Онлайн чтение книги Бедная мисс Финч
Часть вторая

Глава ХХХIV

НЮДЖЕНТ ПОКАЗЫВАЕТ СВОЮ ИГРУ

Я закончила первую часть своего рассказа днем операции — двадцать пятым июня.

Я начинаю вторую часть днем девятого августа, около шести недель спустя.

Как прошел этот промежуток времени в Димчорче?

Возвращаюсь назад, и предо мной проходит наша скучная, однообразная жизнь в течение этих шести недель. Думая о ней теперь, я удивляюсь, как мы вынесли это вынужденное бездействие, эту беспрерывную пытку неизвестностью.

Переходя из спальни в гостиную и из гостиной в спальню, всегда в полумраке, всегда с повязкой на глазах, снимавшейся только в те минуты, когда их осматривал доктор, Луцилла выносила свое заточение с мужеством, которое на все способно, с мужеством, подкрепляемым надеждой. С помощью книг, музыки, задушевных разговоров, а главное поддерживаемая любовью, она спокойно отсчитывала час за часом, день за днем, пока не пришло время, которое должно было решить спорный вопрос, страшный вопрос — кто из двух докторов, мистер Себрайт или Herr Гроссе, окажется прав.

Я не присутствовала при осмотре, окончательно развеявшем все сомнения. Я ушла с Оскаром в сад, столь же неспособная, как и он, владеть собою. Мы молча ходили по лужайке, как два зверя в клетке. Одна Зилла была свидетельницей, как немец осматривал глаза нашей бедняжки. Нюджент вызвался ожидать в соседней комнате и объявить о результатах осмотра в окно. Но случилось так, что Herr Гроссе опередил его. Мы опять услышали его возгласы: «Го-го-го! Го-го! Го-го!» Мы опять увидели его большой красный платок, которым он махал в окно. У меня дух захватило от волнения, от восторга, когда раздались его радостные возгласы: «Она будет видеть!» Боже! Как мы бранили мистера Себрайта, когда собрались опять все вместе в комнате Луциллы!

Когда прошло первое волнение, нам пришлось преодолеть еще немало трудностей.

С той минуты, как она узнала определенно, что операция удалась, наша терпеливая Луцилла совершенно изменилась. Она теперь возмущалась беспрерывно осторожностью доктора, заставившего отложить день первого испытания ее зрения. Я должна была употребить все свое влияние, поддерживаемое мольбами Оскара, усиливаемое свирепыми угрозами нашего милого немца (Herr Гроссе был человек с характером, могу вас уверить!), чтобы помешать ей нарушить стеснявшую ее врачебную установку. Когда она отказывалась повиноваться и с ожесточением бранила его в глаза, наш добрый Гроссе отвечал ей проклятиями на языке собственного изобретения, что всегда улаживало дело, заставив ее расхохотаться. Как теперь вижу я его выходящим в таких случаях из комнаты со сверкающими глазами и с измятой шляпой на макушке.

— So! Моя горячая Финч! Если вы снимите повязку, которую я надел вам… Черт возьми! Я тогда ни за что не отвечаю. Прощайте!

От Луциллы перехожу к близнецам.

Оскар, успокоенный относительно будущего свидания мистером Себрайтом, вел себя как нельзя лучше в продолжение всего периода, о котором я пишу. Он делал все возможное, чтоб облегчить Луцилле пребывание в темной комнате. Он ни разу не рассердил ее, терпение его было неистощимо, преданность — безгранична. Грустно говорить об этом ввиду того, что случилось впоследствии, но, чтоб отдать ему должное, надо сказать, что своим поведением он значительно усилил любовь к нему Луциллы в последние дни ее слепоты, когда его общество было для нее драгоценно. И с каким жаром говорила она о нем, когда мы оставались вдвоем по ночам! Простите меня, если я не скажу ничего об этом периоде их любви. Мне не хочется писать об этом, не хочется вспоминать. Перейдем к чему-нибудь другому.

Очередь за Нюджентом. Дорого я дала бы, как ни бедна, за возможность не упоминать о нем. Но этого сделать нельзя. Я должна писать об этом презренном человеке, и вы должны читать о нем, нравится это нам с вами или нет.

Дни заточения Луциллы были также днями, когда я начинала разочаровываться в моем фаворите. Он и его брат как будто поменялись характерами. Теперь Нюджент терял в сравнении с Оскаром. Он удивил и огорчил брата, внезапно уехав из Броундоуна. «Все, что я мог сделать для вас, я сделал, — сказал он. — В настоящее время я не могу принести вам никакой пользы. Отпустите меня. Я задыхаюсь в этом жалком месте. Мне необходима перемена». Просьбы Оскара не поколебали его, и однажды утром он уехал, ни с кем не простившись. Говорил, что уедет на неделю, но отсутствовал месяц. До нас дошли слухи, что он ведет беспутную жизнь среди порочных людей. Говорили, что им овладела какая-то необъяснимая лихорадочная жажда деятельности. Возвратился он в Броундоун так же внезапно, как покинул нас. Его живая натура уже испытывала другую крайность. Он выражал глубокое раскаяние в своем необдуманном поведении, хандрил, не находил ни в чем утешения, отчаивался в себе и в своей будущности, то говорил о возвращении в Америку, то собирался поступить на военную службу. Угадал ли бы кто другой на моем месте, что все это означало? Сомневаюсь, если б этот другой был так же, как и я, погружен день и ночь в заботы о Луцилле. Даже если б я была подозрительной женщиной — чего, слава Богу, нет, — моя подозрительность была бы подавлена, как я уже говорила, заботами о коротавшей дни и ночи в темной комнате Луцилле.

Вот те несколько слов о поступках главных лиц моего рассказа в продолжение шести недель, отделяющих первую его часть от второй.

Начинаю опять с девятого августа.

Это был памятный день, избранный доктором для первой проверки результатов операции. Предоставляю вам возможность вообразить (я отказываюсь описать) волнение, царившее в нашем маленьком обществе, когда мы оказались накануне великого события, которое я обещала описать на этих страницах.

В этот день в приходском доме я встала раньше всех. Моя пылкая французская кровь волновалась. Предо мной неотступно вставали воспоминания о давно прошедшем времени. О том времени, когда мой славный Пратолунго и я, гонимые судьбой и тиранами, бежали искать безопасности в Англии, мы — жертвы неблагодарной республики (да здравствует республика!), которой я отдала свое состояние, а муж мой — свою жизнь.

Я открыла окно и приветствовала, как доброе предзнаменование, восход солнца на безоблачном небе. В ту минуту, когда я хотела уже отойти от окна, на лужайке появился человек, вышедший крадучись из кустов. Человек приблизился, и я узнала Оскара.

— Что вы там делаете так рано? — спросила я.

Он приложил палец к губам и подошел к окну, прежде чем ответить.

— Тш! — сказал он. — Чтобы Луцилла не услышала нас. Спуститесь ко мне как можно скорее. Я хочу поговорить с вами.

Спустившись к нему в сад, я тотчас же заметила, что он расстроен.

— Не случилось ли что-нибудь в Броундоуне? — спросила я.

— Нюджент обманул мои ожидания, — отвечал Оскар. — Помните вечер, когда вы вышли мне навстречу после поездки к мистеру Себрайту?

— Как нельзя лучше.

— Я сказал вам тогда, что намереваюсь попросить Нюджента уехать из Димчорча в тот день, когда Луцилла увидит в первый раз.

— Ну?

— Он не хочет уезжать из Димчорча.

— Вы объяснили ему причины своей просьбы?

— Конечно. Я сказал ему, как трудно предугадать, что может случиться. Я напомнил ему, как необходимо оставить Луциллу в заблуждении только на некоторое время после того, как она прозреет. Я обещал вызвать его, лишь только она привыкнет к моей наружности, и в его присутствии рассказать ей правду. Все это я сказал ему, и что же он ответил мне?

— Он отказался решительно?

— Нет. Он отошел от меня к окну и подумал немного. Потом внезапно повернулся и сказал: «Помнишь ты мнение мистера Себрайта? Он полагает, что первый взгляд на тебя будет для нее облегчением, а не ударом. В таком случае для чего же мне уезжать? Ты можешь признаться немедленно в том, что она видит тебя, а не меня».

Сказав это, он положил руки в карманы (вы знаете его самоуверенность) и отвернулся к окну, как будто все решил.

— Что же вы сказали ему на это?

— Я сказал: предположи, что мистер Себрайт ошибается. А он мне: «Предположи, что мистер Себрайт прав». Я никогда не слышал, чтоб он говорил со мной так неприветливо, как в эту минуту. Я подошел к нему. «Почему ты не хочешь уехать дня на два?» — спросил я. — «По очень простой причине, — ответил он. — Мне надоела эта бесконечная путаница. Бесполезно и жестоко продолжать эту комедию. Совет мистера Себрайта — умный и справедливый совет. Пусть она увидит тебя в настоящем виде». С этим ответом он ушел из комнаты. Что так расстроило Нюджента, не понимаю. Попробуйте, пожалуйста, не удастся ли вам уговорить его. Вся моя надежда на вас.

Признаюсь, мне не хотелось вмешиваться. Как ни странно было, что Нюджент так внезапно изменил свою точку зрения, мне казалось, что он прав. С другой стороны, Оскар был так расстроен, что у меня не хватило духу, в особенности в такой день, огорчить его резким отказом. Я обещала постараться уладить дело, а в душе надеялась, что обстоятельства избавят меня от вмешательства.

Обстоятельства не оправдали моей эгоистической надежды на них.

Я пошла после завтрака в деревню по хозяйственным делам, касавшимся кулинарных приготовлений для приема Herr Гроссе, когда услышала, что кто-то произнес мое имя, и, обернувшись, очутилась лицом к лицу с Нюджентом.

— Надоедал вам сегодня утром брат мой? — спросил он.

Я тотчас же определила по его голосу, что он опять в том угрюмом состоянии духа, которым поразил и огорчил меня во время нашего последнего свидания в саду приходского дома.

— Оскар говорил со мной сегодня утром, — ответила я.

— Обо мне?

— О вас. Вы огорчили его, обманув его ожидания…

— Знаю, знаю. Оскар хуже ребенка. Я начинаю терять с ним всякое терпение.

— Мне грустно слышать это от вас, Нюджент. Вы были так добры с ним до сих пор и сегодня сделаете ему, конечно, уступку. Вся его будущность зависит от того, что случится через несколько часов в комнате Луциллы.

— Оскар делает из мухи слона, вы тоже.

Эти слова были произнесены с горечью, почти грубо. Я, со своей стороны, ответила резко.

— Вы менее чем кто-либо имеете право говорить это. Оскар находится в ложном положении относительно Луциллы с вашего ведома и с вашего согласия. Вы пошли на обман ради брата. Вас просят уехать из Димчорча тоже ради брата. Почему вы отказываетесь?

— Я отказываюсь, потому что кончил тем, что согласился с вами. Что вы сказали об Оскаре и обо мне в беседке? Вы сказали, что мы злоупотребляем слепотой Луциллы. Вы были правы. Мы поступили жестоко, скрыв от нее истину. Я, со своей стороны, не хочу принимать дальнейшего участия в обмане. Я не хочу обманывать ее — низко обманывать — в такой день, когда она прозреет!

Я совершенно не способна передать тон, которым Нюджент произнес этот ответ. Могу только сказать, что он на минуту лишил меня способности говорить. Со смутными подозрениями, возникшими у меня, я внимательно посмотрела ему в лицо. Он выдержал мой взгляд не потупившись.

— Ну? — сказал он, ожидая от меня возражений.

Я не прочла ничего в его лице. Я могла только руководствоваться моим женским инстинктом. Инстинкт подсказал мне, как действовать в сложившейся ситуации.

— Я правильно поняла, что вы решили остаться здесь? — спросила я.

— Без сомнения.

— Что же вы намерены делать, когда приедет Herr Гроссе и мы все соберемся в комнате Луциллы?

— Я намерен присутствовать среди вас при самой замечательной минуте в жизни Луциллы.

— Нет! Вы этого не сделаете!

— Сделаю.

— Вы забыли нечто, мистер Нюджент Дюбур.

— Что такое, мадам Пратолунго?

— Вы забыли, что Луцилла считает брата с синим лицом за Нюджента, а брата со светлым лицом за Оскара. Вы забыли, что доктор запретил нам волновать ее всякими объяснениями, пока он не убедится в полном успехе лечения. Вы забыли, что обман, в котором вы сейчас отказались участвовать, будет, тем не менее, не объяснен, когда Луцилла прозреет в вашем присутствии. Ваше собственное решение — не приближаться к приходскому дому, пока Луцилла не узнает истины.

Этими словами я захлопнула западню. Я поймала мистера Нюджента Дюбура.

Он был бледен как смерть. Глаза его в первый раз не выдержали моего взгляда.

— Благодарю вас, что вы напомнили мне, — сказал он. — Я забыл.

Он произнес эти слова каким-то смиренным тоном, что-то в его голосе или в его потупленных глазах заставило мое сердце забиться быстрее от смутного предчувствия, которое я не могла объяснить.

— Вы согласны со мной, — спросила я, — что вам нельзя быть среди нас в комнате Луциллы. Что же вы сделаете?

— Я останусь в Броундоуне, — ответил он.

Я почувствовала, что Нюджент лжет. Не спрашивайте меня почему, я не знаю почему, но когда он сказал: «Я останусь в Броундоуне», я почувствовала, что он лжет.

— Почему же не исполнить просьбу Оскара? — продолжала я. — Если вы не будете присутствовать, то не все ли вам равно, где быть? Есть еще время уехать из Димчорча.

Он поднял глаза.

— Вы с Оскаром считаете меня деревяшкой или камнем, — воскликнул он зло.

— Что вы хотите сказать?

— Кому вы обязаны тем, что случится сегодня, — продолжал он, горячась все сильнее и сильнее. — Вы обязаны мне! Кто один из всех вас не хотел верить, что она слепа на всю жизнь? Я! Кто привез сюда человека, который возвратил ей зрение? Я! И один я должен оставаться в неизвестности, чем это кончится. Другие будут присутствовать, а меня отсылают прочь. Другие увидят, а я узнаю по почте (если кто-нибудь соблаговолит написать мне), что она сделает, что она скажет, как она взглянет в первую божественную минуту, когда глаза ее откроются на окружающий мир.

Он поднял руки вверх и разразился диким хохотом.

— Я удивляю вас, не правда ли? Я хочу занять положение, на которое не имею права. Может ли все это интересовать меня? О, Боже! Какое мне дело до женщины, которой я дал новую жизнь!

При последних словах голос его перешел в рыдание. Он схватился за грудь, как бы задыхаясь, повернулся и ушел.

Я остолбенела. Истина мгновенно осенила меня, как откровение. Наконец я поняла ужасную тайну — Нюджент любил ее!

Моим первым побуждением, когда я опомнилась, было бежать домой как можно скорее. На минуту или на две я, вероятно, лишилась рассудка. У меня было страшное подозрение, что он пошел к ним и в эту минуту пробирается в комнату Луциллы. Когда оказалось, что все спокойно, когда Зилла уверила меня, что никакой посетитель не приближался к нашей части дома, я немного успокоилась и ушла в сад, чтоб придти в себя, прежде чем войти к Луцилле.

Спустя некоторое время я справилась с охватившим меня ужасом и представила свое собственное положение довольно ясно. В Димчорче не было ни души, на кого я могла бы положиться. Что бы ни вышло из этого страшного стечения обстоятельств, я должна рассчитывать только на себя.

Я пришла к такому заключению и пролила горькие слезы, вспомнив, как жестоко не раз судила бедного Оскара. Я решила, что мой фаворит Нюджент — презреннейший негодяй в мире и что я сделаю все, что в моих силах может сделать женщина, чтобы изгнать его из Димчорча, когда голос Зиллы, звавшей меня в дом, возвратил меня к действительности. Я подошла к ней. Зилла передала мне поручение молодой хозяйки. Бедная Луцилла скучала и тревожилась, она удивлялась, что я покинула ее, она требовала, чтоб я пришла к ней немедленно.

Переступив порог дома, я приняла первую предосторожность против сюрприза со стороны Нюджента.

— Нужно избавить нашу бедную Луциллу от посетителей на сегодняшний день, — сказала я Зилле. — Если придет мистер Нюджент Дюбур и спросит ее — не говорите об этом ей, скажите мне.

После этого я пошла наверх и присоединилась к Луцилле.

Глава XXXV

ЛУЦИЛЛА ПРОБУЕТ СВОЕ ЗРЕНИЕ

Она сидела одна в темноте, с повязкой на глазах, покорно сложив на коленях свои красивые руки. Сердце мое сжалось, когда, взглянув на нее, я подумала об ужасном открытии, сделанном мной.

— Простите меня, что я покинула вас, — сказала я так спокойно, как только могла, и поцеловала ее.

Луцилла сразу же заметила мое волнение, как ни старалась я скрыть его.

— Вы тоже боитесь? — воскликнула она, взяв мои руки.

— Боюсь, друг мой, — повторила я. (Я была поражена, я решительно не знала, что сказать.) — Да. Теперь, когда минута так близка, мужество покидает меня. Всевозможные ужасы приходят мне в голову. О! Когда этому будет конец? Каким окажется Оскар, когда я его увижу?

Я ответила на первый вопрос. Кто мог ответить на второй?

— Herr Гроссе приедет к нам с утренним поездом, — сказала я. — Конец будет скоро.

— Где Оскар?

— На пути сюда, вероятно.

— Опишите мне его еще раз, — попросила она с жаром, — в последний раз, прежде чем я его увижу. Его глаза, его волосы, цвет его лица — все!

Как я исполнила бы ее просьбу, не могу и представить. К моей невыразимой радости меня прервали в самом начале внезапным появлением семейной депутации.

Первым, ступая медленными, торжественными шагами, внушительно прижав руки к груди своего клерикального сюртука, появился достопочтенный Финч. За ним следовала его жена, лишенная всех своих обычных принадлежностей — кроме младенца. Без повести, без кофты, без шали, даже без носового платка, который она вечно теряла, одетая в первый раз с тех пор, как я ее знала, в приличное платье, миссис Финч была неузнаваема. Если бы не младенец, я в полумраке приняла бы ее за незнакомку. Она стояла в нерешительности на пороге (очевидно, не уверенная в приеме) и заслоняла собою третьего члена депутации, жалобно взывавшего к нам тоненьким голоском хорошо знакомыми словами:

— Джикс хочет войти.

Ректор снял руку с груди и простер ее, протестуя против вмешательства третьего члена. Мистрис Финч машинально подвинулась вперед. Джикс вошла, держа свою оборванную куклу, и приблизилась ко мне, оставляя на ковре следы недавнего странствия. Остановившись предо мной, она устремила на меня глаза, взяла куклу за ноги, головой ее ударила меня по коленям и сказала:

— Джикс хочет сесть сюда.

Я усадила Джикс, как она желала. Между тем мистер Финч торжественно подошел к Луцилле, положил руки на ее голову, поднял глаза к потолку и произнес басовыми нотами, дрожавшими от отеческого волнения:

— Да благословит тебя Бог, дитя мое!

При звуках великолепного голоса мужа, мистрис Финч стала опять сама собою.

— Как ваше здоровье, Луцилла? — спросила она ласково и, усевшись в угол, принялась кормить младенца.

Мистер Финч произнес речь.

— Мой совет, Луцилла, не был исполнен. Мое отеческое влияние было отвергнуто. Мой нравственный вес, так сказать, был отброшен. Я не жалуюсь. Поймите меня, я не жалуюсь, я только констатирую факты. (Тут он заметил меня.) Здравствуйте, мадам Пратолунго, надеюсь, что вы здоровы? Между нами произошла размолвка, Луцилла. Я пришел, дитя мое, с приветствием на крыльях (приветствие в этом случае должно было означать примирение), я пришел и привел с собою жену мою, — не говорите, мистрис Финч! — чтобы выразить мои сердечные желания, мои горячие молитвы в этот знаменательный день в жизни моей дочери. Не праздное любопытство направило сюда мои стопы. Никакой намек не вылетит из моих уст относительно предчувствий, внушаемых мне этим чисто земным вмешательством в пути неисповедимого Провидения. Я здесь как родитель и примиритель. Жена сопровождает меня — молчите, мистрис Финч! — как представительница матери и примирительницы. (Понимаете различие, мадам Пратолунго? Благодарю вас. Добрая душа.) Могу ли я проповедовать прощение обид с кафедры и не показывать примера прощения обид дома? Могу ли я остаться в этот торжественный день в размолвке с своею дочерью? Луцилла! Я прощаю тебя. С сердцем, полным любви, и с глазами, полными слез, я прощаю тебя. (У вас, кажется, не было детей, мадам Пратолунго? А! Вам не понять этого. Не ваша вина, добрая душа, не ваша вина.) Поцелуй примирения, дитя мое, поцелуй примирения.

Ректор величественно наклонил свою голову с щетинистыми волосами и запечатлел поцелуй примирения на лбу Луциллы. Он вздохнул глубоко и в приливе великодушия протянул руку мне.

— Моя рука, мадам Пратолунго. Успокойтесь. Не плачьте. Да благословит вас Бог.

Мистрис Финч, глубоко тронутая благородством своего супруга, истерически зарыдала. Младенец, потревоженный в своей дремоте движениями тела мамаши, издал сочувственный писк. Мистер Финч подошел к ним, чтобы успокоить членов своей семьи.

— Слезы делают вам честь, мистрис Финч, но при теперешних обстоятельствах это не должно продолжаться. Успокойтесь ради младенца. Таинственный механизм природы! — воскликнул ректор, заглушая голос все громче и громче кричавшего младенца. — Таинственная и прекрасная связь, делающая материнское молоко, как мы видим в настоящем случае, проводником чувств между матерью и ребенком. Какие проблемы стоят перед нами, какие силы окружают нас даже в этой смертной жизни! Природа! Великое значение матери! Неисповедимое Провидение!

«Неисповедимое Провидение» было роковым выражением для нашего ректора, оно всегда сопровождалось какою-нибудь помехой, так случилось и теперь. Прежде чем мистер Финч (преисполненный патетическими восклицаниями) успел произнести еще слово, дверь отворилась и в комнату вошел Оскар.

Луцилла узнала его шаги.

— Не видать еще Гроссе, Оскар? — спросила она.

— Его экипаж показался на дороге. Он сейчас будет здесь.

Говоря это и проходя мимо моего стула, чтобы сесть по другую сторону от Луциллы, Оскар бросил на меня умоляющий взгляд, ясно говоривший: «Не оставляйте меня в критическую минуту». Я наклонила голову, чтобы показать, что понимаю его и сочувствую ему. Он сел на свободный стул рядом с Луциллой и молча взял ее руку. Трудно сказать, чье положение из них двоих в эту минуту было мучительнее. Я никогда не видела ничего столь простого и трогательного, как вид этих двух молодых людей, сидевших рука в руку, в ожидании события, которое должно было составить счастье или несчастье их будущей жизни.

— Видели вы брата? — спросила я таким равнодушным тоном, каким только могла при терзавших меня опасениях.

— Нюджент пошел навстречу Гроссе.

Глаза Оскара опять устремились на меня, и я опять прочла в них мольбу. Он понимал, как и я понимала, что Нюджент пошел навстречу доктору с тем, чтобы с его помощью получить доступ в дом.

Прежде чем я успела еще сказать что-нибудь, мистер Финч нашел повод произнести новую речь. Мистрис Финч оправилась от рыданий, младенец успокоился, остальные молчали и слушали. Словом, домашняя конгрегация [11]Конгрегация (лат. congregatio — соединение) — образование, организация. мистера Финча была в его полном распоряжении. Он подошел к Оскару. Не думает ли он продолжить чтение «Гамлета»? Нет! Тогда ректор решил призвать благословение на голову Оскара.

— В эту интересную минуту, — начал ректор своим проповедническим тоном, — теперь, когда мы собрались все вместе, в одной комнате, все исполненные одной надеждой, я желаю как пастор и отец… (Да благословит вас Бог, Оскар. Я смотрю на вас как на сына. Мистрис Финч, следуйте моему примеру, смотрите на него как на сына). Я желаю, как пастор и отец, сказать несколько назидательных и утешительных слов…

Дверь — дружелюбная, милая, предусмотрительная дверь — вовремя прервала угрожавшую нам проповедь, отворившись снова. На пороге появилась коренастая фигура Гроссе. За ним, как я и ожидала, стоял Нюджент Дюбур.

Луцилла побледнела как полотно: она слышала, как дверь отворилась, она поняла инстинктивно, что пришел доктор. Оскар встал, наклонился надо мной и шепнул: «Ради Бога, уведите Нюджента из комнаты». Я понимающе пожала ему руку и, поставив Джикс на пол, пошла поздороваться с добрым Гроссе.

Ребенок опередил меня. Джикс и знаменитый окулист встретились однажды в саду и почувствовали поразительное влечение друг к другу. С тех пор Гроссе никогда не приезжал к нам без какого-нибудь небольшого лакомства в кармане для Джикс, а Джикс в награду за это целовала его, сколько он хотел. Доктор был единственным живым существом, которому она позволяла нянчить свою куклу. Схватив теперь эту куклу обеими руками и пользуясь ею как осадным орудием, Джикс заударяла изо всей мочи по коротким ногам доктора, требуя, чтоб он обратил на нее внимание, прежде чем заговорит с кем-нибудь другим. Пока доктор разговаривал с Джикс на своем удивительном английском языке, пока ректор и жена его извинялись за поведение ребенка, Нюджент вышел из-за спины Гроссе и с таинственным видом отвел меня в угол комнаты. Следуя за ним, я увидела безмолвное страдание на лице Оскара, стоявшего за стулом Луциллы. Это принесло мне пользу, это усилило мою решимость до крайности и заставило меня почувствовать себя достойной, даже более чем достойной соперницей Нюджента Дюбура.

— Боюсь, что я вел себя очень странно во, время нашей встречи в деревне, — начал он. — Дело в том, что я не совсем здоров. Я был в каком-то странном лихорадочном состоянии в последнее время. Воздух этой местности мне, вероятно, вреден.

Он остановился, не сводя с моего лица пристального взгляда, стараясь прочесть мои мысли.

— Ваши слова, — отвечала я, — не удивляют меня. Я сама заметила, что вы были не совсем здоровы в последнее время.

Мой тон и манеры, совершенно спокойные, выражали учтивую симпатию и ничего более. Я видела, что он поражен. Нюджент начал опять.

— Надеюсь, я не сказал и не сделал ничего грубого? — спросил он.

— О, нет!

— Я был встревожен, болезненно встревожен. Вы слишком добры. Я уверен, что мне следует извиниться перед вами.

— Право, нет! Вы, конечно, были встревожены, как вы выражаетесь, но и мы сегодня все неспокойны. Обстоятельства служат вам достаточным оправданием, мистер Нюджент.

Ни малейшего следа недоверия к нему не подметил он на моем лице. Его смущенный взгляд служил мне доказательством, что я его бью его собственным оружием. Он сделал последнюю попытку выпытать у меня, знаю ли я его тайну, он попробовал воспользоваться моим недовольством.

— Вы удивлены, конечно, видя меня здесь, — продолжал он. — Я не забыл, что обещал остаться в Броундоуне. Не сердитесь на меня. Распоряжения доктора помешали мне исполнить мое обещание.

— Я не понимаю вас, — ответила я все тем же спокойным тоном.

— Я вам объясню, — отвечал он. — Помните ли вы, что мы уже давно объяснили Гроссе положение Оскара относительно Луциллы?

— Могу ли я забыть это, когда первая предостерегла вашего брата, что Гроссе может неумышленно выдать истину?

— Помните ли вы, как он принял наше предостережение?

— Помню. Он обещал остерегаться, но в то же время попросил не вмешивать его больше в наши семейные тайны. Он сказал, что намерен сохранить свою докторскую свободу действия, не стесняя себя семейными затруднениями, которые могут касаться нас, но никак не касаются его. Довольны вы моею памятью?

— У вас память удивительная. Теперь вы поймете меня, когда я скажу, что Гроссе хочет и в настоящем случае сохранить свою докторскую свободу действий. Он это сам сказал мне на пути сюда. Он считает очень важным чтобы Луцилла не испугалась в первое мгновение, когда откроет глаза. Лицо Оскара, без сомнения, поразит ее, если будет первым лицом, которое она увидит. Поэтому Гроссе просил меня присутствовать (как, единственного другого молодого человека) и встать так, чтоб я был первым, кого увидит Луцилла. Спросите его сами, мадам Пратолунго, если не верите мне.

— Я, конечно, верю вам, — отвечала я. — Странно было бы противоречить доктору в такое время.

С этим я отошла от него, выразив ровно столько беспокойства, сколько выразила бы на моем месте ничего не подозревающая женщина. Зная, что скрывается за этими словами, я поняла, что Нюджент ухватился за предложение доктора, как за средство ввести в заблуждение Луциллу в первую минуту, чтобы потом, может быть, подло воспользоваться ее ошибкой. Нашим единственным шансом было удалить его в критическую минуту, но как ни ломала я голову, способа к достижению этой цели не видела никакого.

Когда я присоединилась к другим присутствующим, Оскар и Луцилла сидели на том же месте, мистер Финч рассказывал что-то доктору, а Джикс сидела в углу на стуле, пожирая ярко-желтую пряничную лошадь из немецкого теста с такой жадною поспешностью, что страшно было смотреть на нее.

— А, моя милая мадам Пратолунго! — сказал Herr Гроссе, останавливаясь на пути к Луцилле, чтобы поздороваться со мной. — Приготовили вы мне сегодня один из ваших чудных майонезов? Я специально приехал с пустым желудком и с волчьим аппетитом.

— Взгляните на эту крошку, — продолжал он, указывая на Джикс. — Ach, Gott, я решительно влюблен в нее. Я послал во все концы Германии за пряниками для моей Джикс. Ага! Джикс! Липнет он к зубам? Очень сладко?

И ласково глядя на ребенка через очки, он сентиментально засунул мою руку за жилет.

— Обещайте мне такого ребенка, как моя обожаемая Джикс, — сказал он торжественно, — и я обязуюсь вам жениться на первой женщине, какую вы мне представите: на гадкой женщине, на хорошей женщине — мне все равно! So! Вот вам мои сердечные чувства. Довольно об этом. Теперь к моей милой Финч. Скорей, скорей!

Он прошел через комнату к Луцилле и сделал Нюдженту знак следовать за ним.

— Откройте ставни, — сказал он. — Света, света, света, побольше света для моей прелестной Финч.

Нюджент открыл ставни, начав с крайнего окна и кончив тем, у которого сидела Луцилла. Теперь ему стоило только остаться там, где он остановился, чтоб быть первым, кого она увидит. Негодяй так и сделал. Я выступила вперед, решившись вмешаться, и остановилась, не зная, что сказать или сделать. Доктор повернул Луциллу лицом к окну, и Нюджент очутился прямо пред нею. И хоть бы какая идея пришла мне в голову! Немец протянул свои сильные руки и взялся за узел повязки, чтобы снять ее.

Луцилла дрожала с головы до ног.

Herr Гроссе поколебался, взглянул на нее, оставил повязку и, взяв ее руку, пощупал пульс.

В эту минуту меня осенила блестящая идея. Та самая, в которой я так нуждалась, промелькнула, наконец, в моей голове.

— So! — воскликнул Гроссе, выпустив руку Луциллы с досадой и удивлением. — Кто испугал мою милую Финч? Почему эта дрожь? Почему такой пульс? Кто-нибудь из вас, признавайтесь. Что это значит?

Мне только того и нужно было. Я тотчас же реализовала свою идею.

— Это значит, — сказала я, — что в этой комнате слишком много зрителей. Мы смущаем и пугаем ее. Уведите Луциллу в ее спальню, Herr Гроссе, и впускайте нас, когда сочтете возможным, по одному.

Наш милый доктор тотчас же ухватился за мою идею и сделал ее своей.

— Вы феникс [12]Феникс (гр. phointix) — в древнеегипетской мифологии сказочная птица, обладавшая способностью при приближении смерти сгорать и потом вновь возрождаться из пепла. между женщинами, мадам Пратолунго, — сказал он, отечески потрепав меня по плечу. — Что прекраснее, ваш совет или ваш майонез, я не берусь решить.

Он повернулся к Луцилле и осторожно поднял ее со стула.

— Пойдемте со мной в вашу комнату, моя бедная Финч. Там мы посмотрим, можно ли будет развязать вам глаза сегодня.

Луцилла сложила руки с мольбой.

— Вы обещали, — сказала она. — О, Herr Гроссе, вы обещали позволить мне взглянуть сегодня!

— А вы мне вот что скажите, — возразил немец. — Знал я, когда обещал, что найду вас сегодня дрожащей, как в лихорадке, и бледной, как моя рубашка, когда ее приносят из стирки?

— Я теперь совершенно спокойна, — просила Луцилла. — Ничего не мешает снять мне повязку.

— Вот как! Так вы знаете лучше меня? Кто из нас глазной доктор, вы или я? Не упрямьтесь. Дайте мне руку. Пойдемте в вашу комнату.

Он взял ее под руку и подвел до двери. Там Луцилла вдруг передумала. Она порывисто остановилась. Лицо ее горело, мужество возвратилось к ней. К моему ужасу, она отняла руку у доктора и отказалась идти в другую комнату.

— Нет, — сказала Луцилла. — Я опять совершенно спокойна. Я требую, чтобы вы исполнили свое обещание. Осмотрите мои глаза здесь. Я хочу, я решила увидеть Оскара в первый раз в этой комнате.

Я боялась, буквально боялась взглянуть на Оскара. Вместо этого я посмотрела на Нюджента. На лице его была дьявольская улыбка. Увидев это, я едва не лишилась рассудка.

— Вы хотите и решили, — повторил Гроссе. — Слушайте. — Он вынул часы. — Я даю вам подумать минуту. Если через минуту вы не пойдете со мной, вы увидите, что будет так, как я хочу и решил. Ну!

— Почему вы отказываетесь уйти в свою комнату? — спросила я.

— Потому, что я хочу, чтоб вы меня видели, — отвечала она. — Сколько вас здесь?

— Пять человек: мистер Финч и мистрис Финч, мистер Нюджент Дюбур, Оскар и я.

— Я желала бы, чтоб здесь было пятьсот человек, а не пять! — воскликнула она.

— Для чего?

— Для того, чтоб вы увидели, что я смогу отличить Оскара от всех остальных, лишь только мне снимут повязку.

Луцилла все еще не отказалась от своего рокового заблуждения, что образ Оскара, сложившийся в ее уме, вполне реален! Опять, при всем моем желании, я не решилась взглянуть на Оскара.

Herr Гроссе опустил часы в карман.

— Минута прошла, — сказал он. — Поймите, что я не могу осмотреть как следует ваши глаза при всем этом народе. Скажите, милая моя Финч, да или нет?

— Нет, — воскликнула она упрямо и, как ребенок, топнула ногой. — Я хочу, чтобы все увидели, что я узнаю Оскара, лишь только мне развяжут глаза.

Гроссе, застегнув сюртук, поправил на носу свои круглые очки и взял шляпу.

— Прощайте, — сказал он. — Мне здесь нечего делать ни с вами, ни с вашими глазами. Лечите себя сами как знаете, строптивая Финч. Я уезжаю в Лондон.

Он отворил дверь. Луцилла вынуждена была уступить.

— Вот животное-то! — сказала она с негодованием, взяв его под руку.

Гроссе разразился своим сардоническим смехом.

— Когда вы будете в состоянии видеть, душа моя, — отвечал он, — вы убедитесь, что я не такое животное, каким кажусь.

С этими словами он увел ее из комнаты.

Мы остались ждать в гостиной, пока доктор не решит, можно ли позволить Луцилле в этот день проверить свое зрение или нет.

Пока другие волновались, каждый по-своему, в тревожном ожидании, я была покойна духом, как младенец, спавший теперь на руках матери. Благодаря твердости, с которой Гроссе воспользовался моей идеей, я сделала невозможным для Нюджента, если даже будет снята в этот день повязка, поймать первый взгляд Луциллы. Жениху ее, конечно, можно позволить, ради такого исключительного случая, войти в спальню в сопровождении ее отца или меня. Но простое чувство приличия должно затворить двери перед Нюджентом. Пусть ждет, если хочет, в гостиной, пока она не выйдет туда. Теперь, когда инициатива была в моих руках, я решила, что Луцилла не увидит его, пока не узнает, кто из близнецов Нюджент и кто Оскар. Упоительная радость победы наполнила мою душу. Я сопротивлялась сильному искушению взглянуть, как Нюджент переносит свое поражение. Взгляни я на него, и он по моему лицу увидел бы, как я торжествую, перехитрив его. Я сидела на стуле, сложа руки на коленях, таким олицетворением невинности, простоты и благовоспитанности, что любо было посмотреть.

Минуты медленно тянулись одна за другой, и мы все ждали безмолвно. Даже у мистера Финча в этом единственном случае не повернулся язык сказать хоть слово. Он и его жена сидели в одной стороне комнаты, Оскар и я — в другой, а Нюджент стоял у окна, погруженный в свои думы, видимо, соображая, как отомстить мне.

Оскар первый прервал молчание. Оглядев комнату, он внезапно обратился ко мне:

— Мадам Пратолунго! — воскликнул Оскар. — Куда девалась Джикс?

Я совсем забыла о ребенке. Я в свою очередь оглядела комнату и убедилась, что Джикс действительно исчезла. Мистрис Финч, видя наше удивление, робко успокоила нас. Материнский глаз заметил, что Джикс выскользнула из комнаты вслед за Гроссе. Цель ребенка была очевидна. Пока была вероятность найти в карманах доктора какое-нибудь лакомство, наша Цыганка, увертливая и проворная, как котенок, не выпускала из виду своего друга. Зная ее, нельзя было сомневаться, что она прокралась в комнату Луциллы под прикрытием широких фалд сюртука Гроссе.

Лишь только мы объяснили таким образом исчезновение Джикс, как дверь спальни отворилась и послышался голос доктора, звавшего Зиллу. Минуту спустя нянька вошла в гостиную с поручением из соседней комнаты.

Мы все окружили ее одним и тем же вопросом: как решил Herr Гроссе? Она сообщила, что Herr Гроссе решил не снимать повязку в этот день.

— Очень огорчена Луцилла? — спросил Оскар с беспокойством.

— Не могу вам сказать, сударь. Она совсем не похожа на себя. Я до сих пор никогда не видела, чтобы мисс Луцилла выносила так спокойно неприятности, как теперь. Когда доктор позвал меня в спальню, она сказала только: «Подите, Зилла, скажите им». И больше ничего.

— Не говорила она, что хочет видеть меня? — спросила я.

— Нет, сударыня. Я сама решилась спросить, не желает ли она видеть вас. Мисс Луцилла покачала головой, села на диван и посадила рядом с собою доктора. «Оставьте нас одних», — сказала она, и я ушла.

Следующий вопрос задал достопочтенный Финч. Димчорчский папа был опять самим собою. Многословный человек нашел случай поговорить.

— Добрая женщина, — сказал ректор с величавой учтивостью, — подойдите сюда. Я хочу поговорить с вами. Не сделала ли мисс Финч в вашем присутствии какого-нибудь заявления, указывающего на ее желание получить утешение при посредничестве человека, связанного с нею двойными узами, — пастора и родителя?

— Мисс Луцилла ничего такого при мне не говорила, сударь.

Мистер Финч махнул рукой с недовольным видом, показывая, что аудиенция Зиллы кончена. Нюджент выступил вперед и в свою очередь остановил няньку, когда она выходила из комнаты.

— Разве вам нечего больше сказать нам? — спросил он.

— Нечего, сударь.

— Почему они не идут сюда? Что они там делают?

— Я уже сказала вам, что они делали. Они сидели рядом на диване. Мисс Луцилла говорила, а доктор слушал. А Джикс, — прибавила Зилла, почему-то повернувшись ко мне, — сидела возле них и копалась в кармане доктора.

Оскар также обратился к няньке, но гораздо ласковее:

— Что же говорила мисс Луцилла доктору? — г Не знаю, сударь.

— Не знаете?

— Я не слышала. Мисс Луцилла говорила шепотом. После этого ответа нечего было больше спрашивать.

Зилла, оторванная от своих хозяйственных занятий и спешившая на кухню, воспользовалась представившейся возможностью уйти из комнаты, и так поспешно, что забыла затворить за собою дверь. Мы все переглянулись. Какой вывод можно было сделать из ответов няньки? Оскар, конечно, не мог (как бы ни был он подозрителен) ревновать к человеку таких лет и такой наружности, как Гроссе. Тем не менее затянувшееся свидание пациентки с доктором после того, как решение было уже принято и проверка зрения отложена до другого дня, казалось по меньшей мере странным.

Нюджент, раздраженный услышанным, полный подозрений, погруженный в свои мысли, возвратился к окну. Достопочтенный Финч, задыхаясь от избытка непроизнесенных слов, встал с своего места. Не нашел ли он опять повода помучить нас своим красноречием? В этом не могло быть сомнений. Ректор взглянул на нас, как удав на кролика, и начал речь своим громозвучным голосом.

— Мои друзья во Христе!

Нюджент, не обращая на него внимания, продолжал смотреть в окно. Оскар, равнодушный сейчас ко всему, кроме Луциллы, бесцеремонно отвел меня в сторону, подальше от ректора.

Мистер Финч продолжал:

— Мои друзья во Христе! Я хочу сказать несколько соответствующих случаю слов.

— Идите к Луцилле, — прошептал Оскар, взяв меня с умоляющим взглядом за обе руки. — Вы можете не церемониться с ней. Посмотрите, пожалуйста, что там делается.

Мистер Финч продолжал:

— Случай как будто взывает к человеку в моем положении, требуя подкрепляющего совета о христианском долге. Я говорю о долге выносить мужественно разочарования…

Оскар настаивал:

— Сделайте мне величайшее одолжение. Узнайте, прошу вас, что делает Луцилла с этим человеком.

Мистер Финч прочистил горло и поднял правую руку, готовя вступление к следующему изречению.

Я отвечала Оскару шепотом:

— Мне не хочется мешать им. Луцилла сказала няньке, чтоб их оставили вдвоем.

Произнося это, я внезапно почувствовала сзади толчок. Обернувшись, я увидела Джикс, с куклой в руках, готовившуюся к новому нападению на меня. Девочка остановилась, увидев, что я заметила ее, и, уцепившись за мое платье, начала тащить меня из комнаты.

— Уведите ребенка! — воскликнул ректор, выведенный из терпения новой помехой.

Джикс тащила меня все сильнее и сильнее. Очевидно было, что за пределами гостиной случилось что-то такое, что произвело на нее сильное впечатление. Ее миленькое пухлое личико горело, ее блестящие голубые глазки были широко раскрыты.

— Джикс хочет говорить с вами, — сказала она с нетерпением.

Я наклонилась, намереваясь исполнить приказание ректора и доставить удовольствие ребенку, унеся Джикс из комнаты, как вдруг меня поразил голос, долетевший из спальни, громкий, повелительный голос Луциллы.

— Пустите меня, — кричала она. — Я женщина, я не позволю обращаться с собой, как с ребенком!

Наступила минутная тишина, и в коридоре послышался приближающийся шум ее платья.

В ту же минуту раздался несомненно сердитый и взволнованный голос Гроссе.

— Нет! Назад! Нет!

Шум платья приближался.

Нюджент и мистер Финч подвинулись ближе к двери.

Оскар схватил мою руку. Он и я стояли налево от двери, Нюджент и ректор — направо. Все произошло с быстротой молнии. Сердце мое замерло. Я не могла говорить, я не могла сдвинуться с места.

— Полузакрытая дверь гостиной распахнулась так стремительно, как будто ее толкнул мужчина, а не женщина. Ректор отодвинулся. Нюджент остался на своем месте. Лихорадочно ощупывая дорогу распростертыми руками, раньше я никогда не видела, чтоб она ощупывала, когда была слепа, Луцилла, шатаясь, вбежала в комнату. Боже милостивый! Повязки нет! Жизнь, новая жизнь светилась в ее глазах. Зрение преобразило ее лицо и придало ее красоте неземное выражение. Она видит! Она видит!

Луцилла остановилась в дверях, ослепленная ярким светом.

Она взглянула на ректора, потом на мистрис Финч, присоединившуюся к мужу, и в недоумении закрыла глаза руками, затем она опустила руки, повернула голову в мою сторону, потом вдруг направо и подняла руки с истерическим хохотом. Хохот завершился криком торжества, огласившим весь дом. Она бросилась к Нюдженту Дюбуру и, не имея никакого понятия о пространстве, наткнулась на него так, что едва не повалила.

— Я узнала его! Я узнала его! — воскликнула Луцилла и обвила шею Нюджента руками. — О, Оскар! Оскар!

Она крепко обнимала Нюджента, произнося имя Оскара, и опустила голову на его грудь вне себя от радости.

Все это свершилось прежде, чем кто-либо из нас успел опомниться. Вся ужасная сцена продолжалась не более полминуты. Доктор, вбежавший в комнату вслед за Луциллой с пустыми руками, внезапно ушел и вернулся с повязкой, забытой в спальне. Гроссе первым из нас пришел в себя. Он молча приблизился к ней.

Она услышала его шаги прежде, чем он успел накинуть ей повязку на глаза. Минута, когда я обернулась в ужасе, чтобы взглянуть на Оскара, была также минутой, когда она подняла голову с груди Нюджента. Глаза ее устремились по одному направлению с моими и встретили лицо Оскара. Она увидала его мертвенный оттенок при ярком свете.

