Онлайн чтение книги Белая тишина
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

— Полковник, вы находитесь в безвыходном положении, сопротивление бесполезно, — как можно спокойнее сказал Глотов. — Николаевск в наших руках, вся Сибирь освобождена, адмирал Колчак расстрелян, на днях Хабаровск будет в наших руках.

— Мы вам не верим, — глухо ответил полковник Виц.

— Хорошо, доказательство будет на днях жерлом направлено в вашу крепость.

— Вы не угрожайте, угрозы ваши мы слышим уже больше месяца. Мы можем продержаться до лета.

— Надеясь на что?

Полковник опять замолчал.

— На бога и на себя, — ответил он после паузы.

— Не говорите чепуху, полковник! Последний раз я предупреждаю вас, если не сдадитесь, пощады не ждите.

Павел Григорьевич повесил трубку и обернулся к окружавшим его партизанам. Партизаны молчали. Глотов сел на табурет, побарабанил пальцами по столу.

Пиапон стоял у окна и любовался открывавшимся видом бухты Де-Кастри, с живописными черными островами, высокими берегами. Он видел и маяк, где засел полковник Виц. Каждый раз, когда он находился на карауле под маяком в каких-нибудь пяти-десяти метрах от каменного дома, где ютился отряд полковника, он пытался представить, что в это время делает полковник и его офицеры, о чем они думают. Больше месяца сидят они в этой каменной норе, и больше полмесяца ни один человек не высунет носа на улицу.

В первые дни осады партизаны караулили возле дома только по ночам, Калпе с чолчинцем Бимби тогда убили двух белогвардейцев, осмелившихся выйти на улицу. Тогда-то и поняли белогвардейцы, что нанайские охотники и кромешной ночью стреляют без промаха. С тех пор ни один человек по показывался на дворе осажденного дома.

С наступлением марта погода несколько улучшилась, смягчились морозы, больше стало солнечных дней, и партизаны стали караулить днем. Они натянули в ста метрах от дома охотничью палатку, поставили жестяной камин, который обогревал озябших караульных.

В первые дни Пиапон удивлялся смиренностью солдат и офицеров полковника Вица, он удивлялся, почему те не пытаются сбежать с маяка, ведь партизаны караулят их только с одной стороны, у перешейка, они могут сбежать через устье бухты в тайгу, в Николаевск, могут перейти Татарский пролив и оказаться на Сахалине. Почему же они не пытаются бежать? Но вечно же они собираются сидеть в этой каменной норе?

Однажды, в безветренный день, Пиапон обошел на лыжах полуостров и понял, что сдерживало белых: маяк стоял на высокой скале, отвесно спускавшейся к воде. Но острые глаза Пиапона приметили на скалах щели, выступы, по которым можно было бы с большим риском спуститься на берег.

«Я бы рискнул», — подумал Пиапон, возвращаясь в Круглое. Когда он поделился своими мыслями с Глотовым, Павел Григорьевич сказал:

— Не скалы их сдерживают, Пиапон, их сдерживает неуверенность. Куда они сбегут? В Николаевск? Полковник знает, что город окружен партизанами. На Сахалин? На Сахалине тоже партизаны. Куда ему бежать? Некуда. Полковник это все хорошо понимает.

«Тайга большая, я бы сбежал в тайгу, — подумал Пиапон. — А они, безмозглые, только о городах думают».

А Токто совсем сник от безделья, помрачнел, стал неразговорчив, сердит. Он скучал по внукам и каждое утро принимался рассказывать товарищам о своем сне.

— Это войной называется? — спрашивал он Пиапона. — Лучше бы я дома сидел, умирал от безделья, чем так воевать. В моей фанзе много мышей, лучше бы я сидел с палкой в руке у их норы и ожидал, когда они выглянут, это интереснее, чем караулить этого полковника. Что за человек этот полковник? Он мужчина или женщина? Если мужчина, то он должен воевать. Мы пришли с ним воевать, и он обязан воевать.

