Онлайн чтение книги Белая тишина
ГЛАВА ШЕСТАЯ

1 сентября в Читу вошли белочешские и семеновские отряды. Власть в Забайкалье захватил атаман Семенов. 2 сентября в Читу вступили японские войска. 5 сентября Хабаровск был занят отрядом Калмыкова, за ним появились японцы и американцы. После оставления Хабаровска в Николаевске-на-Амуре Советская власть продержалась еще три дня.

Канонерская лодка «Смерч» и отряд Красной гвардии покинул город. А 9 сентября японцы высадили десант в Николаевске. Начался террор, как и в других захваченных районах Дальнего Востока. 16 сентября в Благовещенске состоялся последний прощальный митинг рабочих и краснофлотцев.

«Мы уходим под напором японских штыков, — говорил на митинге большевик Ф. Мухин. — Мы не побеждены. Мы только отступаем в тайгу… Прощайте, товарищи рабочие. Мужайтесь, крепитесь, мы скоро придем».

Наступил новый этап гражданской войны и борьбы против иностранных интервентов, за окончательную победу Советской власти на Дальнем Востоке.

Предстояла тяжелая зима, может быть самая тяжелая из всех пережитых зим. Это знали все охотники и рыбаки. Торговцы не могли выкупать пушнину: у них не было ни муки, ни крупы, ни пороха, ни дроби. Зато на Амуре появилось много спиртоносцев-контрабандистов. В прежние годы их преследовали, карали по законам, ныне им никто не препятствовал.

На рыбацком стане няргинцев они были частые гости, и рыбаки, позабыв о детях, семье, об ожидавшей их тяжелой зиме, продавали им за бесценок рыбу, юколу, пушнину и пили, будто пытались одним духом утолить жажду, мучавшую несколько лет во время запрета продажи водки.

— Одной водкой сыт не будешь, — сказал им однажды Пиапон. — Пока идет кета, надо ловить ее, готовить побольше юколы.

— Ты, Пиапон, всегда умный, а дочери тебя обманули. Ха-ха! — засмеялись пьяные рыбаки.

Пиапон молча отошел. У него горело в груди от обиды на рыбаков, но он не сердился на них, он знал, что рыбаки не от злости бросают ему в лицо эти тяжелые, как свинец, слова, они просто перепились, потеряли разум; когда они бывают трезвы, никто из них ни единым словом не оскорбил его. Может, Пиапон и дурак, слепой и глухой, но разве он стал бы еще умнее, зрячее, если бы в порыве гнева убил родную дочь? В молодости всякое бывает. Молодость — это первый неуверенный шаг в жизнь. Кто не ошибается, делая этот шаг? Мира призналась ему, что хотела сразу же во всем сознаться, но ее отговорили. Пиапон знал, кто ее отговорил, хотя она и не сказала, кто.

Он обнял дочь, поцеловал и сказал укоризненно:

— Я всегда учил вас быть честными. Признавать свою вину очень тяжело, но кто признается честно, тот преодолевает самого себя. Это делают только сильные, мужественные люди.

Пиапон не тронул ни дочь, ни жену, он молча простил их. Узнав об этом, охотники изумились.

— А что оставалось ему делать? Несколько лет прошло, внук уже на ногах. Задним числом умным стать? — говорили одни.

— Если бы он и сразу узнал о беременности дочери, все равно не стал бы ее трогать, — твердили другие.

— Какой-то он непонятный, загадочный человек, — говорили третьи.

— Все же он правильно поступил, человек в наше время дорого стоит, — поддерживали Пиапона его друзья.

Долго еще велись разговоры о непонятном поступке Пиапона: одни соглашались с ним, другие удивлялись, третьи ругали, но никогда не напоминали ему о его позоре. Только теперь перепившие рыбаки впервые высказались в открытую.

Пиапон отошел от рыбаков на несколько шагов и услышал сзади пьяные выкрики, шум. Он обернулся и увидел, как Калпе с Богданом вступили в драку с рыбаками.

— Мы не дадим в обиду его! Не дадим! — кричали они.

Пиапон вернулся к ним, расшвырял в разные стороны дравшихся и увел Калпе с Богданом.

— Меня защищали? А чего меня защищать? — спросил он.

— А чего они оскорбляют? Я им глотки вырву! — закричал Калпе.

— Меня не надо защищать, лучшая моя защита — это молчание. Поняли? А ты, Калпе, с этого дня больше не пей. Иди, отоспись. Ты чего полез драться? — спросил Пиапон Богдана, когда Калпе удалился в свой хомаран.

Богдан шел рядом с Пиапоном, высокий, стройный, с обветренным возмужавшим лицом.

