Онлайн чтение книги Белая тишина
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

«Во время хода кеты ничего у нанай не может быть главнее ее добычи», — говорил всегда Пиапон.

Это нанайцы знали с малых лет. Если не добудешь кету осенью, зимой семья будет голодать, не во что будет одеть и обуть детей, женщин.

Но нынче Пиапон будто не собирался ловить кету, готовить юколу для семьи, костяк для собак, кожу на одежду и обувь. Исполосованное шомполами тело его медленно заживало, теперь он мог вставать и прогуливаться. Жена и дочери, братья и племянники всячески старались отвлечь его от тяжелых мыслей, украсить тягучие однообразные дни. Пиапон совсем превратился в молчальника. За время болезни он не проронил и десяти слов. Что у него было на душе, окружающие могли только догадываться. Молчал он, когда его навестили Глотов с Митрофаном, молчал, когда Калпе сколачивал у его постели артель и братья обещали установить в артели пай для Пиапона. Приезжали из Мэнгэна сваты, был среди них и жених Пячика, но и им ничего не ответил Пиапон.

Дярикта с дочерьми встревожились, не оставляли Пиапона одного, они боялись как бы он не наложил на себя руки. Когда Пиапон выходил прогуливаться или шел к Холгитону, его сопровождал Иван. Пиапон молча брал внука на руки, прижимал к груди, целовал.

— Говорил я тебе, надо было сразу всех богатых уничтожить, не послушался меня, — так каждый раз начинал разговор Холгитон, когда Пиапон приходил к нему. — Если бы сразу всех уничтожили, нам не пришлось бы сородичам своими задами муку зарабатывать.

Пиапон давно слышал эти слова. Какой-то шутник сказал: «Холгитон с Пиапоном нас кормят лепешками и лапшой, это они своими задами заработали нам муку».

Хлесткие слова. Они в общем-то правильные, эти слова, только шутник не знает, что не одни тела исхлестаны у Холгитона и Пиапона, но и души. Телесные раны заживают, а вот душевные — нет. Этот шутник не слышал, что говорит Холгитон, не знает, что творится в душе Пиапона.

Няргинцы выехали на осенние тони ловить кету. Стойбище опустело, все дома и фанзы на подпорках, пройдешь через все стойбище с одного конца до другого и не встретишь ни одного человека, не услышишь детских голосов. Собаки и те все исчезли.

В Нярги остались только Холгитон с Пиапоном и их жены. Холгитон впервые поднялся с постели и вышел из дома.

— Теперь можно выходить, теперь никого не встретишь, — говорил он.

— Чего ты стыдишься своих? — спросила Супчуки. — Люди все понимают из-за чего ты пострадал.

— Люди, может, понимают…

Через несколько дней в стойбище приехали Глотов с Митрофаном. На этот раз Пиапон встретил друзей, сидя на кровати.

— Как чувствуешь, Пиапон? — спросил Глотов.

— Сижу, — ответил Пиапон.

— Плохо еще?

— Хорошо.

Глотов с Митрофаном закурили. Наступила тягостная неприятная пауза.

— Ты уходишь отсюда? — спросил Пиапон.

— Нет, мы отсюда не уйдем, — ответил Глотов.

— Уйдешь. Белые придут, и ты уйдешь.

— Когда они сильнее, надо уходить. Людей надо беречь.

Пиапон опять замолчал, опустив голову.

Дярикта поставила еду на столик, пригласила гостей. Глотов с Митрофаном молча ели, молча пили чай — никогда друзья не чувствовали в доме Пиапона себя так неловко и неуютно.

— Вы без дела не могли приехать, — сказал Пиапон, когда они закурили после чая.

— Было дело, да ты болеешь, — ответил Глотов.

— Ладно, говори. Какое дело? — спросил Пиапон.

— Когда лед станет, по Амуру пойдут партизаны, много партизан, — сказал Глотов. — Их надо кормить. Мы хотим, чтобы няргинские рыбаки наловили нам кету и засолили.