Токто оживлялся только тогда, когда приезжали ульчи с Амура, они привозили на нартах продовольствие партизанам. Токто с первого же дня познакомился с ними, и с каждым их приездом он все больше знал о них самих, об их семьях. Он садился с ними пить чай и расспрашивал о новостях на Амуре, о партизанах, которые воевали в низовьях. Потом они долго говорили о тайге, о нынешней жестокой зиме и об охоте. После ухода ульчей Токто опять замолкал. Однажды он сказал своему новому другу Понгсе:

— Мне все равно как умереть, я пойду к этому полковнику и подожгу его дом.

Встревоженный Понгса рассказал Павлу Григорьевичу о настроении друга. Глотов близко к сердцу принял тревогу Понгсы и тут же поговорил с Токто.

— Токто, партизаны наши давно не ели свежего мяса, — сказал он. — Все говорят, что хотят свежатины. Я прошу тебя, добудь для отряда мясо. Здесь должны быть какие-нибудь звери.

У Токто загорелись глаза, он улыбнулся и, не говоря ни слова, засобирался.

— Возьми с собой Понгсу и без мяса не возвращайся, — добавил Глотов.

В этот же день Токто с Понгсой ушли в тайгу и на следующую ночь возвратились в Круглое. Они убили четырех северных оленей. По этому случаю все партизаны, не находившиеся в карауле, поднялись, стали поздравлять Токто с Понгсой с удачей и тут же в середине ночи затопили печь и начали варить мясо.

Токто вернулся из тайги совершенно обновленный, посвежевший и говорил Глотову, что тот вылечил его от тяжелого недуга, что теперь он вновь стал человеком здоровым и крепким. Но не прошло и пяти дней, как Токто опять заскучал.

— Теперь я думаю о своих внуках, — заявил он Глотову.

Токто хотел поговорить с командиром, рассказать ему о своей несчастливой жизни, но он не знал русского языка, а у Глотова был недостаточный запас нанайских слов, чтобы он понял исповедь Токто. Им на помощь пришел Пиапон.

— У меня, Кунгас, сердце сильно ноет, — рассказывал Токто. — Меня знают как охотника, многие завидуют моей удаче, а я отдал бы свою удачливость, сменил бы на их счастье в домашней жизни. Кунгас, у меня было много детей, но ни один не стал мне кашеваром, ни за одну дочь я не выпил водки на свадьбе, все они умерли и унесли с собой в могилу по кусочку мое сердце. Я победил хозяев тайги, рек, ключей, я бросил вызов Солнцу и эндури, но я не мог одолеть злого духа — Голого черепа, который уносит моих детей. Теперь у меня дома два внука, я о них всегда думаю, когда в белых стреляю, и тогда думаю. Я очень беспокоюсь о них. Скажи, Кунгас, нельзя ли как-нибудь узнать о здоровье моих внуков? Если бы я сейчас узнал о них, и если они живы, здоровы, то я совсем окреп бы душой и сердцем.

— Я бы тебе помог, Токто, — ответил Глотов. — Но как это сделать — ума не приложу. Если бы ты жил недалеко от Малмыжа…

— Джуен — это разве далеко от Малмыжа? — удивился Токто.

— Не близко, километров сорок с лишним будет. Если бы Джуен был рядом с Малмыжем, можно было бы попросить телеграфиста узнать о здоровье твоих внуков и сообщить нам. Но Джуен далеко находится, да не найдешь человека, который сходил бы туда, узнал о твоих внуках и сообщил телеграфисту. Тяжелую задачу ты задал, на нее я пока не нахожу ответа.

Токто помрачнел и молча сосал трубку. Молчали и Глотов с Пиапоном.

— Я думаю, Токто, твои внуки здоровы, — сказал Глотов. — Они ведь крепыши, я помню их. Давай закроем глаза и попытаемся умом заглянуть на десять лет вперед.