Крик ужаса вырвался у нее. Она отступила назад и схватилась за руку Нюджента. Гроссе твердо повернул ее спиной к окнам и поднял повязку.

— Наденьте ее опять, — сказала она, держась одною рукой за Нюджента, а другой указывая с отвращением на Оскара. — Наденьте ее опять. Я видела уже достаточно.

Гроссе завязал ей глаза и подождал немного. Она все еще держалась за руку Нюджента. Порыв негодования побуждал меня сделать что-нибудь. Я выступила вперед, чтобы развести их. Гроссе остановил меня.

— Нет, — сказал он. — Зло и без того велико.

Я опять взглянула на Оскара. Он стоял все в том же положении, как застала его Луцилла, устремив глаза вперед и замерев на месте. Я подошла к Оскару и тронула его. Он, по-видимому, не почувствовал. Я заговорила с ним. Он был глух, как камень.

Голос Гроссе на минуту отвлек мое внимание в другую сторону.

— Пойдемте, — говорил он, стараясь увести Луциллу в ее комнату.

Она покачала головой и схватилась крепче за руку Нюджента.

— Ведите меня вы, — сказала она. — До двери.

Я опять попробовала вмешаться, и немец опять остановил меня.

— Не сегодня, — сказал он твердо и, сделав знак Нюдженту, взял Луциллу за другую руку. Они молча вывели ее из комнаты. Дверь за ними затворилась. Ужасная сцена окончилась.

Глава XXXVI

БРАТЬЯ ВСТРЕЧАЮТСЯ

Тихий плач донесся с противоположной стороны комнаты и напомнил мне, что ректор и жена его еще находятся с нами. Слабая мистрис Финч полулежала в кресле, плача и переживая случившееся. Муж с младенцем на руках старался успокоить ее. Мне следовало, может быть, предложить свои услуги, но признаюсь, огорчение мистрис Финч не произвело на меня особенного впечатления. Мое сердце рвалось к другому человеку. Я забыла и ректора, и жену его и возвратилась к Оскару.

На этот раз он поднял голову, заметив меня. Забуду ли я когда-нибудь страдальческое выражение его лица в эту минуту, безнадежный взгляд его сухих глаз?

Я взяла его руку, жалея бедного, обезображенного, отвергнутого молодого человека, по-матерински поцеловала его в лоб:

— Утешьтесь, Оскар, — сказала я. — Предоставьте мне уладить дело.

Он протяжно вздохнул и благодарно пожал мою руку. Я попробовала опять заговорить с ним. Оскар прервал меня, внезапно повернувшись к двери.

— Нюджент там? — спросил он шепотом.

Я вышла. В коридоре не было никого. Я заглянула в комнату Луциллы. И там не было никого, кроме ее самой, Гроссе и няньки. Я знаком вызвала Зиллу и спросила, где Нюджент. Оказывается, он внезапно оставил Луциллу у двери спальни и вышел из дома. Я спросила, в какую сторону он направился. Зилла видела его в поле за садом, быстро удалявшимся по направлению к горам.

— Нюджент ушел, — сообщила я, вернувшись к Оскару.

— Будьте ко мне добры до конца, — сказал он. — Отпустите меня.

У меня мелькнуло подозрение, что он последует за братом.

— Подождите немного, — сказала я. — Отдохните здесь.

Оскар отрицательно покачал головой.

— Мне надо побыть одному, — сказал он и, подумав немного, спросил:

— Нюджент ушел в Броундоун?

— Нет. Его видели на пути к горам.

Оскар взял опять мою руку.

— Будьте снисходительны ко мне, — сказал он, — отпустите меня.

— Домой? В Броундоун?

— Да.

— Позвольте мне пойти с вами.

Оскар снова отрицательно покачал головой.

— Простите меня. Я сообщу вам о себе позже.

Ни слез, ни одной из тех вспышек гнева, с которыми я была давно знакома! Ничего не изменилось в его лице, ничего не изменилось в голосе, ничего не изменилось в поведении, только сдержанность, внушающая сострадание, — сдержанность отчаяния.

— Позвольте мне проводить вас, по крайней мере, до калитки, — попросила я.

— Да благословит и да вознаградит вас Бог, — ответил Оскар. — Отпустите меня.

Учтиво, но с твердостью, изумившей меня, высвободил свою руку и ушел.

Я не могла стоять больше и, дрожа, опустилась на стул. Мысль, что в будущем нас ожидают еще более тяжелые испытания, еще более ужасные несчастья, приводила в отчаяние. Я была вне себя, с уст срывались слова отчаяния на моем родном языке. Мистрис Финч побудила меня опомниться. Я увидела ее, как сквозь туман, утирающей слезы и смотрящей на меня с испугом. Ректор приблизился со словами сочувствия и предложил свою помощь. Я не нуждалась в поддержке. Я прошла тяжелую жизненную школу и научилась переносить испытания.

— Благодарю вас, сэр, — ответила я. — Позаботьтесь о мистрис Финч.

В коридоре было свежее. Я вышла туда, чтобы походить и успокоиться.

Внимание мое привлекло маленькое существо, притаившееся на подоконнике. Маленьким существом была Джикс.

Ребенок, вероятно, инстинктивно понял, что в доме случилось что-то неприятное. Джикс смотрела на меня боязливо, закрываясь своей куклой, видимо, выражение моего лица внушило ей сильное опасение.

— Вы хотите побить Джикс? — спросила она, забиваясь в угол.

Я села рядом с девочкой и быстро успокоила ее. Джикс начала рассказывать скороговоркой, как всегда. Я слушала ее так, как не смогла бы выслушать в эту минуту взрослого человека. Не могу объяснить почему, но ребенок успокаивал меня. Мало-помалу я разобрала, чего Джикс хотела от меня, когда старалась увести меня из комнаты. Она видела все, что произошло в спальне, и прибежала за мной, чтобы показать мне Луциллу без повязки. Если б у меня хватило терпения выслушать Джикс, я могла бы предотвратить случившуюся катастрофу. Я могла бы остановить Луциллу в коридоре, вернуть ее в спальню и, вероятно, запереть.

Но теперь было поздно сожалеть об ошибке.

— Джикс была умница, — сказала я, гладя по головке своего маленького друга.

Девочка подумала, слезла с окна и потребовала вознаграждения за то, что была умница, с присущей ей краткостью речи:

— Джикс хочет уйти.

С этими словами она положила на плечо куклу и отправилась в сад, чтоб оттуда, лишь только отворится калитка, уйти в горы. Если б у меня было так же легко на сердце, как у Джикс, я последовала бы за ней.

Лишь только ребенок скрылся из виду, как дверь спальни Луциллы отворилась и в коридор вышел Гроссе.

— So! — промолвил он с видимым облегчением. — Вот та самая женщина, которая мне нужна. Вот беда-то случилась! Я должен остаться с Финч. (Я кончу тем, что возненавижу Финч!) Можете вы дать мне ночлег на нынешнюю ночь?

Я уверила его, что он может свободно переночевать в приходском доме. В ответ на мои вопросы об его пациентке, Гроссе сказал, что боится за Луциллу. Различные сильные потрясения, которые она перенесла, при ее нервном темпераменте могут вызвать гибельные для ее зрения последствия. Полный покой ей не только необходим, но в настоящее время это единственный шанс спасти зрение. Все следующие сутки необходимо следить за ее глазами. Через двадцать четыре часа, не раньше, можно будет сказать, насколько велик вред, причиненный ее зрению. Я спросила, как ей удалось освободиться от повязки и как она смогла прорваться в гостиную.

Доктор пожал плечами.

— Бывают минуты, — сказал он откровенно, — когда каждая женщина становится чародейкой и каждый мужчина — дураком. Это случилось в одну из таких минут.

Из дальнейших объяснений я заключила, что бедная Луцилла просила так настойчиво (после того, как нянька ушла из комнаты), чтобы Гроссе позволил ей снять в этот день повязку и была в таком отчаянии, когда он продолжал отказывать, что доктор, наконец, уступил не столько ее просьбам, сколько своему убеждению, что уступить будет менее опасно, чем нервировать ее отказом. Впрочем, он выдвинул условие, что она останется в своей комнате и довольствуется в первый раз тем, что осмотрит окружающие предметы. Луцилла согласилась на все, что он потребовал, и Гроссе совершил ошибку, поверив ей.

Освободившись от повязки, Луцилла мгновенно забыла про все свои обещания, вырвалась, как безумная, из его рук и вбежала в гостиную прежде, чем он успел задержать ее. Это и привело к неизбежным последствиям. Как ни слабо было ее зрение при первой проверке, Луцилла могла смутно различать предметы. Из трех лиц, стоявших направо от двери: одно, мистрис Финч, — женщина, другое, мистер Финч, — невысокий, седой, пожилой мужчина, третье, Нюджент, по своему росту, что она могла видеть, и по цвету своих волос, что она также могла заметить, был единственным лицом, которое Луцилла могла принять за Оскара. При таких обстоятельствах случившаяся катастрофа была неизбежна.

— Теперь остается только пресечь зло на том этапе, до которого оно дошло, — сказал Гроссе. — Ни малейшего намека на ее страшную ошибку не должно быть сделано в присутствии Луциллы. Если кто-нибудь из вас заикнется об этом прежде, чем разрешу, я не отвечаю за последствия и отказываюсь от лечения.

Так на своем ломаном английском языке объяснил мне Herr Гроссе случившееся и дал наставления на будущее.

— Кроме вас и мистрис Зиллы, никто не должен входить к ней, — сказал он в заключение. — Ухаживайте за ней хорошенько. Она скоро заснет. Что же касается до меня, я пойду в сад курить. Послушайте, мадам Пратолунго. Когда Бог создал женщину, ему стало жаль мужчин, и в утешение им он создал табак.

Изложив мне свой оригинальный взгляд на миротворение, Herr Гроссе покачал головой и отправился в сад.

Я осторожно отворила дверь спальни и вошла в нее, спрятавшись вовремя от ректора и его жены, возвращавшихся на свою половину.

Луцилла лежала на диване. Она, к счастью, уже засыпала и спросила сонным голосом, кто вошел. Зилла сидела возле нее на стуле. Я была пока не нужна и ушла из комнаты очень охотно. По какому-то необъяснимому противоречию в моем характере сочувствие к Оскару отталкивало меня в эту минуту от Луциллы. Я знала, что она не виновата, и вместе с тем (мне стыдно сознаться) я почти сердилась на нее за то, что она отдыхает так спокойно, когда бедный Оскар страдает в Броундоуне и нет возле него никого, кто сказал бы ему доброе слово.

Выйдя снова в коридор, я задала себе вопрос: что же теперь делать?

Тишина в доме стояла мертвая. Это усилило мое беспокойство об Оскаре до такой степени, что не было сил выносить его больше. Я надела шляпку и пошла в Броундоун.

Не желая мешать Гроссе, наслаждавшемуся своей трубкой, я поспешно выбралась из сада и скоро очутилась в деревне. К беспокойству об Оскаре примешивалось твердое желание узнать, как намерен дальше поступить Нюджент. Причинив горе, возможность которого Оскар предвидел, то самое горе, которое он хотел предотвратить, прося его уехать, уедет ли Нюджент хоть теперь? Освободит ли он нас раз и навсегда от своего присутствия? Одна мысль, что он этого не сделает, что он останется в Димчорче, вызывала у меня такой страх, что ноги отказывались служить. Пройдя деревню, я вынуждена была присесть на краю дороги, чтоб успокоиться, прежде чем идти дальше.

Минуту или две спустя вдали послышались шаги. Сердце у меня замерло. Я вообразила, что это Нюджент.

Еще через минуту показался прохожий. То был мистер Гутридж, хозяин деревенского трактира. Он остановился и снял шляпу.

— Устали, сударыня? — спросил он.

Мысли, тревожащие мой ум, навеяли вопрос, который я задала трактирщику.

— Не видели ли вы мистера Нюджента Дюбура? — спросила я.

— Я видел его пять минут назад, сударыня.

— Где?

— На пути в Броундоун.

Я вскочила, как будто меня кто ударил или подстрелил. Почтенный мистер Гутридж глядел на меня с удивлением. Я простилась с ним и пошла прямо в Броундоун так быстро, как только могла. Встретились ли уже братья? Меня бросило в жар при одной мысли об этом, но я все шла вперед. Твердое намерение разлучить их заменяло мне мужество. Я и храбрилась, и трусила в одно и то же время. То говорила себе: «Они убьют меня», то склонялась к другой, столь же безрассудной точке зрения: «Нет, они джентльмены, они не оскорбят женщину».

Пред дверью дома, когда я приблизилась к нему, стоял, сложа на груди руки, слуга. Это само по себе показалось странным. Слуга Оскара был трудолюбивый, степенный человек. До сих пор я никогда не видела его незанятым. Слуга пошел мне навстречу. Я внимательно посмотрела на слугу и не заметила у него на лице ни малейшего волнения.

— Дома мистер Оскар? — спросила я.

— Извините сударыня. Мистер Оскар дома, но не может принять вас. Он занят с мистером Нюджентом.

Я оперлась рукой на низкую изгородь пред фасадом дома и сделала над собой отчаянное усилие, заставляя себя казаться спокойной.

— Меня мистер Оскар, наверное, примет, — сказала я.

— Мистер Оскар приказал мне, сударыня, стоять у двери и говорить всем, кто бы ни пришел, без исключения, что он занят.

Дверь дома была полуотворена. Я внимательно прислушивалась, пока слуга говорил. Если б они горячились, я услышала бы их голоса в тиши окружавших нас гор. Я не слышала ничего.

Это было странно, необъяснимо. Тем не менее это успокоило меня. Они вместе, и до сих пор еще никакой беды не случилось.

Я оставила визитную карточку и, сделав несколько шагов, повернула за угол дома. Слуга теперь меня не видел, я поспешно подошла так близко, как только решилась, к окнам гостиной. Голоса их доносились до меня, но слов разобрать было нельзя. С обеих сторон шел, по-видимому, спокойный разговор. Ни одного гневного слова не прозвучало, как я ни вслушивалась. Я отошла от дома вне себя от удивления и (так быстро переходит женщина из одного душевного состояния в другое) сгорая от любопытства.

Побродив бесцельно с полчаса по долине, я возвратилась домой.

Луцилла все еще спала. Я осталась с ней и отпустила няньку на кухню. Там была хозяйка трактира, помогавшая нам готовить обед, но одна, без помощи Зиллы, она не могла справиться с такими блюдами, какими мы угощали Гроссе. Давно пора было отпустить Зиллу, чтобы с честью выдержать критику нашего знаменитого доктора, знатока по части соусов.

Прошел еще час, и Луцилла проснулась. Я послала за Гроссе. Он пришел весь пропитанный табачным дымом, осмотрел глаз пациентки и предписал ей на обед вино и желе и, набив свою чудовищную трубку, ушел снова в сад.

Время шло. Мистер Финч заходил спросить о здоровье Луциллы и ушел опять к жене, которая, по его словам, была «в нервном состоянии» и крайне нуждалась в теплой ванне. Он отклонил самым категорическим образом мое приглашение пообедать с нами.

— После того, что я видел, после того, что я выстрадал, эти банкеты, я сказал бы, это щекотание неба не по моему вкусу. Намерение ваше похвально, мадам Пратолунго. (Добрая женщина.) Но я не расположен пировать. Простая трапеза у постели жены и несколько назидательных слов в качестве отца и мужа, когда младенец успокоится, — вот мои планы на нынешний день. Желаю вам всего лучшего. Я не возражаю против вашего маленького пира. Прощайте, прощайте.

После вторичного осмотра глаз Луциллы наступило время обеда.

При виде накрытого стола Herr Гроссе развеселился. Мы обедали вдвоем, но он посылал в комнату Луциллы смеси из различных блюд своего собственного составления.

— До сих пор, — сказал доктор о своей пациентке, — никакого серьезного ухудшения еще не заметно, но ей необходим полный покой и раньше следующего утра нельзя ни за что ручаться.

Что касается меня, то продолжительное молчание Оскара мучило меня все сильнее и сильнее. Мое недавнее беспокойство в темной комнате Луциллы казалось вздором в сравнении с тем, что я чувствовала теперь. Я видела, что Гроссе смотрит на меня через свои очки с неудовольствием. Он имел право так смотреть: никогда в жизни не была я так глупа и неприятна, как в это время.

К концу обеда пришло, наконец, известие из Броундоуна. Зилла сообщила, что слуга Оскара просит меня выйти к нему на несколько слов.

Я извинилась перед гостем и поспешила выйти.

При взгляде на лицо слуги у меня замерло сердце. Этот человек был искренно предан своему доброму хозяину. Губы его дрожали, он изменился в лице, когда я подошла к нему.

— Я принес вам письмо, сударыня.

Он подал мне письмо, написанное рукой Оскара.

— Как ваш хозяин? — спросила я.

— Он казался не совсем здоровым, когда я видел его в последний раз.

— В последний раз?

— Я принес вам печальную новость, сударыня.

— Что вы хотите сказать? Где мистер Оскар?

— Мистер Оскар покинул Димчорч.

Глава XXXVII

БРАТЬЯ МЕНЯЮТСЯ МЕСТАМИ

Я напрасно полагала, что приготовилась ко всякому несчастью, какое бы нас ни постигло. Последние слова слуги рассеяли мое заблуждение. Как ни мрачны были мои предчувствия, подобного удара я не ожидала. Я стояла ошеломленная, думая о Луцилле и смотря на слугу. Я пыталась заговорить с ним и не могла.

Что касается слуги, он не чувствовал подобного затруднения. Одна из страннейших особенностей англичан низшего сословия — это их страсть говорить о своих несчастьях. Быть жертвой какого-нибудь злоключения как будто возвышает их в собственных глазах. С наслаждением развивая свою печальную тему, слуга Оскара распространялся о положении человека, лишившегося лучшего из хозяев, вынужденного искать новое место и не имеющего надежды найти место, подобное утраченному. Я, наконец, заставила себя заговорить из опасения, что он доведет меня до такого состояния, когда я не в силах буду выносить его больше.

— Мистер Оскар уехал один? — спросила я.

— Да, сударыня один.

(Что же стало с Нюджентом? Но я была слишком занята судьбой Оскара, чтобы расспрашивать о ком-нибудь другом.) — Когда он уехал? — продолжала я.

— Два с лишним часа тому назад.

— Почему же не сказали мне об этом раньше?

— Мистер Оскар запретил мне, сударыня, говорить раньше этого часа.

Услышав это, я совсем упала духом. Приказание, данное Оскаром слуге, по-видимому, указывало на твердое намерение не только покинуть Димчорч, но и оставить нас в неведении о своем будущем местопребывании.

— Не поехал ли мистер Оскар в Лондон? — спросила я.

— Он нанял экипаж Гутриджа до Брейтона, сударыня. Я слышал от него самого, что он уезжает из Броундоуна навсегда. Больше я ничего не знаю.

Уезжает из Броундоуна навсегда! Что же будет с Луциллой? Я не хотела верить этому. Слуга или преувеличивает, или ложно понял то, что ему сказали. Письмо в моих руках напомнило мне, что я, может быть, напрасно расспрашиваю слугу о делах, которые его господин поверил одной мне. Но прежде чем отпустить слугу, я задала ему еще один вопрос:

— Где мистер Нюджент?

— В Броундоуне.

— Вы хотите сказать, что он остается в Броундоуне?

— Наверное не ручаюсь, сударыня, но не видно, чтобы он собирался уезжать, и ничего такого он не говорил.

Я с трудом сдержала себя. Негодование душило меня. Самое лучшее было отпустить слугу. Я сделала самое лучшее, но тотчас же вернула его назад.

— Сказали вы кому-нибудь в приходском доме, что мистер Оскар уехал?

— Нет, сударыня.

— Так не говорите никому. Благодарю вас. Прощайте.

Приняв такие меры предосторожности, чтобы слух о случившемся не дошел в этот вечер до Луциллы, я вернулась к Гроссе, намереваясь извиниться и объяснить ему (как только сумею учтивее), что мне крайне необходимо уйти в свою комнату. Я застала нашего знаменитого гостя накрывающим тарелкой последнее блюдо обеда, чтобы сохранить его теплым до моего возвращения.

— Какая чудная молочная яичница, — сказал он. — Две трети я съел сам, последнюю треть я всеми силами стараюсь сохранить теплой для вас. Садитесь, садитесь. Она остывает с каждой минутой.

— Очень вам благодарна, Herr Гроссе. Я сейчас получила очень печальное известие.

— Ach, Gott! He сообщайте его мне, — воскликнул он с испугом. — Никаких печальных известий, сделайте одолжение, после такого обеда. Не мешайте моему пищеварению. Дорогая моя, если вы любите меня, не мешайте моему пищеварению.

— Простите меня, если я оставлю вас с вашим пищеварением и уйду в свою комнату.

Гроссе поспешно встал и распахнул мне дверь.

— Да, да! От всего сердца прощаю вас. Милая мадам Пратолунго, идите, пожалуйста, идите.

Едва переступила я порог, как дверь затворилась. Я слышала, как старый эгоист потер руки и засмеялся, радуясь, что удалось выпроводить меня с моим горем.

Я взялась уже за ручку двери своей комнаты, когда мне пришло в голову, что не мешает принять меры, которые помешали бы Луцилле застать меня за чтением письма Оскара. Сказать по правде, я боялась заглянуть в письмо. Вопреки моему намерению не верить слуге, опасения, что слова его оправдаются, все усиливались и превращались в уверенность — Оскар покинул нас навсегда. Я повернулась и пошла в комнату Луциллы.

Я едва разглядела ее при тусклом свете ночника, горевшего в углу для няньки и доктора. Она сидела на своем любимом камышовом стуле и прилежно вязала.

— Не скучаете вы, Луцилла?

Она повернула голову в мою сторону и весело отвечала:

— Нисколько. Я очень счастлива.

— Почему Зилла не с вами?

— Я прогнала ее.

— Прогнали!

— Да. Я не могла бы насладиться нынешним вечером, если бы знала, что я не одна. Я видела его, моя милая, я видела его! Как вам могло прийти в голову, что я скучаю. Я так необычайно счастлива, что должна вязать, чтобы сидеть спокойно. Если вы скажете еще что-нибудь, я встану и начну плясать. Я это чувствую. Где Оскар? Этот отвратительный Гроссе… Нет! Нехорошо говорить так о милом старике, который возвратил мне зрение. Все же жестоко с его стороны уверять, что я слишком взволнованна, и не пускать ко мне Оскара. Оскар с вами в соседней комнате? Очень он огорчен, что его разлучили со мной? Скажите ему, что я все думаю о нем, с тех пор как увидела его, и полна новыми мыслями!

— Оскара нет здесь, друг мой.

— Нет? Так он, вероятно, в Броундоуне со своим бедным изуродованным братом. Я преодолела свой страх к ужасному лицу Нюджента. Я даже начинаю жалеть его (хотя никогда не любила, как вам известно.) Можно ли иметь такой ужасный цвет лица! Не будем говорить о нем. Не будем говорить вовсе. Я хочу думать об Оскаре.

Она принялась опять за вязание и погрузилась в свои счастливые мысли. Зная то, что я знала, ужасно было слушать ее, ужасно было смотреть на нее. Боясь выдать свои чувства, боясь произнести еще хоть слово, я молча затворила дверь и поручила Зилле, если ее госпожа спросит, сказать обо мне, что я сильно утомлена и ушла отдохнуть в свою комнату.

Наконец, я осталась одна. У меня не было более предлога отложить печальную необходимость вскрыть письмо Оскара. Я заперла дверь и прочла следующее:

"Добрый и дорогой друг! Простите меня. Я готовлюсь удивить и огорчить вас. Этим письмом я хочу выразить вам мою глубокую благодарность и проститься с вами в последний раз. Отнеситесь со всей вашей снисходительностью ко мне. Прочтите эти строки до конца, они расскажут вам, что случилось после того, как мы с вами расстались.

Нюджента не было дома, когда я вернулся в Броундоун. Только четверть часа спустя услышал я у двери его голос, спрашивавший обо мне. Я откликнулся, и он вошел ко мне в гостиную. Первые его слова были:

— Оскар, я пришел попросить у тебя прощения и проститься с тобой.

Не могу передать вам тон, которым он произнес эти слова. Он тронул бы вас до глубины души, как тронул меня. С минуту я неспособен был ответить ему. Я мог только протянуть ему руку. Он горько вздохнул и отказался пожать ее.

— Мне надо сообщить тебе кое-что, — сказал он. — Подожди, пока не выслушаешь меня. Только после этого протяни мне руку, если будешь в состоянии это сделать.

Нюджент даже отказался сесть на стул, который я ему предлагал. Он смущал меня, стоя передо мною как слуга. Он сказал…

Нет! У меня не хватает ни хладнокровия, ни мужества, чтобы повторить это. Я сел писать, намереваясь сообщить вам все, что произошло между нами. Опять мое малодушие! Опять неудача! Слезы застилают мне глаза, когда я припоминаю подробности. Я передам вам только результат. Признание моего брата может быть выражено тремя словами. Приготовьтесь удивиться, приготовьтесь огорчиться.

Нюджент любит ее.

Подумайте, каково мне было узнать это после того, как я видел мою невинную Луциллу обнимающую его, после того, как я был сам свидетелем ее радости при взгляде на него, ее ужаса при взгляде на меня. Сказать ли вам как я страдал? Нет.

Кончив, Нюджент протянул мне руку так же, как я протягивал ему свою раньше, чем он сделал свое признание.

— Единственное средство, которым я могу искупить мою вину пред вами, — сказал он, — это никогда не показываться вам на глаза. Дай руку, Оскар, и отпусти меня.

Согласись я на это, так бы все и кончилось. Я не согласился, и кончилось иначе. Можете отгадать как?"

Я бросила письмо. Оно терзало меня таким мучительным сожалением, оно возбуждало во мне такое горячее негодование, что я готова была разорвать его недочитанным и растоптать ногами. Я прошлась по комнате, намочила платок и обвязала им голову. Через минуту или две я пришла в себя, смогла заглушить мысли о бедной Луцилле и вернуться к письму. Оскар продолжал так:

"Об остальном могу писать спокойно. Вы узнаете, на что я решился, вы узнаете, что я сделал.

Я попросил Нюджента подождать в гостиной, пока обдумаю в уединении то, что узнал от него. Брат попробовал воспротивиться этому, но я заставил его уступить. В первый раз в жизни мы поменялись ролями. Теперь я был руководителем, а он руководимым. Я оставил его и ушел в долину.

Царящая вокруг тишина, полное уединение помогли мне увидеть свое и его положение в настоящем свете. Прежде чем вернуться домой, я решился (чего бы мне это ни стоило) взять на себя жертву, которую хотел принести мой брат. Я пришел к твердому убеждению, что ради Луциллы и ради Нюджента уехать следует мне, а не ему.

Не осуждайте меня, не жалейте меня. Прочтите письмо до конца. Я хочу, чтобы вы смотрели на этот поступок с моей точки зрения.

Учитывая то, в чем мне признался Нюджент и что я видел собственными глазами, имею ли я право считать Луциллу связанной со мной? Я твердо убежден, что не имею права. Внушив ей ужас и отвращение в первую же минуту, как она взглянула на меня, увидев ее счастливой в объятиях Нюджента, смею ли я считать ее моей? Наш брак теперь невозможен.

Ради блага Луциллы я не могу, я не смею требовать от нее исполнения данного ею обещания. Мое несчастье — ничто, гибель надежд Луциллы — преступление. Я возвращаю Луцилле ее слово. Она свободна.

Вот мой долг относительно Луциллы, как я его понимаю.

Теперь о Нюдженте. Я обязан моему брату спасением чести нашего имени и избавлением от позорной смерти на виселице. Есть ли предел благодарности, которой я обязан ему за такую услугу? Предела нет. Человек, любящий Луциллу, и брат, спасший мне жизнь, — одно существо. Я обязан дать ему свободу, я даю ему свободу заслужить любовь Луциллы честно и благородно. Лишь только Herr Гроссе разрешит открыть ей истину, пусть ей расскажут, какую ошибку она совершила по моей вине, пусть она прочтет эти строки, написанные для нее, как и для вас, и пусть мой брат расскажет ей, что произошло между мною и им сегодня вечером. Она любит его теперь, считая Оскаром. Будет ли она любить его, когда узнает, что он Нюджент? Ответ на этот вопрос даст время. Если ответ будет в пользу моего брата, я уже устроил так, что Нюджент будет получать часть моего дохода и сможет жениться немедленно. Я хочу, чтобы талант его мог проявиться свободно, не стесняемый мелочными заботами. Имея гораздо больше, чем нужно при моих скромных потребностях, я не могу использовать лишние деньги более полезно и благородно.

Вот мой долг относительно Нюджента, как я его понимаю.

Теперь вы знаете, на что я решился. Что я сделал, может быть передано в немногих словах. Я покинул Броундоун навсегда. Я удалился, чтобы жить или умереть (как Богу будет угодно) под тяжестью постигшего меня несчастья далеко от всех вас.

Может быть, по прошествии нескольких лет, когда у них будут уже подрастать дети, я решусь пожать руку моей сестры, руку возлюбленной женщины, которая могла быть моей женой. Это может случиться, если я останусь в живых. Если же я умру, никто из вас этого не узнает. Я не хочу, чтобы моя смерть бросила тень грусти на их счастье. Простите меня, забудьте и сохраните, как храню я, первую и благороднейшую из земных надежд — надежду на будущую неземную жизнь.

Оставляю на случай, если вам понадобится написать мне, адрес моих лондонских банкиров. Им будут даны инструкции. Если вы любите меня, если вы жалеете меня, не пытайтесь поколебать мое решение. Вы сможете расстроить меня, но разубедить — нет. Подождите писать, пока Нюджент не получит возможности объясниться и пока Луцилла не даст ему ответ.

Еще раз благодарю вас за доброту, с которой вы относились к моему малодушию и к моим ошибкам. Да благословит вас Бог. Прощайте.

ОСКАР".

О впечатлении, произведенном на меня первым чтением этого письма, я не скажу ничего. Даже теперь мне страшно воскресить в памяти то, что я выстрадала в эту ужасную ночь одна в своей комнате. Думаю, будет достаточно, если я передам в немногих словах, на что решилась.

Я приняла два решения: во-первых, отправиться в Лондон с первым поездом на следующее утро и отыскать Оскара через его банкиров, во-вторых, принять меры, чтобы помещать негодяю, погубившему счастье брата, войти во время моего отсутствия в приходский дом.

Единственным утешением в этот вечер была уверенность, что относительно этих двух пунктов я непоколебима. В сознании своей правоты я почерпнула силу извиниться перед Луциллой, не выдав своего горя, когда зашла к ней опять. Прежде чем лечь в постель, я удостоверилась, что Луцилла счастлива и спокойна, я договорилась с Гроссе не пускать и весь следующий день ни одного посетителя к его предрасположенной к раздражению пациентке, я сделала своим союзником против Нюджента самого досточтимого Финча. Я зашла вечером в его кабинет и рассказала ему все, что случилось, скрыв только одно обстоятельство — безрассудное намерение Оскара разделить свое состояние со своим бесчестным братом. Я умышленно оставила ректора в заблуждении относительно того, что Оскар возвратил свободу Луцилле, чтоб она могла принять предложение человека, промотавшего свое состояние и не имеющего ни копейки. Речь мистера Финча по этому поводу стоило запомнить, но я не приведу ее здесь из уважения к церкви.

На следующий день с утренним поездом я отправилась в Лондон.

В тот же день с вечерним поездом я вернулась в Димчорч, потерпев полную неудачу в том, что было целью моей поездки в столицу.

Оскар был в банке рано утром, снял несколько сот фунтов, сказал банкирам, что пришлет им со временем адрес, по которому они будут писать ему, и отправился на континент, не оставив мне никаких следов.

Я провела весь день, стараясь отыскать Оскара теми способами, которые обычно применяют в подобных случаях, и села на обратный поезд, колеблясь между отчаянием за Луциллу и гневом на близнецов. Под впечатлением неудачи я сердилась на Оскара не меньше, чем на Нюджента. От всего сердца проклинала я день, который принес их обоих в Димчорч.

По мере того как мы удалялись от Лондона, за окном замелькали леса и поля, я начала успокаиваться, мой ум начал приходить в нормальное состояние. Мало-помалу внезапное проявление твердости в поведении Оскара, как я ни осуждала его за этот поступок, начало производить на меня должное впечатление. Я теперь вспоминала с удивлением свою поверхностную оценку характеров близнецов.

Обдумав случившееся по дороге назад в экипаже, я пришла к заключению, имевшему большое влияние на мое поведение относительно Луциллы в будущем. Наша физическая организация имеет, как мне кажется, большее влияние на мнение других о нас (и на всю нашу жизнь), чем мы вообще полагаем. Человек, имеющий слишком чувствительные нервы, говорит и делает вещи, часто заставляющие нас думать о нем хуже, чем он заслуживает. Он имеет несчастье показываться всегда в своем худшем виде. С другой стороны, человек, одаренный крепкими нервами и вместе с тем физической силой и твердостью, выражающимися в его манерах, заставляет предполагать, что он действительно таков, каким кажется. Обладая хорошим здоровьем, он всегда в хорошем расположении духа, а будучи в хорошем расположении духа, подкупает в свою пользу, как приятный собеседник, людей, с которыми общается, хотя под его благородной внешностью может скрываться натура нравственно испорченная. В последнем из этих типов я представляла Нюджента, а первом — Оскара. Все, что было слабого и жалкого в характере Оскара, проявлялось у нас на глазах, заслоняя сильные и благородные стороны его характера. В этом нервном человеке, падавшем духом при малейших неприятностях во время жизни в нашем селении, было, однако, нечто скрытое, что оказалось достаточно сильным, чтобы вынести постигший его удар. Чем ближе приближался конец моего путешествия, тем сильнее я убеждалась, что только теперь начинаю ценить по достоинству характер Оскара. Под влиянием этого убеждения я начинала смотреть на будущее смелее. Я решила приложить все силы, чтобы Луцилла не лишилась этого человека, лучшие качества которого я оценила только тогда, когда он решил покинуть нас навсегда.

Когда я вошла в приходский дом, мне сказали, что мистер Финч хочет поговорить со мной. Мое беспокойство о Луцилле было так сильно, что я не решилась идти к ректору, не повидавшись с ней. Я послала сказать ректору, что приду к нему через несколько минут, и побежала наверх.

— Очень долго тянулся день, друг мой? — спросила я, поздоровавшись с Луциллой.

— Чудный был день, — отвечала она весело. — Гроссе водил меня гулять, пред тем как уехал в Лондон. Отгадайте, куда мы ходили?

Я содрогнулась от зловещего предчувствия. Я отодвинулась от Луциллы и взглянула на ее милое лицо, не только не любуясь им, — хуже, с крайним недовольством.

— Куда вы ходили? — спросила я.

— В Броундоун, конечно.

У меня вырвалось восклицание «Безбожный Гроссе!» (произнесенное сквозь зубы на моем родном языке). Сдержать его было выше моих сил. Я умерла бы, если бы промолчала, — в таком негодовании я была!

Луцилла засмеялась.

— Полноте! — сказала она. — Это моя вина. Я хотела непременно поговорить с Оскаром. Настояв на своем, я вела себя отлично. Я не просила снять повязку, я удовольствовалась только тем, что поговорила с Оскаром. Милый старик Гроссе — он совсем не так суров со мной, как вы и мой отец, — был все время с нами. Если бы вы знали, какую пользу мне это принесло. Не ворчите, милая моя. Позволение доктора оправдывает мою неосторожность. Я не буду просить вас завтра сопровождать меня в Броундоун. Оскар придет сам с ответным визитом.

Последние слова окончательно заставили меня решиться.

Как ни была я утомлена всем, что переделала с утра, но мой рабочий день был еще не окончен. Я сказала себе: «Объяснюсь с Нюджентом Дюбуром прежде, чем лягу спать».

— Можете вы отпустить меня ненадолго? — спросила я Луциллу. — Мне надо сходить на другую половину дома. Отец ваш хочет поговорить со мной.

Луцилла встрепенулась.

— О чем? — спросила она с удивлением.

— О лондонских делах, — ответила я и вышла прежде, чем она успела вывести меня из терпения своим любопытством.

Я нашла ректора готовым, как и всегда, встретить собеседника потоком красноречия. Однако и пятьдесят Финчей не могли бы в эту минуту овладеть моим вниманием. К удивлению достопочтенного джентльмена, разговор начала я, а не он.

— Я сейчас была у Луциллы, мистер Финч. Я знаю, что случилось.

— Подождите немного, мадам Пратолунго. Есть одно обстоятельство, с которого следует непременно начать. В полной мере вы понимаете, что я ни в чем не виноват?

— Понимаю, — перебила я. — Они, конечно, не пошли бы в Броундоун, если бы вы позволили Нюдженту Дюбуру прийти сюда.

— Стойте! — воскликнул мистер Финч, поднимая правую руку. — Милое мое создание, вы находитесь в состоянии сильного возбуждения. Я хочу, чтобы вы меня выслушали. Я сделал больше, чем не дал согласия. Когда Гроссе, я требую, чтоб вы успокоились, когда Гроссе пришел и сказал это мне, я сделал больше, повторяю, я сделал бесконечно больше, чем не дал согласия. Вы знаете силу моего дара слова. Не пугайтесь! Я сказал: «Милостивый государь, как пастор и отец я умываю руки».

— Понимаю, мистер Финч. Все, что вы ни сказали бы Гроссе, было совершенно бесполезно. Ему нет никакого дела до вашей личной точки зрения.

— Мадам Пратолунго!..

— Он видел, что Луцилла очень волнуется из-за разлуки с Оскаром, и воспользовался, как он выражается, своей докторской свободой действия.

— Мадам Пратолунго!

— Вы хотели настоять на своем, отказываясь пустить Нюджента Дюбура в ваш дом. Гроссе тоже настоял на своем и сводил Луциллу в Броундоун.

Мистер Финч встал и заступился за себя во всю силу своего могучего голоса.

— Молчать! — крикнул он, ударив ладонью по своей стороне стола.

Я не уступила. Я тоже крикнула. Я встала и ударила ладонью по моей стороне стола.

— Один вопрос, милостивый государь, прежде чем я оставлю вас. С тех пор как ваша дочь вернулась из Броундоуна, прошло несколько часов. Виделись вы с Нюджентом Дюбуром?

Димчорчский папа внезапно осел, не успев провозгласить своих домашних булл [13]Булла (лат. bulla) — послание, распоряжение, издаваемое римскими папами..

— Извините, — ответил он своим довольно неучтивым тоном. — Это требует обстоятельных объяснений.

Я не стала ждать обстоятельных объяснений.

— Вы не виделись с ним? — снова спросила я.

— Да, я не виделся с ним, — воскликнул мистер Финч. — Мое положение относительно мистера Нюджента Дюбура — сложнейшее положение, мадам Пратолунго. Как отец, я с удовольствием свернул бы ему голову. Как духовное лицо, я считаю своим долгом воздержаться и написать ему. Чувствуете вы ответственность? Понимаете вы различие?

Я понимала, что он боится. Простившись кивком головы (презираю трусость), я молча пошла к двери.

Мистер Финч в замешательстве ответил на мой поклон.

— Вы уходите от меня? — спросил он машинально.

— Я иду в Броундоун.

Если бы я сказала, что иду в место, о котором ректор часто упоминал в сильнейших частях своих проповедей, лицо мистера Финча не могло бы выразить большего удивления, чем теперь. Он поднял повелительно свою правую руку, он открыл свои красноречивые уста. Прежде чем готовившееся словоизвержение успело достигнуть моего слуха, я вышла из комнаты и отправилась в Броундоун.

Глава XXXVIII

НЕТ ЛИ ЕМУ ИЗВИНЕНИЯ?

Уволенный слуга Оскара (оставшийся доживать условленный месяц после увольнения) отворил мне дверь, когда я постучала. Хотя час был уже поздний для патриархального Димчорча, слуга не выразил удивления, увидев меня.

— Дома мистер Нюджент Дюбур?

— Да, сударыня, — отвечал слуга и, понизив голос, прибавил:

— Мистер Нюджент Дюбур ожидал вас сегодня.

Сознательно или нет, слуга оказал мне великую услугу. Он предостерег меня. Нюджент Дюбур понимал меня лучше, чем понимала его я. Он понял, что случится, когда я узнаю о визите Луциллы к нему, и приготовился, без сомнения, к встрече со мной. Признаюсь, я чувствовала какую-то нервную дрожь, следуя за слугой, провожавшим меня в гостиную. Но в ту минуту, как он отворил дверь, это неприятное чувство покинуло меня так же мгновенно, как пришло. Входя в гостиную, я почувствовала себя опять вдовой Пратолунго.

Настольная лампа с опущенным колпаком была единственным источником света в комнате. Нюджент Дюбур, развалясь в кресле, сидел у стола с сигарой во рту и с книгой в руке. Он отложил книгу в сторону и встал навстречу мне. Зная уже, с каким человеком имею дело, я решила не оставлять без внимания даже мелочей. Я сочла нелишним узнать, чем он занимался, ожидая меня. Я взглянула на книгу — это была «Исповедь» Руссо.

Он подошел ко мне со своей любезной улыбкой и протянул руку, как будто не случилось ничего такого, что могло испортить наши отношения. Я сделала шаг назад и подняла на него глаза.

— Вы не хотите пожать мне руку? — спросил он.

— На это я вам сейчас отвечу, — сказала я. — Где ваш брат?

— Не знаю.

— Вот когда вы узнаете и когда вы вернете вашего брата в Броундоун, я пожму вам руку — не раньше.

Он поклонился, насмешливо пожал плечами и попросил позволения предложить мне стул.

Я сама взяла себе стул и поставила его против его кресла. Собираясь уже сесть, Нюджент заколебался и взглянул на открытое окно.

— Не бросить ли мне сигару? — спросил он.

— Не из-за меня. Я не имею ничего против курения.

— Благодарю вас.

Он взял стул и сел так, что лицо его оказалось в полумраке. Покурив с минуту, Нюджент спросил, не поднимая на меня глаз:

— Могу я узнать, с какой целью вы меня посетили?

— У меня две цели. Во-первых, заставить вас уехать из Димчорча завтра утром, во-вторых, возвратить счастье вашему брату, соединив его с девушкой, с которой он помолвлен.

Нюджент поднял на меня глаза. Зная мой горячий характер, он был поражен спокойствием, с которым я ответила на его вопрос. С меня он перевел взгляд на свою сигару и задумчиво стряхнул пепел, прежде чем обратился ко мне со следующими словами:

— Мы сначала займемся вопросом, следует ли мне уехать из Димчорча, — сказал он. — Получили вы письмо Оскара?

— Получила.

— И прочли?

— И прочла.

— Так вы знаете, что мы понимаем друг друга?

— Я знаю, что брат ваш принес себя в жертву и что вы подло воспользовались этим.

Он вздрогнул и поднял на меня глаза. Я видела, что или мои слова, или мой тон задели его.

— Вы пользуетесь тем, что вы женщина, — сказал он. — Не заходите слишком далеко. То, что сделал Оскар, было сделано добровольно.

— То, что сделал Оскар, — возразила я, — было жалким безрассудством, жестокой несправедливостью. Тем не менее в побуждениях, руководивших им, есть что-то великодушное, что-то благородное. Что же касается вашего поведения в этом случае, я не вижу в побуждениях, руководивших вами, ничего, кроме низости и малодушия.

Он вскочил со стула и бросил сигару в пустой камин.

— Мадам Пратолунго, — сказал он, — я не имею чести знать, есть ли у вас семья. Я не могу потребовать от женщины удовлетворения за Оскорбление. Не найдется ли у вас какого-нибудь родственника в Англии или за границей?

— У меня найдется то, чего достаточно в настоящем случае, — возразила я. — У меня найдется искреннее презрение ко всевозможным угрозам и твердая решимость высказать все то, что я думаю.

Он подошел к двери и отворил ее.

— Я не дам вам возможности продолжать, — заявил он. — Позвольте оставить вас в этой комнате и пожелать вам доброго вечера.

Я вошла в дом, вооружившись отчаянным намерением, которое могла сообщить только ему и только в крайнем случае. Теперь пришло время сказать то, что я всем сердцем желала оставить невысказанным.

Я встала в свою очередь и остановила его, когда он выходил из комнаты.

— Возвратитесь к вашему креслу и к вашей книге, — сказала я. — Наше свидание окончено. Покидая этот дом, я должна сказать вам последнее слово. Вы напрасно теряете время, оставаясь в Димчорче.

— В этом я себе лучший судья, — отвечал он, сторонясь, чтоб я могла выйти.

— Извините, вы совсем не в таком положении, чтобы судить. Вы не знаете, что я намерена сделать, лишь только вернусь в приходский дом.

Он мгновенно переменил положение и стал в дверях, преграждая мне дорогу.

— Что же вы намерены сделать? — спросил он, устремив на меня настороженный взгляд.

— Я намерена заставить вас уехать из Димчорча.

Он нагло засмеялся. Я продолжала так же спокойно, как прежде:

— Вы сегодня утром изображали своего брата перед Луциллой, — сказала я. — Вы сделали это в последний раз, мистер Нюджент Дюбур.

— Неужели? Кто же помешает мне сделать это опять?

