Онлайн чтение книги Белая тишина
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

5 апреля 1918 года. Во Владивостоке высадился десант около двух рот японских солдат и полроты английской морской пехоты. 6 апреля высадилось еще 250 японских матросов.

25 мая белочехи внезапно захватили город Мариинск. 26 мая — город Новониколаевск (Новосибирск) и Пензу.

Мятеж продвигался на восток. Захвачены Челябинск, 7 июня — Омск. Воодушевленные мятежом белочехов, выступили банды атаманов Калмыкова и Орлова.

Образовался фронт с направлениями: Гродековское, Полтавское, Камень-Рыболовское.

Амур бунтовал. Амур неистовствовал, он грохотал, подобно весеннему грому, рвал огромную толщу льда и нес ее на своих плечах. Все вниз, все вниз. Амур бушевал, он походил на зверя, который отлеживался всю зиму, но теперь, почуяв весну, поднялся на ноги и ни с того, ни с сего начал крушить, ломать все вокруг. В этом было что-то зловещее, непостижимое.

Мимо лодки, в которой сидели Богдан с Хорхоем, неторопливо плыли большие глыбы льда со следами санных полозьев, черные, обсыпанные глиной. Странно было смотреть, как на середине Амура, зажатые со всех сторон, вздымались огромные льдины, будто рвались к небу, просили у неба помощи. Шла непонятная, неведомая борьба. Из-за чего? Будто этим льдинам не хватало места на широкой груди Амура. А всю зиму они спокойно спали на этой же груди, и все умещались…

Весной Богдана охватывало всегда какое-то непонятное состояние, ему хотелось совершить что-то необычное, неслыханное, и он чувствовал, что для этого у него хватило бы силы и мужества, потому что сами небо и солнце, земля и вода вливали в его тело эту силу.

— Хорхой, ты слышал? Старики говорят, если пальцем покажешь на льдину, то она протаранит тебя, лодку, снесет дом, — сказал Богдан. — Слышал?

— Слыхал, — баском ответил Хорхой.

Он сидел на корме лодки и тоже смотрел на бегущие льдины.

— Тогда смотри, вон та большая льдина с ветками тальника, — Богдан показывал указательном пальцем. — Вот, вот, налезает на другую льдину.

— Ну и что?

— Ничего, я пальцем ткнул в нее. Она должна протаранить меня, лодку мою и дом. Ну, пусть таранит. Давай, тарань! А она плывет дальше и не вернется назад.

Вдалеке раздался выстрел.

— Есть! Если дедушка выстрелил, то будем есть утятину, — сказал Хорхой. — Наверно, штук пятнадцать убил.

— Нет, двадцать.

— Двадцать так двадцать.

— Патронов у него мало, он будет стрелять только тогда, когда столько уток, что негде дробинке упасть. Поехали, все равно нам не рыбачить сегодня. Дед оставит нам уток в землянке, на берегу залива.

Молодые охотники столкнули лодку и осторожно стали продвигаться по разводью. Вокруг них то тут, то там всплывали донные льды, серые от песка, похожие на диковинные рыбы. Всплывали маленькие, чисто-голубые льдинки и тут же рассыпались в нежном звоне на мелкие кусочки. Льды прижимали лодку к берегу, разводье так суживалось, что лодка кое-как могла впритирку пройти между ними. Хорхой молчал, насупившись. Он веслом отталкивал лед, суетился. Когда небольшой кусок донного льда ударил в борт лодки, он сказал:

— Храбрый нашелся, пальцем тычет.

— Это же не та льдина, та была огромная, — ответил Богдан.

— Вместо той — другие ударят, нечего было тыкать.

Лодка пробилась в широкое разводье, которое привело друзей в протоку, свободную ото льда, а оттуда в залив, где стояла землянка. Здесь было тихо и спокойно. Тишину нарушал только свист крыльев пролетавших уток. Богдан задумчиво смотрел на стаи уток.

