Онлайн чтение книги Белое вино ла Виллет
АТАКА АВТОБУСОВ

Когда однажды Бенэн и Брудье, желая скорее добраться до площади Бич, вздумали сесть в старинный омнибус Клиши-Ла Виллет, они заметили, что компания «заменила конную тягу механической» — такой обычный в настоящее время прием.

Как только они встретились в Посольстве с попивавшим свою рюмочку шофером, они поздравили его.

— Вам дали автобусы?

— Только совсем недавно, в понедельник.

— И вы доезжаете теперь до Троицы?

— До Троицы.

— Они очень удобны, эти экипажи.

— Да, они идут, нельзя пожаловаться. Ход легкий; они хорошо лавируют в толкотне и взбираются на подъемы. Пассажирам тоже удобнее сидеть. Проход для кондуктора немного тесноват; но при снисходительности… А затем они идут шибко… Что и говорить: прогресс.

Он минуточку подумал.

— А все же они не так внушительны, как первые автобусы с империалами.

— Что? Эти огромные колымаги?

— Да, эти монументы, поди же! Я слышал, как кто-то назвал их однажды гиппопотамами. Меткое сравнение, сударь. Им не хватало элегантности, не буду спорить. Но с помощью этих машин вы могли совершать вещи, каких вам не сделать с теперешними.

— Вы, вероятно, работали на них?

— Я шофер не с нынешнего понедельника! Я был шофером с самого начала. Я обслуживал одну из первых линий.

Он еще помолчал, затем:

— Да, мне пришлось пережить неприятности: ведь меня снова сделали обыкновенным кучером омнибуса.

Он опять погрузился в свои мысли; Бенэн и Брудье деликатно ожидали. Шофер продолжал:

— Вот почему я с таким видом знатока говорю вам о прежних автобусах. Повторяю, с этими машинами, с этими гиппопотамами, можно было выполнять такие вещи, наносить такие удары, о которых нечего и мечтать с другими машинами. Я совершенно убежден в этом.

— Удары?

— Да. Помните дело на улице Шапель? Атаку автобусов?

— Атаку?… Атаку автобусов?

— Нет.

— Выжу, что вы ничего не знаете. Чтобы понять словечко, нужно было присутствовать при этом. Газеты печатали глупости. Должно быть, компания жирно смазала их.

В это время я служил шофером на линии улица Пото — площадь Сен-Мишель. Жили мы неплохо. Служба тяжелая, кузова были не так хорошо подвешены, как в нынешних, особенно спереди, моторы шалили. Шоферам приходилось все время танцевать в сидении. Некоторые не вынесли. Такое впечатление, будто спинной мозг утряхивается на самый низ позвоночного столба. Да и рулевое колесо капризничало каждую минуту. Все руки себе поотбиваешь. Но платили нам неплохо, и жизнь не была так дорога, как теперь. Словом, нужно вам сказать, мы были нетребовательны: хотели только, чтобы не совсем забывали о нашем существовании. О забастовке и не помышляли.

Но вот начинают шевелиться железнодорожники. Вы помните?

Канитель тянулась несколько недель. В один прекрасный день разражается. Происходили столкновения, особенно в районе Шапель. Железнодорожников было несколько тысяч, они подзадоривали друг друга и желали, чтобы о них заговорили. Заметьте, что их требования были справедливы, но если бы им в первый же день дали то, чего они просили, они были бы довольны только наполовину. Им хотелось немного пошуметь. Это вносит разнообразие в монотонную жизнь.

А затем, когда в одном месте собрано много людей, то под конец начинается своего рода выделение желчи, которая накопляется и ищет, куда бы излиться. Если вы заставите тысячи богачей круглый год дышать одним и тем же воздухом, то и они в заключение объявят забастовку или устроят революцию.

Я много занимался синдикалистским движением. Каждую свободную минутку я проводил там, на улице Гранж-о-Бель. В парке улицы Шампионнэ я был непререкаемым авторитетом.

Я был в курсе всех дел. Меня пощупали в самом начале движения. Меня спросили:

— Могли бы железнодорожники, в случае нужды, рассчитывать на омнибусы?

Я ответил:

— Трудно сказать. Видно будет. Старайтесь справиться сами. В настоящий момент мы не склонны к забастовке. Но если понадобится маленькая поддержка, мы готовы.

Забастовка была в полном разгаре. В послеполуденное время вы на каждой улице встречали праздно-шатавшихся железнодорожников.

Вместе с другими я был приглашен на митинг, происходивший у Картера, на улице Шапель. Вы знаете?

Это огромная коробка. Нужно было забраться во второй этаж. Но уже нижний этаж был полон, как бульвар в карнавал. Немало времени нужно было потратить, чтобы добраться до лестницы. Толпа затирала вас. Наконец, я во втором этаже. Там было довольно тихо, густое, как соус, облако табачного дыма; но преобладало впечатление какой-то тяжести. Точно эта тысяча человек должна было поддерживать паровозный круг величиной в целую площадь.

Обсуждался вопрос о большом деле, затевавшемся в воскресенье, после полудня. Помнится, был четверг. Будет одновременно устроено несколько митингов в различных помещениях этого квартала; затем все соберутся на улице Шапель и направятся к товарной станции, которая, как вы знаете, выходит на площадь Шапель. Речи следовали за речами. Толпа мало-помалу возбуждается. У меня такое ощущение, точно я поднимаюсь в воздух. Я не чувствовал больше земли под своими ногами. Толпа тоже подымалась, как будто ее тянул вверх гигантский насос. Казалось, что она теперь висит в табачном дыму. Страшный шум проникал в меня через все поры моей кожи. Насколько помнится, в это время голосовали программу дня.

