Онлайн чтение книги Белая тишина
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Богдано гостил в Нярги еще два дня и только на третий день выехал домой в Хулусэн. Его отвезли молодые охотники, среди них был и Богдан.

В этот же день после полудня к Нярги подошла канонерская лодка с расчехленными орудиями. На палубе толпились каратели. С лодки сбросили якорь, и сарая громадина неподвижно застыла напротив большого дома. Орудия лодки зашевелились, и к ужасу охотников повернулись жерлами на их дома.

Из лодки отделилась шлюпка, пристала к берегу, из нее вышел белогвардеец и, волоча шашку, направился к большому дому. Охотники наблюдали за ним через дверные щели, они боялись подойти к окну.

Пиапон тоже наблюдал за белогвардейцем, и ему вдруг показалось, что он знаком с этим человеком, встречался где-то, но где и когда, Пиапон не мог припомнить. Но он был совершенно уверен, что видел этого человека. Сгорбленная спина, походка какая-то приплясывающая, усы. Да, Пиапон где-то встречался с ним.

Белогвардеец вошел в большой дом и немного погодя вышел, огляделся и направился в дом Пиапона. Когда он подходил к крыльцу, Пиапон вышел ему навстречу. Белогвардеец окинул его взглядом, улыбнулся и сказал:

— Здравствуй, добрый охотник! Я очень рад, что встретил тебя. Ты помнишь меня?

— Нет, не помню, — признался Пиапон.

— Ну, как же так? Правда, времени прошло много. Помнишь? Ты мне соболя подарил?

Пиапон вспомнил. Да, он подарил тогда ему соболя. Он тогда был полицейским. Приезжал с малмыжским бачика. В Нярги он был как раз в то время, когда отец выехал разыскивать сбежавших Поту и Идари.

— Вспомнил? Мы тогда беседовали тут, на песке. С нами был еще один маленький, другой худой и высокий.

«Да, так и было. С ним вместе были Холгитон и Ганга».

— Поп еще кричал на высокого, худого.

«Это тоже верно. Поп кричал на Холгитона, а Холгитон по-нанайски ругал его».

— Живы они?

— Один умер, другой живой, — ответил Пиапон.

— Мы все под богом живем, — сказал белогвардеец и сделал скорбное лицо. — Надо бы с тем, живым, встретиться, поговорить, вспомнить.

Пиапон повел его в дом Холгитона.

— Этот пароход зачем тут? — спросил он по дороге.

— Без дела он не ходит, — ответил белогвардеец.

Холгитон после касана захворал, жаловался на боль в желудке, но тоже не отстал от других охотников, вместе с ними прятал партизанскую муку. Холгитон сразу узнал в белогвардейце бывшего полицейского, поднялся с постели, поздоровался за руку.

— Болеешь? Нехорошо болеть, нехорошо, — говорил белогвардеец. — Время летнее, рыбу надо ловить, рыбий жир готовить. А почему вы все в стойбище находитесь, не выезжаете на дальние озера? Наверно, какая работа тут нашлась, да?

— Нету работа, болеем, — ответил Холгитон.

— А может, какие русские что заставили делать?

— Нету, заставляй нету, наша маленько праздник делал.

— Праздник? Касан, наверно?

— Да, да, касан. Твоя знает касан?

— А как же не знать? Я ведь почти всю жизнь на Амуре, всегда среди ваших бываю, все обычаи знаю. О, на касане всегда весело! Я бывал на касане, в стойбище Бельго был однажды, в Бичи был. Угощали меня шибко. У вас тоже, наверно, угощали?

— Угощали, угощали, касан — праздник, кушать много нада.

— Много, наверно, пампушек было? Тех пампушек, которых на пару изготовляют. Люблю я эти пампушки.

