Онлайн чтение книги Белая тишина
ГЛАВА СЕДЬМАЯ

В центре Приамурья в городе Хабаровске действовал подпольный комитет большевиков под руководством рабочего Хабаровского арсенала, талантливого партийного работника Д. И. Бойко-Павлова. Подпольная организация, несмотря на жесточайший террор, расширяла свои связи с рабочими, крестьянами, вела работу среди калмыковских частей, готовя вооруженное восстание. В ночь на 28 января 1919 года восстание началось. Вмешательство американских, японских войск позволило белогвардейцам удержаться, восстание было подавлено.

В 1919 году в Приамурье выросла грозная партизанская армия.

— Богдан, помоги мне, с русскими надо поговорить, — сказал Полокто. — Когда был Санька, не надо было толмача.

— А почему не выучишь русский язык? — спросил Богдан.

— Трудно. Я все понимаю, что они говорят, а сам сказать не могу.

— Согласен тебе помочь, куда ехать? На лесозавод?

Полокто с сыновьями с самого начала лесозаготовительного сезона работал на Шарго возчиком на собственной лошади. Зарабатывал он хорошо, но на заработанные деньги не мог купить ни продуктов, ни материи на одежду: лавки на Шарго пустовали. Полокто не очень беспокоило отсутствие продовольствия и товаров, он копил деньги и ждал лучших времен, когда полки лавок будут ломиться от муки, крупы, сукна, дабы. У него уже накопилось несколько больших связок китайских монет с квадратными дырками посредине. Полокто давно собирает эти монеты, они ему очень нравятся, потому что удобны для счета и хранения: он считает их по сотням, нанизывает на нитку и получается вроде ожерелья. Очень удобно. Когда имеешь дело с торговцем, не надо пересчитывать, бросил ему связку — сотня, бросил другую — другая сотня. Очень удобно. Только теперь почему-то торговцы не берут эти монеты, русские машут руками, китайцы улыбаются, маньчжуры хитро щурят глаза. Но Полокто не обращает на это внимания — деньги есть деньги, если их сейчас не берут торговцы, то возьмут после. Нынче зимой, когда он на несколько дней вернулся домой отдохнуть и порыбачить, проезжал какой-то китайский торговец, он купил у Полокто лису, выдру, пятьдесят белок и щедро заплатил — дал три с половиной связки дырчатых монет и одну большую серебряную, где был изображен толстый китаец с расплывшейся шеей. Монета была новенькая, возьмешь ее кончиками большого и указательного пальцев, дунешь, и она издает тонкий, сладкий серебряный звон. Хорошая монета. Крупная. Новая. Никто в Нярги никогда не видал раньше таких монет, даже Пиапон с Холгитоном, побывавшие в Маньчжурии, не встречали такой монеты. Полокто бережет ее и очень ценит. Он завернул ее отдельно в чистую тряпочку и положил на самое дно сумки с николаевскими рублями, которых тоже собралось немало. Много теперь у Полокто денег, на них, пожалуй, три лошади можно купить, а может — четыре.

— Нет, Богдан, в Шарго не поеду, там нечего купить, — ответил Полокто. — Поедем в Малмыж к Санькиному преемнику.

— Он не преемник Саньки, он его слуга.

— Это Санька слуге доверял все свое богатство?

«Ему не растолкуешь», — подумал Богдан.

— У Саньки в Малмыже ничего не осталось, все его богатство с ним, в Николаевске, — сказал он.

— Не говори. Санька прислал в свою лавку много муки, крупы и других продуктов.

— А ты откуда знаешь?

— Э-э, мы все знаем, — самодовольно ответил Полокто. — Мы дружим с большими людьми.

Богдан усмехнулся. А Полокто вспомнил толстого управляющего в Шарго, который доверительно сообщил ему, что в Малмыж пришел небольшой обоз из Николаевска, что его хозяин, Александр Терентьич Салов, не забывает своих друзей, которые на него работают, прислал продовольствия, товаров. Услышав это, Полокто не стал задерживаться в Шарго, и быстро возвратился в Нярги. Теперь он собирался в Малмыж, но чтобы поговорить с приказчиком, ему нужен переводчик, потому он и обратился к Богдану.

— Большие друзья мне сообщили, — добавил Полокто. — Поехали сейчас, чего задерживаться? К русским едем, на русской лошади надо ехать, показать им, мы, нанай, тоже умеем лошадью править.

Лошадь Полокто, привыкшая к тяжелой работе, не хотела бежать. Полокто стегал ее кнутам, но она, пробежав шагов сорок-пятьдесят, опять переходила на шаг.

— Ленивая стала, — объяснял Полокто. — Прежде она бегала, как ветер. Когда она бежала, из-под ее ног летели куски твердого снега, льда. Вот как. Теперь разленилась. Но она сильная, столько леса везет зараз, ни одна другая лошадь не вывозит столько. Сильная стала. А отчего, думаешь? Я сено ей хорошее даю. Приходишь к ней ночью, другие лошади опят, а она свое сено жует, вот до чего сладкое, даже спать не дает ей. Я берегу это сено. Многие русские у меня просят это сено, но я не даю.