Наконец, собрание было назначено в воскресенье после полудня.

При выходе меня подхватывают члены забастовочного комитета и ребята с улицы Гранж-о-Бель.

— Мы рассчитываем, что вы присоединитесь к нам. Чем больше нас будет, тем лучше пойдет дело. Нас нужно подбодрить. Не можете ли вы устроить у себя собрание и привести к нам внушительную группу?

Отвечаю несколько уклончиво:

— В этот день я буду на работе, да и многие из товарищей тоже. Время не подходящее. Впрочем, я поговорю, мы подумаем.

Когда я остался один, мысли запрыгали в моей голове. Я говорил себе: «Их манифестация ничего не даст. Народу будет много, это правда. Но неужели они думают, что полиция и правительство не примут надлежащих мер! Все их планы известны. Они расшибут себе лоб о войска. Сначала на них как будто не будут обращать внимания. Затем, когда папаша Лепин найдет, что побаловались довольно, драгуны и полиция займутся очисткой улиц».

Я продолжал думать об этом еще и на другой день, когда правил своим автобусом. Понемногу у меня созревала мысль, которая сначала показалась мне смехотворной. Я остановился на ней только, чтобы позабавиться.

Часто, спускаясь по улице Рошешуар, особенно начиная с улицы Мобеж, от Плейеля, я говорил себе в своем сидении: «Если я разовью скорость, кто теперь остановит меня? Такая махина, пущенная как следует, преодолеет все препятствия. Пусть их будет сотня — я прорвусь сквозь них».

Гуляя, я не раз целые пять минут простаивал внизу, на улице Мартир, чтобы наблюдать, как спускается автобус линии Пигаль — Винный рынок. Там головокружительный спуск, улица не широка, тротуары тоже. Движение оживленное. Немало пешеходов идут по мостовой, чтобы чувствовать себя посвободнее, и не обращают внимания на экипажи. И перекресток внизу — один из наиболее людных в Париже.

Я смотрел таким образом на крутой спуск. На его вершине вдруг появлялась какая-то желтая башня, высотою в целый этаж. Она колыхалась, качалась и атаковала склон с пьяным и яростным видом. Вы видели, как она растет среди домов; вы начали слышать шум мотора и лязг железа. Перед вихлял, зад подскакивал: империал раскачивался, как голова чудовища. Какой экипаж будет раздавлен, в каком магазине будет распорото брюхо? Прохожие шарахались в стороны, как крысы. И эта махина врезывалась в перекресток, вдруг открывшийся на ее пути.

Тогда мне пришла мысль на моем сидении. Я стал представлять себе ряды кавалерии и пехоты, войска и полицию, выстроившиеся во всю ширину улицы. И я стал представлять себе автобусы, десятки и десятки автобусов, идущих в атаку на войска.

Вам смешно, не правда ли? Мне тоже было смешно. Мальчишеская затея! Но я не мог отделаться от этой мысли. Я думал об этом с утра до вечера, управляя автобусом. Я представлял себя во главе атакующего отряда. Я забывал о том, где я, и раза три или четыре чуть было не напоролся на другие автобусы.

В полдень я завтракал с приятелем в кабачке на улице Сент-Андре-дез-Ар. Моя идея продолжала занимать меня, но я не решался изложить ему ее. Нельзя сказать, чтобы я не доверял ему, — напротив. Мой лучший товарищ, может быть! У нас были одинаковые взгляды. Но я боялся, что он сочтет меня дубиною. К тому же, он уселся за стол с беспечным видом и желанием побалагурить. Вокруг нас сидели все молодые люди, шумно разговаривавшие и хохотавшие. Я чувствовал себя свалившимся с неба со своею идеею. Я уверен, что у меня не хватило бы смелости вымолвить слово, если бы мой приятель не опрокинул вдруг своей кружки вина. Удивительная вещь, и я не берусь вам ничего объяснить. Но как только он опрокинул локтем свою кружку, как только я увидел, что вино растеклось по мрамору и заструилось на пол, так тотчас мое колебание исчезло. Я изложил свой проект. Сначала я представил его, как шутку, как предположение — не больше. Он отвечает мне самым невозмутимым видом:

— Бывали случаи и почище.

И рассказывает мне, как он читал, что в Америке стачечники пустили однажды в завод целый нефтяной поезд, объятый пламенем.

Я набираюсь храбрости, прихожу во вкус и говорю:

— Только трусы не отваживаются ни на что. Для смельчаков же самое невозможное оказывается легким. Кроме того, какой прекрасный случай дать предупреждение буржуа и показать пример рабочему классу!

Мой приятель не слишком поддерживал меня, но и не противоречил. Мы встаем из-за стола и направляемся к своим машинам. Я говорю:

— Послушай! У меня есть желание рассказать об этом товарищам. Надо обмозговать дело. В ближайшее воскресенье представляется случай сделать опыт. Не собраться ли нам сегодня вечером в нашем кабачке на улице Пуассонье? Но пусть придут только надежные люди!

— Сегодня вечером, от девяти до двенадцати, я на работе.

— Но сейчас ты свободен?

— Да, я буду свободен через сорок минут до самого обеда.

— А я освобождаюсь в четыре часа. Слушай! Вот что ты должен сделать. Если ты встретишь надежных товарищей в конторе или в парке, назначай всем им свиданье на улице Пуассонье. Но проси их держать язык за зубами. А теперь обойди улицу Орденер. Ты знаешь ребят с линии Монмартр — Сен-Жермен-де-Пре. Поручи им позаботиться о том же. Они будут передавать друг другу. Сам я увижу наших с линии Ней-и — Порт-Майо и Клиши — Одеон… Пигаль — Винный рынок, может быть. Но и ты встретишь кой-кого из них. Замолвь и им словечко. Ты знаешь, где их найти? Скажи, что предстоит очень важное сообщение относительно синдикалистского движения.

