ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Онлайн чтение книги Белая тишина
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Быстро промелькнули веселые дни, когда все стойбище Нярги гуляло и радовалось возвращению Пиапона. Эти дни совпали с осенним праздником, окончанием кетовой путины. Пиапон мог бы повременить с жертвоприношением эндури, но он был растроган вниманием и любовью няргинцев и решил в эти же праздничные дни принести обещанную черную свинью в жертву всемогущему эндури.

Празднества продолжались несколько дней. За это время Пиапон получил столько подарков, сколько все жители большого дома не получали за всю свою жизнь. Охотники приносили куску дабы на зимние халаты, другие материи для легких нижних халатов, женщины несли вышитые унты, теплые рукавицы, меховые и ватные чулки, обувь из рыбьей кожи, наколенники. Пиапон принимал подарки и смущался, отказываться он не смел, охотники, чтобы самим скрыть свое смущение, совали подарки ему в руки и говорили:

— Голый собираешься ходить?! Ах ты… Вещей никаких не осталось… Бери, когда дают!

Все вещи Пиапона, по обычаю, Дярикта сожгла на поминках, и муж ее остался, в чем приехал из Хабаровска.

Многие женщины помогали Дярикте шить Пиапону новые халаты. Идари, приехавшая с мужем на поминки, все дни просиживала за шитьем.

Пострадало у Пиапона и охотничье снаряжение, были сожжены луки-самострелы, разломаны нарты и ружье.

Баоса, обрадованный возвращением оплакиваемого сына, заявил, что он больше уже не охотник на крупных зверей и ему не понадобится пулевое ружье, и подарил Пиапону свою винтовку с боеприпасами. Полокто подарил новые, сделанные для себя, нарты; Дяпа, Калпе, Улуска отдали по нескольку луков-самострелов. Так Пиапон в один день нашел все то, что было уничтожено и сожжено на огне во время поминок.

Прошли веселые дни. Разъехались родственники, приезжавшие на поминки, выехали из стойбища охотники, которые по воде решили добраться к месту соболевки. Они спешили, потому что была уже середина месяца петли,[37]Месяц октябрь. удобное время охоты на соболя.

Баоса не спешил, он нынче зимой решил не идти на охоту, потому что соболя в тайге стало совсем мало, перебили его. А в некогда лучших охотничьих участках Сихотэ-Алиня в южной его части, в верховьях Кэвура,[38]Кэвур — Тунгуска. безобразничали хунхузы, они охотились за соболятниками. В этих угодьях в прошлые годы разыскали исчезнувших соболятников с пулевыми ранениями.

— Я недалеко белковать буду, — сообщил Баоса охотникам свое решение. — Как только белка ляжет в спячку, я тоже лягу, — смеялся он.

— Так уж и ляжешь, — сомневались его собеседники.

— Домой вернусь, из дома стану охотиться за колонками, лисицами, такова наша стариковская доля. Потом хочу научить внука осетров и калуг ловить, при удаче тоже можно прокормиться. Вот мой помощник, должен стать удачливым калужатником, — говорил Баоса, любовно глядя на Богдана.

Весь остаток месяца петли Баоса с внуком провели на рыбалке и на охоте. В тайге они выслеживали барсуков; если попадались их норы с хитрыми переплетениями ходов, вскрывали их и перелавливали всех барсуков.

Баоса охотился не только на барсуков, барсучье сало высоко ценилось нанай, но ценилось и сало енота, а мясо его, хоть и имело запах, было довольно вкусно, шкуру принимали торговцы. Чем не зверь для охоты?

Ночью Баоса тихо плыл по берегу заливчиков и прислушивался к звукам. Чоп. Чоп. Чоп. Чьи-то лапы ступают по воде. Чап. Чап. Чап. Теперь идут по грязи. Остановился. Прислушался. Баоса с Богданом тоже притихли, затаили дыхание.

Лапки побежали дальше, и оморочка охотников заскользила вслед за невидимым зверьком, он совсем рядом ловит рыбу в воде. Баоса прицеливается, прислушивается к всплеску воды и стреляет. Есть! Зверек засучил ногой, бил по воде.

— Ухом, ухом целься, потом умом, — поучал Баоса внука.

Богдан оказался способным учеником, он научился метко бросать острогу, стрелять в енота беззвездной ночью.

После ночной охоты на енота они затапливали в палатке жестяную печку, заваривали чай и обогревались им. В это время Баоса любил поговорить, часто рассказывал о чудовищах, которых сам не видел.

— На кладбище ты пошел бы один? Нет? Страшно ночью, иные и днем не пойдут. А мужчине нельзя бояться, если ты с детства испугаешься чего-нибудь, то всю жизнь будешь пугливым. Это уже плохой охотник.

Однажды он остановился недалеко от старых могил и сообщил Богдану, что здесь лежат дальние родственники Баосы. Наслушавшись рассказов деда, Богдан решил испытать себя и тайком от Баосы ночью сходил к могилам. Когда он вернулся, Баоса сделал вид, что не замечает, как его бьет нервный озноб. Только днем он как бы мимоходом сказал, что ночью, куда бы ни шел человек, лучше всего прихватить с собой ружье, в случае чего выстрелишь, и на душе становится легче. Мальчик понял, что дед знает о его посещении могил.

Однажды Богдан вспомнил о Токто.

— Разве тебе, нэку, со мной скучно?

Баоса пытался проговорить эти слова твердо и непринужденно, но против воли голос выдал его, он дребезжал, будто он, Баоса, говорил в берестяной разбитый манок, которым осенью вызывают лосей.

— Нет, — ответил Богдан.

— Я же твой дед, я тебе все делаю, а ты скучаешь по Токто, который тебе совсем чужой человек.

— Он не чужой, он любит меня, и я его люблю.

Баоса опять закурил и после долгого молчания ответил:

— Твое дело, нэку, кого хочешь, того и любишь, кого не хочешь, того не любишь.

— Дедушка, я тебя тоже люблю, ты хороший и не такой, как о тебе говорил папа.

— Он на меня сердит, твой папа, он и виноват передо мной, сильно меня обидел. За такую обиду в старые времена только кровью расплачивались. Я простил его, и он должен был за это отдать мне тебя, ты должен был стать человеком нашего рода, рода Заксоров. Твой отец не выполнил этого…

— А как папа обидел тебя? Как расплачиваются кровью?

— Ты еще мал, подрастешь еще немного — расскажу. А теперь прямо скажи, как настоящий охотник. Ты не уйдешь к отцу, не откажешься быть человеком рода Заксор?

Мальчик растерянно опустил голову и стал похож на таежную птичку в ненастье.

«Что это со мной? — с поздней жалостью подумал Баоса. — Зачем пугаю мальчонку?»

— Не говори сейчас, подрастешь — ответишь, — как можно мягче проговорил Баоса.

Больше Баоса не поминал об этом разговоре, и ему казалось, что Богдан забыл о нем. Но перед самым выездом в тайгу на белкование, по настойчивой просьбе Ганги, он отпустил Богдана переночевать ночь в его фанзе. Наутро, когда Баоса, накинув на себя теплый халат, сидел на еще не прибранной постели, в фанзу зашел Ганга. Он вприпрыжку подбежал к Баосе, сел на край нар и зло спросил:

— Тебе мало всех этих внуков? Тебе мало того, что у тебя живет дочь моего сына Гудюкэн?

Баоса даже не взглянул на раннего гостя; в последнее время не проходило и дня, чтобы они не ругались из-за Богдана.

— Ты… — Ганга задохнулся от гнева и от сознания своего бессилия.

— Жадный, — подсказал, не разжимая зубов, Баоса.

— Да, да! Ты жадный…

— Я отобрал у тебя сыновей.

— Да! Да! Ты отобрал у меня сыновей! Оставил меня одного, как старую крысу в заброшенном амбаре. У тебя нет сердца. Но Богдан не останется у тебя, я его отвезу к отцу. Ишь чего задумал, старый волк, нашего рода человека сделать Заксором. Тебе мало внуков? Эх, эндури, почему ты не нашлешь на этого человека смертельную болезнь…

Не закончил Ганга свое проклятие, Баоса пнул его в бок, и он мешком свалился с нар на твердый глиняный пол. Пристыженный, в великом гневе, Ганга молча покинул большой дом. А немного погодя вернулся Богдан и заявил, что с этого дня он будет жить у другого деда, на охоту тоже пойдет с ним. Баоса подозвал его к себе, посадил рядом.