— Не вытерпел, дед, — ответил он, опуская голову.

— Ты же умный, понимаешь, что кулаками защищать меня — это глупо.

Богдан мог бы ответить ему, что не одного его защищал он, что вступился за Миру. Как же не заступиться за любимую?

— Не вытерпел, — хмуро повторил он.

— Иметь выдержку — это тоже хорошо. Когда станешь дянгианом-судьей, она тебе очень пригодится.

— Не стану я дянгианом.

— Почему?

— Не знаю. Только не быть мне дянгианом. Я считаю, что Заксоры поступили несправедливо. Если бы я был судья, то защитил бы Гейкеров.

— Выступил бы против своего рода?

— Не совсем так, я потребовал бы, чтобы Заксоры уплатили больше, потому что они убили человека и платят за убитого, а не покупают живую горбунью.

Пиапон задумался.

— Ты, наверно, прав, — сказал он. — Но на суде ты слушаешься решения совета рода, стоишь за свой род. Какой же ты дянгиан рода, если пойдешь против интересов рода?

— А зачем мне слушаться этого совета, если он принимает несправедливое решение?

— Но ты дянгиан рода.

— Вот потому я и не хочу быть дянгианом рода, где старейшина…

Богдан не досказал своей мысли, но Пиапон и так понял его и усмехнулся:

— Старейшина тоже слушается большинства старших.

— Ты тоже согласился, чтобы Заксоры уплатили шестьдесят рублей?

— Я был один, — Пиапон нахмурился. — Вырастешь и поймешь еще, как плохо бывает на душе, когда находишься среди людей и все же одинок. Люди кругом, а ты один.

Богдан еще не понимал этого, он был слишком молод, а молодость не признает одиночества, молодость без дружбы, без единомышленников, что река без воды.

Прибежал Хорхой, позвал Пиапона и Богдана закидывать невод. Наступил короткий отдых. Пиапон ушел к себе в хомаран.

Мимо Богдана прошли Хэсиктэкэ с Мирой, они несли тяжелую корзину с кетой. Богдан бросился было помогать им, но остановился, сделав шаг, густо покраснел — ему показалось, что все рыбаки смотрят на него, все заметили его любовь к Мире. Он огляделся и, не увидев никого, облегченно вздохнул.

Женщины подходили к своему хомарану, Богдан провожал их взглядом. Мира изогнулась в пояснице, маленькие ноги ее утопали в песке. Ей было тяжело нести корзину.

«Милая, родная Мира», — прошептал Богдан.

Женщины скрылись за хомараном. Богдан сел на песок и стал наблюдать, как забрасывали невод Полокто с сыновьями. Но мысли юноши совсем были далеки от Полокто и его сыновей — Богдан думал о Мире. Перед его глазами все еще маячила фигурка молодой женщины, такая дорогая, такая милая. Богдан закрыл глаза, и тотчас же появилось круглое красивое лицо Миры с грустными глазами.

«Я бы тебе не дал грустить, — прошептал юноша, — Ты бы была счастлива, была бы весела». Богдан давно может жениться, у него много дорогих шкурок соболей, енотов, лис, выдры — хватят даже на два тори. «Если ты сам не находишь невесту, то я разыщу», — предложил ему однажды Калпе. «Я хочу, чтобы в большом доме появилась молодая женщина», — говорила Агоака.

Богдан отшучивался, но на душе было тяжело. Зачем ему искать невесту, когда она рядом? Он любит Миру. И ему другая не нужна невеста. Но ему нельзя жениться на ней, нельзя, потому что он Заксор и она Заксор, они брат и сестра. Если бы он был Киле! Если бы… Зачем ему надо было переходить в род Заксоров! Если бы он знал, что так случится, то, может быть, не послушался бы большого деда… Законы рода запрещают браки внутри рода. Если Богдан, вопреки законам, женится на Мире, то на них падет новый тяжелый позор. Их станут называть Гаки — Вороны, станут смеяться над ними, обходить их стороной. Нет, Богдан не хочет нового позора любимой, он будет ее любить тайком, будет любить до конца жизни. Он даже не женится. Да, не женится.

— Ты что, сидя спишь?

Богдан открыл глаза. Перед ним стоял Пячика Гейкер из Мэнгэна.

Богдан с Пячикой познакомился во время суда в Нярги. Еще тогда Богдан заметил, что его новый знакомый часто поглядывал на Миру. Потом Пячика приезжал на рыбный стан в начале путины и опять буквально не спускал глаз с Миры и даже хвалил, как она ловко разделывала кету.

— Когда приехал? — спросил Богдан.