— Нужно ли сообщать им, что собрание устраиваешь ты?

— Не стоит!

— Почему же? Ведь ты участвуешь в комитетах, твоему обращению они придадут больше значения. Они решат, что из-за этого стоит побеспокоиться.

Я в этот день, должно быть, основательно поработал, мой приятель тоже.

Прихожу на улицу Пуассонье. Перед дверью заведения беседовали семь или восемь человек, поджидая меня. Они сообщают мне, что внутри собралась уже порядочная компания.

Вхожу в бильярдную. Шоферы — кондукторов мы не приглашали; их вовлекут в дело позже — шоферы размещаются вокруг бильярда в два или три ряда, между столиками, чтобы ставить на них стаканы.

Я не знал, куда мне поместиться. Больше всего меня смущали необычность обстановки, большая площадь бильярда посередине и расположившиеся четырехугольником вокруг него товарищи. Я не люблю, когда в комнате столько пустоты, и когда бездушная вещь занимает в ней столько места. Кроме того, я не способен говорить, когда я сижу. Я не люблю, чтобы глаза других были на уровне моих глаз. Мне кажется в таких случаях, что я глупею.

К счастью, они начали говорить и спорить все вместе. Я сделал вид, что ожидаю запоздавших. Когда шуму было уже достаточно, я встал. Бильярд перестал беспокоить меня; я его больше не видел. Я не чувствовал больше пустоты посередине зала. Гул голосов покрывал все, и я мог действовать над ним, как над заполненным и твердым пространством.

Я пускаю свой проект.

— Стачка железнодорожников кончится неудачей. Силы капитала сплотились против них. Борьба неравная. Правительство на жаловании компании. Оно мобилизует своих солдат против восставших рабочих… В воскресенье железнодорожники попытаются сделать последние усилия. Но они будут раздавлены, а вместе с ними весь пролетариат. Капитализм будет торжествовать над нашими разбитыми силами. Есть только одно средство спасти положение. Оно в нашей власти — я разумею вас, пятьдесят человек, присутствующих на этом вечере. В ваших руках спасение и честь пролетариата.

Снова наступило молчание. Я снова увидел бильярд и четырехугольник размещенных вокруг него людей. Но они больше не страшили меня, напротив. Мне не приходилось напрягать голос, настаивать на своих идеях. Они, как эхо, отдавались присутствующими. Мне казалось, что на четырех сторонах моих слушателей натянута, как на четырех распорках, барабанная кожа, и что я ударяю по ней своими пальцами.

В момент наибольшей тишины я вдруг выпалил, без обиняков, свое предложение. Одно мгновение я испытывал страх, как мальчишка, швырнувший камень и тут же спохватившийся: «Да ведь я расколотил стекло».

Но я вижу, как помещавшийся на углу бильярда лицом ко мне, направо, парень восклицает:

— Я присоединяюсь, браво!

И во мгновение ока со всех четырех сторон бильярда несутся аплодисменты.

Шоферы, видите ли, гордятся своими машинами. Разумеется, они только и ждут, как бы насолить компании, так что уже по этой причине моя идея пришлась им по вкусу.

Ну, а сделать при помощи своих машин нечто необыкновенное, нечто такое, чего никто другой не сумел бы сделать, — эта мысль наполняла их гордостью.

Словом, я даже не надеялся на такой успех. Оставалось только остановиться на осуществлении плана. Я объясняю им:

— Это очень просто, ты, например, подъезжаешь к Одеону, опорожняешь свою машину и вместо того, чтобы стоять на площади, катишь, послав к черту все предписания. Контролеру останется только воздеть руки к небу. А ты — ты можешь проделать ту же штуку у ратуши. Другой затормозит среди пути и сделает вид, будто копается в своем моторе; станет закручивать и раскручивать, пока его пассажиры не потеряют терпение и не уйдет. Тогда он потихоньку запрет свой автобус и присоединится к нам. Тем, кто в этот час будут возвращаться в парк, надо будет только изменить направление. Я вам указываю несколько приемов. Есть и другие. Каждый изберет наиболее удобный.

Но из гущи налево от меня доносится чей-то голос:

— За такую штуку потеряешь место.

Некоторое время я ищу ответа. Тишина становится более напряженной. Мне начинает казаться, что взгляды потухают, сосредоточиваются, отрываются от моих глаз. Я вижу перед собой сукно бильярда, которое кажется мне огромным, я вижу четырех своих слушателей, обрамляющих зеленое сукно с таким видом, точно они ожидают, что я проделаю перед ними какой-нибудь физический эксперимент. Наконец, я нахожу слова:

— Вы заблуждаетесь, товарищ. Компания боится нашей забастовки. Она будет очень счастлива, если мы удовольствуемся маленькой демонстрацией, которая, к тому же, будет направлена не против нее. Рискую один я. Дознаются, что я руководил всем. Но вы вступитесь за меня. Меня не тронут, если будут бояться, что вы станете мстить.

Четырехугольник начинает жужжать. Я не разбирал того, что они говорили, но я ясно слышал, что эти разговоры ведутся в благоприятном для меня тоне. Шофер легко узнает по шуму своего мотора, хорош ли его ход или же в нем есть какие-либо изъяны. Человек, привыкший говорить в собраниях, никогда не ошибается относительно характера шума своей аудитории.

Но вот начинает шевелиться ряд, расположившийся против меня. Там укрылось противодействие. Я наперед чувствую место, откуда оно выйдет, и подготовляюсь.