Перед отъездом он чуть не поссорился с Хорхоем, который пристал к отцу и к нему, требовал пороху и дроби для охоты на уток. Каждая щепотка пороха теперь дорога, кусок свинца дороже такого же куска серебра. Этого Хорхой по молодости не понимает. Сколько лет уже прошло, как начались затруднения с боеприпасами, с продовольствием. Теперь самое тяжелое время года. В тайгу не доберешься. В Амуре ничего не поймаешь. Люди в стойбище голодают. Женщины и дети болеют и умирают. Вот почему охотники выезжают на Амур, не дождавшись, когда он очистится ото льда. На разводьях возле берега сейчас должны ловиться сазаны. На сазанов не требуется драгоценного пороха и дроби.

Все мужчины стойбища сейчас на Амуре, кому подвалило счастье, тот уже с пол-лодки, а то и целую лодку сазанов успел начерпать. А Богдан с Хорхоем вынуждены отсиживаться в тихом заливе.

«Ничего, не надо только унывать, не удалось сегодня закинуть сеть, закинем завтра. Удача придет», — думает Богдан.

— Ты чего приуныл, Хорхой? — спросил он. — Утки не дают покою? Пойдем в землянку, найдем там уток и сварим.

Юноши подтянули лодку и поднялись по обрыву в землянку. У входа в землянку висела связка уток.

— Ну, что я говорил тебе! — торжествовал Богдан. — Двадцать две штуки.

— Говорил, говорил, — проворчал Хорхой, снимая связку. — Когда сам подстрелишь, вкуснее.

Хорхой начал ощипывать уток, а Богдан разжег костер, повесил на тагане котел. Вдалеке раздались выстрелы. Богдан, не считая выстрелов, знал, что у Пиапона всего десять зарядов, что он завтра утром привезет не меньше двухсот уток. Юноша знал озера, где кормились утки, на этих озерах всегда обильно было корму и садилось столько уток, что не находилось места опоздавшей стае. Пиапон охотился на этих озерах.

Хорхой разделал уток и положил их в котел.

— В этом котле, к этим уткам, знаешь, чего не хватает? — спросил Богдан.

— Крупы, — ответил Хорхой.

— Нет.

— Лапши.

— Нет. Картошки.

Солнце опустилось за синими сопками, и в наступивших сумерках отчетливее, грознее доносился грохот с Амура. Сейчас, должно быть, подошли тяжелые льды с верховьев, за ночь они проплывут, и утром рыбаки закинут сеть.

Утки сварились. Хорхой молча разлил по мискам отвар, цепляя острием палочки, вытаскивал утятину.

Юноши опорожнили миски, обсосали косточки и стали пить чай. Пили неторопливо, обстоятельно. Богдан разговорился, он говорил и за себя, и за Хорхоя.

— Что-то происходит на земле, Хорхой. Была война, долгая война. Потом уничтожили царя. Говорят, теперь власть в руках рабочих, простых людей. Ленин во главе власти. А год назад управляющий Саньки говорил, что Ленин какой-то немецкий шпион, — последние слова Богдан сказал по-русски, он до сих пор не понимал смысла этих слов. — Теперь простые люди уничтожают белых. Это война или не война? Вот мы с тобой идем к богатому Американу и говорим: «Отдай свое богатство всем бедным». А он не хочет отдавать, он берет ружье и стреляет в нас. Мы тоже с ружьями…

— У тебя пороха и свинца нет, — сказал Хорхой.

— Для Американа найдем, — ответил Богдан и продолжал: — Если он выстрелит, мы тоже выстрелим. Верно? Это война или не война, я тебя спрашиваю?

— Кто его знает.

— Я думаю, это война, если люди друг в друга стреляют.

Костер дышал жаром, обогревал руки, грудь, лица юношей, но спину их прихватывал вечерний холод. Стало совсем темно, звезды высыпали на темном небе. Еще явственней доносился грохот с Амура. Молодые рыбаки улеглись на нарах в землянке и будто провалились куда-то в преисподню. Ни один из них перед сном не подумал о страшном ледоходе на Амуре, не вспомнил о лодке, которую оставили на берегу. Беспечность молодости!

Первым утром проснулся Богдан, его разбудил неясный шум, казалось, разбушевавшийся Амур, как в сказке, перенесся из своего русла сюда, к тихому заливу.

В маленькое единственное оконце землянки пробился блеклый свет. Богдан открыл дверь, и сердце его замерло от увиденного — весь залив был взгроможден льдами, высоко поднялась вода, и льдины, обгоняя друг друга, стремительно неслись в глубь залива, на затопляемые луга. Там, где стояла лодка, бежали льды.