Пиапон, как только увидел канонерскую лодку, понял, зачем она явилась, и не ждал ничего хорошего. Знал он, зачем явился этот белогвардеец. Давно Пиапон приготовился к встрече с белогвардейцами, еще там, на барже, на берегу Малмыжа, он решил прикинуться не понимающим русский язык. Но этот бывший полицейский нарушил все его планы, он знал, что Пиапон говорит по-русски, и перед ним нельзя было прикидываться не знающим русский язык. Теперь Пиапону придется только отрицать свою причастность к партизанской муке.

— Пампушек не было, — сказал он. — Мука дорого стоит, за нее много пушнины требуют. Пушнины теперь нет, соболя нет.

— Да, соболя не стало в тайге. А муку кто продает?

— В Малмыже, в лавке Саньки Салова.

— Салов теперь богач, большой человек.

Супчуки поставила перед гостем столик, подала чай, летнюю юколу из сазана. Белогвардеец взял кружку и сделал несколько глотков.

— Говорят, вам партизаны муку раздавали, это верно? — спросил он, решив, наконец, закончить игру в прятки.

— Какую муку? — спросил Пиапон.

— Ту, которую они отбили в Малмыже.

— Наша даже слухай нет, — ответил Холгитон.

— Мы все знаем, — белогвардеец отодвинул кружку, — вам лучше сразу все рассказать, указать, где партизаны спрятали муку. Вы вдвоем знаете, где эта мука.

— Ничего наша не знает, — сказал Холгитон. — Моя совсем больной человек, дома сиди, ничего не знай. Его тоже все время дома сиди.

Белогвардеец уже не улыбался.

— Если укажете место, где спрятана мука, получите вознаграждение по тридцать мешков муки. Если будете упираться, завтра вас обоих не будет в живых. А теперь отдайте мне всю пушнину!

Белогвардеец стоял, широко расставив ноги, и ждал.

— Пушнина нету, моя болей…

Белогвардеец прыгнул на нары, прошел грязными сапогами по постели Холгитона, отшвырнул сложенные кучей одеяла, подушки и вытащил кожаный мешок.

«Он даже знает, где хранят добро», — подумал Пиапон.

Белогвардеец забрал из мешка шкурку чернобурки, которую уже три года хранил Холгитон на черный день, высыпал в карман царские серебряные монеты и спрыгнул на пол.

— Не хотите мне сказать, где спрятана мука, другим скажете, — сказал он и вышел из фанзы.

На канонерской лодке толпились вооруженные солдаты, жерла пушек глядели прямо на Пиапона.

«Что нас ждет?» — подумал Пиапон.

Дома его встретили женщины с опухшими от слез глазами, маленький Ванятка подошел к деду. Пиапон взял его на руки и сел у окна.

— Что бы не случилось, вы должны молчать, — сказал Пиапон. — Только так мы можем спастись. Спрячьте подальше мешок, хоть там немного добра, а все же жалко. Особенно соболей Богдана спрячьте подальше.

Пиапон видел, как отчалили от корабля две шлюпки, полные солдат. Солдаты вышли на берег.

«Неужели убивать станут? — подумал Пиапон. — Или сжигать дома будут?» Он прижал к груди внука.

Из канонерской лодки отчалила еще одна шлюпка с солдатами. Вскоре они застучали в дверь, ворвались и начали обыск. Они разворошили весь дом, заглядывали в котлы и кастрюли, в берестяные короба. Потом поднялись в амбар и там разворошили все вещи, но нигде не нашли ни щепотки муки.

Закончив обыск, солдаты погнали няргинцев на берег реки. Охотники шли, опустив головы, женщины несли грудных детей на руках и плакали. Пиапон все еще держал на руках Ванятку, прижимал к груди.

— Это все из-за тебя, — прошептал Полокто, пробравшись к брату.

— Если кто скажет, где мука, все погибнем, — вполголоса ответил Пиапон. — Передай всем, чтобы молчали.

— Убивать, наверно, станут, — прошептал Полокто. — Все солдаты с ружьями.

— Молчи, — прохрипел Пиапон.