Богдану надоела болтовня Полокто, и он задремал.

— Как твой отец и мать живут? — спросил Полокто.

Богдан после кетовой путины ездил в Джуен и с полмесяца погостил у родителей.

— Здоровые, — ответил он.

Богдан вспомнил постаревшего Токто, гордого, тщеславного Гиду, отца и мать, Кэкэчэ и двух жен Гиды. Ничего не изменилось в их жизни, как они переехали в Джуен. Онага родила второго сына, на радость Токто и Кэкэчэ. Токто редко выезжал на охоту и рыбалку, Богдану даже показалось, что ему просто не хотелось расставаться с внуками. А красавица Гэнгиэ стала еще красивее и женственнее. Токто с Кэкэчэ ждали от нее внука или внучку, но она все еще не порадовала их, хотя и была первой и любимой женой Гиды. Отец с матерью Богдана, как и в прошлые годы, жили спокойно и дружно. Богдану показалось, что жизнь этих двух семей походила на реку, которая бушевала весной в половодье, выходила из берегов, но теперь к осени успокаивалась, вошла в русло и потекла спокойно и тихо.

В Малмыже Полокто остановился у лавки Салова. Здесь толпились женщины, ребятишки.

— Пойдем быстрее, может эти женщины разобрали всю муку и крупу, — торопил Полокто, хлопоча возле лошади.

Женщины молча смотрели на приезжих.

— К этому ироду? — спросила наконец одна из женщин.

— Да, — ответил Богдан, хотя не знал, что за слово «ирод», но он догадался, что женщина имела в виду приказчика.

— Вам он продаст, у вас пушнина есть, — горестно сказала женщина.

Полокто с Богданом вошли в лодку. Приказчик встретил их широкой улыбкой, пригласил за прилавок и, как делал Санька, провел в жилую комнату.

— Вы друзья-с Александра Терентьича, вы и мои друзья-с, — сказал приказчик.

— Очень жалею, но, друзья-с, у меня нет-с водочки, не пью, да-с, и на складе нет-с. У спиртоносов не покупаем. Чайку не желаете? Сейчас, одну минуту. Настя, чаю-с!

Молодая женщина тут же внесла чайник и стаканы, будто поджидала этого вызова за дверью. Она расставила стаканы, принесла домашний пирог с запеченной рыбой, шанежки и удалилась. Приказчик разлил чай по стаканам.

— Бедно-с живем, очен-но бедно-с. Но это временно, только временно. Красные-с денек всего похозяйничали в крае, за день все разграбили, как мыши-с в амбаре. Но ничего, ничего, все будет как прежде. Нам помогают друзья-с, искренние друзья-с никогда не оставляют в беде. Так ведь, верно? Пробуйте, пробуйте пирог-с. Смотрите, какая мука, а? Белая, вкусная, у нас нет-с такой муки и не будет. Эта мука-с откуда вы думаете?

Приказчик выжидающе замолчал, оглядел своими светлыми глазами собеседников.

— Сисанги,[70]Сисанги — японская. - сказал Полокто, который все же понял вопрос приказчика.

— Что-с вы сказали?

— Японская говорит, — перевел Богдан.

— Э-э, нет, не отгадали, друзья-с! — торжествовал приказчик. — Американская! Американская мука-с. Подумать только из-за океана-с сама Америка-с подала руку дружбы! Наш Александр-с Терентьич теперь на короткой ноге с американцами, японцами, англичанами, французами. Подумать только-с! С такими могущественными державами!

— Что он говорит? — спросил Полокто. Богдан стал ему переводить. Полокто расцвел и, тыча себе в грудь, сказал:

— Санька меня друга.

— Да, да, это я давно знаю-с, они мне наказали, чтобы я вас всегда приветил-с. Я вам не сказал, от радости забыл сказать, Александр Терентьич прислал немного-с продовольствия и товаров. Трудно было-с везти этот груз, но ничего не удерживало Александра Терентьича, он сказал, мои друзья-с находятся в нужде, у них нет муки, крупы, как бы не было трудно, доставьте в Малмыж этот груз. И послушались, как не послушаться Александра-с Терентьича? Привезли груз. Все американское — мука, крупа, ткани — все американское-с. Новые, могущественные-с друзья Александра Терентьича готовы ему привезти несколько судов всякого продовольствия и товаров-с. А Александр Терентьич хочет их отблагодарить мехами, пушнинкой. Он просил, чтобы вы несли мне всю пушнину-с, я щедро буду отоваривать. Да-с, щедро-с. Так-с велел Александр Терентьич.

