите ли вы мне увидеть вас по-своему? — спросила она кротко, поднимая свою хорошенькую белую ручку. — Позволите ли вы мне прикоснуться к вашему лицу?

Я тотчас же села у окна. Нежные розовые кончики ее пальцев как будто покрыли все лицо мое в одно мгновенье. Три раза провела она рукой мне по лицу с видом глубочайшего внимания.

— Поговорите со мной еще, — сказала она, держа надо мною руку как бы в недоумении.

Я произнесла несколько слов. Она остановила меня поцелуем.

— Довольно! — воскликнула она радостно. — Голос ваш говорит ушам моим то же, что лицо ваше говорит моим пальцам. Я знаю, что полюблю вас. Войдите и посмотрите на комнаты, в которых мы будем жить с вами вместе.

Я встала. Она обняла меня, но вдруг отдернула руку и замахала пальцами словно от боли.

— Что такое, вы взволновались? — спросила я.

— Нет, нет. Какого цвета платье на вас?

— Темно-лилового.

— Так я и знала. Пожалуйста, не носите темных цветов. Я терпеть не могу ничего темного. Милая мадам Пратолунго, одевайтесь для меня всегда в светлые платья.

Она опять ласково обняла меня, но уже вокруг шеи, где рука ее легла на мой полотняный воротничок.

— Вы ведь переоденетесь к обеду, не правда ли? — шепнула она. — Позвольте мне разобрать ваши вещи и выбрать, вам платье по моему вкусу.

Теперь мне все стало ясно в отношении блестящего убранства коридора.

Мы вошли в комнаты. Ее спальня, моя спальня и общая комната между ними. Как я ожидала, так оно и оказалось: все в зеркалах, позолоте и веселых украшениях всякого рода. Комнаты более похожи были на жилища моей веселой родины, нежели на дома чопорной, бесцветной Англии. Одно только удивляло меня, что все это блестящее убранство имело целью доставить удовольствие слепой девушке. Опыт убедил меня, что слепые живут воображением и имеют свои причуды и странности, как и все мы.

Чтобы переменить мое темное лиловое платье, как желала Луцилла, нужно было доставить мои сундуки. Насколько мне было известно, Финчев мальчик препроводил мои пожитки вместе с пони в конюшню. Не успела Луцилла позвонить, чтоб осведомиться, как пожилая проводница моя, молча оставившая нас, пока мы разговаривали в коридоре, появилась с мальчиком и слугой, несущими мою поклажу. Они принесли также молодой хозяйке некоторые покупки, сделанные в городе, и в числе их завернутую в белую бумагу бутылку, как будто с лекарством, которая должна была играть известную роль в событиях этого дня.

— Это моя старая няня, — сказала Луцилла, представляя мне свою служанку. — Зилла все умеет делать, между прочим, и стряпать. Она училась в одном лондонском клубе. Вы должны полюбить Зиллу, мадам Пратолунго, ради меня. Сундуки ваши открыты?

Получив утвердительный ответ, она стала на колени перед сундуками. Ни одной девушке, одаренной зрением, не доставило бы большего удовольствия разбирать мои вещи. На этот раз, однако, удивительная тонкость осязания обманула ее. Из двух платьев совершенно одинаковой материи, хотя весьма различного цвета, она выбрала темное вместо светлого. Она, видимо, огорчилась, когда я объяснила ей ее ошибку. Но следующая догадка восстановила ее веру в свое осязание. Она заметила полосы в одной щегольской паре чулок и тотчас опять просветлела.

— Недолго одевайтесь, — сказала она, уходя от меня. — Мы будем обедать через полчаса. Французские блюда в честь вашего приезда. Я люблю хорошо пообедать. Я, как говорят у вас, une gourmande [3]Гурман (фр. gourmand) — любитель и знаток тонких, изысканных блюд, лакомка.. Видите, печальные последствия!

Она приложила руку к своему подбородку.

— Я толстею. Мне угрожает двойной подбородок.., в двадцать два года! Ужасно! Ужасно!

Она ушла. Вот первое впечатление, произведенное на меня бедною мисс Финч.

Глава IV

МУЖЧИНА В СУМЕРКАХ

Вкусный обед наш давно уже кончился. Мы болтали, болтали, болтали, как обыкновенно женщины, все о себе. Вечерело. Заходящее солнце бросило последние красноватые лучи в нашу хорошенькую гостиную, как вдруг Луцилла вскочила, словно что-то вспомнила, и позвонила. Вошла Зилла.

— Бутылку от аптекаря, — сказала Луцилла. — Давно следовало вспомнить об этом.

— Вы сами понесете ее к Сюзанне, друг мой?

Мне приятно было слышать, что старая нянька говорит так просто с своею молодою хозяйкой. Это было вовсе не по-английски. Да погибнет несчастная система отчуждения между сословиями, вот что я говорю!

— Да, я сейчас сама понесу ее Сюзанне.

— Идти мне с вами?

— Нет, нет! Незачем. — Она обратилась ко мне. — Вы, вероятно, слишком устали, чтобы идти пешком после вашей прогулки по горам?

Я пообедала, я отдохнула, я совершенно готова была ходишь еще. Так я и сказала ей.

Лицо Луциллы повеселело. Ей почему-то, очевидно, хотелось, чтобы я пошла с ней.

— Надо навестить бедную женщину в селе, страдающую от ревматизма, — сказала она. — Я выписала ей растиранье. Послать неудобно. Она стара и упряма. Если я ей принесу, она поверит лекарству; если принесет кто-нибудь другой, она его бросит. Я совсем об ней забыла, заговорившись с вами. Что ж мы, идем?

Едва притворила я дверь своей спальни, как ко мне постучались. Луцилла? Нет. Старая нянька вошла на цыпочках с таинственным видом, внушительно приложив палец к губам.

— Извините, сударыня, — сказала она шепотом. — Я думаю вас надо предупредить, что хозяйка наша с определенной целью берет вас сегодня с собою. Ее мучит любопытство, как и всех нас, впрочем. Вчера она брала меня, чтобы поглядеть моими глазами; но осталась недовольна. Теперь хочет попробовать ваши глаза.

— Что же так возбуждает любопытство мисс Луциллы?

— Оно очень естественно. Бедняжка, — продолжала старуха, не обращая внимания на мой вопрос. — Никто из нас ничего не может узнать о нем. Гуляет он обыкновенно в сумерки. Вы его теперь, наверное, встретите и сами рассудите, как лучше поступать с таким невинным созданием, как мисс Луцилла, Этот странный ответ возбудил мое любопытство.

— Душа моя, — сказала я, — вы забываете, что я здесь чужая. Я ничего не знаю. Разве нет имени у этого таинственного человека? Кто этот «он»?

Только произнесла я эти слова, как ко мне опять постучались. Зилла шепнула поспешно:

— Не ссылайтесь на меня. Вы сами увидите; я только забочусь о хозяйке.

Она подошла и отворила дверь. Луцилла в щегольской шляпке ждала меня. Мы вышли через дверь в сад и через калитку в стене прошли в селение.

После предостережения, сделанного мне нянькой, я не могла задавать вопросы, если не хотела наделать бед в первый же день своего приезда. Я бдительно поглядывала кругом и ждала, что будет. Когда выходили из дома, я сделала глупость: я предложила Луцилле руку, чтобы вести ее. Луцилла рассмеялась.

— Милая мадам Пратолунго! Я лучше вас знаю дорогу. Я брожу по всему околотку, вот только с помощью этого.

Она подняла свою красивую трость из слоновой кости с яркой шелковой петлей. С тростью этой в одной руке и с бутылкой лекарства в другой, в кокетливой шляпке на макушке, она представляла такую хорошенькую картинку, какой я давно не видела.

— Так ведите же вы меня, друг мой, — сказала я и взяла ее под руку. Мы пошли вниз по селению.

Никого похожего на таинственную личность не встретилось нам в сумерках. Я встретила опять немногих землевладельцев, которых видела уже прежде, вот и все. Луцилла молчала. Молчание это казалось мне подозрительным после того, что сказала мне Зилла. Она как будто внимательно к чему-то прислушивалась. Дойдя до хижины больной женщины, Луцилла остановилась и вошла; я осталась ждать ее у двери. Недолго ждала я. Через минуту Луцилла вышла и сама взяла меня под руку.

— Не пройдем ли мы еще немного подальше? — сказала она. — Теперь так свежо, хорошо.

Цель, к которой направлялась она, находилась, очевидно, за селением. В торжественной тишине сумерек мы двигались изгибом уединенной долины, по которой я уже проходила утром. Когда поравнялись мы с одиноким домиком, называвшимся, как я уже знала, Броундоуном, я почувствовала, что рука ее бессознательно сжимает мою руку.

— Ага! — сказала я себе, — значит, тут как-нибудь замешан Броундоун.

— Что, сегодня вид очень пустынный? — спросила Луцилла, обводя тростью своею окружавшую нас местность.

Это означало, как поняла я, не видите ли вы кого-нибудь гуляющего? Но не мое дело было угадывать тайный смысл ее вопросов, пока ей не заблагорассудится поверить мне свой секрет.

— По-моему, друг мой, вид прекрасный, — вот все, что я сказала.

Она опять замолчала и погрузилась в свои мысли. Мы повернули в новый изгиб долины, и вот с противоположной стороны появился, наконец, идущий нам навстречу одинокий мужчина.

Когда мы приблизились друг к другу, я увидела, что он имеет вид человека порядочного. Одет мужчина был в легкую охотничью куртку; на голове была у него пуховая шляпа конической формы, какие носят в Италии. Ближе подойдя, я увидела, что он молод. Еще ближе.., оказалось, что он красив собою, хотя несколько женоподобен. В эту минуту Луцилла услышала его шаги. Она тотчас же покраснела, и опять рука ее бессознательно сжала мою руку. (Прекрасно! Вот, значит, мы нашли наконец таинственный предмет предостережений Зиллы.) Признаюсь, я люблю взглянуть на красивого мужчину. Я поглядела на этого, когда мы поравнялись. Уверяю вас в том, что я вовсе не безобразная внешне женщина. Однако, когда глаза наши встретились, на лице незнакомца вдруг что-то дрогнуло и он нахмурился, показывая ясно, что я произвела на него неприятное впечатление. С некоторым трудом, ибо спутница моя крепко держала меня за руку и, казалось, готова была совсем остановиться, я ускорила шаг и быстро прошла мимо незнакомца, давая ему тем самым почувствовать, что я полагаю, что перемена в лице его при взгляде на меня показалась мне неучтивой. Как бы то ни было, через минуту я услышала шаги его позади нас. Он вернулся и шел за нами.

Он обогнал нас с моей стороны, остановился и снял шляпу.

— Извините меня, сударыня, — сказал он, — но вы сейчас так пристально поглядели на меня.

При первом звуке его голоса я почувствовала, что Луцилла вздрогнула. Рука ее, опирающаяся на мою руку, задрожала от какого-то непонятного мне внезапного волнения. Вдвойне удивленная и этим обстоятельством, и упреком в том, что позволила себе взглянуть на мужчину, я потеряла способность, которую редко теряют женщины, — способность говорить.

Он не дал мне времени оправиться. Он продолжал тоном, впрочем, вполне благовоспитанного человека, без всяких изменений в выражении лица и в манерах:

— Извините, если я осмелюсь задать вам весьма странный вопрос. Не были ли вы в Экзетере третьего числа прошлого месяца?

Я была бы не женщина, если бы теперь ко мне уже не вернулась способность говорить.

— Я от роду никогда не была в Экзетере, милостивый государь, — отвечала я. — Позвольте мне в свою очередь осведомиться, почему вы задаете мне этот вопрос?

Вместо ответа, он поглядел на Луниллу.

— Еще раз прошу извинения, но может быть эта молодая особа…

Он, очевидно, хотел спросить, не была ли Луцилла в Экзетере, но вдруг остановился. Следя с напряженным вниманием за всею этой сценой, она повернулась к нему лицом. Еще было довольно светло, чтобы увидеть на лице этом ее несчастье. Незнакомец понял, в чем дело, и появившееся было пытливое выражение на его лице сменилось выражением сострадания и, я сказала бы, огорчения. Он опять снял шляпу и поклонился мне с глубоким почтением.

— Простите меня, — сказал он очень серьезно. — Я прошу прощения у молодой дамы. Не сердитесь на меня. Мое странное поведение имеет свое оправдание, если бы я только в силах был объясниться. Вы огорчили меня своим взглядом. Не могу растолковать вам почему. Доброго вечера.

Он поспешно отвернулся, как будто в смущении и Стыдясь себя самого, и ушел. Повторяю, в поведении его не было ничего странного, неприличного. Вполне благовоспитанный человек, совершенно владеющий своим рассудком, — вот впечатление, какое производил он. Я поглядела на Луциллу. Она стояла, подняв слепые глаза свои к небу, как бы погруженная в какое-то восторженное созерцание.

— Кто этот человек? — спросила я.

Мой вопрос внезапно опустил ее с неба на землю.

— Ах! — сказала она с упреком. — У меня звучал в ушах его голос, а теперь я его не слышу.

— Кто он? — прибавила она через минуту, повторяя мой вопрос. — Никто не знает. Скажите мне, какой он? Хорош ли он собой? Он должен быть хорош собой, имея такой голос.

— Вы в первый раз слышали его голос? — осведомилась я.

— Да. Он встретился нам вчера, когда я ходила с Зиллой, но ни слова не сказал. Каков же он собой? Пожалуйста, скажите мне, какой он?

В голосе ее звучало страстное нетерпение. Я поняла, что с ней шутить нельзя. Темнело. Я сочла благоразумным предложить вернуться домой. Она соглашалась на все, лишь бы только я описала незнакомца. Всю дорогу домой она меня расспрашивала, так что я наконец начала испытывать чувство свидетеля, подвергаемого искусному допросу на суде. Луцилла, казалось, осталась довольна моими ответами.

А! — воскликнула она, выдавая тайну, которую открыла мне уже старая нянька. — Вы умеете все хорошо замечать глазами. Зилла ничего путного не могла сказать мне.

После возвращения домой любопытство ее разгорелось в другом направлении.

— Экзетер, — повторяла она в раздумье. — Он упомянул об Экзетере. Я, так же как и вы, никогда там не была. Что скажут нам книги об Экзетере?

Она отправила Зиллу на другую половину дома за справочным словарем. Я вышла за служанкой в коридор и успокоила ее.

— Я не выдала вашего секрета, — сказала я ей. — Человек этот гулял в сумерках, как вы предсказывали. Я говорила с ним и также заинтересовалась, как и все вы. Достаньте книгу.

Признаюсь, я поверила Луцилле в том, что словарь поможет нам объяснить странный вопрос незнакомца о третьем числе прошлого месяца и непонятное заявление его, что я огорчила его моим взглядом. Нянька с нескрываемым любопытством стояла подле меня с одной стороны, а Луцилла с другой; я открыла книгу на букву "Э", нашла нужное место и прочла вслух:

"Экзетер-приморский город в Девоншире. Некогда резиденция западных саксонских королей. Ведет большую иностранную и внутреннюю торговлю. Народонаселение 33 738. Девоншейрские ассизы [4]Ассизы (позднелат. assisae — заседание) — выездной суд с участием присяжных. собираются в Экзетере весной и летом".

— Вот и все? — спросила Луцилла.

Я закрыла книгу и ответила, как Финчев мальчик, тремя словами:

— Вот и все.

Глава V

МУЖЧИНА ПРИ СВЕЧАХ

Стемнело уже до такой степени, что я едва могла прочесть книжные строки. Зилла зажгла свечи и опустила занавески окон. Молчание, обыкновенно следующее за какой-нибудь неудачей, царствовало в комнате.

— Кто может он быть? — повторила Луцилла в сотый раз. — И почему взгляд ваш огорчил его? Постарайтесь отгадать, мадам Пратолунго.

Последняя строка прочитанного в словаре описания вертелась у меня в голове. В ней было одно слово, которое я не совсем понимала, — слово «ассизы». Я, надеюсь, уже доказала достаточную степень общего образования, но сведения мои скудны по части законов. Я осведомилась о значении слова ассизы и узнала, что это подвижные суды, разбирающие дела по преступлениям в различных частях Англии. Как только сказали мне это, меня осенила блестящая мысль. Я тотчас же сообразила, что таинственный незнакомец не кто иной, как преступник, убежавший от ассизов.

Почтенная Зилла вскочила на ноги, будучи убеждена, что я угадала.

— Господи помилуй! — вскричала она. — Я не заперла садовую дверь!

Она бросилась из комнаты спасать нас от грабежа и убийств, пока еще не поздно.

Я поглядела на Луциллу. Она полулежала в креслах со спокойной улыбкой на хорошеньком личике.

— Мадам Пратолунго, — сказала она, — это первая несообразность, которую вы сказали, с тех пор как приехали сюда.

— Погодите, мой друг, — возразила я. — Вы объявили, что ничего не знаете об этом человеке, то есть ничего такого, что бы вас удовлетворяло. Не с неба же он упал. Время прибытия его сюда должно быть известно. А также один ли он прибыл или еще с кем-нибудь. Прежде чем согласиться, что догадка моя лишена всякого основания, мне надо знать все факты, дошедшие о нем до общего сведения в Димчорче. Давно ли он здесь?

Луцилла сначала казалась не очень заинтересованной, чисто фактической стороной вопроса, на которую я хотела обратить ее внимание.

— Он здесь с неделю, — отвечала она небрежно.

— Он, так же как я, приехал через горы?

— Да.

— С проводником, конечно?

Луцилла внезапно привстала с кресла.

— С братом, — сказала она, — с братом-близнецом, мадам Пратолунго.

Я тоже привстала с кресла.

Появление брата в этом деле само по себе все усложняло. Стало быть, от ассизов ушел не один преступник, а два.

— Как они добрались сюда? — спросила я.

— Никто не знает.

— Где остановились они, когда приехали?

— В «Перепутье», трактире в селении. Трактирщик рассказывал Зилле, что сходство обоих братьев поразило его. Невозможно отличить одного от другого. Сходство удивительное даже для близнецов. Они приехали рано утром, когда общая комната была пуста, и долго друг с другом разговаривали наедине. Наконец они вызвали хозяина и спросили, нет ли у него свободной комнаты. Вы, конечно, сами заметили, что «Перепутье» не более как пивная лавка. У хозяина оказалась одна только комната, и та дрянная, не подходившая для спальни порядочного человека. Однако один из братьев все-таки снял эту комнату.

— А куда девался другой?

— Он уехал в тот же день очень неохотно. Расставание их было очень трогательно. Этот брат, которого мы сегодня видели, непременно требовал отъезда, иначе тот бы не уехал от него. Они оба плакали…

— Этого мало, что плакали, — сказала Зилла, в эту минуту снова входя в комнату. — Я заперла внизу все двери и окна; теперь он не влезет, не беспокойтесь.

— Что ж они такое еще делали? — осведомилась я.

— Целовались, — сказала Зилла с выражением глубокого негодования. — Двое мужчин!

— Может быть, они иностранцы, — заметила я. — Они как-нибудь назвали себя?

— Трактирщик спросил у оставшегося его имя, — сказала Луцилла. — Он ответил, что имя его Дюбур.

Этот факт подтвердил для меня справедливость моей догадки. Дюбур во Франции такое же обыкновенное имя, как в Англии Джонс или Томсон, именно такое имя, каким назвался бы у нас человек, вынужденный скрываться. Уж не преступный ли он соотечественник? Нет. В его произношении не было ничего иностранного, когда говорил он с нами. Несомненно, чисто английский выговор. А однако он назвался французским именем. Не оскорбил ли он умышленно мой народ? Да. Мало того что он, возможно, запятнан преступлением, он еще нанес умышленное оскорбление моему народу.

— Итак, — начала я опять, — мы оставили этого неуличенного злодея в трактире. Он и теперь там живет?

— Какое там! — воскликнула нянька. — Он здесь поселился. Он нанял Броундоун.

Я обратилась к Луцилле.

— Броундоун принадлежит кому-нибудь? — спросила я, пытаясь найти другой след. — Этот кто-нибудь так и отдал дом неизвестному?

— Броундоун принадлежит одному господину, живущему в Брейтоне, — ответила Луцилла. — Его хозяин попросил навести справки в известной лондонской фирме одного из крупных купцов Сити. Вот тут-то и кроется самое непонятное обстоятельство. Купец сказал: «Я знаю мистера Дюбура с детства. У него есть причины желать полного уединения. Я ручаюсь за то, что он человек вполне достойный, которому вы можете без опасения отдать дом свой внаймы. Больше я не могу ничего сказать вам». Отец мой знаком с владельцем Броундоуна; он передал мне ответ лондонского купца слово в слово. Что тут поймешь? Дом был сдан на шесть месяцев на следующий же день. Он был отделан скверно. Мистер Дюбур выписал все, что понадобилось, из Брейтона. Кроме мебели. Сегодня привезли еще из Лондона ящик. Он был так плотно заколочен, что пришлось позвать плотника открыть его. Плотник рассказывал, что ящик этот был заполнен тоненькими золотыми и серебряными пластинками, и с ним вместе прислана была шкатулка со странными инструментами, назначение которых плотник не знает. Мистер Дюбур запер все в заднюю комнату и положил ключ в карман. Он как будто был очень доволен; насвистывал и сказал: «Теперь дело пойдет на лад». Это передала нам хозяйка «Перепутья». Она на него стряпает, а дочь ее приводит ему комнаты в порядок. Они ходят к нему поутру и возвращаются в трактир свой вечером. У него нет слуги. Ночью он совершенно один. Не правда ли, что это интересно? Тайна в действительной жизни. Никто ничего понять не может.

— Странные вы люди, душа моя, — сказала я, — потому что вам кажется таинственным такое простое дело.

— Простое? — повторила Луцилла в изумлении.

— Конечно. Золотые и серебряные пластинки, и странные инструменты, и одинокая жизнь, и отсутствие слуги — все подводит к одному заключению. Моя догадка правильна. Этот человек — скрывающийся преступник, и преступление его состоит в изготовлении фальшивой монеты. Он был пойман в Экзетере, ускользнул от судебного преследования и собирается здесь сызнова начать свое дело. Поступайте как знаете, но если мне понадобится мелочь, так я, конечно, не буду здесь менять деньги.

Луцилла опять прилегла на спинку кресла. Я видела, что она махнула на меня рукой, как на человека, упорствующего в нелепом заблуждении относительно мистера Дюбура.

— Фальшивомонетчик, рекомендованный как достойный человек первым купцом Лондона! — воскликнула она. — У нас в Англии совершаются иногда странные вещи, но есть же границы нашему национальному чудачеству, а вы перешли их, мадам Пратолунго. Не заняться ли нам музыкой?

Она говорила немного резко. Мистер Дюбур был для нее герой романа, и она сердилась, серьезно сердилась на всякую попытку унизить его в ее глазах.

Я тем не менее осталась при своем, неприятном для него мнении. Вопрос состоял в том, как можно было объяснить ей, что нельзя верить лондонскому купцу. В ее глазах достаточным ручательством честности купца было его богатство. В моих глазах (как и в глазах всякого доброго социалиста) это именно обстоятельство говорило решительно против него. Капиталист — это мошенник одного рода, а фальшивомонетчик — мошенник другого рода. Капиталист ли рекомендует фальшивомонетчика, или фальшивомонетчик рекомендует капиталиста, по-моему, совершенно одно и то же. Для них обоих, как говорится в одной прекрасной английской драме, честные люди не что иное, как мягкие подушки, на которых негодяи эти покоятся и жиреют. Так и чесался у меня язык развить перед Луциллой этот широкий, либеральный взгляд на вещи. Но увы! Нетрудно было заметить, что бедный ребенок заражен ложными предрассудками окружающей среды. Могла ли я идти на размолвку с первого же дня моего приезда? Нет. Это было невозможно. Я поцеловала хорошенькое слепое личико, и мы вместе пошли к фортепиано. Я отложила до более удобного случая обращение Луциллы в серьезный социализм. Не стоило и открывать инструмента. Музыка не шла на лад.

Я играла со всею старательностью, переходя от Моцарта к Бетховену, от Бетховена к Шуберту, от Шуберта к Шопену. Она слушала с искренним желанием испытать удовольствие от моей игры. Она несколько раз благодарила меня. Она пыталась по моей просьбе сама поиграть, выбирая знакомые мотивы, которые знала наизусть. Нет! Проклятый Дюбур владел умом ее, нельзя было от него отделаться. Она пробовала, и пробовала, и пробовала — и не могла. Голос его звучал в ее ушах; это была единственная музыка, которую она способна была слышать в этот вечер. Я опять села за фортепиано и начала играть. Она внезапно отняла свои руки от клавиш.

— Зилла здесь? — шепотом спросила она.

Я сказала ей, что Зилла ушла. Она положила прелестную головку мне на плечо и вздохнула взволнованно.

— Не могу не думать о нем, — заговорила Луцилла. — Я несчастна первый раз в моей жизни! Нет, напротив, я счастлива первый раз в жизни. О! Что вы обо мне подумаете! Я сама не знаю, что говорю. Зачем вы предоставили ему случай заговорить с нами? Если бы не вы, я, может быть, никогда бы не услышала его голос.

Она приподняла трепетно голову и как будто успокоилась. Одна рука ее медленно скользила по клавишам, тихо наигрывая.

— Чудный голос, — шептала Луцилла мечтательно, — чудный голос!.. Она опять остановилась, рука ее опустилась с клавиш и легла на мою руку.

— Что это, любовь? — проговорила она не то про себя, не то обращаясь ко мне.

Моя обязанность, как порядочной женщины, была ясна. Моя обязанность была солгать ей.

— Это не что иное, как чрезмерное утомление и нервное возбуждение, друг мой, — сказала я. — Завтра вы будете чувствовать себя как ни в чем не бывало. Сегодня вы должны слушаться меня, как ребенок. Пойдемте, я уложу вас в постель.

Она пошла с томным вздохом. О, как мила была Луцилла в изящном ночном платьице, стоя на коленях и молясь у постели. Невинное, несчастное создание!

Надо признаться, что я и в любви, и в ненависти одинаково порывиста. Я вышла от нее в этот вечер с таким же нежным чувством, как если бы она действительно была моя дочь. Вы встречали таких людей, как я; если вы не очень отталкивающий человек, они говорили с вами самым доверчивым образом о своих домашних делах, сидя с вами в вагоне или за общим столом. Что касается меня, то я, кажется, до самой смерти смогу мгновенно подружиться с чужими людьми.

Проклятый Дюбур! Если бы я могла пробраться в Броундоун в эту ночь, я бы, кажется, сделала с ним то, что одна мексиканка, в бытность мою в Америке, сделала с пьяницей мужем, торговавшим хлыстами и тростями. Она ночью зашила его в простыню, пока отсыпался он после попойки; потом взяла его товар и весь до последней палки изломала на нем, превратив его таким образом в отбивную котлету с ног до головы.

Не располагая подобным средством, я села на постель и стала размышлять, как следует мне поступать, если дело с Дюбуром пойдет дальше.

Я уже говорила вам, что мы с Луциллой проболтали все время после обеда. Вы лучше поймете, какой оборот приняли мои мысли, если я передам вам все подробности, сообщенные мне Луциллой, о странном положении ее в отцовском доме.

Глава VI

ФИНЧИ

Большие семейства, насколько мне известно по личному опыту, бывают двух родов. Есть семейства, все члены которых взаимно друг другом восхищаются. Есть семейства, члены которых взаимно ненавидят друг друга. Я лично предпочитаю второй вариант. Их ссоры касаются лишь их самих, и они обладают свойством, никогда не встречающимся в семействах первого рода, а именно способностью замечать хорошее в людях, не имеющих счастья находиться с ними в кровном родстве.

Семейства, члены которых взаимно восхищаются друг другом, пропитаны нестерпимым самомнением. Вы ссылаетесь при людях такого рода на Шекспира, как на великого английского драматурга и поэта. Одна из дочерей семейства непременно дает вам почувствовать, что слова ваши были бы гораздо убедительнее и яснее, если бы вы сослались на «дорогого папашу». Вы гуляете с одним из сыновей и говорите о прошедшей мимо женщине: «Какое прелестное существо!» Спутник ваш улыбается вашему простодушию и спрашивает, видали ли вы когда-нибудь сестру его в бальном платье. Члены таких семейств в случае разлуки переписываются друг с другом каждый день. Они читают вам выдержки из своих писем и говорят: «Найдется ли профессиональный писатель, способный так выражаться?» Они толкуют о своих домашних делах в вашем присутствии, полагая, что и вы должны быть этим заинтересованы. Они за столом восторгаются в вашем присутствии своими остротами и дивятся, отчего вы не смеетесь. В семействах такого рода сестры сидят обыкновенно на коленях у братьев, а мужья осведомляются публично о здоровье своих жен, как будто они заперты в своих спальнях. Когда просвещение достигнет высшей степени развития, государство будет поставлять клетки для таких несносных людей, и уведомления будут вывешиваться на углах улиц: «Остерегайтесь № 12-го, там живет семейство в состоянии взаимного обожания!»

Луцилла объяснила мне, что Финчи принадлежат ко второму из упомянутых выше родов больших семейств. Члены их домашнего круга почти не говорили, друг с другом. Некоторые из них проводили по несколько лет в разлуке с остальными, не обеспокоив ни разу почту ее величества передачей чувств своих друг другу.

Первая жена достопочтенного Финча была урожденная Бечфорд. Семейство ее, состоявшее в то время лишь из брата и сестры, сильно не одобряло ее брака. Финч по состоянию (я смеюсь над этими презренными разграничениями) считался ниже Бечфорда. Там не менее за него мисс Бечфорд вышла замуж. Брат и сестра ее отказались присутствовать на свадьбе. Первая ссора.

Родилась Луцилла. Старший брат достопочтенного Финча, не говоривший ни с кем другим из своего семейства, выступил с христианским предложением пожать друг другу руку над колыбелью ребенка. Предложение было принято великодушными Бечфордами. Первое примирение.

Время шло. Достопочтенный Финч, бывший тогда настоятелем бедного прихода около большого промышленного города, почувствовал недостаток в деньгах и позволил себе неприличие (неприличие попросить денег взаймы у брата своей жены). Мистер Бечфорд, как человек богатый, конечно, счел такую просьбу для себя оскорблением. Мисс Бечфорд приняла сторону брата. Вторая ссора.

Время шло по-прежнему. Первая мистрис Финч умерла. Старший брат достопочтенного Финча (по-прежнему на ножах с остальными членами семейства) опять выступил с христианским предложением пожать друг другу руки над могилой жены. Бечфорды опять приняли предложение. Второе примирение.

Прошло еще некоторое время. Достопочтенный Финч, оставшийся вдовцом с одною дочерью, познакомился с одним жителем большого города близ его прихода, также вдовцом с одной дочерью. Этот человек по убеждениям был радикал-баптист, а по ремеслу башмачник. Достопочтенный Финч, снова нуждавшийся в деньгах, примирился и с тем, и с другим и женился на дочери башмачника, взяв за нею три тысячи фунтов приданого. Этот поступок отдалил от него навсегда не только Бечфордов, но и старшего брата-примирителя. Этот усердный христианин рассорился теперь и с братом-священником, как и со всеми остальными членами своего семейства. Достопочтенный мистер Финч остался совершенно одиноким. Аккуратно каждый год вторая мистрис Финч предоставляла случай пожать друг другу руки не только над одной колыбелью, но иногда и над двумя. Доблестные, но тщетные усилия! Ни к чему это не привело, кроме известного рода сделки. Луцилла, совершенно терявшаяся среди быстро возрастающего семейства настоятеля, получила позволение посещать дядю и тетку по матери ежегодно в определенные сроки. Родившись, по-видимому, с совершенно здоровым зрением, бедная девочка ослепла, когда ей еще не было года. Во всем остальном она представляла поразительное сходство с своей матерью. Холостой дядя Бечфорд и старая дева — сестра его — оба весьма сильно привязались к ребенку. «Наша племянница Луцилла, — говорили они, — оправдала все наши надежды; она вся в Бечфордов, а не в Финчей». Отец Луциллы, получивший тем временем место ректора в Димчорче, не спорил с ними. «Подождите, это принесет деньги», — больше он ничего не говорил. А деньги действительно были нужны. Колыбели множились из года в год у плодовитой мистрис Финч, так что, наконец, даже семейный доктор утомился и сказал однажды: «Не правда, что всему бывает конец, нет конца плодовитости мистрис Финч!»

Луцилла выросла. Однако только когда ей минуло двадцать лет, сбылись надежды ее отца на получение денег.

Дядя Бечфорд умер холостым. Он разделил свое состояние между сестрой и племянницей. По достижении совершеннолетия Луцилле назначался годовой доход в полторы тысячи фунтов на условиях, весьма пространно изложенных в завещании. Условия эти, во-первых, лишали достопочтенного Финча возможности при каких бы то ни было обстоятельствах законно наследовать хотя бы копейку из этих денег и, во-вторых, отделяли Луциллу от отцовского семейства и вменяли ей в обязанность, пока не выйдет замуж, жить у тетки три месяца в году.

Завещание открыто объясняло причину этого последнего требования: «Я умираю, как жил, — писал дядя Бечфорд, — последователем епископальной церкви и торием. Завещание мое в пользу племянницы получит силу лишь в том случае, если она в определенные сроки будет удаляться на время от радикальных влияний, которым подвержена в доме отца, и становиться под надзор женщины, заслуживающей уважения и по происхождению, и по воспитанию, и по убеждениям своим и пр.». Представьте чувства достопочтенного Финча, сидящего рядом с дочерью в собрании родственников, пока читалось завещание. Он встал и, как истинный англичанин, обратился к присутствующим с речью: "Милостивая государыни и государи, — сказал он, — я сознаюсь, что в политике я либерал и что семейство жены моей — диссентеры [5]Диссентеры (англ. dissenters) — распространенное в 16 — 17 вв. в Англии название лиц, не согласных с вероучением и культом англиканской церкви.. В примере нравственного настроения, вызываемого в семействе моем этими двумя обстоятельствами, честь имею вас уведомить, что дочь моя принимает настоящее завещание с полного моего согласия и что я прощаю мистеру Бечфорду". С этими словами он вышел под руку с дочерью. Из слышанного, заметьте, он уже мог сообразить, что Луцилла, пока не замужем, вправе распоряжаться своим доходом по своему усмотрению. На обратном пути в Димчорч достопочтенный Финч заключил небольшую сделку, ставившую дочь его в совершенно независимое положение в отцовском доме и доставляющую отцу ее, как взнос мисс Финч в домашнюю кассу, пятьсот фунтов годового дохода. (Знаете ли, что подумала я, когда услышала это? Я подумала: как жаль что либеральный Финч не был в Центральной Америке со мною и бедным моим Пратолунго! Пользуйся мы его советами, мы спасли бы священное дело свободы, не истратив на него гроша!) Старинная часть приходского дома, до тех пор необитаемая, была отделана, разумеется, на деньги Луциллы. В двадцать первое рождение ее работы по отделке были окончены, первый платеж в домашнюю кассу был внесен, и дочь поселилась как самостоятельная жилица в доме родного отца.

Чтоб оценить по достоинству ловкость Финча, надо знать, что Луцилла, подрастая, обнаруживала все большую и большую неохоту жить в отцовском доме. При слепоте ее беспрерывный крик детей сводил ее с ума. С мачехой у нее не было ничего общего. Отношения с отцом были почти так же далеки. Она могла только жалеть о его бедности и оказывать ему почтение такое, которое родители вправе требовать от детей. Но истинно уважать и любить его — об этом лучше и не говорить. Счастливейшими днями ее были дни, проведенные у дяди и тетки.

С каждым годом она дольше и дольше гостила у Бечфордов. Если б отец, обращаясь к чувству дочери, не сумел увязать пребывание ее в отцовском доме с полною независимостью, то она, достигнув совершеннолетия, или окончательно переехала бы к тетке, или поселилась бы отдельно. Так или иначе, настоятель обеспечил себе пятьсот фунтов дохода на условиях, удобных для обеих сторон, и, главное, удержал дочь у себя на глазах. Ибо, помните, ему грозила в будущем одна ужасная опасность, опасность того, что Луцилла выйдет замуж.

Таково было странное положение этой девушки в то время, когда я поступила в этот дом.

Вы поймете теперь, как озабочена была я, когда, припоминая случившееся в день моего приезда — встречу эту с таинственным незнакомцем, — я спрашивала себя, как же поступить мне в данном случае? Луциллу нашла я одинокой, беззащитной из-за слепоты ее и лишенной при этом матери, сестры, даже друга, которому она могла бы довериться. Я произвела на нее при первой встрече приятное впечатление: она сразу полюбила меня, так же как и я ее. Я пошла с нею на вечернюю прогулку, не подозревая, что происходит в уме ее. Я совершенно неумышленно предоставила случай постороннему человеку усилить впечатление, произведенное на нее странностью его появления, заговорить впервые при ней. В минуту душевного волнения, не зная решительно, кому довериться, бедная, безрассудная, слепая, одинокая девушка открыла сердце свое мне. Как мне теперь поступить? При обычных обстоятельствах это дело было бы просто смешным. Но Луцилла была не в таком положении, как все девушки. Ум слепых по горькой необходимости обращается внутрь, на себя самого. Они отлучены от нас… О! Как безнадежно отлучены!.. И живут в своем темном мире, о котором мы не имеем понятия. Какую отраду мог дать Луцилле внешний мир? Никакой. Печальная свобода ее в том отчасти и состояла, что она могла сосредоточиваться неотступно на идеальном создании своих грез. В тесных границах единственного впечатления, полученного ею от этого человека, впечатления, произведенного на нее звуком его голоса, воображение ее разыгрывалось поневоле среди однообразного мрака ее жизни. Какое состояние! Я содрогаюсь, описывая его. О да, я знаю, легко посмотреть и с другой точки зрения, легко смеяться над безумием девушки, дающей сначала разыграться своему воображению относительно совершенно незнакомого человека, а потом, когда он заговорил, влюбляющейся в его голос. Но прибавьте, что девушка эта слепа; что она привыкла жить в мире грез своих; что нет в семействе ее никого, кто мог бы благотворно действовать на нее. Неужели нет ничего, заслуживающего сострадания в таком положении? Что касается до меня, то хотя я дочь легкомысленного народа, смеющегося над всем, мое лицо показалось мне необычайно серьезным и постаревшим, когда я сидела в этот вечер перед зеркалом, расчесывая себе волосы.

Я поглядела на постель. Ба! Можно ли мне сейчас ложиться в постель?

Луцилла совершенно свободна. Ничего не мешает ей пойти следующий раз одной в Броундоун и оказаться в руках какого-нибудь бесчестного человека. Кто я такая? Не более как ее компаньонка. Я не вправе вмешиваться, и однако, если что случится, меня будут винить. Ведь так легко сказать: «Вам бы следовало что-нибудь сделать!» С кем посоветоваться? Старая нянька простая служанка. Могла ли я обратиться к лимфатической даме с ребенком в одной руке и повестью в другой? Нелепость! О мачехе нечего думать. Отец? Судя по слухам, я не считала достопочтенного Финча способным благотворно повлиять в деле такого рода. Однако ж он все-таки ее отец. Можно сначала искусно испытать его. Слыша, что Зилла тихонько ходит по коридору, я вышла к ней. Толкуя о том о сем, я упомянула о хозяине дома. Почему это я еще не видала его? По уважительной причине: он уехал в гости к приятелю в Гарейтон. Сегодня вторник. Его ожидают «к проповеди», то есть в субботу на этой неделе.

Я вернулась в свою комнату немного не в духе. В таком состоянии ум мой работает активно и четко. Меня внезапно осенила блестящая идея. Мистер Дюбур позволил себе заговорить со мною в этот вечер. Прекрасно. Я решилась отправиться одна в Броундоун на следующее утро и в свою очередь заговорить с мистером Дюбуром.

Решение это было ли внушено исключительно одною заботой о Луцилле? Или мое собственное любопытство все время действовало в глубине и бессознательно для меня самой дало известное направление моим мыслям? Я легла в постель, не задавая себе этого вопроса. Советую вам также ложиться в постель, не задавая себе вопросов.

Глава VII

МУЖЧИНА ПРИ ДНЕВНОМ СВЕТЕ

Погасив свою свечку в этот вечер, я сделала ошибку: понадеялась, что сама проснусь поутру вовремя. Мне бы следовало велеть Зилле разбудить меня.

Несколько часов я не могла закрыть глаз. Сон пришел наконец, но сон тревожный. Только на рассвете я заснула как следует. Проснувшись, взглянула на часы и испугалась, видя что уже десять часов.

Я соскочила с постели и позвонила няньке.

— Луцилла дома?

— Нет, она пошла погулять.

— Одна?

— Да, одна.

— В каком направлении?

— Вверх по долине по направлению к Броундоуну.

Я тотчас же сделала свое заключение.

Она опередила меня благодаря тому, что я проспала драгоценные утренние часы. Осталось сделать только одно: следовать за нею как можно скорее. Через полчаса я тоже вышла погулять и (как вы думаете?) тоже направилась вверх по долине к Броундоуну.

Утренняя тишина царила вокруг уединенного домика. Я прошла дальше в следующий изгиб долины. Не видно было ни души. Я вернулась к Броундоуну, чтобы тщательнее осмотреть местность. Поднявшись на пригорок, на котором стоял дом, я подошла к нему сзади. Все окна были отворены. Я прислушалась. Неужели вы думаете, что я стала бы церемониться при таких обстоятельствах? Вот еще! Это было бы уж чересчур глупо. Я напрягла слух. Из бокового окна слышен звук голосов. Подойдя без шума ближе, я узнала голос Дюбура. Ему отвечала женщина. Ага! Я узнала ее! Это была Луцилла!

— Удивительно! — говорил Дюбур. — У вас как будто глаза на кончиках пальцев. Возьмите-ка теперь вот это и попробуйте сказать мне, что это такое.

— Маленькая ваза, — отвечала она так же спокойно, уверяю вас, как если бы знала этого человека долгие годы. — Постойте. Какой это металл? Серебро? Нет. Золото. Неужели вы и это сами сделали, так же как ящик?

— Да. У меня такой странный вкус: люблю делать разные вещи из золота и серебра. Несколько лет тому назад я встретился в Италии с одним человеком, который меня этому обучил. Это меня забавляло тогда и теперь забавляет. Выздоравливая прошлого весной после болезни, я сделал эту вазу и вырезал украшения на ней.

— Еще одна тайна открылась! — воскликнула Луцилла. — Теперь я понимаю, зачем были вам нужны золотые и серебряные пластинки, привезенные из Лондона. Знаете ли вы, что говорят про вас здесь? Есть люди, подозревающие вас в изготовлении фальшивых монет.

Оба они рассмеялись с детскою веселостью. Признаюсь, мне захотелось удалиться. Но нет. На мне лежали известные обязанности, которые я, как порядочная женщина, должна была выполнять. Моя сиюминутная обязанность была подкрасться ближе и посмотреть, не позволяют ли себе эти веселые молодые люди некоторых фамильярностей друг с другом. Половина окна была прикрыта снаружи решетчатою ставней. Я стала за этой ставней и заглянула в комнату. (Обязанность! Тяжкая, но неизбежная обязанность.) Дюбур сидел спиной к окну. Луцилла против него, лицом ко мне. Щеки ее разгорелись от радости. Она держала в руках хорошенькую золотую вазочку. Чуткие пальцы ее пробегали по ней точь-в-точь так же, как пробегали они по моему лицу накануне вечером.

— Сказать вам, какой узор на вашей вазе? — продолжала она.

— Неужели вы можете?

— А вот, судите сами. Узор составлен из листьев, между которыми местами размещены птицы. Постойте! Кажется, я ощупывала такие же листья на старой стене приходского дома. Это плющ?

— Удивительно! Плющ действительно.

— А птицы, — продолжала она, — я не буду довольна, пока не скажу вам, какие это птицы. Не в таких ли птицах у меня.., только те гораздо больше.., перец, горчица, сахар и т, д. Это совы! — воскликнула она с торжеством. — Маленькие совы, сидящие в плюшевых гнездах. Какой хорошенький рисунок. Я ничего подобного не встречала до сих пор.

— Возьмите эту вазу, — сказал он. — Вы доставите мне честь и удовольствие, если примете ее.

Она встала и покачала головой, не отдавая ему, однако, вазы.

— Я, пожалуй, взяла бы ее, если бы получше знала вас, — сказала она. — Отчего вы не говорите нам, кто вы такой и по каким причинам живете один в этом скучном месте?

Он стоял пред ней, склонив голову, и глубоко вздохнул.

— Я знаю, что мне следовало бы объясниться, — отвечал он. — Неудивительно, что на меня смотрят с подозрением.

Он замолчал и потом прибавил очень серьезно:

— Я не могу сказать этого вам. Вам — менее чем кому-нибудь.

— Почему?

— Не спрашивайте.

Она ощупала стол своею тростью и поставила на него вазу очень неохотно.

— Прощайте, мистер Дюбур, — сказала она.

Он молча отворил ей дверь. Прижавшись к стене, я видела их в воротах. Выйдя на лужайку, она обернулась к нему и опять заговорила:

— Если вы не хотите открыть мне вашу тайну, так не откроете ли вы ее кому-нибудь другому, другу моему?

— Какому другу?

— Той даме, которую вы встретили со мною вчера вечером.

Он, колебался.

— Я боюсь, не оскорбил ли я эту даму, — проговорил он.

— Тем более вам следует объясниться, — подхватила она. — Если она найдет объяснения ваши удовлетворительными, мне можно будет пригласить вас к нам, может быть, тогда я даже взяла бы вазу.

С этим весьма ясным намеком она протянула ему руку на прощание. Ее спокойствие, ее непринужденное обращение с этим незнакомцем, смелое и вместе простодушное, изумляло меня.

— Я пришлю к вам мою подругу сегодня утром, — проговорила она повелительно, стуча тростью о землю. — Я требую, чтобы вы сказали ей всю правду.

С этими словами она подала ему знак, чтобы он не провожал ее, и пошла обратно к селению. Не удивляет ли вас, так же как меня, что слепота делала ее не робкою в присутствии незнакомого человека, а напротив — бесстрашною?

Он стоял на том месте, где она его оставила, глядя ей вслед. Обращение его с ней и в доме, и вне дома было исполнено, надо сказать правду, учтивости и почтительности. Если кто-нибудь из них обоих обнаруживал робость, то, конечно, он. На мне было короткое, легкое платье, не шуршавшее по траве. Я обошла дом вдоль стены и приблизилась к нему незаметно сзади.

— Прелестное создание! — произнес он вслух, все еще провожая ее глазами. Как только проговорил он эти слова, я прикоснулась к плечу его зонтиком.

— Мистер Дюбур, — сказала я, — я жду ваших объяснений.

Он сильно вздрогнул и обернулся ко мне в немом изумлении. Он покраснел, а затем побледнел, как девушка. Кто знает женщин, тот поймет, что его смущение не только не смягчило меня, а напротив, побудило суровее разговаривать с ним.

— При вашем положении, — продолжала я, — честно ли заманить к себе в дом молодую девушку, вовсе вас не знающую, молодую девушку, имеющую по своему несчастию более всякой другой право на почтительность, какую порядочный человек всегда оказывает женщине?

Чувство досады отразилось на его изменившемся лице.

— Вы очень несправедливы ко мне, сударыня, — отвечал он. — Не правильно говорите о том, что я непочтительно обращался с этой молодой девушкой. Я от души сочувствую ей. Обстоятельства оправдывают мое поведение, я не мог поступить иначе. Она сама подтвердит вам это.

Он говорил громче и громче, он серьезно сердился на меня. Нужно ли объяснять, что, видя его готовым на меня напуститься с новым упреком, я тотчас же переменила тактику и пустила в ход всю свою учтивость.

— Если я была несправедлива к вам, милостивый государь, — ответила я, — то прошу у вас извинения. К этому могу только прибавить, что весьма желала бы услышать от вас, какие это обстоятельства, на которые вы ссылаетесь.

Это его успокоило. Он опять заговорил мягче.

— Дело в том, что знакомством с этой особой я обязан злой собачонке, принадлежащей трактирщику. Эта собачонка прибежала сюда с женщиной, которая мне служит, и испугала молодую девушку, с лаем бросившись на нее в то время, когда она проходила мимо дома. Прогнав собачонку, я попросил ее войти ко мне и присесть, оправиться от испуга. Предосудительно ли это? Не скрою, что она произвела на меня столь сильное впечатление, что я всеми средствами старался развлечь и позабавить ее, когда удостоила дом мой своим присутствием. Позвольте спросить вас, довольны ли вы моим объяснением?

Как ни хотелось бы мне остаться при своем невыгодном мнении об этом человеке, я была вынуждена сознаться, что мнение это несправедливо. Объяснение его и по языку, и по тону обнаруживало благовоспитанного, порядочного человека. И сверх того, хотя я не люблю женоподобных лиц, он был в самом деле красив собою. Темно-русые волосы его вились от природы. В светло-карих глазах было необыкновенно привлекательное, кроткое, скромное выражение. Что касается цвета его лица, то оно было даже уж слишком чистым. Такая молочная белизна прилична только женщине или мальчику. Он вообще более похож был на мальчика, чем на мужчину; он не отпустил ни бороды, ни бакенбард, ни усов. Я бы сочла его моложе Луциллы, хотя, в сущности, он был старше ее на три года.

— Наше знакомство началось довольно странно, милостивый государь, — сказала я. — Вы оригинально заговорили со мною вчера вечером, а я слишком опрометчиво заговорила с вами сегодня утром. Примите мои извинения и посмотрим, не станем ли мы, наконец, справедливыми по отношению друг к другу. Мне еще нужно сказать вам несколько слов. Вы не сочтете с моей стороны слишком большой бестактностью, если я замечу вам, что вы и меня могли бы пригласить присесть в вашем доме?

Он добродушно засмеялся и повел меня в дом.

Мы вошли в комнату, где принимал он Луциллу, и сели на стулья под окнами так, как он с нею сидел, с тою только разницей, что на его место села я, и теперь лицо его было обращено к свету.

— Мистер Дюбур, — начала я, — вы, конечно, уже догадались, что я слышала, что говорила вам мисс Финч на прощанье.

Он поклонился в подтверждение моих слов и начал нервно играть вазочкой, которую Луцилла оставила на столе.

— Как намереваетесь вы поступить? — продолжала я. — Вы говорили об участии, которое чувствуете к этой молодой девушке. Если оно истинно, то вы постараетесь заслужить ее хорошее мнение, исполнив ее желание. Скажите мне прямо, прошу вас. Хотите ли вы бывать у нас, как порядочный человек, убедивший двух дам, что они могут принимать его в качестве соседа и друга, или хотите вы заставить меня предупредить димчорчского ректора, что некая сомнительная личность пытается навязать свое знакомство его дочери?

Он поставил вазочку на стол и побледнел как полотно.

— Если бы вы знали, сколько я страдал, — заговорил он. — Если бы вы испытали то, что я принужден был вытерпеть…

Голос его оборвался. Слезы проступили в его кротких глазах; голова его опустилась; он замолчал.

Как все женщины, я люблю, чтобы мужчина был мужчиной. В словах этого Дюбура было, на мой взгляд, что-то слабое, женственное. Он не только не тронул меня, а едва не вызвал у меня чувство презрения.

— Я также страдала в жизни, — возразила я. — Мне тоже приходилось много терпеть. Но разница между нами та, что я не упала духом. На вашем месте, сознавая себя честным человеком, я бы не позволила даже тени подозрения лечь на меня. Во что бы то ни стало, я бы оправдалась. Я постыдилась бы плакать, я стала бы говорить.