— Ты обидел моего деда, — строго, по-взрослому, проговорил Богдан. — Его обидели папа и отец Гудюкэн, они покинули его. Ты хочешь, чтобы я стал человеком рода Заксор…

— Я только сказал, думай, — спокойно ответил Баоса, хотя был немало встревожен заявлением внука, он знал, что ему сейчас надо быть, как никогда, собранным, вдумчивым, малейшая ошибка могла привести к непоправимой беде.

«Принесло мне в соседи этого хорька, — думал он с горечью. — Жил бы хоть в другом стойбище, не пришлось бы тогда делить внука. Погорячился зря, можно было без пинка выпроводить Гангу».

— Я думал, — ответил Богдан.

— Но ты не знаешь еще вины своего отца.

— Не знаю, он виноват, с него спрашивай.

— Не сердись, нэку, и не разговаривай со мной так.

— Не сердись, не сердись. Зачем вы делите меня? Зачем ругаетесь из-за меня? — у Богдана на глазах выступили слезы.

Баоса лаской кое-как успокоил любимца, признался, что погорячился в разговоре с Гангой, и попросил позвать его на завтрак. Ганга, как и ожидал Баоса, отказался прийти, и ему самому пришлось идти мириться, прихватив бутылку водки.

Рассерженный Ганга ни за что не хотел мириться, не принимал поднесенную чарку водки и с ненавистью сверлил маленькими глазами стоявшего перед ним Баосу. Гордый Баоса, никогда не моливший прощения, не пригибавший ни перед кем колени, теперь ползал перед Гангой на коленях и вымаливал прощение. «Терпи, Баоса, ради внука терпи», — успокаивал он ущемленную гордость.

Водка сделала свое дело, любивший это зелье Ганга вскоре сдался, но за нанесенную обиду по закону нанай потребовал железный предмет. Обрадованный примирением, Баоса отдал ему капкан.

Два дня мирились старики, договорились, что внук Богдан останется у Баосы, что Баоса будет отпускать его к Ганге, когда тот только захочет.

После перемирия старики разъехались на охоту. Баоса с Богданом — белковать, Ганга с напарниками — соболевать. Зима выдалась малоснежная, удобная для охоты на любого зверя. Но белок оказалось мало из-за неурожая кедровых орехов, и через месяц Баоса вернулся в стойбище, чтобы приняться за лов калуги. Сразу по возвращении домой Баоса с внуком отвез пушнину малмыжскому молодому торговцу Саньке Салову.

— Молодой совсем, на моих глазах вырос, — хвалил Баоса Саньку, — читать, писать, считать научился, теперь, видишь, после смерти отца его заменил. Мозговитый. Вот бы тебе, Богдан, научиться считать, как Саня, тогда мы ездили бы вместе сдавать пушнину и ни один торговец не смог бы нас обмануть.

— Дака, разве я смогу тебя обмануть, — взмолился Саня, — у меня скорее руки отсохнут! Это китайцы только обманывают, а мы не обманываем.

— Кто тебя знает? Ты сам цены устанавливаешь, сам только умеешь считать. Хоть и умеешь считать, можешь по молодости ошибиться. Вот и получится обман.

Саня уверял старика, что он в торговых делах учился у покойного отца и превзошел его.

— Это я знаю, хотя не умею считать, — усмехнулся Баоса. — Отец твой по-нашему не умел говорить, а ты меня уважительно зовешь — дака. Это уже приятно мне, старику. Потом я думаю так, коли ты превзошел отца в торговле, выходит, ты хитрее его, умнее, — он обернулся к внуку. — Видишь, он какой, мы с тобой не понимаем по-русски, а он по-нашему говорит. Ты тоже учись их языку.

Молодой торговец привлекал охотников своей вежливостью, обходительностью и самое главное — знанием нанайского языка. А самых уважаемых стариков Санька никогда не отпускал без подарков внукам, не угостив хлебом-солью, не напоив чайком. Баосу с внукам он тоже пригласил к себе.

Богдан впервые попал в русскую избу и с изумлением рассматривал высокий стол, стулья, резную деревянную кровать, икону в углу. Но больше всего его поразили висевшие на стене фотографические карточки семьи Салова. На карточке он нашел и юного Саньку. Когда Саня сел за стол, на котором уже дымились тарелки с картошкой и соленой кетой, стояли огурчики с помидорами и бутылка водки, Богдан робко спросил, как и кто так искусно изобразил хозяев дома.

— Э, анда,[39]Анда — друг. я тебе, хотя и грамотный, толком не смогу рассказать. Эти карточки сделали нам в городе Хабаровске, куда мы ездили несколько раз по торговым делам, — охотно начал рассказ Саня. — Нас посадили перед черным ящиком на тонких ножках, потом хозяин ящика то ли засунул в ящик голову, то ли просто через него посмотрел на нас — это я тоже не понял, потому что он вместе с ящиком укрывался черной материей. Потом он попросил смотреть на ящик, снял с него стекло, взмахнул, опять надел стекло и сказал: «Готово». Через несколько дней он отдал нам эти карточки. Точь-в-точь. Там так, если закроешь глаза, получишься с закрытыми глазами, откроешь рот, получишься с открытым ртом.

— Умные люди вы, русские, — сказал Баоса. — Ты, Саня, тоже умный.

Польщенный похвалой, Саня зарделся, взял бутылку и разлил по стаканам. После водки Баоса совсем опьянел, собрался к своему другу Илье Митрофановичу Колычеву, но Саня удержал его, сообщив, что Колычевы повезли почтовый груз вниз по Амуру.

Богдан погрузил продовольствие на нарты, закрепил, посадил засыпавшего деда рядом с собой и погнал упряжку в свое стойбище. Всю дорогу у него не выходил из головы черный ящик, который сам делает человеческое изображение. Баоса очнулся возле стойбища, огляделся еще пьяными глазами, узнал родной остров.

— Совсем опьянел, — сказал он. — Правда, хороший умный народ эти русские, а? — И услышал утвердительный ответ внука.

В последующие дни Баоса готовил снасти на калуг и осетров. У него было около двух десятков острых хватких крючков, надо было их подточить, заменить поводки, поплавки. Но Баоса нынче решил выставить несколько снастей и потому обратился к работнику Холгитона Годо, он мог бы попросить сделать осетровые и калужьи крючки и нанайского кузнеца из стойбища Мэнгэн, но ему не хотелось терять драгоценное время на поездку.

Годо повертел в руках крючок и улыбнулся.

— Это сделать можно.

Годо вытащил из огня кусок огненного металла и ожесточенно начал стучать по нему молотом.

Крючья Годо понравились взыскательному Баосе, он их подточил поострее, закрепил самыми крепкими поводками, заготовил красивые поплавки.

Все приготовления были закончены. Нетерпеливый Богдан несколько раз уже начинал расспрашивать, как ставятся снасти, наживляют ли эти большие крючья и чем наживляют, но Баоса отделывался от внука шутками.

— Терпи, нэку, только терпеливые люди становятся великими охотниками и рыболовами, — отвечал он. — В тайге самый умный — медведь, на Амуре — калуга с осетром.

Наконец он в полдень объявил, что сегодня вечером они пойдут на рыбную ловлю, и потребовал, чтобы Богдан об этом не проболтался никому в стойбище. Богдан не находил себе места, чтобы не сказать лишнего своему другу Хорхою, он встал на лыжи и ушел проверять петли, выставленные на зайцев. Вернулся, когда большое красное солнце садилось за голыми тальниками. Баоса лежал на своем месте и дремал. Богдан обиделся, он решил, что дед разыграл его, что они никуда сегодня не пойдут. Куда же идти, когда за окном сгущались сумерки, наступала скорая зимняя ночь. Мальчик разделся и лег рядом с дедом.

