Онлайн чтение книги Белая тишина
ГЛАВА ВТОРАЯ

В фанзе было темно, через неплотно прикрытую заслонку очага краснели остывающие угли. Холгитон раздул угля, зажег щепку и от нее — жирник. Заколыхало жиденькое пламя жирника, тени побежали по черным стенам фанзы.

Холгитон подошел к спавшему возле дверей Годо и сказал:

— Годо, простые люди, как я и ты, у власти встали, богатых людей, хозяев, будут уничтожать.

— Правильно! — воскликнул Годо. — Когда начнем?

— Не меня ли хочешь уничтожить?

— Зачем?

— Я все же твой хозяин.

Годо засмеялся и сквозь смех проговорил:

— Какой ты хозяин, только людям говоришь… В этом доме нас двое хозяев.

«Обнаглел совсем, — с обидой подумал Холгитон. — Если спишь с моей женой, то ты еще не хозяин, вот детишек понаделал — это другое дело. Но хозяин я, потому что я тебя нанял в работники».

Холгитон, шаркая ногами, поплелся на свои нары, не спеша разделся, потушил жирник и залез под теплое одеяло.

Супчуки сонно заворочалась, отодвинулась. Холгитон лег на спину и закрыл глаза.

Богатых будут уничтожать, правильно делают, их всех давно пора уничтожить, от них все несчастья на земле. Хорошо, что отец Холгитона и он сам не разбогатели, а то сейчас подверглись бы уничтожению, и все их богатство развеяло бы ветром. Хорошо! А как они хотели разбогатеть! Отец, избранный халада, важничал, иногда совершенно не к месту показывал свою власть, любил хвастаться своим богатством, которого не было, потому что пост халады ему ничего не приносил, и он охотился и рыбачил наравне со всеми. Отец мечтал привезти из Маньчжурии жену, но у него на это всегда не хватало соболей. Сам Холгитон, избранный старостой Нярги, тоже любил прихвастнуть своей властью, которой не имел. Встречая приезжих, он всегда прикреплял на груди знак старосты, медную бляху: он тоже мечтал стать богатым, но тоже не стал богатым и тогда, чтобы показать, что живет в достатке, приобрел себе работника Годо. Кого обманывал Холгитон? Может, все это заставляло делать тщеславие? Скорее всего, так, к концу жизни в этом можно признаться. Если бы Холгитон был плут, обманщик, негодяй, то он, пожалуй, на самом деле стал бы богатым. Стал ведь признанным богачом на Амуре Американ. Почему бы Холгитон не мог им стать? Только требовалось быть наглым, потерять совесть, человеческое достоинство… Нет. Разрубите Холгитона на куски, но он не пойдет на обман! Он прожил хорошую жизнь, честную жизнь! Если чем немного погрешил, то это не в ущерб другим. А вот Американ… Этот Американ, опозоривший весь нанайский народ… Он первый должен быть уничтожен.

Так думал старый Холгитон и с этими думами уснул. На следующий день по возвращении Пиапона с рыбалки пошел к нему. Младшая дочь Пиапона Мира нарезала ему талу из жирного сазана. После талы он попил горячего чайку и закурил трубку.

— Я всю ночь думал об Американе, — сказал он сидевшему рядом Пиапону. — Вспоминаю я, как хунхузы напали на нас, когда мы возвращались из Сан-Сина. Почему тогда хунхузы не забрали муку, крупу и всякие другие вещи? Поверь мне, Пиапон, стариковская моя голова думает, что Американа узнали его друзья хунхузы и потому ушли. Понял? Я уверен, так было.

— Но сколько лет прошло с тех пор и мы ничего не узнали, — возразил Пиапон.

— Верно, верно, не узнали. Ты рассказывал, как нанайский торговец избивает и убивает орочей, наших братьев, людей одной крови. Кто это мог делать? Никто не мог делать, кроме Американа. Поверь мне, старику, это мог делать только Американ. Это он, не спорь со мной, это он. Американ на фасоль менял соболей.