Это задело его. Он вскочил на ноги.

— Глядели ли на вас сотни бесчувственных глаз? — заговорил он с жаром. — Указывали ли на вас безжалостно пальцами, куда бы вы ни пошли? Выставляли ли вас газеты, на позор? Разнесла ли фотография вашу постыдную известность по окнам всех лавок?

Он опустился на стул, в отчаянии ломая руки.

— О! Эти люди! — воскликнул он. — Ужасные люди! Я не могу уйти от них, не могу спрятаться даже здесь. И вы глядели на меня, как другие, — вскричал он сердито, обращаясь ко мне. — Я это заметил, когда вы прошли мимо меня вчера вечером.

— Я здесь вижу вас в первый раз, — отвечала я. — Что касается до ваших портретов, то кто бы вы ни были, я понятия о них не имею. Мне слишком было тяжело и трудно до приезда сюда, чтобы заглядывать в окна лавок. И вы, и ваше имя одинаково незнакомы мне. Если в вас есть хоть какое-нибудь чувство собственного достоинства, скажите мне, кто вы. Ну, признавайтесь же. Вы понимаете сами, что зашли слишком далеко, что на этом остановиться нельзя.

Я схватила его за руку; его вспышка сильно взволновала меня; я едва помнила, что говорю и делаю. В эту минуту мы бесили, мы сводили друг друга с ума. Рука его судорожно сжала мою руку, глаза его дико глядели в мои глаза.

— Читаете вы газеты? — спросил он.

— Да.

— Вы видели в них…

— Я не видела имени Дюбур.

— Мое имя не Дюбур.

— А как же?

Он вдруг наклонился ко мне и шепнул мне свое имя на ухо.

Я в свою очередь вскочила на ноги, как пораженная громом.

— Боже правый! — вскричала я. — Вы тот человек, которого в прошлом месяце судили за убийство и едва не повесили по ложной улике, связанной с часами!

Глава VIII

ЛЖЕСВИДЕТЕЛЬСТВО ЧАСОВ

Мы глядели друг на друга молча. Нам обоим нужно было прийти в себя. Я могу воспользоваться этой обстановкой, чтоб ответить на два вопроса, возникающие в вашем уме. Как подвергся Дюбур уголовному суду, и какую связь имело его дело с часами? Ответом на оба эти вопроса может служить рассказ, который я называю лжесвидетельством часов.

Передавая этот любопытный рассказ, почерпнутый мною из находящихся у меня газетных отчетов, я буду называть нашего нового броундоунского знакомого тем именем, которым он сам назвался. Во-первых, это было девичье имя его матери, и он имел право называться им, если угодно. А во-вторых, наша семейная драма в Димчорче разыгралась в пятьдесят восьмом и пятьдесят девятом годах, теперь все давно уже кончено, и настоящие имена никому не могут быть нужны. Дюбуром мы начали, так Дюбуром и кончим.

В летний вечер, несколько лет тому назад, на поле близ одного города, в западной Англии, нашли тело убитого человека. Человек этот был плотник, из города, и не слишком хорошую имел репутацию. В тот вечер дальний родственник его, служивший управляющим у одного соседнего землевладельца, проходил случайно по кладям, ведущим с поля на дорогу, и встретил на них поспешно идущего с поля человека. В этом человеке он узнал мистера Дюбура, которого знал в лицо. Они разошлись в противоположные стороны. Через некоторое время, как позже рассчитали, через полчаса, управляющий шел назад той же дорогой. Дойдя до кладей, он услышал крик и пошел на поле узнать, что случилось. Он увидел несколько человек, бегущих к мальчику, который стоял в отдаленном углу около забора и громко кричал. У ног мальчика лежало ничком мертвое тело со страшной раной на голове. Часы, вывалившиеся из кармана, лежали тут же. Они остановились, очевидно, от сотрясения при падении убитого на половине девятого. Тело было еще теплым. Кроме часов нашли у убитого нетронутыми и деньги, и другие более или менее ценные вещи. Управляющий тотчас же узнал в убитом упомянутого выше плотника.

На предварительном следствии остановка часов на половине девятого была принята за хорошее вещественное доказательство того, что удар, сваливший плотника, нанесен был в это время.

Затем возник вопрос: видели ли кого-нибудь подле тела в половине девятого? Управляющий заявил, что встретил мистера Дюбура, поспешно уходящего с поля, именно в этот час.

На вопрос, поглядел ли он тогда на часы, он сознался, что не поглядел. По некоторым обстоятельствам, запечатлевшимся в его памяти, он был, однако, уверен, что не ошибается в своем расчете. Ему выдвигали разные возражения, но он стоял на одном, что видел мистера Дюбура, поспешно уходившего с поля в половине девятого. На половине девятого остановились часы убитого.

Не видели ли еще кого-нибудь поблизости около этого времени? Никто никого не видел. Не нашлось ли орудие, которым нанесен был удар? Нет, не нашлось. Не имел ли кто злобы против убитого (так как убийство, очевидно, совершено было не с целью грабежа)? Известно было, что он водился с сомнительными личностями, но ни на кого, в частности, не падало в этом случае подозрение. В такой ситуации оставалось только пригласить мистера Дюбура, хорошо известного и в городе, и за городом как человека с состоянием и безукоризненной репутации, выяснить у него некоторые сведения о происшедшем.

Он тотчас же подтвердил, что проходил полем. Но в опровержение слов управляющего, он заявил, что поглядел на часы, идя по кладям, и что на его часах было ровно четверть девятого. Пять минут спустя, то есть за десять минут до совершения убийства, он зашел к одной даме, жившей неподалеку, и оставался у нее до трех четвертей девятого, по его часам.

Защита состояла в так называемом alibi. Она вполне удовлетворила друзей мистера Дюбура. Но для удовлетворения правосудия нужно было еще свидетельство дамы. Между тем мистеру Дюбуру предложен был чисто формальный вопрос: знал ли он убитого человека?

С некоторым замешательством мистер Дюбур сознался, что поручил этому человеку, по совету приятеля, одну работу. На дальнейшие расспросы он дал следующее показание. Работа была выполнена очень дурно, цена названа непомерная, плотник на сделанное ему замечание отвечал крайне грубо, возник крупный разговор, кончившийся тем, что мистер Дюбур схватил плотника за воротник и вытолкал его из дому, обозвав бесстыдным негодяем, пригрозив, что побьет его до смерти, если он только посмеет показаться ему на глаза. Затем мистер Дюбур заявил, что искренно пожалел о своей вспыльчивости, как только успокоился, и подтвердил клятвой, что со времени описанной сцены, происшедшей шесть недель тому назад, он более не видел этого человека.

При расследовании дела эти обстоятельства сочтены были чистыми случайностями, не более. Мистер Дюбур мог сослаться на свое alibi, мог сослаться на свое прошлое, на свою репутацию, и никто не сомневался в исходе дела.

Вызвана была дама в качестве свидетельницы.

В присутствии мистера Дюбура она прямо опровергла его рассказ, ссылаясь на подтверждение своих часов. Сущность показания ее заключалась в следующем: дама поглядела на часы, когда вошел к ней мистер Дюбур, ибо ей показалось, что он появился немного поздновато. Часы, проверенные накануне часовщиком, показывали тридцать пять минут девятого. Чтобы пройти быстрым шагом от кладей до дома этой дамы требовалось, как показал проведенный эксперимент, ровно пять минут. Итак, свидетельство управляющего, человека почтенного, подтверждалось еще другим свидетелем, вполне заслуживающим доверия и по положению своему, и по репутации. Часы, подвергнутые осмотру, оказались верными. Часовщик показал, что ключ от них у него и что они шли хорошо с тех пор, как он завел и проверил их накануне посещения мистера Дюбура. Правильность хода часов оказалась, следовательно, несомненною, и заключение из всех собранных данных вытекало одно. Доказано было, что мистер Дюбур находился на поле в то время, когда совершилось преступление; что у него, по собственному его признанию, незадолго до того была ссора с убитым человеком, кончившаяся нападением и угрозой с его стороны; наконец, что он пытался доказать свое alibi ложными показаниями о времени прихода к даме. Пришлось предать его суду ассизов по обвинению в убийстве плотника.

Судебное разбирательство продолжалось два дня.

Никакие новые обстоятельства не были обнаружены. Свидетельские показания принимали то же направление, что и на предварительном следствии, с той только разницей, что они тщательнее разбирались. В пользу мистера Дюбура могли послужить два обстоятельства: он нанял лучшего адвоката в округе и вызывал непреодолимое сочувствие у присяжных. Видя несообразность обвинения с положением, званием и прошлым подсудимого, они энергично искали доказательств его невиновности. Но все улики были против него, и к концу первого дня их накопилось столько, что его собственный адвокат терял надежду. Когда арестант на другой день занял место на скамье подсудимых, все присутствующие говорили: «Эти часы доведут его до виселицы». Было уже два часа пополудни, и судьи собирались прервать заседание на полчаса, когда судебный пристав передал какую-то бумажку защитнику подсудимого.

Адвокат встал, обнаруживая сильное волнение, которое возбудило любопытство публики. Он потребовал немедленного допроса нового свидетеля, показания которого в пользу подсудимого были, по его словам, так важны, что он находил невозможным отложить их ни на минуту. После кратких переговоров между судьей, обвинением и защитой суд решил продолжать заседание.

На месте свидетелей появилась молодая женщина, находившаяся в болезненном состоянии. В тот вечер, когда подсудимый приходил к знакомой даме, она еще служила у нее горничной. На другой день, по давнишнему уже соглашению с хозяйкой, она была отпущена на неделю погостить у родителей в западной части Корнваллиса. Там она заболела и была не в силах вернуться к своей работе. Сообщив эти предварительные сведения о себе, горничная затем рассказала следующие необыкновенные обстоятельства относительно часов своей хозяйки.

Утром того дня, когда заходил к ним мистер Дюбур, она чистила камин, на котором стояли часы. Выметая щеткой пыль под часами, она задела за маятник и остановила часы. Однажды она уже получила строгий выговор в подобном же случае. Боясь, что за такую неловкость на другой день после того, как часы были выверены, хозяйка не отпустит ее к родным, она решила уладить дело как-нибудь незаметно. Пошарив ощупью под часами, тщетно стараясь раскачать маятник, она попыталась приподнять и встряхнуть часы. Они были мраморные с бронзовой фигурой наверху и оказались так тяжелы, что ей пришлось искать чего-нибудь, что могло бы служить рычагом. Ничего такого второпях не попадалось под руку. Найдя наконец то, что ей было нужно, она приподняла немного часы и сразу опустила, так что они пошли от сотрясения.

Затем надо было, конечно, подвинуть стрелки. Трудно было открыть прикрывавшее циферблат стекло. Поискав напрасно какое-нибудь орудие, она выпросила у лакея, не сказав для чего, небольшое долото. Этим долотом она открыла стекло, оцарапав немного медную рамку, в которую оно было вставлено, и поставила стрелки наугад. Она в то время была сильно взволнована, опасаясь, чтобы хозяйка не застала ее. Позже, в тот же день, она заметила, что неверно рассчитала время и что поставила часы ровно на четверть часа вперед.

До самой ночи не представлялось случая исправить эту ошибку. Только перед тем как ложиться спать, она снова передвинула стрелки, но теперь как следовало. В то время как приходил мистер Дюбур, она клятвенно заверяла, что часы шли на четверть часа вперед. На них было, по заявлению дамы, тридцать пять минут девятого, следовательно, на деле было двадцать минут девятого, как показывал мистер Дюбур.

На вопрос: «Почему она не дала этого необыкновенного показания на предварительном заседании?» — горничная отвечала, что в дальнем селении Корнваллиса, где задержала ее болезнь, никто не слыхал о возникшем деле. Она и теперь не явилась бы, если бы брат подсудимого не отыскал ее накануне, не расспросил о часах и сам не повез в суд на другое утро. Это показание решило дело. Вся многочисленная публика с радостью перевела дух, когда эта молодая женщина окончила свой рассказ.

Ее, конечно, тщательно допрашивали. Осведомились о ее поведении. Справились о долоте и царапине на рамке стекла и нашли и то, и другое. Кончилось тем, что на другой день, поздно вечером, присяжные, не покидавшие своих мест, оправдали подсудимого. Можно сказать утвердительно, что жизнь ему спас брат. Брат один с самого начала упорно не верил часам на том только основании, что часы служили главной уликой. Он обращался ко всем с беспрерывными расспросами; он узнал об отсутствии горничной, когда уже началось судебное следствие, и поехал ее отыскивать и расспрашивать, ничего, в сущности, не подозревая, а только с целью повторить вопрос, с которым обращался ко всем: «Эти часы доведут брата моего до виселицы; не скажете ли вы мне чего-нибудь об этих часах?»

Через четыре месяца тайна преступления открылась. Один из товарищей убитого, человек дурного поведения, сознался перед смертью, что это сделал он. В обстоятельствах не было ничего интересного или замечательного. Случай, подвергший опасности невинного, скрыл преступника. Разгульная женщина, ссора из ревности, отсутствие свидетелей — вот грязные моменты, из которых, в сущности, сложилась эта трагедия.

Глава IX

ГЕРОЙ СУДЕБНОГО ДЕЛА

— Вы узнали, что хотели; теперь вы довольны; какое вам дело, что я чувствую. Ступайте.

Таковы были первые слова, произнесенные героем судебного дела, когда он оправился настолько, что мог говорить. Дюбур отошел в мрачной задумчивости в дальний угол комнаты. Там стоял он, глядя на меня, как человек, зараженный какой-нибудь язвой, от которой желает предохранить здорового ближнего.

— Зачем же мне уходить? — спросила я.

— Вы смелая женщина, — отозвался он, — если не боитесь остаться в одной комнате с человеком, на которого указывали как на убийцу и который едва не был приговорен к смертной казни.

Болезненное состояние ума, приведшее его в Димчорч и заставившее накануне так странно говорить со мною, теперь возбуждало в нем досаду на меня за то, что я, пользуясь его горячностью, выпытала у него истину. Как следовало мне поступать с человеком в таком настроении? Я решилась, как говорят в Англии, взять быка за рога.

— Я вижу здесь одного лишь человека, — сказала я. — Человека, почетно оправданного в преступлении, которого он не способен был совершить. Человека, который заслуживает сочувствие и участие. Дайте руку, мистер Дюбур.

Я говорила от души и от души пожала ему руку. Бедный, слабый, одинокий, обиженный молодой человек опустил голову ко мне на плечо, как ребенок, и заплакал.

— Не презирайте меня, — заговорил он, как только стал в состоянии произнести слово. — Нервы порасшатаются, как посидишь безвинно на скамье подсудимых на виду у сотен жестоких глаз, вытаращенных на вас с ужасом. Кроме того, я все время был один, с тех пор как брат уехал.

Мы опять сели рядом. Он находился в таком странном состоянии, какого я еще не встречала. Доведите его до одной из тех вспышек, к которым он так был склонен, и вы бы сказали — это тигр! Дайте ему успокоиться, прийти в обыкновенное нормальное состояние, и вы сказали бы точно так же основательно — это ягненок.

— Одно несколько удивляет меня, мистер Дюбур, — начала я, — я не совсем понимаю…

— Не называйте меня Дюбуром, — прервал он меня. — Эта фамилия напоминает мне мое несчастье. Называйте меня по имени. Имя мое иностранное. Вы иностранка, судя по вашему выговору, оно вам понравится. Я окрещен был Оскаром, в честь брата моей матери, уроженки Джерсея. Называйте меня Оскаром. Так чего же вы не понимаете?

— В вашем теперешнем положении, — начала я опять, — я не понимаю, как брат ваш оставил вас здесь совершенно одного.

Он чуть опять не вспылил.

— Ни слова против моего брата! — вскричал он сердито. — Брат мой — лучшее из созданий Божиих. Вы сами должны в этом сознаться: вы знаете, как он действовал во время следствия. Я умер бы на виселице, если бы не этот ангел. Я положительно утверждаю, что это не простой человек. Это ангел. (Я согласилась, что брат его ангел; эта уступка с моей стороны тотчас же успокоила его.) — Говорят, будто между нами нет никакой разницы, — продолжал он, дружески придвигая свой стул к моему стулу. — Как люди судят поверхностно! По наружности действительно мы очень похожи (вы ведь знаете, что мы близнецы). Но тут сходство и кончается, к несчастью для меня. Нюджент (брата моего назвали Нюджентом, по отцу), Нюджент — герой! Нюджент — гений! Я бы умер, если бы он не выходил меня после суда. У меня никого не было, кроме него. Мы сироты; у нас нет ни братьев, ни сестер. Нюджент страдал еще больше, чем я, но он умеет владеть собою. Он был более меня поражен. Я скажу вам отчего. Еще немного, и Нюджент сделал бы наше имя, имя, которое мы принуждены были оставить, знаменитым по всему свету. Он живописец. Неужели вы не слышали о нем? О! Скоро услышите. Куда он поехал, как вы думаете? Он поехал в американские пустыни за новыми сюжетами для картин. Он собирается основать новую школу пейзажной живописи. В таких масштабах, каких никто еще не пытался достигнуть. Милый Нюджент! Знаете ли, что он сказал мне на прощанье? Высокие слова, поистине высокие слова! «Оскар, я сделаю новое имя наше знаменитым. Ты будешь пользоваться почетной известностью как брат Нюджента Дюбура». Мог ли я препятствовать такому призванию? После всего, что он для меня сделал, мог ли я заставить такого человека, как он, прозябать здесь для того только, чтобы мне не было скучно? Что за беда, что мне тяжело одному? Кто я такой? Если бы вы видели, как твердо выдерживал он ужасную известность, преследовавшую нас после суда! На него постоянно указывали, принимая его за меня. Ни одно слово жалобы не вырвалось у него. «Какое мне дело до толков», — говорил он. Какова сила духа? Мы переезжали с места на место, и всюду встречали и фотографии, и газеты, всюду была известна ужасная история, которую называли романом в действительной жизни. Он не падал духом. «Мы отыщем место, какое нам нужно, — говорил он бодро. — Ты не заботься об этом, Оскар, я все устрою; я обязуюсь найти тебе убежище, которым ты будешь доволен». Он собрал все сведения и отыскал, наконец, это захолустье, где вы живете. Переходя через горы, я нашел их красивыми, ему они показались не очень величественными. Мы заблудились.

Я начинал тревожиться. Он был совершенно спокоен. «Я с тобой, — говорил он, — положись на мое счастье. Уверяю тебя, что мы наткнемся на какое-нибудь селение». И поверите ли? Не прошло десяти минут, как мы действительно наткнулись на ваше селение. Когда я уговорил его ехать, он не оставил меня без присмотра. Он поручил здешнему трактирщику заботиться обо мне. «Брат мой слабого здоровья, — сказал он. — Брат мой желает жить в уединении. Прошу вас смотреть за моим братом». Не мило ли это с его стороны? Трактирщик был тронут. Нюджент плакал, расставаясь со мной. О, что бы я дал, чтоб иметь такое сердце и такой ум, как у него. И то уж много, не правда ли, что лицо у меня такое же, как у него. Я это часто говорю себе, когда гляжусь в зеркало. Извините, что я так разболтался. Когда заговорю о Нюдженте, я уже не могу остановиться.

Одно, несомненно, ясно было в этом загадочном человеке: он обожал своего брата-близнеца.

Точно так же убедилась бы и я в том, что мистер Нюджент Дюбур заслуживает такого обожания, если бы могла примириться с мыслью, что он оставил брата на произвол судьбы в Димчорче. Только припомнив прекрасную деятельность его во время суда, я сумела сдержаться и не высказать решительного мнения об нем до тех пор, пока сама не увижу его. Сделав это своевременное усилие над собою, я воспользовалась случаем переменить тему разговора. Самые скучные из всех рассказов, по-моему, — рассказы об отсутствующих лицах, когда лица эти вам незнакомы.

— Правда ли, что вы сняли Броундоун на шесть месяцев? — спросила я. — Вы в самом деле намерены поселиться в Димчорче?

— Да, если вы не выдадите мою тайну. Здесь ничего обо мне не знают. Не говорите, пожалуйста, кто я. Если скажете, то выгоните меня отсюда.

— Я должна сказать мисс Финч, кто вы, — отвечала я.

— Нет! Нет! Нет! — воскликнул он с жаром. — Мне невыносима мысль, что она это узнает. Я так страшно был унижен. Что она обо мне подумает?

Он опять начал восторженно говорить о Луцилле, умоляя меня не рассказывать никому его историю. Такое отсутствие всякой твердости, всякого здравого смысла вывело меня из терпения.

— Юный Оскар, мне хочется надрать вас за уши! — сказала я. — Вы возмутительно болезненно относитесь к этому делу. Или вам не о чем думать? Или нет у вас занятия? Должно быть, вам не нужно работать?

Оскар Дюбур поглядел на меня с озадаченным видом человека, ум которого наполняется вдруг новыми мыслями. Он скромно сознался в унизительной истине. С самого детства ему стоило опустить руку в карман, чтобы найти деньги, не заработанные трудом. Отец его был модный портретный живописец и женился на одной из девушек, с которых писал портреты, на богатой наследнице. Оскар и Нюджент оказались в скверном положении обеспеченных людей. Трудовое воспитание не коснулось этих несчастных молодых людей.

— Я презираю богатого ленивца, — сказала я Оскару со свойственной мне республиканской прямотой. — Вам нужно испытать облагораживающее действие труда, чтобы сделаться мужчиной. Никто не вправе лениться, никто не вправе быть богатым. Вы были бы здоровее нравственно, юный джентльмен, если бы ели заработанный вами хлеб.

Он жалобно уставился на меня. Благородные идеи, воспринятые мною от доктора Пратолунго, озадачили Оскара Дюбура.

— Не сердитесь на меня, — сказал он со своим детским добродушием. — Я делаю, что могу.

Он взял со стола вазочку и повторил мне то, что говорил Луцилле.

— Вы сегодня утром застали бы меня за работой, — продолжал он, — если бы не ошибка глупых людей, приславших мне металлические пластинки. Состав на этот раз вовсе не такой, как нужно. Надо отослать назад пластинки, чтоб их переплавили, иначе из них ничего сделать нельзя. Я уже приготовил их к отсылке сегодня же, как только приедет телега. Если есть здесь рабочие люди, нуждающиеся в деньгах, уверяю вас, я с удовольствием дам им денег. Не моя вина, сударыня, что отец мой женился на моей матери. Что же мне делать, если и брату, и мне досталось по две тысячи фунтов дохода?

По две тысячи фунтов дохода! А у бедного Пратолунго никогда не бывало в кармане пяти фунтов стерлингов, пока он не женился на мне!

Я подняла глаза к потолку. В праведном негодовании своем я забыла Луциллу и любопытство ее об Оскаре, забыла Оскара и опасения его, как бы Луцилла не узнала, кто он. Я раскрыла рот, чтобы говорить. Еще минута, и я разразилась бы словесным громом на все возмутительное состояние современного общества, но меня остановило неожиданно самое странное явление, когда-либо зажимавшее рот женщине-критику.

Глава X

ПЕРВОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ДЖИКС

В растворенную дверь комнаты внезапно, тихо и спокойно вошла пухленькая девочка лет трех, никак не более. На голове у ней не было ни шляпки, ни чепчика. Грязное платьице прикрывало девочку от подбородка до ног. Это необычайное существо выступило на середину комнаты, держа под мышкой оборванную куклу, поглядело пристально сперва на Оскара, потом на меня, подошло ко мне, положило оборванную куклу мне на колени и, указав на пустой стул рядом со мною, заявило право свое на гостеприимство словами:

— Джикс хочет сесть.

Можно ли было при таких обстоятельствах обличать возмутительное состояние современного общества? Можно было только поцеловать Джикс.

— Знаете ли вы, кто эта девочка? — спросила я, сажая на стул нашу гостью.

Оскар засмеялся. Так же как и я, он в первый раз видел эту таинственную особу. Так же как и я, он дивился, что могло бы значить странное прозвище, под которым она представилась нам.

Мы поглядели на Джикс. Ребенок протянул перед собою ножки в запыленных порванных башмачках, поднял большие круглые глаза, осененные светло-русыми, густыми, нечесаными волосами, серьезно поглядел на нас и вторично обратился к нашему гостеприимству с требованием:

— Джикс хочет пить.

Пока Оскар бегал на кухню за молоком, мне удалось узнать, кто такая Джикс.

Что-то такое, не могу объяснить, что именно, в манерах ребенка, пришедшего Бог знает откуда в комнату с куклой своею, напомнило мне лимфатическую хозяйку приходского дома, странствующую взад и вперед с младенцем в одной руке и повестью в другой. Я позволила себе осмотреть платьице Джикс и заметила в углу метку «Селина Финч». Как я и предполагала, предо мной был один из членов многочисленного Финчева семейства. Член семейства несколько юный, подумалось мне, чтобы бродить одиноко по окрестностям Димчорча.

Оскар вернулся с чашкой молока. Ребенок уверенно взял чашку в руки, выпил ее до последней капли, перевел дух, открыв рот, повернул ко мне лицо, украшенное белыми усами, и возвестил об окончании своего посещения в таких словах:

— Джикс хочет слезть.

Я поставила нашу молодую гостью на пол. Она взяла свою куклу и постояла минуту в глубоком раздумье. Что будет она делать дальше? Недолго пришлось нам ожидать. Девочка внезапно сунула свою теплую пухлую рученку в мою руку и начала тащить меня за собой из комнаты.

— Чего вы хотите? — спросила я.

Джикс ответила одним непереводимым словом:

— Тпруня.

— Я позволила вывести себя из комнаты смотреть на «тпруню», играть ли в «тпруню» или есть «тпруню» — неизвестно. Джикс протащила меня по коридору до наружной двери. Тут стояла неслышно подъехавшая к дому по траве телега с лошадью и извозчиком, которая должна была отвезти обратно в Лондон серебряные и золотые пластинки. Я поглядела на Оскара, вышедшего за мною. Теперь мы поняли не только загадочное слово, но и любезную внимательность. Джикс, вошедшей в дом, чтоб уведомить нас, отдохнув и напившись, об обстоятельстве, не замеченном нами. Извозчик, как сам он рассказал, был расспрошен этим ребенком, у двери Броундоуна, зачем он сюда приехал. Джикс была известное лицо в Димчорче. Извозчик хорошо знал ее. Девочку прозвали Цыганкой за привычку бродить, и она это название, слово «Джипси», сократила по-своему в Джикс. Невозможно было удержать ее в приходском доме, как ни бились; наконец отказались от тщетных попыток и махнули на нее рукой. Рано или поздно она опять появлялась, или кто-нибудь приводил ее, или пастушья собака находила ее спящей под кустом и поднимала тревогу.

— Что в голове у, этого ребенка, — сказал извозчик, поглядывая на Джикс с каким-то суеверным страхом, — Господу одному известно. Она все делает по-своему, не так, как другие. Она и ребенок, и не ребенок. Трех лет, она такая загадка, которую никто из нас не может разгадать. Вот и все, что я знаю о ней.

Пока происходило это объяснение, плотник, заколотивший ящик, и сын его подошли к нам. Они позвали Оскара в дом и вынесли эту тяжелую ношу — ящик драгоценного металла, — которая была бы не под силу одному человеку.

После того как ящик был уложен в телегу, плотник с сыном также сели, попросив извозчика подвезти их до Брейтона. Старший плотник, широкий в плечах, высокого роста, отпустил шутку:

— Здесь до Брейтона место одинокое, сударь. Не мешает втроем проводить вашу дорогую поклажу до станции железной дороги.

Оскар принял эти слова серьезно.

— Разве здесь в околотке водятся разбойники? — спросил он.

— Что вы, помилуйте, — отвечал извозчик. — Разбойники умерли бы здесь с голоду: у нас и украсть-то нечего.

Джикс, следившая за всем со вниманием, от которого не ускользала никакая мелочь, вызвалась подать знак к отъезду. Странный ребенок повелительно махнул пухленькой ручкой извозчику и крикнул во весь голос: «Пошел!» Извозчик приподнял шляпу с комической почтительностью: «Слушаюсь, мисс. Время деньги, не правда ли?» Он щелкнул кнутом, и телега без шума покатилась по густой соутдоунской траве. Мне пора было идти домой и возвратить странницу Джикс в ее семейство. Я обернулась к Оскару, чтобы проститься с ним.

— Как хотелось бы мне пойти с вами! — сказал он.

— Вы получите разрешение бывать в приходском доме когда угодно, как только там узнают содержание нашего сегодняшнего разговора, — отвечала я. — Для вашей же пользы я твердо намерена сказать им, кто вы такой. Вы от этого можете только выиграть, а уж никак не проиграть. Бросьте фантазии и опасения, недостойные вас. Завтра мы будем добрыми соседями, к концу недели — друзьями. А теперь пока, как говорим мы во Франции, au revoir.

Я обернулась, чтобы взять Джикс за руку. Пока я говорила с Оскаром, ребенок от меня скрылся. Нигде не видно было и следа его.

Не успели мы сделать и шагу в поисках нашей исчезнувшей Цыганки, как голос ее раздался громко и сердито позади дома.

— Уйдите прочь! — кричал ребенок. — Гадкие люди, уйдите прочь!

Мы зашли за угол и увидели двух оборванных пришельцев, прислонившихся к стене дома. Их мертвенно бледные лица, их наглые ухмылки, их грязное рубище выдавали, на мой взгляд, мошенников самого худшего разряда, какой существует на земле, — мошенников лондонских. Они стояли, прислонившись спиной к стене и засунув руки в карманы, словно отдыхали у какого-нибудь кабака, а перед ними стояла Джикс, широко расставив ноги и заявляя (уже в таком раннем возрасте) право собственности, приказывая бродягам удалиться.

— Что вы здесь делаете? — спросил Оскар резко.

Один из бродяг как будто готов был ответить грубостью, но другой, моложе и плутоватее с виду, остановил его и заговорил первый:

— Мы далеконько прошлись, сударь, — сказал он с притворным смирением. — Вот мы и осмелились отдохнуть у вашего дома да полюбоваться на вашу молодую красавицу.

Он указал на ребенка. Джикс погрозила ему кулачком и сердитее прежнего повторила приказание уйти прочь.

— Есть трактир на селе, — сказал Оскар. — Отдыхайте там, если хотите. Мой дом не постоялый двор.

Старший бродяга опять начал было проявлять себя каким-то ругательством, но младший снова перебил его.

— Затворяй ворота, Джим. Барин посылает в трактир. Пойдем выпьем за здоровье барина. — Он обратился к ребенку и, сняв шляпу, низко поклонился. — Доброго утра, мисс. Вы такая именно, каких я люблю. Пожалуйста, не выходите замуж, пока я не вернусь.

Его спутнику так понравилась эта милая шутка, что он разразился громким хохотом. Негодяи рука об руку отправились к селению. Наша забавная Джикс сделалась вдруг грозною и страшною. Ребенок оскорбился дерзостью бродяг, как будто в самом деле понял ее. Никогда не видала я такого свирепого гнева в детях. Она схватила камень и бросила в бродяг, прежде чем я успела удержать ее. Она кричала, топала ногами, пока не побагровела в лице. Она бросилась наземь и в исступлении каталась по траве. Она успокоилась только тогда, когда Оскар опрометчиво обещал ей (долго после пришлось ему припоминать это обещание), что пошлет за полицией и велит прибить обоих бродяг за то, что они осмелились смеяться над Джикс. Она встала с земли, отерла глаза кулаками и устремила на Оскара строгий взгляд.

— Смотрите же, — сказала эта странная девочка, грудь которой еще колыхалась под грязным платьицем, — чтобы прибили их обоих и чтобы Джикс это видела.

Я тогда ничего не сказала Оскару, но чувствовала на пути домой какое-то беспокойство, внушенное мне появлением двух бродяг около Броундоуна.

Как знать, давно ли подкрались они к дому, или только когда ребенок заметил их? Может быть они слышали в растворенное окно, что Оскар говорил мне о пластинках драгоценного металла и видели, как укладывали в телегу тяжелый ящик. Я не беспокоилась относительно доставки ящика в Брейтон: троих мужчин, поехавших с ним, достаточно было, чтоб уберечь его в целости. Я опасалась за будущее. Оскар жил совершенно один, в одиноко стоящем доме, более чем в полумиле от селения. Его любимое занятие — выделывание золотых и серебряных вещей — могло иметь опасную сторону, если об этом станет известно за пределами простодушного Димчорча. Переходя от одного подозрения к другому, я спрашивала себя, случай ли завел этих бродяг в наше захолустье и не пробрались ли они в Броундоун с какой-нибудь определенной целью? Тревожимая этими сомнениями, вошла я в ворота приходского дома с моей маленькой спутницей и, встретив старую няньку Зиллу в саду, прямо спросила ее:

— Часто ли случается вам видеть здесь приезжих?

— Приезжих? — повторила старуха. — Кроме вас, сударыня, к нам сюда по целым годам никто не приезжал.

Я решила предостеречь Оскара при первом удобном случае.

Глава XI

СЛЕПАЯ ЛЮБОВЬ

Луцилла сидела за фортепьяно, когда я вошла в гостиную.

— Вы мне очень нужны, — сказала она. — Я посылала искать вас по всему дому. Где вы были?

Я ей ответила. Она вскочила на ноги с радостным криком.

— Вы убедили его ввериться вам, вы все узнали! Как вы только произнесли: «Я была в Броундоуне», я поняла по вашему голосу. Ну говорите же, рассказывайте.

Она не двигалась, она едва дышала, пока рассказывала я ей о встрече с Оскаром. Как только я умолкла, она вскочила, раскрасневшаяся и взволнованная, и быстро пошла к двери своей спальни.

— Что вы хотите делать? — спросила я.

— Взять шляпу и трость, — отвечала она.

— Вы идете из дому?

— Да.

— Куда?

— Неужели надо спрашивать? В Броундоун, конечно.

Я попросила ее подождать минутку и выслушать меня внимательно. Нечего, я думаю, и говорить, что я попыталась растолковать, как неприлично ей идти второй раз в день к мужчине, почти незнакомому. Я подчеркнула, что эта выходка может серьезно повредить ее репутации. Результат моих объяснений был чрезвычайно странен и любопытен. Он показал мне, что добродетель, называемая скромностью (я говорю не о чувстве приличия), чисто искусственная и что развитие ее зависит главным образом не от слуха, а от зрения. Представьте, что я говорила бы так с обыкновенной молодой девушкой, испытывающей первую любовь. Что бы она сделала? Она, конечно, показала бы некоторое приличное случаю смущение и, по всей вероятности, более или менее краснела бы, слушая меня. Прелестное лицо Луциллы выражало только неудовольствие, смешанное, может быть, с некоторым удивлением. Я думала тогда, в чем после вполне убедилась, что она чистейшее существо на земле. И однако не было видно следов малейшего смущения, той девичьей стыдливости, которых я ожидала; а между тем, Луцилла была девушка в высшей степени впечатлительная, порывистая; в ней чувства и возникали и выражались с необыкновенною быстротой и силой. Чем же объяснить это?

Это объяснялось странной особенностью рокового недостатка, омрачавшего ее жизнь. Это объяснялось тем, что скромность происходит от сознания, что чужие глаза следят за нами. Слепой же никогда не стыдится, по той простой причине, что слепой не видит. Самая скромная девушка в мире смелее с любимым человеком в темноте, нежели при свете. Натурщица, которой страшно в первый раз предстать перед глазами живописцев, решается войти в мастерскую, когда ей завяжут глаза. У бедной моей Луциллы глаза постоянно были завязаны. Бедной моей Луцилле никогда не приходилось встречаться с любимым человеком при свете. В ней развились страсти женщины, и в то же время в ней сохранились все простодушие и невинность ребенка. О, если когда-нибудь возлагалась на смертного такая святая обязанность, как на меня возложена была святая обязанность охранять ее! Мне невыносимо было видеть красивое слепое лицо, так бесчувственно обращенное ко мне, после всех сказанных ей слов. Она стояла близко от меня. Я взяла ее за руку и посадила к себе на колени.

— Друг мой, — сказала я очень серьезно, — вам не следует второй раз идти к нему сегодня.

— Мне так много хочется сказать Оскару, — отвечала она нетерпеливо, — мне хочется сказать, как глубоко я ему сочувствую, как хотела бы я утешить, обрадовать его, если только смогу.

— Милая Луцилла! Этого нельзя говорить молодому человеку. Это значило бы, другими словами, сказать ему, что вы его любите.

— Я действительно люблю его.

— Полно, полно! Держите это про себя, пока не убедитесь, что он вас любит. В таких случаях, душа моя, мужчина должен признаться первым.

— Это очень тяжело для женщин. Если в них первых пробуждается чувство, так им первым следовало бы и признаться.

Она минуту помолчала, словно обдумывая, и вдруг порывисто встала с моих колен.

— Я должна поговорить с ним! — воскликнула она. — Я должна сказать ему, что знаю его историю и что он от этого не упал, а возвысился в моих глазах.

Луцилла опять отправилась за шляпкой. Не было другого средства остановить ее, как пойти на уступку.

— Напишите ему записку, — сказала я и вдруг вспомнила, что она слепа.

— Вы диктуйте, — добавила я, — а я напишу. Довольствуйтесь этим на сегодняшний день, прошу вас, Луцилла!

Она согласилась не совсем охотно, бедняжка, но не дала мне в руки пера.

— Первая моя записка к нему должна быть написана мною самой, — сказала она. — Я умею писать по-своему. Это долго и утомительно, но все-таки самой. Вот посмотрите.

Она подвела меня к письменному столу в углу комнаты, села и, взяв перо, задумалась. Очаровательная ее улыбка вдруг ответила, как луч света, ее лицо.

— А! — воскликнула она. — Я знаю, как выразить ему свои мысли.

Водя пером, которое держала в правой руке, пальцами левой, она написала медленно, крупным, детским почерком следующие слова:

«Дорогой мистер Оскар. Я слышала все про вас. Пришлите мне, пожалуйста, золотую вазочку. Ваш друг ЛУЦИЛЛА».

Она запечатала письмо и захлопала руками от радости.

— Он поймет, что это значит! — говорила она весело.

Напрасно было бы пускаться опять в увещания. Я позвонила, протестуя, однако, в душе (вообразите: принять подарок от молодого человека, с которым в первый раз говорила сегодня утром), и Зилла была, отправлена в Броундоун с письмом. Сделав эту уступку, я убеждала себя: буду держать в руках Оскара; с ним легче справиться.

Время до возвращения няньки было нелегко занять. Я предложила послушать музыку. Луцилла слишком погружена была в свои мысли, чтобы заняться чем-нибудь другим. Она вдруг вспомнила, что следует уведомить и отца, и мачеху, что мистер Дюбур — человек вполне порядочный, что его вполне можно принимать в приходском доме. Она решила написать отцу.

На этот раз она без возражений позволила мне взять перо, а сама говорила мне, что писать. Мы сочинили вдвоем письмо, несколько восторженное и высокопарное. Я вовсе не была, уверена, что мы составим выгодное представление о новом соседе достопочтенному Финчу. Но это было не мое дело. Я выставлялась в самом выгодном свете, как благоразумная дама, настоявшая на необходимости навести справки. Впрочем, я считала нечестным изменить хоть одно слово во фразах, диктуемых мне Луциллой. Окончив письмо, я написала адрес дома в Брейтоне, где находился в то время мистер Финч, и хотела запечатать конверт, когда Луцилла остановила меня.

— Подождите, — сказала она, — не запечатывайте.

Я не могла понять, почему Луцилле хотелось, чтобы письмо оставалось распечатанным, и почему, выражая это желание, она казалась смущенной. И эту странность я тут же объяснила себе воздействием слепоты на ее ум.

На коротком совещании по предложению Луциллы было решено, что я зайду к мистрис Финч и расскажу о броундоунской тайне. Луцилла в открытую признавалась, что не находит особенного удовольствия в обществе своей мачехи и в обязанности, неизбежно выпадающей на долю всякого, кто оставался некоторое время с этой плодовитою дамой, отыскивать ее платок или держать ее ребенка. Ключ от двери, разделявшей обе половины дома, был вручен мне, и я вышла из комнаты.

Прежде чем отправиться выполнять данное мне поручение, я зашла на минуту в свою спальню положить на место шляпку и зонтик. Выйдя опять в коридор и проходя мимо двери гостиной, я заметила что дверь эта неплотно притворена была кем-то, вошедшим после меня, и услышала голос Луциллы, говорившей:

— Выньте письмо это из конверта и прочтите мне.

Я пошла по коридору, признаюсь, весьма тихо и услышала первые фразы письма, написанного мною под диктовку Луциллы, произнесенные вслух голосом старой няньки. Постоянная подозрительность слепых, всегда чувствующих себя в зависимости от других, всегда сомневающихся, не обманывают ли их как-нибудь счастливцы, одаренные зрением, побудила Луциллу, даже в такой мелочи, как это письмо, подвергнуть меня проверке в мое отсутствие. Она пользовалась глазами Зиллы, чтоб удостовериться, все ли я написала, что она продиктовала мне, точно так же, как впоследствии она не раз пользовалась моими глазами, чтоб убедиться, аккуратно ли исполняет Зилла возложенные на нее обязанности в доме. Сколько бы ни была испытана преданность окружающих, слепые никогда вполне не полагаются на них. Бедные, они вечно в потемках, вечно в потемках.

Отворив дверь на другую половину, я как будто разом отворила двери всех спален в приходском доме. Едва вступила я в коридор, как отовсюду высыпали дети, словно кролики из нор.

— Где ваша мамаша? — спросила я.

Кролики отвечали одним общим криком и опять скрылись в норы.

Я сошла с лестницы попытать счастья на нижнем этаже. Окно на площадке выходило в сад. Я выглянула и увидела нашу неукротимую Цыганку, маленькую Джикс, расхаживающую по саду, очевидно отыскивая случай ускользнуть из дому. Это странное существо не водилось с другими детьми. Дома она важно сидела в каком-нибудь углу и ела, когда могла, на полу. На воле она ходила, пока ноги носили, и потом ложилась спать где попало, как зверек. Она случайно подняла голову, когда я стояла у окна. Увидев меня, Джикс выразительно махнула рукой по направлению к воротом.

— Что такое? — спросила я.

Девочка отвечала:

— Джикс хочет выйти.

В эту минуту крик младенца внизу дал знать, что мистрис Финч недалеко. Я пошла на крик и очутилась перед отворенной дверью кладовой в конце коридора. Посередине обширной комнаты сидела мистрис Финч, выдавая кухарке разные хозяйственные припасы. Она была на этот раз в юбке, на плечи накинута шаль; ребенок и книга лежали у нее на коленях.

— Восемь фунтов мыла? Куда это все девается, желала бы я знать? — стонала мистрис Финч под аккомпанемент крика ребенка. — Пять фунтов соды для прачечной? Подумать можно, что мы стираем на все селение. Шесть фунтов свеч? Вы, должно быть, едите свечи! Слыхано ли когда-нибудь: сжечь шесть фунтов свеч за неделю! Десять фунтов сахару? На что это? Я круглый год в рот не беру сахару. Разорение, чистое разорение!

Тут мистрис Финч увидела меня у двери.

— А, мадам Пратолунго! Как ваше здоровье? Не уходите. Я сейчас кончу. Бутылка ваксы? На мои башмаки стыдно взглянуть. Пять фунтов рису? Если бы у меня служили индийцы, пяти фунтов рису хватило бы им на год. Ну отнесите же все это на кухню. Извините, что я так одета, мадам Пратолунго. Есть ли возможность прилично одеваться при всех этих хлопотах? Что вы говорите? У меня много дел? Да, вот в том-то и штука. Как потеряешь утром полчаса, вернуть его уж неоткуда, тут выдача припасов, и с обедом опаздываешь, и ребенок капризничает, ну и накинешь на юбку шаль, делать нечего. Куда это девался мой платок? Потрудитесь заглянуть за эти бутыли подле вас. Ах, вот он, под ребенком. Будьте так добры подержите мне книжку одну минуту. Я думаю, ребенок успокоится, если его перевернуть.

Тут мистрис Финч повернула ребенка на живот и стала быстро гладить его по спине. От такой перемены положения неукротимый ребенок заревел громче прежнего. Мать казалась совершенно равнодушной к его крику. Эта спокойная мученица семейства невозмутимо глядела на меня, стоящую пред ней, растерянную, с повестью в руках.

— Ах! Это очень интересная повесть, — продолжала она. — Знаете, много любви. Вы за ней пришли? Я, помнится, обещала вчера дать вам ее.

Не успела я ответить, как кухарка опять пришла за припасами. По мере того как она перечисляла, что ей нужно, мистрис Финч повторяла ее требования с отчаянием в голосе.

— Еще бутылку уксусу? Вы, должно, быть, сад поливаете уксусом. Еще крахмалу? Стирка королевы, я уверена, обходится дешевле, чем наша. Полировальной бумаги? Она только даром бросается в этом беспутном доме. Я скажу хозяину, что таким образом расходуя припасы, у меня может не хватить денег на хозяйство. Не уходите, мадам Пратолунго. Я сейчас закончу. Как? Вам надо идти? В таком случае положите мне, пожалуйста, книгу на колени да загляните за этот мешок с мукой. Первая часть завалилась туда сегодня утром, я с тех пор не успела поднять ее. Что? Бумаги? Или я, по-вашему, сделана из бумаги? Вы нашли первую часть? Да, вот она. Вся в муке! Должно быть, в мешке дыра. Двенадцать листов полировальной бумаги израсходовать в одну неделю! Разорение, позорное разорение!

На этой точке плача мистрис Финч я спаслась бегством с книгой, отложив до более удобного случая сообщение об Оскаре Дюбуре. Поднимаясь по лестнице, вместе с криком ребенка я еще слышала жалобы на разорительные расходы недели. Посочувствуем горю мистрис Финч и оставим британскую домохозяйку, взывающую к экономии, одну среди ароматов своей кладовой.

Я только что рассказала Луцилле о неудачной экспедиции своей на другую половину дома, как вернулась Зилла, неся золотую вазочку и с нею письмо.

Ответ Оскара был благоразумно соразмерен краткой записке Луциллы. «Бы сделали меня опять, счастливым человеком. Когда могу я последовать за вазочкой?» Все письмо состояло из этих двух фраз.

Я опять вступила в прения с Луциллой, доказывая ей, что неприлично было бы принимать Оскара в отсутствие достопочтенного Финча. Только дав согласие пойти с ней на следующее утро в Броундоун, удалось мне уговорить ее дождаться, по крайней мере, ответа от отца. Эта новая уступка удовлетворила ее. Она получила подарок от Дюбура, она обменялась с ним письмами. Этого с нее было пока довольно.

— Как вам кажется, нравлюсь я ему? — спросила она меня, ложась в постель и кладя с собою золотую вазочку, бедняжка, точь-в-точь как клала какую-нибудь игрушку, когда была ребенком.

— Дайте время, друг мой, — отвечала я. — Не у всякого такое серьезное дело идет так скоро, как у вас.

Моя ирония не подействовала на нее.

— Ступайте вы с своей свечкой, мне света не нужно. Я вижу его в мыслях.

Она уютно свернулась в постели и шутливо потрепала меня пальцами по щеке, когда я наклонилась над ней.

— Сознайтесь, что я имею преимущество перед вами, — сказала она. — Вы ночью не видите без свечки, а я могу сейчас пройти по всему дому, нигде не оступившись.

Когда я ушла от нее, то подумала, что в эту ночь бедная мисс Финч была счастливейшей женщиной в Англии.

Глава XII

МИСТЕР ФИНЧ ЧУЕТ ДЕНЬГИ

Тревога, поднявшаяся в доме, заставила нас отложить на несколько часов намеченную прогулку в Броундоун.

Старая нянька Зилла ночью вдруг занемогла. Лекарства, какие были у нас под рукой, не помогали, поутру пришлось послать за доктором. Он жил довольно далеко от Димчорча и нашел нужным послать к себе за лекарствами. Вследствие всех этих обстоятельств только в первом часу пополудни лекарства подействовали и нянька почувствовала себя настолько лучше, что мы могли оставить ее на попечение прислуги. Мы уже оделись для прогулки (Луцилла гораздо скорее меня) и дошли до садовой калитки на Броундоунскую дорогу, как вдруг услышали по другую сторону ограды мужской голос, произносящий величественным басом следующие слова;

— Поверьте мне, тут нет ни малейшего затруднения. Мне стоит только послать чек моему банкиру в Брейтоне.

Луцилла вздрогнула и ухватилась за мою руку.

— Отец! — воскликнула она в изумлении. — С кем это он говорит?

Ключ от калитки был у меня.

— Какой великолепный голос у вашего отца, — сказала я, вынимая его из кармана, и отворила калитку. Пред нами на пороге, рука об руку, словно знали друг друга с детства, стояли отец Луциллы и Оскар Дюбур.

Достопочтенный Финч начал с того, что нежно заключил дочь в свои объятия.

— Дитя мое! — сказал он. — Я получил твое письмо.., твое в высшей степени интересное письмо.., сегодня утром. Как только прочел его, я почувствовал что на мне лежит обязанность относительно мистера Дюбура. Как пастор димчорчский, я, очевидно, обязан утешить опечаленного брата. Я почувствовал, так сказать, потребность протянуть руку дружбы этому много страдавшему человеку. Я взял экипаж своего приятеля и поехал прямо в Броундоун. Долго и дружески беседовали мы. Я привез сюда мистера Дюбура. Ему следует быть своим человеком в доме нашем. Дитя мое, мистеру Дюбуру следует быть своим человеком в нашем доме. Я еще не познакомил вас. Моя старшая дочь, мистер Дюбур.

Он представил их друг другу с невозмутимой серьезностью, как будто в самом деле думал, что дочь его в первый раз встречается с Оскаром.

Никогда не видывала я человека с более гнусной наружностью, чем этот настоятель. Ростом он был мне по плечо; телосложением так худ, что казался олицетворением голода. Он нажил бы состояние на лондонских улицах, если бы стал показываться на них в рубище. Лицо его было глубоко изрыто оспой. Короткие с проседью волосы торчали на голове, как щетка. В маленьких светло-серых глазках было какое-то тревожное, подозрительное, голодное выражение, чрезвычайно неприятное. Только и было в нем хорошего, что голос, голос, вовсе не соответствующий неказистой его фигуре. С непривычки просто страшно было слышать эти густые величественные звуки, исходящие из такого тщедушного тельца. Лучше я не могу описать достопочтенного Финча, чем известным латинским выражением: «Он поистине был голос, и более ничего».

— Мадам Пратолунго, без сомнения? — продолжал достопочтенный Финч, обращаясь ко мне. — Рад познакомиться с благоразумной подругой моей дочери. Вы должны освоиться у нас, как и мистер Дюбур. Позвольте мне познакомить вас. Мадам Пратолунго, мистер Дюбур. Это старая половина приходского дома. Мы ее подновили.., позвольте, когда это было?… Мы подновили ее сейчас же за предпоследними родами, мистрис Финч. (Я скоро заметила, что мистер Финч считает время по родам своей жены.) Вы найдете ее очень интересною внутри. Луцилла, дитя мое (Провидению было угодно, мистер Дюбур, наделить дочь мою слепотой. Пути провидения неисповедимы!), Луцилла, это твоя половина. Возьми мистера Дюбура под руку и веди нас. Ты здесь хозяйка, дитя мое. Мадам Пратолунго, позвольте мне предложить вам руку. Жалею, что я не был дома, когда вы приехали, и не мог приветствовать вас. Считайте себя, пожалуйста, своим человеком в доме нашем.