— Не все мы будем работать в воскресенье после полудня, я, например. Я не сумею ничего сделать.

Я отвечаю:

— Что это ты рассказываешь? Предложи какому-нибудь товарищу заменить его и посмотришь, откажется ли он! В воскресенье!

Я чувствую, как сопротивление тает в середине ряда, расположенного против меня; но оно — как вспученность между двумя плохо склеенными листами бумаги, которую вы пытаетесь прогнать; оно перемещается налево и превращается d маленькую группу, занимающую угол бильярда.

— Разве фараоны не будут поражены зрелищем стольких пустых автобусов, катящихся по улицам?

— Они будут поражены, если все мы гуськом проследуем через Париж. Но мы прибудем в условленное место с разных сторон. Это легко устроить. К тому же, пустой автобус совсем не такая редкость: возвращение в парк, испытание новых машин, обучение шоферов…

— А кондуктора? Пойдут ли они?

— Вы должны постараться. Каждый знает своего кондуктора. Если он надежен и основателен, вовлеките его в дело. Если это подозрительный тип, высадите его.

— Высадить? Каким же образом?

— Вы его посвятите в наши затеи в последний момент. Если он испугается — велите ему сойти и предоставить вам действовать одному.

Больше никто не возражал. Моя аудитория была ровною и гладкою. Я катил, как по асфальту.

Чтобы удостовериться, все ли налажено, все ли крепко, я гооорю:

— Никто не заставляет вас быть храбрыми и исполнять свой долг. Кто боится, может уйти. Я только прошу таких трусов не предавать нас — моя единственная просьба к ним.

Я умолкаю, а у моей аудитории такой вид, точно все ожидают, что трусы сейчас объявят себя. Никто не шелохнулся. Выстрел, который никогда не дает осечки.

— Отлично! Теперь остается только приступить к делу.

В машем кабаке была очень большая задняя комната, которая служила для балов, для собраний, для свадеб. У меня стали рождаться планы. Говорю, собравшимся:

— Следуйте за мною! Перейдем в большую залу. Оставьте стаканы здесь! Так будет лучше.

Они не без усилия отклеиваются от бильярда. Я гоню их в большую залу. Я кричу им:

— Тишина и порядок! Постройтесь в два ряда, так, чтобы знающие друг друга, по возможности, стояли рядом.

Они не очень удивляются и довольно быстро строятся в два ряда. Надо вам сказать, что все мы в свое время были солдатами.

— Рассчитайсь!

Их было сорок семь; со мной — сорок восемь.

— Отлично! Всех нас сорок восемь. Оставьте для меня свободное место в конце первого ряда направо. Плечом к плечу! Теперь рассчитайтесь по четыре. Отлично! Хорошенько запомните свои номера. Я разделю вас на шесть отрядов по восемь человек.

Сказано, сделано. Каждому отряду я даю номер и начальника. Вытаскиваю из кармана полдюжины заранее приготовленных свистков и раздаю их начальником отрядов.

— Вот! Сейчас я научу вас способу обращения с ними.

Затем продолжаю:

— У каждого из вас есть номер вашего отряда и личный номер. Ты, например, номер 3 второго отряда, ты — номер 7 четвертого отряда. Поняли? Будьте любезны изготовить к завтрашнему дню две небольшие таблицы; вы напишите на них крупною цифрою номер вашего отряда, а справа помельче, ваш личный номер. Смотрите, вот так, — и я показываю им. — В воскресенье вы возьмете с собой эти две таблицы. Перед самым прибытием к сборному пункту вы прикрепите одну из таблиц к радиатору около пробки; а ваш кондуктор, если он согласится принять участие в деле, прикрепит другую таблицу сзади, на видном месте.

Ребята утверждают, что поняли превосходно. Тогда я требую у кабатчика план Парижа. Он выносит мне довольно жалкий листок. В течение некоторого времени я внимательно изучаю его и говорю:

— Вы хорошо понимаете, что мы не должны собраться кучею у входа в улицу Шапель. Мы будем мешать друг другу, и полиция оцепит нас прежде, чем мы успеем организоваться. Я укажу каждому отряду отдельное место сбора. Собраться нужно будет к трем часам и сразу же начать движение. Я избираю близко расположенные друг от друга пункты, чтобы соединение отрядов и образование колонны потребовало не более одной или двух минут.

Первый отряд — мой — соберется у станции метро Шапель, на самом бульваре, у начала улицы. Заметьте это хорошенько! Второй отряд — на улице Луи Блан, у Восточного моста. Начальник второго отряда! Прошу подойти ко мне и посмотреть план; ты объяснишь все своим людям. Третий отряд — на улице Акведук, у второго Восточного моста. Четвертый — на перекрестке Лафайет — Сен-Мартэн. Пятый — на улице Луи Блан, у моста через канал. Шестой — на перекрестке Луи Блан — Гранж-о-Бель, недалеко от станции Комба.

Господа, если вы не знаете хорошо квартал, если вы отчетливо не представляете его себе, вы не можете оценить по достоинству, как тонко это было организовано.

Прежде всего я был уверен, что вся эта местность — достаточно спокойна и не представит никаких затруднений для осуществления нашего плана. Там не только не будет усиленной охраны, так как столкновение затевалось в другом месте; но улицы Х-го участка будут еще очищены от местных шпиков. Кроме того, из своего сборного пункта каждый отряд мог наблюдать предшествующий и следить за его движением.

Когда я объяснил им все это, я сказал им:

— Довольно теории. Поупражняемся немного. Представьте себе, что вы на своих машинах, с рулевым колесом в руках.