— Еще что надо?

— Обувь потребуется.

— Привези на Чисонко бочки и соль. Богдан умеет солить. Все бочки будут в густых тальниках.

— Ты сам туда поедешь, что ли? — спросил Митрофан.

— Да.

Глотов обнял Пиапона, похлопал по спине и, не говоря ни слова, вышел. Митрофан последовал за ним.

В этот же вечер Пиапон был в Чисонко, собрал рыбаков и передал просьбу партизан. Долго молчали рыбаки, притихли женщины, дети.

— Мы теперь не можем не помогать партизанам, — сказал Пиапон. — Как вы хотите, но я буду ловить им кету. Когда я помогаю партизанам, я этим мщу белым. А вы разве не хотите мстить?

— У них пушки…

— Я не уговариваю вас, — сказал Пиапон. — Кто сердцем решил отомстить белым, тот будет помогать красным партизанам.

Ночью Митрофан с партизанами привез бочки, соль, а утром женщины уже разделывали кету, дети носили разделанную рыбу в густой кустарник шиповника, где Богдан солит ее. Через несколько дней Пиапон отправил неводник за крупой, кормчим назначил Калпе.

В конце кетовой путины все партизанские бочки были заполнены отборной рыбой, надежно закупорены и спрятаны. Между тальниками вялилась юкола, сохли рыбьи кожи.

В начале октября рыбаки вернулись в стойбище, в это же время возвратился Калпе. Он привез полный неводник крупы, чумизы, пшенки.

В середине октября в Нярги опять появились сваты Пячики. Пиапон на этот раз любезно встретил их, посидел с ними, поговорил. Потом говорил наедине с Пячикой.

— Ты все знаешь о моей дочери? — спросил он молодого охотника.

— Знаю, — ответил Пячика.

— Поговори еще с ней, потом продолжим наш разговор.

Пячика в этот же вечер поговорил с невестой и на следующее утро сообщил Пиапону:

— Мы любим друг друга, мы согласны жениться.

— Внук останется со мной. Согласны? — вдруг спросил Пиапон.

Пячика опять встретился с Мирой и уговорил ее оставить сына у матери с отцом. Услышав об этом, Пиапон сказал сватам:

— Моя дочь сама выбирает себе мужа, любит — выходит замуж, не любит — не выходит. Это ее дело. Такого раньше не бывало, скажете вы. Верно, не бывало. Дочь моя согласилась за него выходить, видно полюбила. Если полюбила и сама согласилась выйти замуж, я не прошу за нее тори.

Сваты замерли с раскрытыми ртами, переглянулись.

— Вы думаете, я отдаю без тори потому, что она опозорила меня? — жестко спросил Пиапон.

— Нет, нет, мы ничего не думаем, — поспешил заверить старший сват, заменявший Пячике отца.

— Мы все были молоды, только не знаю, любили вы когда крепко или нет. Я любил. Знаю. Любовь дороже десяти самых дорогих тори! Если моя дочь любит Пячику и Пячика любит Миру — мне не надо тори. Никакое тори не стоит любви молодых.

— Как же так, отец Миры? — испуганно пробормотал старший сват. — Это не слыхано! Этого никогда не было у нанай!

— Мое слово последнее, так я решил.

О странном решении Пиапона сразу же услышало все стойбище, к вечеру узнали в соседнем стойбище, а назавтра об этом говорили на всем среднем Амуре.

— Пиапон не может жить без причуд, — говорили друзья. — Он не может обойтись без выдумки.

— Что же будет, если другие отцы последуют его примеру? Совсем обесценились женщины, ничего уже не стоят, — сокрушались третьи.

— Не все такие дураки, как он, не станут задарма отдавать дочерей, — успокаивали их. — Нет, так умные люди не делают.

До Пиапона доходили эти разговоры и огорчали его.