— Хорхой! Хорхой! — закричал Богдан не своим голосом. — Лодку унесло! Слышишь, лодку унесло! Вставай! Вставай!

Хорхой соскочил с нар, подбежал к дверям и замер от удивления, он впервые увидел, чтобы льдины неслись в обратную сторону, против течения.

— Это ты, ты виноват! Зачем было пальцем тыкать на лед! Пусть плыли бы, зачем тыкать?! Этот лед возвращается, чтобы убить тебя. Я не хочу умирать с тобой! Не хочу!

Богдан только теперь вспомнил вчерашнюю шалость, когда ошалевший от весеннего солнца, воздуха, он тыкал пальцем в плывущие льдины. Вспомнив это, он затрясся в страхе и опустился на порог, потому что ноги уже не держали его.

«Неужели это смерть?» — думал он, глядя, как на глазах поднимается вода в заливе, как спешат льды в глубь залива и дальше — в большое озеро.

Вода все выше и выше поднималась, подбиралась к порогу землянки. Белые, голубые, зеленые льды мелькали перед Богданом, но он не видел их, глаза его были закрыты, и между век струились слезы. Хорхой смотрел на мелькавшие льдины и тоже плакал. Вдруг Богдан упал на колени на пороге землянки, лицом к поднявшемуся над сопками солнцу и начал молиться. Вода подступала к его коленям, льдины, сталкивая друг друга, мчались в шаге от него, ломая кусты. Богдан молился солнцу и эндури, он просил пощады. Хорхой выбежал из землянки, поискал потолще тальник, подбежал и стал карабкаться на него. А вода поднималась все выше и выше.

— Богдан! Богдан! Беги сюда! — кричал Хорхой, стуча зубами от страха.

Богдан услыхал шум воды, хлынувшей в землянку, и тут же увидел мчавшийся на него кусок голубого льда. И только тогда он бросился в сторону большого тальника.

Обессиленный, подавленный Богдан с трудом взобрался на тальник, сел на развилке и огляделся. Горловина разлива расширилась, превратилась в протоку, куда устремились льдины с Амура. Узкий перешеек между заливом и большим озером был затоплен, и озеро стало заполняться льдом. Как ни всматривался Богдан в сторону озера, но не мог разыскать в белом крошеве черную точку лодки.

«Раздавило, — подумал он. — А как дедушка? Где он спасается?»

Богдан взглянул вниз, у входа в землянку образовался ледяной затор, подходили все новые, новые глыбы льда. Вода непрерывно поднималась, льдины с прежней скоростью неслись в глубь залива и дальше — в озеро.

— Богдан, ты виноват! — крикнул с соседнего тальника Хорхой. — Молись эндури, проси пощады! Видишь, как вода поднимается, скоро до нас доберется и льдиной собьет нас. Молись!

Как же молиться на развилке тальника? Как встать на колени, как отбивать поклоны! Богдан испуганно смотрел, как вода, заполнив землянку, стала окружать ее, подниматься все выше и выше.

— Погибнем! Совсем погибнем! — плакал Хорхой.

«Неужели это правда? Неужели нельзя тыкать пальцем в плывущие льдины?» — думал Богдан.

Он зажмурил глаза, уткнулся лбом в ствол тальника и заплакал. Ему стало беспредельно жалко себя, своей молодости, он еще ничего не успел сделать в жизни и не хотел умирать. Выплакавшись, он вытер глаза, посмотрел на залив и вдруг увидел, что льдины медленно и, как бы нехотя, двигались к горловине залива.

— Богдан, ты видишь? — спросил Хорхой. — Лед уходит.

Вода начала спадать на глазах, льдины набирали скорость и с шумом, с грохотом покатились обратно в Амур.

Когда вода ушла, Хорхой соскользнул с тальника, обошел вокруг застрявшей в кустах глыбы льда, пнул ее ногой.

Он пошел дальше и плевал в каждую льдину, которая недавно только вселяла в него неописуемый страх.

В землянке было полно воды, у входа на жердочке висела связка уток.

— Котел наш пропал, корзина с посудой тоже, — перечислял Хорхой. Он совсем оправился от страха и говорил больше обычного.