Я заставляю их проделать маневры, всем вместе и отдельными отрядами. Я строю их в колонну по два, в колонну по четыре. Я разработал специальные сигналы свистками, которые начальники отрядов должны были усвоить, а подчиненные их — научиться понимать. Были специальные сигналы для команд: «Вперед!», «Стой!», «Малая скорость», «Большая скорость», «Малое расстояние», «Большое расстояние» и т. д. Мною было предусмотрено все, и, в частности, какое расстояние нужно было, в зависимости от обстоятельств, сохранять между рядами автобусов.

Меньше всего я пожалел объяснений и указаний по части заключительной атаки.

— Постройтесь сначала в колонну по два в ряд. Внимательно слушайте сигнал: «По четыре!» Начальники, один вслед за другим, повторят сигнал. Никакой путаницы! Четные номера должны занять место налево от нечетных. Голова колонны должна замедлить ход, чтобы хвост не слишком растянулся. Тщательно соблюдайте расстояние между собою.

Когда я скомандую: «В атаку», — полный ход! Все внимание сосредоточьте на направлении и на расстояниях. Если будет сделана попытка перерезать вашу дорогу, если между вас бросят лошадей, не останавливайтесь! Если кто-нибудь из вас свалится, идите по три, по два, как будет возможно, но не останавлиайтесь. Главное — не тормозите машинально. Даже вовсе уберите ногу с педали.

Понимаете, мы до такой степени привыкли тормозить перед препятствием, что это делается у нас машинально. Какая-нибудь старушка переходит улицу в четырех шагах от вас, и вы тормозите, даже не замечая этого. Словом, в зале образовался не малый кавардак. По паркету проделывают маневры пятьдесят дюжих парней; уши режут оглушительные свистки. Кабатчик не протестовал. Он думал, что мы организуем гимнастическое общество.

На другой день, в субботу, работа моя начиналась с десяти часов. Лег я спать поздно. Но в восемь часов я выходил из дому.

Покупаю газету. Там подробно рассказывалось о приготовлениях железнодорожников к завтрашнему воскресенью; проект грандиозной манифестации, атака вокзала. Указывались их митинги, их сборные пункты и путь, которым они рассчитывали следовать. С другой стороны сообщались также планы полиции и Министерства. Все это можно было предвидеть. Шпики в подробностях сообщили обо всем, что было решено на четверговом собрании. Правительство допускало митинги, но запрещало шествие. Оно в изобилии мобилизовало кавалерию и пехоту: муниципальную гвардию, драгун, кирасир, линейных солдат, не считая полицейских отрядов. Площадь Шапель и подступы к ней будут основательно забаррикадированы.

Являюсь в помещение забастовочного комитета. Комитет должен был собраться в половине девятого. Жду. До девяти никого. Эти лежебоки рады были поваляться в кровати. Раз забастовка, для чего вставать в шесть часов утра?

Нас было человек двенадцать, одетых немного чище, чем обыкновенно, — по крайней мере, что касается их. Картина семейного собрания в день похорон.

Действительно, это было какое-то похоронное собрание — так странно все поглядывали друг на друга.

Я подумал:

«Они, вероятно, считают, что я пришел с целью примазаться к забастовке и потребовать свою долю безделья».

Председатель комитета, парень неглупый, более любезный, чем остальные, обращается ко мне:

— Товарищ, вы имеете слово.

По некоторым соображениям я решил сказать только то, что было необходимо:

— Дело идет о завтрашней манифестации. У вас есть все основания считать ее очень важной и желать ей успеха. Но нужно, чтобы этот успех был. Если у вас сорвется, то забастовка утратит свою притягательность. Вас выйдет много, я не сомневаюсь, и народ вы решительный. Но, как и я, вы читали газеты. Правительство, по-видимому, не будет сидеть сложа руки; а папаша Лепин доставит вам немало хлопот.

Они насмешливо улыбаются. Пожимают плечами.

— Та… та…! У вас не больше иллюзий насчет благополучного исхода, чем у меня. Признайтесь, что вы немного трусите; не за себя, конечно, а за успех дела! Так вот — у меня есть средство, которое обеспечит вам полный успех. Не спрашивайте меня: ничего не могу вам раскрыть. Моя затея удастся только при условии полнейшего секрета. Предоставьте нам свободу. Положитесь на нас. У меня к вам только одна просьба. Ваши митинги начинаются в час? Начало манифестации в половине третьего? Отлично! Держитесь до трех часов. До трех часов оставайтесь господами участка улицы Шапель, от бульвара до улицы Орденер. Одержать его не так трудно. Полиция больше всего боится атаки вокзала. Она будет только обороняться и не станет оспаривать у вас этого участка. Итак, держитесь стойко и постарайтесь так, чтобы середина мостовой была почти пуста. Вы обладаете достаточным авторитетом у ваших товарищей, чтобы добиться этого. Объявите об этом на митингах, но не очень это подчеркивайте, не делайте таинственного вида, — объявите, как самую естественную меру предосторожности для соблюдения порядка. Понятно, отсюда не следует, что середину мостовой нужно отдать полиции. Чтобы этого не случилось, с обеих сторон колонны манифестантов поставьте заградительные цепи.

Председатель комитета был очень смышленный парень. Он улыбался.

— Я догадываюсь о плане товарища. Так как он не желает давать объяснений, я не стану спрашивать их у него. Но он может быть спокоен: будут приложены все усилия, чтобы затея наших товарищей из Компании омнибусов не оказалась безрезультатной. Другие члены комитета оставались безмолвными и вопросительно поглядывали то на меня, то на председателя. Он продолжает:

— Итак, вы уполномочиваете нас, товарищ, объявить на завтрашних подготовительных митингах, что мы ожидаем к трем часам оглушительного удара, сокрушительного вмешательства, которое решит участь дня?… Это было бы полезно во многих отношениях. Во-первых, они без разговора приняли бы и слепо исполнили бы предписание, которое вы только что дали. Потом, они скорее пали бы под выстрелами, чем отступили хотя бы на пядь до трех часов.