Полокто с Богданом сидели оглушенные не столько ошеломляющим известием, сколько быстрой нервной речью приказчика. Богдан, сначала слушавший приказчика с некоторой насмешливостью, был тоже поражен сообщением. Полокто радовался, что Санька Салов стал таким могущественным, богатым человеком. «Санька теперь мне поможет, — думал он. — Теперь у меня деньги есть — я разбогатею. Никто не отберет у меня моего богатства, некому отобрать, красных уничтожили. Ну, Американ, кто из нас будет богаче! Посмотрим. Мой друг с японцами, с американцами уже дружит. Друг моего друга и мой друг. Вот как!»

— Санька моя друга, — сказал Полокто по-русски и заговорил по-нанайски. — Ты слышишь, какой стал Санька! Я давно знал, что он станет большим человеком! Весь Амур его знает! Он всегда ко мне хорошо относился, любил даже, — Полокто повернулся к приказчику: — Хоросо, Санька, хоросо.

Богдан, не слушая Полокто, думал о японцах и американцах, которые сперва с оружием в руках пришли в русские города, а теперь вслед за солдатами шлют муку, крупу. Что же они хотят, эти японцы и американцы?

— Александр Терентьич велел мне продовольствие отпускать только за меха-с, за пушнину-с, — продолжал приказчик. — Пушниной надо американцев отблагодарить за их вкусную белую муку-с.

— Э-э, мне Санька за деньги может продать, — сказал Полокто. — Богдан, ты скажи ему, мне надо мешок муки и полмешка крупы, сахару еще. Скажи, деньги у меня русские, но я ему сперва дырчатые предложу, а то их много собралось, хранить громоздко в сумке.

Богдан перевел. Приказчик улыбнулся и ответил:

— Только за пушнину-с.

— Я пожалуюсь Саньке, как ты не захотел продать его другу, мне, Полокто, муку и крупу. Тебе тогда больше здесь не сидеть, не есть вкусную рыбу в белом тесте.

— Я выполню свой долг-с, то что велено Александром Терентьичем.

— Вот тебе деньги, продай за эти деньги! — Полокто вытащил из-за пазухи связку китайских монет и положил на прилавок. Приказчик бросил беглый взгляд и сказал:

— Эти монеты-с можно отдать детям-с на игрушки. Или женщинам-с пришивать на подолы халатов-с.

— Ты еще смеешься надо мной? Ну, погоди! Приедет Санька! — Полокто давно отодвинул от себя вкусные шанежки, недопитый стакан с остывшим чаем. Он вытащил из грудного кармана тряпку, развернул и высыпал царские серебряные рубли «николаевки».

— За деньги-с не продаю, — невозмутимо ответил приказчик.

Полокто бушевал, гневался, ругался, грозил, но приказчик был непоколебим. Наконец, Полокто понял, что ему ничего не добиться угрозами, и он начал упрашивать, потом умолять. Богдану надоел весь этот разговор, и он отказался переводить. Только после настойчивой просьбы Полокто перевел его последние слова.

— Слушай, Санька мой друг, ты тоже мой друг, — говорил Полокто. — Ты сам это сказал. Я никого не обманываю, дома у меня нет совсем муки, дай мне немного, чтобы вечером лапшу сделать, лепешки испечь. Я тебе завтра привезу выдры, белок, лис. Я тебя не обманываю.

— В долг-с не даю, не велено-с, — холодно отвечал приказчик.

Полокто выругался, задел шапку и выбежал в лавку, а оттуда на улицу. Богдан вышел вслед за ним.

— Подожди меня немного, я к Митропану загляну, узнаю дома он или нет, — попросил он Полокто.

— Только быстрее возвращайся, — сердито бросил Полокто.

«Вот это слуга, — думал с восхищением Богдан про приказчика, шагая к дому Митрофана. — Такому Санька может доверить все свое богатство. Как собака сторожит добро хозяина! Даже в долг на одну ночь не дал муки! Вот почему, оказывается, его женщины называют „иродом“».

Митрофана опять не оказалось дома, и Богдан, поговорив немного с Надеждой, вышел из избы.

— Кому я говорил, возвращайся скорее! — закричал обозленный Полокто, когда Богдан усаживался в сани.

— Я тебе не приказчик Саньки, и ты на меня не кричи, — ответил с достоинством юноша. — Ты меня позвал быть толмачом?