— Трудно жить среди людей, которые тебя не понимают, — сказал он Богдану. — Сделаешь какой шаг по-своему, тебя тут же начинают осуждать, потому что ты сделал этот шаг по своему желанию. Рядом, под боком живет другой, большой, умный народ, я всегда приглядываюсь к их жизни. Ты ведь тоже приглядываешься к ним, я знаю. Правильно делаешь, — Пиапон внимательно посмотрел в лицо Богдана и спросил: — Ты почему такой бледный? Не заболел?

— Нет, не заболел, — ответил Богдан.

— Устал, наверно. Поедем со мной, отвезем Миру к мужу, там отдохнешь.

— Нет, дед, я не поеду, — ответил он, чувствуя, как закипают в глазах слезы.

Пиапон, охваченный своими думами, не понял состояния племянника и не стал настаивать, чтобы он сопровождал его в Мэнгэн.

«Жалуешься, что тебя никто не понимает, а ты сам других не понимаешь», — подумал Богдан.

Пиапон повез дочь к мужу в Мэнгэн, а Богдан выехал на охоту за лосями на Джалунское озеро. Тут на горной речке он повстречался с Митрофаном, который готовил лосиное мясо для партизан. Митрофан удивился, встретив одного Богдана, но, узнав, что Пиапон выдает Миру замуж, обрадовался.

«Все радуются, только мне одному плохо», — подумал Богдан.

— А где Иван? — спросил он.

— Иван с партизанами, — нахмурился Митрофан.

— А далеко они?

— Не знаю, Богдан, были в Иннокентьевке, после того как ушли из Малмыжа.

Митрофан нахмурился, долго прикуривал трубку и, наконец, сказал:

— Партизаны воюют, Богдан. Когда они пилят телеграфные столбы, режут проволоку и белые по нескольку дней не могут между собой разговаривать, это война, Богдан. Когда партизаны на Амуре переносят знаки и пароходы с срочным грузом со всего хода садятся на мели и просиживают по нескольку дней — это война, Богдан. А когда отбирали муку в Малмыже, убили больше тридцати белых и японцев. Это разве мало? Мы тоже потеряли людей, белые захватили нашего комиссара Ивана Шерого. Это был храбрый человек. Когда мы пришли в Иннокентьевну из Малмыжа, решили немного отдохнуть. Затопили баньку, начали мыться. А вечером белые и японцы со всех сторон окружили нас, канонерка их начала стрелять из пушек и пулеметов. Еле-еле мы пробились. Потом мы тайгой ушли в стойбище Ченку. Командиры поговорили между собой, решили проверить, есть в Иннокентьевке белые или ушли. Комиссар Иван Шерый сам с двумя партизанами на лодке поехал на разведку. В Иннокентьевке его и схватили. Пытали его эти звери. Кто видел его, говорят, на нем живого места не было. Живучий, сильный человек был комиссар. Из Иннокентьевки его повезли по селам: показывали, людей устрашали. Потом его привезли на пароход и там казнили. Партизаны еще не знают, как погиб наш комиссар, расскажу им. Мы должны отомстить этим зверям. Пароход, на котором казнили Ивана Шерого, называется «Казакевич», а фамилия офицера, который им командовал, Пискунов. Мы отомстим им за нашего комиссара Ивана Шерого!

— Я тоже буду мстить! — воскликнул Богдан. — Меня возьмут в партизаны?

Митрофан не знал этого, Богдан ему казался молодым, если бы была воля Митрофана, он не стал бы принимать в отряд таких сосунков, как Богдан. Идти в партизаны — это идти на войну, а на войне убивают и калечат. Что видел Богдан в своей жизни? Ничего не видел, у него вся жизнь впереди.

— Это знают только командир Даниил Мизин и Павел Глотов, — ответил Митрофан.

На следующий день охотники разъехались, и Богдан больше не встречал Митрофана. Добыв двух лосей, Богдан вернулся домой. На берегу его встречал вернувшийся из Мэнгэна Пиапон.