Я отвечаю ему:

— Объявите: я не вижу в этом никакого неудобства. Но держите мое предписание втайне до завтрашних митингов. Если вы расскажете о нем сегодня, их мозги начнут работать и они навыдумывают невесть что. С другой стороны, я боюсь ушей полиции.

На этом мы расстаемся. На другой день, в воскресенье, в два часа двадцать минут, я проезжал на своей машине мимо часов Дворца Юстиции. Через две минуты я прибуду на площадь Сен-Мишель, высажу своих пассажиров, поверну назад и умчусь полным ходом под носом изумленного контролера.

Я испытывал большое волнение. Думаю, что я дрожал не меньше, чем цилиндры моей машины. Париж внушал мне необычайный страх. А между тем вы знаете, как он бывает спокоен в воскресенье, в два часа пополудни. Я дрожал, может быть, больше от нетерпения, чем от страха. Я говорил себе:

«В этот момент кончаются митинги. Железнодорожники выходят; они наводняют улицы; соединяются вместе; направляются к улице Шапель. Руководители забастовки озабочены предотвращением беспорядка; запрещают разворачивать красные знамена и петь интернационал. Полиция делает легкую попытку разогнать демонстрантов, но не проявляет особой настойчивости. Они довольствуются установкой солидного заградительного отряда от улицы Орденер до улицы Рикэ. Я ясно представляю себе отсюда тройной ряд зтого отряда. Сзади, на высоте церкви, на склоне, в тупиках налево и особенно в расширении улицы, пешие полицейские, затем пехота и пирамидки ружей перед нею и, наконец, конная полиция и драгуны, в полной боевой готовности, ласкающие спины своих лошадок».

Приезжаю на площадь Сен-Мишель. В моем автобусе оставалось только три пассажира. Останавливаюсь. Пассажиры сходят. Кондуктор звонит. Я даю ход. Но вместо того, чтобы повернуть направо, я поворачиваю у водоема Сен-Мишель налево, еду вдоль аабора какого-то склада, пересекаю бульвар под носом идущего трамвая и мчусь по направлению к центру. Я думаю, что никто даже не обратил внимания на это. Опять проезжаю мимо Дворца Юстиции. Часы показывали половину третьего.

Мой кондуктор, бравый парень, на которого вполне можно было положиться, забаррикадировал вход в автобус скамейкой. Мы чувствовали себя отлично. Да и на улицах спокойно в воскресенье в этот час.

Во время пути я сочинил себе маршрут. Пересекаю площадь Шатле, поворачиваю направо на авеню Виктория и мчусь полным ходом.

Экипажи не мешали мне. Но мне было не очень но себе. Во-первых, я чувствовал, что моя телега пуста. Мне казалось, что у нее не хватает ни веса, ни напора, и что я не имею права занимать, как обычно, середину улиц. Затем, это широкое пустынное авеню действовало на меня угнетающе. Я никогда не страдал морскою болезнью, но я думаю, что мое тогдашнее состояние было несколько в этом роде. Впрочем, я довольно часто испытывал его по воскресеньям с тех пор, как еженедельный отдых получил широкое распространение. У меня в груди все переворачивается. Эти пустые улицы вызывают во мне тошноту.

К счастью, на площади Ратуши я замечаю два пустых автобуса, мчащихся один за другим сломя голову; две машины с линии Винный рынок, как мне показалось. Я почувствовал желание примкнуть к ним, но это было бы неосторожностью. К тому же, меня манила улица Сен-Мартэн. В будни эта улица настоящая патока. Случается, что на целые четверть часа застреваешь в ней среди тележек. Но в воскресенье картина другая. На ней спокойно, как в церкви.

Через мгновение я нахожусь уже у Музея Искусств И Ремесел. Я мог бы, кажется, быть довольным. Но нет.

Я испытывал скорее беспокойство. Легкость, с какою удалось выполнить все это, казалась мне слишком большою и неестественною. Париж производил впечатление западни. Он производил впечатление пропасти, которую видишь иногда во сне и в которую неудержимо сваливаешься.

Но вот я выезжаю на бульвары. Здесь, по крайней мере, есть жизнь даже в воскресенье. Чтобы пересечь их, нужно усилие. Я испытывал потребность в нем. Это меня подбодрило.

Проезжаю ворота Сен-Мартэн и продолжаю свой путь по предместью. Передо мною в нескольких сотнях метров три автобуса.

Я снова ощущаю возбуждение. Предместье представляет собою длинную и широкую улицу. Оно невольно вызывает в вас желание чего-то далекого и грандиозного. Не знаю, производит ли оно то же действие и на пешеходов. Мне казалось, что я иду на приступ. Я не устрашился бы смерти.

Но я не хотел ни догонять трех товарищей, ни ехать той же дорогой, что и они. Поворачиваю налево и выезжаю на Страсбургский бульвар.

Вот с боковой улицы показывается другой автобус. Он поворачивает и бежит вперед в том же направлении, что и я.

Я скачу по его следам. Он направляется по бульвару Маджента, а затем по улице Мобеж.

Улица Мобеж не веселит и не подбадривает. Она внушает самые унылые мысли о жизни, вроде проповедей на душеспасительные темы. Меня не раздражало то, что впереди едет товарищ.