Вскоре Баоса поднялся, разбудил Богдана и потребовал есть. После плотного ужина он сам: наложил пшенную кашу в котелок, сунул туда же несколько кусков юколы и начал одеваться. Женщины не спрашивали, куда собрался старик, глядя на ночь; собрался, значит, надо ему идти.

Вышли на морозный ночной воздух. Баоса остановился возле дверей, прислушался, огляделся вокруг. Богдан тоже оглянулся вокруг, но ничего не увидел. Старик все еще прислушивался, а мальчику казалось, что дед его даже принюхивается. Баоса передал котелок с кашей и юколой внуку, подошел к сушильне, взял пешню и сачок и, не говоря ни слова, пошел на берег. Мальчик побежал вслед за ним, его захватила вся эта таинственность подготовки к ловле калуг и осетров.

— Дедушка, почему крючки не взяли? — спросил он шепотом, догнав Баосу.

— Сегодня они не нужны. Ты никого не видел? — тоже шепотом спросил старик.

— Никого.

Баоса остался доволен и быстро зашагал по дороге, вверх по реке. Богдан еле поспевал за ним, спотыкался о ледяные глыбы, ноги разъезжались по обнаженному льду, и он боялся упасть и рассыпать содержимое котелка. Мальчик видел впереди спину деда, белый снег вокруг, а дальше такая темень, будто кто завесил весь мир черным материалом. Наконец Баоса остановился, опять прислушался, принюхался, отошел в сторону от дороги и начал пешней прорубать лед.

«Как он видит? — удивился Богдан. — В такую темень ногу проткнешь пешней».

Но Баоса уверенно продолжал долбить лед. Когда Богдан начал убирать сачком ледяное крошево, то убедился, что прорубь получилась круглая, ровная, без выступов. Лед был толст, вся железная часть пешни уже исчезала в проруби, а до воды еще не добрались.

Богдан вспотел, догоняя деда, а теперь на морозе быстро остывал. Чтобы не замерзнуть, он прыгал, хлопал руками, потом взял у деда пристегнутый за его пояс топорик и нырнул в густую темноту.

— Ветвистую сруби, — вслед ему крикнул Баоса.

«Ветвистую говорит, а разыщу я, где тальники или нет?» — подумал мальчик. Он постоял, прислушался. Дед продолжал долбить прорубь, мороз трещал в тальниках, то там, то тут оружейным выстрелом ломался толстый лед. Мальчик наугад срубил ветку тальника, на ощупь проверил, много ли ветвей, и поволок ветку к деду. Прошел немного, остановился, прислушался — с верховьев реки по дороге ехали люди, скрипел снег под санями, копыта лошади цокали по льду. Деда не было слышно. Где он, как его найти? Сани приближались. Богдан шел наугад, надеялся выйти к дороге.

— Дедушка, где ты? — негромко окликнул он.

— Здесь я, — откуда-то спереди справа откликнулся дед.

Мальчик зашагал к голосу и вышел на дорогу. В это время внезапно из темноты на белый снег выбежала лошадь с санями и остановилась.

— Эй, ты! — спросили по-русски. — Далеко до стойбища Нярги?

Богдан понял только последние слова, догадался, о чем спрашивали, и признался, что сам не знает, далеко или близко до Нярги.

Баоса, как невидимый дух, появился возле внука и недовольно спросил:

— Что нужно?

— Я хотел спросить, далеко до Нярги?

— Нет, рядом тут.

— А вы не туда идете?

Баоса помедлил с ответом, взял у внука топорик, заткнул за пояс и сказал:

— Собрались идти.

— Садитесь, вместе поедем, места хватит, — добродушно пригласил тот же голос.

Баоса сходил за пешней, сачком и котелком с кашей и юколой, сел в сани, и лошадь потрусила дальше.

— Тут, бари,[40]Бари — друг (найхинский говор). не скажешь, у кого большой дом, где могли бы мы вдвоем остановиться? Мой товарищ русский.

«Говорит бари, из Найхина родом, — сразу же разгадал Баоса. — Новостей, наверно, много везет».

— Можешь у меня остановиться, у меня места хватит на двоих, — ответил он.

В большом доме не уснули еще, когда вернулись рыболовы с гостями. Женщины тут же соскочили с нар, захлопотали у неостывшего очага, приветили приезжих. Теперь только при свете двух жирников Баоса разглядел ночных гостей, а гости — хозяина большого дома. Русский оказался высоким, худым, без традиционной бородки клинышком и усов, нанай — полная противоположность ему, невысокого роста, коренастый, с быстро бегающими живыми глазами.

Женщины накормили, напоили чаем гостей, постелили постель рядом с Баосой и Богданом. Так вечером Баоса и не узнал, кто такие его ночные гости, куда и зачем едут. «Носит их куда не следует», — сердито думал он. Только утром приезжий нанай сообщил, что едут они в стойбище Болонь, русский учитель там откроет школу и будет учить грамоте нанайских детей, а он на первых порах помогает русскому как переводчик, потому что учитель не понимает нанайского языка.

«Это что же такое? Какая учеба получится, когда дети не понимают русского, а русский не поймет детей, — подумал Баоса и усмехнулся: — Это одно и то же, что бурундук стал бы учить мышь лазить по деревьям, прыгать с ветки на ветку».

Звали нанай Ултумбу Оненко, он окончил в Найхине туземную церковно-приходскую школу, одним из первых нанай научился писать и читать. Баоса с восторгом смотрел на Ултумбу, он прямо-таки гордился им, как родным сыном. Да. Это большое дело, сын рыбака-охотника научился читать и писать! Выходит, у нанай тоже есть способности, они тоже могут овладеть грамотой!

— Пошли в Болонь своих внуков, пусть они учатся, — неожиданно предложил Ултумбу. Баоса сразу замолчал, прикусил язык.

— Нет, Ултумбу, Богдана не могу отдать в школу, — ответил он после длительного раздумья. — Не могу. Мне легче сердце из груди вырвать, чем внука отпустить от себя.

— Он же станет грамотным человеком!..

— Не могу я его отпустить. Не могу.

Гости позавтракали и выехали в Болонь, а Баоса лег на свое место, закурил неизменную трубку и задумался. Он вспомнил, как двадцать с лишним лет так же ездили по стойбищам русские и приглашали детей в тот же Болонь учиться в школе. Баоса не поверил русским, старые мудрые люди говорили, что русские хотят собрать в одну кучу всех детей нанай, чтобы потом легче их было увезти к себе и сделать их русскими. Баоса прихватил с собой обоих сыновей — Полокто и Пиапона — и убежал в тайгу на охоту. Ищите охотника в тайге!

Позже русский поп начал собирать детей в Малмыж, якобы тоже учиться в школе. Но Баоса уже имел опыт убегать с детьми от русских учителей и попов, прихватил он на этот раз Дяпу и убежал в тайгу. Теперь опять открывают школу в Болони, опять приехал русский учитель, который не понимает нанайского языка. Чему он научит? Ведь дети не понимают его. Раньше в Болони тоже учились нанайские дети, но они так и не научились ни писать, ни читать. Какой толк в такой учебе? Правда, Богдан смышленый мальчик, может и на самом деле научиться писать и читать. Конечно, грамотный Богдан помогал бы ему сдавать пушнину торговцам, и те бы не стали при нем обманывать. Но намного ли обманывают торговцы? Ведь охотники тоже обманывают их, желтого соболя сажей покрывают и сдают, вырежут у рябчиков мягкие грудки, а вместо них приморозят белое мясо погибшей после нереста кеты, поймают кабарожку с маленькой струей, наполнят струю калом этой же кабарожки, сдают калужьи хрящи торговцу, напихают вместо спинного мозга гальки, чтобы тяжелее стал, что ни говори, нанай тоже хитрый становится. Правда, хитрых охотников мало, из десяти человек один найдется такой, но они мстят торговцам за других девятерых.

— Дедушка, когда мы пойдем на рыбалку? — перебил размышления деда Богдан.

— Молчи, как вчера молчал. Сегодня пойдем.

— Почему мы вчера вернулись?

— Потому что люди встретились, когда люди встречаются — никогда не будет удачи. Вот почему надо уходить из стойбища так, чтобы ни один глаз тебя не увидел, ни одно ухо чтобы не услышало.