Полокто вывел лошадь на дорогу, стегнул ее кнутом и повалился на мягкое сено, рядом с Богданом. Лошадь довольно резво застучала копытами по затвердевшему снегу, ветер ударил в лицо. Богдан отвернулся от ветра. Ему вспомнилась Надежда, усталые ее глаза. «От Ивана нет писем с осени», — сказала она. «Где же он мот затеряться? — думал Богдан. — Что я говорю, в такое время и убить могут. Если бы убили, то друзья-товарищи сообщили бы по железным нитям или письмом». Перед глазами юноши все еще стояла Надежда с усталыми глазами, потом она будто раздвоилась, утроилась, и стало много-много усталых серых, голубых, черных глаз. Это были глаза женщин, стоявших перед лавкой Салова. «К этому ироду? Он вам продаст». — «Пойдем быстрее, может, эти женщины разобрали муку», — будто услышал Богдан и вдруг вспомнил, как Полокто торопил его с поездкой в Малмыж, как разговор с ним вел наедине. «Так он же скрыл от всех охотников, что в лавке Салова мука и крупа появились! — догадался Богдан. — Как же так можно, не сообщить охотникам? Хоть бы братьям сообщил… Другой бы на все стойбище кричал об этом, чтобы все услыхали…»

— Завтра ты поедешь в Малмыж? — спросил Полокто, подъезжая к дому.

— Обязательно.

— Вот и хорошо. Выедем пораньше.

— Я поеду с дедом и с Калпе. У приказчика встретимся.

Богдан соскочил с саней и скорым шагом пошел к Пиапону. Полокто промолчал, хотя ему очень хотелось вернуть племянника и предупредить, чтобы он не распространял по стойбищу слух о появлении муки и крупы в Малмыже, пусть сообщит только дядям. Но зная характер Богдана, он промолчал.

— Дед, вытаскивай всех белок, выдр, енотов, — сказал Богдан, входя в дом Пиапона.

— Зачем они тебе? — удивленно спросил Пиапон.

Мира хлопотала возле печи, готовила ужин. Щеки ее разгорелись, как спелый шиповник. Богдан только мельком взглянул на нее.

— В лавке Салова появилась мука, крупа, материи на одежду.

— Что ты говоришь, Богдан! — закричала Дярикта. — Давайте, быстрее вытаскивайте пушнину.

О том, что в лавке появились продукты, Богдан сообщил всем охотникам стойбища. Но немногие могли этим воспользоваться. Только самые удачливые охотники имели пушнину.

Когда Богдан, обежав все стойбище, вернулся в дом Пиапона, к нему обратилась Дярикта:

— Помоги, Богдан. Ты у нас лучше торговца все знаешь, умеешь читать и писать. Сколько муки и крупы дадут за все это?

Богдан всю зиму охотился вместе с Пиапоном и его зятем, потому знал, какие шкурки зверей завтра дед его повезет в Малмыж. Охота была неудачная, добыли они втроем сотни четыре белок, пять выдр, дикую кошку, шесть рыжих лисиц, пятнадцать колонков и всего два соболя. Соболь в тайге исчезал. Добыча для троих до смешного мала, раньше Пиапон один добывал в полтора раза больше.

— Продукты в лавке Салова привезены из-за большого моря, из другой земли, — сказал Богдан, — и, наверное, будут стоить дорого.

Затем он немного подумал и предложил:

— Знаешь, дед, обменяем и моих соболей, чего они будут зря лежать?

Но Пиапон отказался.

— Эти соболя должны пойти на твое тори, — сказал он.

На следующее утро еще затемно залаяли собаки в стойбище, и одна упряжка за другой выехали на проезжую дорогу.

— Кай! Кай! Тах! Тах! — неслось по стойбищу.

Заржала лошадь Полокто и поискала копытами. Из большого дома вдогонку ему промчались три стремительные упряжки, это выехали Улуска с Агоака, Калпе с Далдой, Дяпа с Исоака. Теперь уже никто в стойбище не удивлялся, что мужчины большого дома ездят к торговцам со своими женами.

Пиапон с Богданом и с зятем выехали на двух нартах. Когда они подъехали к лавке Салова, тут уже собрались все няргинцы, разожгли костер — грелись вокруг него. Приказчик спал, и никто не посмел разбудить его.

Богдан подошел к костру. Здесь были одни няргинские. «Охотники других стойбищ не знают еще», — подумал Богдан. Прошло еще немного времени, когда приказчик, наконец, открыл лавку.

Первыми приказчику сдавали пушнину самые старшие охотники, большинство из них привезли только белку и колонка.

— Колонок нынче соболя заменил, — смеялись они. Но смех их тут же оборвался, когда приказчик объявил, кто сколько получает за сданные шкурки. Цены на муку и крупу резко поднялись.

— Мука-с эта американская, понимаете, американская, — растолковывал приказчик, — везли ее, эту муку-с, из-за моря-океана-с. Далеко везли. Смотрите, какая мука-с, белая-пребелая. Ее везли из Николаевска на лошадях-с. Это тоже увеличило цену-с.

Охотники не слушали приказчика, большинство из них не понимало русского языка, их тревожило, что отдают они свою пушнину за бесценок. «Если у них вздорожала мука, то почему шкурки не вздорожали?» — спрашивали они друг у друга.

Полокто совсем растерялся, у него было так мало пушнины, что по его подсчетам едва хватит на пудовый мешок муки и полмешка крупы. «Сыновья хотели охотиться, надо было их отпустить в тайгу», — с поздним раскаянием терзал он себя.