Однако расстояние между нами увеличивалось. Я хотел крикнуть ему: «Не так скоро! Мы приедем слишком рано». Но вот он сам замедляет ход. Кондуктор наклоняется над платформой, роется некоторое время и затем вывешивает сзади на перилах лестницы:

«Четвертый номер первого отряда». Я готов был осыпать его поцелуями. Я тоже замедляю ход. Вытаскиваю таблицу, вывешиваю перед радиатором:

и стучу в стекло, чтобы мой кондуктор сделал то же.

Тогда автобус 1–4 еще более замедляет ход, берет вправо, и я выезжаю в ряд с ним. Маневр начинался. Это было хорошо. Казалось, что мы всю жизнь занимались им.

На тротуаре стоял шпик. Он с недоумением смотрит на нас, щиплет себя за нос, дергает его, как бы желая вытащить оттуда объяснение, но ничего не предпринимает.

Было уже три часа без шести минут. Я веду машину очень медленно, желая прибыть во время, точь-в-точь. На улице ни одного экипажа, зато очень заметное движение пешеходов. Было, правда, человек пятнадцать или двадцать, не больше, но все они энергично шли в одном и том же направлении. Нельзя было удержаться, чтобы не пойти туда же, куда шли они.

Мы выезжали на угол бульвара Шапель.

Три часа без четырех минут. Я еще более убавляю ход. Делаем поворот. Я вижу внизу толпу, что-то массивное и копошащееся, но нигде не блестит ни одного стекла автобуса. Всего меня облило потом. Спрашиваю себя:

«Где же шесть остальных автобусов нашего отряда? Они покинули нас? Натолкнулись на какие-нибудь затруднения?»

Я снова смотрю на часы. Без трех минут три. «Они, наверное, захотели приехать точка в точку. Тем лучше. Полиция не успеет помешать нам».

Я слышу сзади рожок. Высовываюсь. Два автобуса галопом нагоняют нас. На них таблицы. Я успеваю прочитать:

Тогда я шарю в кармане, вытаскиваю свой свисток и командую:

«По два! Шагом!»

«1–2» становится слева от меня. «1–3» и «1–4» прикрывают нас сзади.

Слышу другой рожок. Две машины несутся во весь дух с улицы Стивенсон. Они, должно быть, наткнулись на полицию и не вывесили таблиц. Я свищу «Сбор». Таблицы появляются:

Великолепно! Повторяю: «По два!».

Они присоединяются к нам, совершая маленький объезд тротуара, расположенного посередине. Мы были в ста метрах от площади. В ушах у меня гудело; глаза застилал туман. Не знаю уже, какая сила руководила моими действиями.

Однако, я понимаю, что там огромная толпа, но толпа мягкая, рыхлая; скорее помощь, чем препятствие. Ко мне возвращается самообладание.

Для полноты отряда мне не хватало еще двух машин. На моих часах было три без одной минуты. Другие отряды, наверное, уже собрались и ждут сигнала. Я ощущаю их справа, в толще квартала.

Мы движемся вперед. Мне кажется, что толпа слилась воедино с землею, с пространством. Я искал врага. Я ничего не видел. И это не удивляло меня.

Вылетает автобус из предместья Сен-Дени. Таблица «1–6». Я делаю ему рукою, как застопорить и занять место в хвосте. Он тормозит, запинается, с трудом лавирует в толпе, но в заключение останавливается перед «Буфф дю Нор». Мы едем. Мне не достает только одного человека.

Достигнув середины площади, я различаю второй отряд, ерзавший у начала улицы Луи Блан. Его можно было принять за кучу суетливо движущихся домов. Снова хватаю свисток и командую:

«По два! Вперед!»

Слышу, как начальник второго отряда повторяет команду, слышу шум шестерок, дрожание домов.

Улица Шапель прямо перед нами. У меня было ощущение грузчика, который ищет глазами, куда бы разгрузить шаланду с углем.

Тротуары — их не было видно. С каждой стороны густая толпа: два откоса.

Мостовая довольно грязная, но без экипажей, без трамваев, без заградительных отрядов.

Мы ехали почти что шагом, чтобы дать время колонне построиться за нами. Меня мучило то, что я не могу оглянуться и посмотреть, все ли в порядке. Но я испытывал уверенность. До меня как бы ветром доносило мощный шум моторов и колес. Мостовая и дома содрогались так сильно, что, казалось, находишься в пушечном жерле.

Вот тогда-то толпа действительно убеждается в нашем присутствии. Уверенность в этом распространяется все дальше и дальше, все больше и больше. Толпа рычит; толпа ощетинивается. Крики опережают нас; они раздаются там, где нас еще нет.

Кричу своему соседу во всю глотку:

— Наклонись и посмотри, успели ли отряды присоединиться к мам.

— Да. Думаю, что да!

Самое главное было не дать разделить себя. Я свищу команду:

«Плотней ряды! Малый промежуток!»

Команда четко повторяется три раза. Впрочем, я не был уверен в этом.

Мы катили еще минуту между двумя рядами толпы, которые становятся все более и более густыми, но, несмотря на свою плотность, не очень выпирают на мостовую.

Вдруг трое полицейских отделяются от тротуара, становятся посреди улицы и поднимают руки.

Я кричу соседу:

— Не обращай внимания! Кати!

Я смотрю вперед. Свободное пространство суживалось; в двухстах метрах оно заканчивалось острым углом в плотной толпе. Эта толпа казалась твердой, как черное дерево. Хоть я и чувствовал нашу силу, но не понимал, как будет возможно пройти через толпу.

Полицейских застав не было видно.

Это был последний момент, когда я чувствовал страх, соображал, взвешивал шансы за и против.

Вытаскиваю свисток: свищу во всю силу легких:

«По четыре! Вперед!».