Он остановился и понизил изумительный голос свой до конфиденциального шепота.

— Премилый человек мистер Дюбур. Не могу сказать, вам, как он мне нравится. И какая печальная история! Будьте любезны с мистером Дюбуром, дорогая мадам Пратолунго. Ради меня, будьте любезны с мистером Дюбуром.

Он произнес эти слова с глубоким чувством и для большей выразительности еще пожал мне руку.

Я встречала в свое время много наглых людей. Но наглость, с какою достопочтенный Финч притворялся, будто он первый открыл нашего соседа, а мы с Луциллой решительно неспособны понять и оценить Оскара без его помощи, превосходила все, что случалось мне видеть.

Я спрашивала себя, какую цель имела взятая им на себя роль, неожиданная как для Луциллы, так и для меня. Зная по рассказам дочери его характер и припоминая слова его, услышанные нами у ограды, я сказала себе, что роль эта могла иметь одну цель — деньги.

Мы собрались в гостиной. Из всех нас вовсе не чувствовал себя стесненным только один мистер Финч. Он ни на минуту не давал покоя своему гостю и дочери. Дитя мое, покажи мистеру Дюбуру это, покажи мистеру Дюбуру то. Мистер Дюбур, у моей дочери есть одно, у моей дочери есть другое. Так говорил он, не умолкая, перебирая все, находившееся в комнате. Оскар как будто был несколько смущен неотступной любезностью своего нового друга. Луциллу, как я заметила, несколько раздражало то, что отец понуждает ее оказывать Оскару внимание, когда ей хотелось бы высказать ему свое собственное расположение. Что касается меня, то начинали уже утомлять покровительственный тон и любезность маленького настоятеля с басистым голосом. Мы все обрадовались, когда мистера Финча позвали, от имени супруги его, на другую половину по хозяйственным делам.

Принужденный оставить нас, достопочтенный мистер Финч произнес прощальную речь, взяв отечески руку Оскара обеими своими руками. Он говорил таким громогласным голосом, так выразительно, что фарфоровые и хрустальные вещицы на Луциллиной шифоньерке дрожали от его потрясающих басовых нот.

— Приходите пить чай, друг мой. Без церемоний. Сегодня вечером в шесть часов. Вас следует ободрять и поддерживать, мистер Дюбур. Веселое общество, немного музыки. Луцилла, дитя мое, ведь ты сыграешь мистеру Дюбуру? Мадам Пратолунго также не откажется, я уверен, если я попрошу ее. Мы даже скучный Димчорч сделаем приятным нашему другу. Как говорит поэт?

Не местность счастие дарует на земле:

Иль нет нигде его, иль есть оно везде!

Как превосходно! Как верно! До свидания, до свидания!

Хрусталь перестал дребезжать. Тощие ножки мистера Финча унесли его из комнаты.

Как только он удалился, мы обе обратились к Оскару с одним вопросом: как проходило свидание его с ректором?

Мужчины не способны удовлетворить любопытство женщин, когда дело идет о мелочах. Женщина на месте Оскара пересказала бы не только весь разговор, но и каждую сколько-нибудь характерную подробность. От этого невнимательного мужчины мы могли добиться только рассказа о свидании в общих чертах. Краски и частности предоставлялось нам подобрать самим. Оскар сознался, что в ответ на любезность ректора он открыл ему всю свою душу и сообщил этому ловкому пастору и отличному дельцу подробнейшие сведения о своих делах. Со своей стороны, мистер Финч также говорил как нельзя более откровенно и прямодушно. Он изобразил в печальных красках бедность Димчорчского прихода и упомянул с таким чувством о ветхости замечательной-де по своей древности церкви, что добродушный Оскар, глубоко тронутый, достал свою чековую книжку и тотчас же сделал пожертвование на починку древней колокольни. Они еще толковали об этом, когда мы отворили калитку сада и впустили их. Услышав это, я вполне поняла виды нашего достопочтенного друга. Мне стало совершенно ясно, что ректор выяснил возможности Оскара в финансовом отношении и пришел к убеждению, что если содействовать сближению молодых людей, то это (по его любимому выражению) могло дать деньги. Он, как показалось мне, выставил в первый раз «древнюю колокольню» для пробы, предполагая обратиться затем к кошельку Оскара с другой, более личной просьбой. Словом, он, по моему мнению, был достаточно прозорлив, чтобы, получив понятие о характере молодого человека, предвидеть скорее приращение, нежели убыль своему доходу, в случае если б отношения между дочерью его и Оскаром закончились браком.

Пришла ли Луцилла к такому же убеждению, как я, не берусь ответить. Могу сказать только, что возникшие обстоятельства как будто возбуждали в ней неудовольствие и что она при первой возможности переменила тему разговора.

Что касается до Оскара, то с него было довольно того, что он занял положение друга дома. Оскар очень весело простился с нами. Я глядела на то, как прощались они с Луциллой. Она пожала ему руку. Я это видела. Судя по быстрому ходу дела, я уже спрашивала себя, не появится ли за чаем достопочтенный Финч в своем облачении и не совершит ли бракосочетание «многопострадавшего молодого друга» с дочерью своей между первой и второй чашкой.

Вечером в нашем маленьком кружке не произошло ничего замечательного.

Мы обе с Луциллой (не могу не сообщить этого) нарядно оделись для этого случая. Мистрис Финч представляла полную противоположность нам, и тем выгоднее выделялся наш наряд. Она сделала над собой громадное усилие: она была наполовину одета. Вечерний костюм ее состоял из старой шелковой юбки и вечной ее голубой шерстяной кофты.

— Я все теряю, — шепнула мне на ухо мистрис Финч, — у меня есть лиф к этому платью, но я его нигде не могла отыскать.

Изумительный голос ректора не умолкал. С важным видом этот словоохотливый человек говорил, говорил, говорил все более и более густым басом, пока даже чашки на столе не задрожали от его голоса. Старшие дети, допущенные к семейному пиру, ели до пресыщения, таращили глаза до отупления, зевали до изнеможения и затем отправились спать. Оскар ладил со всеми. Мистрис Финч обнаруживала к нему участие, как к одному из двух близнецов, хотя ее, по-видимому, удивило и огорчило, что у его матери только и было детей, что он да брат. Луцилла сидела молча, с наслаждением слушая голос Оскара. Эти милые звуки доставляли ей столько же невыразимого наслаждения, сколько нам прекрасных минут доставляет выражение милого лица. Позже вечером мы занялись музыкой, и тут я в первый раз услышала, как прекрасно играет Луцилла. Она одарена была природным талантом и играла с такой нежностью и ясностью звука, какая встречается редко и у подлинных виртуозов. Оскар был в восхищении. Словом, вечер удался как нельзя более.

Я улучила время, когда гость наш собирался уходить, чтобы сказать ему без свидетелей несколько слов насчет уединения в Броундоуне.

Тревога относительно безопасности Оскара в одиноком доме, вызванная появлением двух бродяг, все не оставляла меня, очень хотелось предостеречь его, чтобы он принял какие-то меры предосторожности, прежде чем привезут ему обратно драгоценные металлы, отправленные в Лондон. Такой случай, которого я искала, представился, когда он, взглянув на часы, начал извиняться, что засиделся до непозволительно позднего для деревни часа, до полуночи.

— Слуга ждет вас, конечно? — спросила я, притворяясь, что не знаю его образа жизни.

Он вынул из кармана большой, тяжелый ключ.

— Вот единственный слуга мой в Броундоуне, — сказал он. — Часов в пять пополудни семейство трактирщика оканчивает все домашние дела мои. В эти часы я остаюсь один в доме.

Он простился с нами. Ректор проводил его до наружной двери. Я проскользнула в нее, пока они говорили друг другу прощальные слова, и подошла к Оскару, когда он один вышел в сад.

— Мне хочется подышать воздухом, — сказала я. — Я пройдусь с вами до калитки.

Он тотчас же заговорил о Луцилле. Я удивила его, вернувшись снова к положению его в Броундоуне.

— Не опасно ли, — спросила я, — быть одному ночью в таком уединенном доме? Почему вы не держите слугу?

— Я терпеть не могу новых слуг, — отвечал он. — Мне гораздо лучше одному.

— Когда предполагаете вы получить обратно ваши золотые и серебряные пластинки?

— Вероятно, через неделю.

— Сколько, приблизительно, они стоят?

— Приблизительно фунтов семьдесят или восемьдесят.

— Стало быть, через неделю у вас будет в Броундоуне ценностей на семьдесят или восемьдесят фунтов, и таких ценностей, которые стоит только переплавить, чтобы уничтожить всякие улики.

Оскар остановился и посмотрел на меня.

— Что у вас в голове? — спросил он. — Воров нет в этом первобытном месте.

— Воры есть в других местах, — отвечала я. — Они могут зайти и сюда. Разве вы забыли этих двух — бродяг, которых мы застали на днях слоняющимися около Броундоуна?

Он улыбнулся. Я только напомнила ему забавный случай.

— Не мы застали их, — сказал он, — а этот странный ребенок. Что, если бы я взял Джикс проводить ночь в моем доме и охранять меня, как вы думаете?

— Я не шучу, — отвечала я. — Я никогда не встречала более наглых негодяев. Окно было отворено, когда вы говорили мне о необходимости переплавить пластинки. Они могут знать, так же как и мы, что скоро привезут вам опять золото и серебро.

— Какое у вас воображение! — воскликнул он. — Вы видите двух оборванцев, зашедших из Брейтона в Димчорч, и тотчас же представляете их разбойниками, собирающимися ограбить и убить меня. Вы отлично сошлись бы с братом моим Нюджентом. Его воображение точно также Бог знает куда заносит, как вас.

— Послушайтесь моего совета, — сказала я серьезно. — Не упрямьтесь. Не оставайтесь один в пустом доме.

Оскар был в восторженном состоянии духа. Он поцеловал мне руку и с жаром поблагодарил за участие, которое я в нем принимаю.

— Ладно! — сказал он, отворяя калитку. — Я найду себе сожителя. Я заведу собаку.

Мы расстались. Я сообщила ему свои опасения. Больше я сделать ничего не могла. Да могло быть и то, что он прав, а я ошибаюсь.

Глава XIII

ВТОРОЕ ПОЯВЛЕНИЕ ДЖИКС

Прошло пять дней.

Мы постоянно виделись с нашим соседом. Или Оскар приходил в приходский дом, или мы ходили в Броундоун. Достопочтенный Финч ждал, как будто ничего не подозревая, чтобы взаимное чувство Оскара и Луциллы созрело и открылось. Дело быстро шло к этому. Не осуждайте, пожалуйста, мою слепую бедняжку, если она откровенно ободряла любимого человека.

Он был самым нерешительным из всех влюбленных, каких случалось мне видеть. Чем более он влюблялся, тем более становился скромен и робок. Признаюсь, я не люблю скромных мужчин и не могу сказать, что при ближайшем знакомстве мистер Оскар Дюбур выиграл в моем мнении. Но Луцилла понимала его, и этого было довольно. Она хотела запечатлеть в уме своем его образ как можно нагляднее. Всех в доме, кто его видел, в том числе и детей, она расспрашивала о его наружности так же тщательно, как прежде расспрашивала меня. Черты и цвет его лица, рост, стан, одежда — обо всем этом она собирала отовсюду подробнейшие сведения. Ее очень радовали общие отзывы о белизне его лица. Оспаривать ее слепое отвращение от всего темного, в людях ли, или в вещах, было бы бесполезно. Она не могла объяснить этого чувства, а могла только испытывать его.

— У меня есть какое-то странное чутье, — сказала она мне однажды. — Так, например, я знала, что лицо у Оскара светлое и чистое, я это почувствовала в тот вечер, когда впервые услышала его голос. Голос этот проник мне прямо в сердце, и я его представила точь-в-точь таким, каким вы потом его описывали. Мистрис Финч говорит, что его лицо белее моего. Вам тоже так кажется? Это меня очень радует. Встречали ли вы когда-нибудь такого человека, как я? У меня самые странные мысли в слепой моей голове. Я связываю жизнь и красоту со светлыми красками, смерть и преступление — с темными. Если б я вышла замуж за темнолицего человека и потом прозрела, я убежала бы от него.

Этот странный предрассудок Луциллы против смуглых людей был несколько неприятен мне по личным соображениям. Он заключал в себе как будто отчуждение моего собственного вкуса. Между нами, у покойного доктора Пратолунго было лицо темно-коричневого цвета.

Вообще же в Димчорче за эти пять дней не произошло ничего, что стоило бы отметить.

Бродяги не появлялись более в Броундоуне, Оскар не менял ничего в своем образе жизни. Он удостоился неоднократного посещения нашей маленькой странницы Джикс. Каждый раз девочка серьезно напоминала ему опрометчивое обещание обратиться к полиции и подвергнуть телесному наказанию двух гадких незнакомцев, смеявшихся над ней. Когда прибьют их? Когда Джикс это увидит? Такими вопросами эта маленькая особа всегда начинала разговор, когда удостаивала Оскара утреннего посещения.

На шестой день золотые и серебряные пластинки были привезены обратно в Броундоун с лондонской фабрики. На следующее утро я получила записку от Оскара. Она была следующего содержания:

"Дорогая мадам Пратолунго, уведомляю вас с сожалением, что ничего не случилось в прошлую ночь. Мои замки и затворы в надлежащем порядке, мои золотые и серебряные пластинки в целости и сохранности в мастерской, а сам я в настоящую минуту завтракаю с неперерезанным горлом.

Ваш ОСКАР".

После — этого мне нечего было говорить. Джикс могла упорно вспоминать двух подозрительных бродяг, но люди взрослые и благоразумные перестали думать о них.

Настала суббота, десятый день после того памятного разговора моего с Оскаром в маленькой броундоунской гостиной, когда я вынудила его мне открыться. Поутру он был у нас. Под вечер мы пошли в Броундоун посмотреть на начало его новой работы из золота — ящика для перчаток, предназначенного для туалетного столика Луциллы. Мы оставили Оскара увлеченным своим трудом. Он намеревался не прекращать работу до тех пор, пока не стемнеет.

Под вечер Луцилла села за фортепьяно, а я, выполняя обещание, отправилась на другую половину дома. Несчастная мистрис Финч решила произвести коренное преобразование в своем гардеробе. Она просила меня, ссылаясь на мой «французский вкус», помочь ей советом.

— Я не имею средств покупать новые платья, — говорила бедная дама, — но многое из старого можно бы еще переделать, если бы только взяться за это умело.

Как было не помочь в этой просьбе? Даже если впереди крик младенца, растрепанная повесть, беготня детей. И вот в то время, когда достопочтенный Финч занят был составлением своей проповеди, я спустилась в гостиную мистрис Финч с готовностью практически помочь ей, с ножницами и выкроечною бумагой в руках. Едва принялись мы за дело, как один из старших детей пришел с известием из детской.

Там пили чай, но, как обыкновенно, Джикс отсутствовала. Ее искали сначала на нижнем этаже дома, а потом в саду; нигде не видно было ее следов. Никто не был ни удивлен, ни встревожен. Все решили, что она, видимо, опять отправилась в Броундоун, а мы снова погрузились в пыльные глубины гардероба мистрис Финч.

Я только убедила ее в том, что голубая шерстяная кофта отслужила свой срок, и получила разрешение на окончательное удаление ее из гардероба, когда жалобный крик долетел до нашего слуха из сада через отворенную дверь.

Я остановилась и поглядела на мистрис Финч.

Крик повторился громче и ближе; на этот раз можно было узнать детский голос. Дверь комнаты оставалась наполовину открытой после того, как мы отправили посланного ребенка обратно в детскую. Я распахнула эту дверь настежь, и в коридоре столкнулась с Джикс.

Бедняжка, бледная как полотно, дрожала от страха. Она не в силах была выговорить ни слова. Я встала на колени, чтобы обласкать и успокоить ее; она судорожно схватила меня за руку и пыталась поднять. Я встала на ноги. Она закричала еще громче и начала тащить меня из дому. Джикс была так слаба, что зашаталась от этого усилия. Я взяла девочку на руки. Обнимая, коснулась ее платья на спине под самым затылком и почувствовала, что оно влажно. Я взглянула на свои пальцы — боже милостивый, — пальцы мои были в крови.

Я повернула ребенка. У меня у самой кровь застыла в жилах. Мистрис Финч, стоя за мной, закричала от ужаса.

Белое платьице девочки было забрызгано еще не высохшей кровью. Но не ее собственной. На ней не было ни царапины. Я вгляделась пристальнее в страшные пятна. Они были как будто нанесены преднамеренно, словно написаны пальцем. Я вынесла девочку на свет. Это были не пятна, а буквы. Какое-то слово было неясно написано на спине девочки. Я, кажется, разобрала букву "п", потом последовала буква, которую невозможно было прочесть, потом "м", потом опять пробел, потом, видимо, "г" и наконец «те».

Не слово ли «помогите»?

Да, на платье Джикс было написано пальцем, смоченным в крови, слово «ПОМОГИТЕ».

Глава XIV

ПРОИСШЕСТВИЯ В БРОУНДОУНЕ

Нечего говорить, к какому заключению пришла я, как только была в силах собраться с мыслями.

Благодаря своему богатому приключениями прошлому я выработала умение быстро принимать решения в серьезных ситуациях. В данном случае надо было сделать две вещи: во-первых, тотчас отправиться в Броундоун на помощь, во-вторых, скрыть от Луциллы случившееся до тех пор, пока не вернусь оттуда и не приготовлю ее к этому известию. Я поглядела на мистрис Финч. Она, разбитая случившимся, упала в кресло.

— Собирайтесь с силами! — сказала я, поднимая ее. — Теперь не до истерик и обмороков!

Ребенок все еще был у меня на руках, прижался крепко, дрожа от испуга. Я ничего не могла предпринять, пока не передам кому-нибудь девочку. Мистрис Финч глядела на меня, громко рыдая. Я посадила ребенка к ней на колени. Джикс как будто не хотела со мной расставаться, но быстро смирилась и опустила бедную свою головку на грудь матери.

— Можете вы снять с нее платье? — спросила я, уже энергичней на этот раз встряхнув мистрис Финч.

Необходимость помочь ребенку, видимо, придала ей силы. Она поглядела на младенца, спящего в колыбели в одном углу, на повесть, лежащую на стуле в другом. Присутствие этих двух привычных предметов, по-видимому, ободрило ее. Она вздрогнула, прекратила рыдать, перевела дух и начала расстегивать на ребенке платье.

— Спрячьте его тщательно, — сказала я, — и никому не говорите ни слова, пока я не вернусь. Вы сами видите, что ребенок невредим. Успокойте девочку и оставайтесь здесь. Мистер Финч у себя в кабинете?

Мистрис Финч опять подавила рыдание и сказала: «Да». Ребенок сделал усилие слезть с колен.

— Джикс пойдет с вами, — сказала неукротимая «Цыганка» слабым голосом.

Я быстро вышла из комнаты, оставляя в ней трех детей: большого, маленького и самого маленького.

Постучавшись в дверь кабинета и не получив ответа, я отворила ее и вошла. Достопочтенный Финч, спокойно развалившийся в кресле пред столом, на котором лежали листы чистой бумаги, стремительно вскочил. Он выглядел как человек, которого внезапно разбудили.

Ректор димчорчский тотчас же оправился.

— Извините, мадам Пратолунго. Я задумался. Пожалуйста, изложите покороче, что вам от меня нужно.

Говоря это, он величественно указал рукой на белые листы бумаги и прибавил глубоким басом:

— Завтра день проповеди.

Я рассказала ему коротко и четко, что обнаружила на платье его дочери и что, по моим предположениям, случилось в Броундоуне. Он побледнел как смерть. Никогда не случалось мне видеть человека, более сильно испуганного, чем был испуган достопочтенный мистер Финч.

— Нас ожидает опасность? — осведомился он. — Вы полагаете, что преступники еще в доме или находятся неподалеку?

— Я полагаю, что нельзя терять ни минуты, — отвечала я. — Нам надо отправиться в Броундоун и позвать по дороге людей на помощь, всех, кого можно собрать.

Я отворила дверь, ожидая, чтобы он пошел за мной. Мистер Финч, которому, очевидно, все мерещились преступники, как будто желал провалиться сквозь землю в эту минуту. Но он был хозяин дома, он был главное лицо в местечке, ему ничего не оставалось делать, как только взять шляпу и идти. Мы пошли вместе в селение. Мой достопочтенный спутник молчал в первый раз с тех пор, как я с ним познакомилась. Мы спросили в Димчорче, где единственный полицейский, обслуживавший округу. К несчастью, он ушел в обход. Я поинтересовалась, не видел ли кто доктора. Нет, доктор в этот день не приезжал в Димчорч. Мне очень хвалили хозяина «Перепутья» как человека смышленого и честного. Поэтому я предложила остановиться у трактира и взять его с собой. Мистер Финч тотчас же просветлел. Его осознание собственного значения снова поднялось, как ртуть в градуснике, если опустить его в теплую воду.

— Я именно это хотел предложить, — сказал он. — Хозяин «Перепутья» Гутридж — человек весьма достойный для своего положения. Возьмемте с собой Гутриджа непременно. Не бойтесь, мадам Пратолунго. Мы все в руках Провидения. Весьма удачно для вас, что я был дома. Что бы вы стали делать без меня? Теперь, уверяю вас, бояться нечего. Если появятся преступники, со мною палка. Я невысок ростом, но обладаю громадной физической силой. Я, так сказать, весь сложен из мускулов. Вот, пощупайте.

Он протянул свою тощую руку. Она была наполовину тоньше моей руки. Если б я не была слишком встревожена и могла бы шутить, я непременно сказала бы, что, имея рядом такого силача, не нахожу нужным беспокоить трактирщика. Не смею утверждать, что мистер Финч понял, что я подумала о его силе, знаю только, что он начал сразу же громогласно звать Гутриджа, едва завидели мы трактир.

Хозяин вышел и, услышав, куда и зачем мы идем, тотчас же согласился идти с нами.

— Возьмите ружье, — сказал мистер Финч.

Гутридж взял ружье. Мы поспешили к одинокому дому.

— Ваша жена или дочь были сегодня в Броундоуне? — спросила я.

— Да, они были обе. Кончили свое дело, как обыкновенно, и вернулись домой уже час с лишком тому назад.

— Не случилось ли там при них чего-нибудь необыкновенного?

— Насколько мне известно, ничего.

Я подумала минуту и решила предложить мистеру Гутриджу еще несколько вопросов.

— Не видно ли было здесь сегодня вечером каких-нибудь незнакомых лиц? — осведомилась я.

— Да, с час тому назад двое незнакомых проехали мимо моего дома в своем экипаже.

— В каком направлении?

— По дороге из Брейтона к Броундоуну.

— Вы запомнили лица этих проезжих?

— Не особенно. Я был занят в то время.

Мучительное предположение, что эти проезжие были те бродяги, которых мы застали под окном, невольно пришло мне на ум. Я ничего более не говорила, пока не подошли мы к дому.

Все было тихо. Единственный признак чего-то необыкновенного — след колес на лужайке пред Броундоуном. Трактирщик заметил их первый.

— Экипаж, должно быть, останавливался у дома, — сказал он, обращаясь к ректору.

Достопочтенный Финч опять лишился языка. Он смог только сказать, когда подходили мы к одинокому строению, и то с большим трудом:

— Пожалуйста, будемте осторожны.

Трактирщик первый подошел к двери, я за ним, позади нас на некотором расстоянии достопочтенный Финч, в арьергарде, охраняя, как видно, нам пути отступления к горам. Гутридж сильно постучал в дверь и крикнул: «Мистер Дюбур!» Никто не откликнулся. Ответом было лишь непонятное молчание. Эта неизвестность была невыносима. Я оттолкнула трактирщика и повернула ручку незапертой двери.

— Позвольте мне войти первому, — сказал Гутридж и в свою очередь отстранил меня. Я следовала за ним по пятам. Мы вошли в дом и опять стали звать. Опять ответа не было. Мы заглянули в маленькую гостиную на одной стороне коридора, потом в маленькую столовую на другой. Обе были пусты. Мы пошли на заднюю часть дома, где находилась комната, которую Оскар называл своей мастерской. Мы попробовали отворить дверь в эту комнату — она была заперта.

Мы опять стали стучаться и звать, опять в ответ лишь непонятное молчание.

Я ощупала рукой замок. Ключа не было. Я встала на колени, поглядела в замочную скважину и тотчас же вскочила в ужасе.

— Взломайте дверь! — закричала я. — Я вижу только руку его на полу.

Трактирщик, как и ректор, был не очень сильный человек, а дверь, как и все в Броундоуне, была крепкая, тяжелая. Без помощи инструментов мы все трое не в силах были бы взломать ее. В этом затруднении достопочтенный Финч в первый и в последний раз оказался на что-нибудь пригоден.

— Постойте, друзья мои, — сказал он. — Если калитка в сад отперта, мы можем проникнуть через окно.

Ни трактирщику, ни мне эта мысль не пришла в голову. Мы обежали вокруг дома, туда вел и след колес. Калитка была распахнута настежь. Мы прошли через маленький садик. Окно мастерской, отворявшееся до самого низу, позволило нам проникнуть в мастерскую, как предсказал ректор. Мы вошли в комнату.

Бедный, благородный наш Оскар лежал без чувств в луже крови. Удар по левой стороне головы, как видно, на месте свалил его. Кожа повыше виска была пробита. Пострадали ли кости черепа, я, конечно, не могла определить. Я научилась обращаться с ранеными, служа священному делу свободы с доблестным моим Пратолунго. Холодная вода, уксус, материал для перевязок — все это можно было найти в доме, все это я и потребовала. Гутридж нашел ключ от двери, заброшенный в угол комнаты. Он принес воду и уксус, пока я бегала наверх, в спальню Оскара, где нашла несколько его платков. Через две-три минуты приложила холодный компресс на рану и смочила ему лицо водой с уксусом. Оскар все еще был без памяти, но главное — жив. Достопочтенный Финч, не оказывавший решительно никакой помощи, принялся считать пульс Оскара. Он это делал с таким видом, как будто в данных обстоятельствах только это и следовало сделать и как будто никто, кроме него, не в состоянии пощупать пульс.

— Большое счастье, — говорил он, считая медленные, слабые удары, — большое счастье, что я был дома. Что стали бы вы делать без меня?

Надо было, конечно, послать за доктором и вызвать помощь, чтобы перенести Оскара наверх в постель. Гутридж вызвался съездить за доктором. Мы условились, что он пришлет мне на помощь жену и брата. Затем оставалось только отделаться как-нибудь от мистера Финча. Опасность встретить преступников в доме миновала, и громкий голос маленького человечка опять загудел неумолкаемо, как запущенная в ход машина. Мне пришла в голову хорошая идея.

— Поглядите, — сказала я, — здесь ли ящик с золотыми и серебряными пластинками или нет?

Мистеру Финчу не совсем было по вкусу, что с ним обращаются как с простым смертным и подсказывают ему, что следует делать.

— Успокойтесь, мадам Пратолунго, — ответил он. — Пожалуйста, без лишней инициативы. Это дело в моих руках. Совершенно лишнее говорить мне, что нужно искать ящик.

— Действительно лишнее, — согласилась я. — Но знаю наперед, что его нет.

После такого ответа он тотчас же начал шарить по комнате. Не было и следов ящика. Теперь все сомнения у меня отпали. Бродяги, торчавшие под окном, оправдали, ужасно оправдали мои худшие подозрения.

Когда пришла мистрис Гутридж с братом, мы перенесли Оскара наверх в его спальню. Мы положили молодого человека на постель, развязали ему галстук и отворили окно, чтоб его обдувало свежим воздухом. Оскар все еще не приходил в сознание. Но все-таки пульс продолжал слабо биться. Не было заметно перемены к худшему.

Доктора можно было ожидать не раньше чем через час. Я почувствовала необходимость немедленно вернуться в приходский дом, чтобы со всею осторожностью сообщить Луцилле печальную новость. Иначе слухи о случившемся, распространившись по селению, могли дойти до нее самым неподходящим путем, через кого-нибудь из слуг. К моей великой радости, мистер Финч, когда стала я собираться, отказался сопровождать меня. Он сообразил, что обязан, как настоятель прихода, первый уведомить власти о совершенном в Броундоуне преступлении. Он пошел своей дорогой к ближайшему должностному лицу, а я своей — к приходскому дому, оставив Оскара на руках у мистрис Гутридж и ее брата. Последние слова мистера Финча напомнили мне еще раз, что одному, по крайней мере, должны мы радоваться при настоящих обстоятельствах, как ни печальны они:

— Большое счастье, мадам Пратолунго, что я был дома. Что стали бы вы делать без меня?

Глава XV

СОБЫТИЯ У ПОСТЕЛИ

Я, как, может быть, вы соблаговолите припомнить, урожденная француженка и, следовательно, от природы не расположена огорчаться, если только можно этого избегнуть. Поэтому у меня, право, не хватает духу передавать, что произошло между мною и моею слепою Луциллой, когда я вернулась в нашу хорошенькую гостиную. Я тогда заплакала, заплакала бы опять, и вы тоже, если бы рассказать, как страдала бедняжка, услышав мою скорбную новость. Не стану писать много. Я не поддамся слезам. Они портят нос, а нос — лучшая часть моего лица. Глаза даны нам, милостивые государыни, для побед, а не для слез.

Достаточно сказать, что когда я опять пошла в Броундоун, Луцилла пошла со мною.

Тут впервые я заметила, что она завидовала глазам счастливцев, видевших свет. Как только Луцилла вошла, она пожелала занять место у постели так, чтобы можно было слышать и касаться нас, когда ухаживаем мы за больным. Луцилла тут же села на место мистрис Гутридж у изголовья и принялась сама смачивать лицо и лоб Оскара. Ей очень было завидно, что я смачиваю компрессы на его ране. Она до того взволновалась, что смело при нас поцеловала бесчувственное лицо. Хозяйка «Перепутья» была женщина в моем роде — она просто смотрела на вещи.

— Что, зазнобушка? — шепнула она мне на ухо. — У нас будет свадьба в Димчорче?

При виде этих поцелуев, слыша наши шептания, брат мистрис Гутридж, единственный присутствующий мужчина, начал чувствовать себя весьма неловко. Этот достойный человек принадлежал к тому многочисленному и почтенному разряду англичан, которые не знают, куда девать руки и как выйти из комнаты. Мне стало жаль его. Он был, уверяю вас, красивый мужчина.

— Покурите трубку в саду, — сказала я, — мы позовем вас в окно, если вы нам здесь понадобитесь.

Брат мистрис Гутридж бросил на меня взгляд, полный признательности, и выскочил из комнаты, словно выпущенный из западни. Наконец приехал доктор.

Первые слова его несказанно утешили нас. Череп нашего бедного Оскара не был поврежден. Было сотрясение мозга и повреждение кожи, причиненное, очевидно, тупым орудием. Что касается раны, то я сделала все необходимое в отсутствие доктора. А сотрясение мозга излечат время и уход.

— Успокойтесь, милостивые государыни, — говорил этот ангел-доктор, — нет ни малейшего повода опасаться за него.

Оскар очнулся, то есть открыл глаза и неосмысленно поглядел кругом, часов через пять после того, как мы нашли его на полу в мастерской.

Мысли его путались. Он никого не узнавал. Оскар делал пальцем движение, как будто писал и говорил очень серьезно по несколько раз: «Ступай домой, Джикс! Ступай домой!» Ему представилось, должно быть, что он лежит раненый на полу и посылает к нам Джикс, чтобы призвать на помощь. Позже ночью он заснул. На следующий день Оскар все бредил; только на третий день начал он мало-помалу приходить в сознание. Раньше всех узнал он Луциллу. Она в ту минуту расчесывала его прекрасные темно-русые волосы. К невыразимой радости Луциллы он погладил ее по руке и прошептал ее имя. Она наклонилась к нему и, прикрывшись щеткой, шепнула что-то ему на ухо, отчего румянец появился на бледном лице больного и тусклые глаза его засветились радостью. Два дня спустя она мне призналась, что сказала: «Выздоравливайте для меня». Она нисколько не стыдилась таких откровенных слов. Напротив, она ими гордилась.

— Предоставьте его мне, — говорила Луцилла с самым серьезным видом. — Я намерена сначала его вылечить, а потом я намерена стать его женой.

Через неделю Оскар был в полном сознании, но все еще крайне слаб и очень медленно оправлялся от испытанного потрясения.

Он мог теперь понемногу рассказать нам, что произошло в мастерской.

Когда мистрис Гутридж с дочерью в обычный свой час ушли, он поднялся в свою спальню, пробыл там некоторое время и потом опять спустился. Подходя к мастерской, Оскар услышал в ней тихий разговор. Ему тотчас же пришло в голову, что что-то не ладно. Он тихонько попробовал отворить дверь. Оказалось, что она заперта. Вероятно, разбойники приняли эту предосторожность, чтобы кто-нибудь не захватил их врасплох. Проникнуть в комнату можно было только тем путем, которым и мы воспользовались. Оскар прошел в сад и увидел пустую повозку у двери. Это обстоятельство окончательно озадачило его. Если бы дверь мастерской не оказалась запертой, он предположил бы, что к нему приехали какие-нибудь неожиданные посетители. Стараясь разрешить загадку, он через окно проник в комнату, где очутился вместе с теми самыми людьми, которых Джикс обнаружила под окном десять дней тому назад.

Когда подходил он к окну, они оба стояли к нему спиной, заботливо увязывая ящик с металлическими пластинками.

Они поднялись и обернулись к нему лицом, как только вступил он в комнату. Дневной грабеж, совершаемый так хладнокровно, взбесил горячего Оскара. Он бросился на младшего, стоявшего ближе к нему. Разбойник отскочил в сторону, схватил со стола кистень и ударил им Оскара по голове, прежде чем он успел обернуться.

С этой минуты но ничего не помнил, пока не очнулся после удара кистенем. Он лежал весь в крови на полу, голова у него кружилась, а перед ним стояла, оцепенев от страха, Джикс, вошедшая, вероятно, пока он был в обмороке, и глядела на него. Как только он узнал ее, ему тотчас же пришла мысль с ее помощью сообщить в приходский дом о происшедшем и позвать на помощь. Он подозвал к себе ребенка и, окунув палец в кровь, которая вытекала из его раны, послал нам страшную весть, — прочтенную мною на спинке девочки. Затем, собрав остаток сил, он тихонько толкнул Джикс к отворенному окну и велел ей идти домой. Он лишился чувств от потери крови, повторяя: «Ступай домой, ступай домой!» — и все еще видя, как во сне, ребенка, стоящего в комнате, оцепенев от страха. О том, как решилась она, наконец, побежать домой и что потом случилось, он, естественно, не имел понятия. Первое, что увидел Оскар, когда пришел в сознание, была, как уже сказано, Луцилла, сидящая у его изголовья.

К этому рассказу Оскара можно прибавить и дополнительные сведения, сообщенные полицией.

Механизм закона был приведен в действие, и несколько дней все селение находилось в лихорадочном возбуждении. Давно не бывало более полного расследования и более скудного его результата. В сущности, удалось выяснить только то, что я сама давно уже сообразила. Решили, что грабеж (как я и предполагала) был обдуман заранее. Хотя никто из нас не заметил их, было установлено, что воры находились в Димчорче в тот день, когда несчастные пластинки в первый раз привезены были в Броундоун. Осмотрев на досуге дом и ознакомившись с привычками находившихся в нем людей, негодяи вторично явились в селение, конечно, с целью совершить грабеж. Тогда мы и застали их. Потерпев неудачу из-за неожиданной отсылки золота и серебра в Лондон, они выждали, последовали вслед за пластинками в Броундоун и исполнили свое намерение благодаря уединенному положению дома и удару кистенем, свалившему Оскара.

Многие люди видели их на обратном пути в Брейтон с ящиком в повозке. Но когда приехали они к извозчику, у которого наняли экипаж, ящика с ними уже не было.

Сообщники в Брейтоне, конечно, помогли им сбыть его с рук и разложить пластинки в обыкновенный багаж, который бы не привлек к себе внимание на станции железной дороги. Таково было объяснение, данное полицией. Справедливо ли оно, нет ли, несомненно одно, что грабители не были пойманы и что грабеж в доме Оскара может быть причислен к длинному ряду преступлений, достаточно ловко совершенных, чтоб избежать кары закона. Что касается нас, то мы все, по примеру Луциллы, решили не предаваться бесполезным жалобам и благодарить Бога за то, что Оскар отделался не столь серьезной травмой. Случилось несчастье, и конец делу.

Так рассуждали мы, пока больной наш выздоравливал. Мы все гордились своею рассудительностью и (о жалкая слепота человеческая!), мы все жестоко заблуждались. Беда не только не миновала, она лишь приближалась. Настоящие последствия броундоунского грабежа еще должны были обнаружиться и тяжко, и странно отразиться на всех членах маленького димчорчского кружка.

Глава XVI ПОСЛЕДСТВИЯ ГРАБЕЖА

Прошло недель шесть. Оскар встал с постели, его рана зажила. Все это время Луцилла твердо придерживалась такого образа действий, который должен был привести сначала к исцелению Оскара, а затем к браку с ним. Никогда не видала я прежде такого прекрасного ухода за больным, никогда, вероятно, и не увижу. С утра до ночи она занимала, забавляла его. Прелестное создание самую слепоту свою обращало в средство развлекать любимого человека.

Иногда она сидела у Оскара перед зеркалом и подражала приемам и ужимкам кокетки, отправляющейся на свидание, с такою изумительной верностью, с таким юмором, что вы бы, глядя на нее, поклялись, что она зрячая. Иногда она показывала свое необыкновенное умение определять по звуку голоса, на каком именно месте стоит человек в комнате. Выбирая меня для эксперимента, она сначала вооружалась одним из букетов, которые сама же всегда ставила на столик у постели Оскара, а потом просила меня стать тихонько в любом месте и только произнести: «Луцилла». Едва произносила я это слово, как букет летел из ее рук прямо мне в лицо. Ни разу она не промахнулась, сколько бы ни повторяли мы этот опыт, и всегда, как дитя, радовалась своему искусству. Кроме нее, никому не дозволялось подавать Оскару лекарство. Она точно знала, когда ложка, в которую лекарство наливалось, полна, по звуку, производимому наливаемой жидкостью. Когда Оскар в силах был приподниматься в постели, она, стоя у его изголовья, могла определить, на каком расстоянии от нее его голова, по движению воздуха, которое производил он, приподнимаясь и опускаясь на подушку. Точно так же она узнавала, не хуже его самого, когда солнце светило и когда оно пряталось за тучу, по разнице температур воздуха, попадающего на ее лицо.

Весь мелкий хлам, накопившийся в комнате больного, Луцилла по-своему держала в полном порядке. Она любила убирать комнату поздно вечером, когда мы, жалкие, одаренные глазами люди, начинали подумывать о свечах. Когда мы едва могли разглядеть ее в сумерках, то проходящую мимо окна, то исчезающую в отдаленном темном углу, тут-то именно она и начинала прибирать со столов вещи, которые требовались днем, и заменять их вещами, которые потребуются ночью. Нам дозволялось зажечь свечи только тогда, когда при свете их комната являлась чудодейственно прибранною в абсолютной темноте, как будто рукою феи. Она смеялась над нашим удивлением и говорила, что искренне жалеет тех беспомощных бедняков, которые только и умеют, что видеть. Точно так же, как прибирать комнату в потемках, ей доставляло удовольствие бродить в темноте по всему дому и знакомиться со всеми углами его снизу доверху. Как только Оскар смог спуститься вниз, она непременно захотела вести его.

— Вы так долго не выходили из спальни, — говорила она, — что, должно быть, забыли расположение всех других комнат. Возьмите мою руку и идемте. Вот мы вышли в коридор. Смотрите, тут сейчас ступенька. А вот еще ступенька наверх. Здесь крутой поворот в конце лестницы. Там недостает одного прута на ковре и образовалась складка, о которую вы можете споткнуться.

Так ввела она Оскара в его же гостиную, как будто слепой был он, а она одарена зрением. Кто мог устоять против такой сиделки? Удивительно ли, что, выйдя на минуту из комнаты в этот первый день выздоровления, я услышала подозрительный звук, весьма похожий на поцелуй? Мне казалось, что она и в этом руководит им. Когда я вошла, она была спокойна, а он удивительно взволнован.

Через неделю после выздоровления Луцилла окончила свое лечение, то есть, другими словами, Оскар сделал ей предложение. Я совершенно уверена, что он нуждался в помощи, чтобы пойти на этот решительный шаг, и что Луцилла помогла ему.

Может быть, я и ошибаюсь. Могу только заверить, что Луцилла, сообщая мне эту новость в саду в прекрасное осеннее утро, была в исключительно веселом расположении духа. Она танцевала и, верх неприличия, заставила и меня танцевать в мои солидные лета. Она обняла меня за талию, и мы пустились вальсировать на траве, а мистрис Финч стояла подле в своей старой голубой кофте (с младенцем на одной руке и повестью в другой) и предостерегала нас, что если, кружась по лугу, мы потеряем время, то никак уже не вернем его для более нужных дел. Мы продолжали кружиться в вальсе, пока не запыхались. Только усталость могла остановить Луциллу. Что до меня касается, то я чуть ли не самая опрометчивая из всех женщин моих лет (какие лета мои? О, я всегда сдержанна насчет этого, это единственное исключение). Объясните эту опрометчивость французским происхождением моим, спокойной совестью и отличным желудком, и будем продолжать нашу историю. В этот же день, попозже, в Броундоуне состоялась встреча наедине Оскара и достопочтенного Финча.

Что говорилось и делалось на этой встрече, я не знаю. Ректор вошел к нам, высоко подняв голову и величественно ступая тощими ножками. Он обнял свою дочь в торжественном молчании и протянул мне руку с благосклонно важной улыбкой, достойной величайшего актера, какой когда-либо сидел на престоле (положим, хоть Людовика XIV). Когда он справился с отцовским умилением, овладевшим им, и заговорил, голос ректора был так громок, что я, право, дивилась, как он не лопнет. Словесный туман, которым он окутал меня, в кратком изложении сводился к следующим двум заявлениям: во-первых, он приветствовал в Оскаре нового сына (должно быть, у него недостаточно было своих детей); а во-вторых, он усматривал во всем случившемся перст Провидения. Увы! По своей дерзкой французской натуре я усматривала только персты Финча в кармане Оскара.

День свадьбы не был еще окончательно назначен. Решено было только, что она состоится недель через шесть.

Срок этот назначался с двоякою целью. Во-первых, чтобы успеть составить законные акты по денежным делам, а во-вторых, чтобы дать Оскару время полностью поправиться. Относительно последнего мы все несколько тревожились. Рана его зажила, ум был ясен по-прежнему, а все же в его организме что-то как будто не ладилось.

Странные противоречия в характере, о которых я уже упоминала, обнаруживались сильнее прежнего. Человек, у которого хватило духу в порыве гнева вступить в схватку одному и без оружия с двумя разбойниками, не мог теперь войти в комнату, где происходила борьба, не испытывая страха. Человек, смеявшийся надо мною, когда я уговаривала его не спать одному в пустом доме, нанял теперь двух мужчин (садовника и слугу) для своей защиты и все-таки не считал себя в безопасности. Ему постоянно грезилось, что разбойник с кистенем нападает на него или что он лежит в крови на полу и зовет к себе Джикс. Если кто-нибудь из нас предлагал Оскару взяться опять за любимое занятие, он затыкал себе уши и просил нас не напоминать ему об ужасном происшедшем. Он видеть и не хотел свои инструменты. Доктор, приглашенный установить, что с ним происходит, объявил, что нервная система Оскара расшатана, и сознался откровенно, что помочь тут нечем. Остается только ждать, пока время не излечит его организм.

Признаюсь, я не слишком снисходительно смотрела на нашего больного. Мне казалось, что он должен сделать над собой волевое усилие, что он слишком бездеятелен, впал в апатию. Не раз мы с Луциллой горячо спорили о нем. Однажды вечером, когда мы с нею сидели за фортепиано, и беседовали, и играли вперемешку, она просто рассердилась на меня за недостаток сочувствия к ее возлюбленному.

— Я заметила одно, мадам Пратолунго, — сказала она мне, раскрасневшись и возвышая голос, — вы с самого начала не были справедливы к Оскару. (Запомните эти пустые слова. Уже близко время, когда придется вернуться к ним.) Приготовления к свадьбе шли своим чередом. Проект денежных актов был готов. Оскар написал брату (в Нью-Йорк по адресу, данному Нюджентом) о предстоящей перемене в его жизни и об обстоятельствах, приведших к ней.

Акты не были мне показаны, но по некоторым признакам я заключила, что будущий тесть Оскара ловко воспользовался его щедростью в денежных делах. Говорят, достопочтенный Финч проливал слезы, читая акты, а Луцилла вышла из кабинета после свидания с отцом в таком негодовании, в каком я ее еще не видела. «Не спрашивайте в чем дело, — сказала она мне сквозь зубы. — Мне стыдно рассказать вам». Когда, некоторое время спустя, вошел Оскар, она упала на колени, буквально упала на колени пред ним. Ею овладело какое-то неудержимое; волнение, она не понимала, что говорит и что делает.

— Я преклоняюсь перед вами, — проговорила она истерично. — Вы благороднейший из людей Никогда, никогда не смогу я быть достойна вас!

Все эти высокопарные речи говорили мне об одном: Оскаровы деньги переходят в карман ректора, а ректорова дочь — орудие, с помощью которого этот переход совершается.

Назначенный для свадьбы срок миновал. Недели проходили за неделями. Все давно было готово, а свадьба не справлялась.

Вместо того чтобы здоровью улучшиться со временем, как предсказывал доктор, Оскар чувствовал себя все хуже и хуже. Нервные припадки, описанные мною, не ослабевали, а, напротив, усиливались. Он худел и бледнел. В начале ноября мы опять послали за доктором. У него хотели выяснить, по предложению Луциллы, не попробовать ли переменить Оскару место жительства.

Что-то, не помню, что именно, задержало нашего доктора. Оскар потерял надежду поговорить с ним в этот день и пришел к нам в приходский дом, когда доктор приехал в Димчорч. Его пригласили, и встреча больного с ним произошла в гостиной Луциллы.

Они разговаривали долго. Луцилла, ожидавшая со мной в спальне, потеряла терпение. Она попросила меня постучать в дверь и спросить, когда ей можно будет войти.

Я застала доктора и больного спокойно разговаривающими у окна. Очевидно, не произошло ничего, что хотя сколько-нибудь взволновало бы того или другого. Оскар казался немного бледным и утомленным, но был совершенно хладнокровен, так же как и доктор.

— Одна молодая дама в соседней комнате, — сказала я, — весьма желала бы знать, чем закончилась ваша беседа.

Доктор посмотрел на Оскара и улыбнулся.

— Право, нечего сказать, мисс Финч, — отвечал он. — Мы с мистером Дюбуром вспомнили снова всю историю болезни и не пришли ни к какому новому выводу. Нервная система его не так скоро восстанавливается, как я ожидал. Жалею, но нисколько не пугаюсь. В его годы все поправляется. Надо потерпеть, подождать, вот и все. Больше я ничего не могу сказать.

— Вы не думаете, чтобы перемена климата могла повредить ему? — осведомилась я.

— Никаким образом! Пусть он едет куда вздумается и забавляется как угодно. Все вы слишком серьезно смотрите на состояние здоровья мистера Дюбура. Кроме нервного расстройства, правда, весьма неприятного, он не страдает никакой болезнью. Нет нигде ни следа органического расстройства. Пульс, — продолжал доктор, — взяв руки Оскара выше запястья, — вполне удовлетворительный. Я не часто встречал более ритмичный пульс.

Едва произнес он эти слова, как страшная судорога свела лицо Оскара. Глаза его закатились. Голова и туловище изогнулись, словно чьи-то исполинские руки повернули его направо. Не успела я вымолвить и слова, как он лежал в конвульсиях на полу у ног своего доктора.

— Боже мой! Что это? — вскричала я.

Доктор развязал ему галстук, отодвинул ближайшую мебель и стоял молча, глядя на лежащего на полу.

— Больше ничего вы не можете сделать? — спросила я. Тот горестно покачал головой.

— Больше ничего.

— Что же это такое?

— Припадок падучей болезни.

Глава XVII

ЧТО ГОВОРИТ ДОКТОР?

Едва слова эти были сказаны, как Луцилла вошла в комнату. Мы переглянулись. Если бы мы могли говорить в эту минуту, я думаю, мы оба сказали бы: «Слава Богу, что она слепа!»

— Вы все забыли обо мне? — спросила она. — Оскар, где вы? Что говорит доктор?

Луцилла сделала несколько шагов вперед. Еще минута, и она споткнулась бы об Оскара лежащего в корчах на полу. Я взяла ее за руку и остановила.

Луцилла внезапно схватила мою руку.

— Отчего вы дрожите? — спросила она.

Ее тонкое осязание нельзя было обмануть. Напрасно я уверяла, что ничего не случилось. Рука моя меня выдала.

— Что-нибудь неблагополучно! — воскликнула она. — Оскар не отвечает мне.

Доктор пришел мне на помощь.

— Тревожиться не о чем, — сказал он. — Мистер Дюбур нехорошо чувствует себя сейчас.

Луцилла вдруг сердито накинулась на доктора.

— Вы меня обманываете! — вскричала она. — С ним что-нибудь случилось серьезное. Правду, говорите мне правду. Стыдно вам обоим обманывать бедную слепую.

Доктор еще колебался. Я сказала ей правду.

— Где он? — спросила она, хватая меня за плечи и тряся в порыве страшного волнения.

Я просила ее подождать немного, пыталась усадить ее в кресло. Луцилла с силой оттолкнула меня и опустилась на пол на колени.

— Я найду его, — бормотала она, — я найду его, вам наперекор.

Она начала ползать по полу, ощупывая его руками. Это было ужасно. Я пошла следом за Луциллой и силой подняла ее.

— Не боритесь с ней, — сказал доктор. — Подведите ее сюда. Он теперь успокоился.

Я взглянула на Оскара. Судороги прекратились. Он лежал, изнуренный, совершенно тихо. Голос доктора вернул Луцилле рассудок. Она села подле Оскара на пол и положила его голову себе на колени. Как только она прикоснулась к нему, в ней произошла разительная перемена. Такая перемена произошла бы и с нами, завяжи нам глаза надолго черной повязкой, а потом вдруг сними ее. Большое облегчение испытывало все существо ее. Обычная кротость вернулась к ней.

— Я жалею, что погорячилась, — сказала Луцилла с детским простодушием. — Вы не знаете, как бывает больно слепой, когда ее обманывают.

Произнеся эти слова, она наклонилась и нежно отерла лоб Оскара своим платком.

— Доктор, — спросила Луцилла, — это будет повторяться?

— Надеюсь, что нет.

— Вы уверены?

— Не могу сказать определенно.

— Отчего это случилось?

— Это явно последствие нанесенного ему удара по голове.

Она больше ни о чем не спрашивала. Взволнованное лицо ее внезапно приняло выражение спокойствия. После ответа доктора на последний вопрос Луциллой как будто овладела мысль, поглотившая все ее внимание. Когда Оскар пришел в себя, она предоставила мне возможность отвечать на его первые естественные вопросы. Когда Оскар обратился к ней, Луцилла заговорила с ним ласково, но кратко. Что-то такое в эту минуту даже как будто отделяло ее от него. Когда доктор предложил отвезти Дюбура в Броундоун, она не выразила желания, как ожидала я, отправиться с ними. Луцилла простилась с ним нежно, но все-таки отпустила его. Пока Оскар стоял еще у двери, оглядываясь на нее, она отошла в другой конец комнаты, как будто удаляясь и от него, и от нас в свой собственный неведомый мир.