Токто с Пиапоном удивленно посмотрели на Глотова.

— Представим, сейчас зима тысяча девятьсот тридцатого года, — продолжал Павел Григорьевич. — Токто, ты хочешь узнать, как живут твои внуки, ты просишь меня узнать об этом. Хорошо. Я снимаю телефонную трубку и звоню. Алло! Алло! Это Джуен? Скажите, пожалуйста, как здоровье внуков товарища Токто? Здоровы? Спасибо. Вот и все, Токто, внуки твои здоровы.

— Ты думаешь, через десять лет в наших стойбищах такие разговорные трубки появятся? — спросил Токто.

— Обязательно будут! — убежденно ответил Глотов.

— Сказки рассказываешь.

— Нет, не сказки рассказываю. Мы с тобой здесь караулим полковника Вица, замерзаем, обмораживаемся, чтобы твое стойбище стало новым стойбищем, чтобы ты перешел из глиняной фанзы в теплый рубленый дом. Мы воюем, чтобы твои внуки не болели и не умирали.

Токто молчал.

— Сейчас ты хочешь знать, как здоровье твоих внуков, — продолжал Глотов. — Ты не веришь, что телефон появится в стойбищах. Хорошо. Пусть не будет телефона. Но о своем здоровье через десять лет твои внуки будут сообщать письмом. Будут писать: «Дедушка, ты не беспокойся о нас, мы здоровы». Это что, тоже сказка, скажешь? Через десять лет все ваши дети, внуки будут знать грамоту, будут писать и читать, как Богдан.

Пиапон не стал переводить последнюю фразу, но с самого начала разговора ждал момента, чтобы попросить Павла Григорьевича об одном очень важном, волнующем его деле. При упоминании имени Богдана он не сдержался и попросил:

— Павел, ты каждый день с Николаевском разговариваешь…

— У нас нет связи с Николаевском. Телефонный провод тянется от Кизи через Де-Кастри, Круглое в маяк — и все.

— Но все равно ты связан с Николаевском, по твоей просьбе они присылают шутку. Павел, спроси командиров, спроси самого Тряпицына, как там наш Богдан?

Глотов никогда не видел такого выражения лица своего друга. Все его переживания, любовь к племяннику, страх за него отразились на лице Пиапона.

— Узнай, Павел, я тебя очень прошу, — тихо повторил Пиапон.

Павел Григорьевич тут же составил текст телеграммы на имя Даниила Мизина. Пиапон с Токто облегченно вздохнули, и Павел Григорьевич понял, что эти два уже не молодых человека постоянно находились мысленно вместе с Богданом, что они думают о нем, тревожатся за него, хотя ни один из них и словом не обмолвился об этом.

На следующий день телеграмму он отправил с ульчами в Мариинск, чтобы по телеграфу отстукали в Николаевск.

А Токто той ночью увидел сон: молодая, полная сил Кэкэчэ ласкала его и шептала: «Я понеслась, рожу тебе кашевара».

— Внуки мои здоровы, — сообщил утром Токто. — Сон хороший видел.

С того утра прошло десять дней. Каждый день Пиапон встречал ульчей и, поздоровавшись, спрашивал, есть ли письмо из Николаевска. Каюры знали, какое письмо ждет Пиапон, но ничем не могли его обрадовать: телеграмма от Даниила Мизина все еще не поступала.

И сейчас Пиапон, любуясь видом бухты Де-Кастри, нет-нет да косил глаз в сторону поселка, откуда приезжали ульчи. Пиапон знал, что напрасно он ждет каюров сегодня, они застряли с тяжелым грузом на Кизи, сегодня, может быть, доберутся только до поселка Де-Кастри. И ничего удивительного, что они так медленно едут — шутка ли везти на нартах тяжелую пушку и сто пятьдесят снарядов. Пиапон точно не знает, какую пушку везут ульчи, ему кажется, что она должна быть такой же, какую он видел на канонерке, когда его везли из Нярги в Малмыж.