— Хорошо, Богдан, что ты вовремя помолился, эндури услышал тебя, помог нам. Все же ты напрасно вчера тыкал пальцем в льдину и храбрился. Зря. В следующий раз будишь знать. Говорил я тебе, не делай этого, старики запрещают.

Богдан в пол-уха слушал болтовню Хорхоя и думал о Пиапоне.

Богдану надоела болтовня Хорхоя, и он сказал:

— Давай щипай уток.

— Жарить будем? Хорошо. Только я думаю, нам достанется дома за то, что не сберегли котел, чайник и посуду. Они ведь дорогие.

«Мальчишка! Хорошо еще, что голову сохранили», — раздраженно подумал Богдан. Он собрал хворост, разжег костер. Руки его все еще дрожали. Никогда Богдан в жизни не испытывал такого страха, какой испытал недавно. И сейчас все еще не приходило успокоение, дрожали руки, тошнота временами подступала к горлу. Но все же он думал больше не о себе, а о Пиапоне. Где он? Что с ним случилось?

Хорхой, не прекращая болтовни, общипал три утки, их вдели на вертела и стали жарить. Запахло вкусным жареным мясом. Только теперь юноши почувствовали, как они проголодались.

Время шло. Солнце, пройдя зенит, приготовилось опуститься за синие сопки. Юноши, с жадностью проголодавшихся собак, съели полусырую утятину и незаметно для себя уснули на подсохшем песке. Проснулся Богдан от легкого треска ломаемого хвороста. Он открыл глаза и увидел пляшущие красные языки пламени. Возле костра сидел Пиапон, ломал тонкий хворост и подбрасывал в огонь. Проснулся Хорхой.

Увидев Пиапона, он стал рассказывать о пережитом.

— Увидел, беда, думаю. Богдан молится, а в него, ка-ак мотнется лед! Я думал — погиб. А он тоже ловкий, ка-ак отпрыгнет, точно коза. А я хитрый, я побежал вон на тот тальник и быстро, как белка, взобрался. Оттуда позвал Богдана, он был белый как снег, еле-еле взобрался. Еще бы не бояться, когда каждая льдина мечется в тебя, хочет насмерть убить.

— Дед, это Богдан виноват. Он тыкал пальцем в плывущие льдины. Я говорю, нельзя, это грех, а он тычет, еще говорит, почему не возвращается, почему не ударит меня. Вот и вернулись льдины, сговорились и вернулись.

Богдан смущенно молчал, чувствуя свою вину. После всех пережитых потрясений, он уверовал в том, что льды действительно возвращаются, чтобы наказать за кощунство.

Пиапон молча слушал Хорхоя, он знал, что пережили молодые охотники, более того, он догадывался, что Хорхой натерпелся больше страха, чем Богдан.

— Храбрый ты, Хорхой, — сказал он. — Когда станешь настоящим охотником, меньше говори о себе. Хорошо? А теперь слушай. Я не знаю, наказывают льдины за то, что тычешь в них пальцем или нет. Не проверял. На этот раз льдины пошли обратно, потому что на Амуре, где-то у Малмыжа, получился затор. Понимаешь? Лед запрудил Амур. Вода начала подниматься и хлынула в тихие протоки, заливы, и лед поплыл в обратную сторону.

Богдан смотрел на Пиапона, с каждым его словом ему становилось все легче и легче. Пиапон будто снял с него тяжелую ношу. Как просто он объяснил это необычное страшное явление.

— Лодку вашу раздавило льдами, — сказал Пиапон и вдруг, глядя в глаза Хорхоя, спросил: — А ты не испугался?

— Испугался, — вполголоса сознался Хорхой. «Про свой испуг тоже надо было рассказать».

Хорхой опустил голову, от стыда заалели щеки. Богдан с благодарностью взглянул на Пиапона и вдруг вспомнил, как он «вытирал с лица свой позор», как говорили в стойбище.

…Собачьи упряжки Пиапона и Богдана намного опередили лошадь Полокто. Когда приехали домой, никто не стал возиться с собаками, привязали нарты и молча зашагали к крыльцу. Первым вошел в дом зять Пиапона, за ним сам хозяин, вслед за ними — Калпе и Богдан. Богдан волновался, у него потели руки. Он не спускал глаз с Пиапона и с Миры.