Доктор пытался ободрить Луциллу.

— Вам не следует слишком об этом тревожиться, — сказал он, идя за нею и понизив голос так, чтоб Оскар не мог расслышать. — Он сам сказал вам, что чувствует себя теперь лучше, чем до припадка. Это не повредило ему, а, напротив, облегчило его. Опасности нет. Уверяю вас, поверьте, бояться нечего.

— Можете ли вы уверить меня точно и в том, — спросила она, также понижая голос, — что припадки больше не повторятся?

Доктор уклонился от ответа.

— Прежде чем ответить на ваш вопрос, мы посоветуемся еще с специалистом, — сказал он. — В следующий раз, когда приеду к нему, привезу с собою медика из Брейтона.

Оскар, который все еще ждал у двери, удивляясь перемене в Луцилле, отворил ее. Доктор последовал за ним. Они ушли.

Луцилла села у окна, облокотившись на колени и схватившись руками за голову. Протяжный, жалобный стон вырвался у нее из груди. Она грустно сказала себе самой одно только слово: «Прощай!»

Я подошла к ней, чувствуя необходимость напомнить о своем присутствии.

— С кем прощаетесь вы? — спросила я, садясь подле нее.

— С его и с моим счастьем, — ответила она, не поднимая головы. — Темные дни наступают для Оскара и для меня.

— Почему вы так думаете? Вы слышали, что говорил доктор?

— Доктор не знает того, что знаю я.

— Что же вы знаете?

Она не сразу ответила.

— Верите вы в судьбу? — спросила Луцилла, вдруг прервав молчание.

— Я не верю ни во что, что побуждает человека терять надежду, — отвечала я.

Она продолжала, не обращая внимания на мои слова:

— Что вызвало припадок, случившийся с ним в этой комнате? Удар нанесенный ему по голове. Как получил он этот удар? Защищая свою и мою собственность. Что делал он в тот день, когда воры пробрались к нему в дом? Он делал ящичек, предназначенный мне. Замечаете вы непрерывную связь между этими событиями? Я жду, что за этим припадком последует еще что-нибудь, вызванное им, а это омрачит еще более и его, и мою жизнь. Не нам думать о близкой свадьбе. Пред нами поднимаются препятствия. Несчастье близко. Вы увидите, вы увидите!

Она содрогнулась, произнося эти слова, и, отодвинувшись от меня, свернулась в кресле.

Спорить с Луциллой было бесполезно и еще бесполезнее сидеть тут, чтоб она продолжала говорить в том же плане. Я встала.

— В одно верю, — сказала я бодро. — В горный воздух. Пойдемте пройдемтесь.

Луцилла еще теснее прижалась к креслу и отрицательно покачала головой.

— Оставьте меня, — сказала она раздраженно. — Дайте мне успокоиться.

Едва Луцилла произнесла эти слова, как уже и раскаялась в них. Она встала, подошла ко мне, обняла и поцеловала:

— Я не хотела говорить так резко, — сказала она. — Сестра! У меня тяжело на сердце. Никогда будущность не казалась слепым глазам моим такой мрачной, как теперь.

Слеза скатилась из ее тусклых глаз на мою щеку. Она порывисто отвернула голову.

— Простите мне, — прошептала Луцилла, — оставьте меня.

Не успела я ответить, а она уже забилась в дальний угол комнаты. Милая девушка! Как пожалели бы вы ее, как полюбили бы!

Я пошла гулять одна. Ее мрачные, суеверные предчувствия не подействовали на меня. Но с одним произнесенным ею словом я не могла не согласиться. После того что видела я, нельзя было ожидать свадьбы в близком будущем.

Глава XVIII

СЕМЕЙНЫЕ ХЛОПОТЫ

Дней через пять опасения Луциллы за Оскара оправдались. С ним случился второй припадок.

Обещанная консультация с брейтонским медиком состоялась. Новый врач не давал нам больших надежд. Второй припадок, последовавший за первым, казался ему дурным признаком. Он дал общие инструкции относительно лечения и Предоставил самому Оскару решать, нужно ли менять место жительства. Никакая перемена, как, очевидно, думал врач, не могла иметь непосредственного влияния на возобновление припадков. Могло улучшиться только общее состояние больного. Что касается свадьбы, то он объявил, что о ней пока нечего и думать.

Луцилла выслушала отчет о консилиуме докторов с мрачной сдержанностью, которую мне тяжело было видеть.

— Вспомните, что я сказала вам, когда случился с ним первый припадок, — проговорила она. — Лето наше кончилось. Наступила зима.

Она говорила, как человек, потерявший надежду, ясно сознающий близость несчастья. Она приободрилась только тогда, когда пришел Оскар. Он, естественно, упал духом от внезапной перемены ожидавшей его будущности. Луцилла всеми силами старалась ободрить его. И это ей удалось. Со своей стороны я старательно уговаривала его уехать из Броундоуна и попробовать пожить в каком-нибудь более веселом месте. Но Оскар боялся новых лиц, новой обстановки. С этими двумя слабодушными молодыми людьми даже моя природная веселость начинала покидать меня. Если бы мы трое сидели на дне высохшего колодца в пустыне, нам будущность представлялась бы не мрачнее, чем теперь. К счастью Оскар, так же как и Луцилла, страстно любил музыку. Мы обратились к фортепьяно, как к лучшему средству избавиться от овладевшего нами уныния. Мы с Луциллой поочередно играли, а Оскар слушал. Могу сказать, что мы много переиграли различной музыки в те дни печали. Могу также сказать, что мы много тогда пережили.

Что касается достопочтенного Финча, голос его продолжал звучать по-прежнему громко и в эти дни.

Если бы вы послушали тогда маленького настоятеля, то подумали бы, что никто не чувствует постигших нас несчастий так остро, как он, никто так глубоко не горюет, как он. Надо было видеть его в день консилиума; как ходил он взад и вперед по своей гостиной, поучая слушателей, состоявших из жены его и меня. Мистрис Финч сидела в углу, в юбке и шали, с младенцем и с повестью. Я сидела в другом углу, будучи призвана на «совещание с ректором», другими словами, для того, чтоб услышать из уст мистера Финча, что туча, нависшая над семейством, быстрее сгущается и тяготеет над ним.

— Не нахожу слов, мадам Пратолунго, уверяю вас, не нахожу слов, чтобы выразить, до какой степени огорчен я этими печальными обстоятельствами. Вы были очень добры. Вы обнаружили истинно дружеское сочувствие, но вы не можете представить себе, как меня сразил этот удар. Я разбит, мадам Пратолунго, — он обратился в мою сторону.

— Мистрис Финч, — он обратился в ее сторону, — я разбит. Не нахожу другого слова. Разбит.

Священник остановился посередине комнаты, поглядел вопросительно на меня, поглядел вопросительно на жену. На лице его было написано: «Если обе эти женщины упадут в обморок, сочту это естественным и уместным с их стороны, после того что сказал им».

Я ждала, что будет делать хозяйка дома. Мистрис Финч не упала на пол с младенцем своим и повестью. Ободренная ее примером, я позволила себе также остаться сидеть на месте. Ректор все выжидательно глядел на нас. Я придала лицу своему по возможности жалобное выражение. Мистрис Финч почтительно подняла взгляд на мужа, будто видела в нем благороднейшее из созданий, и поднесла платок к глазам. Мистер Финч был доволен. Мистер Финч продолжал:

— Здоровье мое пострадало. Уверяю вас, мадам Пратолунго, мое здоровье пострадало. После этого несчастного случая желудок мой расстроился, я потерял, так сказать, душевное равновесие, обычная уверенность исчезла. Я подвержен, единственно вследствие этого страшного потрясения, припадкам болезненного аппетита. Мне хочется то завтракать ночью, то обедать в четыре часа утра… Мне и теперь чего-то хочется.

Мистер Финч остановился, придя в ужас от всего сказанного о своем состоянии, глубоко задумавшись, нахмурив брови и судорожно сжимая рукой нижнюю пуговицу своего потертого черного жилета. Водянистые глаза мистрис Финч наполнились слезами — она разделяла супружеское горе. Ректор, справившись со своим желудком, внезапно подошел к двери, отворил ее настежь и громовым голосом крикнул кухарке:

— Сварите мне яйцо!

Он вернулся на середину комнаты, подумал еще, мрачно уставившись на меня, затем торопливо вторично подошел к двери и грянул на лестницу:

— Яйца не нужно! Приготовьте селедку!

Ректор опять вернулся к нам, закрыв глаза и в отчаянии приложив руку к голове.

— Вы видите, — заговорил он снова, обращаясь поочередно то ко мне, то к жене, — вы видите, в каком я состоянии. Просто ужасно! Я нерешителен в пустяках. Сначала мне как будто хочется яйца, потом как будто хочется селедки, теперь я сам не знаю, чего мне хочется. Уверяю вас честью, не знаю сам, чего мне хочется. Весь день нездоровый аппетит, всю ночь мучительная бессонница… Какое состояние! Я не знаю покоя. Я ночью беспокою жену. Мистрис Финч, я беспокою вас ночью! Сколько раз со времени этого несчастья поворачиваюсь я в постели, прежде чем засну? Восемь раз? Вы в этом уверены? Не преувеличивайте! Вы верно считали? Да? Добрая женщина! Я никогда, уверяю вас, мадам Пратолунго, я никогда не испытывал такого потрясения прежде. Было что-то в этом роде после десятых родов жены. Мистрис Финч! После десятых или после девятых? После десятых? Вы в этом уверены? Вы не вводите в заблуждение нашего друга? Очень хорошо. Добрая женщина! Тогда дело было в денежных затруднениях, мадам Пратолунго. Я справился с денежными затруднениями. Как теперь справиться с несчастьем? Я все уже устроил для Оскара и Луциллы, отношение мое к ним доброжелательное, я видел впереди будущность, светлую и для меня, и для моего семейства. Что я теперь вижу? Все, так сказать, разрушено одним ударом. Неисповедимое Провидение!

Он остановился и набожно поднял глаза и руки к потолку. Кухарка появилась с селедкой.

— Неисповедимое Провидение! — продолжал мистер Финч, несколько понизив голос.

— Кушай, пока горячая, мой друг! — сказала мистрис Финч.

Ректор опять остановился. Словоохотливый язык побуждал его продолжать, своевольный желудок настойчиво требовал селедки. Кухарка открыла блюдо. Нос мистера Финча тотчас же принял сторону желудка. Мистер Финч остановился на «неисповедимом Провидении» и посыпал перцем селедку.

Я передала все, что говорил ректор в связи с постигшим семейство несчастьем, остается только, для полноты картины, сообщить, как он поступал практически. Ректор занял у Оскара двести фунтов и тотчас же перестал заказывать не во время селедку и беспокоить ночью жену.

Скучные осенние дни прошли, наступили длинные зимние вечера.

У нас перемены к лучшему не предвиделось. Доктора делали что могли для Оскара, но пользы не было. Ужасные припадки повторялись чаще и чаще. День за днем однообразно текла наша жизнь. Я почти уже начинала думать, как Луцилла, что какой-нибудь кризис не за горами. «Это не может продолжаться, — говорила я себе чаще всего, когда была очень голодна. — Что-нибудь должно случиться до конца года».

Наступил декабрь, и ожидаемый случай представился. К заботам семейства ректора присоединились для меня свои семейные заботы. Я получила письмо от одной из моих младших сестер, живущих в Париже. Оно содержало тревожные известия о человеке, очень близком мне, о дорогом папаше, уже упомянутом мною в начале рассказа.

Что же случилось с почтенным родителем моим? Опасная болезнь? Нет, но увы! Нечто, едва ли не хуже болезни. Он был страстно влюблен в молодую женщину сомнительной репутации. Сколько же лет ему было? Семьдесят пять лет. Что сказать о родителе моем? Можно было только сказать: сильная натура! У папаши моего вечно юное сердце.

Мне совестно надоедать вам моими семейными делами. Но они тесно связаны, как вы увидите впоследствии, с судьбой Оскара и Луциллы. Такова моя несчастная участь, что я никак не могу рассказать вам свою историю, не обнаружив рано или поздно единственную слабость (милая слабость!) самого веселого, живого и доброго человека своего времени.

Я теперь хожу по острию ножа; я это знаю. Английское привидение, называемое приличием, поднимается на письменном столе моем и злобно шепчет мне на ухо: «Мадам Пратолунго, вызовите только краску смущения на щеке невинности, и вы пропали с вашим рассказом!» О, воспламеняемая щека невинности, будь милостива на этот раз, и я всеми силами постараюсь изложить дело самым невинным образом. Представить ли мне папашу жрецом во храме Венеры, непрерывно возжигающим благовония на алтарь любви? Нет. Храм Венеры пахнет язычеством, алтарь любви — пошлостью. Это не годится. Скажу только, что мой вечно юный родитель всю жизнь, с первой молодости до старости, находился под обаянием прекрасного пола и что мы с сестрами (принадлежа к прекрасному полу) не в силах были строго судить его за это. Красивый собою, нежный, любезный, с одним только недостатком, и недостатком, приятным для женщин, которые со своей стороны, естественно, обожали его… Мы покорились нашей участи. Долгие годы после смерти маменьки жили в постоянном страхе, чтоб он не женился на одной из сотен кокеток, поочередно владевших им, или, еще хуже, не дрался бы на дуэли с мужчинами, которым годился в деды. Папенька был так обидчив, папенька был так храбр! Сколько раз мне, имевшей наибольшее влияние на родителя, приходилось вмешиваться и выручать его то тем, то другим способом. Эти истории всегда кончались одним и тем же: приходилось платить «за убытки». Относительно убытков этих, если женщина настолько бессовестна, что взыскивает их, мое мнение такое: поделом ей.

В данном случае опять повторилась старая история. Сестры мои всячески старались отвести беду, но не успели. Необходимо было мне появиться на сцене и начать, может быть, с пощечины, а кончить уплатой денег.

Отъезд мой в такое время был не просто неприятностью, он был истинным горем для моей бедной, слепой Луциллы. Она прижалась ко мне, словно не хотела отпускать.

— Что я буду делать без вас? — говорила девушка. — Тяжело мне в это страшное время не слышать вашего голоса. Мужество оставит меня, когда вас рядом со мною не будет. Сколько вы проездите?

— День до Парижа, да день обратно, — отвечала я. — Это два дня. Да пять дней (если только успею), чтоб ошеломить негодяйку и выручить папашу. Всего семь дней. Надеюсь, не больше недели.

— Во всяком случае, вы должны вернуться к Новому году.

— Почему?

— Мне надо ехать к тетке. Эта поездка уже два раза откладывалась. Я непременно должна быть в Лондоне накануне Нового года и прожить положенные три месяца в доме мисс Бечфорд. Я надеялась быть к тому времени женой Оскара… — Она остановилась, чтобы говорить твердым голосом. — Об этом теперь нечего и думать. Нам надо расстаться. Если мне нельзя будет оставить вас здесь, чтоб утешать его, чтобы ходить за ним, будь что будет, я не уеду из Димчорча.

Не уехать из Димчорча на положенное время, пока она незамужем, значило, по условиям дядиного завещания, отказаться от принадлежащего ей состояния. Если бы достопочтенный Финч услышал ее, он был бы не в силах даже воскликнуть: «Неисповедимое Провидение!» Он просто лишился бы чувств на месте.

— Не бойтесь Луцилла, — сказала я, — вернусь к вашему отъезду. И, кроме того, Оскар может поправиться. Может быть, он в силах будет поехать в Лондон и встречаться с вами у тетушки.

Она покачала головой с таким грустным, грустным сомнением, что слезы навернулись у меня на глаза. Я в последний раз поцеловала ее и поспешно вышла.

Путь мой лежал на Ньюгевен, а оттуда через канал в Дьеп. Я сама не знала, что так сильно полюбила Луциллу, пока не потеряла из виду приходский дом на повороте дороги в Брайтон. Природная твердость изменила мне, меня преследовало мучительное предчувствие, казалось, что какое-то большое несчастье случится без меня. Я сама себе удивилась. Я, вдова спартанца Пратолунго, расплакалась, как обыкновенная женщина. Рано или поздно, мы, люди впечатлительные, платим сердечною болью за право любить. Все равно. Хоть и болит временами сердце, пока живешь, надо что-нибудь любить на свете. Я жила.., сколько лет, не в том дело… И вот теперь у меня Луцилла. До встречи с Луциллой был у меня доктор. Раньше доктора… Но, друзья мои, не будем возвращаться к тому, Что было раньше доктора.

Глава XIX

ДАЛЬНЕЙШИЕ ПОСЛЕДСТВИЯ ГРАБЕЖА

Действия мои в Париже можно пересказать двумя словами. Необходимо остановиться подробнее только на одном обстоятельстве, связанном в памяти моей с освобождением бедного папаши.

Дело на этот раз приняло самый серьезный оборот. Маститая жертва дошла до того, что решилась омолодиться, обновив свои зубы, волосы, цвет лица и стан (то есть купив для последней цели корсет). Уверяю вас, я едва узнала его — так возмутительно, неестественно он помолодел. Тщетно испытывала я над ним все мое влияние. Он обнял меня с трогательною нежностью и высказал благороднейшие чувства, но относительно предполагаемого брака своего он был непоколебим. Без этого жизнь его невыносима. Любимая женщина или смерть — таково было решение пылкого старика.

К довершению несчастья любимая женщина оказалась на этот раз достаточно смелою, чтобы сразу выложить свои козыри.

Я отделала негодяйку как следует. Она заняла совершенно неприступную позицию.

— Даю вам свое согласие расстроить этот брак, если сможете, — отвечала она. — Обратитесь к отцу своему. Поймите же, пожалуйста, что я совсем не желаю выйти за него замуж, если дочери его против брака. Пусть он только скажет мне: «Верните мое слово», — и он свободен.

Как справиться с такою защитой? Мы знали, точно так же как и она, что наш ослепительный родитель не скажет этого. Единственное средство спасти положение — не жалеть денег на изучение прошлого этой дамы с целью добыть против нее такие улики, которые даже влюбленный старик не мог бы считать ложью.

Мы потратились, мы изучили, мы собрали доказательства. Это потребовало двух недель. Наконец у нас в руках были улики, которые помогли открыть глаза доброму папаше.

Во время сбора информации мне приходилось общаться со многими странными личностями и, между прочим, с одним человеком, который при первой встрече испугал меня своей внешностью. Такой я еще не видела ни разу в жизни.

Лицо этого человека было неестественного.., я чуть было не сказала дьявольского.., черновато-синеватого цвета. Он оказался весьма добрым, сообразительным и услужливым человеком. Но при первой встрече ужасный цвет лица его до такой степени испугал меня, что я невольно вскрикнула. Этот человек не только отнесся весьма снисходительно к моей непреднамеренной бестактности, но и объяснил мне причину, придавшую лицу его такой необыкновенный цвет. Я совершенно успокоилась, прежде чем приступить к щекотливому вопросу, ради которого мы встретились.

— Извините меня, — сказал этот несчастный человек, — что я не предупредил вас о моем странном безобразии, прежде чем войти в комнату. Есть сотни таких, как я, в разных частях цивилизованного света, и я предполагал, что вам уже случалось встречаться с подобными мне людьми. Синеватый цвет моего лица вызван воздействием на кровь азотнокислого серебра, принимаемого внутрь. Это единственное средство против тяжкой болезни, другими средствами неизлечимой. Приходится мириться с последствиями ради исцеления.

Он не сказал, какая именно была у него болезнь, и я, разумеется, воздержалась от дальнейших расспросов. Я привыкла мало-помалу к его уродству и, без сомнения, забыла бы вовсе о человеке с синим лицом, занятая более важными делами, если бы мне не пришлось вновь встретиться с действием нитрата серебра при обстоятельствах, немало изумивших меня.

Удержав папашу на краю.., ну, положим, двадцатой пропасти, я вынуждена была остаться с ним еще на несколько дней, чтобы примирить его с услугой оказанной ему против воли. Вы возмутились бы, если бы видели, как он страдал. Папаша скрежетал своими дорогими вставленными зубами, он рвал свой превосходно сделанный парик. В пылу отчаяния он, без сомнения, разорвал бы корсет, если б я его не отобрала и не продала за полцены, чтобы ликвидировать хоть малую часть убытка. Что ни делай в нашем возмутительно устроенном современном обществе, все построено на деньгах. Деньги, чтобы спасать свободу, деньги, чтобы спасать папашу! Неужели нет выхода из этого? Шепну вам словечко на ухо: дождемтесь следующей революции.

Во время моего отсутствия я, конечно, переписывалась с Луциллой. Ее письма ко мне, очень грустные и очень короткие, печальными словами описывали жизнь в Димчорче. Со времени моего отъезда ужасные припадки болезни Оскара повторялись чаще и сильнее. Как только появилась возможность назвать день моего возвращения в Англию, я написала Луцилле, чтоб ободрить ее вестью о скором моем прибытии. За два дня до отъезда из Парижа я еще получила от нее письмо. Мне, признаюсь, страшно было распечатывать его. Если она пишет мне, зная, что мы скоро увидимся, значит, спешит сообщить какую-нибудь потрясающую новость. Мне представлялось, что новость эта должна быть самого дурного свойства. Я собралась с духом и распечатала письмо. О, как мы безрассудны! Если предчувствия наши исполняются раз, то сто раз оказываются они лживыми. Письмо это не только не огорчило, но, напротив, обрадовало меня. Мрак, окружавший нас, начинал рассеиваться.

Так, ощупью, крупным, ребяческим почерком Луцилла писала:

"Дорогой друг и сестра, не могу дождаться нашего свидания, чтобы сообщить вам добрую веешь. Ерейтонскому доктору отказали и вместо него пригласили лондонского. Душа моя, нигде нет таких специалистов, как в Лондоне. Этот новый доктор осмотрел больного, обдумал все и дал ответ тут же. У него есть свое лечение для болезни Оскара, и он ручается, что ужасные припадки пройдут. Вот вам новость. Приезжайте и будем вместе прыгать от радости. Как несправедливо отчаивалась я в будущем! Никогда, никогда не буду я больше отчаиваться. Отроду не писала я такого длинного письма.

Ваша любящая ЛУЦИЛЛА".

Внизу была приписка Оскара следующего содержания:

"Луцилла сообщила вам, что у меня появилась, наконец, некоторая надежда. Приписку эту делаю я без ее ведома, только вам одной, по секрету. При первой возможности приходите ко мне в Броундоун, так чтобы Луцилла об этом не знала. У меня есть к вам большая просьба. Счастье мое зависит от вашего согласия исполнить ее. Вы узнаете, в чем дело, когда увидимся.

ОСКАР".

Эта приписка меня озадачила. Она не согласовывалась с полным доверием, которое на моих глазах Оскар всегда оказывал Луцилле. Она противоречила понятиям моим о нем, как о человеке вовсе не скрытном, не склонном утаивать правду. Если он и скрывался, приехав к нам, то против своей воли, единственно от нежелания, чтобы в нем видели героя судебного дела. Во всех отношениях в обыденной жизни он был даже уж слишком откровенен и прямодушен. Какой может быть у него секрет от Луциллы, который он желает доверить мне, этого я никак не могла понять. Любопытство мое было сильно возбуждено, и больше прежнего захотелось поскорее вернуться. Мне удалось все устроить и проститься с отцом и сестрами вечером двадцать третьего декабря. Рано утром двадцать четвертого я выехала из Парижа и успела еще в Димчорч к концу праздника накануне Рождества.

Первый час Рождества пробил на часах в нашей хорошенькой гостиной, и только тогда я убедила Луциллу отпустить меня спать после дороги. Она опять была весела и беззаботна, как в наши лучшие дни, и ей столько хотелось рассказать мне, что на этот раз даже отец не переговорил бы ее. На следующее утро Луцилла поплатилась за чрезмерное возбуждение вчера вечером. Когда я вошла к ней в комнату, она страдала от сильной головной боли и не в состоянии была встать в обычный час. Она сама предложила мне сходить в Броундоун повидаться с Оскаром после приезда. Признаюсь, это было мне на руку. Будь она зрячей, я бы не посовестилась сама отправиться в Броундоун, но мне стыдно было обманывать мою бедную слепую даже в мелочах.

Итак, я пошла одна к Оскару с ведома и по желанию Луциллы. Я нашла его неспокойным, встревоженным чем-то, готовым вспыхнуть по малейшему поводу. Ни следа Луциллиной веселости не было заметно у ее жениха.

— Говорила она вам о новом докторе? — были первые слова Оскара.

— Она говорила, что вполне ему доверяет, — отвечала я. — Она твердо убеждена, что доктор говорит правду, заявляя, что может вас вылечить.

— Не полюбопытствовала ли она узнать, чем он меня лечит?

— Нет, сколько могла я заметить, с нее довольно, что вас вылечат. Остальное она предоставляет доктору.

Этот ответ как будто обрадовал его. Он вздохнул и откинулся на спинку кресла.

— Это хорошо! — сказал Оскар как, бы про себя. — Это мне приятно слышать.

— Разве способ вашего лечения является тайной? — спросила я.

— Он должен быть тайной для Луциллы, — сказал Оскар решительно. — Если она будет интересоваться, надо от нее скрывать, по крайней мере, на первое время. Никто не имеет на нее влияния, кроме вас. Я ожидаю от вас помощи.

— В этом-то и заключается ваша просьба?

— Да.

— А мне можно узнать этот тайный способ лечения?

— Конечно. Могу ли я просить, чтобы вы помогали мне, не понимая, в чем серьезная необходимость держать Луциллу в неведении?

Он с большим ударением произнес слова: «серьезная необходимость».

— Лечение это опасно? — осведомилась я.

— Нисколько.

— Может быть, оно не так надежно, как убедили Луциллу?

— Оно совершенно надежно.

— Другие доктора знали его?

— Да.

— Почему же они его не попробовали?

— Они боялись.

— Боялись? Да чем же вас лечат?

— Лекарством.

— Несколькими лекарствами или одним?

— Только одним.

— Как оно называется? ?

— Нитрат серебра.

Я вскочила на ноги, взглянула на него и, пораженная, опустилась в кресло.

Как только я пришла в себя, вспомнила впечатление, произведенное на меня встречей с человеком с синим лицом в Париже. Объясняя мне действие лекарства, он не назвал болезнь, от которой принимал его. Оскару суждено было страдать от этой же болезни. Я так была поражена, что слова не могла выговорить.

При его природной впечатлительности мне не нужно было произносить каких-либо слой. Лицо мое отразило все, что происходило у меня в душе.

— Вы видели человека, принимавшего нитрат серебра! — воскликнул он.

— А вы видели? — спросила я.

— Я знаю, какой ценой покупают излечение, — отвечал он спокойно.

Его хладнокровие потрясло меня.

— Давно ли принимаете вы это ужасное лекарство? — спросил я.

— Неделю с лишком.

— Я еще не вижу в вас перемены.

— Доктор говорит, что в продолжение многих недель видимой перемены не будет.

Эти слова возбудили во мне минутную надежду.

— Еще у вас есть время одуматься, — сказала я. — Бога ради, взвесьте хорошенько на что вы решаетесь, пока не поздно!

Он горько усмехнулся.

— Как я ни слаб характером, — отвечал он, — но на этот раз твердо решился.

Я, вероятно, смотрела на это дело, как женщина. Я возмутилась, глядя на его прекрасный цвет лица и думая о том, что с ним впоследствии будет.

— В уме ли вы? — заговорила я. — Вы утверждаете, что твердо решились сделать себя пугалом для всякого, кто вас увидит?

— Единственный человек, мнением которого я дорожу, никогда не увидит меня, — отвечал он.

Наконец я его поняла. Вот соображение, заставившее его решиться на этот ужасный шаг.

Весьма естественно, что такой оборот разговора вызвал в моей памяти отвращение Луциллы ко всему темному. Призналась ли она ему в этом так же, как мне? Нет. Я припомнила, что она не раз просила меня не сообщать ему этого обстоятельства. Вскоре после первого знакомства Луцилла спрашивала Оскара, на кого из своих родителей он похож. На этот вопрос он ответил ей, что его отец был человек смуглый. Деликатная Луцилла тотчас же встревожилась. «Он с большой любовью отзывается об отце, — сказала она мне. — Его может огорчить, если он узнает о моем отвращении к смуглым людям. Давайте молчать об этом».

Вспомнив все это, я готова была сказать ему, что Луцилла услышит от других о переменах, происшедших в нем, и предупредит Оскара о том, какие могут вытекать из этого неприятные последствия. Но, подумав, сочла необходимым сначала узнать, как он пришел к такому решению.

— Мне не нужно советов, — отвечал он резко. — В моем положении нельзя колебаться. Даже такой нервный, нерешительный человек, как я, не может сомневаться там, где нет выбора.

— Вам доктора сказали, что нет выбора? — спросила я.

— Доктора боялись сказать мне. Пришлось принудить их к ответу. Я им сказал, чтобы они, как честные люди, отвечали откровенно на прямой вопрос. Могу ли я надеяться, что припадки пройдут? Они отвечали, что в мои годы всегда есть надежда. Я продолжал допытываться. Могут ли они назначить срок, после которого я вправе ожидать выздоровления? Этого они не могут сделать. Врачи отвечали только, что, основываясь на своем опыте, они могут сказать мне, что болезнь моя, вероятно, пройдет, но когда, этого они сказать не в состоянии. Значит, она может продолжаться годы? Они были принуждены сознаться, что это возможно. А может быть, она и никогда не пройдет? Они попытались переменить тему разговора. Я этого не допустил. «Скажите мне по совести, — настаивал я, — это возможно?» Димчорчский доктор поглядел на лондонского доктора. Лондонский доктор сказал: «Если вы непременно хотите знать, да, это возможно». Представьте себе какую будущность обещал мне этот ответ. День за днем, неделю за неделей, месяц за месяцем, вечно быть в опасности, куда бы ни пошел, вдруг упаду наземь в припадке. Бедственное это положение или нет?

Как могла я отвечать ему? Что могла сказать?

Оскар продолжал.

— Прибавьте к этому, что я — жених. Величайшее горе, какое может постигнуть человека, постигает меня. Счастье моей жизни у меня в руках, и я не могу им воспользоваться. Не одно здоровье мое гибнет, все надежды мои рушатся. Любимая женщина недоступна мне, пока я страдаю, как теперь. Вдумайтесь во все это и потом представьте себе человека, сидящего здесь, за этим столом, с пером и бумагой, которому стоит только написать две строчки, чтобы тотчас же началось ваше излечение. Свобода через несколько месяцев от ужасных припадков, брак через несколько месяцев с любимой женщиной. Эта светлая будущность взамен адского существования, какое влачу я теперь. И купить все это ценой дурного цвета лица, которого единственное дорогое вам существо никогда не увидит. Стали бы вы колебаться? Когда доктор взял перо, чтобы написать рецепт, будь вы на моем месте, сказали бы вы «нет»?

Я сидела молча. Мое упрямство — женщины, как ослы в этом отношении — не хотело уступить, хотя совесть говорила мне, что он прав.

Он вскочил на ноги в таком же волнении, в каком я его видела в тот день, когда довела его до признания, кто он.

— Вы сказали бы «нет»? — повторил он, наклонившись надо мною, раскрасневшийся и трепещущий, как в тот день, когда шепнул мне на ухо свое имя. — Вы так сказали бы?

Когда в третий раз повторил он свой вопрос, страшная судорога, мне уже столь знакомая, исказила его лицо. Тело Оскара развернуло направо, он упал к ногам моим. Боже мой, кто мог сказать, что он не прав, при виде такого довода, какой в эту минуту представлялся глазам моим? Кто не согласился бы, что всякое уродство лучше такого состояния?

Вбежал слуга и помог мне отодвинуть от него мебель на безопасное расстояние.

— Это теперь уж недолго продолжится, — сказал он, видя мое волнение и стараясь меня успокоить. — Месяца через два, говорит доктор, лекарство подействует.

Я ничего не могла ответить, я могла только горько упрекать себя за то, что спорила с ним, раздражала его и, может быть, вызвала ужасный припадок, вторично случившийся с ним в моем присутствии.

На этот раз он продолжался недолго. Может быть, лекарство начинало уже действовать. Через двадцать минут Оскар был в состоянии снова сесть в кресло и продолжать разговор со мною.

— Вы говорите, что я буду пугать вас, когда лицо мое посинеет, — сказал он со слабою улыбкою. — Разве теперь я не пугаю вас, валяясь в корчах на полу?

Я попросила его не говорить больше об этом.

— Ей-богу, — сказала я, — вы убедили меня, как я ни упряма. Будемте думать теперь только о вашем выздоровлении. Чего вы от меня желаете?

— Вы имеете большое влияние на Луциллу. Если когда-нибудь в разговорах с вами она проявит любопытство узнать действие лекарства, переведите разговор на другую тему, отвлеките ее тотчас же. Пусть она останется в таком же неведении, как и теперь.

— Зачем?

— Зачем? Если она узнает, что знаете вы, как подействует это на нее? Она возмутится и ужаснется, так же как и вы. Она сейчас же придет сюда и будет стараться, так же как и вы, отговорить меня. Правда это или нет?

(Невозможно было не согласиться, что это правда.) — Я так ее люблю, — продолжал он, — что ни в чем не могу отказать ей. Ей удалось бы в конце концов отговорить меня. Как только она ушла, я стал бы раскаиваться в своей слабости и опять взялся бы за лекарство. Таким образом, человек, и без того уже изнуренный болезнью, был бы осужден на постоянную борьбу. Стоит ли, после того что вы видели, ставить меня в такое положение?

Ставить его в такое положение было бы, очевидно, невероятно жестоко. Могла ли я не согласиться облегчить ему, насколько возможно, его жертву, жертву необходимую?

В то же время, однако, я заклинала его не забывать одного.

— Подумайте, — говорила я. — Нельзя надеяться, что перемена в вас будет навсегда неизвестна ей. Рано или поздно кто-нибудь выдаст тайну.

— Я желаю только, чтобы эта тайна была сохранена, пока во мне совершается перемена. Когда процесс этот будет закончен, я сам ей расскажу. Что пользы говорить ей заранее, какой ценой покупаю я выздоровление? Безобразный цвет лица моего никогда не будет пугать мою милую. Что же касается других людей, я не буду навязывать себя свету. Немногие близкие знакомые скоро привыкнут к моей наружности. Луцилла подаст им пример. Она недолго будет тревожиться переменой во мне, которую не сможет ни ощущать, ни видеть.

Следовало ли мне предупредить его тут о неисправимом предрассудке Луциллы и о том, как трудно, пожалуй, будет примирить ее с происшедшей в нем переменой? Вероятно, следовало. Вероятно, я поступила дурно, не решившись причинить новую боль страдальцу, так много уже вытерпевшему. Я просто не в силах была этого сделать. А вы бы сделали? О, если так, то, надеюсь, никогда не встретиться с вами. Какой вы, должно быть, жестокий человек! Кончилось тем, что я ушла из Броундоуна, дав слово скрывать от Луциллы, какою ценой Оскар решился купить выздоровление.

Глава XX

ОПЯТЬ ДОБРЫЙ ПАПАША

Данное Оскару обещание не поставило меня в неприятную необходимость быть долго настороже, опасаться могущих произойти случайностей. Если только пять дней пройдут благополучно, можно будет успокоиться насчет будущего. Накануне Нового года Луцилла обязана была, по условию завещания, отправиться в Лондон и провести положенные три месяца под кровом тетки.

За короткое время до ее отъезда, она два раза касалась опасного вопроса.

Первый раз она спросила, знаю ли я, какое лекарство принимает Оскар. Я отвечала, что не знаю, и тотчас же переменила тему разговора. Второй раз Луцилла еще ближе подошла к открытию истины. Она осведомилась, каким образом лекарство способствует излечению. Ей говорили, что припадки начались после известного сотрясения мозга, и ее беспокоило, не подействует ли как-нибудь лекарство на голову больного. Этот вопрос, на который, я, разумеется; не могла отвечать, она задала обоим докторам. Предупрежденные Оскаром, те успокоили ее, объявив, что лекарство улучшает общее состояние и не имеет прямого влияния на голову. С этой минуты ее любопытство было удовлетворено. О многом еще нужно было подумать Луцилле перед отъездом из Димчорча. Видимо, поэтому она не заводила более опасного разговора.

Было у словлено, что я поеду с Луциллой в Лондон. Оскар должен был последовать за нами, когда состояние здоровья позволит ему совершить это путешествие. Он имел доступ в дом тетки как жених Луциллы во время пребывания ее там. Что касается меня, то я была допущена в дом по просьбе Луциллы. Она не согласилась расстаться со мною на три месяца. Мисс Бечфорд написала мне очень учтивое письмо, предлагая радушный прием в течение дня. Свободной спальни у нее не было. Мы условились, что я буду ночевать в гостинице по соседству. Тут же должен был поселиться и Оскар, когда доктор разрешит ему поездку в Лондон. Теперь считалось вполне вероятным, что свадьбу можно будет справить через три месяца после возвращения Луциллы из городского дома мисс Бечфорд.

За три дня до отъезда Луциллы все эти планы по отношению ко мне рухнули.

Пришло письмо из Парижа, опять с дурными вестями. Мое отсутствие очень плохо подействовало на папеньку. Как только освободился он от моего влияния, с ним не стало сладу. Сестры уверяли, что отвратительная женщина, от которой я спасла его, непременно женит его на себе, если я тотчас же снова не приеду в Париж. Что было делать? Делать было нечего, как только прийти в бешенство, поскрежетать зубами, опрокинуть стул в своей комнате и потом вторично отправиться в Париж.

Луцилла вела себя изумительно. Видя, как я рассержена и огорчена, она с необыкновенною деликатностью воздержалась от всяких выражений сожаления.

— Пишите мне почаще, — сказало милое существо, — и приезжайте назад, как только будет возможно.

Отец повез ее в Лондон. За два дня до их отъезда я распрощалась со всеми и в приходском доме, и в Броундоуне и опять отправилась через Ньюгевен и Дьепп в Париж. Я не так была настроена, чтобы церемониться с этой новой любовной вспышкой моего вечно юного родителя. Я настояла на том, чтобы тотчас же увезти его из Парижа в поездку по Европе. Я была глуха к его пространным объяснениям, я была глуха к его возвышенным речам. Отец объявил, что умрет в дороге. Припоминая это, я улыбаюсь своей собственной жестокости. Я сказала: «En route, papa» [6]En route, papa (фр.) — в путь, папа.. Взяла и увезла его в Италию.

Он влюблялся по временам то в одну, то в другую прекрасную путешественницу на пути от Парижа до Рима. (Удивительный старик!) Прибыв в Рим, этот рассадник врагов человечества, я нашла средство погасить любовный пыл моего родителя. Вечный город имеет триста шестьдесят пять церквей и (предположим) три миллиона шестьдесят пять картин. Я настояла, чтоб отец все их пересмотрел.., в семьдесят пять лет. Успокоительное действие последовало, как и ожидала. Я нагнала столбняк на папеньку церквями и картинами, а потом, для первого раза, испытала его мраморной женщиной. Он заснул перед Венерой Капитолийской. Увидев это, я сказала себе: теперь все хорошо, донжуан исправился, наконец.

Переписка Луциллы со мною, сначала веселая, мало-помалу приняла грустный тон.

Шесть недель прошло со времени отъезда ее из Димчорча, а письма Оскара все не подавали надежды на приезд его в Лондон. Лечение приносило результаты, но не так быстро, как ожидал доктор. Может случиться, он не скрывал от нее худшего, что ему не позволят выехать из Броундоуна до возвращения Луциллы. В таком случае Оскар просил ее запастись терпением и не забывать, что хотя и медленно, но все-таки он поправляется. Очень естественно, что все это раздражало и огорчало Луциллу. «Никогда, — писала она, — не проводила я время у тетушки так уныло, с самого детства моего».

Прочитав это письмо, я тотчас же почувствовала что-то недоброе.

С Оскаром я переписывалась почти так же часто, как с Луциллой. Его последнее письмо ко мне прямо противоречило последнему письму Оскара к своей невесте. Мне он писал, что быстро поправляется. При новом лечении припадки становятся все реже и короче. Значит, Луцилле он посылает печальные вести, а мне радостные.

Что бы это значило?

Следующее письмо Оскара, полученное мной, содержало ответ на этот вопрос.

"Я уже говорил вам, — так писал он, — что окрашивание кожи моей началось. Цвет лица, которому вы некогда имели любезность удивляться, исчез навсегда. Лицо теперь бледно-сероватого, пепельного цвета, до такой степени напоминающего смерть, что я иногда сам себя пугаюсь, когда гляжусь в зеркало. Недель через шесть, по расчету доктора, цвет этот перейдет в черновато-синеватый, тогда, как он выражается, «напитание» совершится вполне.

Я не только не чувствую бесполезных сожалений о том, что решился принимать лекарство, оставляющее такие безобразные следы, а напротив, так благодарен моему нитрату серебра, что не могу выразить словами. Если вы спросите о причине такого странного равнодушия к своей внешности с моей стороны, я объясню вам ее одной строкой. Вот уже десять дней у меня не было припадка. Другими словами, десять дней я жил в раю. Уверяю вас, что охотно согласился бы лишиться руки или ноги, чтобы обрести это блаженное спокойствие, эту упоительную надежду на будущее, которая теперь наполняет меня. Но и сейчас одно меня тревожит. Разве есть на земле радость, в которой не таилась бы вероятность горя?

Я недавно открыл одну, не замеченную прежде, особенность в Луцилле, весьма неприятно подействовавшую на меня. Признаться ей в совершившейся со мной перемене кажется мне теперь делом гораздо более затруднительным, нежели я думал, когда обсуждал вопрос этот с вами в Броундоуне.

Не замечали ли вы, что сильнейшая из ее антипатий есть чисто воображаемое отвращение ко всякому темному цвету, где бы ни появлялся он. Этот странный предрассудок, как я полагаю, — болезненное следствие ее слепоты, одинаково не объяснимое и ею самой, и другими. Объяснимое ли, нет ли, оно существует. Прочтите следующую выдержку из письма Луциллы к отцу, которое он показал мне, и вы не удивитесь, что я дрожу при мысли о том времени, когда нужно будет сказать ей, что я сделал. Вот что пишет она мистеру Финчу:

«У меня, к сожалению, была маленькая размолвка с тетушкой. Теперь все улажено, но мы, кажется, уже не такие друзья, как прежде. На прошлой неделе был здесь обед. В числе гостей находился один индиец, обращенный в христианство, весьма понравившийся тетушке. Пока горничная одевала меня, я, к несчастью, осведомилась у нее, не видела ли она этого индийца, и, услышав, что видела, спросила, какая у него наружность. Горничная отвечала, что он высокого роста, худой, очень смуглый, с блестящими черными глазами. Мое неудержимое воображение тотчас же разыгралось вокруг этого ужасного сочетания темных цветов. Волей-неволей в моем уме возник уродливый образ этого индийца, какое-то чудовище с человеческим обликом. Я отдала бы все на свете, чтобы не выходить в гостиную. Когда все уже собрались, за мною прислали и индиец был представлен мне. Едва почувствовала я его приближение, как мой мозг заполнился смуглыми демонами. Он взял мою руку. Я делала над собой невероятные усилия, но не могла удержаться, чтобы не вздрогнуть и не отшатнуться, когда он прикоснулся ко мне. В довершение несчастья индиец подле меня сидел за столом. Не прошло пяти минут, как я увидела себя окруженною длинными, тощими, черноглазыми привидениями, все размножающимися и напирающими на меня. Кончилось тем, что я вынуждена была выйти из-за стола. Когда гости разъехались, тетушка сердито напала на меня. Я созналась, что поведение мое было в высшей степени безрассудно, и только просила снисхождения к моей слабости. Я напомнила ей, что, ослепнув на втором году от рождения, не имею никакого понятия о наружности людей и могу только рисовать их себе в воображении по чужому описанию или по свидетельству моего осязания. Я ссылалась на то, что мое воображение расположено играть со мной шутки и что я не имею возможности, как другие, с помощью зрения исправлять ложные понятия свои о людях. Все было напрасно. Тетушка не хотела слушать никаких оправданий. Я так рассердилась на ее несправедливость, что напомнила ей о собственной ее антипатии, не менее нелепой, чем моя, антипатии к кошкам. Тетушка видит, что кошки безвредны, однако содрогается и бледнеет, когда кошка в комнате. Сопоставьте мое безрассудное отвращение к смуглым людям с ее безрассудным отвращением к кошкам и скажите, чья слабость извинительнее?»

Таков был отрывок из письма Луциллы, затем Оскар продолжал:

"Не знаю, поймете ли вы меня теперь, если сознаюсь, что в письмах к Луцилле я представил свое состояние в самом неблагоприятном свете? Это единственный предлог не ехать к ней в Лондон. Как ни тяжела мне долгая разлука, я не решаюсь пойти на встречу с ней в присутствии посторонних, которые тотчас заметили бы ужасный цвет моего лица и выдали бы меня. Представьте, что она содрогнется и отшатнется от меня, когда я возьму ее за руку! Нет! Нет! Если уж сказать ей, так здесь, в уединении, выждав удобный случай, приготовив ее к такому признанию (если признание неизбежно), чтобы вы одни были при этом и заметили, какое впечатление оно произведет на нее.

Остается только прибавить, что письмо это строго конфиденциально. Вы обещали не говорить Луцилле о перемене во мне без моего разрешения. Я теперь более чем когда-либо надеюсь на это обещание. Немногие окружающие меня здесь люди, так же как и вы, обязались хранить эту тайну. Если необходимо узнать ей правду, так я сам должен рассказать ей, по-своему и в свое время".

«Если уж сказать», «если признание необходимо» — из подобных выражений в письме Оскара я убедилась, что он тешит себя безумною мыслью о возможности скрыть навсегда от Луциллы происшедшую в нем перемену.

Если б я была в Димчорче, то, без сомнения, начала бы сильно тревожиться тем оборотом, который принимало дело.

Но расстояние действует успокаивающе на тревожные мысли наши о том, что происходит дома. Будучи не в Англии, а в Италии, я выбросила из головы антипатии Луциллы и опасения Оскара, как не стоящие серьезного внимания. Рано или поздно (соображала я) само время образумит этих беспокойных молодых людей. Состоится их свадьба, тем дело и кончится. А между тем я продолжала угощать папашу святыми семействами и храмами. Бедный, как он зевал перед картинами и куполами, как усердно клялся никогда более не влюбляться, если только я привезу его обратно в Париж!

Мы отправились в обратный путь дня через два после получения от Оскара письма. Я оставила исправленного отца моего отдыхать в спокойном кресле, способного еще, может быть, на платоническую любовь к женщине его лет, но уже неспособного (как твердо была убеждена я) ни на что другое.

— О дитя мое, дай мне отдохнуть! — сказал он, когда я прощалась с ним, — и никогда более не показывай мне картин и церквей, пока живу я на свете!

Глава XXI

МАДАМ ПРАТОЛУНГО ВОЗВРАЩАЕТСЯ В ДИМЧОРЧ

Я приехала в Лондон в последнюю неделю пребывания Луциллы у тетки и осталась в городе, чтоб отвезти ее в Димчорч.

Как только для Оскара прошло время ехать к Луцилле в Лондон, переписка его с нею, естественно, стала веселее. Она опять ободрилась, бедняжка, и радовалась от души встрече со мною. Мы хорошо воспользовались немногими днями, проведенными вместе в Лондоне, и вдоволь наслушались музыки в операх и концертах. Я отлично ладила с теткой до последнего дня, когда по какому-то случаю я высказала свои политические убеждения. Нельзя выразить словами ужас старухи, когда она узнала, что я с нетерпением ожидаю ликвидации всякого неравенства и справедливого распределения собственности на всем земном шаре. При этом разговоре я еще раз заставила дрожать аристократку. Я также навсегда заперла для себя дверь дома мисс Бечфорд. Все равно! Приближается день, когда Бечфордам будет нечего запирать. Вся Европа больше и больше приходит к Пратолунговской программе. Мужайтесь, братья мои, не имеющие земли, и сестры мои, не имеющие денег в банках! Мы еще разделаемся с презренными богачами. Да здравствует республика!

В начале апреля мы с Луциллой простились со столицей и поехали назад в Димчорч.

Когда стали мы подъезжать к приходскому дому и Луцилла начала волноваться, с тревогой ожидая встречи с Оскаром, беспокойство, которое я так легко выбросила из головы в Италии, снова овладело мной. Воображение мое принялось рисовать образы, пугающие образы Оскара в теперешнем виде, подобные голове Медузы, невыносимой для взгляда смертных. Где встретит он нас? При въезде в селение? Нет. У ворот приходского дома? Нет. В уединенной части сада, за домом? Да! Вот он стоит, ожидая нас, один.

Луцилла бросилась к Оскару на шею с криком радости. Я остановилась поодаль и глядела на них.

О! Как живо помню я в ту минуту, как она его поцеловала, поразительную контрастность их лиц. Лекарство сделало дело. Я видела ее белую щеку доверчиво прижавшуюся к обезображенному лицу. Боже, как жестоко бросалась в глаза разница между тем, каким был он прежде, и тем, каким стал теперь! Глаза его обратились на меня, пока держал он Луциллу, в объятиях. Безмолвный взгляд его говорил ясно: «Вы любите ее, хватит ли у вас духу когда-нибудь открыть ей эту тайну?»

Я подошла, чтобы пожать ему руку. В ту же минуту Луцилла вдруг отодвинулась от него, положила ему левую руку на плечо, а правою быстро провела по его лицу.

У меня сердце замерло. Изумительная тонкость ее осязания различила темный цвет моего платья в первый день нашего знакомства. Окажется ли ее осязание и на этот раз таким же непогрешимым, как тогда со мною?

Проводя рукой по его лицу, она делала это с таким напряженным вниманием, какое, как помнила я очень хорошо, проявила и относительно меня. Еще раз коснулась она его лица, подумала и обратилась ко мне.

— Что вам говорит лицо его? — спросила она. — Мне оно говорит, что у Оскара что-то на уме. Что такое?

Опасность на этот раз миновала. Ненавистное лекарство, меняя цвет кожи, не изменило ее ткани. Какою была она для осязания при отъезде Луциллы, такою осталась и при ее возвращении.

Не успела я ответить, как Оскар сам заговорил.

— Все благополучно, милая моя. Нервы у меня сегодня расстроены, да и радость встречи потрясла меня, больше ничего.

Луцилла нетерпеливо покачала головой.

— Нет, — сказала она, — есть еще что-то.

Она положила руку на сердце.

— Почему оно так сильно бьется?

Она взяла его руку.

— Почему она так холодна? Я хочу знать. Пойдемте в дом.

В эту затруднительную минуту скучнейший из людей оказался внезапно приятнейшим человеком. Ректор появился в саду встретить дочь. Среди отцовских объятий, при звуках изумительного отцовского голоса Луцилла поневоле успокоилась. Тема разговора сама собою переменилась. Оскар отвел меня в сторону, пока она была занята с отцом.

— Я смотрел на вас, — сказал он. — Вы ужаснулись, увидев меня. Вы вздохнули свободнее, когда оказалось, что осязание ее ничего не определило. Помогите мне сохранить нашу тайну еще два месяца, и вы будете лучшим другом, какого когда-либо имел человек на земле!

— Еще два месяца? — переспросила я.

— Да. Если за два месяца припадки не возобновятся, доктор будет считать мое выздоровление полным. К концу этого срока мы можем быть обвенчаны с Луциллой.