Приказчик его встретил, как и раньше, вежливо, будто и не было между ними вчерашнего разговора, даже извинился, что не может пригласить на чай. Вежливость его на этом иссякла, в последний раз он улыбнулся, когда хмурый Полокто снимал с весов пудовый мешок американской муки.

Пиапон привез всю свою пушнину.

— О! Соболь! Давно-с не видел такого, — залюбовался приказчик одним из соболей. — Хорош, очень хорош, — хвалил он, будто позабыв о законе торговцев: при охотнике не расхваливать его пушнину. Приказчик высоко оценил соболя.

— Соболь вытянул, — говорили охотники, глядя, как Пиапон с зятем и Богданом выносили мешки муки, крупы. Пиапон купил пороху, дроби. Две нарты, на которых они приехали, были нагружены. Когда они прикрепляли ремнями мешки к нарте, к лавке подошла большая упряжка болонского торговца У. Он поздоровался и скорым шагом вошел в лавку. Вскоре оттуда вышел Калпе.

— Приказчик пошел с У водку пить, — сказал он.

К Малмыжу подъезжала упряжка, сильные собаки неслись издалека, шерсть на них заиндевела, глаза заросли инеем, но собаки бежали, не чуя под собой ног. Это был Американ и его спутник Гайчи.

— Бачигоапу, Пиапон! — поздоровался Американ весело. — Э-э, друг, ты совсем разбогател. Помнится мне, ты говорил, будто бы запрещается богатеть.

— Не смейся, Американ, — ответил Пиапон. — Когда ворона сидит на высоком дереве, ей кажется, что она выше всех других.

— Умом с тобой не состязаюсь, богатством — могу.

— Это богатство, Американ, до наступления лета в землю превратится, а твое золото может вдруг оборотиться…

— А ты мое золото не считай. Теперь другие времена настали. Не боишься?

— А чего мне бояться?

— Ты ведь много нехороших слов говорил про белых.

— А что теперь они скажут?

— Об этом я не подумал. Может, ты скажешь, что они скажут?

— Сейчас мне некогда, я по делу приехал. — И Американ скрылся за дверью.

— Как вороны на падаль слетаются, — сказал Калпе. — Что они хотят? Всю муку и крупу хотят закупить, что ли?

Богдан вспомнил приказчика, горящие глаза его, трясущиеся пальцы, когда он вертел перед носом соболя, и подумал: «Если торговец У предложит ему соболей, то он отдаст ему всю муку и крупу».

Пиапон отвязал упряжку, собаки оглядывались на него, ждали приказа, вожак уверенно выводил упряжку на дорогу в Нярги, но, услышав неожиданное «Кай!», недоуменно оглянулся на хозяина и повернул в обратную сторону, к дому Колычевых. Вторая упряжка последовала за упряжкой Пиапона.

Еще подъезжая к дому Митрофана, Пиапон заметил его красивую кошевку, на которой он гонял почту, и радостно подумал, что наконец-то после длительной разлуки встретится с другом, поговорит по душам. Он привязывал упряжку к колу, когда Митрофан появился на крыльце.

— Эй, что за обоз? — спросил он.

— Это нанайский торговец Заксор Пиапон приехал, — ответил ему в тон Пиапон. — Самый богатый на Амуре.

— Ай да Пиапон, ты на самом деле богач!

Друзья обнялись, похлопали друг друга по спине.

— Постарел ты, Митропан, совсем постарел, борода стала гуще, — говорил Пиапон, оглядывая друга.

— А ты помолодел, совсем молодой, — отвечал Митрофан.

— Тайга всегда молодит человека. Когда ты ходил на охоту, ты был совсем молодой, и борода не была такая густая.

Друзья расхохотались.

Подошли Богдан с зятем Пиапона, поздоровались с Митрофаном.

— Мужик уже, — похлопал Митрофан Богдана по плечу. — Скоро на свадьбу позовешь? Что-то ты задерживаешься, друг.

Богдан смущенно улыбнулся.

— Невесты нет? Хочешь, я тебе малмыжскую девчонку подыщу.

— Правильно, — подхватил друга Пиапон. — Сакачи-Алянский Валчан женат на русской, она все нанайские обычаи знает, по-нанайски говорит лучше, чем я.

— Есть у меня на примете златовласая, красивая, — продолжал Митрофан. — Хорошая будет жена. А дети какие будут?

— Нанай или русские?

— Нет, должны быть серединка на половинку.

Митрофан засмеялся, Пиапон не очень понял, что такое «серединка на половинку», но тоже засмеялся.

Богдан стоял красный от смущения и молчал.

— Достань из своей нарты белый мешочек крупы, — тихо сказал Пиапон зятю, и сам стал развязывать ремни своей нарты. Вытащил пудовый мешок муки, взял его под мышку и направился к крыльцу.

— Зачем муку тащишь? — спросил Митрофан.