Он увидел перед собой белогвардейца, который отобрал у Холгитона лису. Рядом с ним стоял офицер с щегольскими, закрученными вверх, усиками. Офицер что-то сказал белогвардейцу и тот, пробравшись через толпу, схватил Пиапона за руку. Пиапон молча передал внука зятю и пошел за белогвардейцем.

— Это тот самый охотник, господин поручик, — сказал белогвардеец.

Поручик оглядел Пиапона, покрутил усики и спросил:

— По-русски разумеешь?

— Понимаю, — ответил Пиапон, хотя и не понял, что за слово «разумеешь».

— Если не скажешь правду, вздерну на самом высоком тальнике. Уразумел?

Офицер говорил ровным голосом, даже угрозы не было в его тоне, хотя это были страшные слова. Пиапон почувствовал, как предательски ослабели ноги.

— Где мука? — спросил офицер.

— Не знаю, — ответил Пиапон, глядя в глаза офицера.

— Куда спрятали партизаны муку?

— Я не видел.

— Не видел?! Так мы тебе расширим глаза, узкоглазая тварь!

Поручик ткнул кулаком в подбородок Пиапона. Пиапон пошатнулся, отступил на шаг. В это время белогвардеец вывел из толпы бледного, дрожащего Холгитона.

— А ты тоже не знаешь, где мука? — спросил поручик.

— Не знай, моя не знай, — пробормотал Холгитон.

— Твоя не знай, твоя ничего не знай, — передразнил офицер и ударил старика в лицо.

Холгитон упал на теплый песок, но тут же поднялся.

— Как родился, меня еще никто не бил, — заговорил он по-нанайски.

— Что ты говоришь, макака? По-русски говори!

Холгитон замолчал. Пиапон отвернулся, поглядел на охотников, увидел жену, дочерей, бледное потное лицо Полокто.

Солнце садилось на западе, и Пиапону показалось, что оно запуталось в тонких ветвях тальника и никогда не опустится за синими горами.

— Кто скажет, где находится мука? — обратился поручик к толпе няргинцев.

Охотники стояли с опущенными головами, женщины кулачками терли красные от слез глаза.

— Кто укажет, тому даю двадцать мешков муки! Ну, кто укажет? Кто хочет двадцать мешков муки?

Желающих не нашлось. Охотники молчали.

— Они не все русский язык понимают, — сказал белогвардеец, бывший урядник полиции.

Пиапон перевел слова поручика. Охотники молчали.

— Переведи мои слова! — крикнул поручик Пиапону. — Переврешь хоть слово, застрелю на месте.

Солнце все же сорвалось с тонких ветвей тальника и медленно опустилось за синими горами с серебряными вершинами.

— Если не скажете, я спалю ваше стойбище! Говорите, где мука?!

Офицер уже не жалел голосовых связок и кричал во все горло. Он приказал солдатам еще раз произвести обыск во всех амбарах и домах. Когда солдаты вернулись, он приказал связать Пиапона и Холгитона и отвезти на корабль.

— Будет сделано, ваше благородие!

Солдаты перекинули винтовки за спины и бычьей стаей ворвались в толпу няргинцев. Они хватали женщин и девушек и с хохотом и лошадиным ржанием поволокли их в тальники.

Когда совсем стемнело, канонерская лодка снялась с якоря и с потушенными огнями поплыла вниз по реке. Она бесшумно подошла к Малмыжу, бесшумно высадила десант. Село было окружено, корабль осветил прожектором дома. Начался повальный обыск во всех домах, поскотинах, курятниках, в ледниках. Но каратели и здесь не нашли муки. Обозленный неудачей поручик согнал всех жителей на берег Амура и оставил их тут до утра. Люди не взяли с собой лишней одежды и быстро зябли. Дети жались к матерям, искали у них тепла. Вскоре начал накрапывать дождь.