— Чего собак не отпустили? Их надо накормить, — сказала Дярикта.

Пиапон снимал с себя верхнюю одежду и молчал. Зять его вдруг подбежал к жене, схватил ее за косу и начал бить кулаками по спине. Хэсиктэкэ закричала истошным голосом.

— Что это такое? За что это? — спрашивала Дярикта.

И только Мира молча смотрела на мать. Дярикта поняла наконец, в чем дело, и отошла за печь.

— Оставь ее, — раздался негромкий голос Пиапона.

Зять словно не расслышал и продолжал избивать жену.

— Оставь, говорю! — уже громче повторил Пиапон.

Зять взглянул на него и закричал:

— Нет, не оставлю! Она опозорила меня, наш дом, отца. За все должна получить. А я думал, мой сын, мой сын… а он чужой…

— Чужих у нас нет в доме, — сказал Пиапон и устало опустился на табуретку. — Оставь ее!

На этот раз зять послушался. Хэсиктэкэ упала на кровать и зарыдала. Мира стояла прислонившись к печи и не шелохнулась. Богдан не спускал с нее глаз, он догадывался, что происходило в душе этой молодой красивой женщины. Он жалел ее.

— Твой позор здесь, в стойбище, зарыт, — сказал Пиапон. — А мой, оказывается, давно гуляет по всему Амуру. Все смеются за моей спиной, все считают меня… Ничего не скажешь, ославили меня жена и любимые дочери. Теперь я посмешище, любой, кому не лень, может плюнуть мне в лицо.

Стоявший возле Богдана Калпе закричал:

— Всех опозорили! Повесить вас мало!

Пиапон недовольно посмотрел на него, будто сказал: «Не лезь не в свое дело».

Тут подала голос Мира.

— Отец, я во всем виновата, я опозорила тебя, — тихо сказала она. — Застрели меня…

— Пороху и пули жалко, — ответил Пиапон.

— Тогда повесь, утопи в проруби…

Мира не плакала, она сознавала свою вину, и это придавало ей твердость.

— Виновата ты, что и говорить. Следовало бы тебя в прорубь спустить, да Амур опоганишь, а из Амура все воду пьют.

В доме стояла тишина. Богдан не на шутку испугался: слова Пиапона звучали зловеще, и он приготовился заступиться за Миру.

Только один человек в доме оставался безучастным, не понимал происходящего. Это маленький Ваня. Он сидел на широкой кровати деда и удивленными глазенками смотрел, как избивали Хэсиктэкэ, слушал голоса старших, будто пытаясь вникнуть в суть разговора.

— Ты виновата, твоя вина раньше искупалась только твоей кровью. Ты знаешь это, — добавил Пиапон.

Богдан внимательней прислушался к Пиапону и теперь только уловил, что хотя он говорил о страшных вещах, но голос его не был злым, наоборот, он говорил успокаивающе, мягко.

— Ты одна не догадалась бы скрыть беременность, не догадалась бы подсунуть сына сестре…

— Это я! Я! — закричала из-за печи Дярикта. — Убей меня! Это я!

И тут, услышав голос бабушки, заплакал Ваня. Он сполз с кровати и побежал на ее крик.

Пиапон схватил его на руки и прижал к груди.

— Не сопи, никто не собирается тебя убивать, — спокойным голосом проговорил Пиапон. — Не пугай внука. Два года носил этот позор, еще всю жизнь могу с ним не расстаться.

Богдан облегченно вздохнул, Капле заерзал. Зять не шелохнулся, он как сел на табурет после окрика Пиапона, так и продолжал сидеть. Только у Миры не выдержали нервы, она упала перед отцом на колени и горько заплакала.

— Это твоя мать, — сказал Пиапон внуку. — Пусть она успокоится и идет вымоет лицо. Ничего, Ваня. Ты вырастешь крепким, говорят, зайцы всегда растут крепкими и счастливыми.

И тогда Богдан подумал, что Пиапон, его дед, самый справедливый человек, он взял на себя позор, не стал его смывать кровью. Богдан видел, какой любовью загорались у него глаза, когда он брал на руки внука, слышал, как звонко смеялся, когда играл с ним. Так в доме Пиапона восстановилось спокойствие.