— Я.

В этот раз он воспринял мои слова серьезно.

— Вы? — спросил он. — Как можете вы управлять мною, позвольте узнать?

— Я могу управлять вами через Луциллу. Я могу сказать ей правду и скажу, лишь только вернусь в приходский дом.

Он вздрогнул, но тотчас же пришел в себя.

— Вы забыли нечто, мадам Пратолунго. Вы забыли, что сказал нам доктор.

— Нет, не забыла. Если мы как-нибудь встревожим его пациентку в ее настоящем положении, доктор отказывается отвечать за последствия.

— Да.

— Да, но из двух зол — предоставить вам свободу разбить сердца обоих или пренебречь предостережением доктора, я выбираю последнее. Говорю вам прямо, что я готова лучше видеть Луциллу слепой, чем замужем за вами.

Нюджент Дюбур был уверен, что предостережение доктора свяжет мне язык. Я уничтожила эту уверенность, и все его расчеты полетели на ветер. Он так побледнел, что я, несмотря на темноту, заметила перемену в его лице.

— Я не верю вам, — сказал он.

— Приходите завтра в приходский дом и увидите, — отвечала я. — Больше мне нечего сказать вам. Пропустите меня.

Вы, может быть, думаете, что я только пугала его. Вовсе нет. Хвалите меня или порицайте, если угодно, я действительно намеревалась сделать то, что говорила. Что мое мужество не изменило бы мне во время пути из Броундоуна в приходский дом, что я не отказалась бы от моего намерения, увидев Луциллу, я не утверждаю. Я хочу только сказать, что в ту минуту, когда я в отчаянии угрожала открыть Луцилле истину, я положительно намеревалась исполнить это, и что Нюджент. Дюбур понял по моему голосу, что я не шучу.

— Злодейка! — воскликнул он, подойдя ко мне все себя от ярости.

Вся страсть, с которой этот жалкий человек любил ее, вылилась у него в этом одном слове.

— Не высказывайте мне вашего мнения обо мне, — отвечала я. — Вы, конечно, не можете понять побуждений честной женщины. В последний раз говорю вам, пропустите меня.

Вместо того, чтобы пропустить меня, он запер дверь и положил ключ в карман. Потом указал мне на стул, с которого я встала.

— Садитесь, — сказал он изменившимся голосом, свидетельствующим о внезапной перемене в его настроении. — Дайте мне подумать немного.

Я возвратилась на свое место. Он сел в кресло у противоположной стороны стола и закрыл лицо руками. Мы сидели некоторое время молча. Я взглянула на него раза два, пока он думал. Вдруг что-то блеснуло между его пальцами. Я тихо привстала и наклонилась, чтобы рассмотреть. Слезы! Честное слово, слезы текли по его пальцам! Я собиралась было заговорить, но раздумала и промолчала.

— Скажите, чего вы хотите от меня? Что должен я сделать?

Таковы были его первые слова. Он выговорил их, не отнимая рук от лица, так тихо, так грустно, с каким безнадежным горем, с таким смирением в голосе, что я, которая вошла в комнату, ненавидя его, подошла к нему, я, которая за минуту перед тем повергла бы его к моим ногам, если бы могла, положила руку на его плечо, жалея его всем сердцем. Вот каковы женщины! Вот вам образец их благоразумия, твердости и самообладания.

— Будьте справедливы, Нюджент, — сказала я. — Будьте честны. Будьте тем, кем я вас когда-то считала. Это все, чего я требую.

Он положил руки на стол, опустил на них голову и расплакался. Это было так похоже на его брата, что мне пришло в голову, не принимаю ли я одного за другого. «Оскар, — подумал я, — все тот же Оскар, каким я видела его, когда говорила с ним в первый раз в этой комнате».

— Полноте, — сказала я, когда он немного успокоился. — Мы кончим тем, что поймем друг друга и будем опять, несмотря ни на что, уважать друг друга.

Он раздраженно сбросил мою руку с своего плеча и отвернулся от света.

— Можете ли вы понять меня? — спросил он. — Вы сочувствуете Оскару. Он — жертва, он — мученик, вы его уважаете, вы его жалеете! Я — эгоист, я — негодяй, у меня нет ни чести, ни совести! Растопчите меня ногами, как пресмыкающееся. Если я страдаю, то я этого вполне заслуживаю. Стоит ли жалеть, не правда ли, такого негодяя, как я?

Я была в большом недоумении, как ответить ему. Все, что он сказал о себе, я действительно думала о нем. А как же иначе? Он поступил вероломно, его нельзя было не осуждать. И однако как трудно иногда женщине не простить мужчину, как бы дурно он ни поступил, когда она знает, что поступил он так из любви к женщине.

— Что бы я ни думала о вас, Нюджент, — сказала я, — вы еще можете возвратить себе мое прежнее уважение.

— В самом деле? — отвечал он насмешливо. — Позвольте мне знать это лучше. Вы говорите теперь не с Оскаром, вы говорите с человеком, несколько знакомым с женщинами. Я знаю, как вы упорствуете в своих мнениях, потому что это ваши мнения, не спрашивая себя, справедливы они или нет. Некоторые из мужчин поймут и пожалеют меня. Ни одна женщина на это не способна. Лучшие и умнейшие из вас не знают, что такое любовь, как ее чувствует мужчина. Для вас она не безумие, как для нас. В женщине она сдержанна, в мужчине она не подчиняется ничему. Она лишает его рассудка, чести, самоуважения, она унижает его, доводит его до идиотизма или до сумасшествия. Я вам объявляю, что я не отвечаю за свои поступки. Самое лучшее, что вы могли бы сделать для меня, — это запереть меня в дом умалишенных. Самое лучшее, что я мог бы сделать для себя, — это перерезать горло. О, да! Я рассуждаю непозволительно, не правда ли? Я должен бороться, как вы говорите, я должен обуздать себя. Ха, хат, ха! Вот умная женщина, вот опытная женщина. И что же? Она видела меня с Луциллой сотни раз и ни разу не заметила во мне признаков борьбы. С той минуты, как я увидел впервые небесное создание, жизнь моя была долгою борьбой с самим собою, адским мучением от стыда и угрызений совести, а мой умный друг замечала так мало и знает так мало, что видит в моем поведении только малодушие и подлость!

Он встал и прошелся по комнате. Я была (очень естественно, мне кажется) немного раздражена его рассуждениями. Мужчина заявляет, что разбирается в любви лучше, чем женщина. Слыхано ли когда-нибудь о таком чудовищном искажении истины? Я обращаюсь к женщинам.

— Не вам бы только осуждать меня, — сказала я. — Я была о вас слишком хорошего мнения, чтобы подозревать вас. Впредь я такой ошибки не сделаю, ручаюсь вам.

Он вернулся назад и остановился передо мной, пристально глядя на меня.

— Неужто вы говорите серьезно, что не заметили ничего подозрительного в первый день, как я увидел ее? — спросил он. — Вы были тогда в комнате. Как вы не заметили, что она поразила меня? Как вы не заметили ничего подозрительного позже? Когда я страдал в ее присутствии, неужели окружающие не замечали, что я становился сам не свой?

— Я заметила, что вы никогда не вели себя развязно в ее присутствии. Но вы мне нравились, вы внушали мне доверие, и я не могла объяснить этого. Вот и все.

— И вы не поняли ничего из того, что происходило? Разве я не говорил с ее отцом? Разве я не старался ускорить их брак? Разве я не выдал своих чувств, когда вы сказали мне, что прежде всего ей понравился в Оскаре его голос, и когда я вспомнил, что его голос и мой одинаковы. Когда мы в первый раз говорили о его двусмысленном положении в отношении Луциллы, разве я не соглашался с вами, что Оскар, для своей же пользы, должен открыть ей истину? Кто использовал свое влияние, чтобы заставить его сделать это? Я. Как я поступил, когда он попробовал объясниться и не решился? Как я поступил, когда брат ввел ее в заблуждение, сказав, что человек с синим лицом не он, а я?

Дерзость последнего утверждения поразила меня.

— Вы помогали жестоко обманывать ее, — отвечала я с негодованием. — Вы подло поощряли гибельный образ действий вашего брата.

Нюджент со своей стороны взглянул на меня зло и с удивлением:

— Вот вам и женская проницательность! — воскликнул он. — Вот вам и удивительный такт, приписываемый женскому полу! В моем самопожертвовании ради Оскара вы видите только дурные побуждения.

Я начала смутно понимать, что им руководили не одни дурные побуждения. Но все равно. Я была, может быть, несправедлива. Я досадовала на него за тон, которым он говорил со мной. Я созналась бы кому угодно, только не ему, что сделала ошибку. Ему я в этом сознаться не могла.

— Вспомните прошлое, — г начал он опять более мягким и спокойным тоном. — Посмотрите, как вы несправедливо осудили меня. Я ухватился за возможность, клянусь вам, что это правда, я ухватился за возможность сделать себя предметом ужаса для Луциллы, когда узнал о заблуждении, в которое ввел ее Оскар. Чувствуя себя все менее и менее способным избегать ее, я воспользовался случаем заставить Луциллу избегать меня. Я сделал больше. Я умолял Оскара отпустить меня из Димчорча. Он потребовал, во имя нашей взаимной любви, чтоб я остался с ним. Я не мог отказать ему. Что же вы находите во всем этом бесчестного? Разве негодяй стал бы выдавать себя, как я выдавал себя, когда мы разговаривали в беседке? Я сказал вам тогда прямо, что было бы лучше, если бы я вовсе не приезжал в Димчорч. По какой же причине, кроме одной, мог я сказать это? А вы даже не поинтересовались узнать причину.

— Вы забываете, что я не имела возможности спросить вас. Луцилла помешала нам и отвлекла мое внимание. И для чего же хотите вы заставить меня защищаться, — продолжала я, все более и более раздражаясь. — Какое право имеете вы осуждать меня?

Нюджент взглянул на меня с изумлением.

— Разве я осуждал вас? — спросил он.

— Да!

— Может быть, я думал, что если бы вы вовремя заметили мое безумие, вы смогли бы сразу положить ему конец. Нет! — воскликнул он, прежде чем я успела возразить. — Ничто не могло положить ему конец, ничто не вылечит меня, кроме смерти. Постараемся понять друг друга. Я готов смотреть снисходительно на ваше поведение, а вы постарайтесь смотреть снисходительно на мое.

Я всеми силами старалась смотреть снисходительно. Несмотря на то, что сердилась на него за его надменный тон в разговоре со мною, мне было жаль Нюджента, как я уже призналась. Но я никак не могла забыть, что он пытался поймать первый взгляд Луциллы, когда она проверяла свое зрение, что он в это утро выдавал себя за своего брата, что он позволил своему брату уехать в добровольное изгнание от всего, что было ему дорого. Нет! Я могла жалеть его, но не могла смотреть снисходительно на его поведение. Я села и не сказала ничего.

Нюджент возвратился к нашему спорному вопросу, и хотя обращение его со мною было теперь вполне учтиво, следующие слова его напугали меня сильнее, чем все, что он сказал до сих пор.

— Я повторяю то, что уже сообщил вам, — начал он. — Я не отвечаю больше за свои поступки. Если я сколько-нибудь знаю себя, мне кажется, что впредь на меня полагаться нельзя. Пока я еще способен сказать правду, дайте мне сказать ее. Что бы ни случилось впредь, знайте, что я сегодня открыл вам свою душу.

— Позвольте! — воскликнула я. — Как вы можете говорить так легкомысленно? Всякий человек отвечает за свои поступки.

Он остановил меня нетерпеливым жестом.

— Оставайтесь при своем мнении. Я не оспариваю его. Увидите, сами увидите. День, когда мы говорили с вами, мадам Пратолунго, в беседке приходского дома, отмечен как достопамятный день в моем календаре. Моя честная борьба с самим собою ради бедного Оскара закончилась в этот день. Усилия, которые я делал над собой с тех пор, были только взрывами отчаяния. Они не могли поколебать страсти, ставшей единственным чувством и единственным несчастием всей моей жизни. Не говорите мне о борьбе с этой страстью. Всякая борьба бывает возможной до известных границ. Вы знаете, как я боролся против искушения, пока был в силах бороться. Остается только рассказать вам, как я уступил ему;

Спокойный тон, которым он произнес это, настроил меня опять против него. Его увертки и противоречивые утверждения смущали и раздражали меня. Легче, казалось, собрать рассыпанную ртуть, чем поймать этого человека.

— Помните день, — сказал Нюджент, — когда Луцилла рассердилась на вас и встретила так грубо в Броундоуне?

Я кивнула утвердительно.

— Вы говорили сегодня, что я выдаю себя за Оскара. В тот день я выдал себя за него в первый раз. Вы при этом присутствовали. Потрудились вы тогда объяснить себе мой поступок?

— Сколько мне помнится, — отвечала я, — я тогда остановилась на первом предположении, которое пришло мне в голову. Я подумала, что вы уступили искушению подшутить над Луциллой.

— Я уступил страсти, пожиравшей меня. Я жаждал испытать наслаждение от ее прикосновения, мне хотелось, чтобы она была хоть минуту проста в обращении со мной, считая меня Оскаром. Этого мало: мне хотелось узнать, могу ли я ввести ее в заблуждение, могу ли я жениться на ней, если удастся обмануть всех вас и уехать с ней куда-нибудь. Сам дьявол руководил мною. Не знаю, чем бы это кончилось, если бы не вошел Оскар и если бы Луцилла не пришла в такое негодование. Она смутила меня, она испугала меня, она вернула мне мои лучшие чувства. Я воспользовался, не приготовив ее, вопросом о восстановлении ее зрения, как единственным средством отвлечь ее мысли от моей подлой попытки воспользоваться ее слепотой. В эту ночь, мадам Пратолунго, я пережил такую пытку самоосуждения и раскаяния, что даже вы были бы удовлетворены. При первой представившейся возможности я загладил мою вину пред Оскаром. Я защищал его интересы, я даже научил его, что ему следовало сказать Луцилле.

— Когда? — прервала я. — Где? Как?

— После посещения двух докторов. В гостиной Луциллы. В пылу полемики, следует ли ей подвергнуться операции немедленно или сначала выйти замуж за Оскара. Припомните наш разговор, и вы увидите, что я сделал все, что мог, чтоб убедить Луциллу выйти за моего брата прежде, чем Гроссе сделает ей операцию на глазах. И все было напрасно. Вы бросили всю силу своего красноречия на другую чашу весов. Я потерпел неудачу. Впрочем, какая разница. То, что я сделал тогда, было сделано в отчаянии. Минутное побуждение, не более. Лишь только искушение началось вновь, я стал опять негодяем, как вы говорите.

— Я ничего не говорю, — отвечала я.

— Все равно, так вы думаете. Заподозрили вы меня, наконец, когда мы встретились с вами вчера в деревне?

Наверное, даже ваши глаза увидели меня насквозь в этот раз!

Я отвечала безмолвным наклоном головы. Мне не хотелось начинать новую ссору. Как ни злоупотреблял Нюджент моим терпением, я старалась ради Луциллы поддерживать с ним дружеские отношения.

— Вы сумели это скрыть, — продолжал он, — когда я попробовал узнать, раскрыли ли вы мою тайну. Вы, добродетельные люди, обманываете недурно, когда ваши интересы того требуют. Нечего объяснять вам, каково было мое вчерашнее искушение. Первый взгляд ее глаз, когда они откроются на окружающий мир, первый луч любви и счастья на ее божественном лице, — да разве я дурак, чтоб уступить это другому! Ни один смертный, обожая ее так, как я ее обожаю, не поступил бы иначе. Я готов был упасть на колени перед Гроссе и боготворить его, когда он предложил мне занять в комнате то самое место, которое я решил занять. Вы поняли, что у меня было на уме. Вы сделали все, что могли, чтобы разрушить мои замыслы. Вы поступили очень ловко. Вы, праведные люди, с помощью своего жизненного опыта умеете перехитрить худшего из нас. Вы видели, как все кончилось. Сама судьба пришла мне на помощь в последнюю минуту. Судьба, как солнце, не отличает праведных от не праведных! Мне достался первый взгляд ее глаз! Первый луч любви и счастья просиял на ее лице для меня! Ее руки обвивали мою шею, ее грудь прижималась к моей груди.

Я не могла выносить этого более.

— Отоприте дверь, — сказала я. — Мне стыдно сидеть в одной комнате с вами.

— Меня это нисколько не удивляет, — отвечал он. — Немудрено, что вам стыдно за меня, когда мне самому стыдно за себя.

В тоне его не было ничего циничного, в манерах ничего дерзкого. Тот же самый человек, который сейчас так отвратительно хвастался своею победой над невинностью и несчастьем, теперь говорил, как человек, искренне стыдящийся своих поступков. Будь я уверена, что он насмехается надо мной или лицемерит, я знала бы, как поступить. Но, повторяю, как это ни странно, он, несомненно, раскаивался в том, что сейчас сказал. При всем моем знании людей, при всем моем умении ладить с людьми со странными характерами, я остановилась между Нюджентом и запертой дверью, не зная, как поступить.

— Верите вы мне? — спросил он.

— Я не понимаю вас, — отвечала я.

Нюджент вынул из кармана ключ от двери и положил его на стол против стула, с которого я только что встала.

— Я теряю голову, когда говорю или думаю о ней, — продолжал он. — Я отдал бы все, что имею, чтобы вернуть то, что я сейчас сказал. Нет слов, достаточно сильных, чтоб осудить меня. Слова вылетали помимо моей воли. Если бы здесь была сама Луцилла, я и то не мог бы сдержаться. Идите, если вам угодно. Ключ к вашим услугам. Я не имею права удерживать вас после того, что я сделал. Но подумайте, прежде чем уйдете. Вы пришли с тем, чтобы предложить мне что-то. Может быть, вам удалось бы образумить меня, усовестить и заставить поступить честно. Впрочем, как вам угодно. Вы свободны.

Кто я была, добрая христианка или презренная дура? Я вернулась к моему стулу и решилась сделать последнюю попытку.

— Как вы добры, — сказал он. — Вы ободряете меня. Вчера в этой комнате у меня было честное побуждение. Оно могло бы стать чем-нибудь больше побуждения, если бы передо мной не появилось новое искушение.

— Какое искушение? — спросила я.

— Письмо Оскара должно было сказать это вам. Оскар сам ввел меня в искушение. Вы должны знать какое.

— Ничего я не знаю.

— Разве он не писал вам, что я предлагал покинуть Димчорч навсегда? Я предлагал это искренно. Я видел страдальческое лицо несчастного, когда мы с Гроссе выводили Луциллу из комнаты. Я жалел его всем сердцем. Если б он взял мою руку и сказал: «Прощай», я уехал бы тотчас же. Он не хотел взять мою руку. Он ушел, чтоб обдумать все это в уединении, и вернулся, решившись пожертвовать собою.

— Зачем же вы приняли жертву?

— Он соблазнил меня.

— Соблазнил вас?

— Да. Как же иначе назвать то, что он предложил мне самому объясниться с Луциллой? Как назвать то, что он пожелал мне в будущем жизнь с Луциллой? Бедный, милый, великодушный брат! Он уговаривал меня остаться, когда ему следовало просить меня уехать. Мог ли я не уступить ему? Осуждайте страсть, овладевшую моим телом и душой, но не осуждайте меня!

Я взглянула на книгу, лежавшую на столе, на книгу, которую он читал перед тем, как я вошла в комнату. Его словесные ухищрения, вводящие в заблуждение признания были не что иное, как влияние софистики [14]Софизм (гр. sophisma) — ложное по существу умозаключение, формально кажущееся правильным, основанное на преднамеренном, сознательном нарушении правил логики. Руссо. Хорошо. Если он мыслит категориями Руссо, то я думаю, как истинная Пратолунго. Я дала себе волю, я была в ударе.

— Как можете вы, умный человек, так обольщать себя! — сказала я. — Ваша будущность с Луциллой? О вашей будущности с Луциллой страшно подумать. Положим, этого не случится, пока я жива, но положим, что вам удалось бы жениться на ней. Боже, что за жизнь создали бы вы как для себя, так и для нее! Вы любите вашего брата. Неужели вы надеетесь иметь хоть минуту покоя, когда у вас будет постоянно на уме: «Я разлучил Оскара с женщиной, которую он любил, я испортил его жизнь, я разбил его сердце». Вы не смогли бы смотреть на нее, вы не смогли бы говорить с ней, вы не смогли бы коснуться ее без того, чтобы все это не было отравлено страшным упреком. А она? Что за жена была бы она вам, зная, каким способом вы овладели ей? Трудно сказать, кого из двух она ненавидела бы сильнее — вас или себя. Ни один мужчина не прошел бы мимо нее на улице, не пробудив в ней мысли: «Желала бы я знать, сделал ли он когда-нибудь такую низость, какую сделал мой муж». Каждая замужняя женщина возбуждала бы в ней зависть и сожаление. «Каков бы ни был ваш муж, он связал свою судьбу с вами не так, как это сделал мой». Чтоб вы могли быть счастливы! Чтобы ваша семейная жизнь могла быть сносной! Хотите пари? Я успела скопить несколько фунтов с тех пор, как живу с Луциллой. Я ставлю их все до копеечки, что вы разойдетесь с ней по обоюдному согласию через полгода после свадьбы. Так как же вы теперь поступите? Уедете вы на континент или останетесь здесь? Вернете вы своего брата, как честный человек, или позволите ему уехать и обесчестите себя на всю жизнь?

Глаза Нюджента блуждали, лицо горело. Он вскочил и отпер дверь. Что он хочет сделать? Уехать на континент или выгнать меня из дома?

Он позвал слугу:

— Джемс!

— Что прикажете, сударь?

— Заприте дом, когда я и мадам Пратолунго уйдем отсюда. Я не вернусь больше. Уложите мой чемодан и отошлите его завтра в Лондон, в гостиницу Негль.

Он затворил дверь и подошел опять ко мне.

— Вы отказались пожать мою руку, когда вошли сюда, — сказал он. — Хотите вы пожать ее теперь? Я уйду из Броундоуна вместе с вами и не вернусь, пока не привезу с собой Оскара.

— Обе руки, — воскликнула я, протягивая ему их. Я не могла сказать ничего больше. Я могла только сомневаться, он ли это, не лишилась ли я рассудка.

— Пойдемте, — сказал он. — Я провожу вас до калитки приходского дома.

— Вы не сможете уехать сегодня, — заметила я. — Последний поезд уже давно ушел.

— Смогу. Я пойду пешком в Брайтон, там заночую, а завтра утром отправлюсь в Лондон. Ничто не заставит меня провести еще ночь в Броундоуне. Позвольте еще один вопрос, прежде чем я потушу лампу.

— Что такое?

— Приняли вы сегодня в Лондоне какие-нибудь меры, чтоб отыскать Оскара?

— Я была у адвоката и сделала все — нужные распоряжения.

— Вот моя записная книжка. Напишите мне его адрес. Я написала. Он потушил лампу и вывел меня в коридор.

Там стоял озадаченный слуга.

— Прощайте, Джемс. Я уезжаю, чтобы привести сюда вашего хозяина. С этим объяснением он взял шляпу и трость и подал мне руку. Минуту спустя мы уже шли по темной долине.

На пути к приходскому дому Нюджент говорил с лихорадочным возбуждением. Избегая малейшего намека на предмет, обсуждавшийся во время нашего странного и бурного свидания, он вернулся с удесятерившейся самоуверенностью к своим хвастливым рассуждениям о чудесах, которые намерен был совершить в живописи. Об его призвании добиться гармонии человечества с природой, о необычайных размерах картин, на которых он будет изображать красоты природы, неведомые страждущему человечеству, о крайней необходимости признать его не простым живописцем, а великим утешителем в искусстве — все это я выслушала снова, чтобы не остаться в неведении насчет его планов и будущих занятий. Только когда мы остановились у калитки приходского дома, намекнул он, и то самым косвенным образом, на то, что произошло между нами.

— Что же? — спросил он. — Вернул я себе ваше прежнее уважение? Верите вы, что в характере Нюджента Дюбура есть и хорошие стороны? Человек — сложное животное. А вы — женщина одна из десяти тысяч. Поцелуйте меня.

И он поцеловал меня, по иностранному обычаю, в обе щеки.

— Теперь за Оскаром! — крикнул Нюджент весело и, махнув шляпой, скрылся в темноте. Я стояла у калитки, пока не стихли в отдалении его поспешные шаги.

Невыразимое уныние овладело мной. Я начала сомневаться в нем, лишь только осталась одна. «Не придет ли время, — спросила я себя, — когда то, что я сделала сегодня, надо будет сделать снова?»

Я отворила калитку. Прежде чем я успела дойти до нашей половины дома, мистер Финч преградил мне дорогу. Он торжественно показал мне рукопись в несколько страниц.

— Мое письмо, — сказал он. — Христианское увещание Нюдженту Дюбуру.

— Нюджент Дюбур покинул Димчорч.

И я передала ректору так кратко, как только могла, результат моего посещения Броундоуна.

Мистер Финч взглянул на свое письмо. Все эти красноречивые страницы пропадут даром? Нет! Это не в порядке вещей, это невозможно.

— Вы поступили очень хорошо, мадам Пратолунго, — сказал он своим покровительственным тоном. — Очень хорошо во всех отношениях. Но не думаю, что я поступил бы благоразумно, уничтожив это письмо.

Он тщательно сложил свою рукопись и взглянул на меня с таинственною улыбкой.

— Я смею думать, — сказал он с насмешливым смирением, — что мое письмо понадобится. Я не хочу разочаровывать вас в Нюдженте Дюбуре. Я хочу только сказать: можно ли положиться на него?

Это было сказано глупцом: ему и в голову не пришло бы сказать это, если бы не его драгоценное письмо. Тем не менее это было прискорбно верным отголоском того, что происходило в моей душе, и почти буквальным повторением слов Нюджента, в которых он выразил при мне недоверие к самому себе. Я пожелала ректору доброй ночи и ушла наверх.

Луцилла уже спала, когда я тихо отворила ее дверь.

Поглядев несколько минут на ее милое, спокойное лицо, я принуждена была отвернуться и отойти от постели, потому что вид ее только усиливал мое уныние. Затворяя дверь, я бросила на нее последний взгляд и невольно повторила зловещий вопрос мистера Финча: «Можно ли положиться на него?»

Глава XXXIX

ОНА УЧИТСЯ ВИДЕТЬ

На следующее утро в уме моем возникли новые соображения не совсем приятного рода. В моем положении относительно Луциллы было серьезное затруднение, ускользнувшее от моего внимания, когда я прощалась с Нюджентом.

Броундоун был теперь пуст. Что мне сказать Луцилле, когда ложный Оскар не явится с своим обещанным визитом?

В какой лабиринт лжи втянуло нас всех первое сокрытие истины! Обман за обманом становились для нас необходимостью, неприятность за неприятностью были их заслуженным следствием, а теперь, когда я осталась одна преодолевать все трудности нашего положения, у меня, по-видимому, не было другого выбора, как только продолжать обманывать Луциллу. Мне это уже надоело, мне было совестно. За завтраком, узнав, что Луцилла не ожидает своего гостя раньше чем после полудня, я избегала дальнейших рассуждений об этом предмете. После завтрака я продержала ее некоторое время за роялем. Когда музыка надоела ей и она заговорила опять об Оскаре, я надела шляпку и ушла из дому по хозяйственному делу (такого рода, какие обыкновенно поручались Зилле) единственно для того, чтоб уйти и отложить до последней минуты печальную необходимость солгать. Погода благоприятствовала мне. Собирался дождь, и Луцилла не предложила сопровождать меня.

Исполнив свое дело, которое привело меня на ферму на дороге в Брайтон, я пошла дальше, несмотря на то что дождь уже накрапывал. На мне не было ничего такого, что могло бы испортиться, и я предпочла мокрое платье возвращению в приходский дом.

Когда я прошла около мили дальше, уединенная дорога оживилась появлением коляски, приближавшейся ко мне со стороны Брайтона. Верх коляски был поднят и защищал от дождя сидевшую внутри особу. Поравнявшись со мной, особа выглянула и остановила экипаж голосом, по которому я тотчас же узнала Гроссе. Наш любезный доктор настоял, чтоб я укрылась от дождя в его коляске и возвратилась с ним в приходский дом.

— Вот неожиданное-то удовольствие! — сказала я. — А мы полагали, что вы приедете только в конце недели.

Гроссе взглянул на меня сквозь свои очки со строгостью и величием, достойным мистера Финча.

— Разве признаться вам? — сказал он. — Вы видите пред собой погибшего глазного доктора. Я скоро умру. Напишите тогда на моем надгробном камне: «Болезнь, которая свела в могилу этого немца, была прекрасная Финч». Когда я не с ней, :

— пожалейте меня, — мне так недостает ее, что я умираю от тоски по молодой Финч. Ваша путаница с этими близнецами сидит у меня в уме, как какая-нибудь заноза. Вместо того чтобы храпеть на моей роскошной английской постели, я не смыкаю глаз по целым ночам и все думаю о Финч. Я приехал сюда сегодня раньше, чем назначил. Для чего? Чтобы взглянуть на ее глаза, вы думаете? Нет, сударыня, вы ошибаетесь. Не глава ее беспокоят меня. Глаза ее в порядке. Беспокойте меня вы и все другие в вашем приходском доме. Вы заставляете меня мучиться за мою пациентку. Я боюсь, что кто-нибудь из вас доведет до ее милых ушей вашу историю с близнецами и поставит все вверх дном в ее бедной головке. Не тревожьте ее еще два месяца. Ach, Gott, если бы я был в этом уверен, я оставил бы ее новые слабые глаза поправляться понемногу и возвратился бы в Лондон.

Я собиралась было сделать ему строгий выговор за прогулку с Луциллой в Броундоун. После того что он сказал теперь, это было бы бесполезно, и еще бесполезнее было бы просить его позволить мне выпутаться из моих затруднений, открыв Луцилле истину.

— Вы, конечно, лучший судья в этом деле, — отвечала я. — Но вы не знаете, чего стоят ваши предписания несчастным, которым приходится исполнять их.

Он резко прервал меня на этих словах.

— Вы сами увидите, — сказал он, — стоит ли исполнять их. Если ее глаза удовлетворят меня, Финч будет сегодня учиться видеть. Вы будете при этом присутствовать, упрямая вы женщина, и решите сами, хорошо ли прибавлять огорчение и страдание к тому, что должна будет вынести внезапно остановилась на третьем шаге, не пройдя и половины расстояния, отделявшего ее от меня.

— Я видела мадам Пратолунго здесь, — обратилась она жалобно к Гроссе, указывая на место, на котором остановилась. — Я вижу ее теперь и не знаю, где она. Она так близко, мне кажется, что касается моих глаз, а между тем (она сделала еще шаг и обняла руками пустое пространство) я никак не могу приблизиться к ней настолько, чтобы поймать ее. О, что это значит?

— Это значит — заплатите мне мои шесть пенсов, я выиграл пари.

Его смех обидел Луциллу. Она упрямо подняла голову, насупила брови и сказала:

— Погодите немного, вы не выиграете так легко, я еще дойду до нее.

И она немедленно подошла ко мне так же свободно, как я подошла бы к ней.

— Еще пари, — воскликнул Гроссе, стоя сзади нее и обращаясь ко мне. — Двадцать тысяч фунтов в этот раз против четырех пенсов. Она закрыла глаза, чтобы дойти до вас.

Он был прав. Луцилла закрыла глаза, чтобы дойти до меня. С закрытыми глазами она могла рассчитывать расстояние безошибочно, с открытыми — не имела о нем никакого понятия. Уличенная нами, она села, бедная, и вздохнула с отчаянием.

— Стоило ли для этого подвергаться операции? — сказала она мне.

Гроссе перешел на нашу сторону комнаты.

— Все в свое время, — утешил он. — Потерпите, и ваши неопытные глаза научатся. So! Я начну учить их сейчас. Вы составили себе какое-нибудь понятие о разных цветах? Когда вы были слепы, думали вы, какой цвет был вашим любимым цветом, если б вы видели? Думали? Какой же? Скажите мне.

— Во-первых, белый, — отвечала она. — Потом пунцовый.

Гроссе подумал.

— Белый, это я понимаю, — сказал он. — Белый — любимый цвет молодых девушек. Но почему пунцовый? Разве вы могли видеть пунцовое, когда были слепы?

— Почти, — отвечала она, — когда было достаточно светло, я чувствовала что-то пред глазами, когда мне показывали пунцовое.

— При катарактах они всегда видят пунцовое, — пробормотал Гроссе. — Для этого должна быть какая-нибудь причина, и я должен найти ее.

Он опять обратился к Луцилле.

— А цвет, который вам противнее всех, какой?

— Черный.

Гроссе одобрительно кивнул головой.

— Так я и думал, — сказал он. — Они все терпеть не могут черное. Для этого должна быть также какая-нибудь причина, и я должен найти ее.

Высказав это намерение, он подошел к письменному столу и взял лист почтовой бумаги и круглую перочистку из пунцового сукна. Затем он оглядел комнату и взял черную шляпу, в которой приехал из Лондона. Все три вещи Гроссе положил в ряд перед Луциллой. Прежде чем он успел задать ей вопрос, она указала на шляпу с жестом отвращения.

— Возьмите это, — попросила она. — Я этого не люблю.

Гроссе остановил меня, прежде чем я успела сказать что-нибудь.

— Подождите немного, — шепнул он мне на ухо. — Это вовсе не так удивительно, как вам кажется. Прозревшие люди всегда ненавидят первое время все темное.

Он обратился к Луцилле.

— Укажите мне, — сказал он, — ваш любимый цвет между этими вещами.

Она пропустила шляпу с презрением, взглянула на перочистку и отвернулась, взглянула на лист бумаги и отвернулась, задумалась и закрыла глаза.

— Нет! — воскликнул Гроссе. — Я этого не позволю. Как вы смеете ослеплять себя в моем присутствии? Как! Я возвратил вам зрение, а вы закрываете глаза. Откройте их, или я вас поставлю в угол, как непослушного ребенка. Ваш любимый цвет? Говорите!

Она открыла глаза (весьма неохотно) и взглянула опять на перочистку и на бумагу.

— Я не вижу здесь ничего столь яркого, как мои любимые цвета, — сказала она.

Гроссе поднял лист бумаги и задал безжалостный вопрос:

— Как! Разве белое белее этого?

— В пятьдесят тысяч раз белее!

— Gut! Так знайте же — этот лист бумаги белый. (Он вынул носовой платок из кармана ее передника.) Этот платок тоже белый. Белейшие из белых — оба! Первый урок, душа моя. Вот в моих руках ваш любимый цвет.

— Этот! — воскликнула Луцилла, глядя с неподдельным отчаянием на бумагу и платок, которые он положил на стол. Она поглядела на перочистку и на шляпу и подняла глаза на меня. Гроссе, готовившийся к новому опыту, предоставил мне отвечать. Результат в обоих случаях был тот же самый, как с бумагой и с платком. Пунцовое было вполовину не так ярко, черное было во сто раз не так черно, как она воображала, когда была слепа. Что касается последнего цвета, черного, она была довольна. Он произвел на нее неприятное впечатление (как и лицо бедного Оскара), хотя она не знала, что это ее нелюбимый цвет. Луцилла сделала попытку, бедное дитя, похвастаться пред своим безжалостным доктором-учителем.

— Я не знала, что эта шляпа черная, — рассуждала она, — тем не менее я не могу смотреть на нее без отвращения.

Говоря это, Она хотела бросить шляпу на кресло, стоявшее возле нее, а вместо этого швырнула ее через спинку кресла к стене по крайней мере на шесть футов дальше, чем хотела.

— Я ни на что не способна, — воскликнула Луцилла, и лицо ее вспыхнуло от досады. — Не пускайте ко мне Оскара. Мне страшно подумать, что я покажусь ему смешной. Он придет сюда, — прибавила она, обращаясь жалобно ко мне. — Найдите какой-нибудь предлог не пускать его ко мне подольше.

Я обещала исполнить ее просьбу тем охотнее, что получила неожиданно возможность примирить ее хоть отчасти (пока она будет учиться видеть) с отсутствием Оскара.

Луцилла обратилась к Гроссе.

— Продолжайте, — сказала она с нетерпением. — Научите меня быть не такой идиоткой или ослепите меня опять. Мои глаза ни на что не годны! Слышите вы? — воскликнула она зло и, схватив Гроссе за его широкие плечи, начала трясти его изо всех сил. — Мои глаза ни на что не годны!

— Ну, ну, ну! — крикнул Гроссе. — Если вы не будете сдерживать себя, горячее вы создание, я не буду учить вас.

Он взял лист бумаги и перочистку и, заставив ее сесть, положил их рядом на ее коленях.

— Скажите мне, — продолжал он, — знаете вы, что такое вещь круглая и что такое вещь квадратная?

Вместо того чтоб отвечать ему, Луцилла с негодованием обратилась ко мне.

— Не дико ли с его стороны, — сказала она, — задавать мне подобные вопросы? Умею ли я отличить круглое от квадратного! О, как унизительно! Пожалуйста, не говорите Оскару.

— Если знаете, так скажите, — настаивал Гроссе. — Взгляните на эти вещи у вас на коленях. Что, они обе круглые? Или обе квадратные? Или одна круглая, а другая квадратная? Взгляните и скажите.

Она взглянула и не сказала ничего.

— Ну? — спросил Гроссе.

— Что вы вытаращили на меня глаза сквозь ваши страшные очки! — воскликнула Луцилла раздраженно. — Вы сбиваете меня. Не глядите на меня, и я сейчас скажу.

Гроссе отвернулся со своею дьявольской усмешкой и сделал мне знак следить за ней вместо него.

Лишь только он перестал смотреть на нее, она закрыла глаза и провела кончиками пальцев по краям бумаги и перочистки.

— Одна круглая, а другая квадратная, — сказала Луцилла, лукаво открыв глаза в то самое мгновение, как Гроссе повернулся к ней.

Он взял из ее рук бумагу и перочистку и (вполне понимая ее хитрость) заменил их на бронзовое блюдце и книгу.

— Какая из этих вещей круглая и какая квадратная? — спросил он, держа их перед ней.

Луцилла поглядела сначала на одну, потом на другую и не сумела дать ответ с помощью одних глаз.

— Я сбиваю вас опять, — сказал Гроссе. — Вы не можете закрыть глаза, прелестная моя Финч, пока я смотрю на вас, не правда ли?

Она покраснела, потом побледнела. Я боялась, что Луцилла расплачется. Но Гроссе умел ладить с ней удивительно. Я никогда не встречала человека с таким тактом, как этот грубый, некрасивый, эксцентричный старик.

— Закройте глаза, — сказал он спокойно. — Так и следует учиться. Закройте глаза, возьмите эти вещи в руки и скажите, какая круглая и какая квадратная.

Она ответила тотчас же.

— Gut! Теперь откройте глаза и заметьте, что в правой руке у вас круглое блюдце, а в левой квадратная книга. Видите? Опять gut! Положите их на стол. Что мы будем делать дальше?

— Можно мне попробовать писать? — спросила она с жаром. — Мне так хочется посмотреть, могу ли я писать с помощью глаз, а не пальцев.

— Нет! Десять тысяч раз нет! Я не позволяю вам ни писать, ни читать. Пойдемте со мной к окну. Посмотрим, как действуют ваши несносные глаза при определении расстояний.

Пока мы проводили наши опыты над Луциллой, погода прояснилась. Тучи разошлись, солнце засветило, яркие голубые просветы в небе расширялись с каждой минутой, тени величественно плыли по зеленым склонам холмов. Луцилла подняла руки в немом восторге, когда доктор поставил ее перед открытым окном.

— О, — воскликнула она, — не говорите со мной! Не трогайте меня! Дайте мне наглядеться на это! Тут нет разочарований. Я никогда не могла себе представить ничего столь прекрасного!

Гроссе молча указал мне на нее. Она была бледна, она дрожала с головы до ног, подавленная, восторженно изумленная величием неба и красотой земли, в первый раз представшими ее взорам. Я поняла, для чего доктор обращал на нее мое внимание. «Посмотрите, — хотел он сказать, — с каким нежно организованным существом имеем мы дело. Можно ли не быть в высшей степени осторожным в обращении с такою восприимчивою натурой?» Понимая его слишком хорошо, я ужаснулась, подумав о будущем. Теперь все зависело от Нюджента, а Нюджент сказал мне, что он сам не зависит от себя.

Для меня было облегчением, когда Гроссе закрыл окно.

Она начала горячо просить, чтоб он оставил ее еще некоторое время у окна. Он не соглашался. Тогда она бросилась в другую крайность.

— Я в своей собственной комнате и сама себе хозяйка, — сказала Луцилла сердито. — Я хочу делать по-своему.

Гроссе не задумался над своим ответом.

— Делайте по-своему, — сказал он. — Утомляйте свои слабые глаза, а завтра, когда вы захотите посмотреть в окно, вы не увидите ничего.

Этот ответ заставил ее мгновенно покориться. Она сама помогала надеть повязку.

— Могу я уйти в свою комнату? — спросила Луцилла просто. — Я видела так много прекрасного, и мне так хочется обдумать все в одиночестве.

Доктор охотно дал свое согласие на ее просьбу. Все, что способствовало ее спокойствию, заслуживало его полнейшее одобрение.

— Если Оскар придет, — шепнула она, проходя мимо меня, — смотрите, чтоб я это узнала. И, пожалуйста, не говорите ему о моих промахах.

Она остановилась на минуту в задумчивости.

— Я сама себя не понимаю, — сказала Луцилла. — Я никогда в жизни не была так счастлива, как теперь, и вместе с тем мне хочется плакать.

Она повернулась к Гроссе.

— Подите сюда, папа, — сказала она. — Вы были сегодня очень добры со мной. Я поцелую вас.

Она слегка оперлась руками на его плечи, поцеловала его морщинистую щеку, обняла меня и вышла из комнаты. Гроссе резко повернулся к окну и приложил свой большой шелковый платок к глазам, что (как мне кажется) не приходилось ему делать уже много лет.

Глава XL

СЛЕДЫ НЮДЖЕНТА

— Мадам Пратолунго?

— Herr Гроссе?

Он повернулся ко мне, пересилив свое волнение.

— Теперь, когда вы все видели сами, — сказал доктор, выразительно стуча по табакерке, — хватит у вас духу сказать этой милой девушке, кто из близнецов уехал и покинул ее навсегда?

Трудной найти предел упрямства женщины, когда мужчина ожидает, чтобы она признала себя не правой. После того, чему я была свидетельницей, я чувствовала себя совершенно неспособной открыть ей истину. Но мое упрямство мешало мне сознаться в этом прямо.

— Знайте, — продолжал он, — что если вы огорчите, или испугаете, или рассердите ее, все это отзовется на ее слабых после операции глазах. Они так слабы пока, что я прошу вас снова позволить мне провести здесь ночь, чтобы проверить завтра, не слишком ли я уже утомил их. В последний раз спрашиваю вас: хватит у вас решимости открыть ей истину?

Он сломил, наконец, мое упрямство. Я вынуждена была сознаться, как ни тяжело мне это было, что не вижу возможности поступить иначе, как только постараться скрыть от нее истину. Сделав эту уступку, я попробовала посоветоваться с Гроссе, как мне безопаснее объяснить Луцилле отсутствие Оскара. Он (как мужчина) сказал, что нет ни малейшей необходимости учить меня (как женщину) в таком деле, где все зависит от хитрости и изобретательности.

— Я недаром прожил столько лет на свете, — сказал доктор. — Когда нужно наплести небылиц и выйти сухой из воды, женщине нечему учиться у мужчин. Не походите ли вы со мною по саду? Мне надо поговорить с вами о другом, и я очень желаю вот этого, — прибавил он, достав свою трубку.

Мы отправились в сад.

Затянувшись жадно табачным дымом, Гроссе поразил меня, объявив неожиданно, что он решил перевести Луциллу в приморскую местность Рамсгет. К такому решению побудили его две причины: во-первых, медицинская — необходимость укрепить здоровье пациентки; во-вторых, личная — желание удалить ее от сплетен приходского дома и деревни. Гроссе имел самое низкое мнение о досточтимом Финче и его домочадцах. Он называл димчорчского папу обезьяной с длинным языком и с обезьяньими способностями вредить своим ближним. Рамсгет — приморское местечко, которое он выбрал неслучайно. Оно находилось на безопасном расстоянии от Димчорча и достаточно близко к Лондону, чтобы доктор мог посещать свою пациентку часто. Все, в чем он нуждался для реализации этого плана, — это мое содействие. Если ничего не мешает мне взять на свое попечение Луциллу, он поговорит с длинноязыкой обезьяной, и нам можно будет отправиться в Рамсгет в конце недели.

Мешало ли мне что-нибудь обещать ему свое содействие?

Ничто мне не мешало. Моя другая забота, помимо Луциллы, забота о милом папаше, с некоторого времени, к счастью, облегчилась. Письма от сестер из Франции приносили мне самые утешительные известия. Мой вечно юный родитель понял, наконец, что он уже не в расцвете молодости, и уступил людям помоложе себя — с патетическими выражениями сожаления — и женщин, и дуэли. Терзаемый прежними страстями, милый старик искал убежища от шпаг, пистолетов и женщин в коллекционировании бабочек и в игре на гитаре. Я имела полную возможность посвятить себя Луцилле и искренне обрадовалась предложению Гроссе Наедине с ней, далеко от приходского дома (где сохранялась постоянная опасность того, что до Луциллы дойдут слухи о том, чего ей не следовало знать), я сумела бы уберечь ее от беды и сохранить для Оскара. От всей души дала я Гроссе свое согласие. Когда мы расстались в саду, он отправился на половину ректора, чтоб сообщить ему о своем решении, а я вернулась к Луцилле, чтоб объяснить как-нибудь отсутствие Оскара и приготовить ее к скорому отъезду из Димчорча.