— Меж двух огней будто мы находимся, — говорил дребезжащий старческий голос. — Пришли партизаны — хозяева, пришли эти — тоже владыки.

— Это верно. И тем и другим слова не скажешь. Да, жизнь пришла.

— Ежели кто скажет, где мука, ему несдобровать, партизаны тютюкнут, так они предупредили. А эти тоже не добро принесли.

К утру дождь перестал. Выглянуло солнце, обогрело скорчившихся на камнях стариков, женщин и детей. Люди согрелись и незаметно уснули. Их разбудили солдаты, подняли на ноги, и все увидели перед собой офицера в окружении солдат, связанных Пиапона и Холгитона. Толпа замерла. Надя, стоявшая в середине толпы, прикусила губы, увидев Пиапона. Старый Илья Колычев крякнул и пробормотал:

— Вся смута из-за того, что царя не уберегли. Натерпимся еще.

Из толпы выволокли мужичка в изодранной рубашке, в заплатанных штанах.

— Как зовут? — строго спросил офицер.

— Ерофей, а все кличут Ерошка. Я здесь на всякой работке.

— Молчать! Где партизаны?

— А откуль мне знать? Пришли, постреляли и згинули.

— Куда ушли партизаны?

— Не знаю, оне ночью пришли и ночью ушли.

— Где спрятали муку?

— Но знаю, ей-богу, не знаю, вашескородие.

Солдаты приволокли из чьей-то избы скамью, поставили по правую руку офицера.

— Последний вопрос. Если не ответишь, то мы проясним твои мозги, или так замутим, что ты забудешь, что тебя звали Ерофеем. Назови, кто из здешних ушел с партизанами.

Толпа замерла, люди, затаив дыхание, ждали ответа Ерофея. Не у одной матери, не у одной жены тревожно заколотилось сердце, пока Ерофей, переминаясь с ноги на ногу, молчал.

— Назвать-то как назовешь, вашескородие?

— Ты не бойся, партизаны больше не вернутся сюда.

— Не боюсь я, не знаю ково назвать. Назову одново, а он в гости уехал к свояку, назову другово, а он в городе гуляет.

Ерофей не договорил, офицер ударил его в подбородок, он попятился, споткнулся о камень и упал.

— Двадцать пять атаманских! — приказал офицер.

Солдаты схватили Ерофея, положили животом вниз на скамью и начали стегать шомполами.

Холгитон зажмурил глаза и отвернулся, ему хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать звериного крика Ерофея, но руки его были связаны, они онемели и стали совсем чужими.

— Вспомнил, сволочь, где партизаны? Вспомнил, где мука? — спрашивал офицер.

Полуживого Ерофея сбросили со скамьи, отволокли в сторону.

И тут перед толпой предстал человек в лохмотьях, все лицо в кровоподтеках. Никто не узнал в нем телеграфиста.

Двое солдат подхватили его и потащили к утесу. Телеграфист повернулся к землякам и воскликнул:

— Прощайте, друзья! Победа будет за Советами, за Лениным!

Это были его последние слова.

Офицер повернулся к Холгитону с Пиапоном.

— Вас ожидает то же, — сказал он. — Укажите, где мука, будете живы, откажетесь — пеняйте на себя.

Холгитон пошатнулся.

— Моя не знай, моя совсем не знай.

— Двадцать пять атаманских!

Холгитона бросили на скамью, старик стиснул зубы и заплакал.

После Холгитона офицер допрашивал Пиапона, потом двое рослых солдат повалили его на скамью. Пиапон изловчился и ударил одного солдата ногой в живот, солдат охнул и сел на камень. Отдышавшись, он поднялся на ноги и со всего размаха ударил Пиапона в лицо.

Его бросили на скамью, один белогвардеец сел ему на ноги, другой на голову. У Пиапона сдернули штаны.

«Голый! Перед женщинами и детьми голый!» — Пиапон готов был умереть от стыда и обиды.

— Двадцать пять атаманских!