С наступлением ночи Баоса с Богданом вновь украдкой вышли из стойбища и пошли к недорубленной проруби. Баоса молчал, пока не удалились из стойбища, потом придержал шаг, остановился и торжественно сказал:

— Нэку, в жизни я для себя ничего не хочу, запомни это. Я хочу только, чтобы ты был до моей смерти рядом со мной. До моей смерти ты станешь Заксором. Как только откроется в Нярги школа, ты пойдешь учиться. Я хочу, чтобы ты не отставал от людей, мой внук не должен быть хуже других. Понял? Это все, что я хочу.

Баоса продолжал свой путь, он наконец высказал внуку свои мысли, и с него словно свалился тяжелый груз, который он нес с того дня, как появился Богдан в большом доме. Что же ответит мальчик? Молчит. Пусть молчит, пусть думает, времени еще много, Баоса не собирается скоро умирать, он еще дождется, когда внук станет грамотным человеком, как Утумбу Оненко.

Ночь выдалась опять темная, непроглядная, дул с низовья пронизывающий ветер. Богдан, ежась от холода, отыскал оставленную ветку тальника, приволок охапку сухих плавников, собранных на ощупь. Он думал, что дед просил плавник для костра, но старик не обратил внимания на них и продолжал очищать прорубь от мелких льдин. Закончив очистку, он воткнул возле проруби палочку — тороан, напротив — ветвь тальника.

— Подойди сюда, — позвал он Богдана. — Опустись на колени, повторяй то, что я буду делать.

Баоса опустился на колени перед тороаном, поклонился ему и начал моление:

— Отец Мангбу,[41]Мангбу — Амур. все его братья Сунгари, Уссури, Кэвур, Анюй, Симин, Харпи и Хунгари, молюсь вам, прошу помощи вашей. Мангбу, кормилец наш, ты нас кормишь, даешь нам сазанов, амуров, муксунов, верхоглядов, ленков и тайменей, нельм и карасей, кету и красноперку, в голодные годы подбрасываешь касаток и чебаков, если бы не твоя доброта, то не размножился бы нанайский народ на твоих берегах, если бы не твоя щедрость — потухли бы огни в наших очагах. Мангбу, кормилец наш, ты не только кормишь, но и одеваешь нас, если бы ты не посылал осенью своей щедрой рукой косяки кеты, то мы перемерзли бы зимой на морозе без теплой обуви из кетовой кожи, без теплых халатов из той же кожи кеты. Мангбу, отец наш родимый, ты был всегда щедр к детям своим, не откажи и сейчас нам. Прошу тебя, дай мне несколько штук твоих осетров и калуг. Не от хорошей жизни прошу я тебя, а от плохой. Состарился я, в тайгу уже не могу ходить — ноги уже не те, подгибаются, глаза уже не те — смыкаются. Руки уже не те, кочерыжками стали. Поверь мне, Мангбу, родной отец, даже гостинца от бедности не мог тебе хорошего принести, — Баоса бросил в прорубь горсть рассыпчатой каши и несколько кусков юколы. — Вот видишь, твоей же юколой тебя угощаю. Мангбу-ама, помоги. Твои слова и моя просьба останутся только тут, ни низовой ветер не разнесет в верховья, ни верховой ветер не унесет в низовья, все наши слова зацепятся на верном моем страже, на этой ветви тальника, они останутся у него вместо листьев.

Баоса щедро бросил в прорубь кашу и юколу, его примеру последовал Богдан.

— Угощайся, Мангбу-ама, угощайся и не обижай своего сына, отдай мне несколько своих калуг и осетров. Помоги!

Он кланялся несколько раз и ловким движением бросал в прорубь кучу плавников.

— Мангбу-ама! Спасибо тебе! Тысячу раз спасибо тебе за твою щедрость!

Баоса ползал по краю проруби и крючком выхватывал из проруби плавники и все благодарил щедрого Мангбу-ама, обещал принести ему такой же щедрый подарок. Потом он зачерпнул котелком из проруби воду.

— Мангбу-ама, спасибо тебе, таких жирных осетров и калуг ты пригнал в мои снасти, я котелком вычерпываю жир! Спасибо, Мангбу-ама.

Баоса поднялся на ноги, бережно понес котелок с водой, подобрал плавники, вытащенные из проруби, связал веревкой.

— Какие толстые, какие тяжелые, какие жирные осетры. Спасибо тебе, Мангбу-ама!

Богдан собрал пешню, сачок, топорик, крючок, все взвалил на плечи и пошел вслед за дедом. Теперь Баоса шел своим молодецким шагом, он боялся расплескать содержимое котелка.

В полночь они вернулись домой. Плавники сложили на сушильню, захватили в дом один толстый обрубыш.

— Вставайте, женщины! Подвалило нам счастье, Мангбу-ама прислал нам жирных осетров и калуг! — закричал Баоса, войдя в дом. Он положил обрубыш возле очага, а воду из котелка вылил в глиняный большой жбан, где держали питьевую воду.

— Смотрите, сколько у нас теперь жиру и какой вкусный жир! — продолжал Баоса. — Попробуйте все, какой это вкусный жир.

Агоака зажгла жирник, и дом осветился тусклым светом. Баоса зачерпнул из жбана кружкой, жадно выпил.

— Какой вкусный жир! Кто выпьет этот жир — сто лет проживет, — продолжал он шуметь.

За ним выпил Богдан и сказал:

— Спасибо, Мангбу-ама!

Выпила Агоака и похвалила:

— Вкусный, жирный жир!

Попробовали Исоака и Далда, заявили:

— Только щедрый Мангбу-ама мог прислать нам такой вкусный жир. Спасибо ему.

Проснулся Хорхой, колупнул пальцем один глаз, другой, сполз с нар, выпил глоток и прохрипел спросонья:

— Чего обманываете, это же вода.

Но никто не слышал воркотни Хорхоя, кроме Богдана. Богдан подошел к нему и прошептал:

— Так надо, утенок, понял? Говори, что это осетровый жир.

— Сам говори, сам ври. Это вода. А ты брехун.

Богдан усмехнулся, мол, что разговаривать с сосунком, который не знает даже обыкновенной молитвы. Сам он две зимы находился в тайге и видел, как отец и дед просили удачи у хозяина тайги.

На второй день, хотя и поднялся крепкий низовик, Баоса выехал ставить снасти. В этот день Богдану впервые за всю зиму пришлось по-настоящему потрудиться. Белкование он не считал особым трудом, там требовалось больше ловкости, сноровки, зоркости и внимательности, а тут ему пришлось продолбить три проруби в саженной толще льда, и каждую прорубь дед очищал сам, потому что Богдан по неопытности, выпустив воду в ледяной колодец, решетил дно колодца, но не мог убрать спайки, выступы.

Три проруби измучили Богдана, он, как никогда, почувствовал усталость, онемели руки, дрожали ноги, болела поясница. В этот день выставили две снасти, на следующий — еще две снасти, но на этот раз Богдан рубил увереннее, в руках чувствовал силу, только поясница предательски побаливала.

— Это наше, заксоровское место, — рассказывал Баоса, когда обогревались чаем возле жаркого костра. — Здесь мой отец ловил осетров и калуг, меня научил, и я здесь впервые поймал калугу. Твои дяди учились здесь, теперь твой черед. Запомни, это заксоровское место, — многозначительно закончил Баоса.

Богдан смотрел на громоздившиеся в беспорядке торосы на правом берегу реки, он нисколько не удивился, что дед передает ему это заксоровское место лова калуг и осетров, потому что в последние дни Баоса по всякому поводу вдалбливал ему, что он Заксор и все заксоровское его.

Богдан сам не против был назваться Заксором, потому что род Заксоров это большой род, про который рассказывают легенды и сказки, он сам много раз слышал легенду, как появился первый шаман, а он был Заксор. Про свой род Киле он тоже, конечно, знает, знает, что Киле от слова килэр, а килэрэми нанай называют тунгусов; выходит, род Киле пришельцы, они не коренные нанай. Тогда Заксоры тоже не коренные жители этих мест. Богдан сам своими ушами слышал легенду о рождении родов, там рассказывается, как Заксоры плыли на плотах и их прибило к берегу где-то в этих местах.