— Надя печет вкусные булочки, — ответил Пиапон. — Я самый богатый нанай, — сказал Пиапон, переступая порог. — У меня мука много, крупа много. На, Надя, тебе мука.

— И правда, ты богатый, Пиапон, — говорила Надежда. — Две нарты добра купил. Теперь-то это деньгами не купишь, Санькин приказчик только на пушнину продает.

Пиапон заметил, что Надежда осунулась, и морщинки на лице стали глубже.

А Надежда тем временем хлопотала возле печи, Митрофан полез в погреб за солониной.

— Пиапон, может, тебе хлебы испечь? — спрашивала Надежда.

— Не надо хлебы, лепешки есть, — отмахивался Пиапон.

Митрофан подсел к другу, закурил.

— Я тебе рассказал, как я охотился, — опять перешел на родной язык Пиапон. — Теперь ты рассказывай, как живешь.

— Известно, как живу, гоняю почту, — ответил Митрофан. — Дома бываю мало.

— Надю не болеет? Она как-то…

— Постарела она, Иван ничего не пишет. Где он, жив ли, нет — никто не знает. Время такое пришло, Пиапон, тяжелое время. Когда царя свергли, отец говорил, смута будет, так и вышло. Большая смута на русской земле, большая. Раньше воевали с японцами, с германцами, нынче между собой воюем. Говорят, брат против брата иногда воюет, сын в отца стреляет, отец в сына. Разделился русский народ на красных и белых, да полезли еще всякие япошки, американцы, английцы, басурмане французы. Кому не лень — все полезли на русскую землю, все за богатых, за белых. Солдат, пушки, винтовки сперва присылали, теперь вот муку, крупу и всякое другое присылают. Всю русскую землю ополонили, говорят, только в Расее держится Советская власть. Тяжелое время, Пиапон, очень тяжелое. В наших местах еще не стали людей губить, а в Николаевске, в Хабаровске, говорят, людей за людей не считают, всех, кто с Советами был, — всех губят.

Богдан слушал Митрофана и глядел в окно на дом хозяина железных ниток, на легкий белый дымок, вьющийся из трубы, на снежную крышу. «Может, он сейчас слушает самые интересные, последние новости», — думал он.

— Надя все опасается за меня, потому что все малмыжские знают, что я дружил с ссыльными, — продолжал Митрофан. — Старик Феофан с собой в могилу меня хочет прихватить. За что он на меня сердит — сам не знаю. Старый енот может на самом деле наплести на меня всякое, потому я от белых хорошего не жду.

«Митропану русские угрожают, а мне нанай Американ угрожает, — подумал Пиапон, слушая друга. — Угрожали бы избить палкой, а то грозятся оружием. Если белые везде губят людей, нам тоже, наверно, нечего хорошего ждать».

Надежда поставила на стол дымящуюся картошку, малосольную кету, маринованные грибы, соленые огурцы и помидоры.

— Присаживайтесь, присаживайтесь, чем богаты, тем и рады, — говорила она.

— А это чего? — спросил Пиапон, попробовав грибы.

— Грибы, — ответила довольная Надежда.

— Те, что на дереве растут?

— Нет, Пиапон, на земле.

— На земле плохие грибы растут, умирать можно.

— Нет, это хорошие грибы, грузди. Ох, нынче их было в тайге — тьма.

«Я думал, мы все съедобное в тайге собираем, — подумал Пиапон, — а русские, оказывается, больше нас знают».

Богдану и зятю Пиапона тоже понравились грибы.

— Неплохо было бы сейчас тяпнуть за встречу, — сказал Митрофан.

— Хватит тебе, давеча и так возвернулся выпимший, — прервала его Надежда.

— Ничего, Пиапон, когда я тебе повезу булочки, то чего, может, и придумаю.

— Может, и мне приехать, твою жену и дочерей научить стряпать, а? Чего тебе, теперича ты богатый, — оживилась Надежда.

— Правильно, очень хорошо, — обрадовался Пиапон. — Послезавтра тебя ожидать будем. Только оманывать не надо.

— Нет, Пиапон, приедем обязательно, — затвердила Надежда.

«Хоть бы осетрина какая попалась», — подумал Пиапон.

Он недавно выставил снасти, раз проверял, но ничего не поймал.

После горячей картошки с малосольной кетой пили чай, потом мужчины закурили. В беседе время незаметно промелькнуло, и гости стали собираться в дорогу.

— Митропан, Надя, эта мука и крупа ваши, — сказал Пиапон. — Не говорите, берите, кашу варите, булочки пеките.

— Да ты что, Пиапон? — запротестовала Надежда первая. — Ты не с ума сошел? Это же столько стоит…

Пиапон улыбнулся.

— А дом мой сколько стоит? Печка сколько стоит?

— Нет, Пиапон, как хочешь, но муку эту не возьму, — заявила Надежда. — Или хлебы напеку, шанежки и привезу.