— Уехал, не простясь со мною! Уехал, даже не написав мне!

Такова была первая реакция на мои слова после того, как я рассказала ей, со всевозможными предосторожностями, об отсутствии Оскара. Я выбрала, кажется, самый краткий и самый простой выход из затруднения, исказив истину. Я сказала ей, что Нюджент попал в беду за границей и что Оскар должен был уехать, не теряя ни минуты, чтобы помочь ему. Тщетно напоминала я ей об известной нелюбви Оскара ко всевозможным расставаниям, тщетно уверяла я ее, что поспешность не дала ему возможности прийти проститься с ней. Луцилла слушала и не верила. Чем усерднее я старалась оправдать его, тем настойчивее она утверждала, что невнимание к ней Оскара необъяснимо. Что же касается нашей поездки в Рамсгет, не было никакой возможности заинтересовать ее этим.

— Оставил он, по крайней мере, какой-нибудь адрес, чтоб я могла писать ему? — спросила она.

Я отвечала, что он не был настолько уверен в направлении, какое примет дело, чтоб оставить адрес.

— Вы не можете себе представить, как это неприятно, — продолжала она. — Мне кажется, что Оскар боится привести ко мне своего несчастного брата. Синее лицо, правда, поразило меня, когда я увидела его в первый раз, но это уже прошло. Нюджент уже не внушает мне того безрассудного страха, который я к нему чувствовала, когда была слепа. Теперь, когда я знаю, каков он, я могу жалеть его. Я хотела сказать это Оскару, я хотела предупредить именно то, что случилось, то есть что Оскару не потребуется уезжать, чтобы видеться с братом. Вы все очень жестоки со мною, я имею основание жаловаться.

Как ни печальны были ее слова, я нашла в них утешение. Испорченный цвет лица Оскара не будет непреодолимым препятствием для восстановления его прежних отношений с Луциллой, чего я до сих пор опасалась. Я очень нуждалась в каком бы то ни было утешении. Открытой вражды ко мне со стороны Луциллы не было, но я почувствовала холодность, которая была хуже вражды.

На следующее утро я завтракала в постели и встала только в полдень, перед самым отъездом Гроссе.

Он был очень доволен своей пациенткой. Вчерашнее упражнение не только не повредило, но принесло пользу ее глазам. Для закрепления успеха операции нужен был только целебный воздух Рамсгета. Мистер Финч высказал возражения, связанные с вопросом о расходах, но для дочери, которая жила самостоятельно и имела собственное состояние, такие возражения ничего не значили. На следующий день или не позже чем через день мы должны были отправиться в Рамсгет. Я обещала написать нашему доброму доктору, лишь только мы туда приедем, а он дал слово навестить нас, лишь только получит мое письмо.

— Пусть она упражняет свои глаза по два часа в день, — сказал Гроссе, прощаясь. — Она может делать, что ей угодно, только не совать нос в книги и не брать в руки перо, пока я не приеду к вам в Рамсгет. Как приятно следить за ее зрячими глазами! Когда я встречусь с мистером Себрайтом, уж посмеюсь я над этим почтенным франтом.

Я почувствовала некоторое смущение, когда осталась одна с Луциллой.

К моему изумлению, она не только встретила меня извинением за свое вчерашнее поведение, но казалась совершенно покорившейся временной разлуке с Оскаром. Луцилла сама заметила, что он не мог выбрать лучшего времени для своей поездки, как эта унизительная для нее пора, когда она учится отличать круглое от квадратного. Она сама заговорила о нашей поездке в Рамсгет как об отрадной перемене, которая поможет ей примириться с отсутствием Оскара, Словом, она держала себя так, как если бы получила письмо от Оскара с самыми успокоительными известиями о нем, ее слова и манеры не могли бы представить более резкого контраста, чем теперь, с ее вчерашними словами и манерами. Если б я не заметила в ней ничего, кроме этой отрадной перемены к лучшему, мой отчет об этом дне был бы отчетом о неомраченном счастье.

Но, к сожалению, приходится прибавить нечто неприятное для меня. Пока она извинялась передо мной и говорила то, что я сейчас повторила, я заметила в ней странное замешательство, какого до сих пор еще никогда не замечала. И, что удивило меня еще больше, когда Зилла вошла в комнату, я заметила, что замешательство Луциллы отражается и на лице ее няньки.

Одно только заключение могла я сделать из того, что видела; обе они скрывали что-то от меня, и обе более или менее этого стыдились.

Где-то на этих страницах, не очень кажется давно, я заметила, что от природы я женщина не подозрительная. Вследствие этого, когда повод для подозрения мне дают так явно, я способна впасть в противоположную крайность. В настоящем случае я тем сильнее заподозрила в неискренности Луциллу, что до сих пор была слишком доверчива к ней. «Так или иначе, — сказала я себе, — но в этом виноват Нюджент Дюбур».

Не имеет ли он с ней тайных отношений под именем Оскара?

Одна мысль об этом так смутила меня, что я, не думая долго, дала понять, что замечаю в ней перемену.

— Луцилла, — сказала я, — разве что-нибудь случилось?

— Что вы хотите сказать? — спросила она холодно.

— Я как будто замечаю какую-то перемену, — начала я.

— Я вас не понимаю, — ответила она, отходя от меня. Я не сказала ничего больше. Если бы наши отношения были не так близки и не так откровенны, я высказала бы ей прямо, что у меня было на душе. Но могла ли я сказать Луцилле: вы обманываете меня? Это положило бы конец нашей дружбе. Когда между людьми, любящими друг друга, пропадает доверие, их отношения совершенно меняются. Деликатные люди поймут, почему я не сказала ничего после того, как Луцилла осадила меня.

Я отправилась одна в деревню и расспросила о Нюдженте, стараясь не возбудить подозрений, трактирщика Гутриджа и броундоунского слугу. Если бы Нюджент вернулся тайно в Димчорч, один из них в нашем небольшом селении увидел бы его почти наверняка. Ни один из них не видел его.

Я заключила из этого, что Нюджент не пытался объясниться с ней лично. Не попытался ли он (хитрее и безопаснее) завести с ней отношения письменные?

Я вернулась в приходский дом. Наступил час, который мы с. Луциллой назначили для развития ее зрения. Сняв повязку, я обратила внимание на обстоятельство, подтвердившее мои подозрения. Ее глаза упорно избегали встречи с моими. Скрыв, насколько хватило сил, свое горе, я повторила ей указания Гроссе, запрещавшие ей читать и писать, пока он не осмотрит ее опять.

— Это совершенно лишнее с его стороны, — сказала она.

— Разве вы уже пробовали?

— Я заглянула в книжку с картинками, — отвечала она, — но не разобрала ничего. Строчки сливались и перепутывались перед моими глазами.

— Не пробовали ли вы и писать? — спросила я.

(Мне было совестно ставить ей такую ловушку, хотя настоятельная необходимость узнать, не переписывается ли она с Нюджентом, вполне оправдывала меня.) — Нет, — отвечала она, — писать я не пробовала.

Говоря это, Луцилла покраснела.

Нужно сознаться, что, задавая вопрос, я была слишком взволнованна, чтобы сообразить то, что я легко сообразила бы, будучи более спокойной. Она могла вести переписку тайно от меня и без помощи зрения. Зилла читала ей ее письма, когда не было меня, а сама она могла писать, как я уже говорила, небольшие записки. Кроме того, выучившись читать и писать с помощью осязания (по выпуклым буквам), она еще не умела, если даже глаза ее поправились настолько, чтобы различать мелкие предметы, пользоваться ими для переписки.

Эти соображения пришли мне в голову позже и несколько изменили мои подозрения. В ту минуту я объяснила себе перемену в ее лице тем, что Луцилла понимает, что я расспрашиваю ее не без причины. Что же касается остального, мои подозрения остались непоколебимыми. Как ни старалась, я не могла отделаться от мысли, что Нюджент надувает меня, что ему удалось, так или иначе, не только объясниться с Луциллой, но и убедить ее держать это в тайне от меня.

Я отложила до следующего дня попытку разузнать побольше.

Вечером мне пришла в голову мысль расспросить Зиллу, но, подумав, я этого не сделала. Зная характер няньки, я поняла, что она отговорилась бы незнанием и потом рассказала бы о случившемся своей хозяйке. Луциллу я знала так хорошо, что была уверена, что это повело бы к ссоре. Наши отношения были и без того уже плохие. Я решила не выпускать из виду на следующее утро деревенскую почтовую контору и следить за передвижениями няньки.

Следующее утро принесло мне письмо из Франции.

Адрес был написан рукой одной из моих сестер. Мы обыкновенно писали друг другу недели через две или три.

Между этим письмом и предшествовавшим не прошло недели. Что это значит? Хорошие вести или дурные?

Я разорвала конверт.

В нем находилась телеграмма, уведомлявшая, что мой дорогой отец лежал опасно раненый в Марселе. Мои сестры уже поехали к нему и умоляли меня последовать за ними, не теряя ни минуты. Нужно ли рассказывать историю этого страшного несчастья? Начинается, конечно, женщиной и похищением, кончается молодым человеком и дуэлью. Ведь я уже говорила вам, что папенька был так обидчив, папенька был так храбр! О Боже! Боже! Опять старая история. Вы знаете пословицу: каков в колыбельке и т, д. Опустим занавес. Я хотела сказать — окончим главу.

Глава XLI

ТЯЖЕЛОЕ ВРЕМЯ ДЛЯ МАДАМ ПРАТОЛУНГО

Следовало ли мне быть готовой к бедствию, постигшему меня и моих сестер? Если б я смотрела трезво на прошлое отца, ясно было бы, что от привычек всей жизни трудно отказаться в конце ее. Если бы я подумала хорошенько, то поняла бы, что чем больше реагирует отец на прекрасный пол, тем ближе возврат к старому и тем вероятнее, что он обманет надежды, которые мы возлагали на его поведение в будущем. Все это так. Но где те образцовые люди, которые руководствуются своим рассудком, когда их рассудок указывает на необходимость прийти к одному заключению, а интересы — к другому? О, мои дорогие читатели и читательницы, если бы мы только знали, какой твердый фундамент глупости лежит в основании нашей человечности!

Я должна была поступить так, как велел мне поступить мой долг. Мой долг велел мне покинуть Димчорч и успеть в тот же день на пароход, отходивший из Лондона на континент в восемь часов вечера.

И покинуть Луциллу?

Да, и покинуть Луциллу. Даже интересы Луциллы, как ни дороги они мне были, как ни боялась я за нее, не были для меня так священны, как те, которые призывали к постели отца. У меня оставалось несколько свободных часов до отъезда. Все, что я могла сделать, это обеспечить ее безопасность на время моего отсутствия, приняв меры предосторожности, которые могли прийти мне в голову. Наша разлука не должна была продолжаться долго. Так или иначе, страшная неизвестность — останется ли жив или умрет мой отец — разрешится скоро.

Я послала попросить Луциллу зайти в мою комнату и показала ей письмо.

Она была искренне огорчена, когда я прочла ей письмо. На минуту, пока она выражала мне свое сочувствие, исчезла ее непонятная сдержанность относительно меня. Но когда я сообщила о своем намерении уехать в этот же день и выразила сожаление, что придется отложить нашу поездку в Рамсгет, прежняя сдержанность появилась опять. Она не только отвечала неестественно (как будто соображая что-то), но ушла, напутствуя меня избитыми словами:

— Вам, вероятно, не до меня в таком горе. Я не буду мешать вам. Если вам что-нибудь понадобится, вы знаете, где найти меня.

И не сказав ничего больше, она вышла из комнаты.

Не помню, чтоб я раньше в другое время испытывала чувство такой беспомощности, такого смущения, какое овладело мной, когда она затворила за собою дверь. Я принялась укладывать те немногие вещи, которые нужны были для поездки, сознавая инстинктивно, что если буду бездействовать, то окончательно паду духом. Привыкнув во всех других жизненных затруднениях принимать решения быстро, теперь я неспособна была даже ясно представить себе сложившуюся ситуацию. Что же касается того, чтобы предпринять какие-нибудь действия, то я была на это так же мало способна, как младенец мистрис Финч.

Сборы в дорогу помогли мне забыться на время, но не вернули нормального состояния духа.

Собрав вещи, я бессильно опустилась на стул, сознавая крайнюю необходимость объясниться с Луциллой прежде, чем уеду, и не зная, как это сделать. К невыразимой досаде, я чувствовала, что слезы выступают у меня на глазах. Но во мне еще осталось достаточно пратолунговского, чтоб устыдиться такого малодушия. Прошлые невзгоды развили во мне цыганскую страсть к движению и к свежему воздуху. Я надела шляпку и решилась попробовать, не поможет ли мне прогулка.

Я вышла в сад… Нет! Сад почему-то показался слишком тесным. Я располагала еще несколькими часами. Я пошла в горы.

Проходя мимо церкви, я услышала голос досточтимого Финча, поучавшего деревенских детей. Слава Богу, подумала я, что мне не угрожает встреча с ним. Я шла так быстро, как только могла. Воздух и движение успокоили меня. Походив час с лишним по горам, я вернулась домой, чувствуя себя опять самой собою.

Может быть, мое смущение прошло еще не совсем, может быть, мое горе производило на меня расслабляющее действие, но я чувствовала больше чем когда-либо перемену в моих отношениях с Луциллой. При твердом намерении объясниться с ней прежде, чем уеду и оставлю ее беззащитной, я не находила в себе достаточно мужества для личного объяснения, опасаясь встретить отпор. Я последовала примеру бедного Оскара и написала ей письмо.

Я позвонила раз, другой. Никто не ответил.

Я пошла на кухню. Зиллы там не было. Я постучалась в дверь ее спальни и не получила ответа. Спальня оказалась пустой, когда я заглянула в нее. Мне оставалось или отдать самой письмо Луцилле, как ни странно это было бы, или решиться на личное объяснение.

На личное объяснение я не могла решиться. Я отправилась к ней с моим письмом и постучалась в дверь ее комнаты.

И тут никто не ответил. Я постучала еще раз и опять без результата. Я отворила дверь. В комнате не было никого. На маленьком столе у кровати лежало письмо, адресованное мне. Написано оно было рукой Зиллы, но Луцилла подписала внизу свое имя, как всегда делала, когда хотела показать, что письмо написано под ее диктовку. Как я обрадовалась, увидев его! Ей пришла такая же мысль, как и мне, подумала я. Она тоже побоялась неловкости личного объяснения. Она тоже предпочла объясниться письменно и избегает встречи со мной, пока ее письмо не сделает нас опять друзьями.

С такими отрадными предположениями вскрыла я письмо. Представьте, что я почувствовала, прочитав его.

"Дорогая мадам Пратолунго. Вы согласитесь со мной, что было бы неблагоразумно откладывать мот поездку в Рамсгет после того, что сказал Herr Гроссе о моем зрении. Так как вы не можете по обстоятельствам, которые крайне огорчают меня, сопровождать меня на берег моря, я решилась уехать в Лондон к моей тетке и попросить ее быть моею спутницей вместо вас. Зная ее искреннюю привязанность ко мне, я вполне уверена, что она охотно возьмет меня на свое попечение. Так как время дорого, я уезжаю в Лондон, не дождавшись вашего возвращения с прогулки. Но вы так хорошо понимаете, что в некоторых случаях можно не стесняться пренебречь формальным прощанием, что, я уверена, извините меня. Пожелав всего лучшего вашему отцу, остаюсь искренне ваша ЛУЦИЛЛА.

P. S. Прошу вас не беспокоиться обо мне. Зилла проводит меня до Лондона, и я напишу Гроссе, лишь только приеду к моей тетке".

Если бы не одна фраза в этом жестоком письме, я ответила бы на него тем, что отказалась бы немедленно от должности компаньонки Луциллы.

Фраза, о которой я говорю, была мне упреком за то, что я сказала, стараясь оправдать бедного Оскара. Саркастический намек на мою готовность обвинять людей, не стесняющихся в некоторых случаях избегать формальных прощаний, уничтожил мои последние сомнения в виновности Нюджента. Я теперь чувствовала не только подозрение, но твердую уверенность, что он поддерживает отношения с ней под видом своего брата и что ему удалось каким-то образом так подействовать на ее ум, так усилить подозрительность, укоренившуюся вследствие слепоты в ее характере, что она утратила доверие ко мне.

Придя к такому заключению, я все еще могла сочувствовать Луцилле, могла жалеть ее. Нимало не осуждая моего обманутого друга, я свалила всю вину на Нюджента. Как ни поглощена была я собственными неприятностями, но все еще могла думать об опасности, угрожавшей Луцилле, о несчастии Оскара. Я все еще чувствовала в себе прежнюю решимость соединить их опять. Я все еще помнила (и намерена была отплатить) мой долг Нюдженту Дюбуру.

При том обороте, какой приняли дела, и при краткости времени, которым я могла располагать, что можно было сделать? Предположив, что мисс Бечфорд будет сопровождать свою племянницу в Рамсгет, каким образом могла я помешать Нюдженту видеться с Луциллой на берегу моря во время моего отсутствия?

Чтобы решить этот вопрос, надо было сначала узнать, можно ли сообщить мисс Бечфорд, как члену семейства, печальную тайну отношений Оскара и Луциллы.

Особа, с которой следовало посоветоваться в данных обстоятельствах, был досточтимый Финч. Ответственность за Луциллу на время моего отсутствия, очевидно, переходила к нему, как к главе семейства.

Я немедленно отправилась на другую половину дома.

Если ректор вернулся с урока, тем лучше. Если нет, придется поискать его в деревне, в коттеджах прихожан. Его великолепный голос скоро освободил меня от сомнений на этот счет. Бум-бум, который я слышала в последний раз в церкви, теперь раздавался в кабинете.

Когда я вошла, мистер Финч стоял посреди комнаты в сильном возбуждении и стрелял словами в мистрис Финч и младенца, забившихся по обыкновению в угол. Мое появление тотчас же изменило направление его красноречия, и оно обрушилось всецело на мою несчастную особу. (Если вы припомните, что ректор и тетка Луциллы были с незапамятных времен в наихудших отношениях, вы будете готовы к тому, что дальше последует. Если вы это забыли, освежите память, заглянув в шестую главу.) — Та самая особа, за которой я хотел послать, — встретил меня димчорчский папа. — Не раздражайте мистрис Финч! Не говорите с мистрис Финч! Сейчас узнаете почему. Обращайтесь исключительно ко мне. Успокойтесь, мадам Пратолунго: Вы не знаете, что случилось. Я здесь, чтобы сказать это вам.

Я осмелилась остановить его и заметила, что дочь его сообщила мне письменно о своем отъезде к тетке. Мистер Финч махнул рукой, как будто мой ответ не заслуживал минутного внимания.

— Да, да, да! — воскликнул он. — Вы поверхностно знакомы с фактами, но вы далеко не понимаете истинного значения отъезда моей дочери. Не пугайтесь, мадам Пратолунго. И не раздражайте мистрис Финч. (Как вы себя чувствуете, душа моя? Как чувствует себя младенец? Хорошо. По милости мудрого Провидения и мать, и младенец чувствуют себя хорошо.) Теперь, мадам Пратолунго, слушайте меня. Побег моей дочери, — я говорю «побег» обдуманно: это не что иное, как побег, — побег моей дочери означает (я умоляю вас успокоиться), означает новый удар, нанесенный мне семейством моей первой жены. Нанесенный мне, — повторил мистер Финч, разгорячая себя воспоминаниями о своей старой вражде с Бечфордами, — нанесенный мне мисс Бечфорд (теткой Луциллы, мадам Пратолунго) посредством моей безвредной второй жены и моего невинного младенца. Уверены ли вы, что чувствуете себя хорошо, душа моя? Уверены ли вы, что младенец чувствует себя хорошо? Благодарю Провидение. Сосредоточьте ваше внимание, мадам Пратолунго. Ваши мысли блуждают где-то. Дочь покинула мой кров по наущению мисс Бечфорд!

Рамсгет только предлог. И как она покинула его? Не только не повидавшись со мной, — я ничто! — но не выказав ни малейшей симпатии к материнскому положению мистрис Финч. Облаченная в свой дорожный костюм, дочь моя вошла поспешно (или, употребляя выражение моей жены, «влетела»), в детскую в то время, как мистрис Финч оказывала материнское вспомоществование младенцу. При таких обстоятельствах, которые тронули бы сердце разбойника или дикаря, моя бессердечная дочь (напомните мне, мистрис Финч. Мы почитаем сегодня вечером Шекспира. Я намерен прочесть «Короля Лира»), моя бессердечная дочь объявила, не приготовив жену мою ни одним словом, что семейная неприятность мешает вам сопровождать ее в Рамсгет. Мне очень жаль вас, дорогая мадам Пратолунго. Положитесь на Провидение. Мужайтесь, мистер Финч, мужайтесь! Поразив жену мою этой ужасной новостью, дочь моя, не дав ей опомниться, объявила о своем намерении покинуть родительский кров немедленно, не дождавшись даже возвращения отца. Не опоздать на поезд, видите ли, для нее было важнее родительских объятий и пастырского благословения. Поручив передать мне ее извинения, моя беспечная дочь (я употреблю опять выражение мистрис Финч. Вы обладаете прекрасным языком, мистрис Финч), моя бессердечная дочь «вылетела» из детской, спеша на свой поезд и не зная или не желая знать, что она нанесла жене моей такой удар, от которого мог пострадать источник материнского вспомоществования. Вот куда пал удар, мадам Пратолунго. Почем я знаю, что в настоящую минуту не переходят вместо здоровой пищи вредные вещества от матери к младенцу? Я приготовлю вам, мистрис Финч, щелочную микстуру, которую вы будете принимать после еды. Дайте мне ваш пульс. Если что-нибудь случится, мадам Пратолунго, ответственность падет на мисс Бечфорд. Дочь моя только орудие в руках родни моей первой жены. Дайте мне ваш пульс, мистрис Финч. Ваш пульс нехорош. Пойдемте наверх. Постельный режим и теплая ванна с помощью Провидения, мадам Пратолунго, может быть, отвратят удар. Будьте так добры, отворите дверь и поднимите платок мистрис Финч. Оставьте повесть, платок.

Воспользовавшись представившейся возможностью заговорить в тот момент, когда мистер Финч, обняв жену за талию, повел ее к двери, я задала вопрос, ради которого пришла, в следующих осторожных выражениях:

— Намерены ли вы, сэр, поддерживать связь с вашей дочерью или с мисс Бечфорд, пока Луцилла будет отсутствовать? Я спрашиваю это потому…

Прежде чем я успела назвать причину, мистер Финч обернулся (повернув вместе с собою мистрис Финч) и окинул меня с головы до ног негодующим взглядом.

— Как вы могли при виде гибели этих двоих, — сказал он, указывая на жену и младенца, — предположить, что я намерен поддерживать связь или иметь какие бы то ни было отношения с особами, причинившими ее? Душа моя! Должен ли я понять, что мадам Пратолунго оскорбляет меня?

Бесполезно было бы, с моей стороны, пытаться объясниться. Бесполезно было и со стороны мистрис Финч (сделавшей несколько неудачных попыток вставить слово или два от себя) стараться успокоить своего мужа. Все, что могла сделать бедная лимфатическая женщина, это обратиться ко мне с просьбой написать ей из-за границы: «Мне очень жаль, что у вас случилось такое несчастье, и я буду очень рада узнать о вас». Едва успела бедная женщина произнести эти добрые слова, как ректор обратился ко мне и громовым голосом повелел мне взглянуть на этих двоих гибнувших и уважать их, если я не уважаю его. С этими словами он вышел из комнаты, волоча за собой жену и младенца.

Так как цель, с которой я пришла в кабинет, была уже достигнута, я не старалась удержать его. Никогда не отличавшийся умом, человек этот был теперь решительно сбит с толку ударом, который Луцилла нанесла его мнению о своем высоком значении. Что он помирится с дочерью, когда наступит следующий срок уплаты ее дани на семейные расходы, было несомненно. Но я была также вполне уверена, что до тех пор он будет мстить за свое оскорбленное достоинство, отказываясь от всяких связей, личных или письменных, с Луциллой и с ее теткой. Поэтому мисс Бечфорд могла остаться в таком же неведении об опасном положении своей племянницы, как сама Луцилла. Узнав это, я выяснила все, что мне было нужно. Оставалось только обратиться к своему рассудку и поступить так, как он укажет.

Какое же указание дал мне мой рассудок?

В ту минуту я нашла только одно средство выйти из затруднения. Предположив, что Гроссе признает лечение Луциллы законченным до моего возвращения из-за границы, лучшее, что я могла сделать в таком случае, было дать мисс Бечфорд возможность открыть Луцилле истину вместо меня, не рискуя, однако, что это случится преждевременно. Иными словами, я решилась не поверять мисс Бечфорд тайну прежде, чем придет время, когда открытие ее будет безопасно.

Эта, по-видимому, сложная задача разрешилась легко. Стоило только написать два письма вместо одного.

Первое письмо я адресовала Луцилле. Не намекнув ни одним словом на ее поведение относительно меня, я объяснила ей со всеми подробностями и со всей необходимой деликатностью ее положение между Оскаром и Нюджентом и отсылала ее за доказательствами справедливости моих показаний к обитателям приходского дома. «Я оставляю на ваше усмотрение решать, ответить мне или нет, — прибавила я. — Удостоверьтесь в справедливости предостережения, которое я вам делаю, а если хотите знать, почему я не сделала его раньше, обратитесь за объяснением к Гроссе». Этим я закончила, решившись после обиды, нанесенной мне Луциллой, предоставить мое оправдание фактам. Признаюсь, что я была слишком глубоко оскорблена ее поступком, хотя и винила во всем Нюджента, поэтому и не хотела сказать хоть слово в свою защиту.

Запечатав это письмо, я написала тетке Луциллы.

Дело это было нелегкое. Презрение, с которым мисс Бечфорд относилась к политическим и религиозным мнениям мистера Финча, было ничтожно по сравнению с отвращением, которое внушали ей мои республиканские убеждения. Я уже говорила в начале своего рассказа, что один спор между торийской леди и мной окончился ссорой, навеки затворившей для меня двери ее дома. Зная это, я, тем не менее, решилась написать ей, потому что считала мисс Бечфорд (несмотря на ее нелепые предрассудки) женщиной порядочной в лучшем смысле этого слова, глубоко любящей свою племянницу и способной, если обратиться к ней во имя этой любви, быть справедливой ко мне (несмотря на мои нелепые предрассудки), как я была справедлива к ней. Обращаясь к мисс Бечфорд тоном непритворного уважения, я просила ее передать мое письмо Луцилле в тот день, когда доктор объявит, что лечение ее окончено, и умоляла ее, для блага племянницы, не говорить о нем ни слова раньше, добавляя, что причина этой просьбы объясняется содержанием письма, которое я уполномочивала ее прочесть, когда придет время распечатать его.

Я была твердо убеждена, что это единственное средство, которым я могу помешать Нюдженту Дюбуру причинить Луцилле какой-нибудь серьезный вред за время моего отсутствия.

Как бы он ни поступил под влиянием своей необузданной страсти к Луцилле, он не будет иметь возможность предпринять серьезные шаги, пока Гроссе не признает ее излечение полным. В тот день, когда Гроссе это объявит, она получит мое письмо и узнает, как гнусно она была обманута. Что же касается попытки отыскать Нюджента, мне это и в голову не приходило. Где бы он ни был, в Англии или за границей, бесполезно было бы обращаться опять к его чести. Это было бы самоунижением с моей стороны. Выдать его Луцилле при первой возможности было все, что я могла сделать.

Я уже покончила с моими письмами и вложила их одно в другое, когда почтенный мистер Гутридж заехал за мной в своей легкой тележке, чтоб отвести в Брайтон. Коляска, которую он держал для найма, была взята Луциллой и нянькой для такой же поездки и не была еще возвращена в трактир. Я прибыла на станцию железной дороги раньше отхода поезда, а приехав в Лондон, имела еще достаточно свободного времени.

Во избежание какой-нибудь ошибки я сама отвезла свое письмо в дом мисс Бечфорд и видела, как извозчик отдал его слуге.

Горькая была минута, когда я опустила вуаль из опасения, что Луцилла увидит меня в окно. Если бы в эту минуту у меня были под руками перо, чернила и бумага, подумала я, кажется, написала бы ей, несмотря ни на что, оправдательное письмо. В моем положении я могла только простить ее несправедливость ко мне. И я простила от всего сердца и решилась ждать благоприятного времени, которое соединит нас опять. Между тем, сделав для нее все, что было в моих силах, я могла подумать и о бедном Оскаре.

Я решила, отправляясь на континент, сделать все, что будет возможно в моем печальном положении, для того, чтоб отыскать убежище Оскара, хотя шансы были сто против одного, что я потерплю неудачу. По крайней мере, часы, проведенные у постели отца, станут спокойнее, если я буду знать, что по моей инициативе идут поиски Оскара и что каждый день может принести весть о его местопребывании.

Контора адвоката, с которым я советовалась, когда была в последний раз в Лондоне, находилась на моем пути к станции железной дороги. Я зашла в нее и была очень обрадована, что застала адвоката еще на месте.

Никаких известий об Оскаре он не мог мне сообщить, но оказал услугу, дав мне рекомендательное письмо к одной особе в Марселе, занимавшейся различными розысками и имевшей агентов во всех больших европейских городах. Человека с бросающейся в глаза наружностью Оскара найти нетрудно, если только взяться за дело как следует. Я решилась сделать все, что можно будет сделать с помощью накопленных мною денег.

Переезд через канал был в эту ночь по бушующему морю. Я осталась на палубе, примирившись со всеми неудобствами, чтобы только не дышать атмосферой каюты. Я смотрела по сторонам, и темная поверхность взволнованного моря казалась мне страшным символом, того, что меня ожидало впереди. Как бледная луна сквозь туман озаряла своим неярким светом водное пространство, по которому мы плыли, так и неясный свет надежды озарял неопределенное будущее, о котором я думала.

Глава XLII

ИСТОРИЯ ЛУЦИЛЛЫ, ЕЮ САМОЙ РАССКАЗАННАЯ

В моем рассказе о том, что Луцилла говорила и делала, когда доктор учил ее видеть, вы, может быть, заметили, что она высказывала сильное желание попробовать писать.

Известно, что одна причина управляет всеми поступками влюбленной женщины. Все ее самолюбие сосредоточивается на том, чтобы предстать с лучшей стороны, даже в мелочах, пред человеком, которому она отдала свое сердце. То же было и с Луциллой.

Сознавая, что ее почерк, до сих пор с трудом и плохо руководимый осязанием, должен казаться ужасным в сравнении с почерком других женщин, она не переставала упрашивать Гроссе позволить ей учиться писать «с помощью глаз, а не пальцев», пока тот не утратил способность противиться ей. Быстрое улучшение зрения Луциллы на берегу моря (как я узнала впоследствии) оправдывало уступчивость достойного немца. Мало-помалу, с каждым днем все дольше и дольше пользуясь своими глазами, она преодолела значительные трудности и научилась писать с помощью зрения, а не осязания. Начав с прописей, Луцилла скоро добилась того, что могла писать слова под диктовку, потом начала писать заметки и, наконец, начала вести дневник — последнее по совету тетки, которая жила еще в те годы, когда не было почты, когда люди вели дневники и писали длинные письма, словом, когда они имели время не только думать о себе, но и писать о себе.

Дневник Луциллы лежит передо мной, когда я пишу эти строки.

Я намеревалась сначала воспользоваться им для того, чтобы продолжать мое повествование без перерыва, рассказывая от своего лица, как я писала до сих пор и как я намереваюсь писать опять, когда снова появлюсь на сцене.

Но подумав и прочитав еще раз дневник, я сообразила, что будет благоразумнее предоставить Луцилле рассказать самой историю своей жизни в Рамсгете, вставляя, где будет нужно, мои собственные замечания. Разнообразие, свежесть, естественность — все это я сохраню, мне кажется, избрав такой путь. Почему история вообще (я знаю, что встречаются блестящие исключения) — такое скучное чтение? Потому, что это рассказ о событиях из вторых рук. Что касается меня, я предпочитаю быть какой угодно, только не скучною. Вы, может быть, скажете, что я была уже скучна? Так как я честная женщина, я с вами не могу согласиться. Бывают люди, которые привносят свою собственную скуку к своему чтению и потом винят автора. Я не скажу ничего более.

Итак, решено. В продолжение моего пребывания на континенте Луцилла будет рассказывать сама историю событий в Рамсгете. (А я буду кое-где вставлять свои замечания, подписанные буквой П.)

ДНЕВНИК ЛУЦИЛЛЫ

Ист-Клиф Рамсгет, 28-го августа. Сегодня две недели, как мы с тетушкой приехали в это место. Я отправила Зиллу из Лондона домой. Ревматизм беспокоит ее, бедную, в десять раз сильнее в сыром морском климате.

Улучшился ли мой почерк в продолжение последней недели? Я все больше и больше довольна им. Я начинаю владеть пером свободнее, рука моя уже не напоминает, как прежде, руку неловкого ребенка. Я буду писать так же хорошо, как другие женщины, когда стану женой Оскара.

(Замечание. Она легко удовлетворяется, бедняжка. Ее исправившийся почерк очень плох. Некоторые буквы обнимают друг друга, как нежные друзья, другие отскакивают одна от другой, как непримиримые враги. Говорю это не в упрек ей, но чтоб оправдать себя, если, переписывая ее дневник, сделаю какую-нибудь ошибку. Но пусть она продолжает. П.) Женой Оскара! Когда буду я женой Оскара? Я еще почти не видела его. Что же такое (боюсь, что какая-нибудь неприятность с братом) все еще удерживает его на континенте? В тоне, которым он пишет, заметна какая-то сдержанность, что беспокоит и изумляет меня. Так ли я счастлива, как надеялась быть, когда прозрею? Нет еще.

Оскар не виноват в том, что я бываю иногда не в духе. Виновата я сама. Я оскорбила моего отца, и иногда мне кажется, что я поступила несправедливо с мадам Пратолунго. Это меня беспокоит.

Такова уж, по-видимому, моя участь, что меня всегда понимают превратно. Я не имела намерения оскорбить отца моим неожиданным отъездом из приходского дома. Я поступила так потому, что не могла встречаться с женщиной, которую некогда горячо любила, думая о ней так, как я думаю теперь. Что может быть тяжелее, чем обмануться в особе, которой некогда доверялась беспредельно, и продолжать встречаться с ней ежедневно, как будто ничего не случилось? Желание избавиться от дальнейших встреч (когда я узнала, что она ушла гулять) было непреодолимо. Я поступила бы так опять, если бы оказалась опять в таком же положении. Я намекнула на это в письме к отцу, написав ему, что между мною и мадам Пратолунго произошла неприятность и что только поэтому я уехала так неожиданно. Он напрасно не ответил на мое письмо. Я написала моей мачехе. Из ответа мистрис Финч я узнала, как несправедливо он отзывается о моей тетушке. Не имея на то ни малейшей причины, он считает себя оскорбленным не столько мной, сколько мисс Бечфорд.

Как ни неприятна эта ссора, я утешаюсь тем, что, поскольку это касается меня, долго она не продлится. Я и отец рано или поздно поймем друг друга. Вернувшись в приходский дом, я помирюсь с ним, и мы заживет опять так же мирно, как жили до сих пор.

Но чем кончится дело между мадам Пратолунго и мной? Она не ответила на мое письмо, которое я написала ей. (Я начинаю жалеть, что написала его, — последнюю часть письма, хочу я сказать.) Я не слышала о ней решительно ничего с тех пор, как она уехала за границу. Я не знаю, когда она возвратится и возвратится ли она когда-нибудь, чтобы жить опять в Димчорче. О, чего не отдала бы я, чтобы узнать эту ужасную тайну! Чтоб узнать, должна ли упасть на колени перед ней и вымаливать у нее прощения или считать одним из несчастнейших дней в моей жизни день, когда она приехала жить со мной как компаньонка и друг.

Поступила ли я безрассудно? Или поступила я благоразумно?

Вот вопрос, который всегда встает передо мной и мучает меня, когда я просыпаюсь ночью. Прочту опять (в пятидесятый раз, по крайней мере) письмо Оскара.

(Замечание. Я перепишу это письмо. Не она одна должна видеть его. Написано оно, конечно, Нюджентом, выдающим себя за Оскара. Вы заметите, что его благие намерения продержались только до Парижа. П.).

"Дорогая моя! Я прибыл в Париж и пользуюсь первой возможностью написать вам. Мадам Пратолунго, без сомнения, сказала уже вам, что неожиданный случай заставил меня срочно выехать к брату. Я еще не добрался до того места, где должен встретиться с ним. Прежде чем я с ним встречусь, позвольте мне сказать вам, что было действительной причиной нашей разлуки. Я утратил доверие к мадам Пратолунго: Читайте дальше, и вы, в свою очередь, утратите доверие к ней.

К сожалению, возлюбленная моя, я должен изумить вас, поразить вас, огорчить вас, я, который отдал бы жизнь за ваше счастье! Постараюсь высказаться в немногих словах. Я сделал ужасное открытие. Луцилла! Вы верили мадам Пратолунго, как своему другу. Не верьте ей больше. Она враг вам и мне.

Я заподозрил ее некоторое время назад. Мои худшие подозрения подтвердились.

Мне следовало сказать вам давно то, что я скажу теперь. Но я боялся растревожить вас. Видеть горе на вашем милом лице для меня невыносимо. Только вдали от вас, только ввиду опасности, которой вы подвергаетесь, оставаясь в неведении, могу я собраться с духом и сорвать маску с лживого лица этой женщины, показать вам, какова она на самом деле. Я не имею возможности передать все подробности на страницах этого письма. Я оставлю их до нашего свидания, до тех пор, когда я буду в состоянии представить вам доказательства, которых вы имеете право потребовать.

Теперь же я прошу вас только припомнить ваши собственные мысли, ваши собственные слова в тот день, когда мадам Пратолунго оскорбила вас в саду приходского дома. В этом случае француженка выдала правду, и она это знает.

Помните, что вы сказали, когда она пришла вслед за вами в Броундоун, когда она объявила, что вы влюбились бы в моего брата, если бы встретились с ним раньше, чем со мною, и когда Нюджент, воспользовавшись вашею слепотою, выдавал вам себя за меня? Когда вы открыли обман и пришли в негодование, что вы сказали?

Вы сказали следующее или почти следующее:

— Она возненавидела вас с самого начала, Оскар. Она пленилась вашим братом, лишь только он приехал сюда. Наша свадьба должна быть не в Димчорче. Они не должны знать, где она будет. Они в заговоре против нас. Берегитесь их, берегитесь!

Луцилла, я повторяю вам ваши собственные слова. Я повторяю предостережение, пророческое предостережение, которое вы мне тогда сделали. Я опасаюсь, что мой несчастный брат любит вас, я знаю, что мадам Пратолунго сочувствует ему, как никогда не сочувствовала мне. То, что сказали вы, говорю и я. Они в заговоре против нас. Берегитесь их! Берегитесь!

Когда мы увидимся опять, я буду готов распутать интригу. Но до тех пор, если вы дорожите вашим и моим счастьем, не показывайте мадам Пратолунго, что вы подозреваете ее. Я убежден, что она одна во всем виновата. Я еду к брату, как вы теперь поймете, совеем не с той целью, которую назвал вашей вероломной подруге. Не опасайтесь ссоры между Нюджентом и мною. Я его знаю. Я уверен, что он поддался дурному влиянию. Теперь, когда этого влияния нет, я отвечаю за него, что он поступит как честный человек и заслужит ваше и мое прощение. Причина, по которой я объяснил мадам Пратолунго мою поездку, помешает ей вмешаться в отношения между нами. Для того только я выдумал эту причину.

Извещайте меня аккуратно о ваших переездах. Прилагаю адрес, по которому вы можете писать мне в полной уверенности, что ваши письма будут передаваться мне.

Я, со своей стороны, обещаю писать аккуратно. Еще раз прошу вас не поверять ни одному смертному тайну, которую я открыл вам в этом письме. Будьте уверены, что я возвращусь при первой возможности и избавлю вас, пользуясь авторитетом мужа, от женщины, так жестоко нас обманувшей.

Глубоко вам преданный, нежно вас любящий ОСКАР".

(Замечание. Нет надобности говорить о сатанинской хитрости автора этого письма. Взгляните на главы двадцать седьмую и двадцать восьмую моего рассказа, и вы увидите, как ловко он воспользовался тем, что я сказала в минуту увлечения, и тем, что сказала Луцилла, когда была тоже вне себя, чтоб вооружить ее против меня. Мы сами иногда даем неумышленно нашему врагу основание, на котором он строит свой замысел. Что же касается остального, письмо говорит само за себя. Нюджент продолжает выдавать себя за своего брата. Он легко отгадал, чем я объяснила Луцилле его отсутствие, и, замечая противоречие в том, что он будто бы объяснил цель своей поездки женщине, которой не доверяет, доказывает, что он сделал это только для того, чтобы скрыть от нее настоящую цель. Продолжение дневника покажет, как искусно он управляет механизмом, пущенным в действие его письмом. От себя я должна прибавить только, что причиной того, что, он медлил с возвращением в Англию, на что жалуется Луцилла, была его собственная нерешительность. Его чувство чести, как я убедилась впоследствии, было еще не совсем утрачено. Чем ниже он падал, тем сильнее лучшие стороны его натуры пытались поднять его. Ничто, решительно ничто, кроме чувства чести, не удерживало его в Париже (нечего и говорить, что он не поехал дальше и не искал своего брата) после того, как Луцилла написала ему, что я уехала за границу и что она переселилась с теткой в Рамсгет. Я кончила. Пусть продолжает Луцилла. П.) Я опять прочла письмо Оскара.

Он олицетворение правдивости. Он не способен обманывать меня. Я помню, что действительно сказала то, что он напоминает мне, и думала так в ту минуту, когда была вне себя от досады. Но.., разве нельзя предположить, что Оскар мог обмануться? О, мадам Пратолунго! Я имела о вас такое высокое мнение, я любила вас так горячо, неужели вы этого недостойны?

Я совершенно согласна с Оскаром, что нельзя винить его брата. И грустно, и неприятно, что Нюджент Дюбур позволил себе влюбиться в меня, но я невольно жалею его. Бедный обезображенный человек! Дай Бог, чтоб он нашел себе хорошую жену. Как он должен был страдать!

Я в состоянии выносить даже такую неизвестность. Оскар должен рассказать мне все, что сделала мадам Пратолунго. Я напишу ему сегодня и потребую, чтоб он приехал в Рамсгет.

29-го августа. Я написала ему вчера и адресовала письмо в Париж. Оно будет там завтра. Где Оскар? Когда получит он его?

(Замечание. Это невинное письмо имело роковые последствия. Оно положило конец борьбе Нюджента Дюбура с самим собою, удерживавшей его в Париже. Он отправился в Англию в то самое утро, как получил его. Вот что пишет Луцилла в своем дневнике. П.) 31-го августа. Получила телеграмму за завтраком. Я так счастлива, что не могу оставить руку в бездействии. Я пишу ужасно, но все равно: мне нет дела ни до чего, кроме моей телеграммы. (О, какое благородное существо был человек, придумавший телеграммы!) Оскар едет в Рамсгет!

Глава XLIII

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ЛУЦИЛЛЫ

1-го сентября. Я достаточно успокоилась, чтобы возвратиться к своему дневнику и записать все, что я передумала и перечувствовала с тех пор, как Оскар здесь.

Теперь, когда я лишилась мадам Пратолунго, у меня нет друга, с кем я могла бы поговорить о моих секретах. Тетушка как нельзя более добра со мной. Но с особой, которая так намного старше меня, которая жила в совершенно ином мире, чем я, понятия которой так несходны с Моими, могу ли я говорить о моих причудах и увлечениях и ожидать сочувствия? Дневник мой единственный поверенный. Я могу говорить о себе только самой себе на этих страницах. Я чувствую себя иногда очень одинокой. Я видела сегодня двух девушек, поверявших друг другу свои тайны. Боюсь, что я позавидовала им.

Итак, мой милый дневник, что я почувствовала, протосковав так долго об Оскаре, когда Оскар приехал?

Страшно сознаться, но моя тетрадь запирается в шкатулку, моей тетради можно поверить истину. Я готова была заплакать, так неожиданно, так ужасно была разочарована.

Нет. Слово «разочарована» не годится. Была минута — я едва решаюсь написать, такое это малодушие, — была минута, когда я почти желала ослепнуть опять.

Он обнял меня, он держал мою руку в своей. Как я почувствовала бы это, когда была слепа! Какая чудная дрожь пробежала бы по мне от его прикосновения! Ничего подобного не случилось теперь. Как будто это был не он, а брат его, судя по впечатлению, которое он на меня произвел. Я потом сама брала его руку. Я закрывала глаза, пытаясь возобновить мою слепоту и с ней все прежнее. Тот же результат. Ничего, ничего, ничего!