Павел Григорьевич все еще барабанил пальцами по столу. Партизаны молчали.

— Как-никак, еды у них должно быть маловато, — наконец прервал молчание Тихон Ложкин.

— А ты откеда знаш? — спросил Фома Коровин.

— Как это откеда? Подумай малость. Из Мариинска бежали, обоза не было. В Де-Кастри на складах кое-чего прихватили, но их шестьдесят с лишним ртов.

Пиапон тоже думал о подземных складах продовольствия, колодцах, ему казалось, что под каменным домом проложены ходы, выходы с хитрыми разветвлениями, как в барсучьей норе.

— Командир, поговори с полковником, — попросил Калпе. — Пошли его на… Может, он рассердится и начнет воевать.

Предложение Калпе никого не рассмешило, потому что некоторые партизаны по своей инициативе уже много раз куда только не посылали самого полковника и его офицеров, но те оставались глухи и не сердились.

— Ерунда, — махнул рукой Тихон. — Их ничем уже не проберешь. Пушка только заставит их воевать.

Пиапон отошел от окна, сел на полу рядом с Тихоном Ложкиным.

— Привезут пушку, уничтожим эту трусливую свору и подадимся домой, — размечтался Тихон, — Приду я в село, а избы-то у меня нет. Вновь мне надо лес рубить да избу ставить. Но ничего, отстроюсь. Баньку срублю, такую махонькую, да сердитую.

— Хорошо бы сейчас попариться в баньке, — сказал Ерофей.

— А наши-то в Николаевске в городской бане отмываются, — сказал Фома. — Орлов-то уж любит попариться, я знаю.

Пиапон закурил, прислушиваясь к неторопливому разговору товарищей. Он тоже в последнее время много думал о доме, о семье и должен был сознаться Токто, что тоже соскучился по внукам. Он теперь часто видел сны о Богдане, о дочерях и внуках.

— Командир, может, навстречу пойти ульчам, помочь им, — предложил Калпе, которому стало невыносимо безделье.

Павел Григорьевич перестал барабанить пальцами, поднялся со стула, сделал несколько шагов взад и вперед между сидящими на полу партизанами.

— Хороший наконец совет ты подал, Калпе, — сказал он. — Правильно, надо пойти встречать ульчей, помочь им. Чем быстрее пушка прибудет сюда, тем скорее мы уничтожим отряд полковника Вица. Калпе, собери человек десять и иди помогай каюрам.

Калпе с радостью бросился выполнять приказ командира, через час его отряд вышел из Круглого.

Пиапон проводил брата и с отрядом в двадцать человек ушел на маяк заменять караульных. С ними шел и Павел Григорьевич.

— Не волнуйся, Пиапон, — говорил он, когда партизаны гуськом шли по узкой тропинке между густыми кустами. — Я думаю, Богдан невредим и здоров. Ты слышал, что Николаевск был сдан без боя, партизаны вошли в город мирно.

Узкая тропинка выбежала на чистое обласканное ветрами белое поле и спускалась вниз к узкому перешейку, соединявшему маяк с материкам. Отсюда как на ладони виднелся маяк, дом, в котором отсиживались белогвардейцы; направо, насколько хватало взору, раскинулся Татарский пролив, слева ковшом лежала бухта Де-Кастри.

Пиапон остановился, пропустил мимо себя партизан. Павел Григорьевич встал рядом.

— Как только расправимся с полковником Вице, вернемся в Мариинск и я сам запрошу Николаевск, — сказал он, глядя на маяк. — Пока не ответят, буду сидеть на аппарате. Ты не беспокойся, все будет хорошо.