— Это тоже не известно, никто не видел, как торгует Американ, — опять возразил Пиапон. — Я же спрашивал его напарника Гайчи, он говорит, что никогда не ходили к орочам.

— Умный ты человек, а такой доверчивый. Это плохо. Гайчи тебе никогда ничего не скажет, они с Американом делают одно нехорошее, грязное дело, потому он никогда ничего не скажет. Понял? Когда начнется уничтожение богатых, его надо первым уничтожить.

— Никто еще никого не уничтожает…

— Митропан что говорил?

— Митропан говорил, но мы его не так поняли. Подумай сам, мы с тобой, Богдан, с моим зятем вышли из дому и идем, присматриваемся по сторонам. Аха, идет человек, видать, богатый человек, я стреляю, и он уничтожен. Идем дальше, встречаем другого, смотрим, тоже, кажется, богатый. Ты стреляешь, и он убит. Так же будут убивать и Богдан с моим зятем, так же будут убивать и другие. Так, что ли, ты думаешь богатых уничтожить?

— Зачем так? Зачем встречного убивать? Я знаю — Американ богач, я его убью.

— Кровожадным ты стал к старости. Нет, богатых будет уничтожать власть. У нас есть наши родовые судьи, а у них, у власти, есть судьи еще грознее, умнее. Я думаю, не всех надо богатых убивать, отбирать у них богатство, и все.

— Ты умнее меня, и голова у тебя молодая, ты больше знаешь, тебе виднее, — обиделся Холгитон. — Умный ты и голова молода, но ты тоже… — Холгитон запнулся, но, взглянув на Пиапона, жестко добавил: — Потому стал посмешищем на весь Амур.

Холгитон заковылял к двери и, не прощаясь, вышел.

«Совсем состарился Холгитон, — подумал Пиапон. — Нападал на Американа и вдруг меня стал ругать. Почему говорят, что я стал посмешищем?»

Пиапон не заметил, как при последних словах Холгитона побледнела Мира, как отвернулась Дярикта с Хэсиктэкэ. Женщины засуетились возле печи.

Пиапон курил и думал. Он и раньше слышал от добрых друзей, что некоторые злые люди насмехаются над ним. Но над чем насмехаются, почему Пиапон стал вдруг посмешищем на весь Амур — никто не осмеливался сказать ему в глаза. Пиапон много думал над этим. Жена совсем постарела, навряд ли она способна закрутить кому-нибудь мозги, она и в молодости не привлекала особенно других мужчин. Дочери, как все молодые женщины, любят одеваться наряднее, хотят понравиться молодым охотникам — в этом тоже нет ничего предосудительного: все молодые женщины хотят быть красивыми. Зять? Зять — молчальник, хороший семьянин, бредит охотой и рыбалкой. Он сам? Что же он сделал такого? Кажется, тоже не совершил никакого смешного проступка…

«Что не придумают люди, когда захотят над чем-нибудь посмеяться», — подумал Пиапон.

К нему подполз младший внук и встал за его спиной. Мальчика звали Иванам.

— Что, Иван, играть будем? — Пиапон посадил внука на колени, поцеловал в щеки. — Во что играть будем? Давай погребем.

Пиапон посадил перед собой Ивана, взял за руки, и они начали грести, то Пиапон потянет внука на себя, то внук деда.

— Раз, два. Раз, два. Раз, два. Хорошо.

Мальчишка смеялся довольный, будто его щекотали.

Женщины начали стелить постели, мальчишку Хэсиктэкэ уложила в люльку. Взрослые тоже легли, потушили свет. Пиапон лежал с открытыми глазами и думал о Холгитоне. Старик совсем возненавидел Американа, он целое лето ездил по Амуру из одного стойбища до другого, встречался с другими охотниками, с которыми он ездил в Сан-Син на халико Американа. Друг его из Хунгари умер, а те охотники, с которыми он встречался, весьма неохотно говорили об Американе. Было видно, что они побаиваются разбогатевшего сородича. А мэнгэнские жители все находились у него в долгу, поэтому и говорили о богаче только лестное.