— Друг мой Оскар, вы намереваетесь обмануть Луциллу?

— Что вы хотите сказать?

— Полно, полно! Вы меня понимаете. Честно ли сначала заманить ее в западню, жениться на ней, а потом объявить ей цвет вашего лица?

Он горько вздохнул.

— Я поселю в ней ужас ко мне, если признаюсь. Поглядите на меня! Поглядите на меня! — проговорил он с отчаянием, поднимая свои мертвенные руки к синему лицу.

Я решилась не уступать.

— Будьте мужчиной, — сказала я. — Признайтесь смело. За что любит она вас? За лицо ли, которого не видит? Нет, за сердце, родственное ее сердцу. Положитесь на ее здравый ум, а еще лучше — на горячую привязанность к вам. Луцилла увидит глупый предрассудок свой в настоящем свете, когда он окажется преградой между ею и вами.

— Нет! Нет! Нет! Вспомните письмо ее к отцу. Я лишусь ее навсегда, если скажу ей теперь.

Я взяла его за руку и пыталась подвести к Луцилле. Она уже старалась отделаться от отца, она уже томилась желанием услышать опять голос Оскара. Но он упирался. Я начинала сердиться на него. Еще минута, я сказала бы или сделала бы что-нибудь, в чем потом могла и раскаяться, если бы одно обстоятельство не помешало мне.

Появилось новое лицо в саду, слуга из Броундоуна, с письмом к своему хозяину.

— Только что получено с почты, сударь, — сказал он. — Написано «весьма срочное». Я счел лучшим принести сюда.

Оскар взял письмо и взглянул на адрес.

— Рука брата! — воскликнул он. — Письмо от Нюджента.

Он распечатал письмо и испустил радостный крик. Луцилла тотчас же очутилась подле него.

— Что такое? — спросила она поспешно.

— Нюджент возвращается! Нюджент будет здесь через неделю! О Луцилла! Брат мой приезжает жить со мною в Броундоуне.

Он обнял ее и целовал в порыве восторга. Она вырвалась из объятий, не говоря ни слова. Она поворачивала слепое лицо то в ту, то в другую сторону, отыскивая меня.

— Я здесь, — откликнулась я.

Луцилла сердито схватила меня под руку. Я читала муки ревности на ее лице, когда потащила она меня к дому. Впервые услышала она в голосе Оскара ту ноту счастья, которая прозвучала после прочтения письма. Никогда еще не целовал ее Оскар с таким жаром, как теперь, при известии о предстоящем приезде Нюджента.

— Он не услышит нас? — шепнула она мне, когда мы ушли с лужайки и она почувствовала гравий под ногами.

— Нет. В чем дело?

— Я ненавижу его брата!

Глава XXII

ПИСЬМО БРАТА-БЛИЗНЕЦА

Не подозревая, какую бурю он поднял, Оскар, по-отечески сопровождаемый настоятелем, пошел за нами в приходский дом, держа в руках развернутое письмо.

По некоторым признакам я заключила, что в приезде Нюджента, обещавшем нам появление нового лица, достопочтенный мистер Финч видел прибытие нового состояния. Оскар и Нюджент разделили между собой отцовское наследство. Финч чуял деньги.

— Успокойтесь, — шепнула я Луцилле, когда мужчины вошли за нами в гостиную. — Ваша ревность к брату его — ребячество, в его сердце хватит места и для брата, и для вас.

Она же упрямо повторила, зло ущипнув мне руку:

— Я ненавижу его брата!

— Сядьте подле меня, — сказал Оскар, подходя к ней с другой стороны. — Мне хочется перечитать письмо Нюджента. Оно так интересно! Тут есть место, касающееся вас. Слишком занятый письмом, чтобы заметить угрюмую покорность, с какою она его слушала, он усадил Луциллу на стул и начал читать вслух.

— Первые строки, — объяснил он, — касаются возвращения Нюджента в Англию и его прекрасной мысли поселиться со мною в Броундоуне. Затем он продолжает: «Я нашел все твои письма в Нью-Йорке. Говорить ли тебе, милый брат…»

Луцилла прервала его на этих словах, порывисто встав со стула.

— Что с вами? — спросил он.

— Мне неудобно на этом стуле.

Оскар пододвинул кресло и опять принялся за письмо.

«Говорить ли тебе, милый брат, с каким участием прочел я известие о твоем предполагаемом браке? Твое счастье — мое счастье. Я разделяю твои чувства. Я поздравляю тебя. Я томлюсь желанием увидеть мою будущую невестку…»

Луцилла опять встала. Оскар, удивленный, спросил, в чем дело.

— Мне здесь нехорошо.

Она перешла на другую половину комнаты.

Терпеливый Оскар пошел за ней с драгоценным письмом своим в руках. Он в третий раз подвинул ей кресло. Луцилла с раздражением отказалась от него и села на стул. Оскар опять принялся читать письмо.

«Как печально и как в то же время интересно, что она слепа! Вокруг меня лежали мои этюды американских пейзажей, когда читал я твое письмо. Первая мысль, когда я узнал о несчастии мисс Финч, вызвана была у меня этими этюдами. Я сказал себе: жаль! жаль! Невестка моя никогда не увидит моих произведений! Истинный художник, Оскар, всегда думаете своих произведениях. Скажу, кстати, что у меня есть несколько весьма замечательных этюдов для будущих картин. Их не так много, как ты, вероятно, ожидаешь. Я полагаюсь больше на свое внутреннее восприятие красоты, нежели на снимки с природы. Есть минуты, в которые, говоря как художник, природа расстраивает меня».

Тут Оскар остановился и обратился ко мне.

— Как пишет? А? Я всегда говорил вам, мадам Пратолунго, что Нюджент — гений. Вот вы теперь сами видите! Не вставайте, Луцилла. Я продолжаю. Тут сейчас следует место, касающееся вас. И как все хорошо выражено.

Луцилла все-таки встала, обещание зачитать место в письме, касающееся ее, не вызвало интереса. Она отошла к окну и стала с нетерпением обрывать лепестки стоявших на нем цветов. Оскар поглядел с удивлением сначала на меня, потом на ректора. Достопочтенный Финч, слушавший до сих пор с подчеркнутым вниманием письмо одного богатого молодого человека к другому богатому молодому человеку, вступился за Оскара.

— Милая Луцилла, постарайся успокоить свои нервы. Ты мешаешь нам слушать это интересное письмо. Мне бы хотелось, чтобы ты так часто не переходила с места на место и внимательнее слушала, что читает тебе Оскар.

— Меня не интересует это чтение.

В нервном раздражении, вызвавшем такой нелюбезный ответ, она опрокинула горшок с цветами. Оскар поднял и поставил его на место с невозмутимым спокойствием.

— Не интересует! — воскликнул он. — Подождите немного. Вы еще не слышали, что Нюджент пишет о вас. Вот, послушайте-ка:

«Передай мое искреннее, теплое уважение будущей мистрис Оскар (милый брат) и скажи ей, что она усилила во мне желание поскорее вернуться в Англию».

— Ну не хорошо ли это сказано? Сознайтесь, Луцилла, что Нюджента стоит послушать, когда он о вас говорит.

Она в первый раз повернулась к нему. Очаровательный голос, каким произнес он эти слова, укротил даже ее.

— Я очень благодарна вашему брату, — ответила она тихо, — и очень стыжусь того, что я сейчас сказала.

Луцилла положила свою руку на его руку и шепнула:

— Вы так любите Нюджента! Мне становится страшно, что у вас не останется любви для меня!

Оскар был в восхищении.

— Подождите, когда вы увидите брата, вы его так же полюбите, как я, — отвечал он. — Нюджент не мне чета. Он с первой же встречи очаровывает людей. Никто не может устоять против Нюджента.

Она все еще держала его руку с удивленным и опечаленным лицом. Полное отсутствие всякой ревности с его стороны, его благородная уверенность в ее любви к нему были для Луциллы чувствительнейшим укором, укором, на мой взгляд, заслуженным.

— Продолжайте, Оскар, — сказал ректор могучим голосом с нотками ободрения, — что далее, друг мой, что далее?

— Еще интересное известие, совершенно нового рода, — отвечал Оскар. — Тут на последней странице есть что-то загадочное. Нюджент пишет:

«Я познакомился (здесь в Нью-Йорке) с одним замечательным человеком, немцем, нажившим большие деньги в Соединенных Штатах. Он намеревался посетить Англию в начале этого года и обещал уведомить меня о своем приезде. Мне особенно приятно будет представить его тебе и твоей будущей жене. Весьма возможно, что вы будете иметь причину радоваться знакомству с ним. Пока не скажу вам ничего больше о моем новом друге. До свидания в Броундоуне».

— Мы будем иметь причину радоваться знакомству с ним, — повторил Оскар, складывая письмо. — Нюджент не написал бы так без основания. Кто может быть этот немец?

Мистер Финч внезапно поднял голову и поглядел на Оскара с некоторым беспокойством.

— Брат ваш упоминает, что он нажил деньги, — сказал достопочтенный настоятель. — Надеюсь, он не имеет связей с денежным рынком! Он, пожалуй, заразит вашего брата склонностью к неосторожным спекуляциям, составляющей, так сказать, наследственный грех Соединенных Штатов. Ваш брат, одаренный, без сомнения, таким же щедрым характером, как и вы…

— Гораздо лучшим характером, нежели я, мистер Финч, — добавил Оскар.

— Обладающий, так же как и вы, дарами фортуны, — продолжал ректор с возрастающей восторженностью.

— Обладавший ими когда-то, — ответил Оскар, — но теперь далеко не обремененный дарами фортуны.

— Как!!! — вскричал мистер Финч с испугом.

— Нюджент прожил свое состояние, — продолжал Оскар совершенно спокойно. — Я дал ему денег на поездку в Америку. Брат мой — гений, мистер Финч. Слышали ли вы когда-нибудь, чтобы гений был способен сдерживать себя в тесных житейских границах? Нюджент не довольствуется такой скромной жизнью, как я. У него княжеские запросы. Деньги для него ничего не значат. Это не беда. Он наживет новое состояние своими картинами, а пока я ведь всегда могу дать ему денег взаймы на прожитие.

Мистер Финч встал с видом человека, справедливые ожидания которого не были оправданы, невинная доверчивость которого была возмутительно обманута. Какова перспектива! Другой человек, вечно нуждающийся в деньгах, поселится около приходского дома, другой человек будет обращаться к Оскару за ссудой денег, и человек этот — его брат.

— Не могу смотреть так легко на расточительность вашего брата, — проговорил ректор уже на пороге, обращаясь к Оскару со всею величественною строгостью, на какую только был способен. — Жалею и порицаю мистера Нюджента за злоупотребление дарами, ниспосланными ему всеблагим Провидением. Советую вам подумать, прежде чем решитесь поддерживать расточительность вашего брата, давая ему деньги взаймы. Что говорит великий поэт человечества о дающих взаймы? Бард Авонский гласит: «Заем губит часто и себя, и друга». Запомните, Оскар, это высокое изречение. Луцилла, воздерживайся от беспокойства, на которое я уже имел случай обратить твое внимание. Я принужден оставить вас, мадам Пратолунго. Забыл свои приходские обязанности. Мои приходские обязанности ожидают меня. До свидания! До свидания!

Он оглядел нас всех троих с весьма кислым лицом и вышел из комнаты. Нехорошо, однако, начинает этот брат Оскара, думала я про себя. Сначала дочь гневается на него, а потом и отец следует ее примеру. Даже из-за Атлантического океана мистер Нюджент Дюбур производит на нас неблагоприятное впечатление и смущает семейное спокойствие, еще не успев показаться в доме.

Ничего заслуживающего внимания не случилось более в этот день. Вечер провели мы очень скучно. Луцилла была не в духе. Что касается меня, то я не успела еще привыкнуть к отвратительному цвету Оскарова лица. Я была задумчива и молчалива. Вы никак не угадали бы, что я француженка, если б увидели меня в первый раз в день возвращения в приходский дом.

На следующее утро случилось небольшое событие, которое следует отметить.

Наш димчорчский доктор, давно уже недовольный жизнью в глухом захолустье, получил назначение в Индию, представлявшее большие выгоды честолюбивому человеку. Он заехал проститься с нами перед отъездом. Я улучила минуту поговорить с ним об Оскаре. Он полностью согласился со мной, что старание скрыть от Луциллы перемену, произведенную в его прежнем пациенте нитратом серебра, просто нелепо. Не пройдет и нескольких дней, говорил он, как она об этом узнает. С этим предсказанием, высказанным мне наедине, он нас оставил. С его отъездом исчезал, не забудьте, главный свидетель лечения Оскара. Это обстоятельство оказалось впоследствии настолько важным, что следует обратить на него внимание. Прошло еще два дня, и ничего не случилось. На третий день утром предсказание доктора едва не сбылось при помощи нашей Цыганки, забавной маленькой Джикс. Пока мы с Луциллой и Оскаром гуляли в саду, ребенок внезапно выскочил из-за дерева и, обхватив Оскара за ноги, ласково закричал ему во весь голос: «Синий человек!» Луцилла тотчас же остановилась и спросила:

— Кого ты называешь синим человеком?

Джикс отвечала смело:

— Оскара.

Луцилла схватила ребенка на руки.

— Почему же ты называешь Оскара синим человеком? — спросила она.

Джикс указала на лицо Оскара, но потом, вспомнив что Луцилла слепа, обратилась ко мне:

— Вы скажите ей! — воскликнула Джикс радостно.

Оскар схватил меня за руку и поглядел на меня умоляющим взглядом. Я решилась не вмешиваться. Довольно и того, что я позволяла ее обманывать, я дала себе слово не принимать, по крайней мере, деятельного участия в этом обмане. Краска проступила на лице Луциллы. Она поставила ребенка на землю.

— Что же вы оба онемели? — спросила она. — Оскар! Я требую, чтобы вы объяснили мне, как получили прозвище синего человека?

Предоставленный себе самому, Оскар возмутительным образом прибегнул ко лжи, да еще ко лжи неловкой. Он объяснил, что получил это прозвище в детской во время отсутствия Луциллы за то, что однажды представлял синюю бороду и окрасил лицо, чтобы потешить детей. Если бы Луцилла хоть сколько-нибудь подозревала истину, она теперь открыла бы ее, несмотря на свою слепоту. Но рассказ Оскара только раздражил ее. Я заметила, что она лишь усилием воли над собою подавила шевельнувшееся в ней чувство презрения к нему.

— Забавляйте впредь детей как-нибудь иначе, — сказала она. — Хотя я и не вижу вас, мне все-таки неприятна мысль, что вы уродуете лицо свое, окрашивая его синею краской.

С этими словами она отошла от нас, очевидно, недовольная женихом в первый раз с тех пор, как узнала его.

Оскар опять поглядел на меня умоляющим взглядом.

— Вы слышали, что она сказала о моем лице? — шепнул он.

— Вы упустили отличный случай рассказать правду, — отвечала я. — Полагаю, что вы будете горько раскаиваться в безрассудном и жестоком старании обмануть ее.

Он покачал головой с непреклонным упрямством слабого человека.

— Нюджент так не думает, как вы, — сказал он, подавая мне письмо своего брата. — Прочтите вот это место, Луцилла теперь не услышит.

Место, на которое он указывал, заключало в себе лишь следующие строки:

«Твое последнее письмо успокаивает меня насчет твоего здоровья. Я совершенно согласен с тобою, что благоразумие велит принести какую бы ни было жертву, чтобы только излечиться от этих ужасных припадков. Относительно желания твоего скрыть от твоей невесты происшедшую в тебе перемену могу лишь сказать, что ты, вероятно, лучше знаешь, как следует поступать в данных обстоятельствах. Я воздерживаюсь от высказывания всякого мнения до свидания с вами.»

Я возвратила письмо Оскару.

— Тут нет еще особенно теплого одобрения вашего образа действий, — сказала я. — Вся разница во взглядах между вашим братом и мною заключается в том, что он мнение об этом еще не составил, а у меня оно уже сложилось.

— Я знаю моего брата, — сказал Оскар. — Он примет во мне участие, он поймет меня, когда приедет в Броундоун. А пока это не должно повторяться.

Он наклонился к Джикс. Ребенок, пока мы разговаривали, лег на траву и весело напевал отрывки из детских песен. Оскар поднял девочку на ноги довольно резко. Он сердился на нее, так же как и на себя.

— Что вы хотите делать? — спросила я.

— Повидаться с мистером Финчем и просить его, чтобы впредь Джикс не пускали в Луциллин сад.

— Мистер Финч одобряет ваше молчание?

— Мистер Финч, мадам Пратолунго, предоставляет мне решать по своему усмотрению вопросы, касающиеся исключительно Луциллы и меня.

После такого ответа кончились, разумеется, всякие замечания с моей стороны. Оскар ушел со своею пленницей к дому. Джикс бежала подле него, не подозревая, что наделала, и продолжая напевать детскую песенку. Я догнала Луциллу, решив в уме своем, как буду действовать впредь. Если б Оскару удалось скрыть от нее истину, я дала себе слово до свадьбы вывести ее из заблуждения во что бы то ни стало. Как! После того, что я обещала хранить тайну? Да! Что значит обещание, заставляющее меня обманывать человека, которого я люблю? Я презираю такие обещания от всей души.

Прошло еще два дня. Была получена телеграмма в Броундоуне. Оскар прибежал к нам с вестью, что Нюджент прибыл в Ливерпуль. Он уведомляет, что будет завтра в Димчорче.

Глава XXIII

ОН ВСЕХ НАСТРАИВАЕТ

До сих пор я забыла упомянуть об одном из выдающихся качеств достопочтенного Финча. Он в совершенстве владел тем орудием пытки, которое называется чтением вслух, и испытывал искусство свое на своих домашних при каждом удобном случае. Не стану описывать, как мы страдали, достаточно сказать, что ректор вполне наслаждался своим великолепным голосом. Нельзя было спастись от мистера Финча, когда им овладевало желание читать. То под одним предлогом, то под другим он кидался на нас, несчастных женщин, с книгой в руках, усаживал нас в одном углу комнаты, сам садился в другом, раскрывал ужасный рот свой и по целым часам бросал в нас слова, словно пули в цель. Иногда он выбирал поэтические произведения Шекспира или Мильтона, иногда парламентские речи Борка или Шеридана. Но что бы ни читал, он так шумел и жестикулировал, так выдвигал на первый план свою собственную личность и так отодвигал на задний план поэтов и ораторов, слова которых передавал, что они решительно утрачивали все своеобразие и становились невыносимыми отражениями мистера Финча. Первые сомнения относительно безусловного совершенства шекспировской поэзии поселены были во мне чтениями ректора. Той же зловещей причине приписываю я мою враждебность политике Борка во всех вопросах.

В тот вечер, когда ожидали в Броундоуне Нюджента Дюбура и нам особенно хотелось остаться одним, чтобы приодеться и поболтать заранее об ожидаемом госте, на ректора нашло вдохновение расстрелять словами после чая свое семейство. Он на этот раз выбрал «Гамлета» для демонстрации своего голоса и объяснил, что имеет главной целью просвещение вашей покорной слуги.

— Я слышал на днях, добрейшая мадам Пратолунго, как вы читали Луцилле. Недурно, очень недурно. Но вы позволите мне, как человеку, много упражнявшемуся в искусстве декларации, подсказать, что вам еще кое-чего недостает. Я дам вам некоторые советы. (Мистрис Финч! Я намереваюсь дать мадам Пратолунго некоторые указания.) Обратите, пожалуйста, особенное внимание на остановки и на интонации голоса в конце стихов. Луцилла, дитя мое, это должно интересовать тебя. Усовершенствование мадам Пратолунго в чтении вслух весьма важно для тебя. Не уходи.

В этот вечер мы с Луциллой пили чай с семейством ректора. Время от времени мы приходили со своей половины на «вечернюю трапезу пастора», как выражался мистер Финч. Пред ним сидели жена, старшая дочь и ваша покорная слуга. Жестокая улыбка радости появилась на лице достопочтенного настоятеля, он вперил в нас взгляд с другого конца комнаты и открыл словесную пальбу по своим трем слушательницам.

— Гамлет. Действие первое, сцена первая. Эльсинор. Площадка пред замком. Франциско на своем посту (мистер Финч). Входит Бернардо (мистер Финч). Кто там? Нет, отвечай! Стой, распахнись! (Мистрис Финч распахивается, она кормит ребенка и старается выразить на лице своем, что испытывает великое духовное наслаждение). Франциско и Бернардо разговаривают басом: бум, бум. Входят Горацио и Марцелл (мистер Финч и мистер Финч). Стой! Кто идет? Друзья и Дании вассалы. (Мадам Пратолунго начинает ощущать действие Шекспира, Как всегда ощущает, в ногах. Она старается сидеть смирно. Напрасно. Она испытывает болезнь, известную, ей по горькому опыту и которую она называет гамлетовскими судорогами). Бернардо и Франциско, Горацио и Марцелл разговаривают: бум, бум, бум. Входит тень отца Гамлета.

Мистер Финч делает потрясающую паузу. (Среди зловещего молчания слышно, как сосет грудь младенец. Мистрис Финч продолжает вкушать духовное наслаждение. Судороги в ногах у мадам Пратолунго не прекращаются. Они передаются и Луцилле).

— Марцелл! — Финч начинает снова. — Ты муж ученый, говори. Горацио — Бернардо. Финч его поддерживает.

— Похож на короля, гляди, Горацио. Луцилла Финч вмешивается в диалог:

— Папа, извини, у меня весь день сильная головная боль, я пройдусь немного по саду.

Ректор опять многозначительно умолкает и вперяет в дочь молчаливый взгляд. (Луцилла уходит.) — Горацио глядит на привидение и возобновляет разговор: «Похож, действительно, что значит это?»

Младенец пресыщен. (Мистрисс Финч ищет платок. Мадам Пратолунго использует случай привести в движение свои страдающие ноги и находит платок.) Мистер Финч останавливается, мрачно глядит, продолжает и добирается до второй сцены.

— Входят королева, король, Гамлет, Полоний, Лаэрт, Вольтиманд, Корнелий, вельможи. (Все — мистер Финч). О ноги! ноги! Все мистер Финч, и бум, бум, бум.

Третья сцена. Входит Лаэрт и Офелия (и он, и она — ректоры димчорчские, и он, и она с густыми басами, ростом в пять футов, лица изрыты оспой, с грязными белыми галстуками на шее).

Мистер Финч читает, читает, читает. Мистрис Финч и младенец одновременно смежают глаза в дремоте. Мадам Пратолунго испытывает такие судороги в нижних конечностях, что, будь на то возможность, попросила бы опытного хирурга взять нож и отрезать ей ноги. Мистер Финч все громче и громче, все выразительнее и выразительнее дочитывает до четвертой сцены:

— Входят Гамлет, Горацио и Марцелл.

Боже милостивый! Что я слышу? Не помощь ли приближается извне? Не шаги ли это в передней? Да! Мистрис Финч открывает глаза. Мистрис Финч слышит шаги и радуется им так же, как и я. Достопочтенный Гамлет ничего не слышит кроме своего голоса. Он начинает сцену: «Как щиплет воздух, холодно сегодня!» Дверь отворяется. Ректору весьма кстати подуло воздухом в лицо. Он оглядывается. Если это слуга, горе ему. Нет, это не слуга. Гости, благодарение Богу, гости! Милости просим, господа, милости просим. Конец Гамлету на сегодня, спасибо вам! Появляются два лица, которыми тотчас же надо заняться, — мистер Оскар Дюбур и с ним приехавший из Америки брат его, мистер Нюджент Дюбур.

Удивление от их необыкновенного сходства — вот первое впечатление, равно испытанное всеми нами, когда братья вошли в комнату. Один рост, одна походка, одни черты лица, один голос, один цвет волос, одинаково безбородые лица. Улыбка Оскара отражается тождественно на губах Нюджента, странные жесты Оскаровых рук повторяются тождественно руками Нюджента. И в довершение всего цвет лица, навсегда потерянный Оскаром (только, может быть, чуть-чуть потемнее), снова предстал нам в Нюдженте. Единственная разница, дававшая возможность различить братьев, когда вошли они вместе в комнату, разница, незаметная для Луциллы, заключалась в страшном контрасте цвета кожи, окрашенной у одного лекарством и оставшейся у другого такой, какой природа создала ее.

— Рад познакомиться с вами, мистрис Финч, я давно ждал этого дня. Благодарю вас, мистер Финч, за доброту вашу к моему брату. Мадам Пратолунго, вероятно? Позвольте пожать вам руку. Должен сказать, что я слышал о вашем знаменитом супруге. Ага! Вот и младенец. Ваш, конечно, мистрис Финч? Мальчик или девочка? Славный ребенок, если только холостяку позволительно выразить свое мнение. Агу! Агу!

Он стал развлекать ребенка, словно сам был отцом семейства, и весело прищелкивать пальцами. Синее лицо бедного Оскара с гордостью обратилось ко мне. «Что я вам говорил? — спрашивал его взгляд. — Не говорил я, что Нюджент всех очарует с первой встречи?» Совершенно верно. Очаровательный человек. Вовсе не похожий в манерах на Оскара и до такой степени похожий на него во всех других отношениях, не могу иначе охарактеризовать его, как сказав, что он был усовершенствованный Оскар. У него была та живость ума, та благовоспитанная привлекательная самоуверенность, которой недоставало Оскару. И какие у него превосходные наклонности. Он любит детей, он уважает память моего славного Пратолунго. Через полминуты после вступления своего в комнату Нюджент Дюбур овладел сердцем мистрис Финч и моим. Поиграв с ребенком, он обратился к мистеру Финчу и указал на раскрытый на столе томик Шекспира.

— Вы читали дамам, — сказал он. — Мы, кажется, помешали вам.

— Ничего, — ответил ректор с снисходительной учтивостью. — Найдется другое время. Я имею привычку, мистер Нюджент, читать вслух в семейном кружке моем. Как духовное лицо и любитель поэзии, я долго упражнялся в искусстве выражения…

— Извините меня, вы упражнялись вовсе не так, как следует.

Мистер Финч оцепенел. Этот человек в его присутствии осмеливается иметь свое мнение. Человек в гостиной приходского дома дерзает прервать ректора на полуслове, решается сказать ему в глаза пред раскрытой книгой Шекспира, что он читал не так, как следует.

— О! Мы слышали, когда входили, — продолжал Нюджент самым непринужденным и доброжелательным тоном. — Вы вот как читали.

Он взял «Гамлета» и прочел первую строку четвертой сцены: «Как щиплет воздух, холодно сегодня», удивительно верно подражая мистеру Финчу.

— Так не сказал бы Гамлет. Ни один человек в его положении не сказал бы «холодно» таким грубоватым голосом. Чем отличается Шекспир прежде всего? Верностью природе, постоянной верностью природе. В каком состоянии находится Гамлет, когда ожидает встречи с привидением? В нервном состоянии, и он чувствует холод. Пусть он выскажет это естественно, пусть он говорит, как говорил бы всякий другой человек в таких обстоятельствах. Вот послушайте. Довольно спокойно: «Как щиплет воздух». Тут Гамлет останавливается и вздрагивает.., брр .. «холодно сегодня». Вот как следует читать Шекспира.

Мистер Финч задрал голову кверху, как только мог, и громко ударил ладонью по открытой книге.

— Позвольте мне сказать вам… — начал он. Нюджент опять остановил его, добродушнее прежнего.

— Вы не согласны со мной? Прекрасно. Совершенно бесполезно спорить. Не знаю, как вы, а я самый упрямый человек на свете. Напрасная трата времени убеждать меня. А вот поглядите-ка на этого ребенка.

Тут внимание мистера Нюджента Дюбура было внезапно привлечено младенцем. Он повернулся на каблуках и обратился к мистрис Финч:

— Я позволю себе сказать, сударыня, что не существует более неудобного платья, нежели то, которое надевают в нашей стране на маленьких детей. — Какие три главные отправления совершает организм этого ребенка, этого очаровательного ребенка вашего? Он сосет молоко, он спит, он растет. В настоящую минуту он не сосет, он не спит, он растет, развивается. При таких интересных обстоятельствах, что ему нужно? Свободно двигать своими членами во всех направлениях. Вы позволяете ему махать ручками сколько угодно и не даете брыкаться ногами. Вы надеваете на него платье втрое длиннее его роста. Он пытается поднять ноги кверху, как поднимает руки, и не может. Он путается в бессмысленно длинном платье, и совершенно естественное удовольствие превращается в мучение. Может ли что-нибудь быть нелепее? Какие мнения на этот счет у матерей? Отчего они не дают себе труда немного подумать? Поверьте мне, мистрис Финч, самое лучшее — коротенькие юбочки. Дайте свободу, сладкую свободу ногам моего юного друга. Простор, безграничный простор пальцам ребенка-мученика.

Мистрис Финч выслушала, смутившись, рассуждения о длинном платье младенца и, глядя печально на Нюджента Дюбура, открыла было рот, чтобы заговорить с ним, но передумала и обратила увлажнившиеся глаза на мужа, как бы прося его заступиться. Мистер Финч сделал еще одну попытку защитить свое достоинство, обратившись к Нюдженту с саркастической улыбкой.

— Давая совет жене моей, мистер Нюджент, — сказал ректор, — вы позволите мне заметить, что совет этот имел бы более практическое значение, если б исходил от человека женатого. Я напомню вам…

— Вы напоминаете мне, что я холостяк? Полноте! Это ровно ничего не значит. Доктор Джонсон разрешил этот вопрос сто лет тому назад. «Государь мой, — сказал он кому-то, думавшему так же, как вы, — вы вправе бранить своего столяра, если он сделал дурной стол, хотя сами сделать стола не можете». Я говорю вам, мистер Финч, вы вправе указать на недостаток в одежде ребенка, хотя у вас у самих нет ребенка. Это вас не убеждает? Прекрасно. Возьмем другой пример. Взгляните вот на вашу комнату. Я сию же минуту замечаю, что она плохо освещена. У вас здесь только одно окно, а следовало бы быть двум. Нужно ли быть архитектором-практиком, чтобы заметить это? Нелепость! Вы все еще не убеждены? Возьмем еще пример. Что это за брошюра на камине? А! Поземельные налоги. Прекрасно. Вы не член нижней палаты, вы не канцлер казначейства, а разве у вас нет своего мнения о поземельных налогах? Нужно ли нам с вами вступить в парламент, чтобы получить право понять всю слабость старой английской конституции?

— И всю силу зарождающейся республики, — вмешалась я, по своему обыкновению невольно вставляя при удобном случае пратолунговскую программу.

Нюджент Дюбур тотчас же повернулся ко мне и прочел мне наставление о моем коньке, как прочел наставление ректору о Гамлете и мистрис Финч о детском платье.

— Ничуть не бывало, — проговорил он утвердительно. — «Зарождающаяся республика» лишь капризное детище политического семейства. Откажитесь от нее, сударыня. Из нее проку не выйдет.

— Доктор Пратолунго… — начала я.

— Был честный человек, — прервал Нюджент Дюбур. — Я сам либерал, я уважаю его. Но он во всех отношениях ошибался. Все искренние республиканцы так ошибаются. Они верят в существование общественного сознания в Европе. Милое заблуждение! Общественное сознание умерло в Европе. Общественное сознание есть благородный порыв юных племен, молодых народов. В старой себялюбивой Европе личный интерес занял его место. Когда ваш супруг проповедовал республику, на что он рассчитывал? Что республика даст власть народу? Пустяки! Убеждайте меня стоять за республику на том основании, что она меня возвысит, и если вы сможете доказать это, я вас послушаю. Если когда-нибудь можно создать республиканские учреждения в старом свете, так единственно с помощью этого двигателя.

Я пришла в негодование от такого мнения.

— Мой славный супруг… — начала я опять.

— Скорее бы умер, чем разделил все эти низкие интересы своих ближних. Совершенно верно. В этом и заключалась его ошибка. Из-за этого у него ничего не выходило. От этого-то республика и есть капризное детище политического семейства. Что и надлежало доказать, — заключил Нюджент Дюбур с любезною улыбкой и грациозным жестом, которым подчеркивал: вот я и вразумил всех троих, одного за другим, я одинаково доволен и собою, и ими.

Его улыбка была обворожительной. Как ни твердо была я намерена оспаривать унизительные заключения, к которым он пришел, я не нашла в себе сил дать отпор. Что касается достопочтенного Финча, он молча сидел, надувшись в углу, и переваривал, как мог, открытие, что существует на свете еще другой человек, кроме ректора димчорчского, с весьма высоким мнением о себе и с превосходным умением выражать свои мысли. В наступившем минутном молчании Оскар нашел возможность вставить свое слово. До сих пор он только любовался братом. Тут же он подошел ко мне и спросил, куда девалась Луцилла.

— Служанка говорила мне, что она здесь, — сказал он, — мне так бы хотелось представить ее Нюдженту.

Нюджент ласково обнял рукой брата.

— Я жду этого с таким же нетерпением как и ты.

— Луцилла недавно вышла прогуляться в сад, — сказала я.

— Я пойду за ней, — отозвался Оскар. — Подожди здесь, Нюджент, я приведу ее.

Он вышел из комнаты. Не успел Оскар притворить за собой дверь, как явилась служанка и вызвала мистрис Финч для переговоров о каком-то загадочном домашнем происшествии. Нюджент шутливо убеждал ее, когда проходила она мимо него, отделаться от предрассудков и взвесить беспристрастно вопрос о детском платье. Мистер Финч обиделся на это вторичное напоминание. Он встал и последовал за женой.

— Когда будете женаты, мистер Дюбур, — сказал ректор строго, — вы поймете, что следует предоставить самой матери уход за детьми.

— Вот опять заблуждение, — сказал Нюджент весело, провождая его до двери. — Человек женатый всегда судит о другом женатом человеке по себе.

Он обратился ко мне, когда дверь затворилась за мистером Финчем.

— Теперь мы одни, мадам Пратолунго, — сказал он. — Мне нужно поговорить с вами о мисс Финч. Время удобное, пока она не придет. Из письма Оскара я узнал только, что она слепа. Я, естественно, интересуюсь всем, что касается будущей жены моего брата. Этот недостаток ее особенно меня интересует. Позвольте узнать, давно ли она слепа?

— С одного года, — отвечала я.

— Вследствие какого-нибудь случая?

Нет.

— После горячки или какой-нибудь другой болезни?

Меня начинало удивлять, что его интересуют такие медицинские подробности.

— Я не слышала, что это следствие от болезни, — отвечала я. — Насколько мне известно, слепоту обнаружили неожиданно, причины ее никто тогда не мог угадать.

Он придвинул свой стул ближе к моему.

— Сколько ей лет? — спросил он.

Я удивлялась все больше и больше, и удивление мое он почувствовал, должно быть, в голосе, когда я назвала возраст Луциллы.

— В настоящее время, — объяснил Нюджент, — я по некоторым соображениям не решаюсь обсуждать вопрос о слепоте мисс Финч ни с братом моим, ни с кем-нибудь из ее семейства. С ними я смогу говорить только тогда, когда буду в состоянии указать им конкретную цель и способы к ее достижению. Но с вами нет причин не переговорить. Когда она лишилась зрения, конечно, перепробовали все средства возвратить его.

— Едва ли, — отвечала я. — Это было так давно. Я не расспрашивала.

— Так давно, — повторил он и задумался на минуту. Поразмыслив, он задал новый вопрос.

— Она, вероятно, примирилась, и все окружающие ее примирились с мыслью, что слепота на всю жизнь?

Вместо ответа я, с своей стороны, также задала ему вопрос. Сердце мое начало тревожно биться, сама не, знаю отчего.

— Мистер Нюджент Дюбур, — сказала я, — что у вас на уме относительно Луциллы?

— Мадам Пратолунго; — отвечал он, — у меня на уме то, что, пришло мне на ум после встречи с одним человеком в Америке.

— С тем человеком, о котором вы упоминали в письме к брату?

— С тем самым.

— Это немец, которого вы намерены познакомить с Оскаром и Луциллой?

— Да.

— Можно узнать, кто он такой?

Нюджент Дюбур поглядел на меня внимательно, снова задумался на минуту и потом ответил:

— Он величайший авторитет в глазных болезнях и величайший глазной хирург в настоящее время.

Его мысль мгновенно пронзила мой ум.

— Боже милостивый! — воскликнула я. — Неужели вы предполагаете, что зрение может быть возвращено Луцилле после двадцати одного года слепоты?

Он вдруг подал мне знак рукой, чтоб я молчала.

В ту же минуту Луцилла, сопровождаемая Оскаром, вошла в комнату.

Глава XXIV

ОН ВИДИТ ЛУЦИЛЛУ

Первое впечатление, произведенное бедною мисс Финч на Нюджента Дюбура, было то же самое, какое произвела она на меня.

— Боже мой! — вскричал он, — Сикстинская Мадонна!

Луцилла уже слышала от меня о своем удивительном сходстве с главным лицом знаменитой рафаэлевой картины. Восклицание, вырвавшееся у Нюджента, прошло незамеченным. Но как только он заговорил, она остановилась посреди комнаты, пораженная удивительным сходством его голоса с голосом брата.

— Оскар, — спросила она тревожно, — где вы? Позади или впереди меня?

Оскар засмеялся и отвечал сзади:

— Здесь!

Она повернула голову к тому месту, откуда говорил Нюджент.

— Ваш голос изумительно сходен с голосом Оскара, — сказала она робко, обращаясь к нему. — Так же ли сходны и лица ваши? Позвольте мне убедиться в этом, как могу я, прикосновением.

Оскар поставил брату стул подле Луциллы.

— У нее глаза на концах пальцев, — сказал он. — Садись, Нюджент, и дай ей провести рукой по твоему лицу.

Нюджент повиновался молча. Когда прошло первое изумление, в поведении его начала совершаться видимая перемена. Им овладело мало-помалу какое-то неестественное стеснение. Бойкий язык не находил слов, движения стали неловкими и медленными. Он больше прежнего стал похож на брата, когда сел на стул, чтобы подвергнуться осмотру Луциллы. С первого взгляда она произвела на него, насколько могла я судить, впечатление, которого он не ожидал, и привела его в смущение, с которым он решительно не в силах был бороться в ту минуту. Он глядел на нее, как очарованный, он краснел и бледнел, он вздрогнул, когда пальцы ее прикоснулись к его лицу.

— Что с тобою? — спросил Оскар, — глядя на него с удивлением.

— Ничего, — отвечал он рассеянно голосом человека, мысли которого уносятся куда-то далеко.

Оскар замолчал. Один, два, три раза Луцилла тихо провела рукой по лицу Нюджента. Он сидел молча, серьезно, казался совсем уже не тем разговорчивым юношей, каким был полчаса тому назад. Луцилла гораздо дольше знакомилась с ним, чем со мною.

Пока продолжалось это ознакомление, я успела обдумать разговор наш с Нюджентом о слепоте Луциллы до ее прихода. Я уже размышляла спокойно. Я в состоянии была спросить себя хладнокровно, какое значение имеет смелая мысль этого молодого человека. Возможно ли, в самом деле, восстановить такое нежное внешнее чувство, как зрение, после двадцати одного года слепоты? Это будет не иначе как чудо. Вздорное, дикое предположение! Если была бы возможность возвратить зрение моей бедной Луцилле, люди сведущие давным-давно позаботились бы об этом. Мне стыдно стало, что я поддалась на минуту надежде, возбужденной во мне Нюджентом. Я негодовала на него за то, что он встревожил меня самою тщетною из тщетных надежд. Впредь следовало делать только одно — предостеречь этого безрассудного юношу, чтоб он держал свои безумные мысли про себя и навсегда выкинул их из головы.

Едва пришла я к такому благоразумному решению, как голос Луциллы, произнесший мое имя, возвратил меня к пониманию того, что происходило в комнате.

— Сходство изумительное, — сказала она, — а все-таки я, кажется, нахожу различие между ними.

(Единственное различие заключалось в цвете лица и в манерах — различие, заметное только для глаз.) — В чем же состоит оно? — спросила я.

Луцилла тихо подошла ко мне с тревожным, задумчивым выражением на лице.

— Не могу объяснить, — сказала она после долгого молчания.

Когда Луцилла отошла от Нюджента, он встал со стула и порывисто схватил брата за руку. Нюджент заговорил с Оскаром как-то удивительно, горячо, восторженно.

— Милый брат, я теперь видел твою невесту и поздравляю тебя искреннее прежнего. Она очаровательна, она бесподобна. Оскар, будь я не брат твой, я завидовал бы тебе.

Оскар сиял от радости. Мнение брата было для него выше всех человеческих мнений. Не успел он произнести слова, как Нюджент отошел от брата так же порывисто, как подошел. Он встал у окна и молча глядел, на двор.

Луцилла не слышала его. Она все еще тревожно раздумывала, сходство близнецов тяготило ее ум, как нерешенная задача, смущало и раздражало ее. Не услышав от меня ни слова, она упрямо повторила:

— Говорю вам опять, я чувствую разницу между ними, хотя вы, может быть, не поверите мне.

Я поняла, что эта тревожная настойчивость вызвана тем, что она старается убедить скорее себя, чем меня. При ее слепоте было особенно тяжело не отличать одного брата от другого. Я поняла ее нежелание сознаться в этом, я сознавала, что на ее месте сама была бы смущена таким затруднением. Луцилла ждала, ждала нетерпеливо, чтоб я сказала что-нибудь. Я, как вы знаете, часто поступаю опрометчиво. Я совершенно простодушно произнесла необдуманные слова.

— Я верю вам во всем, что бы вы ни говорили, друг мой. Допускаю, что вы чувствуете различие между ними. А все-таки, признаюсь, мне хотелось бы убедиться в этом на практике.

Луцилла покраснела.

— Как? — спросила она отрывисто.

— Попробуйте провести руками поочередно по лицам обоих, — предложила, я, — не зная, где кто из них сидит. Повторите опыт этот трижды, позволяя им меняться местами как угодно. Если вы три раза подряд угадаете, кто пред вами, это будет доказательством, что вы можете определить разницу между ними.

Луцилла испугалась испытания. Она отступила назад и покачала головой. Нюджент, слышавший мои слова, вдруг повернулся к нам от окна и стал поддерживать мое предложение.

— Прекрасная мысль! — воскликнул он. — Попробуем! Оскар, ты согласен?

— Я? Еще бы? — сказал Оскар, изумленный предположением, будто он может не согласиться с братом. — Если Луцилла согласна, я готов.

Оба брата подошли к нам рука об руку. Луцилла очень неохотно согласилась на предложенное испытание. Два стула, совершенно одинаковых, были поставлены пред нею. По знаку Нюджента Оскар молча сел с правой стороны. Таким образом, той рукой, которою касалась она лица Нюджента, Луцилла теперь должна была касаться лица Оскара. Когда оба уселись, я объявила, что мы готовы. Луцилла положила руки свои на их лица, не имея понятия, где кто сидел. Ощупав их лица обеими руками одновременно, она затем ощупала лицо каждого порознь, сначала Оскара правою рукой, потом Нюджента, потом опять Оскара, опять Нюджента. Заколебалась, наконец решилась и, похлопав слегка Нюджента по голове, назвала:

— Оскар.

Нюджент засмеялся. Его смех показал ей, прежде чем кто-нибудь успел вымолвить слово, что она ошиблась!

— Попробуйте еще, Луцилла, — сказал Оскар ласково.

— Никогда, — отвечала она сердито, отступая назад от обоих братьев. — Довольно одной мистификации.

Нюджент, в свою очередь, попытался убедить ее повторить опыт. Луцилла его сурово остановила.

— Или вы думаете, что если я не хотела сделать этого для Оскара, так сделаю для вас? — сказала она. — Вы смеялись надо мной. Чему тут было смеяться? У вас одно лицо с братом, один рост, одни волосы. Что тут такого смешного, если при подобном сходстве бедная слепая девушка, как я, принимает одного из вас за другого? Я желаю сохранить о вас хорошее мнение ради Оскара. Не смейтесь впредь надо мною или я подумаю, что у вас не такое доброе сердце, как у брата.

Нюджент и Оскар переглянулись, ошеломленные этою внезапной вспышкой. Нюджент был поражен в особенности. Я попыталась вмешаться и уладить дело. Из-за веселого своего характера и немного легкомысленной французской натуры я не видела достаточной причины для гнева Луциллы. Что-то такое в голосе моем только усилило ее раздражение. Я, в свою очередь, была резко остановлена после первых слов.

— Вы это предложили, — сказала она, — вы всех больше виноваты.

Я поспешила извиниться, думая про себя о том, что молодое поколение в Англии все более и более привыкает делать из мухи слона, поднимать бурю в стакане воды. Вслед за мною Нюджент стал также извиняться. Оскар поддерживал нас всеми силами. Он взял руку Луциллы, поцеловал и шепнул что-то на ухо. Поцелуй и шепот подействовали магически. Она протянула руку Нюдженту, она обняла меня со всею своею милою непосредственностью.

— Простите меня, — сказала она кротко. — Очень хотела бы я научиться быть более сдержанной. Но, право, мистер Нюджент, иногда так тяжело быть слепой!

Я могу повторить слова ее, но не могу передать, с какой трогательной простотой были они сказаны, с какою неподдельной искренностью просила она прощения. Нюджент был так тронут, что, бросив на Оскара взгляд, как будто спрашивавший: «Можно?» — тоже поцеловал руку, которую она ему протягивала. Когда его губы прикоснулись к ее руке, Луцилла вздрогнула. Яркий румянец, показатель захватившей ее целиком мысли, вспыхнул на лице ее. Она бессознательно схватила и задержала руку Нюджента, погрузившись в раздумье. Минуту она стояла в раздумье, неподвижно, как статуя. Минута прошла, она выпустила руку Нюджента и весело обратилась ко мне:

— Вы не сочтете меня слишком упрямой? — спросила она.

— За что же, друг мой?

— Я все еще не удовлетворена. Я хочу еще попробовать.

— Нет, нет. Во всяком случае не сегодня!

— Я хочу еще раз попробовать, — повторила она. — Но не вашим способом, а другим, новым, который только что пришел мне в голову.

Она обратилась к Оскару:

— Вы доставите мне это удовольствие?

Понятно, что услышала она в ответ. Луцилла спросила Нюджента:

— Вы согласны?

— Скажите только, что мне делать? — отвечал он.

— Пройдите с братом на другой конец комнаты. Мадам Пратолунго подведет меня к вам так, чтоб я могла коснуться ваших рук. Я хочу, чтобы каждый из вас (условьтесь каким-нибудь знаком между собой, кому первому) взял мою руку и подержал бы ее минуту. Мне думается, что таким способом сумею отличить вас. Очень хочется попробовать.

Братья молча отошли на другой конец комнаты. Я подвела Луциллу за ними к тому месту, где они стояли. По моему совету Нюджент первый взял ее руку, как она пожелала, подержал минуту и потом выпустил.

— Нюджент, — сказала Луцилла без малейшего колебания.

— Совершенно верно, — отвечала я.

Она весело засмеялась.

— Продолжайте. Постарайтесь сбить меня с толку, если можете.

Братья тихонько поменялись местами. Оскар взял ее за руку, стоя там, где прежде стоял Нюджент.

— Оскар, — сказала она.

— Опять верно, — отозвалась я.

По знаку Нюджента Оскар снова взял ее руку. Луцилла повторила его имя. Братья встали по обеим сторонам: Оскар слева, Нюджент справа. Я подала знак, и оба они одновременно взяли ее руки. В этот раз она думала подольше. Но опять отгадала. Луцилла повернулась, улыбаясь, в левую сторону и проговорила, указывая на своего жениха: «Оскар!»

Мы все трое были равно удивлены. Я осмотрела по очереди руку Оскара и руку Нюджента. Кроме роковой разницы в цвете кожи, они были во всех отношениях одинаковы: одной величины, одной формы, одной мягкости. Никакой царапиной, никакой меткой рука одного не отличалась от руки другого. Каким таинственным ясновидением отличала она одного от другого? Она не хотела или не могла ответить прямо на этот вопрос.

— Что-то я чувствую от прикосновения одного из них и не чувствую от прикосновения другого, — говорила Луцилла.

— Что же это такое? — расспрашивала я.

— Не знаю. Чувствую Оскара, не чувствую Нюджента, вот и все.

Она не захотела отвечать на все дальнейшие вопросы, предложив, чтобы мы окончили вечер музыкой в ее гостиной, на другой половине дома. Когда уселись мы за фортепиано, а братья-близнецы разместились в качестве слушателей на противоположном конце комнаты, она шепнула мне на ухо:

— Вам я скажу.

— Что?

— Как я различаю их, когда они оба берут мою руку. Когда Оскар берет ее — чудная дрожь пробегает от его руки по всему моему телу. Не могу лучше выразить.

— Я понимаю. А когда Нюджент берет вашу руку, что вы чувствуете?

— Ничего.

— В этом-то и состоит разница между ними?

— Этим я всегда определю разницу между ними. Если оскаров брат когда-нибудь попробует подшучивать над моею слепотой (а он очень способен на это — он смеялся над моею слепотой), я сразу разоблачу его. Я говорила вам, еще не встретившись с Нюджентом, что ненавижу его. Я и теперь ненавижу его.

— Помилуйте, Луцилла!

— Я и теперь ненавижу его.

Она взяла первые аккорды на фортепиано, упрямо нахмурив свои красивые брови. Наш маленький вечерний концерт начался.

Глава XXV

ОН ОЗАДАЧИВАЕТ МАДАМ ПРАТОЛУНГО

Я далеко не разделяла мнения Луциллы о Нюдженте Дюбуре.

Его непомерная самонадеянность была, на мой взгляд, скорее забавна, чем оскорбительна. Мне нравилась бодрость и веселость молодого человека. Он гораздо ближе брата подходил к моим понятиям о смелости и решительности, какими должен отличаться мужчина, не достигший еще тридцатилетнего возраста. Насколько знала я их обоих, Нюджент казался мне человеком светским, а Оскар нет. Как француженка, я придаю большое значение умению держать себя и быть приятным в обществе. Высокие добродетели обнаруживаются редко, лишь в исключительных случаях, светские достоинства проявляются ежедневно. Я люблю веселье, мне нравятся люди приятные в обществе.

Одно только обстоятельство в первое время нашего знакомства препятствовало немного росту моих симпатий к Нюдженту. Я решительно не могла понять, какое впечатление произвела на него Луцилла.

То же самое стеснение, которое овладело им так заметно при первой встрече с ней, обнаруживалось у него и тогда, когда они уже ближе познакомились. Нюджент никогда не был очень весел в ее присутствии. Мистер Финч мог легко переговорить его при своей дочери. Даже когда он предавался мечтаниям о своем будущем и рассказывал нам о чудесах, какие намерен он совершить в живописи, как только Луцилла входила в комнату, ее появления было достаточно, чтоб остановить его. В первый раз, когда он показывал мне свои американские эскизы (по-моему, если хотите вы знать мое личное мнение, лишь мнимо художественные попытки бойкого дилетанта), он очень разошелся: размахивал руками, ударял себя по лбу и вполне серьезно называл себя будущим преобразователем пейзажной живописи.

— Мое призвание, мадам Пратолунго, — сблизить человечество с природой. Я хочу показать (в больших масштабах), что природа в величии своем соответствует духовным потребностям человечества. К нашим радостям и горестям есть сочувствие в природе, только мы не знаем, где искать его. Мои картины, нет, мои живописные поэмы, покажут это людям. Размножьте мои творения, а они наверное будут размножены снимками, и чем станет искусство в руках моих? Священнослужением! Чем являюсь я обществу? Простым пейзажным живописцем? Нет! Великим утешителем!