Все перепуталось в голове мальчика, и он махнул рукой: какая разница — Заксор или Киле, как дед захочет, пусть так и будет. Но вслух, о своем решении он не заявил.

Снасти проверяли на третий день после выставления. Выдолбили крайние две проруби, и когда освободились поводки, Баоса разрешил внуку проверить, попалась в снасть рыба или нот. Богдан взял в руки туго натянутый поводок, поводок вибрировал под тугим напором воды. Снасть молчала, она не подавала признаков жизни, всякая рыболовная снасть жива, если в нее попадется рыба.

— Ну что? Нет? — спросил Баоса.

— Молчит, — прошептал почему-то Богдан. Ох, знал бы дед, как ему хотелось в это время, чтобы поводок дернулся, потащил в сторону! Но рыбы не было.

— Вода прибывает, потому не разгуливается рыба.

Богдан никогда не слышал, чтобы вода могла прибывать зимой; летом, понятно, бывают дожди, реки разольются, и Амур наполняется, но зимой чтобы прибывала вода — откуда она может появиться и как дед узнал, что она прибывает?

— Прибывает вода, и зимой прибывает, — ответил Баоса, — видишь, лед приподнялся немного. Амур дышит.

Как ни приглядывался Богдан к береговой полосе, но никак не мог заметить какого-либо поднятия льда.

— В прорубь тогда гляди, — посоветовал дед, — на воду гляди, как она клокочет.

И вода в проруби ничего не сказала мальчику, она так же, как и в прошлый раз, крутилась в водовороте, рвалась из-подо льда.

— Все примечать надо, нэку, все. Наша жизнь такая, нэку, мы ко всему должны приглядываться, примечать, запоминать. Вот ты в прошлый раз сильно устал с непривычки и ничего не приметил, все пропустил мимо. Это уже нехорошо. Вода прибыла, об этом она сама тебе рассказывает на своем языке. Ты должен понимать язык ветра, звезд, листьев и травы, всяких зверей, птиц и букашек. Все это тебе требуется для твоей же жизни, удачной охоты и рыбной ловли, безопасной поездки и хорошего сна.

Все это Баоса говорил, пока шли по другой снасти. Очистив проруби, освободив поводки, он опять попросил внука проверить ее. Богдан взял поводок и сразу почувствовал слабый рывок, потом еще, еще. Рывки были настолько слабые, что синявка, летом попавшая на крючок, куда сильнее дергается. Мальчик ждал более сильных рывков.

— Что, нет? — подсел рядом с ним на корточки Баоса.

— Слабо дергает, как пескарь.

— Проверим твоего пескаря, — усмехнулся Баоса и, широко расставив ноги, начал вытягивать снасть. Крючья он складывал в правую сторону подальше от ног, клал их так, чтобы они не зацеплялись друг за друга, не спутывали поводок. Один крючок, второй, третий, пятый. И вдруг в проруби мелькнул острый хвост осетра, ударил по воде, забрызгав Баосу и Богдана. Баоса не опустил поводок, он напружинился, удержал поводок в руке.

— Крюк подай, — попросил он, Богдан принес из нарты крюк, прикрепленный на коротком черенке.

— Небольшой, но не пескарь, — улыбнулся Баоса. — Это уже касатка. Теперь смотри внимательно. Самое главное и самое трудное дело это уговорить его повернуться к проруби и к тебе головой. Быстро уговоришь — быстро вытянешь. Не уговоришь — не вытянешь. Если он забушует, то может сорваться и исчезнуть, изорвет бок или оторвет твой крючок. Сам в это время всегда будь осторожнее, смотри, чтобы крючки острием не к руке твоей были, а наружу, может случиться, дернет он, а крючок хвать за руку и утащит тебя или руку разорвет. А еще пуще следи за ногами и за теми крючками, которые у твоих ног.

Баоса, не отпуская поводка, крюком попытался повернуть голову осетра к проруби. Долго он возился, осетр упорно рвался под лед, прятал голову. Крючок вцепился в двух вершках от хвоста. Баоса видел, что крючок впился в мясо и осетру не вырваться, как бы он ни бился. Наконец осетр сдался, словно нехотя изогнулся, и на мгновение показался в голубой проруби острый его нос. Этого мгновения было достаточно, чтобы Баоса ловким движением подцепил крюком под жабры.

— Вот и все, — сказал он облегченно. — Любой осетр, любая калуга, даже если она длиннее твоей лодки, никуда не денется, если ты вот так поддел его крюком, — объяснил он Богдану. — Большую калугу, какой бы ни был сильный человек, ни тремя, ни четырьмя крюками не вытащить, сил не хватит. Потому, поддев ее крюком, надо обвязать под жабрами веревкой и тащить.

С этими словами Баоса легко вытянул из проруби длинного изящного осетра. Рыба забилась на снегу.

— На крючок Годо попался, — сказал Баоса, отцепляя осетра. — Это будем считать твой первый осетр. Хорошо?

— Но я не вытащил его, — возразил мальчик.

— Но ты смотрел, — засмеялся довольный уловом Баоса.

На счастье Богдана, на предпоследний крючок попался другой осетр. Баоса, проверив, крепко ли крючок держит его, убедился, что осетр не вырвется, и разрешил внуку самому вытащить добычу. На удивление, Богдан тут же повернул голову осетра к проруби, подцепил крюком и двумя руками, поднатужившись, вытащил. Осетр был ровно с сажень.

— Молодец. Будешь добычливым калужатником, — сказал Баоса. — Смотри ты, как он быстро послушался тебя, чувствует, что твоя рука — это рука калужатника.

Богдан сам отцепил осетра и готов был прыгать от радости. Теперь он мог сказать, что этот осетр добыл сам, своими руками, потому что ставил снасти, уговаривал осетра вынырнуть из проруби, отцепил его от крючка. Есть первый осетр! Богдан ликовал как и тогда, когда увидел упавшего от его пули лося.

В этот день рыболовы поймали четыре осетра и небольшого калужонка. В следующую проверку добыли еще больше, и Баоса отвез по осетру своему другу Илье Колычеву, его сыну Митрофану и молодому торговцу Сане Салову.

До возвращения охотников из тайги калужатники добыли около сотни калуг и осетров, продали болоньскому торговцу У десятки килограммов хряща. Всех охотников, вернувшихся домой, Баоса угощал жирной вкусной осетровой талой, а те к свою очередь несли ему лучшие куски лосятины, медвежатину, сваренную и нанизанную на палочки.

Когда вернулся Ганга, Баоса отправил ему с Богданом саженного осетра. Ганга обрадовался, даже прослезился, обнимая удачливого внука; сам он на своем веку не поймал больше двух десятков осетров. Неудачливый человек в жизни был Ганга.

«Дружить надо с Гангой, мы два деда, мы должны быть дружны, — думал Баоса, выпивая с Гангой за встречу. — Если мы вдвоем с ним будем отбирать Богдана, то Пота не устоит, отдаст нам сына. Как же ему не отдать? У меня он украл дочь? Виноват? Виноват. От отца убежал? Убежал. Виноват? Очень даже виноват… Поэтому мы, два деда, будем требовать, чтобы за все свои грехи он отдал нам сына».


На третью осень Баоса оставил Богдана у себя. Мальчик сам уже не рвался на Харпи к родителям, он настолько привык к деду, к дядям и их женам, подружился с Хорхой и другими мальчиками Нярги, что стал забывать родителей, Токто, друга детства Гиду.

Богдан теперь привязался еще к Пиапону, любил часами слушать его житейские рассказы о поездке в маньчжурский город Сан-Син, умные рассуждения о жизни, явлениях природы, повадках зверей. Пиапон разговаривал с ним всегда как со взрослым, и это очень пришлось по душе мальчику.

Богдан привязался не только к жителям большого дома, он всем мальчишеским сердцем полюбил Амур, амурскую тайгу. Когда он выезжал на Амур широкий, то сердце его опускалось куда-то вниз к желудку, дух его захватывало от великого простора, от головокружительного течения.