— Откуда такое богатство у Американа? — допрашивал Холгитон охотников, и каждый повторял рассказ о том, как Америкой нашел су богатства и как этот су удваивает его состояние. Холгитон узнал, что Американ женился на ульчанке в низовьях Амура, построил там второй большой дом, что не живое он летом и в том доме со второй женой, разъезжает на русских железных лодках по Амуру, часто бывает в Николаевске, в Хабаровске, где у него куча друзей-торговцев. Когда он возвращается в Мэнгэн, привозит много водки, хотя эту водку в нынешние тяжелые времена не достать ни в городе, ни у торговцев. Где он ее достает — никто не знал. Никто не знал, что он делает в городах, хотя находился там по месяцам. Не знал об этом и его друг, напарник на охоте Гайчи. Гайчи теперь бывал с ним только на охоте, а в летнее время Американ его не брал с собой, ездил один. Холгитон пытался узнать у Гайчи, где они охотятся зимой, но напарник Американа не назвал места охоты, ответил, что охотятся там, где больше соболя. Холгитон еще спросил, каким способом они добывают много соболей, хотя в тайге бывают всего два, два с половиной месяца. На это Гайчи только усмехнулся и ответил: «Умеем».

Старый Холгитон не завидовал богатству Американа — это все знали. Он не мог простить гибель двух молодых охотников при возвращении из Маньчжурии, он был уверен, что кровь молодых людей пятном лежит на Американе. А Американ после поездки в Сан-Син стал богатеть на глазах, перед многими охотниками по пьянке хвастался, показывал сундучок, наполненный золотыми, серебряными монетами.

Холгитон, посмеиваясь, спрашивал у охотников, почему Американ на ночь не кладет сундучок под подушкой, наутро у него появился бы второй такой сундучок, а на второе утро, если он положит оба сундучка, то найдет сразу четыре. Но охотники не поддерживали этот разговор старика.

Дотошный старик встречался и с русскими торговцами, расспрашивал их, не встречают ли они Американа в ороченских стойбищах, но торговцы только посмеивались и отвечали, что в тайге даже медведи становятся поперек дороги. Так Холгитон понял, что торговцы — будь они русские, китайцы, маньчжуры, нанай — все состряпаны из одного теста. Поняв это, старый хитрец пошел на обман. Однажды при встрече с вознесенским торговцем Берсеневым он, как бы невзначай, спросил, знает ли торговец, кто в него стрелял. Берсенев вздрогнул и спросил, откуда Холгитон знает, что в него стреляли, потом спохватился, деланно засмеялся и сказал, что никто никогда в него не стрелял. Но Холгитон уже знал — русский торговец, в кого стреляли, был Берсенев.

И у охотников, ездивших с ним в Маньчжурию, старик выудил признания, один поклялся, что своими ушами слышал, как Американ кричал по-китайски на хунхузов, что хунхузы тоже ему отвечали, потом тихо собрались и уехали. А другой охотник даже обиделся и сказал: «Ты думаешь, тогда мои уши от испуга оглохли, как у тебя? Может, думаешь, что я тогда позабыл родной язык? Своими вот этими ушами слышал, как разговаривали хунхузы по-нанайски, когда вязали меня». После этого Холгитон уже не сомневался, что Американ был связав с хунхузами, которые напали на их халико.

— Американ знал тех хунхузов, у него и богатство пошло от них, — твердил он всем.

Охотники качали головой — совсем старик спятил с ума. Пиапон тоже сперва не склонен был верить старику, но однажды он вдруг вспомнил разговор двух русских офицеров, один из них уверял другого, что старик со старухой, у которых ночевали охотники, были связаны с хунхузами.

После поездки Пиапона в Маньчжурию прошло восемь осеней, и только в последнюю осень, четыре месяца назад, он впервые поговорил с Американом.

На исходе был сентябрь. Тайга на сопках разукрасилась в пышные цвета, вода на Амуре уже студила по утрам руку, пожухлая трава покрывалась пушистым инеем. По Амуру поднималась последняя кета, почерневшая, усталая. Артель, сколоченная Пиапоном, ловила эту кету для Александра Салова.