Посреди этого рассказа (как удивительно похож он был, когда говорил, на Оскара в минуты вспышек гнева), в то самое время, как потоком текли рассуждения о будущем его величии, в комнату тихо вошла Луцилла. Великий утешитель закрыл свою папку, тотчас же перестал говорить о живописи, попросил нас поиграть и сел в углу, тихо и смиренно. Я потом спросила, почему он прервал свою речь, когда вошла Луцилла.

— Разве я прервал? — ответил он. — Не знаю почему.

Дело было действительно необъяснимое. Нюджент искренне восхищался девушкой — стоило только обратить внимание, как глядел он на нее, чтоб заметить это. Он не подозревал отвращения Луциллы к нему, она тщательно скрывала это ради Оскара. Слепота ее внушала ему неподдельное сострадание, безумная мысль, что зрение может быть еще возвращено ей, возникла из этого чувства. Нюджент не был против брака Оскара, он даже оскорбил ректора (он постоянно чем-нибудь оскорблял мистера Финча), намекнув, что со свадьбой можно бы поспешить. Я сама слышала его слова.

— Церковь рядом. Отчего бы вам не надеть своего облачения и не сделать Оскара счастливым завтра же после завтрака?

Мало того, его, почти как женщину, интересовали малейшие подробности всей истории отношений Оскара с Луциллой. Я ему указала на брата как на источник информации. Он не отказывался переговорить с ним, но не сознавался, что это ему тяжело, поэтому просто оставил Оскара в, стороне и стал расспрашивать меня о Луцилле. Как все начиналось с ее стороны? Я напомнила ему, о романтическом появлении его брата в Димчорче и предоставила самому судить, как должно оно было подействовать на горячее воображение молодой девушки. Но Нюджент не захотел судить сам, а продолжал упорно расспрашивать меня. Когда я рассказала ему весь несложный роман, одно обстоятельство, по-видимому, сильно поразило его.

Впечатление, произведенное на Луциллу с первого раза сходством с голосом брата, очень его заинтересовало. Он этого не понимал, он над этим смеялся, он этому не верил. Я была принуждена напомнить ему, что Луцилла слепа и что любовь у других, зарождающаяся в сердце с помощью зрения, у нее могла возникнуть лишь посредством слуха. Это объяснение, высказанною мною, подействовало на него, заставило задуматься.

— Голос его, — рассуждал он про себя, все держа в уме эту загадку.

— Говорят, у меня голос точь-в-точь такой же, как у Оскара, — сказал он, внезапно обращаясь ко мне. — Вы тоже находите?

Я отвечала, что в этом не может быть сомнения. Он встал со стула, вздрогнув, словно внезапно почувствовал холод, и переменил разговор. При следующей встрече с Луциллой он не только не был свободней в обращении с ней, но и, напротив, стеснялся более прежнего. Как с первой встречи они отнеслись друг к другу, так, по-видимому, суждено им было относиться друг к другу и до конца. Со мною он был всегда развязен, с Луциллой никогда.

Какое заключение должна была сделать из всего этого такая опытная женщина, как я?

Теперь очень хорошо знаю какое. Но клянусь, как честная женщина, тогда я не знала этого. Мы не всегда (позволите напомнить) бываем последовательны. Самые умные люди делают иногда нелепые промахи, точно так же, как у глупых людей появляются по временам проблески ума. Вы, может быть, обнаружили свойственное вам умение вести дела свои в понедельник, вторник и среду, но из этого еще не следует, что вы не сделаете ошибки в четверг. Объясняйте, как хотите, но я слишком долгое время, как ни печально для моего самолюбия, ничего не подозревала, ничего не замечала. Я смотрела на его обращение с Луциллой, как на непонятную странность, вот и все.

В течение первых двух недель, о которых идет речь, лондонский доктор приезжал навестить Оскара. Он уехал очень довольный результатами своего лечения. Страшная падучая болезнь, по его заключению, не будет больше мучить пациента и пугать друзей его. Можно смело отпраздновать свадьбу в условленное время. Оскар излечен.

Посещение доктора, привлекая снова внимание к происшедшей в Оскаре перемене, поставило опять и вопрос о двусмысленном положении его относительно Луциллы.

Мы с Нюджентом советовались об этом. Я сказала ему, что нам следовало бы объединенными силами склонить Оскара к откровенному и мужественному признанию. Нюджент не ответил на это прямо ни да, ни нет. Он, мгновенно принимавший решения во всем остальном, тут попросил времени подумать.

— Мне нужно сначала знать одно, — сказал он. — Мне нужно понять эту странную антипатию Луциллы к темному цвету, которая так тревожит моего брата. Можете вы объяснить ее?

— А Оскар пытался объяснить? — осведомилась я со своей стороны.

— Он упомянул об этом в одном из своих писем ко мне и пытался растолковать эту странность по приезде моем в Броундоун в ответ на мой вопрос, заметила ли Луцилла перемену в нем. Но несмотря на все его старания, я все-таки ничего не понял.

— Что же вас затрудняет?

— А вот что. Как могу я заметить, она не чувствует инстинктивно присутствия смуглых людей или темных красок в комнате. Только тогда, когда уведомляют ее об их присутствии, обнаруживается ее антипатия. Из какого состояния ума берет начало это странное ощущение? Кажется, невозможно, чтобы краски имели для нее какое-нибудь значение, если правда, что она ослепла в год. Как же вы объясняете это? Может ли существовать чисто инстинктивная антипатия, не проявляющаяся, пока не пробудят ее внешние влияния, и не основывающаяся ни на каком физическом ощущении?

— Я думаю, может, — отвечала я. — Почему, когда я едва умела ходить, отскакивала от первой встречной собаки, которая залает на меня. Я не могла знать тогда ни по опыту, ни от других, что лай собаки иногда предшествует укусу. Страх мой, очевидно, был чисто инстинктивным.

— Тонкое замечание, — сказал он, — но все-таки не удовлетворяющее меня.

— Не забудьте также, — продолжала я, — что с темными красками у нее иногда соединяется определенно неприятное ощущение. Они действуют на ее нервы через осязание. Она таким образом узнала, что на мне темное платье, в первый день, как я с ней познакомилась.

— Однако она трогает лицо моего брата и не замечает в нем никакой перемены.

Я дала и на это возражение удовлетворительный, по моему, но не по его мнению, ответ.

— Я вовсе не уверена что она не открыла бы истины, если бы прикоснулась к нему впервые после того, как лицо его потемнело, — сказала она. — Но теперь она находится под влиянием мнения, уже составленного на основании того, что ощущала прежде, прикасаясь к его лицу. Примите во внимание, как мнение это может действовать на чувство осязания; припомните также, что изменился лишь цвет кожи, а ее ткань осталась та же, и по-моему становится понятным, как перемена могла укрыться от нее.

Он покачал головой; он сознался, что не может оспаривать моего толкования; но все-таки он не был удовлетворен.

— Осведомлялись ли вы, — спросил он, — о том времени детства ее, когда она еще не была слепа? Может быть она до сих пор еще чувствует следы потрясения, испытанного, пока обладала зрением.

— Мне не приходило в голову осведомляться об этом.

— Нет ли здесь под рукой кого-нибудь, кто был подле нее в первый год ее жизни? Едва ли, впрочем, найдется такой человек после стольких лет.

— Есть в доме такое лицо, — сказала я. — Ее старая нянька еще жива.

— Пошлите за ней сейчас же.

Зилла пришла. Объяснив сначала, что ему от нее нужно, Нюджент прямо приступил к занимавшему его вопросу.

— Не испугалась ли когда-нибудь ваша молодая хозяйка, будучи еще ребенком, какого-нибудь темного человека или темного предмета, внезапно появившегося пред ней?

— Никогда. Я не подпускала к ней ничего такого, что могло бы испугать ее, пока она, бедняжка, не ослепла.

— Уверены ли вы совершенно в надежности вашей памяти?

— Совершенно уверена относительно всего прошлого. Зиллу отпустили. Нюджент, до сих пор необыкновенно серьезный и озабоченный, обратился ко мне с видом облегчения.

— Когда вы предложили мне объединенными силами склонить Оскара к признанию, — сказал он, — я несколько опасался могущих произойти последствий. После того что я сейчас услышал, опасения мои отпали.

— Какие опасения? — спросила я.

— Чтобы признание Оскара не привело к размолвке между ними, которая могла бы отсрочить свадьбу. Я против всяких отсрочек. В особенности мне хочется, чтобы свадьба Оскара не откладывалась. В начале нашего разговора, признаюсь, я думал, как Оскар, что лучше сначала сыграть свадьбу, а потом рискнуть признаться. Но после того, что сказала нянька, я не вижу серьезного риска.

— Словом, — спросила я, — вы соглашаетесь со мной?

— Я соглашаюсь с вами, хотя я самый упрямый человек на свете. Теперь все шансы, кажется мне, в пользу Оскара. Луциллина антипатия не то, чего я опасался, не антипатия, крепко коренящаяся в органической болезни глаз. Это не более, — твердо решил Нюджент, словно человек, глубоко сведущий в физиологии человека, — это не более как болезненная причуда, следствие ее слепоты. Она может от нее отделаться, непременно, я полагаю, отделалась бы, если бы обладала зрением. Словом, после того что узнал я сегодня, думаю, как вы: Оскар делает из мухи слона. Ему давно следовало объясниться с Луциллой. Я имею на него безграничное влияние. Я буду вас поддерживать. Оскар признается во всем на этой же неделе.

Мы заключили договор пожатием рук. Видя его таким бодрым, живым, энергичным, именно таким, каким мне всегда хотелось видеть Оскара, я, признаюсь, к стыду своему, пожалела, что мы его не встретили в сумерках в тот вечер, который открыл для Луциллы новую жизнь.

Переговорив обо всем, что хотели сказать друг другу в отсутствие наших влюбленных, отправившихся гулять по горам, мы расстались, и я думала, что в этот день мы уже не встретимся. Нюджент отправился в трактир, чтобы посмотреть конюшню, которую намеревался превратить в мастерскую, так как не было в Броундоуне комнаты столь обширной для первой громадной картины, какою «великий утешитель-художник» намеревался изумить свет. А я, не имея других дел, пошла встречать Оскара и Луциллу на обратном пути с прогулки. Не найдя их, я возвращалась домой через Броундоун. Нюджент сидел в одиночестве на низком заборе пред домом, куря сигару. Он встал и пошел мне навстречу, таинственно приложив палец к губам.

— Не входите в дом, — сказал он, — и не говорите громко, чтобы вас не услышали. Он указал на маленькую угловую комнату, уже знакомую читателю. — Оскар заперся там с Луциллой и в эту минуту признается ей во всем. Я подняла глаза и руки в удивлении. Нюджент продолжал.

— Я вижу, вам хочется знать, как все это произошло. Сейчас узнаете. Пока я осматривал конюшню (она далеко не так просторна, чтоб быть моею мастерской), оскаров слуга принес мне написанную карандашом записку, в которой убедительно просил меня от его имени тотчас же прийти к нему в Броундоун. Я застал Оскара ожидающим меня перед домом в ужасном волнении. Он предостерег меня так, как я сейчас вас, чтоб не говорил громко. И по той же самой причине — Луцилла находилась в доме.

— Я думала, они пошли гулять, — прервала я.

— Они и пошли гулять. Но Луцилла жаловалась на усталость, и Оскар привел ее в Броундоун отдохнуть. Ну, я спросил, в чем дело. Ответом было, что оскарова тайна вторично была выдана в присутствии Луциллы.

— Опять Джикс! — воскликнула я.

— Нет, не Джикс, на этот раз слуга Оскара.

— Как же это случилось?

— Случилось через одного деревенского мальчика. Когда Оскар с Луциллой пришли, он ревел около дома. Они спросили, что с ним. Мальчишка отвечал, что броундоунский слуга побил его. Луцилла пришла в негодование. Она потребовала непременно, чтоб это дело было расследовано. Оскар оставил ее в гостиной, к сожалению, как оказалось, не затворив за собой двери, позвал слугу в коридор и спросил, за что он бил мальчика. Слуга отвечал: «Я ему дал тумака в пример другим». — «Что же он сделал?» — «Стучал в дверь палкой (это уж он не впервые делает, когда вас нет) и спрашивал, дома ли синее лицо». Луцилла слышала каждое слово в отворенную дверь. Нужно ли говорить вам, что произошло затем?

Вовсе не нужно было говорить. Я слишком хорошо помнила, что произошло в тот первый случай в саду.

— Понимаю, — сказала я, — она, конечно, потребовала объяснения. Оскар, конечно, запутался и просил вас выручить его. Что же вы сделали?

— Что собирался сделать сегодня утром, как говорил вам. Он твердо рассчитывал, что я встану на его сторону, бедняк! Жалко было смотреть на него. Однако для его же пользы я не уступил. Я предоставил ему на выбор: объяснить ей происшедшее самому или поручить объяснение мне. Нельзя было терять ни минуты. Не в таком она была состоянии духа, чтобы с нею можно было шутить. Оскар вел себя отлично, он всегда ведет себя отлично, когда я прижму его к стенке. У него хватило мужества осознать, что ему самому следует объясниться, а не мне за него. Я обнял беднягу, чтоб ободрить его, втолкнул его в комнату, затворил за ним дверь и вышел сюда. Ему бы уже следовало закончить разговор. Да он и закончил! Вот он идет.

Оскар выбежал из дома с непокрытой головой. Он был заметно взволнован, я сразу поняла, что что-то не ладно. Нюджент заговорил первый.

— Что случилось? — спросил он. — Ты сказал ей правду?

— Я пытался сказать ей.

— Пытался? Что это значит?

Оскар обнял брата рукой за шею и положил голову ему на плечо, не говоря ни слова.

Я с своей стороны задала ему вопрос.

— Луцилла отказалась вас слушать? — спросила я.

— Нет.

— Она что-нибудь такое сказала или сделала.. ?

Он поднял голову с плеча брата и прервал меня.

— Не тревожьтесь о Луцилле. Луциллино любопытство удовлетворено.

— И она довольна вами?

Он опять опустил голову на плечо брата и ответил тихо:

— Совершенно довольна.

Мы с Нюджентом поглядели друг на друга в изумлении. Луцилла все слышала, она осталась с ним в прежних отношениях. Он сообщил нам этот необыкновенно счастливый результат, и сообщил с потухшим взглядом голосом, полным отчаяния. Терпение Нюджента лопнуло.

— Кончим эту мистификацию, — сказал он резко, отстраняя от себя Оскара. — Я требую ясного ответа на ясный вопрос. Она знает, что мальчик стучался в дверь и спрашивал дома ли «синее лицо». Знает ли она, что значила выходка мальчика? Да или нет?

— Да.

— Она знает, что ты — «синее лицо»?

— Нет.

— Нет!!! Так кто же это, по ее мнению?

Пока он спрашивал, Луцилла появилась в дверях дома. Она повернула слепое лицо вопросительно сначала в одну, потом в другую сторону.

— Оскар! — позвала она. — Зачем вы ушли от меня? Где вы?

Оскар, дрожа, обратился к своему брату.

— Бога ради, прости меня, Нюджент! — сказал он. — Она думает, что «синее лицо» — ты.

Глава XXVI

ПОСЛЕДСТВИЯ

При таком необычном признании, высказанном так неожиданно, такими простыми словами, даже энергичный Нюджент не совладал с собою. У него вырвался крик, который долетел до слуха Луциллы. Она тотчас же обернулась к нам, предполагая, что крик испустил Оскар.

— А! Вот вы где! — воскликнула она. — Оскар! Оскар! Что с вами сегодня?

Оскар не в состоянии был отвечать ей. Он бросил умоляющий взгляд на Нюджента, когда Луцилла подходила к нам. Безмолвный упрек, который прочел он в глазах Нюджента лишил его последних сил. Он плакал молча, плакал, как женщина, на груди брата.

Надо было кому-нибудь прервать затянувшееся молчание. Я заговорила первая.

— Все благополучно, друг мой, — сказала я, идя навстречу Луцилле. — Мы проходили мимо дома, а Оскар выбежал и остановил нас.

Мои объяснения пробудили в ней новую тревогу.

— Нас? — переспросила она. — Кто с вами?

— Нюджент со мною.

Последствия случившегося трагического недоразумения тотчас же обнаружились. Луцилла побледнела как полотно от мучительного чувства, что находится в обществе человека с синим лицом.

— Подведите меня к Нюдженту, чтоб я могла поговорить с ним, но не прикасаясь к нему, — шепнула она. — Я слышала, какая у него наружность. О! Если бы вы видели его таким, каким я вижу в темноте. Я должна сдержать себя. Я должна говорить с оскаровым братом ради Оскара.

Она схватила меня за руку и прижалась ко мне. Что было мне делать? Что сказать? Я не знала ни что говорить, ни что делать. Я глядела то на Луциллу, то на близнецов. Вот предо мною Оскар, слабый, подавленный унизительным положением, в какое поставил себя относительно женщины, на которой собирался жениться, и относительно брата, которого любил. А вот Нюджент, сильный, владеющий собою, он обнял брата, поднял голову и дает мне рукой знак, чтоб я молчала. Он был прав. Стоило мне оглянуться на лицо Луциллы, чтобы понять, что опасная и трудная задача вывести ее из заблуждения не может быть разрешена тут же на месте.

— Вы расстроены, — сказала я ей. — Пойдемте домой.

— Нет, — ответила она. — Я должна привыкнуть говорить с ним, начну сегодня же. Подведите меня к нему, но чтоб он меня не трогал.

При нашем приближении Нюджент освободился от Оскара, который, очевидно, не мог помочь нам в столь затруднительном положении. Он указал на низкую ограду дома, предлагая брату подождать там в стороне, до тех пор пока он будет в состоянии говорить с Луциллой. Благоразумие этого поступка обнаружилось немедленно. Луцилла позвала Оскара, как только тот отошел от нас. Нюджент ответил, что Оскар пошел в дом за шляпой.

Звук голоса Нюджента дал ей возможность рассчитать расстояние, на каком она находилась от него, и без моей помощи. Все еще держа меня за руку, она остановилась и заговорила.

— Нюджент, я узнала от Оскара то, что ему давно следовало сказать мне (она останавливалась после каждой фразы, с трудом сдерживаясь, с трудом переводя дух). Он заметил одну безрассудную мою антипатию. Не знаю как. Я старалась скрыть ее от него. Ни к чему говорить, в чем она состоит.

Она замолчала. Все крепче и крепче прижималась Луцилла ко мне, все старательнее боролась с овладевшим ею непреодолимым нервным отвращением. Он слушал девушку, смущенный, как всегда в ее присутствии, а в этот раз смущенный более обыкновенного. Глаза его были опущены в землю. Нюдженту как будто не хотелось даже поглядеть на нее.

— Кажется, я понимаю, — продолжала Луцилла, — отчего Оскар не хотел сказать мне…

Она остановилась, не зная, как выразиться, чтоб не оскорбить его.

— Сказать мне, — начала она снова, — чем вы не похожи на других. Он боялся чтобы, по глупой слабости моей, я не почувствовала предубеждения против вас. Хочу сказать, что я не позволю себе этого сделать. Никогда не было мне так стыдно, как теперь. У меня также есть свой недостаток. Мне следовало бы сочувствовать вам, а между тем…

Голос ее становился слабее и слабее. Она тяжело опиралась на меня. Взглянув на нее, я увидела, что еще немного и она упадет в обморок.

— Передайте вашему брату, что мы пошли домой, — сказала я Нюдженту.

Он впервые взглянул на Луциллу.

— Вы правы, — ответил он, :

— отведите ее домой.

Нюджент опять сделал знак, чтоб я молчала, и пошел к брату, ждавшему у ограды перед домом.

— Он ушел? — спросила Луцилла.

— Ушел.

Пот выступил у нее на лбу. Я вытерла ей лицо платком и повернула девушку к ветру.

— Вам теперь лучше?

— Да.

— Вы можете дойти до дому?

— Легко.

Я взяла. Луциллу под руку. Мы прошли несколько шагов. Вдруг она остановилась, как будто пугаясь чего-то впереди, подняла трость и начала ею водить по воздуху, словно устраняя какое-то препятствие, словно раздвигая в густом лесу ветки, преграждающие путь.

— Что вы делаете? — спросила я.

— Очищаю воздух, — ответила Луцилла. — Воздух наполнен им. Меня теснят со всех сторон темно-синие фигуры. Дайте мне руку. Пойдемте!

— Луцилла!

— Не сердитесь на меня. Я уже начинаю приходить в себя. Никто лучше меня не знает, какая это глупость, какое безумие. У меня есть сила воли — как ни трудно мне будет, я обещаю переломить себя в этот раз. Я не могу и не хочу показать оскарову брату, что он для меня предмет ужаса.

Она опять остановилась и, как бы в благодарность, поцеловала меня.

— Вините мою слепоту, друг мой, а не меня. Если б я могла видеть… О! Разве можете вы понять меня, вы, не живущие в темноте!

Она прошла несколько шагов молча, задумавшись, и опять заговорила:

— Вы не будете смеяться над тем, что я вам скажу?

— Вы знаете, что не буду.

— Представьте себе, что вы лежите в постели ночью.

— Ну?

— Я слышала, что люди иногда вдруг просыпаются среди ночи, не разбуженные никаким шумом, и им кажется, без всякой особой причины, что есть кто-то или что-то в темной комнате. Случалось ли это когда-нибудь с вами?

— Конечно, душа моя. Это почти со всеми случается, когда нервы несколько расстроены.

— Очень хорошо. Так и у меня есть воображение, есть нервы. Когда это с вами случалось, что вы делали?

— Я зажигала огонь и удостоверялась, что ошиблась.

— Представьте же, что у вас нет ни свечи, ни спичек, что ночь без конца и что вы остаетесь с своим воображением в темноте. Вот мое положение. Вам нелегко было бы успокоиться в таких условиях, не правда ли? Вы, может быть, мучились бы очень безрассудно, положим, но очень мучились.

Она подняла свою тросточку с грустной улыбкой.

— Может быть, вы дошли бы до такой же глупости, как ваша Луцилла, и стали бы отмахиваться тростью.

Прелесть ее голоса, ее лица усиливали действие этих трогательно простых и печально правдивых слов. Она заставила меня понять больше прежнего, что значит быть в одно и то же время одаренным богатым воображением и пораженным слепотой. На одну минуту мною целиком овладели сочувствие и любовь к ней. На одну минуту я забыла ужасное положение, в каком все мы находились. Луцилла безотчетно напомнила мне о нем, заговорив снова.

— Может быть, я напрасно вынудила Оскара сделать признание, — сказала она, взяв меня под руку и продолжая идти. — Я могла бы привыкнуть к его брату, если бы не знала, какая у него наружность. Однако я чувствовала, что в нем есть что-то странное, хотя мне и не говорили, и я не знала, что именно. Должно быть, были у меня основания для того отвращения, которое я с первого же раза к нему почувствовала. Не будем говорить об этом. Если б я и не заставила Оскара признаться, истина обнаружилась бы рано или поздно. Знаете ли, что я чуть-чуть недовольна Оскаром? Помните, как признался он в саду, что окрасил себе лицо, представляя синюю бороду для забавы детей? Нехорошо, неделикатно было с его стороны показать такую бесчувственность к страшному уродству брата. Следовало вспомнить об этом, не следовало смеяться над этим. Ну довольно, пойдемте, откроем фортепиано и постараемся забыться.

Чем все это кончится, когда ей скажут, а сказать ей будет необходимо, в какое страшное заблуждение она впала: Что будет с нею? Что будет с Оскаром?

Признаюсь, я побоялась дать на это ответ.

Дойдя до конца долины, я в последний раз оглянулась на Броундоун. Близнецы стояли все на том же месте, где мы их оставили. Хотя лиц нельзя было различить, я видела ясно Оскара, сидящего на ограде, и Нюджента, стоящего подле него, положив ему руку на плечо. Даже на таком расстоянии различие их характеров выражалось в позе каждого. Войдя в изгиб долины, скрывший их от моих глаз, я подумала (так легко успокоить женщину), что сила, чувствовавшаяся в движениях Нюджента, произвела на ум мой ободряющее действие. Он найдет выход, сказала я себе. Нюджент выручит нас.

Глава XXVII

ОН НАХОДИТ ВЫХОД

Мы сидели за фортепиано, как предложила Луцилла. Она пожелала, чтоб я играла одна. Я разучивала с нею тогда одну из сонат Моцарта. Я попыталась дать урок. Никогда, ни прежде, ни после, не играла я так дурно, как в тот день. Божественная ясность и простота, возвышающая, по моему мнению, музыку Моцарта над всякой другой когда-либо написанной музыкой, может быть достойно передана только исполнителем, всецело погруженным в нее. Мучимая тревогами, я могла лишь искажать эти небесные мелодии, сыграть их прилично я была не в состоянии. Луцилла приняла мои извинения и села на мое место.

Прошло полчаса, из Броундоуна не было известий.

Сами по себе полчаса, конечно, — время короткое. При томлении же, которое вы испытываете, пока решается важный вопрос, полчаса — целая вечность. Каждая минута, которая проходила, не выводя Луциллу из ее заблуждения, возбуждала во мне новое угрызение совести. Чем дольше оставим мы ее в неведении, тем труднее для всех нас будет тяжкая обязанность открыть девушке истину. Я начинала волноваться. Луцилла, с своей стороны, стала жаловаться на усталость. После испытанных ею тревог наступила неизбежная реакция. Я посоветовала ей пойти в свою комнату отдохнуть. Луцилла послушалась. В моем тогдашнем настроении было невыразимым облегчением, остаться одной.

Походив взад и вперед по гостиной, тщетно, стараясь найти выход из окружающих нас трудностей, я сказала себе, что нечего ждать здесь напрасно известий. Братья еще в Броундоуне, в Броундоун я и решилась пойти.

Я заглянула тихонько в комнату Луциллы. Она спала. Сказав Зилле, чтоб та присмотрела за своей хозяйкой, я ускользнула из дома. Переходя через лужайку, я услышала, что отворяется садовая калитка. Еще минута, и мне встретился именно тот человек, которого я больше всего хотела видеть, — Нюджент Дюбур. Он взял у Оскара ключ, и один отправился в приходский дом сообщить мне, что произошло между ним и братом.

— Вот первый счастливый для меня случай сегодня, — сказал он, встретившись со мною. — Я спрашивал себя, как добиться разговора с вами наедине. И вот вы здесь, свободны и одни. Где Луцилла? Можем ли мы рассчитывать, что нам не помешают?

Я дала ему положительный ответ на оба вопроса. Нюджент был очень бледен и утомлен. Прежде чем он заговорил, я уже заметила, что он пережил немало с тех пор, как я его оставила. В конце сада была беседка, из которой открывался вид на приволье окружающих гор. Тут мы уселись, и я со свойственною мне горячностью начала разговор с главного вопроса:

— Кто объяснит Луцилле ее ошибку?

— Никто не объяснит.

Этот ответ ошеломил меня. Я поглядела на Нюджента в немом изумлении.

— Нечему удивляться, — сказал он. — Позвольте мне изложить вам мой взгляд на это дело в двух словах. Я имел серьезный разговор с Оскаром…

Женщины, как известно, не умеют слушать. Я не лучше других женщин в этом отношении. Я не дала ему договорить.

— Оскар сказал вам, как произошла эта ошибка?

— Оскар не больше вас мог сказать мне. Он признался что, оставшись с нею лицом к лицу, совершенно растерялся, сам не знал, что говорить. Он потерял голову, она потеряла терпение. Представьте себе его нервное замешательство в столкновении с ее нервною раздражительностью — результат понятен. Из этого ничего не могло выйти, кроме недоразумения и ошибки. Когда мы ушли, я обдумал случившееся. По-моему, ничего другого сделать нельзя, кроме как покориться обстоятельствам, не падая духом. Придя к этому убеждению, я закончил тем, чем большею частью кончаю, — разрубил гордиев узел. Я сказал Оскару: тебе хотелось бы оставить Луциллу в теперешнем ее заблуждении до вашей свадьбы? Вы его знаете, незачем нам говорить, что он ответил. Хорошо, сказал я, утри глаза и успокойся. Синим человеком я начал, синим человеком я и останусь до поры до времени. Не стану описывать вам благодарность Оскара. Я предложил, он согласился. Вот и весь выход из затруднений, какой мне представляется.

— Ваш выход бесчестный и лживый, — отвечала я. — Я протестую против такого жестокого злоупотребления слепотой Луциллы. Я отказываюсь от всякого участия в подобной проделке.

Нюджент вынул сигарету.

— Действуйте как вам угодно, — сказал он. — Вы видели, в каком жалком состоянии была она, когда принудила себя говорить со мною. Вы видели, наконец, как не могла она сладить с ужасом и отвращением своим. Перенесите на Оскара этот ужас и это отвращение (к которым прибавится еще презрение), представьте себе последствия, которые могут возникнуть в результате пробуждения у Луциллы этих чувств, прежде чем он станет ее мужем. Сделайте все это, если у вас хватит духу. Я люблю беднягу. У меня духу не хватает. Вы позволите мне закурить?

Я разрешила движением руки. Прежде чем продолжать разговор, я поняла, что необходимо постигнуть этого загадочного господина, если только возможно.

Нетрудно было объяснить его готовность пожертвовать собой ради Оскара. Он ничего не делал наполовину, он любил грудью встречать трудности, перед которыми остановился бы другой. В нем могла заговорить теперь та же братская любовь, которая спасла жизнь Оскару во время суда. Меня озадачивало не поведение его в данном случае, а тон, которым он себя оправдывал, и манеры его, когда он говорил. Благовоспитанный, блестящий молодой человек, каким знала я его прежде, стал до крайности суровым и резким. Он ждал, что я отвечу ему с суровостью, вовсе не вызываемой обстоятельствами и не соответствующей прежним представлениям моим о нем. Что тут под поверхностью таилось что-то, какое-то внутреннее побуждение, скрываемое им и от брата, и от меня, это видела я так же ясно, как свет солнца и тени на горах, расстилавшихся предо мной. Но какое это было побуждение, я не в силах была отгадать. Мне на ум не приходила та страшная тайна, которую Нюджент скрывал от меня. Не подозревая истины, я сидела пред ним невольной свидетельницей завершения борьбы несчастного с самим собою, последнего его усилия не обмануть брата и подавить жгучую страсть, овладевшую им. Пока Луцилла будет считать его уродом, всем покажется естественным, что он избегает ее из уважения к ее спокойствию. В отдалении от нее заключалась для него последняя возможность воздвигнуть непреодолимую преграду между собой и Луциллой. Он уже пытался прежде создать себе другое препятствие, он старался ускорить свадьбу, после которой Луцилла стала бы для него недоступной, будучи женой его брата. Эта попытка не удалась. Теперь ему оставалось только одно — избегать встречи с ней, пока она не выйдет замуж за Оскара. Он согласился сохранить то положение, в какое поставил его Оскар, как единственное средство достигнуть желаемой цели, не возбуждая подозрений, и в награду за свою жертву встретил с моей стороны глупый протест, бессмысленное сопротивление. Вот побуждения, чистые, благородные побуждения, как известно мне теперь, которые руководили им. Вот истинное толкование резких речей, которые смутили меня, суровости, которая меня раздражала, — толкование, данное позднейшими событиями.

— Что же, — сказал он, — союзники мы или нет? Заодно вы со мной или против меня?

Я не проявила старания понять его и ответила прямо на поставленный прямой вопрос:

— Не отрицаю, что если вывести Луциллу из заблуждения, это может иметь серьезные последствия, — сказала я. — Но тем не менее я не хочу принимать участия в таком жестоком обмане.

Нюджент поднял палец кверху, как бы предостерегая меня.

— Подумайте, мадам Пратолунго! В настоящих обстоятельствах вы можете сделать непоправимое зло. Нечего стараться отговорить вас. Я прошу вас только подождать. До свадьбы еще много времени. Может случиться, что вы сами откажетесь от необходимости открывать Луцилле истину.

— Что же может случиться? — спросила я.

— Луцилла может увидеть его таким, каким мы его видим, — отвечал Нюджент. — Луцилла может узнать истину собственными глазами.

— Как! Вы еще не оставили безумной мысли излечить ее слепоту?

— Я оставлю эту мысль, когда немецкий хирург скажет мне что она безумна, не ранее.

— Вы говорили об этом с Оскаром?

— Ни слова. Я никому, кроме вас, не скажу об этом ни слова, пока немец не пристанет благополучно к берегам Англии.

— Вы ожидаете приезда его до свадьбы?

— Конечно. Он уехал бы из Нью-Йорка со мною, если бы не один больной, который еще нуждался в его уходе. Никакие новые пациенты не удержат его в Америке. Его необычный успех составил ему состояние. Желание всей его жизни увидеть Англию, и он имеет на это средства. Он может приехать сюда с первым ливерпульским пароходом.

— А когда он приедет, вы намерены привезти его в Димчорч?

— Да, если Луцилла согласится.

— А если Оскар не согласится? Она примирилась со своею слепотой. Если вы встревожите ее понапрасну, вы можете сделать ее на всю жизнь несчастною женщиной. На месте Оскара я не согласилась бы на такую опасную попытку.

— Оскару по двум соображениям выгодно идти на эту опасность. Я повторю то же, что уже говорил вам. Если зрение ее будет восстановлено, в ней произойдет не одна только физическая перемена. Новый дух вселится в нее с приобретением новых чувств. Оскару постоянно грозит опасностью болезненная причуда ее, пока она слепа. Если только воображение ее изменится под воздействием зрения, если только она, увидит его, как мы его видим, и привыкнет к нему, как мы привыкли, будущность Оскара с нею обеспечена. Согласны ли вы оставить дело в теперешнем положении на случай, что немецкий хирург приедет сюда до свадьбы?

Я согласилась на это, невольно удивляясь странному совпадению его слов со словами, сказанными мне раньше Луциллой. Нельзя было отрицать, что теория Нюджента, как ни странной казалась она, подтверждалась мнением самой Луциллы о своем положении. Покончив, таким образом, на время с нашими разногласиями, я перевела разговор на деликатный вопрос об отношении Нюджента к Луцилле.

— Как вам видеться, — спросила я, — после впечатления произведенного на нее сегодняшнею встречей?

Он гораздо мягче ответил на этот вопрос. И тон, и манеры его изменились к лучшему.

— Если б я мог действовать как хочу, — сказал Нюджент, — Луцилла теперь была бы уже избавлена от опасности встретиться со мною. Она услышала бы от вас или от Оскара, что дела принудили меня оставить Димчорч.

— Оскар не соглашается на ваш отъезд?

— Оскар слышать не хочет о моем отъезде. Я старался всячески убедить его, обещал вернуться к свадьбе — напрасно! «Если ты оставишь меня здесь одного с мыслью о зле, которое я совершил, о жертвах, на которые я тебя вынудил, я умру от горя. Ты не знаешь, какая поддержка для меня твое присутствие, ты не знаешь, какую пустоту буду чувствовать я, если ты уедешь». Я так же слаб, как Оскар, когда он так говорит со мною. Против собственного убеждения, против желания своего, я уступил. Лучше было бы мне уехать, гораздо лучше.

Он сказал эти последние слова таким голосом, который заставил меня содрогнуться. Это был просто голос отчаяния. Как плохо понимала я его тогда! Как хорошо понимаю теперь! В этих грустных словах оставлял след последний остаток чести, последний остаток правдивости. Бедная, невинная Луцилла! Бедный, виновный Нюджент!

— Итак, вы остаетесь в Димчорче, — начала я снова. — Что же вы будете делать?

— Все, что могу, чтоб избавить ее от дикого страдания, которому невольно подверг ее сегодня. Она не может преодолеть в моем присутствии болезненного отвращения, я это вижу ясно. Я буду избегать ее, удаляться от нее постепенно так, чтоб отсутствие мое не удивляло ее. Я буду с каждым днем реже и реже бывать в приходском доме, дольше и дольше оставаться в Броундоуне. После свадьбы их…

Он замолчал, слова как будто застряли у него в горле. Он занялся раскуриванием сигары и долго раскуривал ее.

— Когда Оскар женится, он не будет считать присутствие мое необходимым для своего счастья. Тогда я уеду из Димчорча.

— Вам придется объяснить причину вашего отъезда.

— Я объясню истинную причину. Здесь нет для меня достаточно просторной мастерской, как я уже говорил вам. И даже если бы нашел я мастерскую, оставаясь в Димчорче, я не сделал бы ничего порядочного. Ум мой не стал бы живее, способности не развивались бы в здешней глуши. Пусть Оскар живет здесь тихою жизнью семьянина. Мне нужна другая атмосфера, атмосфера Лондона или Парижа.

Он вздохнул и рассеянно посмотрел на горы, видневшиеся в отворенную дверь беседки.

— Странно видеть вас унылым, — сказала я. — Ваша веселость казалась неистощимой в тот первый вечер, когда вы застали мистера Финча за чтением «Гамлета».

Нюджент бросил окурок сигары и горько засмеялся.

— Мы, артисты, всегда переходим из одной крайности в другую, — ответил он. — Как вы полагаете, что я думал, прежде чем вы заговорили со мной?

— Не могу догадаться.

— Я думал, что лучше бы мне вовсе не приезжать в Димчорч!

Не успела я произнести ответного слова, как послышался голос Луциллы, зовущий меня из сада. Нюджент вскочил.

— Мы все сказали, что нужно? — спросил он.

— Да, на сегодня, по крайней мере.

— Так на сегодня прощайте!

Он ухватился за деревянную перекладину над дверью беседки и, перескочив через низкую ограду сада, скрылся в поле. Я откликнулась на зов Луциллы и поспешила к ней. Мы встретились на лужайке. Она была бледна и расстроена, как будто испугана чем-то.

— Не случилось ли чего-нибудь в доме? — спросила я.

— Ничего не случилось ни с кем, кроме меня, — отвечала она. — Впредь, когда я буду жаловаться на усталость, не советуйте мне ложиться в постель.

— Почему же? Я заглянула к вам, идя сюда. Вы спали крепко и, по-видимому, совершенно спокойно.

— Спокойно! Никогда в жизни вы так не ошибались. Я была измучена ужасным сном.

— Вы были совершенно спокойны, когда я вас видела.

— Значит, это началось после. Пустите меня сегодня к себе ночевать. Я боюсь спать одна.

— Что же вам снилось?

— Мне снилось, что я стою в венчальном платье перед алтарем незнакомой церкви и что священник, голос которого слышу я в первый раз, совершает обряд бракосочетания…

Она остановилась, тревожно махнув рукой по воздуху.

— Несмотря на слепоту мою, — проговорила она, — я и теперь его вижу.

— Жениха?

— Да.

— Оскара?

— Нет.

— Кого же?

— Оскарова брата. Нюджента Дюбура (Упоминала ли я прежде о том, что иногда бываю очень глупа? Если нет, то хочу заявить об этом теперь.) Я засмеялась.

— Чему тут смеяться? — спросила она сердито. — Я видела его ужасное, безобразное лицо. Я никогда не бываю слепою во сне. Я чувствовала, как синяя рука его надевает кольцо мне на палец. Постойте, это еще не все. Я выходила за Нюджента Дюбура добровольно, не помышляя о слове, данном Оскару. Да, да, я знаю, что это не более как сон. А все-таки мысль об этом мне невыносима. Мне мучительно изменять Оскару даже во сне. Пойдемте к нему. Я хочу услышать от него, что он меня любит.. Пойдемте в Броундоун. Я так расстроена, что не хочу идти одна. Пойдемте в Броундоун.

Приходится мне сделать еще одно унизительное признание — я старалась отговориться от прогулки в Броундоун. (Бесчувственность, свойственная легкомысленным французам, не правда ли?) Но у меня была своя причина. Если я не одобряла решения, к которому пришел Нюджент, я еще более осуждала эгоистическую слабость Оскара, принявшего от брата такую жертву. Жених Луциллы сильно упал в моем мнении, я смотрела на него чуть ли не с презрением и опасалась, что чем-нибудь дам ему это почувствовать, если встречусь с ним в настоящую минуту.

— Принимая во внимание цель, с которой идете вы в Броундоун, друг мой, — сказала я, — нужно ли вам мое присутствие?

— Разве я не говорила вам? — отозвалась она нетерпеливо. — Я так расстроена, что не в силах идти одна. Неужели вы мне не сочувствуете? Представьте, если бы вам самим приснилось, что вы выходите замуж не за Оскара, а за Нюджента?

— Так что же? Я была бы не в убытке.

— Не в убытке? Опять вечная ваша несправедливость к Оскару!

— Друг мой! Если бы вы только могли видеть, вы сами оценили бы так же, как и я, достоинства Нюджента.

— Я предпочитаю ценить достоинства Оскара.

— Вы предубеждены, Луцилла!

— И вы тоже!

— Случилось так, что вы встретили Оскара первого.

— Это ровно ничего не значит.

— Да, да! Если бы Нюджент шел тогда за нами вместо Оскара, если б из этих двух прекрасных голосов, совершенно тождественных между собою…

— Ни слова более!

— Полноте! Подвернулся Оскар, а если бы Нюджент подвернулся, так он мог бы занять место Оскара.

— Мадам Пратолунго, я не привыкла сносить оскорбления. Я не желаю продолжать разговор с вами.

С таким гордым ответом и с очаровательною краской на лице милая моя Луцилла повернулась ко мне спиной и отправилась с Броундоун одна.

О, опрометчивый язык мой! О, неудержимый мой нрав! Зачем я разгорячилась? Я старшая, почему не дала я примера самообладания? Как сказать? Разве женщина знает когда-нибудь, почему она поступает так, а не иначе? Разве Ева знала, когда змея предложила ей яблоко, зачем она его съела?

Что было делать теперь? Во-первых, остыть, во-вторых, последовать за Луциллой, поцеловать ее и помириться. Или я долго остывала, или Луцилла в раздражении шла скорее обыкновенного, догнала я ее только в Броундоуне. Отворяя дверь, я услышала разговор. Неуместно было мешать им, особенно теперь, когда я находилась в немилости. Колеблясь и спрашивая себя, как поступить, я заметила письмо, лежащее на столе. Я взглянула на адрес (в такие минуты, когда не знаешь, что делать, всегда пробуждается любопытство). Письмо адресовано было Нюдженту и помечено ливерпульским штемпелем.

Я сделала неизбежное заключение: немецкий окулист прибыл в Англию.

Глава XXVIII

ОН ПЕРЕХОДИТ РУБИКОН

Я все еще колебалась, войти ли в, комнату или дождаться, пока Луцилла пойдет домой, как вдруг ее тонкий слух снял вопрос, который я сама не в состоянии была решить. Дверь комнаты отворилась, Оскар вышел в переднюю.

— Луцилла утверждала, что здесь кто-то есть, — сказал он. — Кто мог подумать, что это вы. Что же вы стоите в передней? Войдите, войдите.

Он отворил мне дверь, и я вошла. Оскар сообщил Луцилле о моем прибытии.

— Это мадам Пратолунго, — сказал он.

Луцилла как бы не замечала ни его, ни меня. Ворох цветов из сада Оскара лежал у нее на коленях, и она искусными своими пальцами составляла из них букет с такою быстротой и с таким вкусом, как будто обладала зрением. С тех пор как узнала я это прелестное лицо, никогда еще не выглядело оно так сурово, как теперь. Никто не нашел бы в ней в эту минуту сходства с рафаэлевой Мадонной. Она сердилась, серьезно сердилась на меня, это видно было с первого взгляда.

— Надеюсь, вы простите мое неуместное появление, Луцилла, — сказала я, — когда узнаете цель его. Я пришла вслед за вами сюда, чтоб извиниться.

— О, вам нечего извиняться, — отвечала она, занимаясь своими цветами. — Жаль, что вы затруднили себя и пришли сюда. Я совершенно согласна с тем, что вы говорили в саду. Принимая во внимание цель, с какою я шла в Броундоун, я не имела никакого повода требовать, чтобы вы сопровождали меня. Вы совершенно правы.

Я сдержала себя. Не то, чтоб я была женщина терпеливая, не то, чтобы характер у меня был кроткий. К сожалению, этого у меня вовсе нет. Однако я пока еще сдержалась.

— Я хочу извиниться пред вами за то, что сказала в саду, — начала я снова. — Я говорила необдуманно, Луцилла. Вы не можете даже предположить, что я хотела обидеть вас.

Такое впечатление, будто я со стулом говорила. Луцилла вся погрузилась в составление букета.

— Разве я обиделась? — обратилась она к цветам. — Если так, то это очень глупо с моей стороны.

Она вдруг словно заметила мое присутствие.

— Вы имели полное право выразить свое мнение, — сказала Луцилла с достоинством. — Я должна извиниться пред вами, если оспаривала его.

Она тряхнула хорошенькой головкой, зарделась, как маков цвет, и застучала хорошенькой ножкой по полу. (О Луцилла, Луцилла!) Я все еще сдерживала себя. Теперь уже больше ради Оскара, чем ради нее. Он казался таким огорченным, бедняга, так желал, по-видимому, уладить размолвку, не зная хорошенько, что сделать для этого.

— Милая Луцилла, — начал он, — вы могли бы, полагаю, поговорить с мадам Пратолунго…

Она горячо прервала его, опять тряхнув головкой сильнее прежнего.

— Я не намерена говорить с мадам Пратолунго. Я предпочитаю согласиться, что мадам Пратолунго совершенно права. Конечно, я готова влюбиться в первого встречного мужчину. Конечно, если б я встретилась с вашим братом прежде, чем с вами, я в него бы влюбилась. Весьма вероятно.

— Действительно, весьма вероятно, — отвечал бедный Оскар смиренно. — Я, по крайней мере, считаю для себя великим счастьем, что вы не встретились с Нюджентом прежде, чем со мною.

Она бросила цветы на стол, возле которого сидела, она совершенно вышла из себя, видя, что он за меня заступается. Я позволила себе улыбнуться (помните, что бедный ребенок не мог этого видеть).

— Вы согласны с мадам Пратолунго, — сказала она ему сердито. — Мадам Пратолунго считает вашего брата человеком гораздо более приятным, чем вы.

Смиренный Оскар грустно покачал головой в знак признания этого несомненного факта.

— Об этом не может быть спору, — сказал он кротко.

Луцилла топнула ногой по ковру и подняла целое облако пыли. У меня легкие иногда чувствительны к пыли. Я позволила себе тихонько кашлянуть. Она услышала это и тотчас же взяла себя в руки. Уже не приняла ли она мой кашель за вмешательство в то, что здесь происходило?

— Подите сюда, Оскар, — сказала она совершенно другим тоном, — подите сюда и сядьте подле меня.

Оскар повиновался.

— Обнимите меня за талию.

Оскар поглядел на меня. Обладая зрением, он сознавал всю неловкость требуемого от него изъявления чувств в присутствии третьего лица. Она, бедняжка, недоступная понятию смешного, присущего зрячим, нисколько не заботилась о присутствии третьего лица. Она повторила свое приказание тоном, явно выражавшим: «Обнимай меня, со мной шутить нельзя». Оскар робко обнял ее рукой, смущенно глядя на меня.

Она тотчас же отдала другое приказание:

— Скажите, что вы меня любите.

Оскар не решался.

— Скажите, что вы меня любите.

Оскар шепнул ей на ухо.

— Громче!

Всякому терпению есть предел, я начинала сердиться. Большего равнодушия к моему присутствию она не могла показать, даже если бы в комнате вместо женщины была кошка.

— Позвольте мне напомнить вам, — сказала я, — что я еще не ушла, как вы, по-видимому, предполагаете.

Луцилла как бы не слышала. Она продолжала отдавать свои приказания, переходя от одного изъявления любви к другому.

Несчастный Оскар, оказавшийся между двух огней, покраснел. Постойте! Не радуйтесь преждевременно величайшему для читателя удовольствию обнаружить видимую ошибку писателя. Я не забыла, что из-за цвета лица Оскара нельзя было заметить краску на нем. Я хочу сказать только, что краску эту почувствовала по выражению его лица. Да, повторяю, он покраснел.

Я сочла необходимым вторично напомнить о своем присутствии.

— Если я остаюсь в этой комнате, мисс Финч, так с одной только целью. Я хочу знать, принимаете ли вы мои извинения?

— Оскар, поцелуйте меня.

Он не решался. Она обхватила его шею рукой. Обязанность моя стала ясна, обязанность моя была удалиться.

— Доброго вечера, мистер Дюбур, — сказала я и повернулась к двери.

Луцилла услышала шаги мои, когда я выходила из комнаты, и позвала меня. Я остановилась. Напротив меня на стене висело зеркало. Посмотрев в него, я убедилась, что я остановилась в самой приличной случаю позе. Непринужденность, соединенная с достоинством, достоинство, уравновешенное непринужденностью.

— Мадам Пратолунго!

— Мисс Финч!

— Вот этот мужчина, далеко уступающий своему брату. Глядите.

Она еще крепче обняла его за шею и поцеловала, хвастливо поцеловала его так, как Оскар не решался поцеловать ее. С презрительным молчанием я пошла к двери. Моя наружность выражала отвращение, смешанное с сожалением, сожаление с примесью отвращения.

— Мадам Пратолунго!

Я не ответила.

— Вот тот мужчина, которого я никогда не полюбила бы, если бы встретила брата его первым. Глядите!

Она обвила его шею обеими руками и осыпала его поцелуями. Дверь не была совсем притворена, когда входила я в комнату, я распахнула ее, вышла в переднюю и очутилась лицом к лицу с Нюджентом Дюбуром, спокойно стоящим у стола, с ливерпульским письмом в руке. Он, конечно, слышал, как Луцилла бросила мне в лицо собственные слова мои, а может быть, слышал еще больше.

Я замерла на месте и глядела на него в немом удивлении. Нюджент улыбнулся и подал мне полученное письмо. Не успели мы сказать друг другу слово, как услышали стук затворяемой двери. Оскар вышел вслед за мною, чтоб извиниться за Луциллу. Он объяснил брату, что случилось. Нюджент кивнул головой и погладил рукой свое ливерпульское письмо.

— Предоставьте мне устроить это. Я найду всем занятие получше, чем ссориться между собою. Вы сейчас услышите, в чем дело. А пока мне нужно послать весточку нашему приятелю трактирщику. Гутридж придет сюда, чтобы поговорить со мною о перестройке конюшни. Сбегай и скажи ему, что я сейчас занят и не могу принять его. Постой! Дай ему, кстати, эту карточку и попроси занести в приходский дом.

Он вынул из бумажника визитную карточку, написал на ней несколько слов карандашом и подал брату. Оскар, всегда готовый исполнять поручения брата, побежал встречать трактирщика. Нюджент обратился ко мне.

— Немец в Англии, — сказал он. — Теперь я могу поговорить.

— Сейчас же? — воскликнула я.

— Сейчас же. Я только этого и ждал, как вы знаете. Приятель будет в Лондоне завтра. Я намерен получить сегодня полномочие посоветоваться с ним, а завтра отправиться в город. Приготовьтесь встретить одного из самых странных людей, каких вы когда-либо видели. Вы заметили, что я написал несколько слов на карточке. Я писал мистеру Финчу, прося его немедленно прибыть к нам в Броундоун по важным семейным делам. Как отец Луциллы, он имеет в этом вопросе право голоса. Когда Оскар вернется и присоединится к нам ректор, наш домашний тайный совет будет в полном составе.

Он говорил с обычной своей веселостью, в движениях его чувствовалась обычная живость, он опять стал самим собою.