— Только что, маховик и оморочка еще мокрые.

— А чего разъезжаешься? Кета не ловится, что ли?

— Нет, хорошо ловится, — ответил Пячика.

— Значит, надо довить, надо запасаться юколой.

— Ты что это решил меня поучать? И чего это ты на меня злишься?

«Знаю я, чего ты приехал — на Миру глазеть», — ревниво подумал Богдан.

— Я не злюсь, просто говорю, что зима будет тяжелая, юколы много надо заготовить.

Молодые охотники закурили. Полокто с сыновьями вытянули невод, женщины из лодки в корзинах понесли кетины на разделку.

— Заезжал я на тони к твоему отцу, — сказал Пячика. — Все здоровы. А твой отец с Токто и правда, как родные братья живут. — В это время из хомарана вышел Пиапон и позвал Богдана пополдничать. Богдан пригласил с собой Пячику, хотя ему очень не хотелось, чтобы он опять пялил глаза на Миру. Но ничего не поделаешь, Пячика гость, а гостя нельзя не пригласить к себе в хомаран.

Пиапон посадил юношей на мягкую травяную подстилку, покрытую жесткой кабаньей шкурой. Хэсиктэкэ подала столик, расставила еду. Пиапон расспрашивал о знакомых, о родственниках, спросил об Американе.

— Американ только что вернулся в стойбище, — сообщил Пячика, — он привез плохое известие.

— А что случилось? — спросил Пиапон.

— Вы, наверно, слышали, белые победили красных в Хабаровске.

— Слышали.

О поражении красногвардейцев Пиапон с Богданом узнали от приказчика Саньки Салова. Приказчик с восторгом рассказывал, как калмыковцы с японцами захватили Хабаровск, а затем Николаевск.

«Весь Амур-с опять наш! Слышите, весь Амур-с. Лапотники хотели отобрать у Александра Терентьича заездки, лесозавод, пароходы, но теперь — шиш! Теперь мы хозяева-с, все, что было наше, останется за нами-с, может другое еще чего прихватим. Хе-хе! Вся Сибирь-с стала нашей, Рассея-с останется за нами. Вот так-с».

— А еще Американ, когда пьяный был, кричал, что никто теперь у него ничего не отберет, что хорошие люди опять вернулись к власти и что главаря красных Ленина убили…

— Как убили? — одновременно спросили Пиапон с Богданом.

— Ленина убили и всех красных задушили, нет теперь Советской власти.

— Неужели это правда? — спросил Богдан.

— Не мог умереть Ленин, — продолжал Пячика. — Царя сбросил, богатых уничтожил, бедным людям власть добыл — такой человек не может умереть.

Никто не притронулся к ухе, и она остыла в мисках. Все трое молчали, и каждый думал о Левине, о Советской власти. Все они знали, что Ленин самый справедливый, самый честный человек на земле: и этого было достаточно, чтобы эти три охотника поверили в него, полюбили. Среди нанай и среди других охотников величие человека определялось умом, его справедливостью и честностью. Никто из трех охотников не знал, что такое Советская власть, но эта власть уничтожила богачей, обманщиков-торговцев, и это явилось лучшим доказательством ее справедливости.

— Дедушка, отпусти меня в Малмыж, — прервал молчание Богдан.

— Езжай, — ответил Пиапон, — возьми кеты Митропану, лишние не будут, хотя он сам ловит. Не забудь взять и тому, к кому едешь.

Богдан торопливо похлебал остывшую уху, запил чаем и стал собираться в дорогу. Уже складывая в мешок кетины, он вспомнил про Пячику и вернулся в хомаран. Пиапон с Пячикой ели уху и о чем-то говорили.

— Пячика, ты дальше не едешь? — спросил Богдан.

— Нет, я отсюда домой возвращаюсь, — ответил Пячика.

«Так и есть — к Мире приезжал», — подумал Богдан, и у него защемило в груди.

Он оттолкнул оморочку и выехал на Амур. Богдан греб, что было силы, и мысленно твердил, что Мира — его сестра, она никогда не сможет стать его женой, он должен любить ее как сестру. Но успокоение не приходило.

Богдан пристал к берегу, прошел несколько шагов и бросился на высохшую траву. Он заплакал. Слезы, как в детство, принесли облегчение. Успокоившись, Богдан перевернулся на спину и увидел все голубое небо усеянным большими красными шарами. Он вытер глаза, и расплывшиеся красные шары превратились в обыкновенные яблочки.

«Ивану надо привезти», — подумал Богдан и вдруг вспомнил, что он едет в Малмыж к хозяину железных ниток, у которого есть дети, и их не плохо было бы порадовать яблочками.