Однажды поздно вечером, сделав последний замет, рыбаки задержались на берегу, зашивая дыры в стареньком неводе. Пиапон сидел на корме лодки и закреплял поплавки невода. Услышав всплеск воды, он поднял голову и увидел большой, тяжело нагруженный неводник с четырьмя гребцами и пятым кормчим на корме. Лодка бесшумно, тенью проскользнула мимо него.

— Эй! Вы не воры? — озорно закричал Пиапон. — Чего не пристаете к нам? Думаете, мы попросим вашей кеты? У нас у самих хватает.

— Мы спешим домой, — ответили из неводника.

— Чего же плывете так тихо? Когда спешат, то гребут так, что на другом берегу Амура услышат.

— Это ты, Пиапон? — спросил кто-то из темноты.

Пиапон узнал Американа.

— Если узнал, чего же не пристаешь?

Неводник пристал ниже рыбаков. Пиапон вышел из лодки и пошел к Американу. Четверо гребцов втащили нос лодки на песок. Пиапон ухватился за кочеток и стал помогать. На глаза сразу бросились берданки, лежавшие на сиденьях возле каждого гребца.

— Чего вы с берданками ездите по Амуру? — спросил он.

Американ вышел с кормы на нос лодки, осторожно переступая по накрытому брезентом грузу.

— Везде опасно ездить без оружия, — ответил он. — Будто и не знаешь, в какое время живем.

Американ спрыгнул на мокрый песок, обнял Пиапона.

— Пиапон, друг мой! — воскликнул Американ. — Ну, как живешь, как семья? Слышал я о гибели твоего отца. Жаль старика.

— Ничего не сделаешь, жизнь это, а в жизни чего не случается.

Пиапон догадывался, откуда везет груз Американ и что везет, но спросил:

— Кету-то зачем укрываешь?

Американ замялся, взглянул на подходивших к лодке рыбаков и ответил:

— Это не кета, Пиапон, кое-что везу для тебя и для этих гребцов.

«Появились важные дела, — подумал Пиапон. — Что же во время хода кеты может быть важнее ее добычи?»

— Кету дети ловят, женщины юколу готовят, — продолжал Американ. — Но ты не ответил, как живешь?

— Так же, Американ, в моей жизни ничего не изменилось. Правда, одно время без косы ходил, но теперь, видишь, и коса отросла. А ты теперь не рыбачишь, не охотишься?

— Почему? И рыбачу и охочусь, когда время есть.

— Говорят, много добываешь.

— Найдешь, друг мой, такой же су, какой я нашел, все тебе легко будет даваться.

— На соболей тоже…

— А как же? Соболи — это те же деньги.

Окружавшие разговаривающих рыбаки с уважением смотрели на Американа, они все знали о его су богатства, о его сундучках с золотыми и серебряными монетами. И некоторые из них думали, что действительно, зачем богатому Американу ловить кету, бегать за соболями в тайге, когда он может жить, как русские и китайские торговцы; стоит ему только захотеть — и рыба, и пушнина будут у него.

«Привык к богатству и к власти», — думал Пиапон, слушая бывшего приятеля.

— Что же ты, Пиапон, не пригласишь в хомаран, — засмеялся Американ. — Сам звал, приставай да приставай, а в гости не зовешь.

Пиапон пошел рядом с Американом в свой хомаран. В тесной маленькой берестяной юрте не могли поместиться все приезжие, потому другие рыбаки позвали остальных в свои хомараны. Дярикта с Мирой поставили перед мужчинами столик.

— Давно не виделись с тобой, Пиапон, — сказал Американ, — нельзя нам так встречаться, надо выпить.

— Мы водку все лето не видим, забыли даже, как пахнет, — засмеялся Пиапон.

— Водку всегда найдем. Эй, Гайчи! — закричал Американ.

В проеме юрты показался Гайчи.

— Принеси мне бутылку.

Гайчи исчез и через некоторое время принес бутылку ханшина.

— Чего ты принес? — возмутился Американ. — Русскую водку неси. Эту отдай гребцам. Принеси им еще одну такую, пусть угощают рыбаков, а то люди запах водки забыли. Когда тебе понадобится водка, — сказал Американ, понизив голос, — приезжай ко мне.