— Я кисну в Димчорче, — сказал он, видя, что я замечаю перемену в нем. — Дело оживляет меня. Я не таков, как Оскар, мне нужна деятельность, чтобы закипела кровь, чтобы избавиться от ненужных тревог. Как, думаете вы, нашел я свидетельницу по делу моего брата? Именно таким образом. Я сказал себе: «Сойду с ума, если не стану чего-нибудь предпринимать». Я взялся за дело и спас Оскара. И теперь возьмусь за дело. Вспомните мои слова — зрение будет возвращено Луцилле.

— Это дело серьезное, — ответила я, — пожалуйста, обдумайте его серьезно.

— Обдумать! — повторил он. — Само слово это мне неизвестно. Я всегда решаюсь мгновенно. Если я ошибаюсь относительно Луциллы, то обдумывание ровно ни к чему не приведет. Если же я прав, каждый потерянный день — лишний день слепоты для нее. Я дождусь Оскара и мистера Финча и затем приступлю к делу. Почему мы разговариваем в передней? Пойдемте в комнату.

Он повел меня в гостиную. Мне теперь особенно интересно было вернуться. Однако обращение Луциллы со мной тяготило. Что если она проявит ко мне опять такую же холодность, такое же пренебрежение? Я остановилась у стола в передней. Нюджент оглянулся на меня через плечо.

— Пустяки! — сказал он. — Я все улажу. Стоит ли такой женщине, как вы, придавать значение поведению рассерженной девушки. Пойдемте.

Сомневаюсь, уступила ли бы я кому-нибудь другому. Но некоторые люди имеют над нами какую-то магнетическую власть. Такую власть имел надо мною Нюджент. Против воли моей, ибо я действительно оскорблена была обращением со мною Луциллы, я пошла с ним назад в гостиную.

Луцилла сидела на том же месте, где я ее оставила.

Услышав стук двери и мужские шаги, она, конечно, предположила, что это шаги Оскара. Она догадалась, зачем он ушел от нее вслед за мною, и злилась еще больше.

— А! Это вы? — сказала она. — Вы вернулись, наконец. Я уже думала, что вы вызвались проводить мадам Пратолунго до приходского дома.

Ее чуткий слух уловил и мои шаги.

— Оскар! — воскликнула Луцилла. — Что это значит? Нам с мадам Пратолунго не о чем больше говорить друг с другом. Зачем она вернулась? Отчего вы не отвечаете? Это стыд! Я уйду отсюда!

Эта последняя угроза приведена была в исполнение так быстро, что Нюджент, стоявший перед дверью, не успел посторониться, и Луцилла наткнулась на него.

Она тотчас же схватила его за руку и начала сердито трясти.

— Что значит ваше молчание? По поручению мадам Пратолунго вы оскорбляете меня что ли?

Я только открыла рот, чтобы сделать еще одну попытку к примирению, сказав ей несколько успокоительных слов, как она еще раз кольнула меня. Французская кровь не могла уже этого вынести (об английской крови не скажу ничего утвердительного). Я молча повернулась к Луцилле спиной, окончательно взбешенная.

В ту же минуту глаза Нюджента заблестели, как будто ему пришла какая-то новая мысль. Он выразительно взглянул на меня и ответил ей за брата. Овладел ли им в ту минуту злобный демон или он хотел примирить ее с Оскаром до его прихода, не знаю. Конечно, мне следовало остановить его. Но я была вне себя. Я разозлилась, как кошка, рассвирепела, как медведь. Я сказала себе: «Она ищет неприятностей, прекрасно, действуйте, мистер Нюджент». Возмутительно! Непростительно! Нет слов, достаточно сильных для оценки моего поведения, браните меня, пожалуйста! О Боже! На кого похож человек в ярости! Честное слово, не иначе как на дикого зверя! Когда вам случится рассердиться, поглядите на себя в зеркало. Вы увидите, что человеческая душа отлетела от лица вашего и осталось одно лишь животное, дурное, презренное животное.

— Вы спрашиваете, что значит мое молчание? — переспросил Нюджент.

Ему стоило только приспособиться к более медленному произношению брата, чтобы всякое отличие между ними исчезло. В этих немногих словах он сделал это так ловко, что если бы я не видела его перед собою, поклялась бы, что в комнате Оскар.

— Да, — отозвалась Луцилла. — Я об этом спрашиваю.

— Я молчу, — отвечал он, — потому что жду.

— Чего же вы ждете?

— Чтоб вы извинились перед мадам Пратолунго.

Она отступила на шаг. Покорный Оскар в первый раз в жизни заговорил с ней решительным тоном. Покорный Оскар, не ожидая, что ответит она, продолжал:

— Мадам Пратолунго извинилась пред вами. Вам следовало принять ее извинения, ответить на них тем же. Вы оскорбляете вашего лучшего друга.

Она подняла голову, подняла руки в изумлении, она как будто не верила ушам своим.

— Оскар! — воскликнула она.

— Я здесь, — откликнулся Оскар, отворяя дверь в эту минуту.

Она с быстротой молнии обернулась к тому месту, откуда послышался его голос. Она поняла обман Нюджента и испустила громкий крик негодования.

Испуганный Оскар подбежал к ней. Она сердито оттолкнула его.

— Обман! — воскликнула она. — Низкий, гнусный, презренный обман! Оскар! Брат вам подражал, брат ваш говорил со мною вашим голосом. А эта женщина, называющая себя моим другом, эта женщина стояла тут, слушала его и не вывела меня из заблуждения. Она поощряла, она наслаждалась. Негодяи! Уведите меня от них. Они на все способны. Она возненавидела вас, милый, с самого начала, она пленилась вашим братом, лишь только увидела его. Наша свадьба будет не в Димчорче, они не должны знать, где она будет. Они в заговоре против нас. Остерегайтесь их, остерегайтесь. Она говорит, что я влюбилась бы в вашего брата, если бы встретилась с ним прежде, чем с вами. В этом больше значения, милый мой, чем вам кажется. Это доказывает, что они разлучили бы нас, если бы могли. А! Кто это движется? Не обменялся ли он с вами местами? С вами ли я говорю теперь? О, моя слепота, моя слепота! О Боже, из всех твоих созданий самое беспомощное, самое несчастное есть то, которое не может видеть!

Я никогда в жизни не встречала ничего столь ужасного, столь жалкого, как злобная подозрительность и страдание, выражавшиеся в этих словах. Она задела меня за живое.

Я говорила необдуманно, я поступала неосторожно, но неужели я это заслужила? Нет, нет и нет! Я этого не заслужила! Я села на стул и залилась слезами. Слезы раздражали меня, рыдания сотрясали. Если б у меня был в руках яд, я выпила бы его, так была зла и огорчена, так оскорблена была моя честь, так уязвлено мое сердце.

Один Нюджент решился заговорить с Луциллой. Не думая о последствиях, он с противоположной стороны комнаты, задал ей многозначительный вопрос, которого она еще никогда ни от кого не слышала.

— Уверены ли вы, Луцилла, что ваша слепота неизлечима?

Гробовое молчание последовало за этими словами.

Я вытерла слезы и подняла глаза.

Оскар, как я и предполагала, обнимал Луциллу, стараясь успокоить ее. В ту минуту, когда брат его задал этот вопрос, я взглянула на нее. Она только что высвободилась из его объятий, сделала шаг вперед по направлению к Нюдженту и остановилась, повернувшись к нему лицом. Все ее чувства, казалось, были поглощены новой мыслью, им вызванной. Ни в детстве, ни в юности, ни в зрелом возрасте, ни во сне, ни наяву — никогда не приходила ей в голову мысль о возможности прозреть. Ни малейшего признака мучительного страдания, проявлявшегося у нее до сих пор в присутствии Нюджента, не было теперь заметно. Единственное чувство, которое овладело ею теперь всецело, было удивление, столь сильное, что она не могла вымолвить ни слова.

Я взглянула на Оскара. Его взгляд был обращен на Луциллу. Он заговорил с Нюджентом, не глядя на него, побуждаемый, казалось, смутным опасением за Луциллу, понемногу превращавшимся в смутное опасение за самого себя.

— Подумай, что ты делаешь, — сказал он. — Взгляни на нее, Нюджент, взгляни.

Нюджент подошел к брату, сделав это так, что Оскар очутился между ним и Луциллой.

— Не обидел ли я тебя? — спросил он.

— Могу ли я быть обижен тобою после того, что ты вытерпел, что ты пережил ради меня, — сказал Оскар.

— Однако, — настаивал тот, — ты чем-то недоволен.

— Я поражен, Нюджент.

— Поражен? Чем?

— Вопросом, который ты задал Луцилле.

— Вы оба сейчас поймете меня.

С того момента, как братья заговорили, мое внимание было сосредоточено на Луцилле. Она медленно повернула голову в ту сторону, куда перешел Нюджент, но кроме этого не сделала никакого движения. По-видимому, она ничего не слышала с тех пор, как вопрос Нюджента пробудил в ней в первый раз сомнение в том, что она слепа на всю жизнь.

— Говорите, — сказала я. — Ради Бога, не оставляйте ее в ожидании.

Нюджент заговорил.

— Вы имели причину сердиться на меня, Луцилла. Позвольте мне представить вам, если будет возможно, предлог быть мне благодарной. В бытность мою в Нью-Йорке я познакомился с одним глазным доктором-немцем, завоевавшим всеобщее признание в Америке и составившим себе состояние искусством лечить глазные болезни. Особенно удачно врачевал он слепых, признанных другими докторами неизлечимыми. Я говорил ему о вас. Он, разумеется, не мог сказать ничего положительного, не осмотрев вас. Все, что он мог сделать, это предложить мне свои услуги, когда будет в Англии. Я, со всей стороны, признаю вашу слепоту неизлечимой только в том случае, если этот искусный человек скажет, что нет никакой надежды. Если есть хоть малейшая возможность возвратить вам зрение, один он в состоянии это сделать. Он теперь в Англии. Дайте позволение, и я привезу его в Димчорч.

Она медленно подняла руки и схватилась за голову, как бы пытаясь привести в порядок мысли. Цвет ее лица менялся из бледного в красный, из красного опять в бледный. Луцилла тяжело вздохнула и опустила руки, приходя в себя. Последовавшая в ней перемена заставила нас всех затаить дух. Приятно и страшно было смотреть на нее. Немой восторг преобразил ее лицо, божественная улыбка заиграла на ее губах. Она была среди нас и в то же время далеко от нас. В мягком вечернем свете, озарявшем ее из окна, Луцилла стояла, погрузившись в свое счастье, и казалась существом другого мира. Была минута, когда я смотрела на нее с восторгом, была минута, когда она внушала мне ужас. Оба брата опомнились. Оба показывали мне знаками, чтоб я заговорила с ней первая.

Я сделала несколько шагов. Я старалась придумать, что сказать. Напрасно. Я не могла ни думать, ни говорить. Я могла только смотреть на нее, я могла только прошептать тревожно:

— Луцилла!

Она возвратилась в мир, она возвратилась к нам, тихо вздрогнув, с слабою вспышкой румянца на щеках. Она обратилась в мою сторону и прошептала:

— Подойдите.

Я обняла ее. Она опустила голову на мою грудь. Мы помирились без слов. Мы стали опять подругами, сестрами.

— Не был ли это обморок? Не спала ли я? — спросила она меня тихим, смущенным голосом. — Я как будто сейчас проснулась. Мы в Броундоуне?

Она внезапно подняла голову.

— Нюджент! Вы здесь?

— Здесь.

Она тихо высвободилась от меня и подошла к Нюдженту.

— Говорили вы со мной сейчас? Это вы дали мне надежду, что я не обречена на вечную слепоту? Не может быть, чтоб это мне только показалось. Говорили вы, что человек придет и что время придет?

Она внезапно возвысила голос:

— Человек, который вылечит меня! Время, когда я прозрею!

— Я говорил это, Луцилла.

— Оскар! Оскар! Оскар!

Я выступила вперед, чтобы подвести ее к нему. Когда я взяла ее руку, Нюджент притронулся ко мне и указал на брата. Оскар стоял пред зеркалом и смотрел на свое безобразное отражение с отчаянием, которое я опять вижу, когда пишу эти строки. Из сострадания к нему я не решилась подвести Луциллу. Она пошла одна, протянула руку и положила на его плечо. Ее прелестное лицо отразилось в зеркале рядом с его лицом. Она весело наклонилась к нему и сказала:

— Придет, милый мой, время, когда я увижу вас.

С радостным криком она наклонила к себе его лицо и поцеловала в лоб. Его голова, когда она отпустила ее, склонилась на грудь. Он закрыл лицо руками, стараясь подавить видимое проявление душевного страдания. Я поспешно отвела Луциллу от него, прежде чем она успела бы заметить, что не все благополучно. Она сопротивлялась, она спросила меня подозрительно:

— Зачем вы уводите меня от него?

Что могла я сказать в оправдание? Моя изобретательность истощилась.

Она повторила вопрос. В этот раз судьба пришла нам на помощь. Когда она старалась высвободиться из моих рук, раздался стук в дверь.

— Кто-то идет, — сказала я, и в ту же минуту вошел слуга с письмом из приходского дома.

Глава XXIX

КРАТКИЙ ОТЧЕТ О ПАРЛАМЕНТСКИХ ПРЕНИЯХ

О, желанная помеха! После испытанного нами мы все почувствовали облегчение. Нам приятно было вернуться к рутине обыденной жизни. Я спросила, кому адресовано письмо. Нюджент отвечал:

— Письмо адресовано мне, а писал его мистер Финч. Прочитав письмо, он обратился к Луцилле:

— Я посылал записку вашему отцу, приглашая его прийти сюда, — сказал он. — В ответ мистер Финч пишет, что обязанности удерживают его дома и что, по его мнению, приходский дом — самое приличное место для семейных совещаний. Имеете вы что-нибудь против возвращения домой? Не пойдете ли вы впереди с мадам Пратолунго?

Подозрительность Луциллы вспыхнула мгновенно.

— Почему не с Оскаром? — спросила она.

— По письму вашего отца, — начал Нюджент, — я вижу, что он немного обижен моим прежним уведомлением о предполагаемом здесь разговоре. Я думал, что если бы вы и мадам Пратолунго пошли вперед, то вы могли бы помирить нас с ректором и уверить отца, прежде чем придем мы с Оскаром, что мы не имели намерения оскорбить его. Согласитесь, что было бы лучше, если бы вы это сделали.

Разлучив так ловко Луциллу с Оскаром и выиграв время, чтобы успокоить и ободрить брата, прежде чем они опять встретятся, Нюджент отворил нам дверь. Мы оставили близнецов вдвоем в скромной маленькой комнатке, в которой произошла сцена, одинаково достопамятная для всех нас как по своему интересу, так и по своим последствиям.

Полчаса спустя мы были все в сборе в приходском доме.

Наши отсроченные прения (исключая незначительное предложение, сделанное мною) оказались бесполезными. Результат их, может быть, верно передан речью, произнесенной мистером Финчем. В этом случае (имея в виду более важные обстоятельства) я беру на себя смелость сократить речь досточтимого джентльмена в pendant [7]pendant (фр.) — подстать. к его фигуре. Как сам он мал ростом, так и речь ректора, в первый раз в его жизни, будет короткой.

Досточтимый Финч встал и заявил, что он протестует против всего. Против получения приглашения на визитной карточке, а не письмом, против предположения, что он явится, лишь только его позовут, против того, что его уведомили после всех (а не раньше всех) о безумном мнении мистера Нюджента Дюбура о слепоте его бедной дочери, против хирурга-немца, как незнакомого иностранца, а может быть, и шарлатана, против оскорбления британской медицины приглашением в Димчорч иностранца, против связанных с этим расходов, наконец, против самого предложения мистера Нюджента Дюбура, как предложения, вызывающего возмущение против мудрого Провидения, смущающего дух его дочери, «дух под моим влиянием христиански покорный; под вашим, сэр, преступно мятежный». С этим заключительным замечанием досточтимый джентльмен сел и умолк в ожидании ответа.

Речь имела замечательный результат, который мог бы быть полезен и в некоторых других парламентах, — никто не возразил.

Мистер Нюджент Дюбур встал.., нет! Остался на своем месте и отказался принять какое-либо участие в прениях. Он готов ждать, пока, наконец, не оправдает предложенных им средств. Что же касается до остального, совесть его спокойна, и он вполне готов к услугам мисс Финч. (Заметка в скобках: мистер Финч не отделался бы так легко, если бы не одно обстоятельство. Я уже говорила, что в присутствии Луциллы он мог легко переговорить Нюджента. Теперь Луцилла присутствовала, и досточтимый Финч торжествовал.) Мистер Оскар Дюбур, сидевший, притаившись, за спиной брата, последовал примеру Нюджента.

— Решение этого спорного вопроса зависит единственно от самой мисс Финч, — сказал он. Своего мнения на этот счет он не имел.

Сама мисс Финч могла заявить только одно: если б она должна была пожертвовать всем своим состоянием за попытку возвратить себе зрение, она пожертвовала бы им без колебаний. При всем уважении к отцу она смеет думать, что ни он и никто другой не в состоянии понять ее чувства в настоящем случае. Она умоляет мистера Нюджента Дюбура привезти, не теряя ни минуты, немецкого хирурга в Димчорч.

Мистрис Финч, приглашенная вслед за дочерью высказать свое мнение, заговорила после небольшой паузы, вызванной пропажей носового платка. Она не хочет перечить своему мужу, который, как ей известно, бывает всегда и во всем прав, но если бы немецкий доктор приехал и если бы мистер Финч позволил, она охотно посоветовалась бы с ним (бесплатно хотелось бы) о глазках своего младенца. Мистрис Финч начала объяснять, что пока еще, насколько она может судить, глазки малютки совершенно здоровы, но что ей хотелось бы только посоветоваться с хорошим глазным доктором на случай, если впредь что-нибудь случится. Однако она была призвана к порядку мистером Финчем. Досточтимый джентльмен обратился к мадам Пратолунго с предложением закончить прения, высказав свое мнение.

Мадам Пратолунго, говоря в заключение, заметила следующее. Что вопрос о консультации с немецким хирургом она считает (после того, что было заявлено самою мисс Финч) вопросом решенным. Что поэтому она предлагает, оставив пока в стороне принятие решения, обратить внимание на последствия, к которым оно может повести. Что, по ее мнению, изучение возможности восстановления зрения мисс Финч повлечет за собою последствия столь серьезные, что опасно было бы положиться на мнение одного человека, как бы ни был он искусен. Что вследствие всего сказанного она предлагает: во-первых, пригласить известного английского глазного доктора в одно время с известным немецким глазным доктором; во-вторых, чтоб исследование глаз мисс Финч было произведено обоими докторами вместе; в-третьих, чтобы решение, к которому они придут, было высказано собранию присутствующих здесь лиц и всесторонне обсуждено до принятия решительных мер. Наконец, чтоб эти ее предложения были признаны резолюцией и вынесены, если необходимо, на голосование.

Резолюция, в том виде, как она приведена выше, была поставлена на голосование.

Большинство проголосовало «за»: мисс Финч, мистер Нюджент Дюбур, мистер Оскар Дюбур, мадам Пратолунго.

Меньшинство сказало «нет»: мистер Финч (во избежание расходов), мистрис Финч (потому, что мистер Финч говорит «нет»).

Резолюция была принята большинством в два голоса. — Прения отложены на неопределенное время.

На следующее утро с первым поездом Нюджент Дюбур уехал в Лондон.

За завтраком в тот же день была получена телеграмма, извещавшая о его действиях в следующих выражениях:

«я видел моего друга. Он готов оказать мне услугу. Он также согласен посоветоваться с английским глазным доктором, которого мы выберем и которого я еду отыскивать. Сегодня позже пришлю еще телеграмму».

Вторая телеграмма, полученная вечером, содержала следующее:

«Все решено. Доктора выезжают завтра со мною из Лондона в двенадцать часов сорок минут пополудни».

Прочитав телеграмму Луцилле, я послала ее в Броундоун Оскару. Судите сами, как он спал и как мы спали эту ночь.

Глава XXX

HERR ГРОССЕ

В первой половине дня, когда мы ждали докторов, случилось несколько происшествий, о которых следовало бы упомянуть здесь. Желание изложить их у меня большое, умения не хватает.

Когда я оглядываюсь на это достопамятное утро, мне представляются сцены смятения и ожидания, одно воспоминание о которых даже теперь приводит меня в трепет. Вещи и лица перепутываются и сливаются. Я вижу прелестную фигуру моей слепой Луциллы, одетой в розовое и белое, бегающей взад и вперед из дома и в дом, то сгорающую от нетерпения увидеть докторов, то содрогающуюся при мысли о предстоящей попытке или об ожидающем ее, может быть, разочаровании. В ту же минуту, как я вижу ее, прекрасный образ сливается с жалкою фигурой Оскара, метавшегося между Броундоуном и приходским домом, болезненно переживающего новое усложнение в своих отношениях с Луциллой, но недостаточно мужественного даже в то время, чтобы воспользоваться случаем и выйти из ложного положения. Проходит еще минута, и новая фигура, маленькая, горделивая, самоуверенная фигура, выходит на первый план, прежде чем я начинаю воспринимать ее. Я слышу сильный голос, требующий мне в уши: «Нет, мадам Пратолунго, ничто не заставит меня поддержать своим присутствием эту нелепую консультацию, эту дерзкую и греховную попытку ниспровергнуть определение мудрого Провидения чисто человеческими средствами. Я умываю руки. Заметьте, что я употребляю народное выражение, чтоб сильнее подействовать на ваше воображение. Я умываю руки». Еще минута, и Финч, и его руки исчезают из моего воображения, едва успела я уловить их. Рыхлая мистрис Финч со своим младенцем занимает вакантное место. Она заклинает меня, с необычной для нее горячностью, сохранить ее тайну и рассказывает мне о своем намерении обмануть, если удастся, бдительность мистера Финча и привлечь английскую и немецкую хирургию к обследованию глаз малютки. Вообразите, что все эти образы теснятся и сталкиваются в извилинах моего мозга, как будто ум мой какой-нибудь лабиринт, что слова и поступки одного перепутываются со словами и поступками другого, прибавьте мое собственное волнение (касавшееся, между прочим, завтрака, приготовленного для докторов на боковом столе), и вы не удивитесь, если я перескочу через шесть часов драгоценного времени и представлю вашим взорам свою одинокую особу, сидящую в гостиной в ожидании докторов.

У меня было только два утешения для поддержания своих сил.

Во-первых, майонез [8]Майонез (фр. mayonnaise) — а) соус из яичного желтка, растительного масла, уксуса и различных приправ; б) холодное кушанье из птицы или рыбы, политое таким соусом. из цыплят моего собственного приготовления, стоявший на столе, накрытом для завтрака, майонез, который, как произведение искусства, был поистине восхитителен. Во-вторых, мое зеленое шелковое платье, отделанное знаменитыми кружевами моей матери, — другое произведение искусства, восхитительное, как и первое. Смотрела ли я на стол, смотрела ли я в зеркало, я сознавала себя достойной представительницей своей нации, я могла сказать: «France supreme».

Часы пробили четверть четвертого. Луцилла, устав ждать в своей комнате, в сотый раз показалась в дверях и повторила свой неизменный вопрос:

— Не видно еще их?

— Нет, душа моя.

— Когда же они наконец приедут?

— Терпение, Луцилла, терпение.

Луцилла скрылась с тяжелым вздохом. Прошло еще пять минут, и в комнату вошла старая Зилла.

— Приехали, сударыня, экипаж уже у ворот.

Я расправила юбку, бросила последний многозначительный взгляд на майонез. Веселый голос Нюджента долетел до меня из сада: «Сюда, господа, за мной». Пауза. Шаги. Дверь отворилась. Нюджент ввел докторов:

— Неrr Гроссе, из Америки. Мистер Себрайт, из Лондона.

Немец слегка вздрогнул, услышав мое имя. На англичанина оно не произвело никакого впечатления. Неrr Гроссе слышал о моем славном Пратолунго. Мистер Себрайт находился в варварском неведении об его существовании. Я сначала опишу Гроссе, и опишу с величайшим старанием.

Крепкого сложения, невысокий и широкоплечий, короткие кривые ноги; грязное, изношенное платье, нечищеная обувь, круглое с желтизной лицо, жесткие, густые, с проседью волосы, темные, кустистые брови, большие черные глаза, скрытые за круглыми очками, скрадывающими их свирепое выражение, темная с проседью борода, громадный перстень на указательном пальце волосатой руки, другая рука беспрестанно погружается в глубокую серебряную табакерку наподобие чайницы, грубый, хриплый голос, саркастическая улыбка, то учтивое, то фамильярное обращение, решительность, независимость, сила в каждом движении — вот портрет человека, который держал в своих руках (по словам Нюджента) судьбу Луциллы.

Английский доктор был так непохож на своего немецкого коллегу, как только один человек может быть непохож на другого.

Мистер Себрайт был худощав, строен и утонченно (уж чересчур) чист и наряден. Его мягкие светлые волосы были тщательно расчесаны, чисто выбритое лицо обрамлялось небольшими курчавыми баками в два дюйма длины. Его черное платье сидело превосходно, он не носил никаких украшений, даже цепочки для часов, он двигался расчетливо, говорил обдуманно и спокойно, его серые глаза смотрели с холодным вниманием, его тонкие губы как бы говорили: я готов, если вы желаете меня видеть. Очень умный человек, без сомнения, но избави меня Бог иметь такого единственным спутником в длинной дороге или сидеть с ним рядом за обедом.

Я приняла знаменитых посетителей так любезно, как только умела. Неrr Гроссе поздравил меня с моим славным именем и пожал мне руку. Мистер Себрайт похвалил погоду и поклонился. Немец остановил взгляд на столе, лишь только оглядел комнату. Англичанин уставился в окно.

— Не хотите ли закусить, джентльмены?

Неrr Гроссе кивнул своей большой головой с величайшим одобрением. Его черные глаза смотрели с жадностью на мой майонез.

— Ага! Это я люблю, — сказал знаменитый немец, указывая пальцем на блюдо. — Вы его умеете делать, вы делаете его на сливках? С цыплятами или с раками? Я с раками люблю больше, но и с цыплятами недурно. Гарнир чудесный — анчоусы, оливки, свекла, темное, зеленое, красное, на белом, жирном соусе. Вот что я называю божественным блюдом. Оно превосходно в двух отношениях: превосходно для глаз, превосходно для вкуса. So! Мы вторгнемся в его внутренность. Мадам Пратолунго, вам начинать.

Такими словами, на странном английском наречии, употребляя множественное число вместо единственного и совершенно исключая из английского лексикона союз "и", Неrr Гроссе возвестил о своей готовности приступить к завтраку. Но английский коллега очень вежливо попросил его заняться пациенткой вместо майонеза.

— Извините, — сказал мистер Сейбрайт. — Не лучше ли было бы взглянуть на молодую особу, прежде чем мы займемся чем-нибудь другим. Мне необходимо вернуться в Лондон со следующим поездом.

Неrr Гроссе с вилкой в одной руке, с ложкой в другой и с повязанной уже вокруг шеи салфеткой зло взглянул на нас и, скрепя сердце, расстался с майонезом.

— Gut! Сначала сделаем свое дело, потом съедим свой завтрак. Где же пациентка? Скорей, скорей! — Он снял салфетку, издал вздох (иначе как рев его назвать нельзя) и погрузил пальцы в табакерку.

— Где пациентка? — повторил он раздраженно. — Почему она не здесь?

— Она ждет в соседней комнате, — ответила я. — Я приведу ее сию минуту. Вы извините ее, господа, если найдете девушку несколько взволнованной, — прибавила я, взглянув на докторов. Молчаливый Себрайт поклонился. Herr Гроссе засмеялся саркастически:

— Успокойтесь, душа моя, я не такое животное, каким кажусь.

— Где Оскар? — спросил Нюджент, когда я проходила мимо него на пути в комнату Луциллы.

— Передумав раз десять, по крайней мере, — отвечала я, — он решил не присутствовать при обследовании.

Лишь только я произнесла эти слова, как дверь отворилась и в комнату вошел Оскар.

Herr Гроссе, увидев его лицо, воскликнул:

— Ach, Gott, он принимает нитрат серебра. Цвет лица его испорчен. Бедный малый, бедный малый!

Он сострадательно покачал головой, повернулся и плюнул в угол комнаты. Оскар, видимо, обиделся, на лице мистера Себрайта выразилось отвращение, Нюджента это рассмешило. Я вышла из комнаты, затворив за собою дверь.

Едва сделала я несколько шагов по коридору, как дверь за мною отворилась. Я оглянулась и увидела с величайшим удивлением Herr Гроссе, свирепо глядевшего на меня сквозь очки и предлагавшего мне руку.

— Ш-што! — произнес славный доктор шепотом. — Никому ни слова! Я пришел помочь вам.

— Помочь мне? — переспросила я.

Herr Гроссе кивнул головой так сильно, что громадные очки подпрыгнули на его носу.

— Что вы сейчас сказали? — спросил он. — Вы сказали, что пациентка немного взволнованна. Gut! Я просил, чтоб идти с вами вместе к пациентке и помочь вам вызвать ее. So! so! Я не такое животное, каким кажусь. Пойдем, скорей, скорей! Где она?

Я колебалась с минуту, вести ли такого странного посредника в спальню Луциллы. Но здравый смысл победил. Как бы то ни было, он доктор, и хотя такой безобразный, но доктор! Я взяла его руку.

Мы вошли вместе в комнату Луциллы. Услышав незнакомые шаги вместе с моими, она вскочила с дивана.

— Кто с вами? — воскликнула она.

— Это я, моя милая, — сказал Herr Гроссе. — Ach, Gott! какая прекрасная девица! Вот цвет лица по моему вкусу. Удивительный! Я пришел посмотреть, моя прекрасная мисс, что могу сделать для ваших глазок. Если я открою вам свет, вы полюбите меня, не правда ли? Вы поцелуете даже такого безобразного немца, как я? So! Возьмите мою руку. Мы пойдем в другую комнату. Там другой доктор ждет вас, чтоб открыть вам свет, — мистер Себрайт. Два глазных доктора для одной прекрасной мисс: английский глазной доктор, немецкий глазной доктор. Мы вылечим прекрасную мисс. Мадам Пратолунго, другая моя рука к вашим услугам. 9! Что такое? Вы смотрите на мой рукав. Да, грязен он, мне самому совестно. Ничего! В другой комнате вы насмотритесь на мистера Себрайта. Он разряжен, все с иголочки. Идем! Вперед! Марш!

Нюджент, ожидавший в коридоре, открыл дверь.

— Не правда ли, как он мил? — шепнул он мне, указывая на своего друга.

Мы торжественно вошли в гостиную. Наш немец уже принес пользу, зайдя со мной за Луциллой. Обследование для нее уже лишилось своего ужасного характера, по крайней мере, она внешне стала спокойнее. Herr Гроссе рассмешил ее, Herr Гроссе успокоил ее.

Мистер Себрайт и Оскар разговаривали как старые знакомые, когда я вернулась в гостиную. Оскар, казалось, понравился сдержанному англичанину. Даже мистер Себрайт был поражен красотой Луциллы: его холодное лицо оживилось, когда доктора представили ей.

Мистер Себрайт поставил для нее стул перед окном. В голосе его появилась мягкость, которую я прежде не замечала, когда он попросил ее сесть. Она села. Мистер Себрайт отошел в сторону и поклонился Гроссе, учтиво указывая рукой на Луциллу, что означало: вы первый.

Herr Гроссе отвечал подобным же движением руки и кивнул головой, что означало: я этого никак не ожидал.

— Извините, — настаивал Себрайт. — Как старший, как гость в Англии, как авторитет в нашей профессии.

Herr Гроссе в ответ угощал себя табаком: щепотку старшему, щепотку гостю в Англии, щепотку авторитету. Наступило странное молчание. Ни один из докторов не хотел быть первым. Нюджент вмешался.

— Мисс Финч ждет, — сказал он. — Идите, Гроссе, вы первый представились ей, вы первый и должны осмотреть ее глаза.

Herr Гроссе взял двумя пальцами ухо Нюджента и шутя дернул за него.

— Продувной малый! — сказал он. — У него всегда на языке нужное слово.

Он направился к стулу Луциллы, но вдруг остановился с недовольным взглядом. Оскар стоял, наклонясь над ней, и шептал ей что-то на ухо, держа ее за руку.

— Э! Что такое? Третий глазной доктор? Что же вы делаете, милостивый государь? Вы лечите глаза молодой особы, держа руку молодой особы? Вы шарлатан! Прочь!

Оскар удалился явно недовольный. Herr Гроссе поставил стул против Луциллы и снял очки. Как все близорукие, он видел отлично предметы, достаточно к нему приближенные. Он наклонился к самому лицу Луциллы и раскрыл ее веки двумя пальцами, пристально глядя то в один глаз, то в другой.

Это была минута величайшего напряжения. Могли ли мы знать, какое влияние на всю ее будущую жизнь будет иметь этот странный, добрый, неуклюжий иностранец? С какой тревогой смотрели мы на его кустистые брови, на его навыкате глаза. И увы! Как неутешителен был первый результат. Внезапно невольная дрожь отвращения сотрясла Луциллу. Herr Гроссе отскочил и взглянул на нее с своею дьявольскою улыбкой.

— Ага! — сказал он. — Понимаю. Я нюхаю, я курю, от меня пахнет табаком. Прекрасная мисс это чувствует. Она говорит в глубине сердца: «Ach, Gott, как он воняет!»

Луцилла расхохоталась. Herr Гроссе тоже засмеялся с непритворным удовольствием и вытащил носовой платок из кармана ее передника.

— Дайте мне духов, — попросил этот милый немец. — Я заткну ей нос носовым платком. Так она не будет чувствовать моего табачного запаха, все будет опять как следует, мы будем продолжать.

Я подала ему бутылочку с лавандовой водой. Он смочил носовой платок и неожиданно приложил его к носу Луциллы. — Держите его так, мисс. Теперь вы ни за что не услышите запаха Гроссе. Gut! Мы будем продолжать.

Доктор вынул из кармана жилета увеличительное стекло и дождался, пока Луцилла не нахохоталась вдоволь. Тогда обследование, столь смешное с виду, столь страшное по своему значению, пошло опять своим порядком. Herr Гроссе рассматривал глаза пациентки в увеличительное стекло, Луцилла сидела, прислонясь к спинке кресла и заткнув нос платком.

Прошла минута или немного более, и пытка обследования кончилась.

Herr Гроссе спрятал свое увеличительное стекло, перевел дух как будто с облегчением и отобрал у Луциллы носовой платок.

— Ах, какой гадкий запах, — сказал он, приложив его к носу, с гримасой отвращения. — Табак пахнет гораздо лучше, — прибавил он, вознаграждая свои ноздри большою щепоткой табаку.

— Теперь я приступлю к расспросам, — продолжал он. — Не беспокойтесь, я стою от вас далеко. Вам не нужен платок, вы не будете чувствовать моего запаха.

— Моя слепота неизлечима? — спросила Луцилла. — Пожалуйста, скажите мне, сэр. Буду я слепа всю жизнь или нет?

— Поцелуете меня, если скажу?

— О, подумайте, как я беспокоюсь! Пожалуйста, пожалуйста, скажите.

Она хотела опуститься на колени пред ним. Доктор твердо и ласково удержал ее в кресле.

— Ну, ну, ну! Будьте умница, скажите-ка сначала, когда вы гуляете в саду от нечего делать в ясный, солнечный день, вашим глазам все равно, как если бы вы лежали в постели среди ночи?

Нет.

— А! Нет. Вы знаете, что в одно время светло, а в другое страшно темно?

— Да.

— Так зачем же вы у меня спрашиваете, останетесь ли вы слепою на всю жизнь? Если вы уже столько видите, вы вовсе не слепы.

Она захлопала в ладоши с тихим криком восторга.

— О, где Оскар, — спросила она меня. — Где Оскар?

Я оглянулась. Пока мы с его братом слушали, затаив дух, вопросы доктора и ответы пациентки, тот незаметно вышел из комнаты.

Herr Гроссе встал и уступил место мистеру Себрайту. Будучи еще в восторге от появившейся надежды, Луцилла, казалось, не заметила, как английский доктор уселся перед ней. Его строгое лицо было серьезнее, чем когда-либо. Он вынул из кармана увеличительное стекло и, нежно раскрыв веки пациентки, начал в свою очередь рассматривать ее глаза.

Обследование мистера Себрайта продолжалось несравненно дольше, чем доктора Гроссе. Он проводил его молча. Кончив, Себрайт встал, не сказал ни слова и оставил Луциллу все в том же состоянии невыразимого счастья. Она думала, думала, думала о времени, когда глаза ее откроются к новой жизни, когда она прозреет.

— Ну, — спросил Нюджент нетерпеливо, обращаясь к мистеру Себрайту. — Что вы скажете?

— Пока еще ничего. — С этим косвенным упреком к Нюдженту он обратился ко мне. — Насколько мне известно, мисс Финч ослепла или почти ослепла, в годовалом возрасте?

— Да, говорят, что в годовалом, — ответила я.

— Нет ли в доме какой-нибудь особы — родственника или слуги, — кто может передать симптомы, замеченные у нее в младенчестве?

Я позвала Зиллу.

— Мать ее умерла, — сказала я, — а отец ее по некоторым причинам не мог присутствовать здесь сегодня. Ее старая нянька, думаю, в состоянии сообщить все, что вы хотите знать.

Зилла пришла. Мистер Себрайт начал расспрашивать.

— Были вы в доме, когда мисс Финч родилась?

— Да, сударь.

— Было что-нибудь особенное с ее глазами при рождении или вскоре потом?

— Ничего, сударь.

— Откуда вы знаете?

— Я замечала, что она видит. Она глядела на свечи и хватала все, что держали перед ней, как и другие дети.

— Как вы узнали что она начала слепнуть?

— Точно так же, сударь. Пришло время, когда глаза бедняжки сделались незрячими, и что бы мы ей ни показывали утром или вечером, она ничего не видела.

— Слепота появилась постепенно?

— Да, сударь, как говорится, капля по капле. С каждой неделей все хуже и хуже. Ей было чуть больше году, когда мы убедились, что она слепа.

— Ее отец или мать, может быть, страдали глазами?

— Никогда, сударь, сколько мне известно.

Себрайт обратился к Гроссе, сидевшему за столом и не спускавшему глаз с майонеза.

— Не желаете ли задать няньке какой-нибудь вопрос? — спросил он.

Гроссе пожал плечами и указал большим пальцем в сторону, где сидела Луцилла.

— Ее болезнь мне ясна, как то, что два плюс два — четыре. Ach, Gott, на что мне ваша нянька? — Он тоскливо повернулся опять к майонезу. — Мой аппетит пропадет! Когда же мы будем, наконец, завтракать?

Мистер Себрайт отпустил Зиллу сухим кивком головы. Его обескураживающие вопросы начинали беспокоить меня. Я решилась спросить, пришел ли он к какому-нибудь заключению.

— Позвольте мне переговорить с моим коллегой, прежде чем я вам отвечу, — произнес этот скрытный человек.

Я подошла к Луцилле. Она опять спросила, где Оскар. Я сказала, что он, вероятно, в саду, и увела ее из комнаты. Нюджент последовал за нами. Когда мы проходили мимо стола, Herr Гроссе шепнул ему:

— Ради всего святого, приходите скорей, будем завтракать.

Мы оставили докторов совещаться в гостиной.

Глава XXXI

КТО РЕШИТ, КОГДА ДОКТОРА НЕ СОГЛАСНЫ?

Прошло не более десяти минут после того, как мы вышли в сад, когда нас поразили неистовые возгласы на ломаном английском языке, раздававшиеся из окна гостиной: «Гого-го! Го-го! Го-го!» Мы оглянулись и увидели, что Herr Гроссе сердито машет нам в окно большим красным платком.

— Завтракать! Завтракать! — кричал немец. — Консультация кончена. Сюда! Скорей! Скорей!

Подчиняясь этому властному призыву, Луцилла, Нюджент и я вернулись в гостиную. Мы нашли Оскара, как я и предполагала, одиноко бродящим по саду. Он попросил меня знаком не говорить об его присутствии Луцилле и поспешил скрыться в одной из боковых дорожек. Его волнение было ужасно. Ему решительно нельзя было встречаться с Луциллой в эту тревожную минуту.

Когда мы вышли из гостиной, оставив докторов совещаться, я послала с Зиллой маленькую записочку досточтимому Финчу, умоляя его (хоть ради приличия) изменить свое решение и присутствовать в великую для его дочери минуту, когда доктора выскажут свое мнение об ее слепоте. Поднимаясь по лестнице на обратном пути, я получила ответ на клочке листочка для проповедей. «Мистер Финч отказывается подчинить свои принципы расчетам, внушаемым тщеславием. Он желает напомнить мадам то, что она слышала от него. Иными словами, он повторяет, и просит ее на этот раз запомнить, что он умывает руки».

Вернувшись в гостиную, мы нашли знаменитых докторов сидящими так далеко друг от друга, как только возможно.

Оба были заняты чтением. Мистер Себрайт читал книгу, Herr Гроссе «читал» майонез.

Я села рядом с Луциллой и взяла ее руку. Рука была холодна как лед. Моя бедняжка дрожала. Какие минуты невыразимого страдания пережила она в ожидании приговора докторов! Я сжала ее маленькую, холодную руку и шепнула: «Приободритесь». Я могу сказать (хотя я не из сентиментальных), что сердце мое обливалось кровью, страдая за нее.

— Каков результат консилиума, джентльмены? — спросил Нюджент. — Согласны вы друг с другом?

— Нет, — сказал мистер Себрайт, откладывая в сторону книгу.

— Нет, — сказал Гроссе, пожирая глазами майонез.

Луцилла повернулась ко мне. Она побледнела, дыхание ее становилось прерывистее. Я шепотом попросила ее успокоиться:

— Один из них, во всяком случае, думает, что вам можно возвратить зрение.

Она меня поняла и тотчас же стала спокойнее. Нюджент продолжал задавать вопросы обоим докторам.

— В чем же вы не согласны? — спросил он. — Мы хотели бы узнать ваши мнения.

Доктора начали вновь свое неуместное состязание в учтивости. Себрайт поклонился Гроссе: «Вы первый». Гроссе поклонился Себрайту: «Нет, вы». Меня вывело из терпения соблюдение докторами этого жесткого и смешного профессионального этикета.

— Говорите оба разом, джентльмены, — сказала я резко. — Ради Бога, делайте, что угодно, только не заставляйте нас ждать. Есть надежда или нет возвратить ей зрение?

— Да, — сказал Herr Гроссе.

Луцилла вскочила с радостным криком.

— Нет, — сказал мистер Себрайт.

Луцилла упала опять в кресло и молча положила голову на мое плечо.

— Один диагноз у вас на причины ее слепоты? — спросил Нюджент.

— Причина — катаракта, — отвечал Гроссе.

— С этим я согласен, — сказал Себрайт. — Причина — катаракта.

— Катаракта излечима, — продолжал немец.

— Я опять согласен, но с оговоркой — катаракта иногда излечима.

— Эта катаракта излечима! — воскликнул Гроссе.

— С величайшим почтением я оспариваю это заключение, — сказал Себрайт. — Катаракта мисс Финч неизлечима.

— Можете сказать нам, на чем вы основываете это заключение, сэр? — спросила я.

— Мое заключение основано на медицинских расчетах, которые нельзя понять без специального образования, — ответил мистер Себрайт. — Я могу только сказать, что после самого тщательного обследования я убедился, что мисс Финч утратила зрение безвозвратно. Всякая попытка возвратить его с помощью операции была бы, по моему мнению, бесполезна. Молодая особа должна была бы выдержать не только операцию, она должна была бы высидеть в темной комнате, по крайней мере, шесть недель или два месяца. Нечего напоминать вам, что в продолжение этого времени у нее появилась бы сильнейшая надежда прозреть. Помня это и полагая, что ее жертва оказалась бы, в конце концов, бесполезной, я считаю весьма нежелательным подвергать нашу пациентку тяжелым последствиям могущего постигнуть ее разочарования, которое должно сильно отрицательно подействовать на нее. Она с детства смирилась с своим несчастием. Как честный человек, считающий своим долгом высказать правду, я советую вам не смущать ее более. Я уверен, что операция, по моему мнению, будет совершенно бесполезна, а может быть, и опасна.

Так откровенно англичанин изложил свое мнение.

Луцилла держалась за мою руку.

— Жестокий! Жестокий! — шептала она. Я пожала ее руку, советуя ей потерпеть, и взглянула (как и Нюджент) в безмолвном ожидании на Гроссе. Немец порывисто встал и подошел, раскачиваясь на своих коротких кривых ногах, ко мне и Луцилле.

— Вы закончили почтеннейший мистер Себрайт? — спросил он.

Себрайт ответил своим неизменным поклоном.

— Gut! Теперь мой черед высказать мое мнение, — начал Гроссе. — Несколько слов, не более. С глубочайшим почтением к мистеру Себрайту я опровергаю то, что он только полагает, тем что я… Гроссе.., вот этими моими руками сделал. Катаракта этой мисс такая катаракта, какие я уже срезал, какие я вылечивал. Глядите!

Он внезапно повернулся к Луцилле, взял двумя указательными пальцами ее лоб, а большими осторожно открыл ее веки.

— Я даю вам мое докторское слово, что мой скальпель впустит сюда свет. Эта хорошенькая девушка сделается краше. Моя милая Финч должна сначала прийти в свое лучшее здоровье. Потом дать мне волю делать, что я хочу, и тогда — раз, два, три — чик! Моя милая Финч будет видеть! С последними словами он опять приподнял ресницы Луциллы, свирепо взглянул на нее сквозь очки, поцеловал ее в лоб, захохотал так, что посуда задрожала, и возвратился на свой пост часового у майонеза.

— Ну, теперь разговоры закончены, — воскликнул он весело. — Слава Богу, начнется еда.

Луцилла встала.

— Herr Гроссе, — спросила она, — где вы?

— Здесь, душа моя.

Девушка подошла к столу, где он сидел, уже занятый разрезанием своего любимого блюда.

— Вы сказали, что вам нужен скальпель, чтобы возвратить мне зрение? — спросила она спокойно.

— Да, да! Вы этого не бойтесь. Не очень больно, совсем не больно.

Она шутливо потрепала его по плечу.

— Встаньте, Herr Гроссе, — сказала она. :

— Если скальпель с вами, я готова, сделайте операцию сейчас.

Нюджент содрогнулся. Себрайт содрогнулся. Ее смелость поразила их обоих. Что же касается меня, то никто в мире так не боится медицинских операций, как я. Луцилла привела меня в ужас. Я без памяти бросилась к ней. Я была так глупа, что даже вскрикнула.

Прежде чем я добежала до нее, Herr Гроссе, как бы покоряясь ее просьбе, встал с лучшим куском цыпленка на конце вилки.

— Ах, вы, милая дурочка, — сказал он. — Разве так срезают катаракты? Сегодня я сделаю с вами только одну операцию. Вот! — С этими словами он бесцеремонно всунул кусок цыпленка в рот Луциллы. — Ага! Кусайте его хорошенько. Чудесный цыпленок. Ну что же? Садитесь все. Завтракать! Завтракать!

Он был непреклонен. Мы все сели за стол.

Мы ели. Herr Гроссе поглощал. От майонеза к мармеладному торту. От мармеладного торта опять к майонезу. От майонеза к ветчине и к бланманже [9]Бланманже (фр. blancmanger) — желе из сливок миндального молока.. От бланманже (даю честное слово) опять к майонезу. Пил он так же, как и ел. Пиво, вино, водка — он ничего не пропустил и смешивал все вместе. Что же касается до лакомств — миндаля, изюма, конфет, засахаренных фруктов, они служили ему приправой ко всему. Блюдо оливок пришлось ему особенно по вкусу. Он взял их две горсти и опустил в карманы панталон.

— Таким образом, — сказал он, — я избавлю вас от труда передавать мне блюдо и буду иметь при себе столько оливок, сколько мне нужно.

Когда Гроссе не мог уже более ни есть, ни пить, он свернул салфетку в комок и стал благодарить Бога.

— Как милостив Бог, — ; заметил он, — что, сотворив мир, сотворил вместе с ним еду и питье!

— Ах, — вздохнул он, нежно приложив растопыренные руки к желудку, — какое это для нас великое счастье!

Мистер Себрайт взглянул на часы.

— Если мы еще будем говорить об операции, начнем немедленно, — заявил он. — У нас осталось не более пяти свободных минут. Вы слышали мое мнение. Я остаюсь при нем.

Herr Гроссе вынул щепотку табаку.

— А я остаюсь при своем мнении, — сказал он.

Луцилла обратилась в сторону мистера Себрайта.

— Я благодарна вам, сэр, за то, что вы высказали свое мнение, — сказала она спокойно и твердо. — Я решилась подвергнуться операции. Если она не удастся, я только останусь по-прежнему слепа. В случае успеха она даст мне новую жизнь. Я все вынесу, я всем рискну, имея надежду прозреть.

Так она объявила о своем решении и подготовила этими достопамятными словами событие, которое на этих страницах имею целью в дальнейшем описать.

Мистер Себрайт отвечал ей со своим неизменным благоразумием.

— Я не могу сказать, что ваше решение меня удивляет. Хотя я очень сожалею, что вы его приняли, я согласен, что оно самое естественное решение в вашем положении.

Луцилла обратилась к Гроссе.

— Назначьте какой вам угодно день, — сказала она. — Чем скорее, тем лучше. Завтра, если возможно.

— Скажите мне, мисс, — спросил немец, внезапно став серьезным и строгим, — намерение ваше твердо?

Луцилла отвечала ему тоже серьезно:

— Мое намерение твердо.

— Gut! Шутка шуткой, милая моя, а дело делом. Теперь о деле. Я должен сказать вам мое последнее слово, прежде чем уеду.

И глядя на Луциллу своими черными глазами сквозь большие круглые очки, он начал убеждать ее на своем ломаном английском языке, что она должна подумать хорошенько и приготовиться, прежде чем решиться подвергнуться операции. Для меня было большим утешением заметить перемену в его обращении с нею. Он говорил авторитетно, она его должна будет слушаться.

Во-первых, предупредил немец Луциллу, в случае неудачи операции, повторить ее будет невозможно. Каковы бы ни были результаты, они будут окончательными.

Во-вторых, прежде чем решиться сделать операцию, он должен быть вполне уверен, что некоторые условия, необходимые для успеха, будут строго выполнены как самой пациенткой, так и ее родными и друзьями. Мистер Себрайт нисколько не преувеличил отрезок времени, который придется провести после операции в темной комнате. Глаза ее не будут развязаны ни на минуту раньше шести недель. В продолжение всего этого времени и, вероятно, в продолжение еще шести недель пациентка должна быть совершенно здорова, чтобы зрение ее восстановилось вполне. Если тело и дух не будут в наилучшем состоянии, никакая искусная операция не поможет. Все, что могло бы возбуждать или волновать пациентку, должно быть удалено из спокойного течения обыденной жизни, пока доктор не убедится, что зрение ее восстановлено. Строгому исполнению этих условий он обязан значительной долей своих успехов. Гроссе знает по собственному опыту, какое важное влияние общее здоровье пациента, как физическое, так и духовное, имеет на успех операций, в особенности операций над таким нежным органом, как глаза.

Высказав все это, Herr Гроссе обратился к ее здравому смыслу, советуя Луцилле обдумать хорошенько свое решение и посоветоваться с родными и друзьями. Словом, в течение трех месяцев, по крайней мере, доктор должен иметь полное право регулировать ее жизнь и вносить в нее перемены, какие он сочтет нужными. Если Луцилла и члены ее семейства согласятся принять эти условия, ей надо будет только написать Herr Гроссу в лондонскую гостиницу. На следующий день он будет в Димчорче и сделает операцию, если найдет здоровье больной удовлетворительным.