Нравилось ему жить в Нярги еще и потому, что сюда часто наведывались русские друзья Баосы и его сыновей. Богдан выучился русскому языку и теперь на радость деда довольно бегло говорил. Приезжали в Нярги и совсем незнакомые люди, гости соседей, появлялся русский бачика — поп, говорил какие-то непонятные слова, будто даже не русские, все охотники при нем крестились, а когда он уезжал, смеялись над ним и никто больше не крестился. В год раз приезжали полицейские чины, приглядывались, принюхивались и, выкурив по свернутой в бумагу трубке-папиросе, уезжали. Долго они не задерживались, много, как поп, тоже не говорили, а чаще даже, не сказав слова, уезжали. Зачем они приезжали, что им нужно было — никто не знал. Не знал даже сам Холгитон, который все еще считался старостой стойбища.

— Приезжают, только людей шугают, да собакам лишняя забота лаять на них, — ворчал Холгитон.

— Да тебя еще отрывают от молитвы мио, — смеялись охотники.

— Помолиться мио — не грех, — серьезно отвечал Холгитон.

Жизнь в Нярги была намного оживленнее и интересное, чем на Харпи, и потому Богдан совсем не хотел уезжать отсюда. Когда отец с матерью приехали за ним, он ничего не ответил им, только слушал, что говорили два его деда и что отвечал им отец. За дедов заступились дядья, и Поте пришлось отступить. Так Богдан остался в большом доме на третий год и третью осень ловил с дедом кету.

Осень выдалась в этом году дождливая, серая, но кета по Амуру поднималась обильно. Многие няргинцы в эту осень заключили подряды с Санькой Саловым на лов кеты и сдавали рыбу его засольщикам.

— Ловкий ты, Саня, — говорил молодому торговцу Баоса. — Мне помнится, твоему отцу никак не удавалось уговорить нанай ловить ему кету, а ты быстро их уговорил. Это потому, что знаешь нанайский язык.

— Да, дака, верно говоришь, — улыбался Санька.

— Времена другие подходят, — возражал Пиапон. — Да и ты, Саня, торговец уже не тот, что был отец, у тебя, я вижу, другой размах. Не крути головой, молод, чтобы меня обкрутить. Сам ведь все понимаешь, верно? Нанай ведь тоже другие уже, верно? Только мы сами этого не замечаем.

Баоса отходил, когда Пиапон, как он говорил, начинал умничать. Но Богдана в это время ничем нельзя было отвлечь, он не отходил от беседующих, пока они сами не расходились. Любил Богдан наблюдать и работу засольщиков кеты, подружился с ними. Засольщики тоже привязались к смышленому мальчику, учили его засаливать кету, а икорный мастер ему первому давал пробовать свою новую продукцию.

— Хорошо? Вкусно? — допытывался он, будто от ответа Богдана зависела судьба нового засола.

Услышав утвердительный ответ, он пускался в пляс, начинал скоморошничать, смешить товарищей и рыбаков. Веселый, неунывающий человек был икорный мастер.

— Я тебя, Богдан, научу солить икру, прибыльное дело, — говорил он. — Не веришь, спроси у молодого хозяина. Он хоть и молод, но чувствую, собаку съел в вашем деле.

— Как собаку съел? Собачье мясо? — удивлялся Богдан, чем приводил засольщиков в неописуемый восторг.

Часто навещал засольщиков и учился их ремеслу и Полокто. Он подолгу беседовал с Санькой, когда появлялся на тонях. А к концу путины он удивил всех няргинцев, купил у Ворошилина три бочонка и засолил сам около двух сотен кетин. На вопросы любопытных только отмахивался, говорил, что сам будет зимой питаться соленой кетой.

— Правильно, на Амуре воды хватает! — смеялись одни няргинцы.

— Смотри, желудок просолишь, — говорили другие.

Кета прошла, закончилась горячая осенняя пора, наступили праздничные дни. Баоса впервые за последние годы забрал себе родовую святыню — хулусэнский священный жбан.

— Смотри, пэку, это наш заксоровский жбан, — сказал он внуку, когда привез жбан счастья в Нярги, — ни один род не имеет такого священного жбана, ни один род не может его сделать, потому что у них не было великого шамана, который смог бы изготовить такой жбан. Ты Заксор, и это твой жбан!

Священный жбан с двуликим бурханом поставили в угол, и Баоса начал праздновать осенний праздник. К нему приходили соседи, друзья, родственники, не обошли и дети, Полокто с Пиапоном. Потом начали приезжать на молитву охотники из соседних и дальних стойбищ, привозили больных жен, детей, матерей и отцов, всем хотелось выпросить счастья, здоровья у священного жбана, все спешили, потому что многие собирались во второй половине месяца петли уйти в тайгу.

Молился и Бата Бельды, охотник из стойбища Чолчи, он просил удачи в зимней охоте. После молитвы он передал Баосе завернутый в тряпицу серебряный рубль. Баоса был крепко выпивши, он удивленно повертел в руке рубль, усмехнулся и оставил на столике между рыбьими и утиными костями.

Второй охотник из стойбища Джоанко подал ему уже три серебряных рубля. Баоса на этот раз был трезвее, он поднял с пола кланявшегося охотника и его слепнущую мать.

— За что даешь деньги? — спросил он у оторопевшего охотника.

— За молитву, — пробормотал охотник.

— За молитву?

— Да, маме лучше стало, вот я и приехал поблагодарить священный жбан за исцеление.

— Лучше стало?

— Лучше, лучше, — ответила старушка за сына.

— Я молился священному жбану в Хулусэне, там с меня потребовали три рубля, сказали, такая цена за глаза.

— Кто сказал?

— Тамошние хозяева.

— Какие же это хозяева! Это сволочи! — закричал Баоса помолодевшим от негодования голосом. — До чего дожили, за деньги уже молятся священному жбану, за деньги вымаливают здоровье! Что же это происходит на Амуре? Кто у тебя брал деньги?

— Турулэн.

— Турулэн?!

Баоса еще раз переспросил и сел на край нар, свесив ноги, чего никогда не делал с малолетства. «Турулэн сам берет деньги за моление? Турулэн… Самый старейший в рода Заксоров! Турулэн».

Нет, Баоса не мог представить, как это старейший Заксор, уже глядя одним глазом в буни, мог дойти до того, что начал собирать деньги за молитву родовой святыне. «Нет, здесь что-то не то, не может Турулэн этого делать. Почему он промолчал об этом, когда отдавал жбан? Постеснялся? Совесть грызет? Нет, Баоса не может брать деньги за молитву и никогда не возьмет, водка, купленная на эти деньги, будет жечь его нутро, крупу, купленную на эти деньги, не переварит желудок. Как может Баоса брать деньги со своего брата, который пришел к нему за помощью? Как он может лишить его этих денег, добытых кровью и потом? И за что брать? За то, что священный жбан дарует здоровье человеку!»

— Здоровье, счастье, совесть не покупаются и не продаются, — тихо проговорил он и вернул деньги охотнику. — За молитву священному жбану оскорбительно платить и брать деньги.

Баоса вспомнил про вчерашний рубль, оставленный на столике, и начал искать его, но так и не разыскал. Тогда он достал из своей кожаной сумки, где хранились пушнина, деньги большого дома, серебряный рубль и вернул чолчинскому охотнику. А ночью, когда большой дом уснул крепким пьяным сном, Баоса зажег жирник, поставил перед священным жбаном, поклонился три раза и затих.