Пиапон вспомнил о разговоре с братьями, о решении провести летом касан и отправить душу отца в буни.

— Летом нам много водки потребуется, — сказал он.

— Лодку, две? — усмехнулся Американ.

— Касан устраиваем.

— Найдем. Весной напомнишь.

Гайчи принес русскую водку. Американ разлил ее по кружкам, налил и Дярикте с Мирой.

— Красивая у тебя дочь, чего замуж не отдаешь? — сказал он, оглядев Миру.

— Когда захочет, сама найдет мужа, — ответил Пиапон.

— Плохо. Это плохо, — сказал Американ, нажимая на слово «плохо». Дярикта бросила на него злой взгляд, Мира опустила голову. Мужчины выпили.

— Нет хо, нет чашечек, пьем по-русскому, — сказал Пиапон.

— Ничего, так даже лучше.

Американ всячески старался показать, как он рад встрече с Пиапоном. Вызвал Гайчи и потребовал вторую бутылку водки, банку леденцов, но стоило Пиапону упомянуть о поездке в Маньчжурию, как он начинал морщиться и пытался увести разговор на другую тему.

— Американ, я никогда не кривил душой, — сказал Пиапон, глядя, как бывший его приятель разливает прозрачную влагу.

— Знаю, — кивнул головой Американ, не отводя глаз от кружки.

— На русской земле каждый день власти меняются. Это ты знаешь? Богачей преследуют. Это знаешь?

— Я много езжу. Сейчас из Хабаровска возвращаюсь. Там богачи сидят на своих же местах. В Николаевске богачи кету солят, икру солят и еще больше богатеют.

— Не будет их, я верю умным людям, они сказали, что наступит такая жизнь, когда богачей не будет. Куда ты тогда денешь свой су?

— Выброшу, — засмеялся Американ и опрокинул в рот крутку.

Пиапон подождал, когда он выпьет содержимое кружки, смотрел на ползавший вверх и вниз кадык.

— Су твой — обман, — сказал он, когда Американ перестал крякать после водки. — Никто не верит в твой су.

— Верят, — ответил Американ, прожевывая жаренную на огне юколу. — Не все еще такие умные, как ты.

Пиапон ожидал, что Американ вскипятится, начнет ругаться, отпираться, доказывать, но он был совершенно невозмутим.

— Слушай дальше. Хунхузы, которые напали на нас…

— Были мои друзья, — досказал за Пиапона Американ и усмехнулся. — Это же я давно знаю, друг мой. Мне давно рассказали, что Холгитон ездит по стойбищам, выискивает, за что бы зацепиться и обвинить меня в смерти двух охотников.

— Если знаешь — хорошо, — спокойно проговорил Пиапон. — Так знай, я тоже думаю так же, как и Холгитон.

— Тоже знаю. Слухом полнится Амур. Я о тебе-то больше знаю, чем ты сам.

— Еще бы, если бы я имел столько должников, все амурские новости знал. Но не будем уходить от прямого разговора. Скажи, Американ, почему хунхузы не забрали халико?

— Потому, что халико был мой, а хунхузы — мои друзья. Ты же знаешь об этом.

— А откуда эти хунхузы?

— Из Маньчжурии, наверно, вслед за нами плыли.

— Ты же говоришь, что они твои друзья…

— Это ты и Холгитон говорите.

— Об этом говорят все, кто с нами ездил. Старик со старухой были тоже на стороне хунхузов.

Американ строго взглянул на Пиапона и сказал:

— Все это ваши выдумки.

— Ты кричал хунхузам по-китайски — тоже выдумки?

— Выдумки.

— Хунхузы говорили по-нанайски — тоже выдумки?

— От страха показалось.

Пиапона стала раздирать злость, но он крепился. Американ невозмутимо уплетал поджаренную юколу.

— Американ, идут новые времена…

— Пиапон, я часто бываю в городе, не учи меня. Сам запомни, какие бы времена ни настали, умники всегда будут умничать, бедные — нищенствовать, а богатые — приумножать свое богатство.