Закончив этим обещанием, Herr Гроссе выпустил из легких остаток воздуха глубоким горловым «Га» и быстро вскочил на свои короткие кривые ноги. В ту же минуту Зилла постучала в дверь и объявила, что экипаж ожидает джентльменов у садовой калитки.

Мистер Себрайт встал и, как бы сомневаясь, что собрат его закончил, сказал:

— Я вас не стесняю. У меня есть дело в Лондоне и мне решительно необходимо вернуться со следующим поездом.

— So! У меня есть тоже дело в Лондоне, — отвечал его собрат, — или, лучше, развлечение. (Мистер Себрайт, казалось, было неприятно изумлен, услышав такое откровенное признание от делового человека).

— Я страшно люблю музыку, — продолжал Гроссе, — и не хочу опоздать в оперу. Ach, Gott! Как музыка дорога в Англии! Я взбираюсь на галерею и плачу за это пять серебряных шиллингов. За пять медных грошей я в своем отечестве получил бы то же самое, только лучшего достоинства.

— От всей души благодарю вас, сударыня, — продолжал он, дружески прощаясь со мной, — от всей души благодарю вас за майонез. Пожалуйста в следующий мой приезд угостите меня опять этим чудным блюдом.

Он повернулся к Луцилле и в последний раз поднял ее веки большими пальцами.

— Помните, моя милая Финч, что сказал вам ваш доктор. Я впущу сюда свет, но когда захочу и как захочу. Милое создание! И милее будет она, когда прозреет!

Он взял руку Луциллы и, сентиментально приложив ее к сердцу, прикрыл другою рукой, как бы для того, чтобы согреть ее. В этой нежной позе он испустил громкий вздох, кивнул головой, подмигнул мне сквозь очки и заковылял за мистером Себрайтом, уже спускавшимся с лестницы. Кто отгадал бы, что этот человек мог дать Луцилле новую жизнь?

Глава XXXII

НЕЧЕГО И ДУМАТЬ О СВАДЬБЕ!

Нюджент пошел проводить докторов к садовой калитке, и мы остались вдвоем.

Теперь, когда мы были одни, Луцилла не могла не обратить внимания на отсутствие Оскара. Но лишь только она заговорила о нем, и в таких выражениях, что мне нелегко было бы успокоить ее, нас прервал долетевший из сада крик младенца. Я подошла к окну и стала смотреть.

Мистрис Финч действительно исполнила свое отчаянное намерение подстеречь докторов, чтобы посоветоваться о глазах младенца В пеньюаре и шали, бросив повесть на одну сторону лужайки, а платок на другую, она преследовала докторов на их пути к экипажу. Herr Гроссе, мало заботившийся о соблюдении приличий, бежал, заткнув уши от крика младенца, так быстро, как только позволяли ему его короткие ноги. Нюджент перегнал немца, спеша отворить садовую калитку. Мистер Себрайт, которому докторское достоинство не позволяло бежать, составлял арьергард. Мистрис Финч, следовавшая за ним по пятам, протягивала ему младенца для осмотра. Мистер Себрайт, вежливо протестуя, отмахивался руками. Нюджент с громким хохотом отворил садовую калитку. Гроссе выбежал и исчез, Себрайт последовал за Гроссе, мистрис Финч хотела последовать за Себрайтом, но на сцене появилось новое лицо. Потревоженный шумом в святилище своего кабинета, ректор вышел величественно в сад и мгновенно остановил мистрис Финч, спросив своим необыкновенным голосом на глубочайших басовых нотах: «Что это за непристойный шум?».

Экипаж тронулся, Нюджент затворил калитку.

Ректор и Нюджент обменялись несколькими словами, которые я не расслышала, относившимися, как я предположила, к посещению докторов. Мистер Финч, очевидно, оскорбленный тем, что услышал, отвернулся от Нюджента и обратился к Оскару, появившемуся на лужайке, лишь только экипаж отъехал от калитки. Ректор дружески взял его под руку и протянул другую мистрис Финч. Величественно шагая между ними к дому, досточтимый Финч обращался поочередно то к Оскару, то к жене. Его густой бас, сопровождаемый громким плачем ребенка, теперь доносился до меня явственно.

Димчорчский папа начал следующими отвратительными словами:

— Оскар! Я хочу, чтобы вы поняли ясно, что я придерживаюсь своего протеста против греховного вмешательства в судьбу моей бедной дочери. Мистрис Финч! Я хочу, чтобы вы поняли, что я прощаю вашу непристойную погоню за двумя незнакомыми докторами, учитывая положение, в котором вы находитесь теперь. После ваших восьмых родов, как мне помнится, вы были в крайне возбужденном состоянии. Молчите. Вы теперь опять находитесь в таком же состоянии. Оскар! Я отказываюсь, из уважения к собственному достоинству, присутствовать на совещаниях, которые могут последовать за посещением этих двух специалистов. Но я готов давать вам советы для вашего же блага. Я умываю руки. Умойте и вы свои. Мистрис Финч! Сколько прошло времени с тех пор, как вы поели в последний раз? Два часа? Вы вполне уверены, что два часа? Хорошо. Вам необходимо принять что-нибудь успокоительное. Я назначаю вам теплую ванну и прошу сидеть в ней, пока я не приду к вам. Оскар! В вас мало решительности, друг мой. Попробуйте воспротивиться понастойчивее всем планам моей дочери и тех, кто руководит ею, — планам, сопряженным с большими издержками и повторением посещения специалистов. Мистрис Финч! Температура должна быть девяносто восемь [10]По Фаренгейту., а положение тела наклонное. Оскар! Я уполномочиваю вас (если нельзя будет остановить их иначе) высказать мое окончательное мнение. Позволяю вам сказать: «Я этому воспротивлюсь с одобрения мистера Финча. Меня, так сказать, поддерживает мистер Финч». Мистрис Финч! Я хочу чтобы вы поняли цель ванны. Молчите. Цель — вызвать определенную реакцию организма через кожу. Кто-то из женщин должен следить за вашим лицом. Лишь только она заметит испарину на лбу, пусть бежит за мной. Оскар! Вы дайте мне знать, к какому выводу они придут, посоветовавшись в комнате моей дочери. То, что они скажут не тогда, когда только выслушают вас, но после того, как они узнают мое мнение. Мистрис Финч! После ванны вы оденетесь полегче. Я запрещаю, из опасения за вашу голову, всякое стеснение тела шнуровками или тесемками, затягиваемыми вокруг талии. По той же причине я запрещаю надевать подвязки. Вы воздержитесь от чая и лишних разговоров. Вы будете лежать раздетая, на спине. Вы…

Что еще предстояло сделать несчастной женщине, я не расслышала. Мистер Финч скрылся с ней за углом дома. Оскар стоял у двери нашей половины, пока к нему не присоединился Нюджент, возвращавшийся в гостиную, где мы их ожидали.

Спустя несколько минут братья вошли.

Я заметила, что во время посещения докторов Нюджент упорно держался на заднем плане. Предложив провести медицинское освидетельствование глаз Луциллы, он, казалось, решил ни во что более не вмешиваться. И теперь, когда наш маленький комитет опять собрался на совещание, он воздерживался от активного вмешательства в обсуждение.

— Я привел Оскара, — сказал он Луцилле. — Я рассказал ему, как далеко расходятся мнения докторов. Он знает также, что вы решились руководствоваться более благоприятным для вас мнением Гроссе. Больше он ничего не знает.

Нюджент резко оборвал речь и сел отдельно от нас в конце комнаты.

Луцилла тотчас же накинулась на Оскара.

— Почему вы скрывались? — спросила она. — Почему вы не были со мной в самую важную минуту моей жизни?

— Потому, что я слишком горячо сочувствовал вашему тяжелому положению, — отвечал Оскар. — Не считайте меня невнимательным к вам, Луцилла. Присутствуя при обследовании, я не был бы в состоянии управлять собой.

Мне такой ответ показался слишком ловким, чтоб Оскар мог придумать его тут же. Притом, произнося последние слова, он взглянул на брата. Можно было сказать почти наверняка, как ни коротко было время между их встречей и появлением в гостиной, что Оскар советовался с Нюджентом и тот научил его, как отвечать.

Луцилла приняла его извинение с большой готовностью.

— Мистер Себрайт объявил, Оскар, что зрение мое потеряно безвозвратно, — сказала она. — Herr Гроссе, напротив, ручается, что операция возвратит мне его. Нечего и говорить, которому из двух я верю. Если б я могла настоять на своем, Гроссе сделал бы мне операцию прежде, чем уехал в Лондон.

— Он отказался?

— Да.

— Почему?

Луцилла передала ему причины, по которым Гроссе считал необходимым отложить операцию. Оскар выслушал ее внимательно и, прежде чем ответить, взглянул на брата.

— Насколько я понял, — сказал он, — вы решаетесь сделать операцию немедленно и затем выдержать шесть недель заключения в темной комнате и еще шесть недель провести в полной зависимости от вашего доктора. Подумали ли вы, Луцилла о том, что это значит отложить нашу свадьбу, по крайней мере, на три месяца?

— Будь вы на моем месте, Оскар, вы тоже отстранили бы все, что препятствовало бы вашему исцелению, даже свадьбу. Не предлагайте мне подумать, милый мой. Я могу думать только о том, что увижу вас.

Это смелое, откровенное признание заставило его замолчать. Он случайно сел против зеркала так, что мог видеть свое лицо. Несчастный быстро передвинул стул.

Я взглянула на Оскара и заметила, что он пытается поймать взгляд брата. Подученный Нюджентом, в чем я теперь уже не сомневалась, Оскар коснулся вопроса, не выходившего у меня из головы с тех пор, как у нас зашла речь об операции.

(Здесь надо сказать, что свадьба Оскара и Луциллы была еще раз отложена вследствие опасной болезни Луциллиной тетки. Мисс Бечфорд, приглашенная, конечно, присутствовать при бракосочетании, была так внимательна, что просила не откладывать из-за нее свадьбу. Но Луцилла не согласилась праздновать свадьбу в такое время, когда женщина, которая была для нее второю матерью, лежит при смерти. Ректор, неравнодушный к деньгам мисс Бечфорд, одобрил решение дочери, и Оскар принужден был покориться. С тех пор прошло уже три недели, и мы получили известие, что старушка выздоравливает и через две недели будет в состоянии присутствовать на свадьбе. Венчальное платье невесты было уже привезено, отец невесты приготовился уже совершить церемонию, и вдруг возник вопрос об операции, угрожавший новой отсрочкой месяца на три, по крайней мере. К этому прибавилось еще следующее осложнение. Если Луцилла настоит на своем решении, а Оскар будет упорствовать в своем намерении скрыть от нее истину, к чему это поведет? Ни к чему иному, как к следующему: если операция удастся, Луцилла откроет обман собственными глазами, и откроет его до, а не после свадьбы. Как она к этому отнесется, никто из нас не мог предугадать. Таково было наше положение, когда мы сидели вместе после посещения докторов.) Не успев привлечь внимание брата, Нюджент был вынужден вмешаться лично.

— Позвольте мне заметить вам, Луцилла, — сказал он, — что вы обязаны обсудить вопрос со всех сторон, прежде чем принять окончательное решение. Во-первых, Оскару будет, конечно, очень тяжело покориться новой отсрочке. Во-вторых, Herr Гроссе, как он ни искусен, не всемогущ. Операция может не удаться, и трехмесячная отсрочка окажется бесполезной. Вы должны об этом подумать. Отложив операцию на после свадьбы, вы примирили бы все интересы и отсрочили бы только на месяц или около того время восстановления вашего зрения.

Луцилла отрицательно с нетерпением качала головой.

— Если бы вы были слепы, — сказала она, — то неохотно отложили бы время исцеления даже на один час. Вы советуете мне подумать. Я прошу вас тоже подумать о годах, которые я уже потеряла, о невыразимом счастии, которое я буду ощущать, стоя с Оскаром пред алтарем и видя мужа, с которым связываю свою судьбу на всю жизнь. Отложить на месяц! Это все равно, что если бы вы сказали мне умереть на месяц. Сидеть здесь слепой и знать, что на расстоянии нескольких часов езды есть человек, который может возвратить мне зрение! Я говорю вам всем прямо: если вы будете возражать мне, я за себя не ручаюсь. Если Herr Гроссе не будет в Димчорче в конце этой недели.., я не ребенок, я сама поеду в Лондон.

Оба брата взглянули на меня.

— Вы не хотите ничего сказать, мадам Пратолунго? — спросил Нюджент.

Оскар от волнения не мог говорить. Он тихо подошел к моему стулу, опустился передо мной на колени и с умоляющим взглядом прижал мою руку к губам.

Можете считать меня бессердечною женщиной, если угодно, но меня это нисколько не тронуло. Интересы Луциллы и мои интересы были теперь тождественны. Я решила с самого начала, что она не выйдет замуж, не узнав заранее, кто этот человек с обезображенным синим цветом лицом. Если она сделает то, что даст ей возможность открыть истину собственными глазами до свадьбы, это избавит меня от тяжелой и щекотливой обязанности, и она выйдет замуж, как я и хотела, зная всю правду. При таком положении дел я не могла содействовать братьям в попытке отложить операцию. Напротив, мне следовало поддержать ее.

— Я не считаю себя вправе вмешиваться, — отвечала я. — На месте Луциллы после двадцати одного года слепоты я тоже отложила бы все, что мешало бы мне возвратить себе зрение как можно скорее.

Оскар обиженный моим ответом встал, и отошел к окну. Лицо Луциллы просияло благодарностью. «Вы меня понимаете», — сказала она. Нюджент встал в свою очередь. Он рассчитывал в интересах брата, что брак будет предшествовать операции. Расчет оказался ошибочным. Брак будет теперь зависеть от решения Луциллы после того, как она откроет истину. Лицо Нюджента омрачилось.

— Мадам Пратолунго, — сказал он, — вы, может быть, когда-нибудь пожалеете, что избрали такой образ действий. Поступайте как вам будет угодно, Луцилла, мне больше нечего сказать.

Он вышел из комнаты, спокойно покорившись обстоятельствам, которые как нельзя более благоприятствовали ему. Теперь, как и раньше, нельзя было не отдать ему преимущества в сравнении с малодушным братом. Оскар отвернулся от окна, намереваясь, по-видимому, последовать за братом. Но сделав шаг, он остановился. Оставалось еще сделать последнее усилие. Мнение досточтимого Финча еще не было положено на весы.

— Есть еще одно обстоятельство, которое вы должны иметь в виду, Луцилла, прежде чем решитесь, — сказал он. — Я виделся с вашим отцом. Он поручил мне передать вам, что он решительно не одобряет опыта, который вы намерены произвести над собой.

Луцилла грустно вздохнула.

— Не в первый уже раз убеждаюсь я, что отец не сочувствует мне, — ответила она. — Меня это огорчает, но не удивляет. Удивляете меня вы, — прибавила она, внезапно возвысив голос. — Вы, человек который любит меня, не за одно со мной, когда я стою на пути к новой жизни! Боже мой! Разве мои интересы не ваши интересы? Разве не стоит подождать для того, чтоб я могла видеть вас, когда дам пред Богом обет любить, почитать и слушаться вас?

— Понимаете вы его? — внезапно обратилась она ко мне. — Для чего он старается создать препятствия? Почему он не сочувствует мне?

Я взглянула на Оскара. Вот благоприятная минута упасть к ее ногам и сознаться во всем! Вот удобный случай, который, может быть, никогда не представится! Я делала ему нетерпеливые знаки. Он попытался, теперь надо отдать ему справедливость, к которой я тогда была неспособна, он попытался. Он приблизился к ней, он сделал над собою усилие, он сказал: «Есть причина, почему я так поступаю» — и остановился, у него захватило дух. Он сделал опять усилие и пробормотал еще несколько слов: «Причина, в которой я боялся сознаться…» и остановился опять. Капли пота выступили на его лице.

Луцилла потеряла терпение.

— Какая же причина? — спросила она резко.

Тон ее голоса отнял у него последнюю решимость. Он отвернулся, чтобы не видеть ее лица. В последнюю минуту, — жалкий, жалкий человек! — в последнюю минуту он прибегнул ко лжи.

— Я не верю Гроссе, как вы ему верите, — сказал он тихо.

Луцилла встала, горько разочарованная в своем ожидании, и отворила дверь своей комнаты.

— Если бы вы были слепы, — сказала она, — ваша вера была бы моей верой, ваша надежда — моей надеждой. Я, кажется, ожидала от вас слишком многого. Век живи, век учись!

Она ушла в свою комнату и затворила дверь. Я не могла выносить этого дольше. Я встала с твердым намерением последовать за ней и сказать ей то, чего он не решился сказать. Я уже взялась за ручку двери, когда Оскар внезапно схватил мою руку. Я повернулась и молча взглянула ему в лицо.

— Нет, — сказал он, смело глядя мне в глаза и не выпуская мою руку. — Я не сказал, и за меня никто не скажет.

— Я выведу ее из заблуждения. Она должна знать и узнает, — отвечала я. — Пустите меня.

— Вы дали мне обещание не говорить, пока я вам не позволю. Я не позволяю.

Я щелкнула пальцами своей свободной руки перед его лицом.

— Вот вам мое обещание, — сказала я. — Ваше недостойное малодушие подвергает опасности как ваше, так и ее счастье.

Я повернулась к двери и крикнула:

— Луцилла!

Он крепко сжал мою руку. Какой-то бес проснулся в нем и смотрел на меня его глазами.

— Скажите только, — дико прошептал он сквозь зубы, — и я буду все опровергать, глядя вам в глаза. Если вы на все решились, я тоже на все решился. Я не остановлюсь ни пред какой низостью. Я буду опровергать сказанное вам под честное слово, я буду опровергать вас под клятвой. Вы слышали, что она сказала о вас в Броундоуне? Она поверит мне, а не вам.

Луцилла отворила дверь и остановилась в ожидании на пороге.

— Вы меня звали? — спросила она спокойно.

Мгновенный взгляд на Оскара убедил меня, что он исполнит свою угрозу, если я не откажусь от своего намерения. Слабый человек, доведенный до крайности, может стать самым бессовестным, самым отчаянным из людей. Как ни была я рассержена, я не решилась унизить его в ее глазах, что я могла бы сделать, противопоставив мое упрямство его упрямству. Из сострадания к ним обоим я уступила.

— Я хочу погулять, милая моя, пока не стемнело, — отвечала я Луцилле. — Не могу ли я сделать чего-нибудь для вас в деревне?

— Да, — отвечала она. — Если вы подождете немного, я попрошу вас отнести письмо на почту.

Она возвратилась в свою комнату и затворила дверь.

Я не взглянула на Оскара и не сказала ему ни слова, когда мы остались опять вдвоем. Он первый прервал молчание.

— Вы вспомнили свое обещание и хорошо сделали, — сказал он.

— Я не желаю продолжать разговор с вами, — был мой ответ. — Я ухожу в свою комнату.

Он с беспокойством провожал меня глазами, пока я шла к двери.

— Я скажу вам, — пробормотал он угрюмо, — когда придет мое время.

Умная женщина не позволила бы себе забыться до того, чтобы заговорить с ним опять. Увы, я женщина не умная, точнее, не всегда.

— Ваше время! — повторила я с величайшим презрением, на которое способна. — Если вы не откроете ей истины до приезда доктора, ваше время уйдет безвозвратно. Доктор сказал нам, что после операции необходимо будет в продолжении нескольких месяцев отстранять от нее все, что может взволновать и огорчить ее. Вы скоро будете иметь основательную причину молчать, мистер Оскар Дюбур.

Тон, которым я произнесла последние слова, разозлил его.

— Поберегите ваш сарказм, бессердечная француженка, — воскликнул он зло. — Мне все равно, что бы вы ни думали обо мне. Луцилла любит меня, Нюджент сочувствует мне.

Мой гадкий характер мгновенно подсказал самый жестокий ответ, какой я только могла дать ему.

— Бедная, бедная Луцилла, — сказала я. — Во сколько раз счастливее могла бы она быть теперь. Как жаль, как невыразимо жаль, что она выходит замуж за вас, а не за вашего брата.

Лицо его так исказилось при этих словах, как будто я ранила его ножом. Голова его опустилась на грудь. Он отошел от меня, как прибитая собака, и молча вышел из комнаты.

Не прошло минуты, как гнев мой остыл. Я старалась оправдаться: я говорила себе, что он оскорбил мою нацию, назвав меня бессердечной француженкой. Напрасно! Вопреки самой себе я раскаивалась в том, что сказала ему.

Еще через минуту я была на лестнице, надеясь задержать Оскара. Но было уже поздно. Я услышала скрип садовой калитки. Дважды подходила я к ней, чтобы последовать за ним, и дважды отходила прочь, опасаясь только подлить масла в огонь. Кончилось тем, что я вернулась в гостиную очень недовольная собой.

Первая нарушила мое уединение старая нянька Зилла, явившаяся с письмом ко мне, только что принесенным слугой из Броундоуна. Адрес был написан рукой Оскара. Я разорвала конверт и прочла следующее.

"Мадам Пратолунго! Вы расстроили и огорчили меня невыразимо. Я, с своей стороны, виноват, и очень виноват, я это знаю. Я искренно прошу у вас прощения, если сказал или сделал что-нибудь обидное для вас. Я не могу покориться вашему жестокому приговору надо мною. Если бы вы знали, как я обожаю Луциллу, вы были бы снисходительнее ко мне, вы понимали бы меня лучше. Ваши жестокие слова не выходят у меня из головы. Я не могу встретиться с вами, не получив заранее объяснения. Вы поразили меня в самое сердце, сказав, что Луцилла была бы гораздо счастливее, если бы выходила замуж не за меня, а за моего брата. Надеюсь, что вы сказали это несерьезно. Пожалуйста, напишите мне — серьезно вы это сказали или нет.

ОСКАР".

Написать ему! Не глупо ли, что Оскар, будучи на расстоянии нескольких минут от меня, предпочитает холодную формальность письменного объяснения дружеской свободе свидания? Словесно мы объяснились бы гораздо проще и скорее. Как бы то ни было, я решила идти в Броундоун и помириться, viva voce, с бедным, малодушным, добрым, заблуждающимся юношей. Не дико ли было придавать серьезное значение тому, что он сказал под влиянием нервного потрясения? Тон его письма так расстроил меня, что из-за одного этого оно стало мне противно. Был холодный вечер английского июня. Слабый огонь горел в камине. Я скомкала письмо и бросила его, как я предполагала, в огонь. (Впоследствии оказалось, что оно попало в угол каминной решетки.) Затем я надела шляпу и, забыв, что Луцилла просила отнести письмо на почту, побежала в Броундоун.

Как, вы думаете, принял он меня? Заперся в своей комнате! Его болезненная застенчивость, решительно болезненная, заставила его испугаться личного объяснения, которое, при моем характере, было единственно возможным объяснением в данных обстоятельствах. Только угрозой выломать дверь могла я заставить его выйти и пожать мне руку.

С глазу на глаз поговорив с ним, я уладила дело очень скоро. Я, право, думаю, что он был в припадке безумия, когда угрожал оклеветать меня пред дверью комнаты Луциллы.

Не к чему говорить, что произошло между нами. Скажу только, что впоследствии я имела серьезную причину жалеть, что не воспользовалась предложением Оскара объясниться с ним письменно. Если б я написала то, что сказала ему в примирение, это избавило бы от лишних страданий меня и других. Теперь же единственным доказательством, что я оправдалась в его глазах, было то, что он дружески протянул мне руку при прощании за дверью дома.

— Встретили вы Нюджента? — спросил он, провожая меня по двору.

Я пришла в Броундоун кратчайшею дорогой, через сад, а не через деревню. Сказав это Оскару, я поинтересовалась, не в приходский ли дом пошел Нюджент.

— Да, он пошел повидаться с вами.

— Зачем?

— Вы знаете, как он добр. Он разделяет вашу точку зрения. Он засмеялся, когда я сказал ему, что написал вам письмо, и побежал (милый малый) объясниться с вами за меня. Вы встретились бы с ним, если бы пришли сюда через деревню.

Возвратясь домой, я расспросила Зиллу. Во время моего отсутствия приходил Нюджент, ждал меня некоторое время один в гостиной и, устав ждать, ушел. Затем я спросила о Луцилле. Луцилла тоже спрашивала меня несколько минут спустя после ухода Нюджента и, узнав, что меня в доме нигде нет, послала Зиллу отнести на почту письмо и ушла в свою комнату.

Разговаривая с нянькой, я стояла против камина и смотрела на потухающий огонь. Я не заметила, как теперь отлично помню, никаких следов письма Оскара. В моем положении очень естественно было оставаться в заблуждении, что я действительно сделала то, что хотела сделать, т.е. бросила письмо Оскара в огонь.

Зайдя вскоре затем в комнату Луциллы, чтоб извиниться за то, что забыла дождаться ее письма, я нашла ее утомленной всеми дневными происшествиями и готовящейся лечь в постель.

— Я не удивлюсь, что вы устали дожидаться, — сказала она. — Написать письмо для меня долгая, долгая работа. А это письмо я хотела написать собственноручно, если смогу. Можете догадаться, кому я писала? Конечно, моя милая. Я написала Herr Гроссе.

— Уже!

— Чего же ждать? Что еще не решено? Я написала ему, что наше семейное совещание закончено и что я перехожу в его распоряжение на любое необходимое ему время. И я предупредила его, что если он отложит свой приезд, то этим только вынудит меня ехать в Лондон. Я выразила это сильно, ручаюсь вам. Завтра он получит письмо, а послезавтра, если только он честный человек, он будет здесь.

— О, Луцилла! Не для того ли, чтобы сделать вам операцию?

— Для того, чтобы сделать мне операцию.

Глава XXXIII

ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ДЕНЬ

День между первым посещением Гроссе и вторым отмечен двумя событиями, о которых необходимо упомянуть здесь.

Первым событием дня было прибытие, рано утром, тайно переданного мне письма Оскара Дюбура. Как у многих застенчивых людей, у него была решительная мания при всяком затруднении объясняться с трудом, письменно, вместо того чтоб объясниться без труда, словесно.

Письмо Оскара уведомило меня, что он отправился в Лондон с первым утренним поездом и что целью этой поездки было объяснить его настоящее положение относительно Луциллы человеку, хорошо знакомому с причудами слепых. Иными словами, он решился обратиться за советом к мистеру Себрайту.

«Я полюбил мистера Себрайта, — писал Оскар, — так же искренно, как возненавидел Гроссе. Краткий разговор, который я имел с ним, оставил у меня приятнейшее воспоминание о его деликатности и доброте. Мне кажется, что если я объясню откровенно этому опытному доктору мое теперешнее положение, он бросит совершенно новый свет на состояние духа Луциллы и скажет, какие перемены могут произойти в ней, если ее зрение будет действительно восстановлено. Это может принести мне громадную пользу, указав мне способ открыть ей истину так, чтобы причинить как можно меньше вреда ей и себе самому. Пожалуйста, не подумайте, что я пренебрегаю вашим советом. Я хочу только заручиться, прежде чем признаюсь ей, советом опытного специалиста».

Все это, по-моему, означало только, что нерешительному Оскару хотелось успокоить свою совесть и выиграть время и что его безрассудная фантазия посоветоваться с мистером Себрайтом была не что иное, как предлог отложить признание. Его письмо заканчивалось просьбой сохранить тайну и постараться устроить тайное свидание с ним на его обратном пути с вечернего поезда в Димчорч.

Признаюсь, меня очень интересовало, чем кончится совещание между робким Оскаром и педантичным мистером Себрайтом, и около восьми часов вечера я постаралась ускользнуть из дома и пошла одна по направлению к станции железной дороги.

Вторым событием дня был дружеский разговор между Луциллой и мной о предмете, поглощавшем теперь как ее, так и мои мысли, — о восстановлении ее зрения.

Когда мы встретились за завтраком, подозрительность ее была сильно возбуждена поступком Оскара. Он воспользовался избитой отговоркой «по делам», чтоб объяснить ей свою поездку в Лондон. Она тотчас же заподозрила (зная его мнение на этот счет), что он поехал помешать Гроссе сделать ей операцию. Мне удалось рассеять ее опасения, уверив Луциллу, со слов самого Оскара, что он терпеть не может немецкого доктора.

— Зачем бы он ни поехал в Лондон, — сказала я, — но вы можете быть спокойны, моя милая, что ноги его не будет у Гроссе.

После долгого молчания с обеих сторон, последовавшего за этими словами, Луцилла подняла голову от второй чашки чая и внезапно заговорила об Оскаре совсем другим тоном, открыв мне новую особенность в своих чувствах, присущую исключительно странному темпераменту слепых.

— Знаете что? — сказала она. — Если бы мне не предстояло выйти замуж за Оскара, я едва ли потревожила бы какого бы то ни было доктора, англичанина или иностранца, приглашением в Димчорч.

— Я, кажется, не совсем понимаю вас, — сказала я. — Вы, конечно, не хотите сказать, что при других обстоятельствах вы не желали бы возвратить себе зрение?

— Это-то именно я и хочу сказать.

— Как! Вы слепы с детства и не желаете вернуть себе зрение?

— Я хочу только увидеть Оскара, и хочу увидеть его только потому, что люблю его. Если бы не это, я не думаю, что мне было бы особенно приятно прозреть.

— Не может быть! Я, право, не могу поверить, друг мой Луцилла, что вы говорите серьезно.

Она засмеялась и допила свой чай.

— Вы, зрячие, — сказала она, — придаете слишком большое значение вашим глазам. Я считаю мое осязание несравненно более безошибочным, несравненно более тонким чувством, чем ваше зрение. Если бы, повторяю, желание увидеть Оскара не было моим первейшим желанием, сказать ли вам, что я, не колеблясь, предпочла бы зрению, предположив, что это возможно? К несчастью, — прибавила она с комической покорностью судьбе, — к несчастью, это невозможно.

— Что невозможно?

Она внезапно простерла руки над столом.

— Растягивать их на громадную, неслыханную длину. Вот что я предпочла бы, — отвечала она. — С помощью моих рук я узнавала бы лучше, что делается вдали, чем вы с помощью ваших глаз и телескопов. Сколько вопросов разрешила бы я человечеству, если бы могла простирать руки до звезд.

— Это уже чистый вздор, Луцилла!

— Вы думаете? Скажите мне, что полезнее в темноте, — мое осязание или ваши глаза? Кто обладает чувством, которое может служить ему одинаково полезно в продолжение всех двадцати четырех часов? Вы или я? Если бы не Оскар, теперь говорю совершенно серьезно, я предпочла бы усовершенствовать то чувство, которым уже обладаю, чем получить новое. Пока я не знала Оскара, я, кажется, никогда искренне не завидовала людям, обладающим зрением.

— Вы поражаете меня, Луцилла.

Она нетерпеливо постукивала ложкой в пустой чашке.

— Можете ли вы всегда положиться на свои глаза даже при ярком свете? — воскликнула Луцилла. — Как вы часто ошибаетесь в самых простых вещах. О чем вы на днях спорили в саду? Вы смотрели на какой-то предмет.

— Да, в глубине аллеи за стеной церковного двора.

— Какой же предмет в аллее привлек общее внимание? Помните?

— Да, предмет в самом конце аллеи.

— Я слышала ваш спор. Вы все расходились во мнениях, несмотря на ваши хваленые глаза. Отец говорил, что предмет движется. Вы утверждали, что он стоит неподвижно. Оскар говорил, что это человек. Мистрис Финч уверяла, что это теленок. Нюджент побежал рассмотреть этот загадочный предмет вблизи. Что же оказалось? Это был ствол старого дерева, сломленного ночью ветром! Могу ли я завидовать людям, обладающим чувством, которое проделывает с ними такие шутки? Нет! Нет! Herr Гроссе срежет мои катаракты только потому, что я выхожу замуж за человека, которого люблю, и задалась глупою фантазией, что буду любить его еще сильнее, когда буду видеть его. Может быть, я жестоко ошибаюсь, — прибавила она с досадой. — Может быть, тогда я и вполовину не буду любить его так, как люблю теперь.

Я вспомнила о лице Оскара, и сердце мое сжалось при мысли, что ее предположение может оправдаться. Я хотела переменить разговор. Нет! Ее неуемная фантазия нашла новую область для соображений, прежде чем я успела вымолвить хоть слово.

— Я соединяю свет, — сказала она задумчиво, — со всем, что прекрасно и божественно, а мрак — со всем, что гадко, ужасно, отвратительно. Желала бы я знать, какое впечатление произведут на меня свет и мрак, когда я их увижу.

— Мне кажется, что они удивят вас, — отвечала я, — оказавшись совсем не тем, чем вы их считаете.

Она встрепенулась. Я испугала ее неумышленно.

— Неужели лицо Оскара окажется совсем не таким, каким я теперь представляю его? — спросила она внезапно изменившимся голосом. — Неужели вы хотите сказать, что я все это время имела о нем не правильное представление?

Я сделала опять попытку переменить разговор. Что другое могла я сделать, когда язык мой был связан предостережением немца, что всякое волнение опасно ей в связи с предстоящей операцией?

Напрасно. Она продолжала свое, не обращая внимания на меня.

— Разве я не имею возможности судить, каков Оскар? — сказала она. — Я ощупываю свое лицо, я знаю, как оно длинно, как оно широко, знаю, как велики различные черты и как они расположены. Потом я ощупываю лицо Оскара и сравниваю его с моим лицом. Ни одна подробность не ускользает от моего внимания. Я вижу его в своем воображении так же ясно, как вы меня видите в эту минуту. Не хотите ли вы сказать, что, увидев его глазами, я открою в нем что-нибудь совершенно новое для меня? Не думаю!

Она порывисто встала и прошлась по комнате.

— О, — воскликнула она, топнув ногой, — почему не могу я принять столько опиума или хлороформа, чтобы заснуть на следующие шесть недель и проснуться, когда немец снимет повязку с моих глаз!

Она села и перешла к вопросу чисто нравственному.

— Скажите мне, — начала она, — величайшая из добродетелей есть та, которая труднее всех?

— Должно быть так, — отвечала я.

Она застучала по столу кулаками, капризно, зло и так сильно, как только могла.

— В таком случае, мадам Пратолунго, — сказала она, — величайшая из добродетелей есть терпение. О, друг мой, как я в эту минуту ненавижу величайшую из добродетелей!

После этого разговор, наконец, перешел к другим предметам.

Думая впоследствии о странных вещах, которые сообщила мне Луцилла, я сделала из разговора за завтраком следующие выводы: если предсказание мистера Себрайта сбудется и операция не удастся, я буду знать, что слепота сама по себе не представляет для слепых такого несчастия, каким кажется нам, одаренным зрением.

Около половины восьмого я пошла навстречу Оскару.

На длинной прямой дороге я увидела его издали. Он шел быстрее обыкновенного и пел. Несмотря на свой мертвенный цвет, лицо бедного малого сияло счастьем. Он с торжествующим видом размахивал тросточкой.

— Хорошее известие! — крикнул он во весь голос. — Мистер Себрайт сделал меня опять счастливым человеком.

Никогда не видела я его таким похожим на Нюджента в манерах, как теперь, когда он подошел и протянул мне обе руки.

— Расскажите мне все, — попросила я.

Он взял меня под руку и, разговаривая всю дорогу, мы медленно возвратились в Димчорч.

— Во-первых, — начал он, — мистер Себрайт придерживается твердо своего мнения. Он вполне уверен, что операция не удастся.

— Так это-то и есть хорошее известие, — сказала я с укоризной.

— Нет, — отвечал он. — Хотя, к стыду моему, я должен сказать, что одно время желал, чтоб она не удалась. Мистер Себрайт привел меня в наилучшее состояние духа. Мне почти нечего опасаться последствий, если операция каким-нибудь чудом удастся. Я напомнил вам мнение мистера Себрайта только для того, чтобы дать вам понятие о тоне, каким он разговаривал со мною сначала. Он согласился только после сильного сопротивления предположить возможность того, что Луцилла и Herr Гроссе считают верным. «Если это непременно нужно для объяснения вашего положения, — сказал он, — я допущу, что она может прозреть через два месяца. Теперь начинайте». Я начал с того, что объявил ему о моей помолвке с Луциллой.

— Сказать вам, как мистер Себрайт принял это известие? — прервала я. — Он прикусил язык и поклонился вам.

Оскар засмеялся.

— Вы отгадали, — ответил он. — Затем я сказал ему об антипатии Луциллы к смуглым людям и вообще к темным цветам. Можете отгадать, что он сказал мне на это?

Я созналась, что не настолько знакома с характером мистера Себрайта, чтоб отгадать это.

— Он сказал, что, по его наблюдениям, эта антипатия свойственна слепоте, что это одно из множества странных воздействий слепоты на ум. «Физический недостаток имеет какое-то загадочное нравственное влияние, — сказал он. — Мы это замечаем, но объяснить не можем. Антипатия, о которой вы говорите, может пройти только при одном условии — возвращении зрения». Тут он остановился. Я умолял его продолжать. Нет! Он отказался продолжать, пока я не скажу ему все, что намерен сказать. Я должен был сознаться ему во всем и сознался.

— Вы не скрыли ничего?

— Ничего. Я откровенно сознался ему в своем малодушии. Я сказал ему, что Луцилла до сих пор убеждена, что человек с синим лицом — Нюджент. Затем я спросил: как мне поступить?

— Что же он ответил?

— Вот что: «Если вы меня спрашиваете, как вам поступить в случае, если она останется слепа (в чем, повторяю вам, не может быть сомнения), то я отказываюсь советовать вам. Ваша собственная совесть и ваше чувство чести должны решить этот вопрос. Если же вы спрашиваете меня, как вам поступить, если зрение ее будет восстановлено, я могу ответить вам прямо. Оставьте положение дел, как оно есть, и ждите, пока она не прозреет». Это его собственные слова. О, какую тяжесть сняли они с моей души. Я заставил его повторить их. Признаюсь, я боялся верить своим ушам.

Я понимала причину радости Оскара лучше, чем причину такого совета мистера Себрайта.

— Сказал он вам, на чем основан этот совет? — спросила я.

— Вы это сейчас узнаете, — отвечал Оскар. — Он сначала удостоверился, что я вполне понимаю свое настоящее положение. «Первое условие для успеха, как объяснил вам Herr Гроссе, есть полное спокойствие пациентки, — сказал он. — Если вы откроете ей истину, когда возвратитесь в Димчорч, вы так встревожите ее, что завтра мой немецкий коллега не согласится сделать операцию. Если же вы отложите свое признание, необходимость заставит вас молчать, пока ее доктор не объявит, что лечение окончено. Вот такое ваше положение. Я советую вам отложить признание. Молчите (и заставьте молчать всех, кто знает вашу тайну), пока не определится результат операции». Тут я остановил его.

— Не хотите ли вы сказать, что мне следует присутствовать, когда она будет в первый раз испытывать свое зрение? — спросил я. — Могу я показаться ей, не предупредив ее ни одним словом о цвете моего лица?

Мы остановились теперь на самом интересном пункте разговора. Вы, англичане, когда гуляете и на ходу ведете дружеский разговор, никогда не останавливаетесь на самых интересных местах. Мы, французы, напротив, всегда останавливаемся. Я удивила Оскара, задержав его внезапно посреди дороги.

— Что с вами? — спросил он.

— Продолжайте, — ответила я нетерпеливо.

— Я не могу продолжать, — возразил он. — Вы меня задерживаете.

Я крепко сжала его руку и еще решительнее приказала ему продолжать. Оскар был вынужден сделать остановку посреди большой дороги.

— Мистер Себрайт ответил на мой вопрос вопросом со своей стороны. Он спросил, как я намерен подготовить ее к цвету моего лица.

— Что же вы ответили?

— Я сказал, что намеревался уехать на время из Димчорча и письменно уведомить ее, что она увидит, когда я возвращусь.

— Что же он сказал на это?

— Он об этом и слышать не хотел. Он сказал: «Я очень советую вам присутствовать, когда она будет в первый раз в состоянии (если только когда-нибудь будет) пользоваться своим зрением. Я считаю очень важным, чтоб она могла исправить свое безобразное и нелепое представление о вашем лице, увидав вас таким, каков вы на самом деле, при первой возможности».

Мы только что пошли дальше, когда некоторые слова в последней фразе поразили меня. Я опять остановилась.

— Безобразное и нелепое представление, — повторила я, вспомнив наш утренний разговор с Луциллой. — Что хотел сказать мистер Себрайт?

— Я сам задал доктору этот вопрос. Его ответ интересен. Пойдем мы дальше?

Мои иностранные ноги пришли опять в движение, и мы пошли дальше.

— Когда я сообщил мистеру Себрайту о предрассудке Луциллы, — продолжал Оскар, — он удивил меня, сказав, что, судя по его наблюдениям, этот предрассудок проходит только с восстановлением зрения. В подтверждение этих слов он рассказал мне два случая из своей врачебной практики. Первый случай был с маленькой дочерью одного служившего в Индии офицера, ослепшей, как и Луцилла, в младенчестве. После удачной операции пришло время, когда он мог позволить своей пациентке проверить зрение, то есть сначала проверить, может ли она отличать темные цвета от светлых. Между домашними, присутствовавшими при первом опыте, была нянька индианка, приехавшая с семейством в Англию. Первым лицом, которое увидел ребенок, была его мать, красивая женщина. Девочка с удивлением всплеснула руками, и только. Повернув голову, она увидела смуглую индианку и вскрикнула от ужаса. Мистер Себрайт признался мне, что не может объяснить этого! Ребенок не имел возможности сочетать какие-нибудь понятия с цветами, тем не менее он обнаружил сильнейшее отвращение и страх к темным предметам — отвращение и страх, свойственные слепым. Первая моя мысль, когда он рассказал это, была о моем лице и о моих будущих отношениях с Луциллой. Я спросил: «Привык или нет ребенок к наружности няньки?» Могу передать вам ответ мистера Себрайта его собственными словами: «Через неделю я застал ребенка сидящим на коленях няньки так же спокойно, как я сижу на стуле». Это радует, не правда ли?

— Очень радует. Против этого никто не станет спорить.

— Второй пример еще интереснее. Случай был со взрослым человеком, и мистер Себрайт рассказал мне его, чтобы показать, какие странные фантастические представления, совершенно не похожие на действительность, составляют слепые об окружающих их людях. Пациент был женат и готовился увидеть жену (как и Луцилла, может быть, когда-нибудь увидит меня) в первый раз в жизни. Ему сказали, до того как он женился, что лицо жены его изуродовано шрамом от раны на щеке. Бедная женщина — о, как я ее понимаю! — сильно опасалась последствий. Человек, горячо любивший ее, пока был слеп, мог отвернуться от нее, увидев лицо. Муж утешал ее, когда ему окончательно решено было сделать операцию. Он уверял, что его собственное осязание и описания других дали ему возможность составить самое верное представление о лице жены. Что ни говорил ему мистер Себрайт, ничто не убедило его, что он не имел физической возможности составить себе правильное понятие о каком-нибудь предмете, одушевленном или неодушевленном, не видев его. Он был так уверен в себе, что держал руку жены, когда ему снимали повязку. При первом взгляде на нее муж испустил крик ужаса и упал в обморок. Бедная жена была в отчаянии. Мистер Себрайт утешал ее, как умел, и терпеливо ждал, когда муж будет в состоянии отвечать на вопросы. Оказалось, что представление слепого о жене и ее недостатке было так дико, так не похоже на действительность, что вызывало и смех, и ужас. Жена его была прекрасна, как ангел, в сравнении с его любимым представлением о ней, но именно потому, что это было его любимое представление, первый взгляд на нее внушил ему отвращение и ужас. Спустя несколько недель он был в состоянии сравнить свою жену с другими женщинами, смотреть на картинки и понять, что красиво и что уродливо, и с этих пор они жили друг с другом, как счастливейшая чета во всем королевстве.

Я не совсем понимала, к чему был приведен последний пример. Он встревожил меня, когда я подумала о Луцилле. Я остановилась.

— Как применил мистер Себрайт второй пример к Луцилле и к вам? — спросила я.

— Сейчас узнаете, — отвечал Оскар. — Он привел этот случай в доказательство своих слов, что представление Луциллы обо мне вовсе не похоже на меня. Он спросил меня, согласен ли я с ним, что она не может иметь правильного понятия ни о лицах, ни о цветах и что ее представление о синем лице должно быть, по всей вероятности, чем-нибудь фантастическим и чудовищно не похожим на действительность. После того что он рассказал мне, я, конечно, согласился с ним. «Хорошо, — сказал мистер Себрайт. — Теперь примем в соображение, что есть значительная разница между случаем с мисс Финч и тем, который я сейчас привел. Представление слепого мужа о своей жене было его любимым представлением. Первый взгляд на нее был для него жестоким разочарованием. Представление же мисс Финч о синем лице — ненавистное для нее представление, образ, внушающий ей отвращение. Не естественно ли заключить, что первый взгляд на вас будет для нее облегчением, а не ударом. Основываясь на своем опыте, я прихожу к этому заключению и советую вам, для вашего же блага, присутствовать при снятии повязки. Если даже окажется, что я ошибаюсь, если она не примирится немедленно с вашею наружностью, то пример с ребенком и индийской нянькой может служить вам доказательством, что это только вопрос времени. Рано или поздно она примирится с этим открытием, как примирилась бы всякая другая девушка. Сначала она будет негодовать на вас за обман, потом, если вы уверены в ее любви, она кончит тем, что простит вас. Я изложил свой взгляд на ваше положение и привел факты, на которых основываю его. Вместе с тем остаюсь при своем мнении. Я твердо уверен, что вы никогда не будете иметь случая воспользоваться моим советом. Когда повязка будет снята, шансы пятьсот против одного, что она не увидит вас». Таковы были его последние слова, и с этим мы расстались.

Оскар и я шли некоторое время молча.

Я не могла ничего сказать против мнения мистера Себрайта, нельзя было сомневаться в его профессиональной опытности, убеждали факты, на которых оно было основано. Относительно слепых вообще я была уверена, что его совет хорош и заключения правильны. Но характер Луциллы был не из обыкновенных. Я знала ее лучше, чем знал ее мистер Себрайт, и чем более думала я о будущем, тем менее чувствовала себя расположенной разделять надежды Оскара. Луцилла была именно такая девушка, которая могла в критическую минуту сказать или сделать что-нибудь такое, что разрушит все предположения. Будущее Оскара никогда не казалось мне столь мрачным, как в эту минуту.

Было бы бесполезно и жестоко сказать ему то, что я сейчас написала. Я старалась казаться как можно веселее и спросила, намерен ли он последовать совету мистера Себрайта.

— Да, — сказал он, — но с одним изменением, внести которое пришло мне в голову после того, как я ушел от него.

— Можно узнать, что это такое?

— Конечно. Я хочу попросить Нюджента уехать из Димчорча, прежде чем Луцилла проверит в первый раз свое зрение. Я знаю, что он это сделает для меня.

— И когда он уедет, что же тогда?

— Тогда я, по совету мистера Себрайта, буду присутствовать при снятии повязки.

— Заранее сказав Луцилле, — вмешалась я, — что она увидит вас.

— Нет. Это-то и есть изменение, о котором я упомянул. Я намерен оставить Луциллу в заблуждении, что в отсутствии нахожусь я, а лицо, которое она увидит, — лицо Нюджента. Если предсказание мистера Себрайта оправдается, и ее первым чувством при взгляде на меня будет облегчение, я открою ей истину в тот же день. Если нет, я отложу признание до тех пор, пока она не привыкнет к моей наружности. Этот план гарантирует от возможных неожиданностей. Это одна из немногих хороших идей, выработанных моею глупою головой с тех пор, как я поселился в Димчорче.

Он произнес последние слова с таким наивно-торжествующим видом, что у меня не хватило духу омрачить его радость, высказав ему свое мнение об этой идее. Я сказала только:

— Не забывайте, Оскар, что самые остроумные планы зависят от случая. В последнюю минуту может произойти что-нибудь такое, что принудит вас признаться.

Мы были уже недалеко от приходского дома, когда я сделала ему это последнее предостережение. Нюджент ходил взад и вперед по дороге, поджидая нас. Я оставила Оскара пересказать снова свою историю брату и ушла домой.

Луцилла сидела у рояля, когда я вошла в гостиную. Она не только играла, но и пела, что случалось с ней редко. Песня была — как слова, так и музыка — ее собственного сочинения. «Я увижу его! Я увижу его!» Этими тремя словами начиналось и кончалось ее произведение. Она напевала их на все веселые мелодии, которые помнила. Она аккомпанировала им руками, как бы обезумевшими от радости, руками, угрожавшими ежеминутно оборвать струны инструмента. Никогда, с тех пор как я поселилась в приходском доме, не слышала я в нашей тихой гостиной такого грома, как теперь. Она была в припадке лихорадочного веселья, которое при моем печальном состоянии духа в эту минуту огорчило и испугало меня. Я стащила ее насильно со стула и заперла рояль.

— Успокойтесь, ради всего святого, — сказала я. — Вы хотите быть спокойной, когда завтра приедет доктор?

Эти слова мгновенно образумили ее. Луцилла тотчас же притихла с легкостью ребенка.

— Я забыла, — сказала она, усевшись в угол, с испуганным лицом. — Он, пожалуй, откажется сделать мне завтра операцию. О, друг мой, успокойте меня как-нибудь. Возьмите книгу, почитайте мне.

Я взяла книгу. Бедный автор! Ни она, ни я не обращали на него никакого внимания. Хуже, мы сердились на него за то, что он не интересовал нас, мы порывисто закрыли книгу, грубо затолкнули ее на книжную полку, оставили стоять вверх ногами и ушли спать.

Луцилла стояла у окна, когда я вошла в спальню пожелать ей доброй ночи. Бледная луна озаряла мягким светом ее милое лицо.

— Луна, которую я никогда не видала, — прошептала она, — я чувствую, что ты смотришь на меня. Придет ли когда время, что я буду смотреть на тебя? — Она отвернулась от окна и поспешно приложила мои пальцы к своему пульсу. — Спокойна ли я теперь? — спросила бедняжка. — Найдет ли он меня здоровой завтра? Пощупайте пульс! Пощупайте! Спокоен он теперь?

Я пощупала, пульс был учащенный.

— Сон успокоит вас, — сказала я и, поцеловав девушку, ушла.

Луцилла спала спокойно. Что же касается меня, я провела такую мучительную ночь и встала до того разбитая, что вынуждена была уйти после завтрака в свою комнату и прилечь опять. Луцилла сама уговорила меня отдохнуть.

— Herr Гроссе приедет сюда после полудня, — сказала она. — Отдохните до тех пор.

Мы рассчитывали так, не принимая в соображение эксцентричного характера нашего немецкого доктора. За исключением обязанностей своей профессии, Herr Гроссе делал все по вдохновению и ничего по правилам. Лишь только я забылась неспокойным, неосвежающим сном, как почувствовала на своем плече руку Зиллы и услышала ее голос:

— Потрудитесь встать, сударыня. Он здесь. Он приехал из Лондона с утренним поездом.

Я поспешила в гостиную.

Там у стола сидел Herr Гроссе пред открытым ящиком с инструментами, его глаза были устремлены на страшную коллекцию ножниц, зондов и скальпелей, его потрепанная шляпа, лежавшая тут же, была заполнена скомканными бинтами. Рядом с ним стояла Луцилла, положив фамильярно одну руку на его плечо, а другой ощупывая один из ужасных инструментов, пытаясь узнать, на что же он похож!