— Ты великий, ты священный жбан, — прошептал он после долгого молчания. — Тебя создал шаман, равного которому нет на земле, он создал тебя, чтобы ты помогал его роду Заксор выжить на земле и размножиться. Ты помогал нам на охоте, на рыбной ловле, приносил достойным счастье, больным здоровье. Ты честно исполнял желание великого шамана. Потом люди других родов, умиравшие от болезней, начали просить помощи, и ты щедро дарил и людям других родов счастье и здоровье. Ты был щедр, ты был добр ко всем, и тебя признали все нанай Амура, Сунгари и Уссури. Ты был честен, как и твой отец, великий шаман, за щедрые угощения ты щедро выполнял просьбы молящихся и, кроме угощения, ты никогда и ничего не требовал. Если бы ты потребовал, то кто-нибудь из нас услышал твое требование. Ты не требовал, да и требовать не мог. За то, что даруешь человеку радость выздоровления, счастье зачатия детеныша, счастье обретения зрения, ты разве осмелишься попросить какое-нибудь вознаграждение? Нет, не можешь. Ты честен, священный жбан, но тебя пятнают нечестные люди. Как это ты терпишь? Почему не разразишься гневом на них? Или, может, тебе так и хочется, чтобы люди деньги платили за исцеление? — Баоса выжидательно замолчал, поклонился и спросил: — Где же твоя прежняя честность, священный жбан? Если Турулэн берет деньги с молящихся с твоего согласия, то я все равно не буду их брать. Я сейчас лягу, усну, и ты мне все объясни, я хочу знать правду.

Баоса потушил жирник и залез под одеяло. Спал он плохо, ворочался с боку на бок, тревожные мысли о священном жбане, Турулэне рассеивали сон. Утром он проснулся с тяжелой головной болью, ломило поясницу, ныли ноги — вернулась старая болезнь.

При больном хозяине дома неудобно было молиться священному жбану, поэтому жбан и двуликого бурхана перенесли в дом Полокто.

Баоса заболел не на шутку, поясницу ломило так, что нельзя было глубоко вздохнуть, кашлянуть. Агоака прикладывала к пояснице мешочек с горячим песком, но это не помогало. Старик лежал на спине и боялся делать лишнее движение, чтобы не вызвать боль. Рядом с ним постоянно находились Богдан с Хорхой, они приносили ему все новости, и Баоса знал все, что делается в стойбище.

«Не попраздновал как следует, — с горечью думал старик. — Не успел даже счастье внуку вымолить. — И опять его охватывала тревога, которая пришла в то утро болезни. — Неужели это проделки священного жбана? Может, он рассердился за мою резкость?»

А мальчишки не понимали тревог деда и наперебой пересказывали все услышанное и увиденное.

— Хунгаринский охотник привез такую смешную чушку, что все смеялись над ней, черная сама и с желтыми полосами, — похохатывал Богдан, вспоминая полосатую жертвенную свинью.

— А я видел, как двое палками дрались, — сообщал Хорхой, — они даже не пьяные были. Ох, ловко дрались! Трах! Тах, тах тах, тах! Так ловко, так ловко, надо нам, Богдан, научиться так драться.

— Дедушка, я видел, как мэнгэнский охотник деньги совал Ойте, чтобы он передал отцу. Ойта отказался, не взял. А в это время отец Ойты вышел и взял деньги.

— Это было сегодня? — хриплым голосом спросил Баоса.

— Да, сегодня.

Баоса сбросил с себя одеяло, медленно сел, от натуги и боли у него струился пот с желтого лица. При помощи внуков надел теплый халат, подпоясался, попросил принести какую-нибудь палку и, когда Хорхой принес половину галтухина,[42]Галтухин — жердь, на которую нанизывают юколу для вяления. он, опираясь на нее, встал на ноги и заковылял к выходу.

На улице дул холодный низовик, высокие волны со снежным гребнем катились по реке, по небу низко плыли растрепанные лохматые куски черной тучи.

Баоса на улице зашагал увереннее, даже пнул ногой вертевшуюся под ногами суку. Осторожно взобрался на крыльцо деревянного дома Полокто, открыл дверь и вошел. Среди пьяного шума, толкотни Полокто все же заметил отца и подбежал к нему. Баоса молча размахнулся палкой-гултухин и ударил по плечу сына. Когда тот согнулся от боли и подставил спину, посыпались удары по спине.

— За что, отец? За что бьешь, при народе срамишь?! — кричал Полокто, увертываясь от ударов.

— Это ты посрамил меня! — выдыхал тяжело Баоса. — Это ты посрамил мое честное имя! Ойта, Дяпа, Калпе, Пиапон и ты сам, собачий сын, сейчас же при мне вынесите на берег священный жбан, погрузите на большой неводник и сейчас же отвезите в Хулусэн. Быстро двигайтесь! А ты все деньги, у кого брал за моление, верни. На моих глазах верни!

— Я не брал, отец, не брал! — закричал Полокто, но тут же получил удар по голове.

— Верни, собачий сын! Не доводи меня до греха! — молодецким голосом закричал Баоса.

Полокто дрожащей рукой вытащил из грудных кармашек халата две тряпицы и, не глядя ни на кого, положил деньги на край нар.

Охотники и их жены, ошеломленные расправой Баосы над старшим сыном, молчали и перешептывались между собой:

— Ошалел совсем, спятил старик.

— Это просто не пройдет, он ведь выгоняет священный жбан.

— Попробуй ему ответь, отец ведь.

— Говорили же, он болен, пошевелиться не может.

— Правильно делает, за что деньги платить?

Тем временем Пиапон с Калпе выносили священный жбан из дому, за ними Дяпа с Ойтой несли двуликого бурхана. Вскоре они выехали на бушевавший Амур.

Баоса вернулся домой, взобрался на нары, лег и больше не мог встать. Он пролежал до ледостава.

Стойбища опустело, все охотники ушли в тайгу, остались только старики, женщины да малолетние дети. Остался в стойбище и Ганга, он тоже побаливал и потому решил охотиться из дому. Он часто навещал больного Баосу, подолгу просиживал рядом и молчал. Старики теперь не ссорились из-за внука, хотя Баоса при Ганге твердил Богдану, что он никакой не Киле, а Заксор. Ганга помалкивал и только однажды решился уточнить, можно ли Богдана женить на девушке из рода Киле. Баоса, конечно, понял подвох и сказал, что девушек для Богдана можно разыскать сколько угодно из других родов, кроме Киле. На этом закончился этот щекотливый разговор: оба старика понимали, что, к какому бы роду они ни причисляли Богдана, отец его выходец из рода Киле и потому их внук не имеет права жениться на девушке Киле.

Ганга изо дня в день слышал от Баосы, что Богдан должен остаться в большом доме, потому что Дяпа и Калпе давно мечтают построить себе деревянные дома и только ждут смерти отца, чтобы уйти из большого дома. Может, останется Улуска, но он не Заксор, он Киле, а наследовать большой дом должен Заксор. Богдан должен стать Заксором.

Ганга совсем смирился со своей судьбой, он не возражал Баосе, если хочет Баоса, чтобы Богдан стал Заксором, то пусть будет Заксором.

Когда Баоса поднялся на ноги, он сразу же принялся за ремонт снасти. Богдан радовался выздоровлению деда и с нетерпением ожидал начала лова осетров и калуг. Баоса не заставил внука долго томиться, в два дня выставил на прежних местах снасти. Теперь им помогал Хорхой. На первой же проверке рыболовы поймали большую калугу; чтобы вытащить этого царя амурских рыб, им пришлось вдвое расширить прорубь, к веревке, которой вытаскивали гиганта, запрягли упряжку собак. На льду калуга возвышалась горой. Хорхой сел на ее горбушку, и ноги не достали до льда. У Богдана ноги тоже не достали до льда.

— Ух калуга, так калуга! — восторженно кричал Хорхой. — А силы в ней, как у железной лодки, верно?

— Дедушка, а как мы ее домой повезем? — тревожился Богдан.

Хорхой любил есть сырые жабры осетров и калуг, и его беспокоило, сумеют ли его зубы грызть жабры этого гиганта.

Калугу, как толстое бревно, вагами закатили на нарты и осторожно повезли в стойбище. Хвост ее волочился по снегу. Нарты скрипели и стонали под тяжестью калуги, и Баоса боялся, как бы они не рассыпались на части.

Когда подъехали к Нярги, все стойбище сбежалось посмотреть на чудовище: не каждый день попадаются такие громадные калуги. Баоса разделал рыбу, раздал по куску всем женщинам стойбища, а на следующий день отвез большие куски неизменному другу Илье Колычеву, сыну его Митрофану и молодому торговцу Сане Салову.