— Нет, не будет этого! Мне говорили умные люди.

— Мне тоже говорили, люди еще умнее, — Американ стал заметно нервничать. — Если Холгитону и еще кому-нибудь не дает спать мое богатство, то я могу уделить…

— Холгитону и мне не нужны твои богатства, понял, Американ? Мы боимся стать богатыми, потому что слишком метко стреляем, от нашей пули не ушел бы Берсенев.

Американ вскочил на ноги, ударился о согнутый тальник, поддерживающий хомаран.

— Кто сказал?! Пиапон, скажи, кто сказал?

— Друзья твои, хунхузы.

— Не шути, Пиапон!

— Боишься? За это, пожалуй, и нынешняя власть не погладит по головке.

Американ побледнел. Теперь он походил на молодого, темпераментного Американа, который по вечерам веселил охотников в зимнике. Походил тем, что уже не скрывал свои чувства за маской невозмутимости; лицо его отражало страх и гнев.

— Вот, давно бы так, — сказал Пиапон и выпил свою кружку.

— Откуда ты знаешь? Кто сказал? — допытывался Американ.

— Ты сам сейчас сказал. Я не знал, кто стрелял, теперь знаю.

Американ недоверчиво смотрел на Пиапона, разлил еще водки, выпил, пожевал юколу.

— Я не стрелял, никто этого не видел, тайга, она…

— Она все знает, — подхватил Пиапон. — Правильно, ты не стрелял, стрелял другой.

Американ перестал жевать юколу и прошептал:

— И это знаешь?

— Знаю. Знаю, что не ты на фасоль меняешь соболя.

Американ засмеялся, смех этот не был похож на его смех, из горла его вырывалось бульканье, клохтанье, будто из бутылки с широким горлом выливали жидкость.

— Не я! Пиапон, не я! Просто я хотел тебя попытать, что ты знаешь, потому что я сам слышал этот рассказ, о выстреле мне рассказывал сам Берсенев. Не веришь? При встрече спроси его. Он сам рассказал, как в него стреляли? Рассмешил ты меня, Пиапон, сильно рассмешил. Давай допьем, мне надо спешить.

— Твой груз только ночью можно перевозить, правильно, надо спешить.

— Могу и днем везти, да вот ночь застала.

— Потому тихо плывешь, тишину чтобы не нарушить.

— Ты все понимаешь, Пиапон, все понимаешь. Эй, Гайчи! Собери гребцов, выезжаем.

Американ опрокинул кружку, надел шапку и вылез из хомарана. Гребцы, провожаемые рыбаками, шли к лодке.

— Пиапон! Не забывай, умники всегда будут умничать, — сказал Американ, когда лодка закачалась на воде.

— Помню, Американ, но, посмотрим, будут ли богачи приумножать свое богатство.

— Будут, Пиапон, будут!

Пиапон устало закрыл глаза и подумал: «Теперь посмотрим, как ты богатство свое будешь приумножать».

Он лег, и ему приснился неприятный сон. Всю ночь он ссорился с женой, дочерьми, ругался с Американом. Он ворочался с боку на бок, но сон преследовал.

«Видно, неудача ждет нас», — подумал Пиапон, проснувшись. После завтрака Пиапон с зятем и с Богданом нагрузили две большие нарты рыбой и повезли на лесопильный завод Александра Салова. Собаки резко волокли тяжелые нарты, и после полудня рыбаки прибыли на Шарго. Управляющий Салова сам принял рыбу и расплатился с Пиапоном.

— Сазанчики, сомишки, черт те знает, хороши, — говорил он, тяжело дыша. — Если есть еще рыба, привози, всю заберу.

— Есть еще рыба, — ответил Пиапон и подумал: «Все хорошо обошлось».

Из тайги возвращались лесорубы, усталые лошади тащили тяжелые сани с усталыми людьми. Пиапон собрался было домой, но Богдан попросил подождать, он хотел что-то передать мужчинам большого дома.

— Вон наши, видишь Гнедко, — сказал Богдан.