Не потому ли это, что он, со своей стороны, немного сдержан со мной? А он действительно сдержан! Я почувствовала это, лишь только он вошел в комнату, и не переставала чувствовать с тех пор.

Нет, это не потому. В былое время, когда мы только что начинали любить друг друга, он был тоже сдержан. Но тогда это не мешало. Я не была тогда таким бесчувственным существом, каким стала теперь.

Я нахожу только одно объяснение: восстановленное зрение сделало из меня новое существо. Я приобрела новое чувство, я уже не такая женщина, какою была прежде. Эта важная перемена, вероятно, имела на меня какое-то влияние, которого я не замечала, пока не приехал сюда Оскар. Неужели я поплатилась утратой чувствительности за восстановление зрения?

Я спрошу это у Гроссе в первый раз, как он приедет.

Между тем я испытала и другое разочарование. Он вовсе не так красив, как я думала, когда была слепа.

В тот день, когда моя повязка была снята в первый раз, я могла видеть только смутно. Когда я вбежала в гостиную, я скорее отгадала, что это Оскар, чем узнала его. Седые волосы моего отца, женское платье мистрис Финч помогли бы всякому на моем месте остановиться на ком следует. Но теперь совсем другое. Я могу видеть ясно все его черты и нахожу (хотя я никому из них в этом не сознаюсь), что мое представление о нем, когда я была слепа, — увы — вовсе не походило на действительность! Одно, в чем я не разочаровалась, — это его голос. Когда он не может видеть меня, я закрываю глаза и доставляю себе прежнее наслаждение.

Так вот что я выиграла, выдержав операцию и заточение в темной комнате!

Что это я пишу? Мне совестно самой себя. Разве можно не считать за счастье всю красоту земли и моря, все величие облаков и солнечного сияния? Разве можно не считать за счастье, что я вижу моих ближних, вижу счастливые лица детей, улыбающихся мне, когда я заговариваю с ними? Довольно обо мне. Я несчастна и неблагодарна, когда думаю о себе.

Буду писать об Оскаре.

Тетушке он нравится. Она говорит, что он красив и что он держит себя как джентльмен. Последнее большая похвала в устах мисс Бечфорд. Она презирает современное поколение молодых людей. «В мое время я видела молодых джентльменов, — сказала она как-то на днях, — теперь я вижу молодых животных, хорошо накормленных, хорошо вымытых, хорошо одетых животных, которые ездят верхом, гребут, держат пари, и только».

Оскар, со своей стороны, кажется, полюбил мисс Бечфорд, узнав ее ближе. Когда я в первый раз представила его ей, он, к моему изумлению, изменился в лице и пришел в сильное замешательство. Он ужасно впечатлителен в некоторых случаях. Я подозреваю, что его смутила величественная наружность моей тетушки.

(Замечание. Нет, я не могу не вмешаться, «величественная наружность» ее тетки бесит меня. Нос крючком да чопорные манеры — вот и все ее величие, между нами говоря. Что смутило Нюджента Дюбура, когда он в первый раз увидел мисс Бечфорд, так это страх быть уличенным. Он, конечно, уже знал от брата, что Оскар и мисс Бечфорд не встречались ни разу. Вы увидите, если оглянетесь назад, что они и не могли встретиться. Но не ясно ли также, что Нюджент не мог знать заранее, что мисс Бечфорд оставалась в полном неведении о том, что происходило в Димчорче, что он не мог быть уверен в своей безопасности, пока сам не исследовал почву? Риск был, конечно, так велик, что мог смутить даже такого человека, как Нюджент Дюбур. А Луцилла толкует о величественной наружности своей тетки! Бедная. Предоставляю ей право продолжать. П.) Когда тетушка оставила нас вдвоем, первое, о чем я заговорила с Оскаром, было, конечно, его письмо о мадам Пратолунго.

Он вздохнул с умоляющим видом и смутился.

— Зачем нам отравлять радость первого свидания разговором о ней, — сказал он. — Это так невыразимо тяжело для вас и для меня. Мы поговорим об этом дня через два. Не теперь, Луцилла, не теперь!

Его брат был вторым в моем уме! Я вовсе не была уверена, как Оскар отреагирует на разговор о нем, однако решилась спросить. Он опять вздохнул и смутился.

— Я и брат мой понимаем друг друга, Луцилла. Он оставался на время за границей. Не оставить ли нам и этот разговор? Расскажите мне ваши новости. Я хочу знать, что происходит в приходском доме. Я не слышал ничего после того, как вы написали мне, что переселились с тетушкой сюда и что мадам Пратолунго уехала за границу. Здоров ли мистер Финч? Приедет он в Рамсгет повидаться с вами?

Мне не хотелось рассказывать ему о своей размолвке с отцом.

— Я ничего не слышала об отце с тех пор, как приехала сюда, — отвечала я. — Теперь я могу написать, что вы возвратились, и узнать все, что происходит дома.

Он взглянул на меня как-то странно, как будто имел что-нибудь против того, чтоб я написала отцу.

— А вам хотелось бы, чтобы мистер Финч приехал сюда? — спросил он и взглянул опять на меня.

— Очень мало вероятно, что он приедет сюда, — отвечала я.

Оскар почему-то ужасно интересовался моим отцом.

— Мало вероятно, — повторил он. — Почему?

Я вынуждена была рассказать ему о семейной ссоре. Впрочем, я не сказала, как несправедливо отец отзывается о тетушке.

— Пока я живу с мисс Бечфорд, — отвечала я, — нельзя ожидать, что отец мой приедет сюда. Они в плохих отношениях, и боюсь, что в настоящее время нет надежды, чтоб они могли стать опять друзьями. Имеете вы что-нибудь против того, чтоб я написала домой о вашем возвращении?

— Я! — воскликнул он, смотря с тревожным изумлением. — Как могло это вам прийти в голову? Напишите, конечно, и оставьте немного места для меня. Я припишу несколько строк вашему отцу.

Не могу выразить, как этот ответ обрадовал меня. Ясно, что я поняла его превратно. О, мои новые глаза, мои новые глаза! Буду ли я когда-нибудь в состоянии верить вам, как некогда верила моему осязанию?

(Замечание. Я не могу не вмешаться опять. Я приду в негодование, переписывая этот дневник, если не буду по временам облегчать себя. Заметьте, как Нюджент искусно разведывает о своем положении в Рамсгете и как все способствует ему выдавать себя за Оскара. Мисс Бечфорд, как вы видели, вполне в его руках. Она не только сама ничего не знает, но еще служит преградой для мистера Финча, который иначе приехал бы повидаться с дочерью и мог бы легко расстроить замысел. Ни с одной стороны, по-видимому, не грозит опасность Нюдженту. Я нахожусь за границей в одном месте, Оскар находится за границей в другом месте, мистрис Финч прикована к своей детской. Зилла возвратилась в Димчорч из Лондона, димчорчский доктор (который лечил Оскара и мог бы быть опасным свидетелем) переселился в Индию (о чем было сказано в двадцать второй главе моего рассказа), лондонский доктор, к которому Оскар обращался в начале своей болезни, не имел с ним с тех пор никаких сношений. Что Же касается Гроссе, если он появится на сцену, можно сказать положительно, что он закроет глаза на все происходящее в интересах здоровья Луциллы, которое для него всего важнее. Нет решительно никакого препятствия на пути Нюджента, а у Луциллы нет никакой защиты, кроме верного инстинкта, настойчиво, хотя и на непонятном языке, предупреждающего ее, что пред ней не тот человек, которого она любит. Поймет ли она предостережение прежде, чем будет поздно? Друзья мои, это замечание написано для облегчения моей души, а не для вас. Ваше дело читать дальше. Вот дневник. Я не буду больше мешать вам. П.).

2-го сентября. Дождливый день. Очень мало достойного, чтобы быть записанным, из того, что было сказано между мной и Оскаром.

Тетушка, расположение духа которой всегда страдает от дурной погоды, держала меня долго в гостиной и для собственного развлечения заставляла меня упражнять мое зрение. Оскар присутствовал по особому приглашению и помогал тетушке придумывать опыты над моим новыми глазами! Он очень просил показать ему мое писание. Я не показала. Оно поправляется так быстро, как только возможно, но все еще недостаточно хорошо.

Запишу здесь, как трудно в таких случаях, как случай, происшедший со мной, научиться владеть зрением.

У нас в доме есть кошка и собака. Поверят ли мне, если я скажу обществу, а не моему дневнику, что я сегодня приняла одну за другую, видя уже так хорошо и будучи в состоянии писать довольно прилично! Однако я действительно приняла одно животное за другое, положившись на свою память, вместо того чтобы прибегнуть к помощи осязания. Теперь я научилась узнавать их. Я поймала кошку, закрыла глаза (о, эта привычка! Когда я ее оставлю?), ощупала ее мягкую шерсть (так непохожую на шерсть собаки!), открыла опять глаза и связала навсегда свое ощущение с наружностью кошки.

Сегодня опыт также показал мне, что я делаю мало успехов, учась судить о расстоянии.

Несмотря на это, мне ничего не доставляет такого наслаждения, как глядеть на какую-нибудь открытую местность (с тем только условием, чтобы меня не расспрашивали, на каком расстоянии находятся различные предметы). Я испытываю чувство человека, вырвавшегося из тюрьмы, когда гляжу, после стольких лет слепоты, на длинный изгиб берега, на самый крутой поворот набережной, на расстилающуюся за ней морскую даль. Все это видно из наших окон. Но стоит только тетушке начать расспрашивать меня о расстояниях, и все мое удовольствие отравлено. Еще хуже, когда меня спрашивают о сравнительной величине кораблей и лодок. Когда я вижу только лодку, она кажется мне больше своей величины. Когда я вижу лодку рядом с кораблем, она кажется мне меньше своей величины. Такие ошибки раздражают меня почти так же сильно, как некоторое время тому назад раздражала моя недогадливость, когда я увидела в первый раз из окна нижнего этажа лошадь, запряженную в телегу, и приняла ее за собаку, запряженную в садовую тачку! Надо прибавить, что я считала лошадь и телегу, когда была слепа, по крайней мере, в пять раз больше их настоящей величины, что делает мою ошибку, мне кажется, менее странной.

Итак, я забавляла тетушку. А на Оскара какое производила я впечатление?

Если бы можно было верить моим глазам, я сказала бы, что на Оскара я производила противоположное впечатление, я наводила на него тоску. Но я не верю моим глазам. Не может быть, чтоб они не обманывали меня, когда показывали мне, что Оскар в моем присутствии человек недовольный, встревоженный, несчастный.

Или это, может быть, потому, что он видит и чувствует какую-нибудь перемену во мне? Я готова плакать от досады на себя. Мой Оскар со мной, но для меня это не тот Оскар, которого я знала, когда была слепа. Пусть это кажется противоречием, но я знала, как он на меня смотрит, когда не могла этого видеть. Теперь, когда я это вижу, я спрашиваю себя, действительно ли это любовь в его глазах? Или что-нибудь другое? Как могу я это знать? Я не сомневалась, когда руководствовалась только моим воображением. Но теперь, как я ни стараюсь, я не могу заставить мое старое воображение служить мне согласно с моим новым зрением. Боюсь, не замечает ли он, что я не понимаю его. О, Боже, Боже! Зачем я не встретилась с добрым Гроссе и не превратилась в новое существо, которым он меня сделал, прежде чем узнала Оскара! Тогда мне не пришлось бы преодолевать старых воспоминаний и предубеждений. Со временем я привыкну к совершившейся во мне перемене, и это приучит меня к новым впечатлениям, производимым на меня Оскаром, и все пойдет опять как следует. Теперь же все идет далеко не так как следует. Он обнял меня, он прижал меня к себе, когда мы шли сегодня в столовую вслед за тетушкой. Ничто во мне не отозвалось ему. А несколько месяцев тому назад отозвалось бы все мое существо.

Вот слеза на бумаге. Как я глупа! Разве не могу я писать о чем-нибудь другом?

Я написала сегодня второе письмо отцу, объявила ему о прибытии Оскара и сделала вид, будто не замечаю, что он не ответил на мое первое письмо. С моим отцом лучше всего не замечать, что он сердится. Все уладится само собой. Я показала мое письмо Оскару, оставив ему в конце место для приписки. Начав писать, он попросил меня принести какую-то вещь, находившуюся в моей комнате. Когда я вернулась, Оскар уже запечатал письмо, забыв показать мне свою приписку. Не стоило из-за этого его распечатывать. Он повторил мне все, что написал.

(Замечание. Я должна показать вам копию того, что действительно написал Нюджент. Прочитав ее, вы поймете, для чего он выслал Луциллу из комнаты и запечатал конверт прежде, чем она вернулась. Приписка стоит также внимания в том отношении, что она будет играть роль на одной из дальнейших страниц моего рассказа. Вот что пишет Нюджент димчорчскому ректору. Подделка под почерк брата не была для него препятствием. Близкое сходство почерков, как я, кажется, уже говорила, было в числе других поразительных черт сходства между близнецами.

"Дорогой мистер Финч! Письмо Луциллы уже сказало вам, что я образумился и нахожусь опять с ней в качестве ее жениха. Главная цель этих строк попросить вас забыть прошлое и возобновить прежние отношения, как будто ничего не случилось.

Нюджент поступил благородно. Он освободил меня от обязательства, которое я неосторожно принял на себя в день моего отъезда из Броундоуна. Он великодушно и с готовностью исполнил свое обещание, данное мадам Пратолунго, отыскать и возвратить меня к Луцилле. В настоящее время он находится за границей.

Если вы удостоите меня ответом на эти строки, я должен предупредить вас, что писать следует осторожно, потому что Луцилла попросит непременно прочесть ваше письмо. Не забудьте, что она считает меня вернувшимся к ней после кратковременного отъезда из Англии, отсутствия, вызванного необходимостью повидаться с братом. Желательно также, чтобы вы не упоминали о несчастной особенности цвета моего лица. Луцилла уже все знает и начинает привыкать ко мне, но все же это печальное обстоятельство, и чем меньше о нем говорить, тем лучше.

Искренно ваш ОСКАР".

Если я не прибавлю маленького объяснения, вы едва ли оцените необычайное искусство, с которым развивается замысел посредством этой приписки.

Написанная от лица Оскара (и сообщающая о Нюдженте, будто он сделал все, что обещал мне сделать), эта приписка умышленно лишена мягкости в выражениях, свойственной Оскару. Сделано это с намерением оскорбить мистера Финча, а для чего это было нужно, вы сейчас увидите. Димчорчский ректор менее всякого другого смертного способен был обойтись без извинений и выражений сожаления со стороны человека, который был помолвлен с его дочерью и покинул ее, хотя бы обстоятельства вполне оправдывали его. Краткая, спешная приписка, подписанная «Оскар», должна была страшно растравить рану, уже нанесенную самопочитанию мистера Финча, и сделать, по меньшей мере, вероятным, что он откажется от своего намерения совершить лично церемонию бракосочетания. А если б он отказался, к чему это повело бы? К тому, что его заменил бы незнакомый священник, не знающий ни Оскара, ни Нюджента. Теперь понимаете?

Но и умнейшие люди не могут предугадать всех случайностей. Самые совершенные замыслы имеют слабые места.

Приписка, как вы видели, была в своем роде образцовым произведением. Тем не менее она навлекала на автора опасность, которую (как вам покажет дневник) он оценил, когда было уже поздно. Вынужденный ради приличия позволить Луцилле уведомить об его прибытии мистера Финча, он не сообразил, что эта важная семейная новость может быть доведена ректором или его женой до сведения такой особы, как я. Припомните, что добрейшая мистрис Финч, прощаясь со мною в приходском доме, просила меня писать ей из-за границы, и вы поймете после моего намека, что умный мистер Нюджент уже вступил на шаткую почву. Я не скажу ничего более. Теперь очередь Луциллы. П.) 3-го сентября. Оскар забыл включить что-то в свою приписку к моему отцу. Почти два часа спустя после того, как я отправила письмо, он спросил, отослано ли оно. Когда я ответила утвердительно, он смутился, но, однако, скоро успокоился и сказал, что можно послать другое письмо.

— Кстати о письмах, — прибавил он. — Вы не ожидаете письма от мадам Пратолунго? (В этот раз он сам заговорил о ней.) Я отвечала, что после случившегося между нами мало вероятно, чтоб она написала мне, и, пользуясь случаем, я попробовала задать некоторые из тех вопросов о ней, которые он уже раз отклонил. Оскар опять попросил меня отложить на время этот разговор и тотчас же со странною непоследовательностью сам заговорил о том же самом.

— Как вы полагаете, будет она переписываться с вашим отцом или с вашей мачехой во время своего пребывания за границей? — спросил он.

— Не думаю, чтоб она написала моему отцу, — отвечала я. — Но очень может быть, что она переписывается с мистрис Финч.

Он подумал немного и заговорил о нашем пребывании в Рамсгете.

— Долго ли пробудете вы здесь? — спросил он.

— Это зависит от Гроссе. Я спрошу у него, когда он приедет, — отвечала я.

Оскар повернулся к окну так порывисто, как будто был поражен чем-то.

— Разве вам уже надоел Рамсгет? — спросила я.

Он возвратился ко мне и взял мою руку, мою холодную, бесчувственную руку, не отвечающую на его прикосновение.

— Позвольте мне стать вашим мужем, Луцилла, — шепнул он, — и я буду жить ради вас где угодно.

Эти слова должны бы были понравиться мне, но в его взгляде или в его манерах было что-то такое, что испугало меня. Я промолчала. Он продолжал.

— Почему нам не обвенчаться немедленно? Мы оба совершеннолетние. Нам нет дела ни до кого, кроме нас самих.

(Замечание. Измените его фразу так: «Почему нам не обвенчаться прежде, чем мадам Пратолунго узнает о моем прибытии в Рамсгет», и вы поймете его цель. Положение дел быстро приближается к высшей степени опасности. Единственный шанс Нюджента — уговорить Луциллу обвенчаться с ним, пока до меня не дойдет известие о нем и пока Гроссе не признает ее достаточно поправившейся, чтобы покинуть Рамсгет. П.).

— Вы забыли, — отвечала я в невыразимом изумлении, — что мы должны побывать у моего отца. — У нас давно решено, что он обвенчает нас сам в Димчорче.

Оскар улыбнулся вовсе не той обворожительной улыбкой, какую я воображала, когда была слепа.

— Долго же придется нам ждать, пока нас обвенчает ваш отец.

— Что вы хотите этим сказать? — спросила я.

— Мы поговорим об этом, когда будем говорить о мадам Пратолунго, — сказал он. — Как вы полагаете, ответит мистер Финч на ваше письмо?

— Надеюсь.

— А мне на мою приписку?

— В этом не может быть сомнения.

Та же неприятная улыбка появилась опять на его лице. Он резко прекратил разговор и пошел играть в пикет с тетушкой.

Все это случилось вчера вечером. Я ушла спать очень кем-то недовольная. Оскаром? Собою? Или обоими? Мне кажется, обоими.

Сегодня мы гуляли вдвоем по горам. Какое наслаждение было дышать свежим воздухом и смотреть на чудные виды, открывавшиеся со всех сторон. Оскару это тоже нравилось. Всю первую половину нашей прогулки он был очарователен, и я любила его больше, чем когда-либо. На обратном пути случилось маленькое происшествие, изменившее его настроение к худшему и заставившее меня опять упасть духом.

Случилось это так.

Я предложила вернуться берегом. Рамсгет все еще наполнен посетителями, и оживленный вид берега во второй половине дня имеет для меня прелесть, которой, кажется, не ощущают люди, всегда пользовавшиеся зрением. Оскар, питающий постоянное отвращение ко всяким сборищам и избегающий сближения с людьми, не столь утонченными, как он, был удивлен моим желанием смешаться с толпой, однако сказал, что пойдет, если я этого особенно желаю. Я этого особенно желала, и мы пошли.

На берегу были стулья. Мы заплатили за два и сели смотреть.

Всевозможные увеселения происходили там. Обезьяны, шарманки, девочки на ходулях, заклинатель, труппа негров-музыкантов — все старались наперебой забавлять публику. Разнообразие цветов и веселый шум толпы, блеск синего моря и лучезарное солнце над головой — все это доставляло мне большое наслаждение. Право, мне казалось, что двух глаз мало, чтобы все это видеть. Какая-то милая старушка, сидевшая возле меня, вступила в разговор со мной и радушно предложила мне бисквит и хересу из своего мешка. Оскар, к моему горю, смотрел на всех нас с отвращением. Моя милая старушка казалась ему вульгарной, публику на берегу он назвал «толпой снобов». Все еще ворча себе под нос о смешении «со всякою дрянью», он увидел что-то или кого-то — тогда я еще не знала — и встал передо мной, чтобы загородить от меня гуляющую публику. В ту же минуту я случайно увидела подходившую к нам даму в платке странного цвета и, желая рассмотреть ее хорошенько, когда она будет проходить мимо меня, я отодвинулась в сторону Оскара.

— Зачем вы мешаете мне смотреть? — спросила я.

Прежде чем он успел ответить, дама поравнялась с нами, сопровождаемая двумя милыми детьми и высоким мужчиной. Взглянув на даму и на детей, я перевела глаза на мужчину и увидела на его лице тот же синий оттенок, который поразил меня в брате Оскара, когда я открыла в первый раз глаза. В первое мгновение я была поражена опять более, мне кажется, неожиданностью, чем безобразием лица. Как бы то ни было, я несколько успокоилась, чтобы полюбоваться костюмом дамы и миловидностью детей, прежде чем они удалились от нас. Пока я смотрела на них, Оскар обратился ко мне тоном выговора, не имея к тому, мне кажется, никакой уважительной причины.

— Я хотел избавить вас от неприятности, — сказал он. — Пеняйте на себя, если этот человек испугал вас.

— Он вовсе не испугал меня, — отвечала я довольно резко.

Оскар посмотрел на меня внимательно и сел, не сказав ни слова.

Добродушная старушка, видевшая и слышавшая все, что произошло, начала рассказывать о джентльмене с испорченным цветом лица.

— Он офицер в отставке, служил в Индии, — сказала она, — дама — его жена, а двое милых детей — его собственные дети.

— Очень жаль, что такой красивый мужчина обезображен таким цветом лица, — заметила моя новая знакомая, — но это не беда. Цвет лица не мешает ему иметь, как вы видели, красивую жену и милых детей. Я знаю хозяйку дома, где они живут. Такой счастливой семьи не найти во всей Англии, говорит она. Даже синий цвет лица не несчастье, если смотреть на него с этой точки зрения, не правда ли, мисс?

Я вполне согласилась со старушкой. Наш разговор по какой-то непонятной причине, очевидно, раздражал Оскара. Он нетерпеливо встал и взглянул на свои часы.

— Тетушка ваша будет беспокоиться о нас, — сказал он. — Надеюсь, что вы уже насмотрелись вдоволь на толпу.

Я не насмотрелась вдоволь и охотно осталась бы одна в толпе еще некоторое время. Но я видела, что это рассердило бы Оскара не на шутку. Я простилась с моей милой старушкой и покинула веселый берег очень неохотно.

Он не сказал ни слова, пока мы не выбрались из толпы. Тогда он возобновил, не знаю для чего, разговор об офицере и о воспоминании, которое его лицо должно было пробудить во мне.

— Вы говорите, что не испугались этого человека, — сказал он. — Может ли это быть? Вы очень испугались моего брата, когда увидели его в первый раз.

— Я была страшно напугана моим собственным воображением, прежде чем увидела его, — отвечала я. — Увидев его, я скоро преодолела страх к нему.

— Мало ли что вы говорите, — возразил он.

Не знаю, как другим, но мне всегда ужасно обидно, когда мне говорят в глаза, что я сказала нечто такое, чему не стоит верить. Я, со своей стороны, поступила тоже нехорошо. Мне не следовало говорить о его брате после того, что он написал мне о нем. Я это сделала.

— Я говорю, что думаю, — отвечала я. — Пока я не знала то, что вы мне сказали о вашем брате, я хотела предложить вам, чтоб он жил с нами после нашей свадьбы.

Оскар внезапно остановился. Пока мы шли через толпу, он держал меня под руку. Теперь он бросил мою руку.

— Вы это говорите потому, что сердитесь на меня, — сказал он.

Я отвечала, что вовсе не сержусь на него, а говорю только то, что думаю.

— Вы серьезно думаете, что могли бы жить спокойно, имея постоянно пред глазами синее лицо моего брата?

— Совершенно спокойно, если б он был также и моим братом.

Оскар указал на дом, в котором я живу с тетушкой.

— Вы почти дома, — сказал он каким-то обиженным тоном. — Мне нужна прогулка подлиннее. Мы увидимся за обедом.

Он оставил меня, не взглянув на меня и не сказав больше ни слова.

Ревнует к своему брату! Есть что-то неестественное, что-то унизительное в такой ревности. Мне стыдно подумать, что Оскар на это способен. Но как объяснить иначе его поведение?

(Замечание. Я могу ответить на этот вопрос. Отдадим ему справедливость. Его поведение объясняется, выражусь одним словом, совестью. Единственным оправданием его бесчеловечного поступка было предположение, что наружность Оскара служит роковым препятствием для брака Оскара с Луциллой. Теперь Луцилла сказала ему сама, что синее лицо его брата не помешало бы ей выносить его присутствие как члена семьи. Пытка самоосуждения, в которую повергло его это открытие, заставила его убежать от нее. Он сам выдал бы себя, если бы сказал еще хоть слово в эту минуту. Это не предположение. Я знаю наверное, что пишу правду. П.), Опять ночь. Я в моей спальне, но слишком взволнована, чтобы лечь в постель. Окончу мой отчет о нынешнем дне. Оскар пришел незадолго до обеда, угрюмый, бледный и такой рассеянный, что, казалось, сам не понимал, что говорил. Никакого объяснения у нас не было. Он попросил прощения за грубости, которые наговорил, и за раздражительность, которую выказал во время нашей прогулки. Я охотно приняла его извинения и старалась всеми силами скрыть беспокойство, которое причинял мне его рассеянный, угрюмый вид. Все время, пока он говорил со мной, он, очевидно, думал о чем-то другом и был менее чем когда-либо похож на того Оскара, какого я знала, когда была слепа. Прежний голос говорил новые слова. Иначе я этого не могу выразить. Что же касается его манер, я знаю, что в былое время они были всегда более или менее спокойны и сдержанны, но были ли они когда-нибудь так смиренны и унылы, как сегодня? Бесполезно спрашивать. Мое прежнее суждение о нем и мое настоящее суждение о нем составлены такими несходными способами, что нельзя сравнивать их. О, как мне недостает мадам Пратолунго! Каким облегчением, каким утешением было бы сказать все это ей и услышать, что она об этом думает.

Есть, однако, надежда разрешить некоторые из моих недоумений, если я только буду в состоянии дождаться завтрашнего дня.

Оскар, кажется, решился наконец приступить к объяснению, которое до сих пор все откладывал. Он просил меня повидаться с ним завтра наедине. Обстоятельства, заставившие его решиться на это, возбудили во мне сильнейшее любопытство. Очевидно, происходит что-то такое, в чем заинтересована я, а может быть, и Оскар.

Вот как это обнаружилось.

Вернувшись домой после того, как Оскар оставил меня, я нашла письмо от Гроссе, прибывшее с послеполуденной почтой. Мой милый старый доктор пишет, что приедет повидаться со мной завтра, а в постскриптуме прибавляет, что приедет к завтраку. Опыт подсказал мне, что это означает просьбу к моей тетушке угостить его всем, что есть лучшего в доме. (Я вспомнила о мадам Пратолунго и ее майонезах. Неужели то время никогда не вернется?) За обедом я объявила о предстоящем посещении Гроссе и прибавила многозначительно: «К завтраку».

Тетушка подняла глаза от тарелки, заинтересовавшись не вопросом о завтраке, как я ожидала, а мнением, которое выскажет доктор о состоянии моего здоровья.

— Я с нетерпением хочу услышать, что скажет завтра о твоем здоровье мистер Гроссе, — начала тетушка. — Я настою, чтоб он дал мне более определенный отчет о тебе, чем в прошлый раз. Восстановление твоего зрения, душа моя, по моему мнению, совершенно окончено.

— Вам хочется, чтоб я выздоровела поскорее для того, чтоб уехать отсюда? — спросила я. — Вам надоел Рамсгет?

Вспыльчивый нрав мисс Бечфорд проявился в ее внезапно сверкнувших старых глазах.

— Мне надоело хранить письмо к тебе, — воскликнула она.

— Письмо ко мне! — повторила я.

— Да. Письмо, которое мне поручено передать тебе не раньше, чем Гроссе признает тебя совершенно здоровой.

Оскар, до сих пор не принимавший ни малейшего участия в разговоре, внезапно остановился, не донеся вилку до рта, изменился в лице и взглянул с беспокойством на тетушку.

— Какое письмо? — спросила я. — Кто дал вам его? Почему не следует мне его прочитать, пока я не выздоровлю совсем?

Мисс Бечфорд упрямо качнула три раза головой в ответ на эти три вопроса.

— Я терпеть не могу секретов и тайн, — сказала она раздраженно. — Это секрет и тайна, от которых я желаю освободиться. Вот и все. Я уже сказала слишком много и больше не скажу ни слова.

Все мои просьбы были тщетны. Живой нрав моей тетушки, очевидно, заставил ее допустить такую неосторожность, заметив которую она решилась не проронить больше ни слова. Как я ни старалась, но не выпытала у нее ничего о таинственном письме. «Подожди, пока не приедет завтра Гроссе» — было все, что она сказала.

Что касается Оскара, это маленькое происшествие произвело на него такое впечатление, которое еще больше усилило интерес, возбужденный во мне тетушкой.

Он слушал, затаив дух, как я старалась заставить тетушку ответить на мои вопросы. Когда я отказалась от этой попытки, он отодвинул от себя тарелку и больше не ел ничего. Напротив (хотя вообще Оскар самый умеренный из мужчин), пил он очень много за обедом и после. Вечером, играя в карты с тетушкой, он делал так много ошибок, что она отказалась играть с ним. Остальную часть вечера он просидел в углу, делая вид, что слушает мою игру на фортепиано, на самом же деле не замечая ни меня, ни моей музыки, погруженный в какие-то тяжелые думы.

Прощаясь, он шепнул мне на ухо, с волнением сжав мою руку:

— Я должен повидаться с вами наедине завтра до приезда Гроссе. Можете вы это устроить?

— Да.

— Когда?

— В одиннадцать часов, на набережной.

После того он ушел. С тех пор меня преследует вопрос, знает ли Оскар, кто автор таинственного письма. Я почти уверена, что он это знает. Завтрашний день покажет, права ли я. С каким нетерпением жду я завтрашнего дня!

Глава XLIV

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ЛУЦИЛЛЫ

4-го сентября. Нынешний день я отмечаю как один из самых печальных дней в моей жизни. Оскар показал мне мадам Пратолунго в настоящем свете. Он разобрал это прискорбное дело с такою ясностью, что не оставил мне возможности сомневаться. Я расточала свою любовь и свое доверие лживой женщине. В ней нет ни чувства чести, ни благодарности, ни деликатности. А я некогда считала ее.., больно вспомнить! Я не увижу ее более. (Замечание. Случалось ли вам когда-нибудь переписывать собственной рукой такого рода мнения о своем характере? Я могу засвидетельствовать, что ощущение, производимое таким положением, — нечто совершенно новое, а желание прибавить несколько строк от себя — одно из самых непреодолимых побуждений. П.) С Оскаром я встретилась на набережной в одиннадцать часов, как уговорились.

Он увел меня на восточную сторону. В этот утренний час (кроме нескольких матросов, не обращавших на нас никакого внимания) на набережной не было никого. День был прекрасный. Мы могли бы посидеть под ласковым солнечным светом, наслаждаясь свежим морским воздухом. В этот светлый день среди чудных видов было что-то ужасно неуместное в разговоре, которым мы были поглощены, в разговоре, раскрывающем только ложь, неблагодарность и измену.

Мне удалось заставить Оскара приступить к делу немедленно, не теряя времени на приготовления меня к тому, что ему предстояло сказать.

— Когда тетушка упомянула вчера за обедом о письме, — начала я, — мне показалось, что вы о нем что-то знаете. Отгадала я?

— Почти, — отвечал он. — Не могу сказать, чтоб я о нем что-нибудь знал. Я только подозреваю, что автор его — ваш и мой враг.

— Не мадам Пратолунго?

— Мадам Пратолунго.

Я начала тем, что не согласилась с ним. Мадам Пратолунго и моя тетушка поссорились по поводу политики. Переписка между ними, в особенности секретная, казалась мне невозможной. Я спросила Оскара, не догадывается ли он, о чем говорится в письме и почему не должна я его видеть, пока Гроссе не скажет, что я совершенно здорова.

— Я не могу отгадать содержания письма, — ответил он, — но понимаю цель, с которой оно написано.

— Какая же это цель?

— Цель, которую она имела в виду с самого начала, — помешать всеми способами моему браку с вами.

— Ради чего стала бы она поступать так?

— Ради моего брата.

— Простите меня, Оскар. Я не верю, чтоб она была на это способна.

До сих пор мы ходили. Когда я это сказала, он внезапно остановился и взглянул на меня очень серьезно.

— Вы, однако, допускали, что это возможно, в ответе на мое письмо, — сказал он.

Я согласилась.

— Я верила вашему письму, — подтвердила я, — и разделяла ваше мнение о ней, пока она находилась в одном доме со мной. Ее присутствие нервировало меня, возбуждало отвращение к ней, не знаю почему. Теперь, когда ее нет, есть что-то, говорящее в ее пользу и терзающее меня сомнениями, хорошо ли я поступила. Не могу объяснить этого. Я знаю только, что это так.

Он глядел на меня все внимательнее и внимательнее.

— Ваше хорошее мнение о ней, должно быть, основано на конкретных фактах, если держится так упорно, — сказал он. — Чем она могла заслужить это?

Если б я оглянулась назад и стала перебирать одно за другим все мои воспоминания о мадам Пратолунго, это заставило бы меня только расплакаться. Но я чувствовала, что должна стоять за нее да последней крайности.

— Я расскажу вам, как она вела себя после того, как я получила ваше письмо, — сказала я. — К счастью для меня, она была не совсем здорова в этот день и завтракала в постели. Я успела успокоиться и предостеречь Зиллу (которая прочла мне ваше письмо), прежде чем мы увиделись в первый раз в этот день. Накануне я рассердилась на нее за то, что она говорила, оправдывая ваш отъезд из Броундоуна. Мне казалось, что она недостаточно искренна со мною. Когда я увидела ее, помня ваше предостережение, я извинилась и вообще держала себя так, как по моему мнению, она должна была ожидать от меня при сложившихся тогда обстоятельствах. Но, волнуясь, я, кажется, утрировала свою роль. Как бы то ни было, я возбудила в ней подозрение, что не все благополучно. Она не только спросила меня, не случилось ли что-нибудь, но высказала прямо, что замечает во мне перемену. Я оборвала мадам Пратолунго, объяснив, что не понимаю ее. Она должна была заметить, что я лгу, что я нечто от нее скрываю. Несмотря на это, она не сказала ни слова. Чувство собственного достоинства и тактичность — я видела это так же ясно по ее лицу, как теперь вижу вас, — заставили ее замолчать. Она казалась огорченной. Ее взгляд преследует меня с тех пор, как я приехала сюда. Я спрашиваю себя, так ли поступила бы лживая женщина, чувствовавшая себя виноватой. Нет, она употребила бы все силы, чтобы выведать у меня, какое открытие сделала я. Оскар! Это деликатное молчание, этот оскорбленный взгляд говорят в ее пользу, когда мадам Пратолунго нет рядом. Я уже не уверена, как была когда-то, что она такое отвратительное существо, каким вы ее считаете. Я знаю, что вы не способны обманывать меня, что вполне уверены в том, что говорите. Но разве нельзя предположить, что вы заблуждаетесь?

Не ответив мне, Оскар остановился у каменного парапета набережной и сделал мне знак, предлагая сесть рядом с ним. Я повиновалась. Вместо того, чтобы смотреть на меня, он смотрел в противоположную сторону, в морскую даль. Я не понимала его. Он смущал, он почти страшил меня.

— Не оскорбила ли я вас? — спросила я.

Оскар повернулся ко мне порывисто. Глаза его блуждали, лицо было бледно.

— Вы доброе, великодушное создание, — сказал он. — Будем говорить о чем-нибудь другом.

— Нет! — сказала я. — Я очень хочу узнать правду, а не говорить о чем-нибудь другом.

Лицо его вспыхнуло. Он тяжело вздохнул, как вздыхаешь, когда делаешь над собой какое-нибудь тяжелое усилие.

— Вы этого хотите? — спросил он.

— Хочу!

Он встал опять. Чем ближе был он к тому, чтобы сказать мне то, что скрывал до сих пор, тем труднее, по-видимому, было ему произнести первые слова.

— Давайте ходить, если вам все равно, — сказал он.

Я молча встала и взяла его под руку. Мы медленно шли до конца набережной. Тут он остановился и произнес первые трудные слова, глядя на поверхность моря, избегая смотреть на меня.

— Я не прошу вас верить мне на слово, — начал он. — Собственные слова, собственные поступки этой женщины докажут ее виновность. Как я впервые заподозрил ее, как мои подозрения подтвердились, я не скажу вам, решившись не навязывать вам своих мнений без доказательств. Вспомните то время, о котором я говорил в моем письме, время, когда она проговорилась в саду приходского дома. Сказала ли она, что вы влюбились бы в моего брата, если бы встретились с ним прежде, чем со мной?

— Она это действительно сказала, — отвечала я, — но в такую минуту, когда была вне себя и когда я была тоже вне себя.

— Вернемся немного вперед, — продолжал он, — к тому времени, когда она пришла вслед за вами в Броундоун. — Была ли она все еще вне себя, когда извинялась пред вами?

— Нет.

— Вмешалась ли она, когда Нюджент, пользуясь вашею слепотой, заставил вас думать, что вы говорите со мной?

— Нет.

— Была она в это время вне себя?

Я продолжала защищать ее.

— Очень может быть, что она сердилась на меня, — отвечала я. — Она великодушно извинялась передо мной, а я отвечала ей непростительной грубостью.

Моя защита была бесполезна. Он спокойно повторил мои доводы.

— Она сравнивала меня с братом и отдавала ему предпочтение. Она позволила моему брату обмануть вас и не остановила его. В обоих случаях ее поведение, по-вашему, объясняется и оправдывается ее горячим характером. Прекрасно. Все равно, согласны мы или нет да сих пор. Прежде чем будем продолжать, нам надо только согласиться относительно одного неоспоримого факта — который из братьев был всегда ее фаворитом?

В этом не могло быть сомнения. Я тотчас же согласилась, что фаворитом ее был всегда Нюджент. Даже более, я вспомнила, как сама упрекала ее, что она с самого начала не была справедлива к Оскару.

(Замечание. Смотрите в главе шестнадцатой замечание мадам Пратолунго, что вам придется припомнить это обстоятельство. П.) Оскар продолжал.

— Не забывайте этого факта, — сказал он. — Теперь перейдем к тому времени, когда мы сидели в вашей гостиной и рассуждали об операции. Нас занимал, сколько мне помнится, следующий вопрос: обвенчаться ли вам со мной до операции или отложить нашу свадьбу до полного излечения. Как высказалась мадам Пратолунго в этом случае? Она высказалась против моих интересов, она поощряла вас отложить свадьбу.

Я продолжала защищать ее.

— Она сделала это из сочувствия ко мне, — сказала я.

Оскар удивил меня, согласившись опять беспрекословно принять мою точку зрения.

— Допустим, что она сделала это из сочувствия к вам, — сказал он. — Каковы бы ни были побуждения, результат все тот же. Наша свадьба была отложена на неопределенное время, и мадам Пратолунго отдала свой голос за эту отсрочку.

— А ваш брат, — прибавила я, — старался, напротив, убедить меня выйти за вас до операции. Как вы согласуете это с тем, что вы сказали…

Он не дал мне докончить.

— Оставьте моего брата, — сказал он. — Мой брат был в то время еще способен поступать честно и помнит свой долг относительно меня. Ограничимся пока только тем, что делала мадам Пратолунго. И подвинемся опять немного вперед, к тому времени, когда окончилось наше семейное совещание. Мой брат ушел первый. Потом ушли вы и оставили меня вдвоем с мадам Пратолунго. Помните?

Я помнила отлично.

— Вы тогда очень огорчили меня, — сказала я. — Вы не проявили никакого сочувствия моему страстному желанию восстановить зрение. Вы возражали, вы чинили препятствия. Я помню, что в разговоре с вами я высказала неудовольствие, которое чувствовала, осуждала вас за то, что вы не верите вместе со мной, не надеетесь вместе со мной, потом ушла и заперлась в своей комнате.

Этими словами я показала ему, что помню события того дня не хуже его. Оскар выслушал меня не прерывая.

— Мадам Пратолунго разделяла ваше мнение в этом случае и высказалась по этому вопросу в несравненно более жестких выражениях, чем вы. Она выдала себя перед вами в саду приходского дома. Она выдала себя передо мной в вашей гостиной, после того как вы оставили нас. Виноват опять ее горячий нрав? Конечно! Я с вами вполне согласен. То, что она сказала мне после вашего ухода не было бы никогда сказано, если б она умела владеть собою.

У меня появилось сомнение.

— Почему вы не сказали мне это раньше? — спросила я. — Боялись встревожить меня?

— Я боялся лишиться вас, — отвечал он.

До сих пор моя рука была в его руке. Я отняла ее теперь. Что означал его ответ как не то, что он тогда считал меня способной изменить ему. Он заметил, что я оскорблена.

— Вспомните, — сказал Оскар, — что я имел несчастье рассердить вас в тот день, но вы еще не знаете, что мадам Пратолунго имела дерзость сказать мне тогда.

— Что же она сказала вам?

— Вот что: Луцилла была бы счастливей, если бы вышла замуж за вашего брата, а не за вас. Я повторяю ее собственные слова.

Я не могла поверить, что она была на это способна.

— Вполне ли вы уверены? — спросила я его. — Возможно ли, чтоб она могла сказать вам такие жестокие слова?

Вместо ответа он вынул из бокового кармана сюртука свою записную книжку, порылся в ней и отыскал листок сложенной пополам смятой бумаги. Он развернул его и показал мне.

— Мой это почерк? — спросил он.

Я успела достаточно познакомиться с его почерком с тех пор, как прозрела, чтоб ответить с полною уверенностью утвердительно.

— Прочтите, — сказал он, — и судите сами.

(Замечание. Вы уже познакомились с этим письмом в моей тридцать второй главе. Я сказала эти безрассудные слова Оскару (как вы знаете из моего рассказа) под влиянием естественного негодования, которое чувствовала бы на моем месте всякая женщина с искрой горячности. Вместо того чтобы лично объясниться со мной, Оскар (по своему обыкновению) прислал мне письмо. Успев, с своей стороны, успокоиться и чувствуя, как нелепо переписываться, находясь на расстоянии нескольких минут ходьбы друг от друга, я отправилась в Броундоун, лишь только прочла письмо, которое скомкала и бросила (как я предполагала) в огонь. Помирившись с Оскаром, я возвратилась в приходский дом и узнала, что Нюджент заходил во время моего отсутствия, ждал меня некоторое время в гостиной и ушел не дождавшись. Когда я скажу вам, что письмо, которое он показывал теперь Луцилле, было то самое, которое прислал мне Оскар, которое я считала уничтоженным, вы поймете, что оно не попало в огонь и что я не нашла его, когда вернулась, потому что оно было уже взято из камина Нюджентом. Все это описано подробнее в главе тридцать второй, и само письмо приведено там целиком. Впрочем, я избавлю вас от беспокойства отыскивать его — я знаю, как вы не любите беспокойства, — переписав письмо из лежащего предо мною дневника. На странице наклеен оригинал, и я перепишу его вторично. Не правда ли, как я внимательна к вам? Какой профессиональный писатель сделал бы это для вас? Я, кажется, хвалю сама себя. Пусть Луцилла продолжает. П.).

Я прочла письмо. По моей просьбе он позволил мне оставить его у себя. Оно дает мне право думать о мадам Пратолунго так, как я думаю о ней теперь. Помещу его здесь, прежде чем напишу еще строчку в своем дневнике.

"Мадам Пратолунго. Вы расстроили и огорчили меня невыразимо. Я, с своей стороны, виноват, и очень виноват, я это знаю. Я искренно прошу у вас прощения, если сказал или сделал что-нибудь обидное для вас. Я не могу покориться вашему жестокому приговору надо мною. Если бы вы знали, как я обожаю Луциллу, вы были бы снисходительнее ко мне, вы понимали бы меня лучше. Ваши жестокие слова не выходят у меня из головы. Я не могу встретиться с вами, не получив наперед объяснения. Вы поразили меня в самое сердце, сказав, что Луцилла была бы гораздо счастливее, если бы выходила замуж не за меня, а за моего брата. Надеюсь, что вы сказали это несерьезно. Пожалуйста, напишите мне, серьезно вы это сказали или нет.

ОСКАР".

Моим первым делом после прочтения этого письма было, конечно, желание поблагодарить его. Я снова взяла Оскара под руку и привлекла его к себе так близко, как только могла. Мое второе дело я не стала откладывать. Я, конечно, попросила Оскара показать мне ответ мадам Пратолунго на это дружеское и трогательное письмо.

— Я не могу показать вам никакого ответа, — сказал он.

— Вы потеряли его?

— Я и не получал его.

— Что вы хотите сказать?

— Мадам Пратолунго не ответила на мое письмо.

Я заставила его повторить это дважды. Трудно было поверить, чтобы такое обращение к не совсем испорченной женщине могло быть оставлено без ответа. Он два раза повторил, подтверждая честным словом, что не получал никакого ответа. Так неужели она испорчена до такой степени? Нет! Справедливость и дружба обязывали меня сделать последнюю попытку оправдать ее. Я сделала.

— Есть только одно объяснение ее поведения, — сказала я. — Ваше письмо не дошло до нее. Куда вы посылали его?

— В приходский дом.

— Кто отнес его?

— Мой собственный слуга.

— Он, может быть, потерял его по дороге и боялся сказать вам. Или слуга приходского дома забыл передать, его.

Оскар покачал головой.

— Нет! Я знаю, что мадам Пратолунго получила мое письмо.

— Почему вы знаете?

— Я нашел его скомканным в углу каминной решетки в вашей гостиной.

— Распечатанное?

— Да! Она его получила, она его прочла и немного недобросила до огня. Так как же, Луцилла? Вы остаетесь при своем мнении, что мадам Пратолунго — оклеветанная женщина, а я — человек, оклеветавший ее?

На расстоянии нескольких шагов от нас была скамейка. Я не могла стоять дольше. Я подошла к ней и села. Странное чувство овладело мною. Я не могла ни говорить, ни плакать. Я сидела молча, ломая руки на коленях и чувствуя, как последние узы, связывавшие нас, разрываются одна за другой и оставляют нас разлученными навсегда.

Он последовал за мной, остановился передо мной и суммировал свое обвинение строгим, спокойным тоном, убедившим меня окончательно и заставившим меня стыдиться моего сожаления о ней.

— Оглянитесь в последний раз, Луцилла, на все, что сказала и сделала эта женщина. Вы увидите, что идея устроить ваш брак с Нюджентом никогда не покидала ее. Ни тогда, когда она забывалась и говорила под влиянием ярости, ни тогда, когда она размышляла и действовала обдуманно. Она говорит вам, что вы влюбились бы в моего брата, если бы встретились с ним прежде, чем со мною. Она присутствует, когда брат мой выдает вам себя за меня, и не останавливает его. Она видит, что вы рассердились на меня, она торжествует и говорит мне прямо в глаза, что вы были бы гораздо счастливее, если бы выходили замуж не за меня, а за моего брата. Она получает письменную просьбу, учтивую и дружескую просьбу, объяснить, что хотела она сказать этими ужасными словами. Она имела время подумать с тех пор, как сказала их, и как же она поступает? Отвечает она мне? Нет! Она с презрением бросает мое письмо в огонь. Прибавьте к этим ясным фактам то, что вы сами заметили. Нюджент ее фаворит. Ко мне была она несправедлива c самого начала. Прибавьте к этому, что Нюджент (это я знаю наверное) признался ей в своей любви к вам. Подумайте обо всех этих обстоятельствах и сделайте из них правильное заключение. Я опять спрашиваю вас: действительно ли мадам Пратолунго — оклеветанная женщина и прав ли я был, предостерегая вас против нее?

Что могла я сделать, как не сознаться, что он был прав? Я должна была это сделать и с этой минуты закрыть мое сердце для нее. Оскар сел рядом со мною и взял мою руку.

— После того что я знаю о ней, — продолжал он мягко, — удивительно ли, что я опасаюсь за наше будущее? Разве не бывало случаев, когда влюбленные расходились вследствие интриг посторонних лиц, подрывающих их доверие друг к другу? Разве мадам Пратолунго не довольно умна и не довольно бессовестна, чтобы суметь разрушить наше доверие друг к другу и использовать против нас с самой гнусною целью влияние, которое она успела приобрести в приходском доме? Почем мы знаем, что она не поддерживает в настоящее время связи с моим братом.

Я прервала его, я не могла слушать его хладнокровно.

— Вы сами сказали мне, что вы и брат ваш понимаете друг друга, — сказала я. — Чего же вы опасаетесь после этого?

— Я должен опасаться влияния мадам Пратолунго и любви моего брата к вам, — отвечал он. — Обещания, которые он дал мне от чистого сердца, такого рода обещания, что на них нельзя полагаться, когда меня нет с ним, и мое влияние, быть может, сменилось влиянием мадам Пратолунго. Что-то уже происходит под поверхностью. Меня смущает это таинственное письмо, которое должно быть передано вам только при известных условиях. Меня смущает молчание вашего отца. Он имел время ответить на ваше письмо. Ответил он? Он имел время ответить на мою приписку. Ответил он?

Это были странные вопросы. Отец действительно еще не ответил на наше письмо, но очень может быть, что следующая почта принесет его ответ. Я сказала это Оскару. Он не хотел отказываться от своей точки зрения.

— А если мы не получим письма на этой неделе, — сказал он, — согласитесь вы, что его молчание подозрительно?

— Я соглашусь, что его молчание показывает печальный факт невнимания к вам, — ответила я.

— И только? Вы не согласитесь со мной, что влияние мадам Пратолунго дает себя чувствовать и в приходском доме? Что она вооружает вашего отца против нашего брака?

Он был непреклонен. Я, однако, высказала ему откровенно мое мнение.

— Я согласна, что мадам Пратолунго вела себя ужасно относительно вас. И я не сомневаюсь после всего рассказанного вами мне, что она была бы рада, если бы я разошлась с вами и вышла за вашего брата. Но надо быть безумной, чтоб интриговать с этою целью. Никто лучше ее не знает, как преданно я люблю вас и как бесполезно было бы стараться заставить меня выйти за другого. Стоит только взглянуть на вас и на вашего брата (зная то, что она знает), чтоб отказаться от намерения, в котором вы ее подозреваете. Я считала это неопровержимым. У него опровержение было уже готово.

— Если бы вы лучше знали свет, Луцилла, — сказал он, — вы понимали бы, что истинная любовь — непроницаемая тайна для такой женщины, как мадам Пратолунго. Она не верит в нее, она не понимает ее. Сама она способна нарушить какое бы то ни было обещание, если ее вынудят к тому обстоятельства, и о вашей верности она судит по себе. В ее знакомстве с вашим характером и в наружности моего брата нет ничего такого, что мешало бы ей верить в успех ее замысла. Она знает, что такие прелестные женщины, как вы, выходят замуж за людей, несравненно более отталкивающих, чем мой брат. Она слышала, как вы сами сказали мне, что ваше первоначальное отвращение к нему прошло. Луцилла! Что-то необъяснимое, что-то непреодолимое говорит мне, что ее возвращение в Англию будет гибельно для моих надежд, если только она не застанет нас связанными друг с другом более прочными узами, чем теперь. Вы, может быть, думаете, что такие фантастические опасения недостойны мужчины. Дорогая моя! Достойны они или нет, вы должны смотреть на них снисходительно. Они внушены любовью к вам.

При таких обстоятельствах я готова была пойти на какие угодно уступки и сказала об этом ему. Он подвинулся ко мне ближе и обнял меня за плечи.

— Разве мы не обещали друг другу быть мужем и женой? — прошептал он.

— Обещали.

— Разве мы не совершеннолетние и не можем поступать как нам угодно?

— Можем.

— Освободили бы вы меня от терзающей тревоги, если бы могли?

— Вы это знаете.

— Вы можете.

— Как?

— Дав мне право мужа, Луцилла, согласившись обвенчаться со мной в Лондоне в течение двух следующих недель.

Я отшатнулась от него и взглянула на него с изумлением. В ту минуту я неспособна была поступить иначе.

— Я не прошу вас сделать что-нибудь недостойное вас, — сказал он. — Я говорил с одной моей родственницей, замужней женщиной, живущей близ Лондона, дом которой открыт для вас до дня нашей свадьбы. Через две недели нам можно будет обвенчаться. Вы можете, конечно, написать домой, чтобы там о вас не беспокоились. Скажите им, что вы здоровы и счастливы и находитесь на попечении ответственного и почтенного лица, но ничего больше. Пока мадам Пратолунго получит возможность вмешаться в нашу жизнь, скрывайте ваше местопребывание. Лишь только мы обвенчаемся, расскажите все. Пусть все ваши друзья, пусть весь свет узнают, что мы муж и жена.

Его рука дрожала, лицо горело, глаза пожирали меня. Некоторые женщины на моем месте были бы оскорблены, другие были бы польщены. Что же касается меня — этим страницам можно доверить секрет, — то я была испугана.

— Вы предлагаете мне побег? — спросила я.

— Побег! — повторил он. — Какой же это побег, когда мы помолвлены и нам не о ком думать, кроме себя?

— Я должна думать о моем отце и о моей тетке, — отвечала я. — Вы предлагаете мне уехать тайно и скрывать от них свое местопребывание.

— Я прошу вас погостить две недели в доме замужней женщины и скрывать ваше местопребывание от нашего злейшего врага, пока вы не станете моей женой, — отвечал он. — Что вы находите ужасного в этом предложении, чтобы бледнеть и смотреть на меня такими испуганными глазами? Разве я помолвлен с вами без согласия вашего отца? Разве мы не помолвлены? Разве мы не имеем права решать за себя? Нет решительно никакой причины, которая могла бы помешать нам обвенчаться хоть завтра. Вы все еще колеблетесь? Луцилла, Луцилла! Вы принуждаете меня высказать подозрение, преследующее меня с тех пор, как я приехал сюда. Неужели вы действительно так переменились ко мне, как это мне кажется? Неужели вы действительно уже не любите меня так, как любили в былое время?

Он встал, отошел на несколько шагов, облокотился на парапет и закрыл лицо руками.

Я сидела одна, не зная, что сказать или сделать. Тревожное сознание, что он имеет право жаловаться на меня, не покидало меня, как я ни старалась отделаться от него. Оскар не имел права ожидать, что я соглашусь на его предложение, против этого предложения были доводы, которые заставили бы задуматься всякую женщину на моем месте. Тем не менее что-то во мне склоняло на его сторону. Едва ли это был голос совести, говоривший мне: «Было время, когда его просьбы заставили бы тебя уступить, было время, когда ты не колебалась бы, как колеблешься теперь». Какие бы чувства ни владели мной, я заставила себя встать со скамейки и подойти к нему.

— Вы не можете требовать, чтоб я согласилась на такой серьезный шаг немедленно, — сказала я. — Дадите немного времени подумать?

— Вы вольны поступать, как вам угодно, — сказал он с горечью. — Для чего просить меня дать вам время подумать. Вы можете ждать, сколько вам угодно.

— Подождем до конца недели, — продолжала я. — Дайте мне увериться, что отец решил не отвечать нам. Хотя я вольна в своих поступках, ничто, кроме его молчания, не даст мне права уехать тайно и быть обвенчанной чужим человеком. Не торопите меня, Оскар. До конца недели недалеко.

Что-то во мне поразило его, вероятно, мой голос, показавший ему, что я очень расстроена.

— Не плачьте, ради Бога! — сказал он. — Пусть будет по-вашему. Ждите, сколько вам угодно. Мы не будем говорить об этом до конца недели.

Он поцеловал меня как-то поспешно и подал мне руку, чтоб идти домой.

— Гроссе приедет сегодня, — продолжал Оскар. — Он не должен видеть вас в таком состоянии. Вам надо отдохнуть и успокоиться. Пойдемте домой.

С какой болью в сердце пошла я с ним домой! Моя последняя слабая надежда на восстановление прежней дружбы с мадам Пратолунго была разбита. Я теперь видела в ней женщину, которую мне не следовало знать, женщину, с которой я не могла уже никогда обменяться дружеским словом. Я лишилась подруги, с которой была так счастлива, я огорчила Оскара. Моя жизнь никогда не казалась такой печальной и бесполезной, как в это утро на рамсгетской набережной.

Оскар простился со мной у двери, ободряюще пожав мне руку.

— Я зайду позже, — сказал он, — и узнаю, что скажет о вас Гроссе. Отдохните, Луцилла, отдохните и успокойтесь.

Тяжелые шаги внезапно послышались позади нас. Мы оба обернулись. Время шло быстрее, чем мы думали. Перед нами стоял Herr Гроссе, пришедший пешком со станции железной дороги.

Первый же взгляд на меня, очевидно, поразил и огорчил его. Глаза доктора смотрели через очки на меня с таким тревожным выражением, какого я никогда прежде не замечала в них. Потом он повернул голову, поглядел на Оскара, и лицо его (как мне показалось) выразило гнев и подозрение. Ни слова не сказал немец. Оскару пришлось первому прервать неловкое молчание. Он обратился к Гроссе.

— Я не буду теперь мешать вам и вашей пациентке, — сказал он. — Я приду через час.

— Нет! Не угодно ли вам идти за мной, молодой человек. Мне надо поговорить с вами, — сказал Гроссе, сердито насупив свои густые брови и повелительно указывая на дверь.

Оскар позвонил. В ту же минуту тетушка, услышав наши голоса, появилась на балконе над дверью.

— Здравствуйте, мистер Гроссе, — сказала она. — Надеюсь, что вы остались довольны Луциллой. Я только вчера сказала свое мнение, что она совершенно здорова.

Гроссе, угрюмо поклонился тетушке и обернулся опять ко мне, устремив на меня такой пристальный и долгий взгляд, что я смутилась.

— Мнение вашей тетушки не мое мнение, — промычал он мне на ухо. — Мне вовсе не нравится ваш вид, мисс. Входите.

Слуга ждал нас у растворенной двери. Я вошла, не сказав ни слова. Гроссе ждал, пока не вошел Оскар. Лицо Оскара было мрачно, когда он присоединился ко мне в прихожей. Он казался полусердитым, полусмущенным. Гроссе решительно встал между нами и подал мне руку. Я пошла с ним наверх, спрашивая себя, что все это значит.

Глава XLV

ПРОДОЛЖЕНИЕ ДНЕВНИКА ЛУЦИЛЛЫ

4-го сентября (продолжение). Когда мы вошли в гостиную, Гроссе посадил меня в кресло около окна. Он наклонился и поглядел на меня пристально, отодвинулся и поглядел на меня издали, вынул свое увеличительное стекло и долго глядел через него на мои глаза, пощупал мой пульс, бросил с досадой мою руку и повернулся к окну в мрачном молчании, не обращая ни малейшего внимания на присутствующих.

Тетушка решилась первая прервать это обескураживающее безмолвие.

— Мистер Гроссе, — сказала она резко. — Что же вы скажете мне сегодня о моей племяннице? Находите вы Луциллу…

Он внезапно отвернулся от окна и бесцеремонно прервал мисс Бечфорд.

— Я нахожу вашу племянницу подвинувшейся назад, назад, назад! — проревел он, повышая голос с каждым словом. — Когда я послал ее сюда, я сказал: смотрите, чтоб она была спокойна. Вы не смотрели, чтоб она была спокойна. Что-то вскружило ее бедную головку. Что это? Или кто это?

Он поглядел свирепо на Оскара и на тетушку, потом повернулся ко мне и, положив свою тяжелую руку на мое плечо, взглянул на меня с выражением горького сожаления.

— Моя девочка грустна, моя девочка больна, — продолжал он. — Где наша милая, добрая Пратолунго? Что такое вы сказали мне о ней, голубчик мой, когда мы виделись с вами в последний раз? Вы сказали, что она уехала повидаться со своим папашей. Пошлите телеграмму, скажите, что я требую возвращения Пратолунго в Англию.

Услышав имя мадам Пратолунго, мисс Бечфорд встала и так выпрямилась, как будто выросла на несколько вершков.

— Должна ли я понимать, милостивый государь, — спросила она, — что ваша необычная речь имеет целью упрекнуть за мое обращение с племянницей?

— Вы должны понять вот что, сударыня. Пользуясь здоровым морским воздухом, ваша племянница дотосковалась до болезни. Я посылаю ее сюда, чтобы запастись румянцем и здоровьем, и что же я нахожу? Она не запаслась ничем, она стала бледна, как смерть. В этом климате она не могла побледнеть без причины. Она тоскует о ком-то или о чем-то. Разве тоска полезна для ее глаз? Черт возьми! Она вредна ее глазам. Если вы не можете сделать для нее ничего лучше этого, везите ее назад. Вы только даром тратите деньги на это помещение.

Тетушка обратилась ко мне необыкновенно величественно.

— Ты поймешь, Луцилла, что после таких слов мне остается только выйти из комнаты. Если ты в состоянии образумить мистера Гроссе, скажи ему, что он может обратиться ко мне со своими извинениями и объяснениями письменно.

Произнеся эти высокопарные слова ледяным тоном, мисс Бечфорд вытянулась еще более и величественно выплыла из комнаты.

Гроссе не обратил никакого внимания на оскорбленную тетушку. Он стоял, засунув руки в карманы и глядя в окно. Когда дверь затворилась, Оскар вышел из угла, в котором сидел надувшись с тех пор, как мы вошли в комнату.

— Нужен я здесь? — спросил он.

Гроссе готов был ответить на вопрос еще менее учтиво, чем он был задан, но я остановила его взглядом.

— Мне надо поговорить с вами, — шепнула я ему.

Он кивнул и, повернувшись резко к Оскару, спросил его:

— Вы живете в этом доме?

— Я живу в гостинице на углу.

— Отправляйтесь в свою гостиницу и ждите там, пока я не приду к вам.

К моему величайшему изумлению, Оскар не протестовал против такого повелительного обращения. Он молча простился со мной и вышел из комнаты. Гроссе взял стул и уселся напротив меня с отеческим видом.

— Ну, моя милочка, — сказал он. — О чем же вы тосковали с тех пор, как я не видел вас? Откройтесь во всем вашему папаше Гроссе. Начинайте скорей.

Он, вероятно, истощил свое неудовольствие с тетушкой и с Оскаром. Он произнес эти слова более чем ласково, почти нежно. Его сердитые глаза как будто смягчились под его очками, он взял мою руку и гладил ее, чтобы приободрить меня.

В моем дневнике записаны некоторые вещи, которые я, конечно, не могла сказать ему. Утаив их и не касаясь мадам Пратолунго, я совершенно откровенно призналась врачу, как изменилось мое отношение к Оскару и что я теперь уже не так счастлива с ним, как была прежде.

— Я не больна, как вы полагаете, — объяснила я. — Я только недовольна собой и падаю духом, когда думаю о будущем.

Открывшись ему таким образом, я задала вопрос, который решила задать, лишь только увижу Гроссе.

— Восстановленное зрение, — сказала я, — сделало меня другим существом. Приобретя чувство зрения, я утратила чувствительность, которой владела, когда была слепа. Я хочу знать, возвратится ли она, когда я привыкну к новому своему положению. Я хочу знать, буду ли опять когда-нибудь так счастлива в обществе Оскара, как в былое время, прежде чем вы начали лечить меня, в те блаженные дни, когда я вызывала сожаление, когда люди звали меня «бедная мисс Финч»?

Я хотела сказать больше, но Гроссе (неумышленно, мне кажется) внезапно прервал меня. К моему удивлению, он выпустил мою руку и резко отвернулся от меня, как будто ему был неприятен мой взгляд. Его большая голова склонилась на грудь. Он поднял руки, мрачно сжал их и опустил на колени. Его странное поведение и еще более странное молчание так смутили меня, что я потребовала, чтоб он объяснился.

— Что с вами? — спросила я. — Почему вы не отвечаете мне?

Он встрепенулся и обнял меня с удивительной нежностью, необычной для такого грубого человека.

— Ничего, дорогая моя, — ответил он. — Я не в духе. Ваш английский климат иногда заражает вашим английским сплином и иностранцев. Я тоже заразился им. Английский сплин в немецкой внутренности! So! Я пойду выгоню его и возвращусь к вам опять бодрым.

После такого странного объяснения он встал и попытался дать мне ответ, необыкновенно загадочный, на вопрос, который я ему задала.

— Что же касается прочего, — сказал он, — да, конечно, да. Вы вскружили ему голову. Вы говорите, что ваше зрение мешает вам чувствовать. Когда ваше зрение и ваше чувство привыкнут друг к другу, ваше зрение останется на своем месте, ваше чувство возвратится на свое. Одно уравновесит другое. Вы будете чувствовать, как чувствовали прежде, вы будете видеть, как видели прежде, все в одно время, и все пойдет по-старому. Вот вам мое мнение. Теперь отпустите меня прогнать мой сплин. Я обещаю вам вернуться с хорошим настроением. До свидания, моя Финч, до свидания.

Сказав это, он с большой поспешностью, как будто желая уйти поскорее, поцеловал меня в лоб, надел свою истрепанную шляпу и выбежал из комнаты.

Что это значит?

Продолжает ли он считать меня серьезно больной? Я слишком утомлена, чтобы пытаться понять моего старого доктора. Теперь час ночи, а мне еще нужно записать все, что случилось вчера. Глаза мои начинают болеть и, странно, я едва видела, как писала две или три последние строчки. Чернила как будто побелели. Если бы Гроссе видел, что я делаю теперь! Последние слова, которые он сказал мне, уезжая к своим лондонским пациентам, были: «Не смейте ни читать, ни писать, пока я не приеду к вам опять». Хорошо ему говорить! Я так привыкла к моему дневнику, что не могу жить без него. Однако теперь я должна остановиться по очень убедительной причине. Несмотря на то, что я поставила на мой стол три зажженные свечи, я совсем не вижу, что пишу.

В постель! В постель!

(Замечание. Я нарочно не прерывала моего извлечения из дневника Луциллы до этого места. Здесь она останавливается, и именно здесь надо упомянуть о некоторых обстоятельствах, о которых она тогда ничего не знала.

Вы видели, как верный инстинкт старался внушить ей, что она жертва жестокого обмана, и как все старания были тщетны. Вопреки самой себе она боится человека, уговаривающего ее бежать с ним, хотя он выдает себя за ее жениха. Луцилла замечает слабые места в обвинении, выдвинутом против меня Нюджентом, а именно: недостаток побудительных причин для поступков, в коих он меня обвиняет, и невероятность предположения, что я замышляю (без всякого личного интереса) женить на ней человека, которого она не любит. Она замечает эти странности, но что они действительно означают, остается для нее, конечно, тайной.

До сих пор ее странное и печальное положение было, без сомнения, понятно вам. Но могу ли я быть вполне уверена, что вы так же хорошо понимаете, как велик был вред, причиненный ей беспокойством, разочарованием и сомнениями, терзавшими Луциллу в самое критическое время ее жизни?

Я имею основательную причину сомневаться в этом, так как все ваши сведения почерпнуты из дневника, а дневник показывает, что она сама этого не понимала. Я полагаю, что мне пора выйти на сцену и показать, что думал о ней доктор, рассказать вам, что произошло между Гроссе и Нюджентом, когда немец пришел в гостиницу.

Само собой разумеется, что я пишу, основываясь на том, что узнала в позднейшее время от самих действующих лиц. Относительно частностей источники противоречат, относительно результата они согласны.

Увидев Нюджента в Рамсгете, Гроссе был, конечно, поражен. Знакомый немного с тем, что произошло в Димчорче, он тотчас же понял, под чьим именем Нюджент представился Луцилле. Доктор не мог не убедиться после того, что видел сам и услышал от Луциллы, что мистификация производит на нее самое плохое действие. Придя к такому заключению, Гроссе, не колеблясь, исполнил лежавшую на нем обязанность. Он отправился в гостиницу, где ожидал его Нюджент, и объяснил цель своего посещения следующими словами:

— Укладывайтесь и убирайтесь!

Нюджент хладнокровно подал ему стул и попросил его объясниться.

Гроссе отказался от стула, но не отказался объясниться в выражениях, по-разному передаваемых двумя сторонами. Сличив показания, я полагаю, что Гроссе сказал следующее или почти следующее.

— В качестве доктора, мистер Нюджент, я по-прежнему отказываюсь вмешиваться в семейные дела, касающиеся моей пациентки, но не касающиеся меня. Обязанности мои относительно мисс Финч не имеют ничего общего с семейными затруднениями. Мои обязанности — восстановить зрение молодой особы. Когда я нахожу, что здоровье ее улучшается, я не спрашиваю, кто или что этому способствует. Какие бы мошеннические проделки вы ни творили над моей пациенткой, мне до них нет дела, более того, я сам готов воспользоваться ими, пока они для нее полезны. Но лишь только я замечаю, что ваш семейный заговор начинает вредить ее здоровью и ее спокойствию, я вмешиваюсь как доктор и пресекаю его по медицинским соображениям. Вы вызываете у моей пациентки такое душевное волнение, которое при ее нервном темпераменте не может продолжаться, не причиняя серьезного вреда ее здоровью, а следовательно, и ее зрению. Я этого не допущу. Я говорю вам прямо: укладывайтесь и уезжайте. Я больше ни во что не вмешиваюсь. После того что вы сами видели, я предоставляю вам решить, следует ли возвратить к мисс Финч вашего брата или нет. Я говорю только — уезжайте. Придумайте что угодно, но уезжайте, пока не сделали еще большего зла. Вы качаете головой. Не знак ли это, что вы отказываетесь? Подумайте день, прежде чем решитесь. Меня ждут в Лондоне пациенты, к которым я должен вернуться сегодня. Но послезавтра я приеду сюда опять и если найду вас здесь, то расскажу мисс Финч, какой вы Оскар Дюбур. Она в таком положении, что я нахожу менее опасным нанести ей этот удар, чем подвергать медленному мучению, причиняемому вашим присутствием. Мое последнее слово сказано. Я уезжаю через час. Прощайте, мистер Нюджент. Если вы умный человек, вы присоединитесь ко мне на станции.

Далее источники разнятся. По свидетельству Нюджента, он сопровождал Гроссе, споря с ним, до двери квартиры мисс Бечфорд. В рассказе Гроссе об этом обстоятельстве умалчивается. Впрочем, эта неточность не имеет для нас значения. Относительно результата свидания обе стороны согласны. Когда Гроссе прибыл на станцию, уезжай в Лондон, Нюджента Дюбура там не было. Продолжение дневника показывает, что он пробыл в Рамсгете, по крайней мере, этот день и следующую ночь.

Теперь вы знаете, как серьезно доктор смотрел на положение своей пациентки и как честно и твердо исполнил он свои обязанности-. Сообщив вам эти необходимые сведения, я удаляюсь опять и предоставляю Луцилле присоединить следующее звено к цепи событий. П.) 5-го сентября. Шесть часов утра. Несколько часов беспокойного сна, прерываемого страшными сновидениями и беспрерывными пробуждениями с содроганием, потрясавшим меня с головы до ног. Я не могу выносить этого больше. Рассветает. Я встала и сижу опять у моего письменного стола, намереваясь окончить длинный рассказ о вчерашнем дне.

Я сейчас смотрела из моего окна и заметила обстоятельство, поразившее меня. Сегодня такой сильный туман, какого я никогда не видела здесь до сих пор.

Вид на море темен и скучен. Даже предметы, окружающие меня, не так ясно видны, как обыкновенно. Туман, вероятно, проникает в отворенное окно. Он стоит между мной и дневником так, что я должна наклоняться к самому столу, чтобы видеть, что пишу. Когда солнце поднимется выше, все опять прояснится. Сейчас же буду писать как-нибудь.

Гроссе возвратился после своей прогулки таким же таинственным, как ушел.

Он самым решительным образом запретил мне утомлять глаза чтением и письмом, как я уже сказала. Но когда я спросила его о причине его запрещения, он в первый раз с тех пор, как я его знаю, не смог назвать мне никакой причины. Поэтому я без всякого опасения не слушаюсь его. Но признаюсь, меня немного беспокоит его вчерашнее обращение со мной. Он глядел на меня очень странно, как будто замечал в моем лице что-то такое, чего никогда не замечал прежде. Дважды прощался он со мной и дважды возвращался, колеблясь, не остаться ли ему в Рамсгете, предоставив своим лондонским пациентам заботиться самим о себе. Наконец, получение телеграммы из Лондона положило конец его колебаниям. Вероятно, это была убедительная просьба со стороны одного из его пациентов. Он ушел в дурном расположении духа и, страшно спеша, сказал мне от двери, что приедет опять через день.

Оскар, придя позже, мне сделал тоже сюрприз.

Он, как и Гроссе, был сам не свой и вел себя странно. Сначала был так холоден и молчалив, что я подумала, не сердится ли он. Потом внезапно впал в другую крайность и стал так разговорчив, так шумно весел, что тетушка спросила меня потихоньку, не подозреваю ли я (как подозревала она), что он выпил лишнее. Кончилось это попыткой петь под мой аккомпанемент на фортепиано и полной неудачей. Не объяснившись и не извинившись, он перешел на другую сторону комнаты. Когда я присоединилась к Оскару немного спустя, у него было выражение лица, очень огорчившее меня, такое лицо, как будто он плакал. В конце вечера тетушка заснула над своей книгой и дала нам возможность поговорить наедине в маленькой боковой комнате, смежной с гостиной. Воспользоваться этой возможностью предложила я, а не он. Ему почему-то так не хотелось идти в другую комнату и поговорить со мной, что я вынуждена была поступить не совсем прилично для женщины. Я хочу сказать, что вынуждена была взять его под руку, увести в другую комнату и попросить его шепотом сказать, что с ним такое.

— Все то же, — отвечал он.

Я заставила его сесть рядом на маленькую кушетку, на которой можно сидеть только вдвоем.

— Что значит «все то же»? — спросила я.

— О, вы знаете!

— Нет, не знаю.

— Так знали бы, если бы действительно любили меня.

— Оскар! Как вам не стыдно говорить это? Как вам не стыдно сомневаться, что я вас люблю?

— Как мне не стыдно? Я не переставал сомневаться, что вы меня любите, с тех пор, как приехал сюда. Это становится уже для меня привычным состоянием, но по временам я все еще страдаю. Не обращайте внимания.

Он был так жесток и несправедлив, что я встала, чтоб уйти, не сказав больше ни слова. Но, Боже! Он казался таким несчастным и покорным, сидя с опущенной головой и с руками, сложенными на коленях, что у меня не хватило духу поступить с ним грубо. Хорошо ли я поступила? Не знаю. Я не имею понятия, как следует общаться с мужчинами, и нет у меня мадам Пратолунго, которая могла бы научить меня. Хорошо или дурно, но кончилось тем, что я села опять рядом с ним.

— Вы должны попросить у меня прощения, — сказала я, — за ваши мысли обо мне и за ваши слова.

— Простите, — произнес он покорно. — Мне очень жаль, если я оскорбил вас.

Можно ли было устоять против этого? Я положила руку на его плечо и старалась заставить его поднять голову и взглянуть на меня.

— Вы будете всегда верить мне впредь? — продолжала я. — Обещайте мне.

— Я могу обещать постараться, Луцилла. При теперешнем положении дел я не могу обещать большего.

— При теперешнем положении дел? Вы сегодня говорите не иначе как загадками. Объяснитесь.

— Я объяснился сегодня утром на набережной.

Не жестоко ли это было с его стороны, после того как он обещал мне не упоминать о своем предложении до конца недели? Я сняла руку с его плеча. Он, который никогда не сердил и не огорчал меня, когда я была слепа, рассердил и огорчил меня два раза в течение нескольких минут.

— Вы хотите принудить меня? — спросила я. — Вы обещали сегодня утром дать мне время подумать.

Он встал в свою очередь как-то машинально, как человек, действующий бессознательно.

— Принудить вас, — повторил он. — Разве я сказал что-нибудь подобное? Я не знаю, что говорю, я не знаю, что делаю. Вы правы, а я виноват. Я жалкий человек, Луцилла, я вовсе недостоин вас. Для вашего блага нам надо расстаться.

Он замолчал, взял меня за обе руки и поглядел внимательно и грустно в мое лицо.

— Прощайте, милая моя, — сказал он, внезапно отпустив мои руки и повернувшись, чтобы уйти.

Я остановила его.

— Вы уже уходите? Еще не поздно.

— Мне лучше уйти.

— Почему?

— Я в ужасном расположении духа. Мне лучше быть одному.

— Это упрек мне?

— Напротив. Я один во всем виноват. Прощайте.

Я не хотела прощаться с ним, я не хотела отпустить его. Желание уйти от меня было само по себе упреком мне. Он никогда не уходил так прежде. Я попросила его сесть.

Он покачал головой.

— На десять минут!

Он опять покачал головой.

— На пять!

Вместо того чтоб ответить мне, он тихо поднял длинный локон моих волос, спускавшийся на шею. (Надо сказать, что я была причесана в этот вечер горничной по-старомодному для удовольствия моей тетушки.) — Если я останусь на пять минут, — сказал он, — я попрошу у вас кое-что.

— Что?

— У вас прекрасные волосы, Луцилла.

— Но вам, конечно, не нужен локон моих волос.

— Почему нет?

— Потому, что я уже давала вам локон, очень давно.

Вы забыли?

(Замечание. Локон был дан настоящему Оскару и был тогда, как и теперь, в его руках. Заметьте, как быстро лже-Оскар, опомнившись, сообразил это, и как умно он выпутался из затруднения. П.) Его лицо вспыхнуло, он опустил глаза. Я видела, что ему стыдно, и заключила из этого, что он забыл о моем подарке. Прядь его волос была в это время в медальоне, который я ношу на шее. Я имела, кажется, более основательную причину сомневаться в его любви, чем он сомневаться в моей. Я была так огорчена, что отступила в сторону, уступая ему дорогу, чтоб он вышел.

— Вы хотели уйти, — сказала я ему. — Я не задерживаю вас.

Теперь пришла его очередь заискивать передо мной.

— Предположите, что я лишился вашего локона, — сказал он. — Предположите, что некто, кого мне не хочется называть, похитил его у меня.

Я мгновенно поняла Оскара. Он говорил о своем несчастном брате. Рабочая корзинка стояла недалеко от меня.

Я отрезала локон своих волос и связала концы лентой любимого светло-голубого цвета.

— Мы опять друзья, Оскар, — вот все, что я сказала, подавая ему локон.

Он обнял меня как сумасшедший, прижал к себе так сильно, что мне было больно, целовал так страстно, что я испугалась. Прежде чем я успела собраться с духом и сказать что-нибудь, он опрокинул маленький столик с лежавшими на нем книгами, и разбудил тетушку.

Мисс Бечфорд позвала меня самым грозным голосом и показала худшую сторону своего нрава. Гроссе уехал в Лондон не извинившись, а Оскар уронил ее книги. Негодование, пробужденное этими двумя оскорблениями, громко требовало жертвы и (так как никто другой не подвернулся) выбрало меня. Мисс Бечфорд впервые открыла, что взяла на себя слишком много, обременив свою особу полной ответственностью за племянницу.

— Я отказываюсь от полной ответственности, — сказала тетушка. — В мои лета полная ответственность для меня слишком тяжела. Я напишу твоему отцу, Луцилла. Я всегда ненавидела его и буду ненавидеть, как тебе известно. Его политические и религиозные воззрения просто отвратительны. Все же он твой отец, и мой долг велит мне, после того что сказал этот грубый иностранец о твоем здоровье, предложить вернуть тебя под отцовский кров или, по крайней мере, получить от него разрешение оставить тебя на моем попечении. В обоих случаях я избавлюсь от полной ответственности. Я не сделаю ничего такого, что могло бы скомпрометировать меня. Мое положение мне совершенно ясно. Я приняла бы по необходимости гостеприимство твоего отца в день твоей свадьбы, если бы была тогда здорова и если бы свадьба состоялась. Из этого само собой вытекает, что я могу по необходимости сообщить твоему отцу мнение доктора о твоем здоровье. Как ни грубо оно было высказано, все же это мнение доктора, и я обязана сообщить его твоему отцу.

Зная очень хорошо, чем отплачивает отец мисс Бечфорд за ее ненависть к нему, я всеми силами старалась отговорить тетушку от ее намерения, не сказав ей, что меня к тому побуждает. С трудом удалось мне уговорить ее отложить свое сообщение обо мне на день или на два, и мы разошлись на ночь (приступы гнева у тетушки проходят быстро) такими же добрыми друзьями, как всегда.

Этот маленький вечерний эпизод отвлек на время мои мысли от странного поведения Оскара. Но с той минуты, как я вошла в свою комнату, я думала о нем непрестанно, и во сне он мне снился. (Такие страшные сны! Нельзя даже записать их.) Когда мы опять встретимся сегодня — каков будет он? Что он скажет?

Оскар был прав вчера. Я холодна с ним. Во мне произошла относительно него какая-то перемена, которой я сама не понимаю. Моя совесть осуждает меня, когда я остаюсь одна, но, видит Бог, я не виновата. Бедный Оскар! Бедная я!

Никогда не желала я так видеть его, с тех пор как приехала сюда, как желаю теперь. Он иногда приходит завтракать. Придет ли он завтракать сегодня?

О, как глаза мои болят! А туман не проходит. Не закрыть ли мне окно и не полежать ли немного в постели?

Девять часов. Горничная вошла полчаса тому назад и разбудила меня. Она хотела по обыкновению открыть окно. Я остановила ее.

— Прошел туман? — спросила я.

Горничная взглянула на меня, с удивлением.

— Какой туман, сударыня?

— Разве вы не видали?

— Нет.

— Во сколько часов вы встали?

— В семь.

В семь я еще писала свой дневник, и туман застилал все в комнате. Люди низкого происхождения ужасно ненаблюдательны относительно явлений природы. Я никогда во время моей слепоты не могла добиться от слуг и крестьян описания окрестностей Димчорча. Они как будто ничего не видят за пределами кухни или вспаханного поля. Я встала с постели, подвела горничную к окну и открыла его.

— Вот! — сказала я. — Он не так силен, как был несколько часов тому назад, но сомнения быть не может, что это туман.

Горничная с недоумением смотрела то на меня, то в окно.

— Туман? — повторила она. — Извините, сударыня, на мой взгляд, сегодня светлое утро.

— Светлое? — повторила я в свою очередь.

— Да.

— Вы хотите сказать, что над морем светло?

— Море чудного синего цвета, сударыня. Вдали и вблизи я могу различить корабли.

— Где вы видите корабли?

Она указала в окно в каком-то направлении.

— Вон два корабля. Большой корабль с тремя мачтами, а сзади маленький с одной мачтой, Я взглянула по направлению ее пальца, напрягая глаза, чтобы разглядеть что-нибудь. Я не видела ничего, кроме темного серого тумана с небольшим пятном в том месте, на которое указала горничная.

Меня впервые поразила мысль, что темнота, которую я приписывала туману, на самом деле темнота в моих собственных глазах. С минуту я была поражена. Я отошла от окна и оправдалась, как только сумела, перед горничной. При первой возможности я ее отпустила, промыла глаза одним из полосканий Гроссе и проверила их опять, написав эти строки. К счастью, я теперь вижу лучше, чем видела рано утром. Тем не менее я уже получила предостережение, что следует обращать больше внимания на предписания Гроссе. Неужели он заметил в моих глазах что-нибудь такое, о чем побоялся сказать мне? Вздор! Гроссе не боится говорить правду. Я утомила глаза, и только. Закрою свой дневник и пойду вниз завтракать.

Десять часов. На минуту я опять открываю свой дневник.

Случилось нечто, что я обязательно должна записать. Я так раздражена! Горничная (болтливая дура) рассказала тетушке, что произошло сегодня утром между нами у окна. Мисс Бечфорд подняла тревогу и написала не только Гроссе, но и моему отцу. Отец в своем раздраженном состоянии или не ответит на ее письмо, или ответит грубостью. В обоих случаях поплачусь я: оскорбленная гордость моей тетушки, не имея возможности отомстить моему отцу, изберет своей жертвой меня. Ворчанью конца не будет. Я уже так расстроена, что ожидание быть вовлеченной в семейную ссору приводит меня в отчаяние. У меня появилось желание убежать от мисс Бечфорд, когда я об этом думаю.

А Оскара все еще нет, и никаких известий о нем нет.

Двенадцать часов. Только одного испытания не хватало, чтобы сделать мою жизнь окончательно невыносимой. Испытание настало.

Получила сейчас письмо от Оскара, принесенное слугой из его гостиницы. Он уведомляет меня, что решился покинуть Рамсгет со следующим поездом. Следующий поезд отходит через сорок минут. Боже мой! Что мне делать?

Глаза мои горят. Я знаю, что слезы вредны им. Но могу ли я не плакать? Между мною и Оскаром все будет кончено, если я допущу, чтобы он уехал один. Письмо его не оставляет в этом сомнения. О, зачем я была с ним так холодна? Я должна искупить свою вину, пожертвовав своими чувствами. А между тем что-то во мне упорно сопротивляется. Что мне делать? Что мне делать?

Я должна бросить перо и подумать. Глаза мои окончательно изменяют мне. Я не могу уже писать.

(Замечание. Я перепишу письмо, о котором упоминает Луцилла.) По рассказу Нюджента, он написал его в минуту раскаяния, чтобы дать ей возможность разорвать связь с ним. Он уверяет, что был искренно убежден, когда писал это письмо, что оно оскорбит ее. Иначе это письмо можно объяснить тем, что, будучи вынужденным покинуть Рамсгет из-за опасения быть уличенным в обмане Гроссе, обещавшим приехать к своей пациентке на следующий день, Нюджент воспользовался своим отъездом как средством подействовать на чувства Луциллы и принудить ее сопровождать его в Лондон. Не спрашивайте меня, которое из этих двух объяснений я считаю более верным. По причинам, которые вы поймете, когда дочитаете мой рассказ до конца, я воздержусь от изложения моего мнения.

Прочтите письмо и судите сами.

"Дорогой друг мой! После бессонной ночи я решился покинуть Рамсгет со следующим поездом. Вчерашний вечер доказал мне, что мое присутствие здесь (после того, что я сказал вам на набережной) только смущает вас. Какое-то влияние, которого вы не можете преодолеть, произвело в вас перемену относительно меня. Я вижу ясно, что когда придет время решить, хотите ли вы быть моей женой на условиях, которые я предложил, вы скажете «нет». Позвольте мне, дорогая моя, помочь вам, дав возможность написать слово, вместо того чтобы сказать мне его в глаза. Если вы желаете возвратить себе свободу, я освобождаю вас от вашего обещания, чего бы это мне ни стоило. Я слишком горячо люблю вас, чтобы осуждать вас. Мой лондонский адрес на следующей странице. Прощайте.

ОСКАР".

На следующий странице написан адрес гостиницы.

В дневнике есть еще несколько строк, следующих за последними строками, переписанными мною. Кроме слова или двух, нельзя ничего разобрать. Вред, причиненный ее глазам беспрерывным напряжением, продолжительным волнением, слезами и бессонными ночами, очевидно, оправдал худшие из высказанных опасений Гроссе. Последние строчки дневника написаны хуже, чем она писала, когда была слепа.

Впрочем, решение, к которому она пришла, получив это письмо, достаточно объясняет второе письмо Нюджента, доставленное в квартиру мисс Бечфорд носильщиком со станции железной дороги. Дальнейшие события заставляют меня переписать и это письмо. Вот оно:

"Милостивая государыня! Луцилла поручает мне попросить вас не беспокоиться о ней, когда вы узнаете, что она покинула Рамсгет. Она сопровождает меня, по моей просьбе, в дом одной моей родственницы, замужней женщины, и останется на ее попечении до дня нашей свадьбы. Причины, побудившие ее на такой шаг и принуждающие ее держать в тайне свое будущее местопребывание, будут откровенно объяснены вам, лишь только мы станем мужем и женой. Между тем Луцилла просит вас извинить ее внезапный отъезд и сделать ей одолжение — переслать это письмо ее отцу. Как вы, так и он, надеюсь, вспомните, что она уже в таких годах, что может решить сама за себя и что она только ускоряет свой брак с человеком, с которым она уже давно помолвлена при полном одобрении ее родителей.

Ваш покорнейший слуга ОСКАР ДЮБУР".

Письмо это было доставлено во время второго завтрака вслед за тем, как слуга объявил своей хозяйке, что мисс Финч нет дома и что ее дорожный мешок исчез из ее комнаты. Мисс Бечфорд, не считая себя вправе вмешиваться, решилась, посоветовавшись с одним своим другом, отправиться немедленно в Димчорч и рассказать все мистеру Финчу, чтоб он мог поступить как ему угодно. П.)

Глава XLVI

ИТАЛЬЯНСКИЙ ПАРОХОД

Дневник Луциллы сказал вам все, что могла сказать Луцилла. Позвольте мне снова появиться на сцене. Не сказать ли мне вместе с вашим любимым английским клоуном, появляющимся ежегодно в варварской английской пантомиме: «Вот я опять, как поживаете?». Нет, это надо выпустить. Ваш клоун принадлежит к числу национальных обычаев. Над этим таинственным источником забавы англичан не дерзает шутить ни один иностранец.

Я приехала в Марсель, как мне помнится, пятнадцатого августа.

Вы, конечно, не можете интересоваться моим милым папашей. Я упомяну о маститой жертве сердечных увлечений так кратко, как только позволяет мне любовь и уважение к ней. Дуэль (надеюсь, что дуэль-то вы помните?) произошла на пистолетах, и пуля не была еще извлечена, когда я присоединилась к моим сестрам у постели страдальца. Он был без памяти и не узнал меня. Два дня спустя пуля была извлечена лечившим его хирургом. После этого ему было некоторое время лучше. Потом произошла перемена к худшему, и только первого сентября получили мы надежду, что он еще поживет с нами.

В этот день я была достаточно спокойна, чтобы подумать опять о Луцилле и вспомнить учтивую просьбу мистрис Финч написать ей из Марселя.