«Одну ночь еще ждать, — думал Пиапон, спускаясь к узкому перешейку, вслед за партизанами. — Послезавтра я узнаю, как там мой Богдан…»

В палатке, укрытой за густыми деревьями и кустарниками, возле жаркого каминка сидели караульные. Среди них были и Токто с Понгсой, Дяпа с Бимби.

— Новости есть? — спросил Пиапон.

— Нет, — ответил Пиапон.

Этот короткий разговор происходил на каждой смене караулов, раз спрашивал Токто, а отвечал Пиапон, в другой раз роли менялись. И все присутствующие при этом разговоре знали, что Токто с Пиапоном говорят о телеграмме из Николаевска.

Пиапон прошел по снежной траншее к наблюдательному пункту. Здесь уже находилось несколько партизан с Тихоном Ложкиным. Каменный дом серой глыбой закрывал голубое небо, белые облака. Дом молчал. Партизаны тоже молча смотрели на чернеющие проемы окон, с белыми бумажками и тряпичными затычками пулевых дыр.

— Завтра от дома одни камни останутся, — сказал Тихон.

Ночь прошла спокойно, белогвардейцы не подавали признаков жизни. Но в партизанской палатке в эту ночь не затихали голоса, партизаны говорили о своих семьях, детях: этой ночью сокращалось время встречи с женами, детьми и родственниками, может быть, сразу на месяц, а может, и больше.

Утром, когда взошло солнце, взоры всех караульных были направлены не на серый каменный дом, а в Круглое.

На берегу Круглого толпились партизаны, там они всегда собирались, когда приезжали ульчи с продовольствием. Но теперь они привезли долгожданную пушку!

— Эй, беляки-гады, помолитесь перед смертью, — закричал кто-то из караульных, и партизаны подхватили его клич.

Какие жестокие слова! Но в этом кличе больше было радости, чем злости.

— Кончилось, слава богу, наше сидение! — сказал Тихон и ткнул кулаком в плечо Пиапона.

Пиапон не поверил своим глазам. «Это хмурый, немногословный Тихон!» — И тоже засмеялся.

Через полтора часа пушку подвезли к перешейку и стали устанавливать на виду у противника. В палатку пришли еще человек тридцать партизан. Лыжный отряд Павла Глотова готовился к штурму логова полковника Вица.

— Товарищи, а каково полковнику, а? Он ведь видит эту пушку, — говорил Тихон. — Теперь-то он поверил, что Николаевск наш.

Пиапон уже третий раз проверял винтовку, хотя и знал, что она безотказна, третий раз проверял обойму — все ли патроны новые. В этом бою ни один патрон не должен дать осечки.

«Может, сейчас я встречусь с той собакой, с усиками, — думал Пиапон. — Я не должен промахнуться, должен попасть ему прямо в лоб».

В первые дни осады маяка Пиапон с нетерпением ждал встречи со своим мучителем, и гнев, и жажда мести жгли ему грудь, но проходили утомительные в своей опостылости дни, и Пиапон физически чувствовал, как исчезал гнев, как утихала жажда мести.

Теперь в ожидании последнего боя Пиапон опять почувствовал, как вселяется в его грудь гнев, он должен быть сейчас злым, потому что без злости нельзя сражаться с врагами.

Вдруг он вздрогнул от звона разбиваемых стекол и увидел разбитое окно серого дома, белое полотнище на древко, выползавшее из окна. Вот оно вылезло, заполоскалось на ветру.

— Сдаются, гады! — процедил кто-то сквозь зубы.

— Не обман это?

— Теперь им не до обмана.

Через четверть часа из дома вышли два офицера с белым флагом и направились к позиции партизан. Навстречу им поднялся Павел Григорьевич. Встретились они на полпути.

— Мы уполномочены вести переговоры, — сказал один из офицеров.

— Где полковник Виц? — спросил Глотов.

— Ему нездоровится.

— Условия наши. Сдаться без промедления. Все по одному выходят из укрытия без оружия. Оружие оставить в доме. Срок исполнения — немедленно.