Пиапон тоже узнал лошадь Полокто, купленную нынче осенью у того же Александра Салова. Это была вторая лошадь Полокто. Первая, подаренная Саловым, зиму вывозила бревна из тайги, а ранней весной околела. Все няргинцы жалели ее, ругали Полокто, что из-за жадности не купил сена у русских и заморил лошадь. На самом деле сено было у Полокто, но лошадь не хотела его есть, то ли от того, что сено было не пригодное для корма, то ли была сама лошадь больна. Услышав о смерти лошади, Митрофан сказал: «Это мы знали. Разве Санька подарил бы здоровую лошадь».

Полокто долго убивался, он всем говорил, что сам виноват в смерти лошади, потому что слишком намучил ее на вывозке леса. Было отчего убиваться ему — он на этой вывозке заработал хорошие деньги, а лошадь была дареная, он за нее не уплатил ни копейки. Нынче осенью Салов продал ему Гнедко по умеренной цене.

— Мы еще купим женщину-лошадь, приплод будет от нее, — хвастался Полокто.

— Говори, кобыла, — поправлял его младший сын Гара.

— Кобыла, так кобыла, мне все равно, лишь бы она приплод приносила каждый год. Надо только, чтобы она резвая была, Гара на ней почту будет гонять. А что? Маленько поработаем в лесу, подзаработаем денег и купим. Знаю я, Гара не хочет работать в тайге, его все тянет к молодой жене. Пусть он почту гоняет.

Многие завидовали Полокто, теперь только они поняли, что лошадь ценное животное, она кормит человека. А на собаках в нынешние времена что сделаешь? Почту нельзя гонять, лес не вывезешь…

Гнедко подошел к пилораме, остановился. Братья поздоровались.

— Мы домой едем, — сказал Калпе.

— Все же едешь? — спросил Полокто.

— Едем.

— Ты за всех не отвечай. За себя говори.

— Он за нас говорит, — ответил за Калпе Улуска.

Полокто искоса взглянул на него и сказал:

— Ты слишком разговорчивый стал в последнее время.

— Потому что язык расшевелился да зубы разжались.

Пиапон слушал эту перебранку. О недовольстве мужчин большого дома главой артели он давно знал. Полокто договорился с управляющим лесозавода, что он со своей артелью будет заготовлять лес отдельно и сами же вывезут на лесозавод. Увидев, что один Гнедко не справляется с вывозкой заготовленных бревен, он попросил лесозаводскую лошадь, а возчиком назначил старшего сына Ойту. Деньги за работу получал Полокто сам и делил в присутствии всей артели. И тут артельщики с удивлением узнали, что лошади зарабатывают больше людей.

— На корм им надо? — спрашивал Полокто. — Надо. Сбруя прохудилась. Новую надо купить? Надо. Подковы надо новые? Надо. А лошади работают не меньше вас.

Дяпа с Улуской молчали, но горячий Калпе не мог сдержаться и при каждой дележке денег ругался со старшим братом. Потом он стал допытываться у рабочих насчет оплаты, но многие рабочие сами не разбирались в тонкостях бухгалтерии и не могли объяснить Калпе. Только Ванька Зайцев однажды сказал: «Вот это да! Старший брат сосет кровь младших. Обманщик он!»

— Останьтесь на несколько дней, — сказал Полокто. — Вырубим что осталось, вывезем, и тогда можете уезжать.

— Нет, мы сейчас выезжаем, — ответил Калпе.

— Когда вернетесь?

— Может, совсем не вернемся. Хватит нас обманывать.

Полокто помолчал, пожевал губами, тугие желваки катались по скулам. Искоса посмотрел на Пиапона, видно, ему неприятно было его присутствие: при Пиапоне он всегда сдерживал свой гнев.

— Ладно, пусть будет по-вашему, — сказал он. — Лошадь будет получать столько же, сколько получаем мы.

Калпе не знал, как расценивается труд лошади, потому он не стал возражать. Улуска с Дяпой смотрели на него, ожидали, что он скажет. И Калпе сказал:

— Поедем домой, послезавтра вернемся. Вот еще что думаю я, ага. Если кто не выходит на работу день, второй, то он не должен за эти дни получать. Гара часто ездит домой, а получает наравне с нами. Это несправедливо.