— Тогда я никогда заходить сюда не буду, — нахмурился Пиапон, — тогда я совсем забуду этот дом. Булочки, шанежки не вези в Нярги, обратно выгоню. Там, в Нярги, будешь их печь. Пиапон шибко злой, его не надо серчать.

Хозяевам оставалось только согласиться с упрямым Пиапоном. И еще раз поблагодарив его, Митрофан и Надежда пошли провожать гостей.

— Приезжайте, — сказал на прощание Пиапон и повел упряжку на берег, удерживая за постромки; собаки смиренно шли за ним, но нет-нет, то одна, то другая с лаем бросались на коров или свиней.

Богдан вел другую упряжку, он мысленно попрощался с хозяином железных ниток, глядя на заиндевелые окна его дома.

Пиапон вывел на дорогу упряжку, вскочил на нарты.

— Тах! Тах! — прикрикнул он на собак, и те вихрем помчали тяжелую нарту. Они спешили домой, дома их ждал корм.

Пиапон смотрел на бегущие назад торосы, на маленькое желтое солнце, проглядывавшее из-за туч, и думал о Митрофане и Надежде, об Иване, который позабыл родителей и не сообщает, где находится. Пиапон послезавтра встретит друзей, достанет водки, поймает рыбы — все будет, как надо. Как только прибыли домой, Пиапон сказал жене:

— К нам Надю едет посмотреть, как женщины прибирают дом, как они живут по-новому.

Дярикта замахала руками, будто птица с переломанными крыльями, заохала, она вспомнила прошлый приезд Надежды и как тогда стыдилась, подавая ей уху из осетра и боду. Правда, она могла сделать пельмени, но тогда не было времени на приготовление. Хорошо, она сегодня же начнет делать пельмени.

Хэсиктэкэ с Мирой вдруг заметили, что мокрые унты мужчин оставляют следы на полу, потребовали, чтобы они сейчас же разулись у порога и в одних ватных чулках ходили по полу. Сестры тут же решили завтра с утра приняться за уборку дома.

Митрофан приехал, как обещал, до полудня. Пиапон услышал звон колокольчиков почтовой кошевки и вышел на улицу. К дому подъезжала знакомая кошевка, в ней сидели трое.

«Кто же третий?» — подумал Пиапон.

Лошадь остановилась перед Пиапоном. Из кошевки выскочил высокий, широкий в плечах мужчина, подбежал к Пиапону и обнял.

— Дядя Пиапон, здравствуй! — прогудел он басом в ухо.

— Иван?! — обрадовался Пиапон.

Из большого дома прибежали Калпе, Богдан. Иван обнялся с Калпе, оглядел Богдана с ног до головы и сказал:

— Вот этого парня что-то не помню. Это сын Дяпы?

— Отгадай, — сказал Митрофан. — Ты его хорошо знаешь, ты с ним баловался, когда приезжал сюда.

— Да это Богдан! — засмеялся Иван и обнял юношу.

— Когда ты приехал, Иван? — спрашивал Пиапон, но Иван не слышал его, хлопал Богдана по плечу.

— Позавчера пришел, пешком, — ответил Митрофан за сына. — Зашел, встал в дверях и улыбается. Мать бросилась к нему, заплакала. Женщина, что скажешь.

Надежда стояла между мужем и Пиапоном и посветлевшими от радости глазами смотрела на сына.

Наконец Митрофан вытащил корзину, обернутую вышитым полотенцем, передал Надежде, а сам стал распрягать лошадь. Ему бросились помогать Калпе с Богданом, им хотелось показать Митрофану, что они тоже умеют и запрягать, и распрягать лошадь.

— Торо! Торо! — кричал Калпе, пытаясь удержать ее.

Митрофан с Иваном расхохотались.

— Так только на собак кричат, — сквозь смех проговорил Митрофан.

Пиапон пригласил гостей в дом, а сам пошел в амбар. Вернулся он с огромным осетром.

— Вот это красавец! Сколько лет я не видел такого, — вскочил Иван, увидев осетра.

— Под осетра треба водка, — сказал Митрофан и начал разматывать обернутое вокруг корзины полотенце. Калпе взял топор и приступил к разделке осетра. Вскоре тала была готова, и мужчины для начала хлопнули по стопке водки.

— Теперь, Иван, рассказывай, где был, что видел, — попросил Пиапон.

— Эй, мужики, чево забыли малого? — спросила Надежда. — Митроша, ты распочал корзину, почему малому не подашь гостинец?

Маленький Иванка, увидев столько незнакомых людей, спрятался в дальнем углу и следил оттуда за взрослыми.

Митрофан достал шанежки и позвал малыша, но Иванка полез прятаться под кровать. Все весело засмеялись, а Пиапону пришлось угощать младшего внука под кроватью. Сын Хэсиктэкэ, хоть был старше Иванки, тоже отсиживался в углу.