Я написала небольшое письмо, в котором рассказала лимфатической хозяйке приходского дома то, что сейчас рассказала вам (только немного подробнее). Побудила меня к этому, признаюсь, надежда получить от мистрис Финч известие о Луцилле. Отправив письмо, я исполнила другую обязанность, которую не в состоянии была исполнить, пока моему отцу угрожала смерть. Я посетила человека, к которому адвокат мой дал мне рекомендательное письмо, и поручила ему искать Оскара: Человек этот имел связи с полицией в качестве (не умею это выразить на вашем языке) частного сыщика, действовавшего неофициально, но тем не менее пользовавшегося влиянием. Узнав, сколько времени беглец скрывался, он сказал мне откровенно, что не надеется оправдать мое доверие. Видя, однако, что я твердо решила предпринять хоть какую-нибудь попытку, он задал мне еще один вопрос:

— Вы не описали мне джентльмена. Не окажется ли, на наше счастье, чего-нибудь особенного в его наружности?

— В его наружности есть замечательная особенность, — отвечала я.

— Потрудитесь описать ее поточнее, сударыня.

Я описала цвет лица Оскара. Мой сыщик, слушая меня, проявил явные признаки интереса. Этот господин был изящно одет, имел безукоризненные манеры. Общаться с ним лично удавалось не всем.

— Если интересующий вас человек с таким замечательным лицом проехал через Францию, — сказал он, — есть большая надежда отыскать его. Я наведу справки на станции железной дороги, в пароходных конторах и в порту. Завтра вы узнаете результат.

Я вернулась к милому папаше обнадеженная. На следующий день мой сыщик почтил меня визитом.

— Нет ли новостей? — спросила я.

— Уже есть, сударыня. Чиновник в пароходной конторе помнит, что продал однажды билет господину со страшным синим лицом. К несчастью, его память не сохранила подробностей. Он не может точно припомнить ни имени путешественника, ни места, куда он отправился. Мы знаем только, что он уехал или в один из итальянских, или в один из восточных портов. Это все, что мы знаем.

— Что же нам теперь делать? — спросила я.

— Я предлагаю, с вашего позволения, послать описание наружности джентльмена по телеграфу сначала в различные итальянские порты. Если в ответ не получим о нем никаких известий, мы попробуем запросить восточные порты. Вот план действий, который я имею честь предлагать вам. Одобряйте вы его?

Я искренне одобрила его и ждала результатов со всем терпением, какое только имела.

Следующий день прошел, и ничего нового не случилось. Мой несчастный отец был плох. Негодяйка, причинившая бедствие (и убежавшая с его соперником), была у него в мыслях постоянно, что волновало его и мешало выздоровлению. Почему таких вредных тварей, бессердечных, вероломных, алчных животных в образе женщины, не держат в тюрьме? Вы запираете в клетку бедную тигрицу, которая нападает на вас только тогда, когда голодна или не может добыть другой пищи для своих тигрят, и оставляете другое, гораздо более опасное животное рыскать свободно и под покровительством закона! О, нетрудно понять, что законы издают мужчины. Ну да все равно. Женщины продвигаются понемногу вперед. Подождите. Двуногой тигрице придется плохо, когда вы займете места в парламенте.

Четвертого сентября я получила письмо от сыщика. Были уже новые известия об Оскаре!

Человек с синим лицом высадился в Генуе и был прослежен до станции железной дороги, идущей в Турин. Дальнейшие запросы были уже посланы в Турин по телеграфу. Между тем на случай, если искомое лицо вздумает вернуться в Англию через Марсель, опытные люди, снабженные описанием его наружности, будут дежурить в различных общественных местах и встречать путешественников, прибывающих по суше и по морю, и сообщат мне, если появится человек с синим лицом. Мой модный сыщик предлагал рассмотреть этот план и ждал моего одобрения и получил его с благодарностью в придачу.

Дни проходили, а состояние здоровья милого папаши все колебалось между переменой к худшему и переменой к лучшему.

Мои сестры захворали, бедняжки, от пережитых волнений. Все, по обыкновению, повисло на моих плечах. День за днем мое возвращение в Англию, казалось, отодвигалось все дальше и дальше. Ни строчки в ответ не получила я от мистрис Финч. Это само по себе раздражало и волновало меня. Мысли о Луцилле теперь не покидали меня ни на минуту. Сколько раз порывалась я написать ей, и каждый раз все то же препятствие останавливало меня. После случившегося между нами я не могла написать ей прямо, не возвратив сначала ее прежнего доверия ко мне. Я не могла этого сделать, не входя в подробности, открытие которых было еще, может быть, опасно.

Что же касается обращения к мисс Бечфорд, то я уже подвергла испытанию терпение старухи в этом отношении перед отъездом из Англии. Если бы я сделала это вторично, не имея для этого другого предлога, кроме своего беспокойства, упрямая роялистка, по всей вероятности, бросила бы мое письмо в огонь и отвечала бы своей республиканской корреспондентке презрительным молчанием. Гроссе был третьим и последним лицом, от которого я могла надеяться получить известие. Но — признаться ли? — я не знала, что сказала ему Луцилла о нашей размолвке, и моя гордость (прошу вас вспомнить, что я нуждающаяся иностранка), моя гордость возмущалась при мысли навлечь на себя какое-нибудь оскорбление.

Однако одиннадцатого сентября мое беспокойство стало так невыносимо, опасение, что Нюджент воспользуется моим отсутствием причиняло такое страдание, что я решилась, наконец, написать Гроссе. Можно было также предположить (дневник показал вам, что мое предположение оправдалось), что Луцилла сказала ему только о печальной причине моей поездки в Марсель и ничего более. Я только что открыла свой ящик с письменными принадлежностями, когда доктор, лечивший моего отца, вошел в комнату и объявил радостную новость, что он, наконец, ручается за выздоровление милого папаши.

— Могу я уехать в Англию? — спросила я с волнением.

— Не теперь. Вы его любимая сиделка, вы должны приготовить его постепенно к мысли о разлуке с вами. Неожиданность может вызвать у него перемену к худшему.

— Я не сделаю ничего неожиданного. Только скажите мне, когда смогу я безопасно для здоровья отца уехать отсюда?

— Пожалуй, хоть через неделю.

— Восемнадцатого?

— Восемнадцатого.

Я закрыла свой письменный ящик. Я получила надежду вернуться в Англию через несколько дней, не позже чем до меня дошел бы в Марсель Ответ Гроссе. При таких обстоятельствах лучше было дождаться возможности навести справки лично, ничем не рискуя и никому не кланяясь. Сравнение чисел покажет вам, что если б я в этот день написала Гроссе, то было бы уже поздно. Я решилась написать одиннадцатого, а Луцилла с Нюджентом покинули Рамсгет пятого.

В продолжение всего этого времени только одно незначительное известие вознаградило за наши поиски Оскара, и это известие показалось мне невероятным.

Сообщили, что его видели в одном военном госпитале, кажется, в Александровском госпитале в Пьемонте, ухаживающим под наблюдением докторов за тяжело раненными солдатами, участвовавшими в войне Франции и Италии против Австрии. (Вспомните, что я пишу о событиях 1859 года и что Виллафранкский мир был подписан только в июле этого года). Ухаживание за ранеными в госпитале показалось мне занятием до такой степени не соответствующим темпераменту и характеру Оскара, что я посчитала это известие о нем ложным.

Семнадцатого сентября я взяла паспорт и уложила большую часть своих вещей в надежде отправиться в Англию на следующий день.

Как ни старалась я приучить моего бедного отца к мысли о разлуке со мной, он никак не соглашался отпустить меня, так что я наконец принуждена была согласиться на сделку. Я обещала, когда дело, призывавшее меня в Англию, будет окончено, возвратиться опять в Марсель и проводить моего бедного отца в Париж, лишь только он будет в состоянии выдержать переезд. С этим условием я получила разрешение уехать. Как ни бедна я была, но, не колеблясь, предпочла опустошение своего тощего кошелька издержками на двойное путешествие дальнейшему неведению того, что происходит в Рамсгете или в Димчорче, смотря по тому, где находится Луцилла. С тех пор как я освободилась от беспокойства за своего отца, не знаю, что мучило меня сильнее — страстное ли желание помириться с моим другом или опасение, не сделал ли Нюджент какого-нибудь зла во время моего отсутствия. Беспрерывно спрашивала я себя, показала или нет мисс Бечфорд мое письмо Луцилле. Беспрерывно старалась я отгадать, удалось ли мне обличить Нюджента и сохранить Луциллу для Оскара.

Семнадцатого, после полудня, я вышла из дома, чтобы подышать свежим воздухом и поглядеть на витрины магазинов. Кто бы она ни была, высшего или низшего сословия, красивая или безобразная, молодая или старая, всякая женщина отдыхает, глядя на витрины магазинов.

Минут через пять после выхода из дома я встретилась с моим модным сыщиком.

— Не сообщите ли вы мне сегодня каких-нибудь новостей? — спросила я.

— Не сейчас.

— Не сейчас? — повторила я. — Так вы их ожидаете?

— Мы ожидаем итальянский пароход, который должен прийти сегодня в порт, — ответил он. — Кто знает, что может случиться!

Он поклонился и ушел от меня. Его последние слова нимало не обрадовали меня. Так много судов приходило в Марсель, не принося никаких известий о пропавшем, что я не придала никакого значения прибытию итальянского парохода. Но так как делать мне было нечего и хотелось гулять, я пошла в порт посмотреть на прибытие парохода.

Он только что вошел в гавань, когда я подошла к пристани.

Я нашла нашего поверенного, следившего за путешественниками, прибывшими по морю, на его обычном месте. С помощью своих знакомств он нарушил несносные французские правила, не позволяющие публике выходить за определенные официальные границы, и предоставил мне место в таможне, через которую должны были проходить пассажиры парохода. Я приняла его любезность только потому, что мне хотелось посмотреть на прибывших в спокойном месте. У меня тогда не было и тени надежды, что мое посещение гавани будет иметь какие-то последствия.

После довольно долгого ожидания пассажиры начали входить в таможню. Рассеянно посмотрев на первых вошедших незнакомцев, я почувствовала сзади прикосновение к моему плечу. За мною стоял наш поверенный, очень взволнованный, умоляя меня успокоиться.

Будучи совершенно спокойной, я взглянула на него с изумлением и спросила:

— Что вы хотите сказать?

— Он здесь, — воскликнул поверенный. — Глядите!

Он указал на группу пассажиров, входивших в комнату.

Я взглянула и, мгновенно потеряв самообладание, вскочила с криком, заставившим всех обернуться ко мне. Действительно! Передо мной было дорогое синее лицо, передо мной стоял сам Оскар, пораженный, со своей стороны, встречей со мной.

Я вырвала у него ключ от его чемодана и передала нашему поверенному, который взялся присутствовать при осмотре его багажа, а потом привезти его на квартиру. Я взяла Оскара крепко под руку, протолкалась через толпу, наполнявшую комнату, вышла и взяла извозчика. Люди, окружающие нас, видя мое волнение, говорили друг другу с участием: «Это мать человека с синим лицом». Идиоты! Могли бы, кажется, понять, что я по летам могу быть разве только его сестрой.

Уединившись в экипаже, я наградила Оскара поцелуем за все беспокойство, которое он причинил мне. Я могла бы поцеловать его хоть тысячу раз, а он от изумления ничего не чувствовал и только повторял бессознательно:

— Что это значит? Что это значит?

— Это значит, — отвечала я, — что у вас, недостойного, есть друзья, которые имеют глупость любить вас слишком сильно для того, чтобы забыть о вас. Я одна из этих глупцов. Вы завтра поедете со мной в Англию и узнаете, как поживает Луцилла.

Это имя вернуло его к действительности. Он начал задавать мне вопросы, которые естественно приходили ему в голову. Имея со своей стороны в запасе много вопросов к нему, я рассказала Оскару так кратко, как только могла, как я попала в Марсель и что я сделала во время своего пребывания в этом городе, чтобы отыскать его.

Когда Оскар вслед за этим спросил меня, после минутной борьбы с самим собой, что могу я сообщить о Луцилле и о Нюдженте, не скрою, я затруднилась ответить ему. Минутного размышления, однако, достаточно, чтобы заставить меня решиться высказать правду, ибо минутное размышление напомнило мне, как опасно скрывать ее.

Я рассказала Оскару откровенно все, что написала здесь, начиная с моего вечернего свидания с Нюджентом в Броундоуне и кончая предосторожностями, которые я предприняла для защиты Луциллы, пока она будет на попечении своей тетки.

Я с большим интересом следила за впечатлением, которое производили мои слова на Оскара.

Эти наблюдения привели меня к двум заключениям. Во-первых, что время и разлука не произвели ни малейшей перемены в любви бедного малого к Луцилле. Во-вторых, что ничто, кроме очевидных доказательств, не заставит его согласиться с моим мнением о поведении его брата. Напрасно говорила я, что Нюджент покинул Англию, дав слово отыскать его. Он откровенно сознался, что ничего не слышал о Нюдженте, но его доверие к брату, тем не менее, не поколебалось. «Нюджент — олицетворение честности», — повторял он без конца, бросая на меня недоверчивые взгляды, ясно говорившие, что мое откровенное мнение о его брате оскорбило и огорчило его.

Когда я заметила это, мы подъехали к моей квартире. Оскару, видимо, не хотелось заходить ко мне.

— Я полагаю, что у вас есть какие-нибудь доказательства для подтверждения того, что вы сказали о Нюдженте, — начал он, остановившись на дворе. — Писали вы в Англию? Получили вы ответ?

— Я писала мистрис Финч, — сказала я, — но не получила ни слова в ответ.

— Писали вы кому-нибудь другому?

Я объяснила ему мое положение относительно мисс Бечфорд и опасения, помешавшие мне написать Гроссе. Негодование, которое он сдерживал с той минуты, как я заговорила о Нюдженте и о Луцилле, вылилось, наконец, на меня.

— Я совершенно не согласен с вами, — воскликнул он сердито. — Вы несправедливы к Луцилле и к Нюдженту. Луцилла не способна сказать что-нибудь против вас, Гроссе. Нюджент не способен обманывать ее, как вы полагаете. Какую страшную неблагодарность приписываете вы ей, какую страшную низость ему! Я выслушал вас так терпеливо, как только мог, и я вам очень благодарен за ваше участие ко мне, но я не могу остаться в вашем обществе. Ваши подозрения бесчеловечны, мадам Пратолунго. Вы не имеете никаких доказательств. Я пришлю сюда за моим багажом, если позволите, и отправлюсь в Англию со следующим поездом. После того, что вы сказали, я не могу успокоиться, пока не узнаю истины.

Вот чем я была вознаграждена за все мои старания отыскать Оскара Дюбура! Дело не в деньгах, которые я истратила, я слишком бедна, чтобы любить деньги, но подумайте о хлопотах. Будь я мужчина, право, поколотила бы его. Будучи только женщиной, я отвесила ему низкий поклон и уязвила его по-своему.

— Как вам угодно, — сказала я. — Я сделала все, что от меня зависело, для вас, а вы ссоритесь со мной и покидаете меня. Идите! Вы не первый из глупцов, отвергающих своих лучших друзей.

Мои слова, или мой поклон, или и то и другое вместе заставили его образумиться. Он извинился, и я его извинила. Он был очень смешон, что привело меня опять в отличное расположение духа.

— Глупый вы человек, — сказала я, взяв его под руку и ведя на лестницу. — Когда мы познакомились с вами в Димчорче, показалась ли я вам подозрительной женщиной или бесчеловечной женщиной? Отвечайте.

— Вы показались мне олицетворенной добротой, — отвечал он. — Тем не менее очень естественно, мне кажется, требовать какого-нибудь доказательства…

Он внезапно остановился и заговорил о моем письме к мистрис Финч. Молчание жены ректора, очевидно, смущало его.

— Давно ли вы писали ей? — спросил он.

— Первого числа этого месяца, — отвечала я.

Оскар задумался. Мы дошли до следующего поворота лестницы молча. На площадке он остановился. Письмо не выходило у него из головы.

— Мистрис Финч теряет все, что только можно потерять, — сказал он. — Разве нельзя предположить, что когда она написала свой ответ и ей понадобилось ваше письмо, чтобы списать ваш адрес, его — как ее платка, ее повести и прочего — не оказалось?

Все это было действительно в характере мистрис Финч. Я это понимала, но ум мой был слишком занят, чтобы сделать надлежащее заключение. Следующие слова Оскара объяснили мне все.

— Справлялись вы на poste-restante [15]poste-restante (фр.) — почта до востребования.? — спросил он.

О чем же я думала! Само собою разумеется, что она потеряла мое письмо. Само собою разумеется, что весь дом сбился с ног, отыскивая его, пока ректор не прекратил поиски, приказав жене написать на poste-restante? Как странно мы поменялись ролями! Вместо того, чтобы моя светлая голова соображала за Оскара, его голова соображала за меня. Не кажется ли вам моя недогадливость невероятной? Вспомните, прошу вас, какая тяжесть забот и беспокойства лежала на мне в Марселе. Можно ли все помнить в таком состоянии? Даже такая умная особа, как вы, не была бы на это способна. Если справедлива поговорка, что «Гомер иногда хромает», то почему же не допустить этого в мадам Пратолунго?

— Мне и в голову не пришло справиться на почте, — отвечала я Оскару. — Если вам не трудно пойти на почту, не сходить ли нам туда сейчас?

Он согласился охотно. Мы спустились с лестницы и вышли опять на улицу. На пути к почтовой конторе я воспользовалась первой же возможностью расспросить Оскара о нем самом.

— Я удовлетворила ваше любопытство, как только сумела, — сказала я, когда мы шли рука об руку по улице. — Удовлетворите теперь мое. До меня дошли слухи, будто вас видели в одном итальянском госпитале. Слухи эти, конечно, ложны?

— Совершенно справедливы.

— Вы в госпитале ухаживали за ранеными солдатами!

Никакими словами нельзя передать моего удивления.

Я могла только остановиться и вытаращить на него глаза.

— И вы хотели этим заняться, покидая Англию? — спросила я.

— Я не имел ничего в виду, покидая Англию, кроме того, что сообщил вам в своем письме. После всего случившегося я обязан был уехать для блага Луциллы и для блага Нюджента. Покидая Англию, я не знал, куда поеду. Лионский поезд отходил первым после моего прибытия в Париж. Я сел в первый поезд. В Лионе я случайно прочел в какой-то французской газете описание страданий людей, тяжело раненных при Сольферино. Мое собственное страдание побудило меня помочь страданию других. Жизнь моя была разбита. Единственное полезное применение, которое я мог бы найти для нее, было посвятить себя добрым делам. И вот мне представилась возможность сделать доброе дело. Я достал в Турине необходимые рекомендательные письма, и с их помощью мне удалось принести некоторую пользу, ухаживая под наблюдением докторов за несчастными изувеченными людьми. Потом я помог им немного деньгами начать новую жизнь.

Этими простыми словами рассказал он мне свою историю. Я снова почувствовала, что в натуре этого простодушного человека есть скрытая сила, о существовании которой я не подозревала сначала. Избрав себе такое занятие, Оскар, без сомнения, пошел только по уже проложенному пути. Отчаяние покоряется моде, как одежда. В старину отчаяние (в особенности такого рода, как отчаяние Оскара) побуждало людей идти в солдаты или в монастырь. В наше время отчаяние побуждает их идти в госпитали, перевязывать раны, подавать лекарства и искать исцеления, успешно или нет, в этом неприятном, но полезном деле. Оскар, конечно, не изобрел для себя ничего нового. Он только покорился моде. Все же, мне кажется, надо иметь мужество и решимость, чтобы преодолеть представлявшиеся ему затруднения и твердо держаться раз избранного пути. Начав со ссоры с ним, я готова была кончить уважением к нему. Как бы то ни было, этот человек был достоин Луциллы.

— Могу я узнать, куда вы ехали, когда мы встретились с вами? — спросила я. — Почему покинули вы Италию? Разве не осталось больше раненых солдат в госпиталях?

— Для меня не было больше работы в госпитале, в который я поступил, — отвечал он. — Я хотел было помогать бедным и больным вне госпиталя, но, как иностранец и протестант, встретил некоторые затруднения. Я мог бы легко преодолеть их среди такого в высшей степени добродушного и учтивого народа, как итальянцы, если бы постарался, но мне пришло в голову, что мои соотечественники мне ближе всех. Такой вопиющей бедности, как в Лондоне, не встретишь ни в одном итальянском городе. Когда мы с вами встретились, я ехал в Лондон, чтобы предложить свои услуги и посильную материальную помощь священнику какого-нибудь бедного прихода.

Он замолчал, подумал и прибавил, понизив голос:

— Это одна из моих целей. Вам я должен сказать, что есть и другая.

— Касающаяся вашего брата и Луциллы? — спросила я.

— Да. Не поймите меня не правильно. Я возвращаюсь в Англию не для того, чтоб отступиться от моего обещания. Я по-прежнему оставляю Нюдженту свободу заслужить любовь Луциллы. Я по-прежнему намерен не возвращаться в Димчорч, чтобы не смущать ни их, ни себя. Но я не в силах был заглушить невыносимого желания узнать, чем все кончится. Не спрашивайте меня. Это все, что я могу сказать вам. Несмотря на прошедшее время, я не в состоянии говорить без страдания о Луцилле. Я надеялся увидеться с вами в Лондоне и услышать из ваших уст дорогое известие. Представьте себе, каковы были мои надежды, когда я увидел вас, и простите меня, если я забылся, когда вы обманули мои ожидания, не сообщив никаких новостей и сказал о Нюдженте то, что вы сказали.

Он остановился и горячо пожал мою руку.

— Что, если я прав относительно письма мистрис Финч? — прибавил он. — Что, если оно действительно ожидает нас на почте?

— Ну?

— В нем, может быть, заключается весть, которую я жажду услышать.

Я остановила его.

— Я не знаю, какую весть вы жаждете услышать?

Я сказала это намеренно. Какую весть жаждал он услышать? Вопреки тому, что он говорил, моя женская проницательность подсказывала: весть, что Луцилла еще не замужем. Целью моих последних слов было получить у него ответ, который подтвердил бы мое мнение. Он уклонился от ответа. Не было ли это само по себе подтверждением? По-моему, да.

— Сообщите вы мне содержание письма? — спросил он.

— Да, если вы этого желаете, — отвечала я, не совсем довольная его скрытностью со мной.

— Что бы ни заключалось в письме? — продолжал он, очевидно, сомневаясь во мне.

Я ответила опять утвердительно, на этот раз одним только словом.

— Не зайду ли я слишком далеко, — настаивал он, — если попрошу вас дать мне прочесть письмо?

Мой характер, как вам известно, не из кротких. Я сердито вырвала у него мою руку и смерила его, как выражался мой покойный Пратолунго, своим «римским взглядом».

— Мистер Оскар Дюбур, скажите прямо, что вы не доверяете мне.

Он, конечно, начал уверять, что это не правда, но нимало не разубедил меня. Вспомните все неприятности, которые я вытерпела за мое дружеское участие к этому человеку.

Или, если это слишком большое усилие для вас, будьте так добры, припомните только прощальное письмо Луциллы ко мне в Димчорч, за которым последовало столь же неприятное недоверие Оскара, и это в такое время, когда я выносила тяжелые испытания у постели моего отца. Надеюсь, вы согласитесь, что даже более мягкий характер, чем мой, ожесточился бы при подобных обстоятельствах.

Я не отвечала ни слова на уверения Оскара, я только с негодованием рылась в кармане своего платья.

— Вот мой адрес, — сказала я, подавая ему свою визитную карточку, — а вот мой паспорт, на случай если его попросят.

Я сунула ему в руки визитку и паспорт. Он взял их с изумлением.

— Что же мне с ними делать? — спросил он.

— Несите их в почтовую контору. Если там есть письмо на мое имя из Димчорча, я даю вам право распечатать его. Прочтите прежде, чем оно попадет мне в руки, и тогда, может быть, вы будете удовлетворены.

Он заявил, что не сделает ничего подобного, и постарался заставить меня взять назад мой паспорт.

— Как вам угодно, — сказала я. — Я не буду больше вмешиваться в ваши дела. Письмо мистрис Финч не имеет для меня никакого значения. Если оно на почте; я не возьму его. Какое мне дело до известий о Луцилле? Какое мне дело, замужем она или нет? Я ухожу к моему отцу и к моим сестрам. Решите сами, нужно ли вам письмо мистрис Финч или нет.

Это положило конец нашему спору. Он пошел в почтовую контору, и я возвратилась домой.

Войдя в мою комнату, я все еще придерживалась намерения, которое высказала Оскару на улице. С какой стати брошу я моего бедного отца и поеду в Англию вмешиваться в дела Луциллы? После ее прощания со мной могу ли я ожидать учтивого приема? Оскар на пути в Англию, пусть Оскар заботится сам о себе. Пусть они все трое (Оскар, Нюджент, Луцилла) разрешают все вопросы между собою, как знают. Какое мне дело до всей этой отвратительной путаницы? Никакого! Был теплый день для этого времени года. Вдова Пратолунго, как умная женщина, решила отдохнуть. Она открыла свой чемодан, сняла платье, надела блузу, прошлась по комнате, и если бы вы встретились с ней в эту минуту, она ни за какие блага в мире не пожелала бы поменяться с вами местами, ручаюсь вам.

(Что вы теперь думаете о моем постоянстве? Сколько раз я изменяла свои намерения относительно Луциллы и Оскара с тех пор, как покинула Димчорч! Как я теперь противоречила самой себе и как невероятно было, что я поступлю так нелогично. Вы никогда не изменяете ваших намерений под влиянием настроения или обстоятельств? Нет? Вы, что называется, твердый характер. А я? О, я простая смертная и с прискорбием сознаю, что обо мне не следовало бы писать в этой книге).

Полчаса спустя вошла служанка с небольшим пакетом для меня. Пакет был оставлен иностранцем с английским акцентом и со страшным синим лицом. Он сказал, что зайдет позже. Служанка, толстая дура, дрожала, передавая мне поручение, и спросила, не случилось ли какой неприятности между мной и человеком с синим лицом.

Я развернула пакет. Мой паспорт и действительно письмо от мистрис Финч.

Распечатал ли он его? Да! Он не в силах был преодолеть искушение прочесть его. Даже более, он приписал на нем карандашом следующие слова: «Когда я соберусь с духом прийти к вам, я буду умолять вас простить меня. Теперь я не решаюсь показаться вам. Прочтите письмо, и вы поймете почему».

Я развернула письмо.

Оно было помечено пятым сентября. Первые строки я пробежала без интереса. Благодарность за мое письмо, поздравление с надеждой на выздоровление моего отца, известия о деснах младенца и о последней проповеди ректора, наконец, новость, которая, мистрис Финч была уверена, приведет меня в восхищение. Что?! «Мистер Оскар Дюбур возвратился и находится теперь с Луциллой в Рамсгете».

Я скомкала письмо. Нюджент оправдал все мои опасения. Что подумал настоящий Оскар Дюбур, прочитав эту фразу в Марселе? Мы все смертные, мы все порочные. Это чудовищно, но это правда. С минуту я торжествовала.

Торжественная минута прошла, и я стала опять добродетельной — я хочу сказать, что мне стало стыдно за себя.

Я разгладила письмо и принялась с жаром искать известия о здоровье Луциллы. Если б известие было благоприятное, мое письмо, отданное на сохранение мисс Бечфорд, должно уже было в это время находиться в руках Луциллы, должно было показать отвратительный обман Нюджента и таким образом возвратить ее Оскару. В таком случае все было бы опять как следует (и моя милочка принуждена была бы сознаться в этом) благодаря мне.

Передав рамсгетскую новость, мистрис Финч вдавалась в то, что вы называете переливанием из пустого в порожнее. Она только что узнала (как и предполагал Оскар), что потеряла мое письмо. Она подождет посылать свое письмо до следующего дня в надежде найти мое. Если оно не отыщется, она пошлет свое письмо на post-restante по совету Зиллы (а не мистера Финча — в этом я ошиблась), у которой были родственники за границей и которая тоже писала на post-restante. Так мистрис Финч писала своим широким, размашистым, неразборчивым почерком до конца третьей страницы.

Я перевернула ее. Ее почерк неожиданно стал еще менее разборчивым, чем прежде, два больших пятна обезобразили страницу, слог стал истерическим. Боже милостивый! Прочтите сами. Вот это место:

"Прошло несколько часов, теперь время чая. О, мой дорогой друг, я едва держу его, я так дрожу, поверите ли. Мисс Бечфорд приехала в приходский дом. Она привезла ужасную новость о том, что Луцилла бежала с Оскаром, мы не знаем почему, мы не знаем куда, знаем только, что они уехали вдвоем тайно, это сообщил Оскар в письме к мисс Бечфорд, и ничего более. О, пожалуйста, приезжайте, как только это будет возможно. Мистер Финч умывает руки, а мисс Бечфорд уехала в ярости на него. Я в страшном волнении и передала его, говорит мистер Финч, младенцу, который кричит до посинения.

Любящая вас АМЕЛИЯ ФИНЧ".

Все припадки ярости, которые я испытала до сих пор в жизни, были ничто в сравнении с яростью, овладевшей мной, когда я прочла четвертую страницу письма мистрис Финч. Нюджент перехитрил меня со всеми моими предосторожностями. Нюджент отнял у своего брата Луциллу подлейшим образом и совершенно безнаказанно! Я вышла из границ всякой сдержанности. Я села, опустив руки в карманы своей блузы. Плакала ли я? Шепну вам на ухо, и чтоб это осталось между нами: я ругалась.

Не знаю, долго ли продолжался мой припадок. Помню только, что его прервал стук в дверь.

Я со злостью распахнула ее и очутилась лицом к лицу с Оскаром.

Выражение его лица мгновенно успокоило меня. Тон его голоса внезапно вызвал слезы на моих глазах. Он сказал:

— Я уезжаю в Англию через два часа. Простите ли вы меня? Поедете ли вы со мной?

Только эти слова. Но если бы видели его, если бы вы слышали его, когда он произнес их, вы готовы были бы идти с ним на край земли, как готова была я, и вы сказали бы ему это, как сказала я.

Через два часа мы сидели в вагоне на пути в Англию.

Глава XLVII

НА ПУТИ К КОНЦУ ПУТИ. ПЕРВАЯ СТАНЦИЯ

Вы, может быть, ожидаете, что я передам вам, как Оскар перенес известие о поступке своего брата?

Передать это нелегко. Оскар сбил меня с толку.

Первые сколько-нибудь серьезные слова, с которыми он обратился ко мне, были сказаны на пути к станции. Очнувшись от своих размышлений, Оскар сказал с жаром:

— Я хочу знать, какое заключение сделали вы из письма мистрис Финч.

Понятно, что при сложившихся обстоятельствах я старалась уклониться от ответа. Он не отставал.

— Вы сделаете мне большое одолжение, — продолжал он, — если ответите на мой вопрос. Письмо это вызвало у меня такое страшное подозрение насчет моего милого брата, который меня никогда не обманывал, что я готов скорее допустить, что лишился рассудка, нежели поверить, что мое подозрение справедливо. Не делаете ли вы из письма мистрис Финч заключения, что брат мой представился Луцилле под моим именем? Не полагаете ли вы, что он уговорил ее покинуть друзей, введя ее в заблуждение, что она уступает моим просьбам и доверяется мне?

Не было возможности уклониться. Я ответила коротко и ясно:

— Так именно и поступил ваш брат.

— Так именно и поступил мой брат, — повторил он. — После всего, чем я пожертвовал ему, после всего, что я доверил его чести, покидая Англию.

Он замолчал и подумал немного.

— Чего заслуживает такой человек, — продолжал он, говоря сам с собой тихо, но с угрозой.

— Он заслуживает того, что получит, когда мы приедем в Англию, — сказала я. — Вам стоит только показаться, чтобы заставить его раскаиваться в своем поступке до последнего дня его жизни. Разве быть уличенным и побежденным не наказание для такого человека, как Нюджент?

Я замолчала, ожидая ответа.

Оскар отвернулся от меня и не произнес больше ни слова, пока мы не приехали на станцию. Там он отвел меня в сторону, где нас не могли слышать окружающие.

— Для чего я увожу вас от вашего отца, — сказал он отрывисто. — Я поступаю эгоистично и только теперь это понял.

— Успокойтесь, — ответила я. — Если б я не встретилась с вами сегодня, то поехала бы в Англию завтра.

— Но теперь мы встретились, — настаивал он. — Почему мне не избавить вас от поездки? Я мог бы написать вам, не подвергая вас усталости и тратам.

— Если вы скажете еще слово, я буду думать, что у вас есть причина желать уехать без меня, — отвечала я.

Он бросил на меня быстрый, подозрительный взгляд и отошел, не сказав больше ни слова. Я была очень недовольна им. Его поведение показалось мне странным.

Молча взяли мы билеты, молча сели в вагон. Я попробовала ободрить его, когда поезд тронулся.

— Не обращайте на меня внимания, — было все, что он ответил. — Вы сделаете большое одолжение, предоставив меня самому себе.

В прошлом во всех затруднительных случаях Оскар бывал многоречив, он неотвязно требовал выражения моей симпатии к нему. Теперь, в величайшем из своих затруднений, Оскар был другим человеком. Я не узнавала его. Или скрытые силы его натуры (пробужденные новым обращением к ним) вышли наружу, как это уже случилось в роковой день, когда Луцилла испытывала свое зрение? Так я и объяснила себе тогда перемену в нем. Что действительно происходило в его душе, я не могла отгадать. Может быть, я лучше выражу, какого рода опасения он возбудил во мне своим разговором на станции, если скажу, что я ни за какие блага в мире не отпустила бы его одного в Англию.

Предоставленная самой себе, я провела первые часы путешествия, обдумывая, какой образ действия избрать нам как самый лучший и безопасный, когда мы прибудем в Англию.

Я решила, во-первых, ехать прямо в Димчорч. Если есть какие-нибудь известия о Луцилле, они, вероятно, уже получены в приходском доме. Следовательно, прибыв в Париж, мы должны отправиться в Дьеп, потом через канал в Ньюгевен, близ Брайтона, а оттуда в Димчорч.

Во-вторых, если допустить, что мы найдем Луциллу в приходском доме, то риск внезапно представить ей Оскара мог быть очень опасен. Мы освободимся, казалось мне, от серьезной ответственности, если предупредим Гроссе о нашем возвращении и, таким образом, дадим ему возможность присутствовать при встрече, если он сочтет это нужным. Я сообщила свои соображения (как и план возвратиться через Дьеп) Оскару. Он согласился на все, он был так подавлен, что свалил всю ответственность на меня.

Прибыв в Лион и имея некоторое время для отдыха, прежде чем отправиться дальше, я телеграфировала мистеру Финчу в приходский дом и Гроссе в Лондон, уведомляя их, что если не будет никакой задержки на поездах и пароходах, то прибудем в Димчорч на следующую ночь, то есть ночью восемнадцатого. Во всяком случае, они должны были ожидать нас с часу на час.

Отправив телеграммы и уложив в корзинку небольшой запас провизии на ночь, мы опять сели в вагон и отправились в Париж.

В числе новых пассажиров, присоединившихся к нам в Лионе, был джентльмен с английской внешностью и в одежде священника. В первый раз в жизни приветствовала я появление духовного лица, и вот по какой причине. С той минуты, как я прочла письмо мистрис Финч, страшное сомнение, разрешить которое мог именно священник, камнем лежало у меня на сердце и, как я уверена, мучило также Оскара. Не прошло ли уже достаточно времени с тех пор, как Луцилла покинула Рамсгет, чтобы Нюджент получил возможность обвенчаться с ней?

Когда поезд отъехал от станции я, враг духовенства, принялась любезничать с этим священником. Он был молод и застенчив, но мне удалось расшевелить его. Лишь только другие путешественники (кроме Оскара) начали располагаться ко сну, я задала священнику свой вопрос. Такой-то и такой-то, оба совершеннолетние, покинули один английский город и переехали в другой пятого числа этого месяца. Через сколько времени, позвольте узнать, могут они вступить в законный брак?

— Обвенчаться в церкви, хотите вы сказать, — сказал молодой священник.

— Конечно. (Я была уверена, что в этом отношении можно поручиться за Луциллу, не рискуя ошибиться.) — Они могут быть обвенчаны с условием, что один из них продолжает жить в городе, в который они приехали пятого, двадцать первого или даже двадцатого числа этого месяца.

— Не раньше?

— Конечно, не раньше.

Была ночь семнадцатого. Я пожала в темноте руку моего спутника. Ответ его ободрил меня. Прежде чем свадьба совершится, мы будем в Англии.

— Мы еще успеем, — сказала я шепотом Оскару. — Мы еще спасем Луциллу.

— Найдем ли мы Луциллу? — шепнул он мне в ответ. Я совсем забыла про это серьезное затруднение. Вопрос Оскара должен был остаться без ответа, пока мы не доберемся до приходского дома. До тех пор оставалось только не терять терпения и надежды.

Не буду обременять эту часть моего рассказа приключениями, счастливыми и несчастными попеременно, то задерживавшими, то ускорявшими наше путешествие. Скажу только, что в полночь восемнадцатого мы подъехали к калитке приходского дома.

Мистер Финч вышел сам встретить нас с лампой в руке. Увидев Оскара, он благоговейно поднял глаза и лампу к небу. Первые его слова были:

— Неисповедимое Провидение!

— Отыскали вы Луциллу? — спросила я.

Мистер Финч, сосредоточив все внимание на Оскаре, машинально пожал мою руку и сказал, что я «доброе создание», таким тоном, как будто спутницей Оскара была собака. Я очень желала обратиться на минуту в это животное — тогда я имела бы удовольствие искусать мистера Финча. Оскар нетерпеливо повторил мой вопрос, между тем как ректор любезно помогал ему выйти из экипажа, предоставив мне вылезать, как сумею.

— Слышали вы, что сказала мадам Пратолунго? — спросил Оскар. — Найдена Луцилла?

— Милый Оскар, мы надеемся найти ее теперь, когда вы вернулись..

Этот ответ объяснил мне причину необычайно любезного обращения ректора с Оскаром. Возвращение Оскара до свадьбы было единственным шансом на спасение Луциллы от человека, промотавшего свое состояние до последней копейки.

Я спросила, когда мы входили, о Гроссе. Ректор нашел несколько сравнительно высоких нот в обширном диапазоне своего голоса для выражения изумления, которое я внушала ему, дерзая заговорить с ним.

— О, Бог мой, — воскликнул он, уделяя мне на минуту свое драгоценное внимание, — не приставайте ко мне с вашим Гроссе. Он болен, находится в Лондоне. К вам есть письмо от него.

— Здесь порог, милый Оскар, — продолжал ректор голосом, исполненным глубочайшими и торжественнейшими нотами. — Мистрис Финч жаждет видеть вас. О, с какими пламенными надеждами ждали мы вас, с каким нетерпением, так сказать! Позвольте мне повесить вашу шляпу. О, как вы должны были страдать! Разделите мою веру в мудрое Провидение. Не все еще потеряно. Ободритесь, Оскар, ободритесь.

Он отворил дверь гостиной.

— Мистрис Финч! Успокойтесь! Наш милый сын Оскар! Наш страдалец Оскар!

Надо ли говорить, чем была занята мистрис Финч и как встретила нас мистрис Финч.

Все те же три неизменные принадлежности — повесть, младенец и потерянный носовой платок! Все та же пестрая кофта поверх длинного пеньюара! Все та же бесцветная женщина, более вялая, чем когда-либо! Встретив Оскара с опущенными углами рта и грустно качая головой из сочувствия к нему, мистрис Финч поразительно изменилась, повернувшись ко мне. К моему изумлению, ее тусклые глаза заблистали, широкая улыбка неподдельной радости приветствовала меня вместо грустного выражения, встретившего Оскара. Подняв с торжеством младенца, хозяйка приходского дома спросила меня шепотом:

— Как вы думаете, что случилось с ним, пока вас здесь не было.

— Право, не знаю.

— У него прорезались два зуба. Пощупайте пальцем.

Другие могли оплакивать семейное несчастье. Семейная радость тайно наполняла душу мистрис Финч, исключая все другие земные интересы. Я пощупала пальцем, как мне было указано, и была тотчас же укушена свирепым младенцем. Если бы в эту минуту не раздался снова голос ректора, мистрис Финч (ведь я умею судить о физиономиях) разразилась бы восторженным возгласом. Она открыла только рот (потеряв уже, по обычаю, носовой платок), уткнулась лицом в младенца и удалилась в угол.

Между тем мистер Финч достал из шкатулки два письма. Первое он нетерпеливо бросил на стол. О, бог мой, какая скука возиться с чужими письмами! Другое бережно протянул Оскару с тяжким вздохом и с мученическим взглядом в потолок.

— Соберитесь с духом и прочтите это, — сказал мистер Финч торжественным тоном. — Я избавил бы вас, если бы мог, от этого испытания, Оскар. Все наши надежды, милый мой, зависят от того, что вы скажете, прочитав эти строки.

Оскар вынул письмо из конверта, прочел первые строки, взглянул на подпись и с яростью и ужасом на лице бросил письмо на пол.

— Не требуйте, чтоб я прочел это! — воскликнул он, в первый раз после Марселя обнаруживая свои чувства.

— Если я прочту, я убью его, когда мы встретимся. Он опустился на стул и закрыл лицо руками.

— О Нюджент! Нюджент! Нюджент! — произнес он в страшном гневе.

Не время было церемониться. Я подняла письмо и прочла его, не спросив разрешения. То было письмо Нюджента, уведомлявшее мисс Бечфорд об отъезде ее племянницы из Рамсгета и подписанное именем Оскара. Оно уже приведено в конце дневника Луциллы. Здесь необходимо повторить только следующие слова:

«Она сопровождает меня, по моей просьбе, в дом моей родственницы, замужней женщины, на попечении которой она останется до дня, нашей свадьбы».

Эти слова мгновенно сняли с моего сердца тяжесть, давившую его всю дорогу. Замужняя родственница Нюджента была также замужней родственницей Оскара. Оскару стоило только сказать нам, где она живет, и Луцилла будет отыскана.

Я остановила мистера Финча, готовившегося свести с ума Оскара пастырским утешением.

— Предоставьте это мне, — сказала я, показывая ему письмо. — Я знаю, что нужно сделать.

Ректор взглянул на меня с негодованием. Я обратилась к мистрис Финч.

— Мы вынесли утомительную дорогу, — сказала я. — Оскар не привык, как я, к путешествиям. Где его комната?

Мистрис Финч встала, чтобы показать дорогу. Муж ее открыл рот, чтобы вмешаться.

— Предоставьте это мне, — повторила я. — Вы его не понимаете, а я понимаю.

В первый раз в жизни димчорчский папа вынужден был замолчать. Моя смелость в обращении с ним лишила его способности говорить. Я взяла Оскара за руку и сказала:

— Вы утомлены. Идите в вашу комнату. Я приготовлю вам что-нибудь и принесу через несколько минут.

Он не взглянул на меня, не ответил мне, он молча повернулся и пошел за мистрис Финч. Я взяла с буфета, где стоял приготовленный для нас ужин, все необходимое, вскипятила воду в чайнике, приготовила мой подкрепляющий напиток и направилась к двери, сопровождаемая с начала до конца, куда бы я ни двинулась, изумленным, уничтожающим взглядом Финча. Минута, когда я отворила дверь, была мгновением, когда ректор опомнился.

— Позвольте спросить, мадам Пратолунго, — сказал он высокомерно, — в качестве кого находитесь вы здесь?

— В качестве друга Оскара, — отвечала я. — Завтра вы освободитесь от нас обоих.

И хлопнув дверью, я пошла наверх. Если б я была женой мистера Финча, то, кажется, сумела бы сделать его сносным человеком.

Мистрис Финч встретила меня в коридоре и указала комнату Оскара. Я застала его беспокойно шагающим взад и вперед. Первые его вопросы относились к письму. Я решила не касаться этого печального предмета до следующего утра и хотела переменить тему разговора. Напрасно. Оскар настоял, чтоб я ответила ему немедленно.

— Я не хочу прочесть письмо, — сказал он. — Я хочу только знать, что там сказано о Луцилле.

— Все, что там сказано о ней, может быть выражено следующими словами: Луцилла в безопасности.

Оскар схватил мою руку и устремил на меня пытливый взгляд.

— Где? — спросил он. — С ним?

— У его замужней родственницы.

Он выпустил мою руку и подумал с минуту.

— У нашей родственницы в Сиденгаме! — воскликнул он.

— Вы знаете дом?

— Знаю.

— Мы отправимся туда завтра. Пусть это будет вам утешением на ночь. Отдохните.

Я протянула ему руку. Он взял ее машинально, погруженный в свои думы.

— Не сказал ли я внизу какой-нибудь глупости? — спросил Оскар внезапно, устремив на меня странный, подозрительный взгляд.

— Вы были вне себя, — сказала я спокойно. — Никто не заметил.

— Вы вполне уверены?

— Вполне уверена. Прощайте.

Я вышла из комнаты, чувствуя то же самое, что чувствовала на марсельской станции. Я была недовольна им. Поведение Оскара казалось мне странным.

Вернувшись в гостиную, я застала там одну мистрис Финч. Ректор для поддержания своего оскорбленного достоинства счел за лучшее удалиться. Я спокойно поужинала, а мистрис Финч, качая ногой колыбель, отвела душу, пересказав мне все, что случилось во время моего отсутствия.