— Скажите, вы нас расстреляете?

— Если вы запятнали себя кровью безвинных людей. Принимаете наши условия?

— Да.

Офицеры вернулись в дом. Глотов вызвал пятнадцать партизан, они должны были принимать капитулируемых солдат и офицеров полковника Вица. Остальные партизаны оставались в траншее, готовые отразить возможную провокацию.

Пиапон стоял возле Глотова со вскинутой винтовкой.

Открылась дверь, и показался первый офицер с поднятой рукой. Он был бледен, изможден, со впалыми щеками, испуганно бегающими глазами, шинель на нем висела будто с чужого плеча. Офицер спустился с крыльца, двое партизан проверили его карманы, отобрали документы.

Пиапон, не опуская глаз, смотрел на офицера, мысленно приклеивал к его безусому лицу щегольские усики, придал выпуклость впалым щекам, но лицо офицера не становилось от этого знакомым, ненавистным. За первым офицером вышли второй, третий, четвертый. Все они дрожали то ли от холода, то ли от страха — не разберешь. Одни прятали глаза, другие, наоборот, заглядывали в лица партизан, точно сами искали знакомых. От их прежнего офицерского лоска не осталось и следа.

Пиапон разглядывал каждого выходящего, будь он офицер или солдат, ему было безразлично: и среди солдат он мог бы разыскать своих мучителей. Прошли мимо Пиапона больше сорока человек. Пиапон все еще надеялся встретиться с офицером-мучителем, хотя давно уже вышли все офицеры, теперь перед дулом его винтовки шли угрюмые солдаты и казаки. За казаками стали выходить смотрители маяка. Полковник Виц все еще не показывался. Вышел последний смотритель маяка, и тут партизаны услышали глухой пистолетный выстрел. Глотов вбежал на крыльцо и скрылся за дверью. Он нашел мертвого полковника во втором помещении, возле него белел лист бумаги. Павел Григорьевич поднял бумагу. Это было завещание полковника Вица, он просил исполнить его последнюю просьбу, похоронить по-моряцки на тюфяке, а браунинг передать Якову Тряпицыну.

Пиапон с товарищами ждали у крыльца командира. Павел Григорьевич показался в дверях с браунингом в руке, оглядел толпу сдавшихся солдат и офицеров и сказал:

— Все.

Больше он ничего не добавил. Пиапон ожидал, что он скажет о походе, о победе над отрядом полковника Вица, поздравит партизан с победой, но, не дождавшись ожидаемой речи, он медленно пошел к палатке, которая защищала его больше месяца от пурги и жестоких морозов. Палатка стояла на месте, но каминчик давно остыл, и в палатке было так же холодно, как и под открытым небом. Пиапон сел возле палатки, посмотрел на копошившихся возле пушки партизан и подумал: «Сколько сил потребовалось, чтобы привезти ее. А она и не понадобилась». Потом его взгляд скользнул по крутому скалистому берегу, где стоял огромный камень, удивительно напоминавший сидевшего медведя. Партизаны так и назвали этот камень «медвежьи уши».

Над «медвежьими ушами», над черными скалами голубело мартовское небо. С голубого неба взгляд Пиапона опустился на Татарский пролив, где неброская голубизна неба сливалась с белым горизонтом.

Пиапон долго смотрел на белый Татарский пролив, туда, где должен был быть Сахалин. Он смотрел до боли в глазах, до звона в ушах. Отчего же зазвенело в ушах? Пиапон прислушался, стояла удивительная тишина, будто на земле вымерла жизнь. Но жизнь не вымерла. Пиапон видел партизан, продолжавших копошиться возле пушки.

Пиапон оглянулся на бухту, и ту сторону, куда он сегодня направит свои лыжи, где находится родной Амур. И на той стороне земля белела девственной белизной. И по-прежнему стояла тишина. Белая тишина.