— Он ездит за продуктами.

— Неправда, сам знаешь.

— Калпе, ты из-за денет совсем забываешь старые наши обычаи. Всегда нанай помогали друг другу…

— И никто никого не обижал, — подхватил Калпе. — А ты обижаешь родных братьев.

Полокто гневно посмотрел на брата и со злостью проговорил:

— Ты опять за свое, ты становишься слишком наглым. Я твой старший брат.

— Ты не кричи на меня! Обманщик ты, это я говорю при твоих детях. Попробуй еще покричи, мы уйдем из твоей артели, и ты будешь получать столько, сколько получают все возчики. Понял?

Полокто знал, сколько получают возчики, и те, которые вывозят лес на своих собственных лошадях, и те, которые пользуются лесозаводскими лошадьми. Без артели Полокто невыгодно работать в лесу. И Гнедко не принесет больших денег. Но как оставить эти нападки без ответа? Полокто хотел что-то ответить, но тут раздался голос Пиапона.

— Чего вы ругаетесь? Если не можете вместе работать, работайте порознь, — сказал он.

— Не вмешивайся в наш разговор, мы сами поладим.

— Но ты перестань обманывать братьев, они тебе не работники.

— Ты учить меня приехал?! Езжай домой да следи, чтобы милая твоя дочь не принесла тебе второго зайчонка!

Пиапон сперва не понял, о чем сказал Полокто. Но когда дошел до него смысл слов Полокто, он побледнел, зачем-то вытер лицо рукавом, оглядел братьев, будто спрашивая, правду ли говорит старший брат. Потом подошел к Полокто, вцепился железными пальцами за грудь.

— Повтори, что сказал, — прохрипел он.

— Чего мне повторять? Чего ты меня учишь? Чего за грудь хватаешь? — Полокто попытался вырваться, ударил по руке брата. — Чего повторять? Все знают, ты один два года не знаешь. Мира опозорила тебя, всех нас, наш род Заксоров.

Пиапон оттолкнул брата с такой силой, что тот перелетел через нарту и зарылся и сугроб. Он подошел к своей упряжке, сел на нарту. К нему подсел Калпе. Собаки рванулись с места. Калпе сидел сзади брата, смотрел на его сгорбившуюся спину, и ему хотелось обнять его, утешить, сказать слово, отчего бы он разогнулся, выпрямился и стал бы прежним, сильным, прямым. Но где найти эти слова, что сказать? Он оглянулся назад, за ними мчалась вторая нарта с мужем Хэсиктэкэ и Богданом. Далеко позади тряслась лошадь Полокто.

«Поехал тоже, — с ненавистью подумал Калпе. — Поехал посмотреть, как брат будет убивать дочь родную. Негодяи, два года ни один человек, даже самый злой человек, не посмел брату сказать о родившемся зайчонке, а он сказал. Нарочно сказал. Знал, что бьет наверняка, наповал».

Собаки бежали быстро, лапы их мелькали на белом снегу, хвосты пушистые мели твердый санный путь. Свежий ветерок трепал лицо. Пиапон чувствовал, что кто-то сидит за спиной. Ему было все равно, кто там сидит, лишь бы молчал. Пиапон думал и вспоминал болезнь Миры, разговоры с женой, как он предлагал ей повезти дочь к другу, доктору Харапаю, и как она испугалась при этом. Все вспомнил Пиапон и думал, ведь все женщины Нярги, наверно, уже тогда знали о беременности Миры, а он, родной отец, жил рядом и не догадывался об этом. Как же так получилось? Почему дочь скрыла свою беременность? Боялась? Видно, боялась. Непременно мать твердила, что отец убьет ее, когда узнает о ее беременности. Это она подстроила все, она уговорила Хэсиктэкэ представиться беременной. Это она!

Два года внуку. Два года люди молчали и только за спиной смеялись над ним. Два года… Почему молчали люди? Боялись? Чего? Что станут виновниками смерти Миры?