Я почерпнула из ее рассказа немало интересных сведений и считаю не лишним привести их здесь.

Причиной новой размолвки, заставившей мисс Бечфорд удалиться из приходского дома, лишь только она вступила в него, было возмутившее ее спокойствие, с которым ректор принял известие о побеге своей дочери. Он, конечно, полагал, что Луцилла покинула Рамсгет с Оскаром, брачный контракт которого с его дочерью был в его руках. Но, когда мисс Бечфорд списалась с Гроссе и когда обнаружилось, что Луцилла бежала с нищим молодым человеком, мистер Финч (не видя впереди денег) почувствовал отеческую заботу и решился действовать. Он, мисс Бечфорд и Гроссе, каждый по-своему, сделали все, что могли, чтобы напасть на след беглецов, но им не удалось пока отыскать родственницу Нюджента, о которой он упоминал в своем письме. Моя телеграмма с известием о возвращении с Оскаром подала им первую надежду помешать свадьбе, пока еще не поздно.

Имя Гроссе, упомянутое в несвязном рассказе мистрис Финч, напомнило мне слова ректора у садовой калитки. Я еще не читала письма, которое Гроссе, получив мою телеграмму, прислал на мое имя в приходский дом. Поискав немного, мы нашли письмо на столе, куда его с презрением бросил мистер Финч.

Все письмо состояло из нескольких строк. Гроссе уведомлял меня, что беспокойство о Луцилле вызвало у него «посещение подагры». Он не мог двинуть ногой, не подвергая себя адским мучениям. «Если вы сами, дорогая моя, поедете отыскивать ее, — писал он в заключение, — заезжайте сначала ко мне в Лондон. Мне надо сказать вам нечто очень грустное о глазах вашей бедной Финч».

Никакими словами не передать, как эта последняя фраза поразила и огорчила меня. Мистрис Финч усилила мое беспокойство, передав мне то, что сказала мисс Бечфорд во время своего краткого посещения приходского дома о зрении Луциллы. Гроссе был очень недоволен состоянием глаз своей пациентки, когда видел ее четвертого числа этого месяца, а на следующий день утром служанка сообщила, что Луцилла не могла различить предметов, ясно видных из окна ее комнаты. В тот же день позже она покинула Рамсгет, и письмо Гроссе показывало, что с тех пор он не видел ее.

Как ни была я утомлена путешествием, эта ужасная новость долго мешала мне заснуть, когда легла я в постель. На следующее утро я встала вместе со слугами, горя нетерпением уехать в Лондон с первым поездом.

Глава XLVIII

НА ПУТИ К КОНЦУ. ВТОРАЯ СТАНЦИЯ

Как ни рано я встала, оказалось, что Оскар встал раньше меня. Он ушел из дома и потревожил утренний сон мистера Гутриджа, обратившись к нему за ключом от Броундоуна.

Возвратясь в приходский дом, Оскар сказал, что ходил взглянуть на некоторые вещи, принадлежащие ему и оставшиеся в пустом доме. Его взгляд и манеры, когда он рассказал это, показались мне более неубедительными, чем когда-либо. Я промолчала и, заметив, что его широкое дорожное пальто застегнуто криво на груди, застегнула его как следует. Моя рука при этом коснулась его бокового кармана. Он отшатнулся, как будто там было что-нибудь такое, что он хотел скрыть от меня. Не была ли это какая-нибудь вещь, за которой он ходил в Броундоун?

Мы уехали, обремененные мистером Финчем, который не хотел отстать от Оскара, с первым скорым поездом, доставившим нас прямо в Лондон. Справившись на станции о расписании поездов, я увидела, что успею навестить Гроссе перед отъездом в Сиденгам. Решив не сообщать Оскару печального известия о зрении Луциллы, пока не повидаюсь с доктором, я уехала под придуманным предлогом, оставив двух джентльменов в пассажирской зале.

Я застала Гроссе в большом кресле с обвернутой холодными капустными листьями больной ногой. От страдания и тревоги глаза его были свирепей, ломаный английский язык уродливей, чем когда-либо. Когда я появилась в дверях его комнаты и сказала: «Здравствуйте», доктор, видимо, сгорая от нетерпения, погрозил мне кулаком.

— Здравствуйте, черт возьми! — проревел он. — Где? Где? Где Финч?

Я сказала ему, где мы надеемся найти Луциллу. Гроссе повернул голову и погрозил опять кулаком склянке, стоявшей на камине.

— Возьмите эту склянку, — сказал он, — и чашечки для промывания глаз, стоящие рядом с ней. Не тратьте здесь время с вашей болтовней. Идите! Спасите ее глаза. Слушайте! Вы сделаете вот что. Вы запрокинете ей голову so!

Он так наглядно изобразил положение головы, что потревожил свою больную ногу и застонал от боли.

— Запрокиньте ей голову, — продолжал он, устремив на меня свирепый взгляд и с раздражением кусая усы. — Наполните чашечки, опрокиньте их ей на открытые глаза, заставьте ее ворочать ими в моей микстуре. Слышите? Ворочать открытыми глазами, а если будет кричать, не обращайте внимания. Потом привезите ее ко мне. Ради всего святого, привезите ее ко мне. Чего ждет эта женщина? Идите! Идите! Идите!

— Я хочу спросить вас об Оскаре, прежде чем уйду, — сказала я.

Гроссе, схватив подушку, поддерживавшую его голову, очевидно, намеревался бросить ее в меня, чтоб ускорить мой отъезд. Я показала ему расписание поездов как лучшее оборонительное оружие, которым располагала.

— Взгляните сами, — сказала я, — и вы увидите, что мне придется ждать на станции, если я не подожду здесь.

С трудом удалось мне убедить его, что нельзя уехать из Лондона в Сиденгам по железной дороге раньше известного часа, что я могу располагать, по крайней мере, десятью минутами до отъезда и что мне необходимо посоветоваться с ним. Он закрыл свои страшные глаза и откинул голову на спинку кресла, измученный болью.

— Каково бы ни было положение дел, — сказал он, — женщина не может не трещать языком. Gut. Трещите своим.

— Я нахожусь в затруднительном положении, — начала я. — Оскар едет со мной к Луцилле. Я, конечно, прежде всего позабочусь, чтоб он не встретился с Нюджентом, если только я не буду присутствовать при встрече. Но я не так уверена, как мне поступить относительно Луциллы. Должна ли я приготовить ее, прежде чем покажу ей Оскара?

— Покажите ей хоть самого черта, — закричал Гроссе, — только вслед за тем привезите ее ко мне. Лучшее, что вы можете сделать, — это приготовить Оскара. Она не нуждается в приготовлении. Лже-Оскар уже давно опротивел ей.

— Опротивел ей? — повторила я. — Что вы хотите сказать?

Он устало повернулся в кресле и начал мне рассказывать мягким и грустным голосом о своем секретном разговоре с Луциллой (уже переданном в дневнике). Я узнала о перемене в ее чувствах и в ее образе мыслей, так удивлявшей и огорчавшей ее. Я узнала об отсутствии приятного трепета, когда Нюджент брал ее руку на берегу моря, я узнала, каким горьким разочарованием была для нее его наружность в сравнении с идеальным представлением, которое она составила себе о нем, когда была слепа, в те блаженные дни, как выразилась она, когда ее называли «бедной мисс Финч».

— Но все прежние чувства ее, конечно, возвратятся к ней, когда она увидит Оскара? — спросила я.

— Никогда они не возвратятся к ней, никогда, хотя бы она увидела пятьдесят Оскаров!

Он начинал пугать или раздражать меня, не могу определить. Знаю только, что я не хотела соглашаться с ним.

— Когда она увидит человека, которого любит, начала я, — неужели вы думаете, что она будет чувствовать то же разочарование…

Он не дал мне договорить.

— Бестолковая вы женщина, — сказал он. — Она будет чувствовать его сильнее, чем теперь. Я говорю вам, что она была страшно разочарована, когда увидела красивого брата со светлым лицом. Судите сами, что она почувствует, когда увидит уродливого брата с синим лицом. Я вам вот что скажу. Она будет думать, что человек, которого она любит, обманул ее хуже, чем его брат.

Я с негодованием возразила ему.

— Его лицо, может быть, разочарует Луциллу, с этим я готова согласиться, — сказала я, — но на этом разочарование и закончится. Ее рука скажет ей, когда она возьмет его руку, что перед ней не обманщик.

— Ее рука ей ничего не скажет, — возразил Гроссе. — У меня не хватило жестокости сказать это ей, когда она спрашивала меня. Вам я это скажу. Придержите свой язык и выслушайте. Все эти тонкости принадлежат времени, которое прошло, тому времени, когда ее зрение было в пальцах, а не в глазах. Всеми своими утонченными чувствами она поплатилась за счастье видеть мир. (И стоило поплатиться!) Вы все еще не понимаете? Это нечто вроде сделки между природой и нашей бедной Финч. Я беру у вас ваши глаза и даю вам тонкое осязание. Я отдаю вам ваши глаза и отнимаю у вас тонкое осязание. So! Кажется ясно? Понимаете?

Я была слишком поражена, чтоб ответить ему. В продолжение всех наших последних тревог я смотрела на возвращение Оскара к Луцилле, как на верное средство возвратить ей счастье. Во что превратилась теперь моя надежда? Я сидела молча, бессмысленно глядя на узор ковра. Гроссе вынул часы.

— Ваши десять минут прошли, — сказал он.

Я не двинулась, не ответила ему. Его свирепые глаза засверкали под большими очками.

— Да уберетесь ли вы, наконец, отсюда? — крикнул он, словно я была глухая. — Ее глаза, ее глаза! Пока вы болтаете тут всякий вздор, ее глаза в опасности. С ее тревогами, с ее слезами, с ее дурацкой любовью — клянусь вам всем самым святым — ее глаза были в опасности, когда я видел Луциллу целых две недели назад. Хотите вы, чтоб я запустил в вас этой подушкой? Не хотите. Так убирайтесь скорей отсюда или вы получите ее через мгновение. Убирайтесь и привезите ее ко мне сегодня во что бы то ни стало.

Я вернулась на станцию. Из всех женщин, которых я встретила на многолюдной улице, едва ли хоть у одной была такая тяжесть на сердце, как у меня в это утро.

В довершение печального положения дел мои спутники (один в зале, другой прохаживаясь взад и вперед по платформе) так странно приняли отчет, который я сочла нужным дать им о моем свидании с Гроссе, что еще более обозлили и огорчили меня. Мистер Финч со своим обычным высокомерием принял мое печальное известие о его дочери, как нечто вроде хвалебной дани его прозорливости.

— Вы помните, мадам Пратолунго, как я отнесся к этому делу с самого начала. Я протестовал против приглашения немца, как против чисто земного вмешательства в пути неисповедимого Провидения. И к чему это привело? Мое отеческое влияние было отвергнуто, мой нравственный вес был, так сказать, отброшен. Теперь вы видите результат. Примите это к сердцу, дорогой друг. Пусть это будет вам предостережением. — Он самодовольно вздохнул и обратился к девушке за прилавком.

— Я возьму еще чашку чая.

Ответ Оскара, когда я отыскала его на платформе и сказала ему о критическом положении Луциллы, был более чем неприятен. Могу сказать без преувеличения, что он привел меня в ужас.

— Новое добавление к долгу, который я должен отплатить Нюдженту, — сказал он.

Ни слова сочувствия, ни слова сожаления. Это был мстительный ответ, и ничего более.

Мы отправились в Сиденгам.

Время от времени я поднимала глаза на Оскара, сидевшего против меня. Я ожидала, что в нем произойдет какая-нибудь перемена по мере того, как мы будем приближаться к месту, где находилась Луцилла. Нет! Все то же зловещее молчание, все та же неестественная сдержанность. За исключением минутной вспышки, ни малейшего следа того, что происходит в его душе, не заметила я с тех пор, как мы выехали из Марселя. Он, который готов был плакать, как женщина, при своих других несчастьях, не пролил ни одной слезы с того рокового дня, когда узнал, что брат обманул его, брат, который был его идолом, которого он любил до безумия. Если такой человек, как Оскар, обращен несколько дней в свои собственные думы, советуется сам с собой, не просит сочувствия, не жалуется, это признак очень серьезный. Затаенные душевные силы его сосредоточиваются, чтобы неудержимо выйти наружу для добра или зла. Внимательно наблюдая за Оскаром из-под вуали, я пришла к убеждению, что роль, которую он сыграет в ожидавшем нас столкновении интересов, будет памятна мне до конца жизни.

Мы прибыли в Сиденгам и остановились в ближайшей гостинице.

Во время дороги, постоянно окруженные публикой, мы не могли посоветоваться, как удобнее нам приблизиться к Луцилле. Этот вопрос надо было решить теперь немедленно. Мы сели посовещаться в номере, который сняли в гостинице.

Глава XLIX

НА ПУТИ К КОНЦУ. ТРЕТЬЯ СТАНЦИЯ

До сих пор во всех сомнительных или затруднительных случаях Оскар обычно подчинялся мнению других. На этот раз он заговорил первый и высказал свое собственное мнение.

— Нет, кажется, надобности терять время на обсуждение наших различных мнений, — сказал он. — Это дело касается преимущественно меня. Подождите здесь, пока я схожу к моей родственнице.

Он сказал это без своей обычной нерешительности и взял шляпу, не взглянув ни на мистера Финча, ни на меня. Я все более и более убеждалась, что гнусная измена Нюджента произвела на Оскара такое впечатление, которое сделало его опасным человеком. Решив помешать ему избавиться от нас, я заставила его вернуться и выслушать то, что хотела сказать ему. В ту же минуту мистер Финч поднялся и встал между дверью и Оскаром. Видя это, я сочла благоразумным удержаться на время от вмешательства и предоставить мистеру Финчу возможность высказаться первому.

— Подождите минуту, Оскар, — сказал мистер Финч торжественно. — Вы забыли обо мне.

Оскар угрюмо ждал со шляпой в руке.

Мистер Финч остановился, очевидно, соображая, какие слова ему произнести. Его уважение к материальному положению Оскара было велико, его уважение к самому себе, в особенности в настоящем кризисе, было, если это возможно, еще больше. Вследствие первого чувства он был в высшей степени учтив, вследствие второго в высшей степени тверд в выражении своего мнения.

— Позвольте мне напомнить вам, милый Оскар, что мое право на вмешательство, как отца Луциллы, по меньшей мере, равняется вашему, — продолжал ректор. — В час, когда дочь моя нуждается в помощи, я обязан присутствовать. Если вы пойдете к вашей родственнице, мое положение требует, чтоб я пошел тоже.

Ответ Оскара на это предложение подтвердил серьезные опасения, которые он внушал мне. Он решительно отказался от требования мистера Финча.

— Извините, — сказал он. — Я хочу идти туда один.

— Позвольте мне узнать причину? — спросил ректор, все еще сохраняя дружелюбный тон.

— Я хочу повидаться с братом наедине, — отвечал Оскар, потупив глаза в землю.

Мистер Финч, все еще сдерживаясь, но не отходя от двери, взглянул на меня. Я поспешила вмешаться, пока они не поссорились.

— Я смею думать, — сказала я, — что вы оба ошибаетесь. Один ли из вас пойдет, оба ли вы пойдете, результат будет один и тот же. Шансы сто против одного, что вас не впустят в дом.

Они оба повернулись ко мне и спросили, что я этим хочу сказать.

— Вы не можете применить силу, — сказала я. — Вам придется сделать одно из двух: или назвать свои имена слуге у двери, или не называть. Назвав их, вы предупредите Нюджента о том, что его ожидает, а он не такой человек, чтобы впустить вас при подобных обстоятельствах. Скрыв свои имена, вы будете приняты за посторонних. Можно ли предположить, что Нюджент доступен теперь для посторонних? Согласится ли Луцилла в своем теперешнем положении принять мужчин, которых она не знает? Верьте мне, вы не только ничего не выиграете, если пойдете туда, вы затрудните доступ к Луцилле.

С минуту все молчали. Мужчины понимали, что мои доводы нелегко опровергнуть. Оскар опять заговорил первый.

Так вы сами хотите идти туда? — спросил он.

— Я хочу послать письмо Луцилле, — отвечала я. — Письмо дойдет до нее.

Это предложение было разумно. Оскар спросил, что будет сказано в письме. Я отвечала, что хочу только попросить Луциллу повидаться со мной, и ничего больше.

— А если Луцилла откажет? — спросил мистер Финч.

— Она не откажет, — отвечала я. — Между нами, действительно, произошло небольшое недоразумение перед моим отъездом за границу. Я хочу сослаться на это недоразумение, как на причину, побудившую меня написать ей. Я обращусь к ее чувству справедливости, прося ее дать мне возможность оправдаться. Она не откажет в такой просьбе.

(Этот план, позвольте мне сказать в скобках, был придуман мной на пути в Сиденгам. Я не объявляла его, пока не узнала, как намерены поступить мои спутники.) Оскар, стоя со шляпой в руках, взглянул на мистера Финча, не покидавшего, также со шляпой в руках, своего места перед дверью. Если б Оскар настоял на своем намерении идти к своей родственнице, лицо и манеры ректора выражали с учтивейшею откровенностью, что он последовал бы за ним. Поставленный между духовным лицом и женщиной, твердо решившимися настоять каждый на своем, Оскар, если только он не хотел публичного скандала, должен был уступить одному из нас. Он выбрал меня.

— Если вам удастся повидаться с ней, — спросил он, — что вы сделаете?

— Я или привезу ее сюда, к ее отцу и к вам, или попрошу ее повидаться с вами обоими там, где она живет, — отвечала я.

Оскар, взглянув опять на неподвижного ректора, позвонил и приказал принести письменные принадлежности.

— Еще один вопрос, — сказал он. — Если Луцилла примет вас у себя, намерены вы повидаться…

Он остановился, глаза его избегали встречи с моими.

— Намерены вы повидаться еще с кем-нибудь, — спросил он, не решившись опять назвать брата.

— Я намерена повидаться только с Луциллой, — отвечала я. — Не мое дело встревать между вами и вашим братом. (Да простит мне Бог эту ложь. Я ни на минуту не оставляла намерения вмешаться в их дела.) — Пишите ваше письмо, — сказал Оскар, — только с условием, что я увижу ответ…

— С моей стороны, полагаю, будет лишнее вступать в такой же договор, — прибавил ректор. — Как отец…

Я признала его отцовское право, не дав ему сказать больше.

— Вы оба увидите ответ, — сказала я и села писать письмо. Вот все, что я написала:

«Милая Луцилла! Я только сейчас вернулась с континента. Во имя справедливости и прошлого я прошу вас повидаться со мной немедленно, никому не говоря об этом. Я даю вам слово убедить вас в течение пяти минут, что я никогда не была недостойна вашей любви и вашего доверия. Посланный ждет ответа».

Я дала прочесть письмо обоим джентльменам. Мистер Финч, недовольный своей второстепенною ролью, не сделал никакого замечания. Оскар сказал:

— Я не имею ничего против этого письма и не сделаю ничего, пока не прочту ответа.

Он продиктовал мне адрес своей родственницы, и я сама отдала письмо слуге.

— Далеко это отсюда? — спросила я.

— Не более десяти минут ходьбы, сударыня.

— Вы понимаете, что должны дождаться ответа?

— Понимаю, сударыня.

Он ушел. Прошло, сколько мне помнится, не менее получаса, прежде чем он вернулся. Вы составите себе хоть приблизительное представление, как мучительно было наше ожидание, если я скажу вам, что никто из нас не произнес ни слова за время между уходом и возвращением слуги.

Он вошел с письмом в руках.

Мои руки так дрожали, что я с трудом развернула его. Прежде чем я успела прочесть хоть слово, почерк письма заставил меня содрогнуться. Оно было написано незнакомой рукой, а имя Луциллы внизу было начертано тем крупным детским почерком, который я видела, когда она написала свое первое письмо Оскару в те дни, когда была еще слепа!

Письмо заключалось в следующих странных словах:

"Я не могу принять вас здесь, но могу повидаться в вашей гостинице, я повидаюсь, если вы меня подождете. Я не в состоянии назначить время. Могу только обещать воспользоваться первой возможностью ради вас и ради себя.

ЛУЦИЛЛА".

Только одним можно было объяснить такие странные выражения: Луцилла не могла поступать самостоятельно. Как Оскар, так и ректор вынуждены были теперь согласиться, что мое мнение о нашем положении было справедливо. Если мне нельзя было войти в дом, то для мужчин это было бы вдвойне невозможно. Оскар, прочитав письмо, удалился, не сказав ни слова, на противоположную сторону комнаты. Мистер Финч решил выйти из своего второстепенного положения, действуя впредь самостоятельно.

— Должен ли я сделать заключение, — начал он, — что с моей стороны было бы бесполезно пытаться увидеть свою дочь?

— Ее письмо говорит само за себя, — отвечала я.

— Если вы попытаетесь увидеться с вашей дочерью, вы, по всей вероятности, помешаете ей приехать сюда.

— В качестве отца, — продолжил мистер Финч, — я не могу остаться в бездействии. В качестве духовного лица я имею, кажется, право обратиться к приходскому ректору. Очень может быть, что он уже получил уведомление об этом ложном браке. В таком случае я обязан не только из уважения к самому себе, но и из уважения к церкви переговорить с моим досточтимым собратом. Я хочу переговорить с ним.

Он подошел к двери и прибавил:

— Если Луцилла приедет во время моего отсутствия, я уполномочиваю вас, мадам Пратолунго, задержать ее своим авторитетом до моего возвращения.

С этим прощальным поручением мне он вышел из комнаты.

Я взглянула на Оскара. Он медленно подошел ко мне с другой стороны комнаты.

— Вы, конечно, подождете здесь? — сказал он.

— Конечно. А вы?

— Я уйду ненадолго.

— С какою-нибудь целью?

— Без всякой цели. Чтоб убить время. Я не могу более выносить ожидание.

Я почувствовала твердую уверенность, судя по тону его ответа, что, освободившись от мистера Финча, он решил идти прямо в дом своей родственницы.

— Вы забыли, — сказала я, — что Луцилла может приехать, пока вас здесь не будет. Ваше присутствие в этой или в соседней комнате может оказаться необходимым, когда я расскажу ей, что сделал ваш брат. Предположите, что она не поверит мне, что я тогда сделаю, не имея возможности обратиться к вам за подтверждением моих слов? Ради ваших собственных интересов и ради интересов Луциллы я прошу вас остаться со мной.

Сославшись только на эту причину, я ждала, что он скажет. Поколебавшись с минуту, он отвечал с притворным равнодушием:

— Как вам угодно! — и пошел опять на противоположную сторону комнаты.

— Придется отложить на время, — сказал он, говоря с собою.

— Отложить что? — спросила я.

Он взглянул на меня через плечо.

— Потерпите немного, — отвечал он. — Скоро все узнаете.

Я не сказала ничего. Я поняла по тону его ответа, что разговаривать с ним бесполезно.

Через некоторое время, как велик был промежуток, я не берусь определить, в коридоре послышался шелест женских платьев.

Минуту спустя раздался стук в нашу дверь.

Я сделала знак Оскару отворить боковую дверь, близ которой он стоял, и уйти на первое время. Потом ответила на стук так твердо, как только могла:

— Войдите.

Вошла незнакомая мне женщина, одетая как почтенная служанка. Она вела за руку Луциллу. Первый же взгляд на моего друга подтвердил мою страшную догадку. Какой увидела я Луциллу в первый день нашего знакомства в приходском доме, такой увидела я ее и теперь. Опять ко мне обратились мертвые глаза, как и тогда отражающие падающий на них свет. Слепая! О, Боже, прозрев только несколько недель назад, ослепла опять!

Это ужасное открытие заставило меня забыть все остальное. Я бросилась к ней и заключила ее в свои объятия. Я взглянула на ее бледное, истомленное лицо и зарыдала на ее груди.

Она осторожно подняла мою голову рукой и ждала с ангельским терпением, пока не пройдет первый взрыв моего горя.

— Не плачьте о моей слепоте, — сказала она тихим, нежным голосом, так хорошо мне знакомым. — Дни, когда я видела, были самыми несчастными днями моей жизни. Если вы по лицу моему видите, что я грустила, я не о глазах моих грустила.

Она замолчала и горько вздохнула.

— Вам я скажу, — продолжала она шепотом. — Сказать это вам будет облегчением и утешением. Меня страшит мой брак.

Эти слова вернули мне присутствие духа.

— Я приехала, чтобы помочь вам, — начала я, — а вместо того веду себя, как безумная.

Она слабо улыбнулась.

— Как это похоже на вас, — напомнила она и нежно потрепала меня по щеке, как в былое время.

Повторение этой ласки тронуло меня до глубины души. Я едва не задушила себя, стараясь удержать глупые, малодушные, бесполезные слезы, готовившиеся выступить опять.

— Пойдемте, — сказала она. — Будет плакать. Сядем и поговорим, как будто мы в Димчорче.

Я подвела ее к дивану, мы сели рядом. Она обняла рукой мою талию и положила голову на мое плечо. Опять слабая улыбка озарила, как потухающий свет, ее милое лицо, бледное и истомленное, но все еще прекрасное, все еще лицо рафаэлевой Мадонны.

— Странная мы пара, — размышляла она с минуткою вспышкой своего прежнего неотразимого юмора. — Вы мой злейший враг, и вы залились слезами, лишь только увидели меня. Вы поступили со мной возмутительно, а я обнимаю вас, прижимаюсь головой к вашему плечу и ни за что в мире не отпустила бы вас от себя!

Ее лицо омрачилось опять, голос внезапно изменился.

— Скажите, — продолжала она, — как случилось, что обстоятельства свидетельствовали так ужасно против вас? Оскар убедил меня в Рамсгете, что я должна забыть вас, никогда не видеть вас. Я согласилась с ним, надо сознаться, моя милая, я согласилась с ним и разделяла некоторое время его ненависть к вам. Но когда моя слепота вернулась, это прошло само собой. Мало-помалу, по мере того как свет угасал, мое сердце обращалось к вам. Когда мне прочли ваше письмо, когда я узнала, что вы близко от меня, мне до безумия захотелось увидеть вас. И вот я здесь — убежденная, прежде чем вы разъяснили это мне, что вы стали жертвой какой-то страшной ошибки.

Я попробовала в благодарность за эти великодушные слова начать оправдываться немедленно. Напрасно. Я не могла думать ни о чем, я не могла говорить ни о чем, кроме ее слепоты.

— Подождите несколько минут, — сказала я, — и вы все узнаете. Я не могу еще говорить о себе, я могу говорить только о вас. О, Луцилла, почему вы удалились от Гроссе? Поедемте со мной к нему сегодня. Пусть он попробует помочь вам. Сейчас же, дорогая моя, пока еще не поздно.

— Уже поздно, — сказала она. — Я была у другого глазного доктора, у незнакомого. Он сказал то же, что сказал мистер Себрайт. Он не думает, что мне можно возвратить зрение, он говорит, что операцию не следовало бы делать.

— Почему вы обратились к другому доктору? — спросила я. — Почему вы скрывались от Гроссе?

— Спросите Оскара, — сказала она. — Я скрывалась от Гроссе по его желанию.

Услышав это, я сама поняла причину, руководившую Нюджентом, о которой потом прочла в ее дневнике. Если б он позволил Луцилле увидеться с Гроссе, наш добрый доктор заметил бы, что ее положение тяготит Луциллу, и счел бы, может быть, нужным раскрыть обман. Я продолжала уговаривать Луциллу поехать со мной к нашему старому другу.

— Вспомните наш разговор по этому поводу, — сказала она, решительно покачав головой. — Я говорю о нашем разговоре перед операцией. Я сказала вам тогда, что привыкла к своей слепоте, что хочу возвратить себе зрение только для того, чтоб увидеть Оскара. И что же я почувствовала, когда увидела его? Разочарование было так ужасно, что я почти желала ослепнуть опять. Не содрогайтесь, не вскрикивайте, как будто я говорю что-нибудь ужасное. Я говорю правду. Вы, зрячие, придаете слишком много значения вашим глазам. Помните, я сказала это вам тогда.

Я помнила отлично. Она сказала тогда, что никогда искренне не завидовала людям, обладающим зрением. Она даже насмехалась над нашими глазами, презрительно сравнивая их со своим осязанием, называя их обманщиками, беспрерывно вводящими нас в заблуждение. Все это я вспомнила, но нимало не примирилась со случившейся катастрофой. Если б она согласилась меня выслушать, я продолжала бы уговаривать ее ехать к Гроссе. Но она решительно отказалась слушать.

— Нам нельзя быть долго вместе, — сказала она. — Поговорим о чем-нибудь более интересном, прежде чем я вынуждена буду расстаться с вами.

— Вынуждена? — повторила я. — Разве вы не поступаете как вам угодно?

Ее лицо омрачилось.

— Не могу сказать определенно, что я пленница, — сказала она. — Но за мной следят. Когда Оскара нет со мной, его родственница, хитрая, подозрительная, лживая женщина, всегда занимает его место. Я слышала, как она сказала на днях своему мужу, что я отказалась бы от брака, если бы за мной не следили строго. Не знаю, что я стала бы делать, если бы не одна из служанок, добрейшая женщина, сочувствующая мне и помогающая мне.

Она замолчала и вопросительно подняла голову.

— Где служанка? — спросила она.

Я совсем забыла о женщине, которая привела ее в гостиницу. Она, вероятно, из деликатности удалилась, лишь только привела Луциллу. Ее не было в комнате.

— Служанка, вероятно, ждет внизу, — сказала я. — Продолжайте.

— Если бы не это доброе создание, — продолжала Луцилла, — я не была бы теперь здесь. Она принесла мне ваше письмо, она прочла его и написала ответ. Мы уговорились с ней уйти из дому при первой возможности. Одно обстоятельство было в нашу пользу — нас стерегла только родственница. Оскара не было дома.

Она внезапно остановилась на последнем слове. Слабый шорох в другом конце комнаты, не замеченный мною, уловил ее тонкий слух.

— Что это за шум, — спросила она. — Нет ли кого-нибудь в комнате?

Я подняла голову. Пока она говорила о ложном Оскаре, настоящий Оскар стоял, слушая ее, в противоположном конце комнаты.

Заметив, что я смотрю на него, он попросил меня знаком не выдавать его присутствия. Он, очевидно, слышал то, что мы говорили друг другу, прежде чем я увидела его. Он притронулся к своим глазам и с соболезнованием сжал руки, намекая на слепоту Луциллы. Каково бы ни было его настроение, это печальное открытие огорчило его: влияние Луциллы на него было теперь добрым влиянием. Я сделала ему знак остаться и сказала Луцилле, что ей нечего опасаться. Она продолжала.

— Оскар уехал сегодня рано утром в Лондон, — сказала она. — Можете отгадать зачем? Он уехал за брачным разрешением, он уже огласил нашу свадьбу в церкви. Моя последняя надежда на вас. Вопреки всему, что я говорила ему, он назначил двадцать первое число — через два дня! Я сделала все, что могла, чтоб отложить свадьбу, я выдумывала всевозможные препятствия. О, если бы вы знали!

Усиливавшееся волнение захватило ей дух.

— Нельзя терять драгоценных минут, — продолжала она. — Мне надо быть дома прежде, чем вернется Оскар. О, дорогой друг мой, вы так находчивы, вы всегда знаете, что сделать. Найдите мне какой-нибудь способ отложить свадьбу. Выдумайте что-нибудь непредвиденное и заставьте их подождать.

Я взглянула на другую сторону комнаты. Слушая затаив дыхание, Оскар беззвучно дошел до середины комнаты. Я сделала ему знак не подходить ближе.

— Неужели вы хотите сказать, Луцилла, что вы уже не любите его? — спросила я.

— Не знаю, — отвечала она. — Я могу сказать вам, что во мне произошла страшная перемена. Пока я обладала зрением, я могла отчасти объяснить это, я полагала, что новое чувство сделало меня новым существом. Но теперь я опять утратила зрение, теперь я опять такая же, какой была всю жизнь, а ужасная бесчувственность все не покидает меня. Я так мало питаю чувств к нему, что иногда мне трудно уверить себя, что это действительно Оскар. Вы знаете, как я прежде обожала его. Вы знаете, как я прежде радовалась, что выхожу за него замуж. Представьте себе, как я страдаю теперь, чувствуя совсем другое.

Я взглянула опять на Оскара. Он подошел еще ближе. Я могла ясно видеть его лицо. Доброе влияние Луциллы начало сказываться. Я увидела слезы на его глазах, я увидела, что любовь и сочувствие заменили ненависть и жажду мести. Передо мной стоял Оскар, каким я знала его в былое время.

— Я не хочу уехать от него, — продолжала Луцилла. — Я не хочу покинуть его. Я прошу только подождать. Время должно помочь мне стать опять самой собою. Я была слепа всю жизнь. Неужели несколько недель, в продолжение которых я видела, лишили меня навсегда чувств, созревавших во мне целые годы? Этого быть не может! Я могу ходить по дому, я могу узнавать вещи осязанием, я могу делать все, что делала прежде. Чувство к нему должно возвратиться, как все остальное. Только дайте мне время! Дайте мне время!

При этих словах она внезапно вскочила, испугавшись.

— В комнате кто-то есть? — спросила она. — Кто-то плачет? Кто это?

Оскар стоял возле нас. Крупные слезы текли по его щекам, единственный слабый стон, вырвавшийся у него достиг моего слуха, как и слуха Луциллы. Будь что будет, результат зависел от милости Божией. Время настало.

— Кто это? — с нетерпением повторила Луцилла.

— Попробуйте, милая моя, не угадаете ли вы сами, кто это? — сказала я.

С этими словами я вложила ее руку в руку Оскара и остановилась возле них, глядя на ее лицо.

Лишь только Луцилла почувствовала снова знакомое прикосновение, кровь схлынула с ее лица. Ее слепые глаза страшно расширились. Она стояла пораженная. Потом с долгим слабым вскриком, с вскриком захватывающего дух восторга, она страстно обвила его шею руками. Жизнь возвратилась на ее лицо, ее милая улыбка заиграла на раскрытых губах, дыхание стало частым и трепетным. Тихим голосом упоения, целуя его в щеку, она прошептала чарующие слова:

— О, Оскар! Я узнаю вас опять!

Глава L

КОНЕЦ ПУТЕШЕСТВИЯ

Прошло несколько минут.

Первое ощущение, вызванное тонким осязанием знакомого прикосновения Оскара, исчезло. Ум ее пришел в равновесие. Она отступила от Оскара и обратилась ко мне с вопросом, который, как знала я, должен был неизбежно последовать за соединением их рук.

— Что это значит?

Обличение вероломного поступка Нюджента, обнаружение роковой тайны Оскара, наконец, защита моего собственного поведения относительно ее — все это должно было заключаться в ответе на ее вопрос. Я открыла ей всю истину так осторожно, так деликатно, так снисходительно, как только могла. Как подействовал на нее этот удар, она не сказала мне ни тогда, ни после. Держа руку Оскара, спрятав лицо на груди Оскара, она выслушала мой рассказ с начала до конца, не прервав меня ни одним словом. По временам она вздрагивала, по временам тяжело вздыхала. Это было все. Только когда я кончила, только после продолжительного молчания, в продолжение которого Оскар и я глядели на нее с безмолвной тревогой, Луцилла медленно подняла голову и заговорила.

— Слава Богу, — сказала она с жаром, — слава Богу, что я слепа!

Таковы были ее первые слова. Они привели меня в ужас. Я вскрикнула и попросила взять эти слова назад.

Луцилла спокойно опустила голову на грудь Оскара.

— Для чего возьму я их назад? — спросила она. — Неужели вы думаете, что мне было бы приятно видеть Оскара таким безобразным, какой он теперь? Нет! Я желаю видеть его и вижу его таким, каким представило мне Оскара мое воображение в первые дни нашей любви. Слепота моя для меня счастье. Она возвратит мне мое прежнее восхитительное ощущение, когда я прикасаюсь к нему, она сохранила мне его любимый образ, единственный образ, который я хочу видеть неизменившимся и неизменным. Вы продолжаете думать, что мое счастье зависит от зрения. Я вспоминаю с ужасом о том, что выстрадала, когда обладала зрением, я всеми силами старалась забыть это время. О, как вы меня мало знаете! О, каким горем было бы для меня увидеть его, как вы его видите! Постарайтесь понять меня, и вы не будете говорить о моей утрате, вы будете говорить о моем приобретении.

— О вашем приобретении? — повторяла я. — Что же вы приобрели?

— Счастье. — отвечала она. — Моя жизнь заключается в моей любви. Моя любовь заключается в моей слепоте.

Вот вся история ее жизни в нескольких словах.

Если бы вы видели ее сияющее лицо, когда Луцилла подняла его, опять увлекшись разговором, если бы вы вспомнили (как вспомнила я) об утрате, которой она должна была неизбежно заплатить за восстановление зрения, как ответили бы вы ей? Очень возможно, что вы поступили бы так, как поступила я, то есть скромно сознались бы, что она лучше вас знает, какие условия ей необходимы для счастья, и не ответили бы ей ничего.

Я оставила Оскара и Луциллу говорить друг с другом и начала ходить по комнате, раздумывая, как нам действовать дальше.

Решить это было нелегко. Из слов Луциллы я поняла, что Нюджент твердо довел свою жестокую мистификацию до конца. Он солгал, объявив свой брак в церкви на имя Оскара, он поехал в Лондон взять брачное разрешение также на имя своего брата. Это было все, что я знала.

Пока я все еще раздумывала, Луцилла разрубила гордиев узел.

— Что же мы ждем здесь? — спросила она. — Уедем, чтоб никогда не возвращаться в это ненавистное место.

В ту самую минуту, как она встала, послышался тихий стук в дверь.

Я ответила. Вошла женщина, которая привела Луциллу в гостиницу. Она как будто боялась отойти далеко от двери. Стоя у самого порога, женщина взглянула с беспокойством на Луциллу и сказала:

— Могу я поговорить с вами, мисс?

— Вы можете говорить, что угодно при этой даме и при этом джентльмене, — отвечала Луцилла. — Что такое?

— Боюсь, что за нами следят, мисс.

— Следят? Кто?

— Горничная барыни. Несколько минут назад она заглянула в гостиницу и поспешно побежала домой. Но это еще не самое худшее.

— Что же еще случилось?

— Мы ошиблись, — сказала служанка. — Есть лондонский поезд, которого мы не заметили в расписании. Я слышала, что он пришел четверть часа тому назад. Пожалуйста, пойдемте домой, мисс. Я боюсь, что нас отыщут.

— Вы можете идти домой хоть сейчас, Джен, — ответила Луцилла.

— Одна?

— Да. Благодарю вас, что вы привели меня сюда. Я здесь останусь.

Лишь только Луцилла уселась между мной и Оскаром, дверь тихо отворилась. Длинная, худая, дрожащая рука просунулась в комнату, взяла за руку служанку и вытащила ее в коридор. В комнату вошел мужчина в шляпе. Это был Нюджент Дюбур.

Он остановился на том месте, где стояла служанка, взглянул на Луциллу, взглянул на брата, взглянул на меня.

Ни слова не вымолвил он. Вот стоит он перед другом, которого оклеветал, перед братом, которого обманул. Вот стоит он, устремив глаза на Луциллу, зная, что все кончено, что женщина, для которой он обесчестил себя, отнята у него навсегда. Вот стоит он в аду, который он сам себе приготовил, и молча переносит свои страдания.

При появлении брата Оскар встал и обнял Луциллу одной рукой. Теперь он сделал шаг к Нюдженту, все еще прижимая к себе свою невесту.

Я следовала за ним, не спуская глаз с его лица. Я теперь уже не опасалась за него. Доброе влияние Луциллы изгнало злого демона, поселившегося в нем. Внимательно, но без страха ожидала я того, что он сделает.

— Нюджент! — произнес Оскар тихо.

Нюджент опустил глаза и не ответил.

Луцилла, услышав это имя, мгновенно поняла, что случилось. Она содрогнулась от ужаса. Оскар передал ее мне и подошел к брату один. Лицо его обнаруживало борьбу любви и сочувствия с горем и стыдом. Я вспомнила свое свидание с ним, когда он рассказал мне о судебном деле и уверял меня, что Нюджент добрый гений его жизни.

Он подошел к брату. Естественно и ласково, как в былое время, он положил руку на плечо брата.

— Нюджент, — сказал он. — Тот же ли ты милый, дорогой брат, который спас меня от смертной казни и разделял потом мою тяжелую жизнь? Тот же ли ты славный, умный, благородный человек, которого я так любил, которым я так гордился?

Он замолчал и снял с брата шляпу. Заботливо и нежно откинул он со лба спутанные волосы брата. Голова Нюджента опустилась ниже. Лицо его исказилось, руки сжались, видимо, от воспоминаний, пробужденных в нем этим любящим голосом, этой ласковой рукой. Оскар дал ему время собраться с духом и обратился ко мне:

— Вы знаете Нюджента, — сказал он. — Помните, я говорил вам во время нашей первой встречи с вами, что Нюджент ангел? Вы сами видели, когда он приехал в Димчорч, как великодушно он помогал мне, как преданно хранил он мои тайны, каким истинным другом был он для меня. Взгляните на него, и вы почувствуете, как чувствую я, что мы не правильно поняли его, что мы были чудовищно несправедливы к нему.

Он обратился опять к Нюдженту.

— Я не смею сказать тебе, — продолжал он, — что я слышал о тебе, чему я поверил о тебе, какие небратские чувства я питал к тебе. Теперь, слава Богу, эти чувства прошли. Я вспоминаю о них, милый мой, когда смотрю на тебя, как о страшном сне. Могу ли я видеть тебя, Нюджент, и верить, что ты меня обманул? Чтобы ты мог быть негодяем, способным отнять у меня единственную женщину в мире, которая любит меня? Ты такой прекрасный и такой знаменитый, что можешь жениться на любой женщине! Этого быть не может! Ты как-нибудь неумышленно попал в неловкое положение. Оправдай себя. Нет! Позволь мне оправдать тебя. Ты не должен унижаться ни перед кем. Скажи мне, как ты действовал относительно Луциллы и меня, и предоставь мне оправдать тебя. Говори, Нюджент! Подними голову и научи меня, что должен я сказать.

Нюджент поднял голову и взглянул на Оскара.

Как ни искажено было его лицо, я заметила в глазах Нюджента что-то такое, что напомнило мне прошлое, то прошлое, когда он приехал к нам в Димчорч и говорил о своем «бедном Оскаре» нежным, спокойным тоном, пленившим меня. Я вспомнила и мое достопамятное вечернее свидание с ним в Броундоуне в день отъезда Оскара. Я вспомнила и признаки борьбы лучших сторон его натуры с искушением, и его раскаяние, тронувшее меня до слез, и усилие, которое он сделал в моем присутствии, чтобы загладить прошлые прегрешения, и его последнюю борьбу с преступною страстью, обуявшей его. Была ли натура, способная к такому раскаянию, совершенно испорченной натурой? Был ли человек, сделавший это усилие — последнее из многих, предшествовавших ему, непростительно виновен?

— Подождите! — шепнула я Луцилле, дрожавшей и плакавшей в моих объятиях. — Он еще заслужит нашу симпатию и наше прощение.

— Говори! — повторил Оскар. — Научи меня, что должен я сказать.

Нюджент вынул из своего кармана лист исписанной бумаги.

— Скажи, — отвечал он, — что я огласил в церкви твою свадьбу и ездил в Лондон, чтобы взять это для тебя.

Он протянул бумагу брату. То было брачное разрешение, взятое на имя Оскара.

— Будь счастлив, Оскар, — прибавил он. — Ты этого заслуживаешь.

Он обнял одною рукой брата, свободно и покровительственно, как в былое время. Рука его при этом коснулась бокового кармана сюртука Оскара. Прежде чем брат успел помешать ему, его ловкие пальцы открыли карман и вынули маленький пистолет с серебряной рукояткой собственной работы Оскара.

— Это было приготовлено для меня? — спросил он со слабой улыбкой. — Милый мой мальчик, у тебя не хватило бы на это духу, не правда ли?

Он поцеловал темную щеку Оскара и положил пистолет в свой карман.

— Рукоятка твоей работы, — сказал он. — Я сохраню пистолет на память о тебе. Возвратись в Броундоун, когда женишься. Я отправляюсь опять путешествовать. Ты услышишь обо мне прежде, чем я уеду из Англии. Да благословит тебя Бог, Оскар. Прощай.

Он отодвинул от себя брата бережно, но твердой рукой. Я с Луциллой хотела приблизиться к нему и заговорить с ним. Но что-то в его лице, что-то, смотревшее на меня из его мрачных глаз спокойным, твердым, решительным взглядом, остановило меня и вызвало предчувствие, что я не увижу его больше. Он подошел к двери, отворил ее, повернулся и, бросив прощальный взгляд на Луциллу, молча поклонился нам. Дверь за ним тихо затворилась. Пробыв в комнате только несколько минут, он покинул нас, и покинул навсегда.

Мы смотрели друг на друга, мы не могли говорить. Пустота, которую он оставил за собой, была ужасна. Я первая сдвинулась с места. Молча подвела я Луциллу к дивану и сделала знак Оскару подойти к ней.

Когда он подошел, я оставила их и пошла ожидать возвращения отца Луциллы, чтобы помешать ему войти к ним. После всего случившегося им надо было остаться одним.