— Воевал я с германцами или не воевал — сам не понимаю, — начал рассказывать Иван, когда Пиапон вернулся к столу. — Когда я попал на фронт, там началось братание, это, значит, солдаты выходили из окопов, втыкали винтовки штыками в землю и шли друг к другу, обнимались, курили, менялись на память всякими вещичками. Никто не хотел воевать, люди устали воевать, убивать друг друга. Мы, русские, не знаем их языка, а они нашего, а говорим и вроде бы все понимаем.

Потом революция случилась, Октябрьская. У нас среды солдат оказалось много большевиков. Они и раньше говорили, будто после революции война закончится, пока, мол, у власти находятся Керенский и другие всякие министры, нам не видать мира, как своих ушей. Солдаты говорят, мы за тех, кто за мир. А те, кто из крестьян, те услышали, будто большевики им землю дадут, и говорят, мы за тех, кто нам землю даст. И правда, случилась Октябрьская революция, и тут же декреты Ленина вышли — войне конец, власть рабочим и крестьянам, землю крестьянам. Что тут было! Рассказать трудно.

— Это понятно, народ весь поднялся, — поддержал сына Митрофан.

— Народ обрадовался, как не радоваться, своя власть, бедняцкая власть пришла, — продолжал Иван. — Многие солдаты собрались домой, но большевики говорят, мол, буржуи и помещики за здорово живешь не отдадут свои фабрики и заводы, не уступят землю, воевать будут. Мы, здешние, амурские, тоже собрались домой, ехали на паровике, только они по железным рельсам ездят, пыхтят, волокут много вагонов. Интересная штука, быстро бегает, ежели дрова и уголь в достатке. А железные рельсы, посчитай, через всю Расею тянутся, Москва, Питер и другие города, будто узлами, связаны этими рельсами. Они тянутся через всю Сибирь к нам в Хабаровск. Сколько железа потребовалось, жуть! Возвратились мы в Хабаровск, здесь тоже Советская власть. Ну, думаем — теперь по домам! Ушли по домам, да только не мы. С нами были казаки, те разбрелись по домам. Вскоре у них заявились атаманы Калмыков, Орлов, Семенов, Гамов. Взбунтовали атаманы против Советской власти.

Иван скрутил новую самокрутку и закурил.

В доме Пиапона собрались соседи, пришли Улуска, Дяпа, Полокто, явился Холгитон. Старый Холгитон приободрился, он всегда чувствовал себя лучше зимой. Осенью нынче он промышлял белок на Гили, ставил самострелы на выдр, колонков.

— Ты в богатых стрелял? — спросил он Ивана.

— Стрелял, — ответил Иван. — Никто не сможет стерпеть, камни и те не выдержат, глядючи на их зверства. Всюду люди берутся за ружья и уходят в тайгу к партизанам.

— Кто это такие? — спросил Пиапон, услышав незнакомое слово.

— Это те же красные, рабочие и крестьяне, которые живут в тайте и в тех селах, где нет белых, нападают на белых, когда они не ожидают нападения, уничтожают и опять в тайгу. Так и воюют.

— А тайгу они знают? — спросил Холгитон.

— Знают, среди них много охотников.

— Это хорошо, — сказал Пиапон.

— Ты думаешь, — обратился Полокто по-нанайски, — партизаны могут победить?

Выслушав перевод отца, Иван ответил:

— Обязательно победят! Когда я шел по Амуру и ночевал в русских селах, я слышал, всюду народ недоволен, не может народ больше терпеть зверства. Под Хабаровском села горят, белые убивают людей и бросают в прорубь. Осенью, когда лед еще не встал, я видел, как калмыковцы с моста бросали в Амур убитых. Кровь стынет в жилах, когда видишь это. Они никого не жалеют, убивают женщин, стариков, детей. Рассказывают, они маленьких ребятишек бросают в горящие дома.

Богдан, переводивший на нанайский язык рассказ Ивана, замолчал, у него вдруг охрип голос, тугой комок подкатился к горлу. Улуска с Дяпой, не понимавшие русского языка, ждали продолжения рассказа. Полокто внимательно слушал Ивана, он без перевода понимал рассказчика.

«Как можно убивать детей? — думал Пиапон. — В тайге, когда лосенок с матерью, не стреляешь в лосиху, а тут детей в огонь бросают! Разве человек может так делать? Это уже не человек, это бешеная собака, потерявшая разум».

Пиапон взглянул на внуков, которые сидели в дальнем углу и, причмокивая, ели мягкие шанежки.

Женщины возле печи притихли, слушая перевод Богдана.

— Изверги они, — говорила вполголоса Надежда. — Малых-то детишек за что губят? Силов нет это слушать, слезы закипают.

Хэсиктэкэ накрошила талу из осетра и подала на стол. Притихшие мужчины разлили водку и молча выпили. Пиапон прежде всегда пьянел с трех стопок, но теперь водка, казалось, потеряла прежнее могущество.

Дярикта ставила на стол пельмени.