Приказ прыгает за мною от отряда к отряду.

«1–2» прилепился ко мне слева. Второй ряд поравнялся с нами. Я не думал больше о трех фараонах. Где они?

Толпа была пьяна от радости. В самом деле! От нее исходило тяжелое дыхание, как от человека, который выпил. Она вздувалась, как бы желая броситься на нас. Потом опять отпрядывала.

Я свищу команду:

«Полный ход! Большое расстояние! В атаку!»

Мой первый ряд срывается с места весь сразу, одним усилием. Вдруг свободное пространство перед нами расширяется и разрывается. Казалось, там проходило какое-то сверло и во мгновение ока расчищало толпу.

Но толпа за нами была увлечена, подхвачена нами. Она бежала рядом с машинами, цеплялась за железные засовы, висла на перилах, набивалась внутрь, карабкалась на империал. Завывала в тон цилиндрам. Каждый автобус наполнился людьми, которые делали его более массивными; и каждый автобус тащил за собой целые гирлянды людей. Представляете себе картину этой массы, волнующейся с одного края до другого, от начала колонны до конца, цементирующей все промежутки, склеивающей все вместе?

Мы неслись вперед одною глыбою.

Свободное пространство все отступало. Но вот оно останавливается, упирается. На косогоре улицу преграждала полицейская застава. Она занимала противоположный склон.

Ору трем соседям:

— Не обращайте внимания! Вперед! Вперед! Закройте глаза!

Я вцепляюсь в рулевое колесо ладонями; склоняюсь над ними; закрываю глаза.

Слышу грохот машин, смешивающиеся с ним крики.

Остаюсь с закрытыми глазами, как в тоннеле, может быть, тридцать секунд.

Открываю глаза. Нет больше заставы. Ни одного полицейского! Изумительно широкий и пустой спуск; даже тротуары были голыми.

Лишь внизу, при выезде на площадь, кавалерия. Вдруг что-то блеснуло: они обнажают шашки. Они развертываются, идут рысью, галопом. Глубина улицы как будто поднимается к нам.

Наша скорость возрастала. Кузова машин оглушительно гремели. Руль бился, как пойманный вор.

Тогда я изо всей силы нажимаю мой рожок; еще и еще. То же делают мои соседи; затем второй ряд, затем третий и так далее, все сразу, не останавливаясь ни на секунду.

Вы знаете, что такое гудение автобусного рожка; но может быть, вы не легко представите себе рев пятидесяти автобусных рожков, нажимаемых одновременно и без перерыва.

Вот лошади драгун начинают танцевать. Они шарахаются, вертятся, встают на дыбы. Некоторые лягаются; некоторые взбираются на тротуар; бросаются на деревья. Драгуны падают, кувыркаются, кое-как подымаются и спасаются, позабыв шашку и каску.

Все же отряду человек в тридцать удалось сдержать своих лошадей; кое-как они выровняли фронт. Пришпоривали изо всех сил; чертыхались.

Но когда мы оказались в десяти метрах друг от друга, лошади ничего больше не хотели знать. Они стали как бешеные. Я перестал видеть ясно; но мне показалось, что они понесли в разные стороны.

Как я вам уже сказал, я держался правой стороны.

Вдруг, как из-под земли выскакивает лошадь без всадника и попадает прямо под мои колеса. Я врезываюсь прямо в нее, в самое брюхо. Тело животного изгибается, отскакивает на три шага. Я даже не затормозил. Я еду по нему. Мое правое колесо проходит по шее, левое — по животу. Я накреняюсь направо и ударяюсь о газовый фонарь. Я чувствую, что он ломается; но стремительность падения была ослаблена; и кузов плавно лег на большой дерево.

Я оказываюсь в канаве; члены мои как будто были на месте. Приподымаюсь на локте. Смотрю. Атакующая колонна двигалась. Я не различал ни рядов, ни отрядов. Двигалась как будто одна единственная машина, составленная из спаянных вместе толпы и автобусов и одинаково мощная во всех своих частях. В своем движении она не задевала моего опрокинутого рыдвана и углублялась в площадь, как пробка в графин. Я становлюсь на колени.

Самым забавным был зад моей колымаги. На перилах площадки, на лестнице, на империале люди висели, как гусеницы. Хотелось обирать их горстями.

Голова лошади была рядом со мною. Она блевала кровью. Все мои брюки намокли.

Становлюсь на ноги; делаю попытку идти. Хоть я и держался за поясницу, но чувствовал себя счастливым.

Рядом стоял трактирщик перед своим незакрытым заведением. С видом сожаления он оглядывал сломанный фонарь.

Я говорю ему:

— Не стоит плакать! Поставят новый!

И вхожу выпить коньяку.

— Как же все это кончилось?

— Большинство автобусов добралось до укреплений. Были даже такие, которые погуляли по окрестностям и возвратились очень поздно обходным путем.

— А толпа?

— Толпа устремилась через пробитую нами брешь. Кажется, что через какие-нибудь пять минут полицейский заградительный отряд был восстановлен и в три раза усилен. Но было уже слишком поздно. Площадь Шапель вмиг была запружена толпою, и ворота вокзала затрещали под напором. Станцию немного погромили, кое-какие склады были подожжены.

— А вы?

— А я спокойно просидел в уголке у своего трактирщика. Снаружи доносился дьявольский шум, светопреставление. Но я ничем больше не интересовался. Я потягивал себе кальвадос, который заказал после коньяку.

— У вас не было неприятностей?

— Нет. Северная компания и полиция очень хотели, чтобы меня выдали. Но Компания омнибусов боялась забастовки. Дело замяли. Меня просто перевели в кучера, дали мне клеенчатую фуражку и навозный мотор.