В Малмыже он был вечером, отнес к Митрофану рыбу.

— Зачем ты привез рыбу? Митрофан же сам ловит, — набросилась на него Надежда.

— Дед сказал, лишнее не будет, — улыбнулся Богдан.

— Этот Пиапон чего еще выдумал? Да, скажи ему, у нас радость, письмо получили от Вани, жив, здоров, находится где-то в Хабаровске или под Хабаровском, точно не пишет где. Ох, время какое!

Митрофан с Надеждой ждали сына и никак не могли дождаться, Иван с воинскими частями год назад возвратился на Дальний Восток, но не мог навестить родителей. Письма его были скупы, он сообщал о себе, о службе.

— Беспокоимся мы об Иванке, времена такие, — вздыхала Надежда.

Телеграфист, щуплый человек невысокого роста, с большим носом, впалыми щеками, встретил Богдана у дверей.

— Молодой человек, ко мне нельзя приходить, — сказал он громко.

Богдан растерялся, хозяин железных ниток никогда раньше не встречал его так неприветливо.

— Вот ребятам, — пробормотал он, протягивая красные яблоки, — я еще и рыбу привез.

Телеграфист вышел на улицу и тут же возвратился.

— Спасибо, Богдан, и не сердись на меня, так надо, — сказал он, принимая подарки.

Телеграфист повел Богдана в свои комнаты, жена его и дети поздоровались с гостем, как с давним знакомым.

— Тяжелые времена настали, Богдан. Белогвардейцы победили, вся Сибирь их, весь Дальний Восток в их руках. Теперь надо быть очень осторожным, — говорил телеграфист за чаем.

— Ты скажи, Ленин жив? — спросил Богдан.

— Жив, Богдан, жив, но в тяжелом состоянии. В него стреляли.

Голос у телеграфиста дрогнул, а глаза повлажнели.

Богдан о многом хотел спросить, но и к его горлу подступил комок, и он стал маленькими глотками допивать чай.

— Нет, Советскую власть не задушить им. Рабочие и крестьяне будут воевать за свою свободу. Лишь бы Ленин остался жив.

Телеграфист замолчал, отхлебнул чай из кружки.

— Скажи, Советская власть есть еще где? — спросил Богдан.

— Есть и будет Советская власть!

— Тогда почему ее здесь нет? Почему белые победили?

Телеграфист взглянул на юношу и понял, что собеседник его расспрашивает не ради любопытства, что его глубоко волнуют эти вопросы. «Если и таежные гольды за Советскую власть, — мы победим и здесь, на Амуре», — подумал он.

— Белые победили потому, что им помогают другие богачи других стран. Они прислали свои войска, пулеметы и пушки. Николаевск захватили японцы. Хабаровск захватили японцы, американцы, французы, англичане; Читу захватили чехи и словаки. Вот сколько стран выступили в защиту белых! А мы одни, голые, разутые, оружия не хватает на всех. Так и рассказывай своим, почему белые победили. Только будь осторожен, теперь белые мстят всем красным, расстреливают, вешают.

— Хорошо, я буду осторожен. Скажи, Ленин будет жив?

— Ленин будет жить! Так и передай своим, — сказал он на прощание.

Несмотря на ночь, Богдан выехал на рыбацкий стан, он знал, что Пиапон ждет его. «Ленин будет жить!» — так и скажет Богдан, как только войдет в его хомаран. «Ленин жив! — будет говорить он охотникам. — Не верьте приказчикам и торговцам, Ленин будет жить!»

Черная, холодная сентябрьская ночь накрыла землю. Так темно, что не видно носа оморочки. Но Богдан уверенно плыл по течению. На стане его ждет Пиапон, он ждет, он не спит.

«Хороший человек малмыжский хозяин железных ниток», — думает Богдан, вспомнив слезы на его глазах.

Далеко впереди залаяли собаки. Значит, скоро рыбачий стан. Он спешил, но даже себе не сознавался, зачем он спешил, зачем, глядя на ночь, выехал из Малмыжа, когда мог спокойно переночевать в доме Митрофана. Вот и рыбачий стан. Богдан пристал, вытянул оморочку и зашагал к хомаранам. Рыбаки спали, ни в одном хомаране не горел жирник.

«Не буду будить деда, утром все расскажу», — подумал Богдан и прошел мимо хомарана Пиапона; дошел до другого, постоял в раздумье, повернулся обратно. На этот раз он раздвинул вход в хомаран Пиапона.

— Кто там? — сонно спросила Дярикта.

— Я, Богдан. Я только хотел сообщить, Ленин жив.