Прошло полмесяца, как Баоса выставил снасти, а в амбаре уже лежало около двадцати осетрин и куча желтого жирного хряща калуги. Баоса предвкушал хороший заработок.

«Одного себя да внука сам прокормлю без охоты на соболя, — думал он. — Белка, колонок, выдра — тоже не плохие шкурки имеют. Можно без соболя прожить».

На эти размышления наводили упорные слухи, ходившие по Амуру. Говорили, что власти хотят запретить лов соболей на несколько лет.

Охотники сами видели, что добыча соболей с каждым годом сокращается. Соболь исчезал в тайге.

«Мы — калужатники, калугу и осетров будем продавать», — думал Баоса.

Однажды вечером возле большого дома остановилась упряжка собак, приехал из Хулусэна старший сын Турулэна Яода. Как только Баоса увидел гостя, сердце его сжалось в предчувствии тягостного разговора. Глава большого дома давно уже ждал посланца Турулэна.

— Бачигоапу сагди ама,[43]Здравствуй, дед. - поздоровался сам уже пожилой, рано поседевший Яода. Баоса обнял и поцеловал племянника, посадил возле себя. Агоака подала раскуренную трубку. Яода рассказал хулусэнские новости, порасспросил о житье-бытье в Нярги. Подали столик, еду, разогретую водку.

— Отец послал меня к тебе, — начал Яода после первой чарочки водки. — Отец говорит, жизнь с каждым годом становится дороже и дороже, с появлением денег жизнь стала совсем тяжелая…

— Честно жить, своими руками, ногами, глазами кормить себя всегда было тяжело, — недовольно перебил Баоса.

— Верно, верно, — поспешно согласился Яода. — Отец говорит, приезжие стали мало привозить с собой продуктов, а их кормить надо, откуда брать столько муки, крупы? Поэтому ничего зазорного нет, что мы берем деньги, на них мы кормим их же хозяев.

— Они привозят сколько свиней, куриц, водки, разве этого мало? Этого всегда хватало!

— Отец говорит…

— Пусть что хочет говорит, он обманщик, так ему и скажи. Сам ведь тоже зарабатывал эти серебряные рубли, знает, каких трудов и пота требуется для этого. И как он смеет требовать от своих же братьев и сестер денег?

— Отец сказал…

— Я сказал, если он будет еще брать деньги, я отказываюсь больше брать этот жбан. Он опоганен вами!

— Опомнись, это же священный жбан.

— Был священный, да вы опоганили!

Разговор не клеился, рассерженный Баоса кричал на весь дом, не давал говорить Яоде. Потом лег в постель, укрылся одеялом и заснул. Утром он холодно попрощался с Яодой и уехал с внуками проверять снасти. Всю дорогу он молчал, блуждающим взглядом осматривал окрестность, низкие берега, тальники, тянувшуюся цепочку телеграфных столбов. Богдан попытался разговорить его, расспрашивал о том, о другом, и дед был вынужден отвечать. Постепенно Баоса разговорился.

— Знаю, вы хотите, чтобы я что-нибудь рассказал, — усмехнулся он. — Ну, слушайте. Вон, видите, столбы стоят, а на них железные нити. Много нитей. Для чего их натянули?

— Для разговора, — враз ответили мальчики.

— Умные вы, все знаете.

— Дяди нам рассказывали, да и ты сам говорил.

— Может, говорил, может, нет. Русские-то знали, зачем они нити те тянули, а я тогда совсем молодой, как Хорхой, был и не знал. Иду однажды на охоту на уток, смотрю, летит большой табун шилохвосток, летит прямо на эти нити. Долетели — и один, два, три — посыпались, как кедровые шишки зимой. Это ловко русские придумали, — думаю я, — какую ловушку для уток натянули. Длинная ловушка, долго собирать добычу. Я подобрал уток, положил на видном месте, чтобы русские сразу нашли свою добычу. Потом я вернулся туда же через дней пять, смотрю, утки лежат там же, где я их положил. Конечно, уже попортились, вороны поклевали мясо. «Эх, русские, русские! — закричал я от обиды. — Какие вы нехорошие люди, натянули ловушку, погубили столько уток, а сами не подбираете добычу. Разве охотники так поступают? Зачем же вы губите столько уток, если они вам не нужны?» — возмутился я. Дома рассказал другим охотникам, те тоже рассердились на русских. Потом только мы узнали, что по этим ниткам русские друг с другом разговаривают. Чудеса! «До чего умный народ», — подумал я тогда. Ты, Богдан, правильно делаешь, что учишь их язык, правильно. Ты, Хорхой, тоже учись, тебе с ними жить всю жизнь, их ум, мысли не постигнешь, не зная их языка.

Подъехали к первой снасти. Баоса не спешил, он закурил трубку и наблюдал, как внуки долбили проруби с обеих сторон снасти. Когда они закончили работу и стали проверять, попалась ли на крючки рыба, он подошел к ним.

— Есть, дедушка, дергает, — радостно сообщил Богдан.

— Да, да, дергает, дергает! Ух, как сильно дергает! — кричал Хорхой.

Баоса сел на корточки, подтянул поводок и подтвердил, что попалась небольшая касатка. Всех средних осетров он называл касатками.

Он опустил поводок, рассеянно посмотрел вокруг и ни с того ни с сего сказал:

— Богдан, ты Заксор, но никогда не бери к себе в дом священный жбан. Не бери, он осквернен, опоганен. Понял?

С этими словами он засунул дымящуюся трубку под пазуху.

— Дедушка, халат сожжешь! — вскрикнул Богдан.

Баоса удивленно посмотрел на него, и только тогда, когда мальчик повторил предупреждение, он вытащил трубку, сбил горящий остаток табака.

— Посмотрим, посмотрим касатку, — твердил Хорхой, притопывая ногой. Он держал наготове крюк, чтобы подать деду по первому его знаку.

Баоса медленно подтягивал поводок, из воды один за другим выпрыгивали поплавки, черные крючки с сверкающим острием. Богдан с удивлением заметил, что дед в беспорядке кладет крючки, они цеплялись между собой, запутывались в поводке, ложились рядом с ногой деда.

«Что же он так небрежно собирает? — подумал Богдан. — Запутаются крючки, поводок, потом распутывай их».

Сзади калужатников зарычали собаки, потом кинулись в драку. Баоса выпрямился, разогнул спину, оглянулся назад:

— Я вам! Кончайте! — прикрикнул он на собак и добавил, обращаясь к Богдану: — Палкой их накажи.

Богдан пошел исполнять приказ деда, схватил остол — палку с тяжелым наконечником и начал бить зачинателя драки. Собаки перестали драться, забились под нарты. И тут Богдан услышал испуганный крик Хорхоя, обернулся и остолбенел от ужаса: Баоса по грудь находился в проруби и правой рукой пытался ухватиться за кромку льда, но тут же исчез под водой, как поплавок удочки исчезает в момент поклевки. Он не успел даже вскрикнуть, как был втянут каким-то водяным чудовищем. У Богдана словно приморозились ноги ко льду, он не мог сдвинуться с места. А Хорхой, охваченный страхом, с недетским воплем побежал по дороге в стойбище, споткнулся о льдину, упал, поднялся и опять побежал. Тут только Богдан пришел в себя, подбежал к проруби, схватил поводок и начал бешено подбирать. На другом конце доводка тяжело бились человек и рыба. Потом страшная сила вырвала поводок из слабых рук мальчика, он отступил на шаг назад и закричал:

— Дедушка!! Дедушка!! Спасите дедушку!

Слезы брызнули из глаз Богдана, он опять подошел к проруби и опять бессознательно, как во сне, начал подтягивать поводок. Поводок шел легко сажень, две, пять, появились крючки. Один… три… десять. Поводок, казалось, струился сам, выталкиваемый из воды непонятной силой. Сажень… две… пять. Из воды выпрыгнул зверем камень-грузило. Конец снасти.

Богдан ослепшими от слез глазами смотрел на черный, докрывавшийся стеклянной коркой льда камень и никак не мог понять, откуда он появился перед ним.

И тут он прозрел — это конец снасти! Мальчик с ужасом взглянул на черный камень и бросился бежать за Хорхоем.


Читать далее

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть